Дм. Фурманов
С. Васильченко. ‘Две сестры’
(Картины для чтения и представления)
Госиздат, М. 1921 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
С. Васильченко. ‘Две сестры’, Фурманов Дмитрий Андреевич, Год: 1921
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Дм. Фурманов. Собрание сочинений в четырех томах. Том третий
Повести, рассказы, очерки, литературно-критические статьи, рецензии
M., ГИХЛ, 1961
OCR Бычков М. Н.
Сцена долго и напряженно ждет хорошую пьесу, где была бы схвачена и художественно отображена наша драматическая современность. Их нет, этих желанных пьес. Старая писательская гвардия отыгрывается на воспоминаниях о ‘потерянном рае’, пописывает про ‘коринфские стрелы’ или попросту бьет баклуши, а новый большой писатель еще не созрел, его еще не выносила революция.
Сцена засиротела, ей нечего дать своему новому зрителю — рабочему и крестьянину. Мы смотрим и слушаем все то же, что смотрели и в 1910-м и 900-м году, что смотрели и … прошлом веке.
Как будто и не произошло ничего значительного, словно и не было Октября — великого Октября, во всем открывшего новые пути, всему задавшего новый, неслыханный доселе революционный тон. Что ж поделать: на нет и суда нет, будем хранить старое, смотреть его и слушать, любоваться им, а в известном смысле и наслаждаться. Придет время — выйдут из недр народных великие мастера художественного слова, и они дадут сцене, дадут искусству вообще то желанное, которого теперь так ощутимо не хватает. Появляющиеся пьесы, будь то драмы, комедии или просто картинки, страдают общими, и по-видимому, до поры до времени неизбежными недостатками: надуманностью самых сюжетов, образов и положений, грубоватой и прозрачной тенденциозностью, слабой художественностью, ложным и неуклюжим пафосом, ребяческой наивностью, подчас невероятной внутренней несогласованностью и даже противоречивостью, незнанием существа сценического искусства и, наконец, общей претенциозностью на большую роль, чуть ли не на поворот в искусстве. Тов. Васильченко дал ‘картинки для чтения и представления’ под общим названием ‘Две сестры’.
Удовлетворяет ли нас сколько-нибудь это новое произведение? Мало. Ему суждена та же участь, что и легиону подобных,— остаться незамеченными, пропасть, не оставив почти никакого следа в литературе.
Две сестры — это Правда и Сказка, два символических существа, фигурирующих в рабочей среде и играющих большую роль в деле подъема и упадка протестантской, революционной энергии рабочего класса.
Замысел большой, сложный и чрезмерно трудный для выполнения. Только крупному художнику было бы под силу одолеть в художественных образах всю массу сложнейших психологических коллизий, возникающих при столкновении Правды и Сказки, как стимулов, как ферментов революционного брожения.
Картинки связаны между собою единством действия и действующих лиц — это обязывает и к логическому развертыванию самого действия, а этого как раз и нет. Отсутствие внутреннего, логического единства при наличии внешней, чисто технической связи дает впечатление искусственности, надуманности и даже некоторой вычурности.
Дальше. В произведении, где символически изображается такая крупная реальность, как нарастание революционного брожения,— и естественным, и совершенно необходимым является пафос, но пафос искренний, возвышенный, вполне соответствующий значительности замысла, который он должен выявить. ю здесь?
Возьмем только один пример и станет совершенно ясным, что вместо художественного пафоса нам преподносят несносную, дешевенькую декламацию. Старики ищут Правду, спрашивают:— Где же она, где девушка (то есть Правда.— Д. Ф.), которую мы искали во всех городах и странах, где душа бунта усмиренного. Где надежда порывов наших мятежных и воспоминаний пламенных. (Курсив мой.— Д. Ф.).
Это не художественный пафос, а худое словоизвержение.
Дальше. Определения и эпитеты хороши только в том случае, если они по существу дополняют явление или предмет, если они рисуют его еще отчетливей, делают его еще более ясным, рельефным, чувствуемым.
Вот как начинается первая картина.
В кузнице найден цветок. Идет разговор:
‘— Цветок.
— Цветок, говорю вам.
— Он пахнет?
— Он пахнет, как амбра благовонная, как непонятный фимиам’. (Курсив мой.— Д. Ф.)
Именно ‘непонятный’, скажем мы.
Или другой пример:
Девушка рыдает над умирающим:
…Поль, почему ты не доверил мне своей думы, мы могли бы вместе с тобой умереть, в одну могилу легли бы с тобой. Что я буду делать без тебя, мученик мой отверженный, подвижник мой неведомый?’ (Курсив мой.— Д. Ф.)
Почему ‘неведомый’? Какое прояснение или усиление привносит это случайное, ненужное определение?
Дальше. Художественный образ вырисовывается, конечно, не в описании его, а в самостоятельном движении, не тогда, когда о нем говорят, а когда он сам говорит о себе своими действиями. Но не избежать, конечно, и приема описательного, только в описании этом необходимо сконденсировать все наиболее характерное и значительное.
А тут ‘Искандера’ (действующее лицо) спрашивают:
‘— А кто жена твоя? Она, может быть, студентка? Или образованная какая-нибудь?’
И он отвечает.
‘— О нет! Она самая настоящая работница. На кружевной фабрике работает она. Это такая хорошая, славная молодка. Подруги душу готовы за нее отдать, так ее любят на фабрике. У нее теперь немного болят глаза, но это такой пустяк при нашей любви. Мы вылечим, вылечим их…’
Наивно, бедно и к тому же искусственно (но не искусно) подделано под настоящую и простую рабочую речь.
Дальше. Порывы, движения, каждое отдельное слово и выражение действующего лица являются лишь внешним проявлением того, что в данный момент занимает его мысль, волнует его чувства: они, следовательно, не случайны, а законны и логически неизбежны.
Необъяснимых движений и выражений нет. Здесь обстоит по-иному. Правда держит речь в кругу богачей:
‘— …Я требую… чтобы (вы) прекратили ваши праздные пиры, оделись в простые одежды трудового люда и шли работать в трудовых артелях.
На колени предо мною!’ (Курсив мой.— Д. Ф.)
А через восемь строк:
‘— Богатые! Я как острожница упаду перед вами на колени’.
И это безо всякой надобности говорит все та же Правда.
(Кстати сказать, строк за 30—40 перед этою сценой она становится на колени перед рабочим, целует ему руки и говорит:
‘— Благослови меня. Я Правда’.)
Такие эффекты без внутреннего обоснования производят удручающее и одновременно курьезное впечатление.
Дальше. Когда свободно и правильно развивается действие — речи и слова действующих лиц рождаются сами собою, чувствуешь, что они законны, уместны и необходимы.
Когда же этой внутренней правды в действии нет — автору приходится выдумывать и подставлять свои (чаще ненужные и искусственно вводимые) слова, совершенно нехарактерные для данного действующего лица, приложенные к нему как к корове седло…
Вот, например, происходит бой. Офицер приказывает канониру стрелять.
‘Канонир. Я не буду стрелять больше, можете убить меня, если хотите.
Офицер. Я убью тебя, мерзавец.
Канонир. Бейте, мне жалеть нечего.
Офицер. Ты почему отказываешься?
Канонир. Довольно слушали вас. У каждого солдата руки в крови из-за того только, чтобы кто-нибудь богател да царствовал. Довольно’. (Курсив мой.— Д. Ф.)
И этот разговор происходит во время жестокого боя?!
Не хватает только, чтобы канонир привел еще пару-другую цитат из Маркса для обоснования своего взгляда.
Здесь автор подставил вместо каких-то иных, канонировых слов — свои, и получилась грубая тенденциозность, антихудожественная несообразность.
Добавим еще, что в одной из картин на сцене катаются автомобили, трамваи, пролетки в рысаках — это, пожалуй, заставило бы перенести самое действие из театра на театральную площадь.
В другой картине ‘из пирога выпархивает Эмма и, протанцевав два тура, бросается на шею Премьеру’ — смастерить этакий пирог по нашим временам тоже задача нелегкая.
Выражаясь мягко — произведение т. Васильченко требует серьезной переработки.
[1922]
С. Васильченко. ‘Две сестры’.— Рецензия. Написана в 1922 г. для журнала ‘Печать и революция’, но опубликована там не была. Автором не датирована.
Пьеса ‘Две сестры’ с подзаголовком ‘Картины для чтения и представления’ была напечатана Госиздатом в 1921 г. Ее автор Семен Филиппович Васильченко (1884—?) — активный участник революционного движения и гражданской войны. В 20-е годы выступал как писатель (историко-революционная повесть ‘Карьера подпольщика’ и другие произведения).
Рецензия печатается впервые по автографу.