ОДИНЪ ИЗЪ РУССКИХЪ ИДЕАЛИСТОВЪ.
ОДИНЪ ИЗЪ РУССКИХЪ ИДЕАЛИСТОВЪ.
——
С. Т—въ.
‘Историческй Встникъ’, No 3, 1891.
С. Т-в. Один из русских идеалистов, Юрьев Сергей Андреевич, Год: 1891
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Въ декабр мсяц, 1888 года, Москва проводила, при огромномъ стечени народа, къ мсту послдняго упокоеня, въ Алексевскй монастырь, одного изъ популярнйшихъ своихъ людей послдняго десятилтя — Сергя Андреевича Юрьева, не столь извстнаго своими литературными трудами и заслугами, сколько своимъ обширнымъ нравственнымъ влянемъ, своей обаятельной, чарующей личностью. Въ первые же дни посл кончины С. А. среди его друзей возникла мысль объ издани въ память его и въ пользу его семьи сборника, и однимъ изъ первыхъ на призывъ иницаторовъ этого дла отозвался графъ Л. Н. Толстой, предназначавшй первоначально въ сборникъ ‘Крейцерову сонату’, а затмъ замнившй ее комедей ‘Плоды просвщеня’. Сборникъ этотъ, недавно вышедшй въ свтъ и озаглавленный: ‘Въ память С. А. Юрьева’, является лучшимъ памятникомъ, который могли только воздвигнуть одному изъ послднихъ русскихъ идеалистовъ его друзья и почитатели. Помимо разнообразнаго и интереснаго матерала, заключающагося въ этомъ сборник, онъ важенъ особенно тмъ, что даетъ возможность воскресить духовный обликъ С. А., обрисованный въ воспоминаняхъ его друзей, — свтлый обликъ, весьма поучительный и назидательный для нашего дряблаго и расшатаннаго времени.
Когда С. А. Юрьева захотли выбрать въ Москв въ члены Общества любителей россйской словесности и. по обычаю, наводили справки о томъ, что онъ напечаталъ, искренно любившй его Писемскй — воскликнулъ: ‘что вы мн говорите, напечаталъ! Да онъ наговорилъ о литератур больше всхъ насъ!’ Дйствительно, Юрьевъ былъ по преимуществу художникомъ устнаго слова, ораторомъ, и владлъ этимъ рдкимъ даромъ въ совершенств. Онъ, такъ сказать, разбрасывалъ по воздуху свои сокровища, а не будь этого — его положене въ литератур было бы гораздо опредленне и внушительне, чмъ теперь. Въ самомъ дл, С. А. извстенъ теперь какъ публицистъ, основатель недолговчной ‘Бесды’ (1871—1872 гг.) и ‘Русской Мысли’, изъ которой ловке люди съумли его выжить, какъ художественный критикъ, немногочисленныя статьи котораго о театр и по литератур, какъ напримръ ‘Нсколько мыслей о сценическомъ искусств’ и ‘Опытъ объясненя трагеди Гте ‘Фаустъ’, никогда, правда, не забудутся, наконецъ, какъ драматическй писатель и главнымъ образомъ прекрасный переводчикъ нкоторыхъ драмъ Лопе-де-Веги и Шекспира… и только. Между тмъ, имя его было извстно всей Москв и въ литератур произносилось съ большимъ уваженемъ. Тайна этой широкой популярности скрывалась въ его высоко-образованной, чуткой, идеальной личности, въ его вляни на людей разныхъ общественныхъ положенй и состоянй, ибо С. А., этотъ неутомимый искатель истины, былъ вчнымъ проповдникомъ, всегда увлекающимся, задушевнымъ собесдникомъ, добровольнымъ учителемъ всхъ, кто хотлъ его слушать. Артистъ, начинающй писатель, студентъ, спецалистъ ученый, общественный дятель — вс почерпали въ его рчахъ много цннаго и ободряющаго. Такимъ образомъ, бесды Юрьева были серьезнымъ общественнымъ служенемъ. Эти бесды теперь не исчезнутъ въ памяти общества, и благородный, и яркй образъ Юрьева-мыслителя, Юрьева-оратора, отзывавшагося своею бодрою мыслью на самые разнообразные вопросы и предметы, сохранится въ потомств. За это, конечно, нужно поблагодарить друзей покойнаго: профессора А. H. Веселовскаго, князя А. И. Сумбатова, Л. М. Лопатина и г-жу Л., которые подлились съ публикой своими воспоминанями о симпатичномъ идеалист, позволяющими сдлать довольно обстоятельную характеристику Юрьева и лишнй разъ остановить общественное внимане на одномъ изъ благороднйшихъ энтузастовъ, которыми такъ оскудла современная дйствительность…
Многимъ С. А. казался человкомъ страннымъ, въ которомъ уживались всевозможныя противоположности и который будто бы тшился игрою противорчй. Эти непроницательные люди удивлялись какъ прекрасный математикъ, даже астрономъ, могъ въ то же время бредить Шекспиромъ и Гте, какъ калязинскй землевладлецъ, популярный въ своей округ, могъ ходить тамъ въ народномъ костюм, играть у себя вмст съ крестьянами на сцен, а потомъ углубляться съ Шеллингомъ въ дебри абстрактности, какъ славянофилъ по многимъ мннямъ и по дружескимъ связямъ могъ радоваться каждому успху европейскаго прогресса, съ интересомъ слдить за самыми смлыми направленями въ наук и жизни. Такъ разсуждали люди, не дававше себ труда вникнуть поглубже въ мросозерцане С. А., которое, какъ замчаетъ г. Лопатинъ, отличалось законченностью, цльностью, идеальной широтой, такъ что въ мнняхъ Юрьева не было внутренней разрозненности и онъ всегда былъ вренъ своимъ основнымъ убжденямъ. С. А. соединялъ въ себ самыя симпатичныя черты того перваго поколня русскихъ мыслителей, къ которому принадлежали Хомяковъ, Станкевичъ, Киревскй, Юрй Самаринъ. Онъ былъ шеллинганецъ, но въ систем Шеллинга откинулъ всю схоластику. Мръ для Юрьева являлся воплощенемъ добра и красоты, которое въ борьб мровыхъ силъ совершается постепенно и непрерывно. Онъ врилъ, что уже въ первомъ источник вещей заключены основныя начала дйствительности, начало реальное, темно-стихйное и косное, и начало идеальное, свтлое, исполненное разума, жизни и гармони. Въ Божеств начало реальное побждено идеальнымъ, въ мр же смертныхъ существъ эти начала постоянно борются, но въ конц концовъ мръ животный уподобится мру божественному и весь процессъ мрового развитя представляетъ постепенное торжество духа надъ грубою реальностью. Такимъ образомъ, дуализмъ Юрьева по существу вещей въ конц временъ предназначался къ упраздненю. Поэтому С. А. атомы, эти элементы физическаго мра, трактовалъ какъ ‘идеальные центры силъ, выражающе въ своихъ взаимныхъ отношеняхъ вяные законы разума’.
Глубоко вруя во всеобщность закона развитя, С. А. представлялъ его однако не такъ, какъ понимаютъ современные эволюцонисты: онъ былъ убжденъ, что происходитъ не простое осложнене формъ бытя по однимъ и тмъ же механическимъ законамъ, а что при каждой новой стади мрового процесса дйствуютъ и новыя творческя силы, по новымъ законамъ. Физическе и химическе законы господствуютъ лишь въ царств неорганической природы. Въ органическомъ же мр, кром нихъ, является жизненная сила, которая, побждая стихйную косность, творитъ ‘разнообразный, художественно цлостный мръ организмовъ’. Но лишь съ возникновенемъ человчества рядомъ съ царствомъ природы появляется царство истори, лишь въ человческой личности духъ раскрывается въ своей безконечности, какъ неизсякаемый творческй центръ жизни. Въ этой области совершается тоже борьба двухъ мровыхъ началъ, въ которой, по выраженю Юрьева въ стать о ‘Народной правд’, ‘нравственное начало шагъ за шагомъ завоевываетъ себ побду надъ физическою необходимостью законовъ царства матери, заставляя послдне служить своимъ цлямъ’. Исторя начинается порабощенемъ человка природой и обществомъ и ходъ ея состоитъ въ постепенномъ нравственномъ возвышени и освобождени лица отъ вншняго и внутренняго гнета. ‘Въ будущемъ,— говоритъ г. Лопатинъ,— предносилось Юрьеву полное раскрыте нравственныхъ силъ человчества, окончательная побда самодятельной личности надъ противоборствующими ей темными силами’. При этомъ личность только въ нравственномъ единени съ остальнымъ человчествомъ, въ начал соборномъ или хоровомъ, найдетъ высшую правду жизни,— только руководимая любовью къ человку и идеалами счастья людей достигнетъ ‘святая святыхъ тайнъ жизни, полнаго удовлетвореня и блаженства’. Отсюда понятнымъ становится важное значене, которое Юрьевъ придавалъ народности, ибо только въ союз съ другими людьми человкъ становится нравственною личностью. Народъ есть естественный союзъ людей, въ которомъ они прямо родятся и на жизнь котораго вляютъ своимъ творческимъ духомъ, постепенно обособляясь среди другихъ народовъ своимъ языкомъ, поэзей, обычаями, религозными врованями. Но это обособлене въ конц концовъ должно завершиться общечеловческимъ единенемъ ‘по мр того, говоритъ Юрьевъ, какъ возростаютъ познаня истины и вселяется ея правда въ жизнь человчества, возростаютъ и самобытность и независимость каждаго народа и каждаго человка, возростаетъ и братство народовъ и людей и ихъ внутреннее единене, и близится возвщенное Христомъ царство правды, въ которомъ душа каждаго человка станетъ для всхъ дороже цлаго мра, и вс будутъ едины, какъ братья’.
Понимая такъ вншнюю жизнь мра, С. А. глубоко былъ убжденъ въ существовани въ ней стороны мистической, ибо мръ потому и существуетъ, что въ немъ ветъ Духъ Божественный, везд внося жизнь и радость, ибо реальное начало должно въ корн просвтиться, внутренно, a не только извн подъ давленемъ на-чала идеальнаго: иначе мровой процессъ не былъ бы законченъ и осмысленъ. Тварь должна потушить въ себ антагонизмъ къ идеальному, т. е. должна принять въ себя Божество. Но собственными силами она сдлать этого не могла? и отсюда возникла нравственная неизбжность воплощеня Бога въ человческомъ образ. ‘Личность Христа,— говоритъ г. Лопатинъ,— является средоточемъ мрового и историческаго процесса въ его неуклонномъ течени къ очищеню и возрожденю всего сотвореннаго, и искупительный актъ Христовъ былъ для Юрьева не только предметомъ вры — онъ видлъ въ немъ верховную истину умозрня’.
Будучи убжденнымъ спиритуалистомъ, С. А. оригинально доказывалъ, что жизнь организма есть ‘лишь выражене безотчетнаго душевнаго творчества’. Онъ разсуждалъ такъ: въ физической природ нтъ того, что мы называемъ развитемъ и совершенствованемъ, а только смна формъ движеня, въ дух же пробртеня души не поглощаются ихъ переходомъ въ активныя состояня, духъ непрерывно накопляетъ пережитыя состояня, безпредльно ростетъ и ширится, словомъ духъ отличается отъ тла внутренней безконечностью. Къ этому коренному убжденю Юрьева въ могущество духа примыкала его горячая вра въ безсмерте души, для которой земная жизнь слишкомъ ограниченна, чтобы развить всю безконечную полноту лежащихъ въ ней духовныхъ задатковъ. Мы не только ничтожные винты и колеса огромной и безпощадной машины: въ насъ живетъ свободный, безконечный духъ, который погибнуть не можетъ, — иначе жизнь лишается смысла. Для Юрьева безсмерте было не отвлеченнымъ догматомъ, а живымъ представленемъ: онъ разсматривалъ, по стопамъ великихъ мыслителей церкви, Оригена и св. Григоря Нисскаго, судьбу душъ за предлами гроба, какъ великй очистистительный процессъ, ведущй всякую духовную тварь къ примиреню и сочетаню съ ея Божественнымъ Источникомъ. ‘Онъ признавалъ, говоритъ г. Лопатинъ, различе въ посмертной участи духовныхъ существъ, но онъ не ршился врить въ вчную область зла и муки рядомъ съ торжествующимъ царствомъ Христа. Страданя омраченной души являлось его умственному взору нравственно необходимымъ слдствемъ духовнаго огрубня, ненормальнаго направленя воли, ея извращеннаго отношеня къ божеству и низшимъ силамъ дйствительности. Однажды, покойный выразился такъ въ неподражаемой наивности своей образной рчи: ‘Представьте человка, который живетъ въ душу живую (передъ тмъ шелъ разговоръ о различи въ человк души живой, общей у него съ животными, отъ духа животворящаго, — высшаго начала въ немъ), т. е. животныя побужденя — стъ, пьетъ, ищетъ только чувственныхъ наслажденй, и вдругъ онъ умираетъ, остается духъ и только. Поймите, въ какое положене онъ попадетъ, — странное, нелпое положене! Ему неловко, онъ не знаетъ, что съ собой длать, куда дться! Онъ точно пьяный среди трезвой и благочинной компани! И вотъ является неизбжный рядъ мученй, борьбы, безплодныхъ усилй’. Но и для этихъ душъ, утонувшихъ въ собственной тьм, загорится когда-нибудь яркй лучъ благодати и примиреня.
Въ связи съ общимъ мровоззрнемъ С. А. находился и взглядъ его на задачи познаня: онъ утверждалъ, что полная живая истина открывается лишь гармоническому дйствю всхъ духовныхъ силъ человка. Подъ такимъ внутренно-цлостнымъ познанемъ Юрьевъ разумлъ не только простое сочетане умозрня съ опытомъ, онъ давалъ не мене выдающееся мсто въ познани высшей истины вол, направленной къ добру, и чувству, воспримчивому къ красот созданя. Такой взглядъ становится понятенъ, если припомнить, что Юрьевъ считалъ мровой процессъ — живымъ художествомъ всемрнаго духа, а вселенную — художественнымъ осуществленемъ божественной мысли. Слдовательно, для пониманя ‘таинственной картины мра, раскинутой передъ нашими глазами, мы должны настроить себя созвучно тому, что въ немъ совершается’.
Но истина все-таки дается не одинокимъ усилямъ отдльнаго ума, она ‘усвояется соборною всецлостью общечеловческаго сознаня, объединеннаго свободнымъ дйствемъ любви въ воспряти откровеня, т. е. осуществляется только въ церкви, мистически обоснованной искупительнымъ актомъ Христа’. С. А. былъ искренноврующимъ православнымъ христаниномъ, горячимъ поклонникомъ Хомякова и его теори церкви. Юрьевъ говорилъ, что основныя врованя христанства въ ихъ живомъ внутреннемъ единств суть таке же постулаты свободнаго нравственнаго сознаня, какимъ представлялись Канту его абстрактныя утвержденя о быти Бога, безсмерти души и человческой свобод. Онъ говорилъ, что духъ христанства, которымъ сознательно и не сознательно живутъ новые вка, ведуще человка къ жизни безконечной, не можетъ считать противоестественными стремленя человка познать абсолютную истину и проникнуть духомъ въ ндра жизни божественной, но вмняетъ въ вину человка эгоистическое направлене его душевныхъ стремленй и видитъ въ этомъ нравственное извращене природы человка, источникъ его разрушеня.
Конечно, многе найдутъ и находили мровоззрне С. А. фантастическимъ и мечтательнымъ, многе скажутъ, что въ немъ есть произвольныя толкованя понятй, которыя обыкновенно означаютъ совсмъ иное, чмъ думаетъ Юрьевъ. Мы говоримъ объ его толковани безсмертя души, о загробномъ существовани, о сочетани вры въ догматы съ совершеннымъ свободомыслемъ, объ его взглядахъ на сущность познаня, отличающихся туманностью. Все это до нкоторой степени врно и строгой, научно-философской критики многе отдльные взгляды Юрьева, пожалуй, не выдержатъ. Но противники С. А. забываютъ, что въ данномъ случа дло вовсе не въ критик: Юрьевъ не желалъ строить никакой философской системы и не считалъ себя къ тому призваннымъ. Его мровоззрне было его личнымъ врованемъ и, не смотря на нкоторыя натяжки, иметъ большую жизненную и практическую цнность, чмъ многя стройныя философскя ученя. Оно дорого особенно потому, что черезъ него красной нитью проходитъ горячая вра всмъ сердцемъ въ человка, настоящая бодрая любовь къ людямъ. И оно важно особенно въ наше время — унылое, слабонервное, ноющее, когда гнилыя пессимистическя тенденця охватили почти все молодое поколне, когда угасла бодрая вра въ безконечность человческаго духа и когда эту вру замнила разслабляющая и убивающая вс хорошя стремленя мысль о Нирван, мысль о кажущемся ничтожеств всхъ длъ человческихъ, приводящая столь же скоро и къ легкомысленнымъ самоубйствамъ, и къ безшабашному прожиганю жизни. Ныншнимъ молодымъ старикамъ, не спша критиковать взгляды Юрьева, слдовало бы запастись его врой во внутреннюю красоту человка, въ которой онъ почерпалъ свой юношескй пылъ, выдлявшй его среди всхъ его сверстниковъ и помогавшй переносить ему тяжелыя житейскя невзгоды, — слдовало бы научиться у него жить, бороться и умирать, слдовало бы воспринять его вру въ свтлое будущее людей, въ глубокй нравственный смыслъ истори и помнить его вщя слова: ‘Стремлене къ познаню истины, къ осуществленю правды въ жизни, есть основная и центральная сила духовной природы человка, которая влечетъ его на высшя степени совершенствованя, къ высшимъ цлямъ его жизни. Это голосъ Бога въ его душ, незаглушимый, неистребимый никакими отрицательными силами, въ какя бы уклоненя не отвлекали он его отъ прямого пути, какими бы извилинами не шелъ онъ въ своей жизни’. Въ этомъ глубоко-поучительная и жизненная сторона мровоззрня С. А., съ которымъ тсно были связаны его гуманный либерализмъ во мнняхъ о длахъ общественныхъ и политическихъ и его возвышенный идеализмъ въ вопросахъ искусства.
Юрьевъ горячо сочувствовалъ всякому успху свободы, гуманности, правды во всхъ странахъ, насиле и безчеловчность, гд бы они ни совершались, глубоко возмущали его, ибо онъ верховной обязанностью человка считалъ дятельность свободную, соединенную съ полнымъ развитемъ силъ личности. Онъ говорилъ: ‘Только отрицая духъ въ человк, можно отрицать его абсолютное право на индивидуальную, личную самостоятельность и свободу. Свобода для человка есть возможность для него личнаго самоопредленя во имя правды, и право на свободу равносильно праву на то, чтобы быть вполн человкомъ. Это неприкосновенная святыня, за которую онъ долженъ умирать, ибо безъ нея онъ не можетъ служить правд. Какъ безконечны силы духа, такъ безконечна и радость ихъ удовлетвореня. Къ этому счастью открываетъ путь свобода, и потому нтъ драгоцнне ея никакого сокровища на земл’. Таке диирамбы свобод подавали иногда поводъ людямъ, не знавшимъ лично С. А., считать его человкомъ, вредно дйствовавшимъ на молодежь, называя его ‘нигилистомъ’. Г-жа Л. замчаетъ въ своихъ воспоминаняхъ о Юрьев, что она всегда искренно удивлялась такому мнню. Самъ С. А. высказывалъ ей (см. 171 стр. ‘Сборника’), что видлъ въ радикальной молодежи лишь извстнаго оттнка людей, не щадившихъ жизни для воображаемаго блага человчества, и что, по его мнню, движене это прежде всего достойно искренняго сожалня.— ‘Я всегда говорилъ, что эта проповдь невозможна, что это вздоръ, чепуха!.. Путемъ насиля они ничего не сдлаютъ, этого нельзя, это совершенный вздоръ-съ! Идеи свободы и равенства можно проповдывать только Евангелемъ’.
Столь же свято, какъ свобода, было для Юрьева искусство, и художественный генй былъ для него великой силой ясновидня самыхъ коренныхъ тайнъ, движущихъ жизнью природы и человка. Онъ требовалъ отъ искусства не потаканя грубымъ вкусамъ, а служеня высшимъ вопросамъ духовной жизни, онъ полагалъ его задачу въ живомъ воплощени идеаловъ красоты и правды, ибо былъ убжденъ, что нравственное и художественно-прекрасное тсно связаны другъ съ другомъ, какъ дв стороны одной и той же истины. Изъ всхъ видовъ искусства С. А. чувствовалъ особенное влечене къ сценическому, признавая за сценой громадное культурное значене. Драму С. А. считалъ высшимъ созданемъ поэзи, а сцену — всенародной каедрой. Драму онъ называлъ еще всенароднымъ краснорчемъ (‘Нсколько мыслей о сценическомъ искусств’). говорящимъ не одному уму, а всмъ сторонамъ духа, — тмъ краснорчемъ, въ которомъ соединились вс искусства, чтобы овладть всми инстинктами души. Изъ этихъ-то возвышенныхъ убжденй С. А. почерпнулъ свою любовь къ вчнымъ непреходящимъ образцамъ драматической поэзи, къ писателямъ, чьи идеалы понятны и близки лучшей части всего человчества и во вс времена. Представлене пьесъ Шекспира, Шиллера и Лопе-де-Веги, было для С. А. праздникомъ, за классическую мровую драматическую литературу онъ всегда ратовалъ и справедливо находилъ, что она забывается. Онъ врно замчалъ, что наша драматическая литература все боле и боле спускается до фотографической передачи дйствительности, лишенной всякой поэзи и не одушевленной никакой идеей. ‘Соразмрно съ этимъ, говорилъ С. А., падаетъ вкусъ, и критика, говоря вообще, и публика, восхищающаяся врностью, рабской передачей не имющихъ никакого значеня формъ дйствительности, забываютъ, что такой реализмъ лжетъ на жизнь человка и на природу его, выдавая чисто вншня, частныя и случайныя черты, за внутреннее и общее’. Такой приговоръ современной драматической литератур, конечно, совершенно справедливъ и вовсе не одностороненъ. С. А. признавалъ громадное значене бытовыхъ произведенй, но вмст съ тмъ онъ требовалъ, чтобы на ряду съ ними видное мсто занимали и мровые классики, чтобы на нихъ, такъ сказать, опирался театръ.
Высокя требованя отъ театра вообще совпадали съ высокими требованями отъ актеровъ. С. А. требовалъ идеи и отъ актеровъ. исполняющихъ драму, онъ считалъ непремннымъ условемъ для сценическаго дятеля воплощене не только во вншнй, но главнымъ образомъ въ духовный обликъ изображаемаго лица. ‘И врядъ ли правы т, говоритъ князь Сумбатовъ, рисуя отношеня С. А. къ сцен за послдне годы его жизни, которые упрекали его, главнымъ образомъ, въ отршенности отъ живыхъ реальныхъ запросовъ, отъ живыхъ явленй современной ему жизни. Онъ только понялъ, что ему назначено, всми условями его жизни и натуры, занять извстное мсто въ общемъ дл, выполнить задачу, къ которой былъ призванъ…
‘С. А. считалъ назначенемъ театра давать обществу полные силы устой, на которыхъ бы могли опереться и вырости лучшя его стремленя. Предоставляя другимъ анализъ и художественное воплощене матеральной стороны жизни, онъ былъ художникомъ и аналитикомъ ея духовной стороны. Поэтому-то онъ и былъ такъ близокъ всмъ тмъ, кто сохранилъ живую вру въ свтлыя и святыя цли жизни, въ вчное торжество духа надъ матерей. Онъ откликался и со сцены и въ личныхъ бесдахъ, на ихъ страстные порывы, на крики ихъ мятущейся души. Онъ не признавалъ, что есть люди, у которыхъ угасла совсмъ искра Божя, умлъ находить и раздувать ее. Онъ не умлъ быть никому чужимъ и эта любовь къ человку освщала все, къ чему онъ ни прикасался’.
Таковъ симпатичный духовный обликъ восторженнаго энтузаста С. А. Юрьева, одного изъ послднихъ типическихъ представителей сороковыхъ годовъ по своимъ стремленямъ, человка, въ душ котораго горлъ святой огонь идеализма, который умлъ соединять любовь ко всему свтлому и цнному, что выработала западная культура, съ любовью къ родин, съ врой въ ея великое будущее, который умлъ быть религознымъ и свободно-мыслящимъ человкомъ, — который съ высокимъ образованемъ съумлъ соединить любящее рдкое сердце, отзывчивость и чуткость ко всмъ вопросамъ общественнымъ… Память о такихъ людяхъ должна вчно сохраняться, ихъ образъ долженъ вдохновлять на подвиги грядущя поколня…
Кром воспоминанй о С. А., въ сборник въ его память несомннный интересъ представляютъ письма къ нему Тургенева, Достоевскаго, Салтыкова, А. И. Кошелева и Н. А. Чаева и статья М. М. Ковалевскаго, являющаяся прекраснымъ комментаремъ къ драм Лопе-де-Вега ‘Овечй источникъ’, въ которой поэтъ проникъ въ сокровеннйшй смыслъ народной жизни. Эта статья очень умстна въ сборник, ибо Юрьевъ сильно интересовался раскрытемъ нравственнаго и общественнаго мросозерцаня народа прошлаго и настоящаго времени. Дале интересны письма Гоголя къ графу А. П. Толстому, являющяся весьма цннымъ матераломъ для бографи великаго писателя, интересна также статья професора Н. И. Стороженко ‘Вольнодумецъ эпохи Возрожденя’, трактующая о французскомъ гуманист Доле, который жестоко потерплъ отъ фанатизма инквизици за свое нейтральное свободомысле вн религозныхъ партй, наконецъ, въ сборник помщено нсколько стихотворенй и нсколько вещей беллетристическихъ, среди которыхъ общее внимане привлекла и привлекаетъ комедя въ 4-хъ дйствяхъ графа Л. Н. Толстого ‘Плоды просвщеня’. Нкоторые критики еще до появленя этой комеди въ печати восторгались ею, какъ произведенемъ высоко-художественнымъ. Намъ кажется, что не будь подъ этимъ произведенемъ знаменитаго имени автора ‘Войны и мира’ и ‘Анны Карениной’, оно бы далеко не обратило на себя такого вниманя, какъ теперь. Произведеня графа Толстого читаются на-расхватъ, вызываютъ горяче споры и пространно комментируются. Тоже случалось и съ ‘Плодами просвщеня’. Хотя это произведене и названо комедей, но оно сбивается на фарсъ и притомъ шаржированный. Намренемъ автора было осмять пустоту барской жизни, ея сытое бездльничанье подъ видомъ дла и увлечене всякими модными теорями и вопросами. Тема почтенная, не разъ уже затронутая комедей. Хозяинъ дома — спиритъ, его жена раздражительная и мнительная дама, помшанная на своихъ собачкахъ и бактеорологи, сынокъ — кандидатъ безъ опредленныхъ занятй, членъ общества велосипедистовъ, общества конскихъ ристалищъ и общества поощреня борзыхъ собакъ, и проче дйствующя лица изъ аристократическаго круга представляютъ намеки на современные типы, которые такъ и остались намеками. Это не живые люди, а ходячя олицетвореня и воплощеня тхъ или иныхъ барскихъ глупостей. Роль хора въ ‘Плодахъ просвщеня’ играютъ трое мужичковъ, пришедшихъ въ столицу изъ Курской губерни приторговать у Звздинцева, спирита-помщика, землю, потому что у нихъ самихъ ‘земля малая, не то что скотину, — курицу, скажемъ, и ту выпустить некуда’ и нсколько человкъ прислуги. Этотъ хоръ назначенъ для осмяня барскаго ничегонедланя, и отдльные хористы и хористки, особенно послдня, напримръ, кухарка и горничная, разсказываютъ, какъ господа ‘здоровы жрать’ и какъ они вчетверомъ на фортепьянахъ ‘запузыриваютъ’ или въ карты играютъ, какъ барыню ‘засупониваютъ’ въ корсетъ и проч. въ этомъ же стил. Намъ кажется, что подобная quasi-сатира недостойна генальнаго таланта графа Толстого. Конечно ‘Плоды просвщеня’ читаются легко и увлекательно, какъ бойко написанный фарсъ, но и только, тенденця же автора погибла въ карикатур, и комизмъ этого произведеня совершенно вншнй.