Д. В. Философов
Д. В. Философов
С. Т. Аксаков, Философов Дмитрий Владимирович, Год: 1912
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Существует предание, что Гомер был слеп.
В этом предании, помимо символического значения, есть своя внутренняя, психологическая правда.
Совершенства бытописатель достигает, как бы потеряв обычное, человеческое зрение. Оно нужно для меня, для моего я, чтобы видеть мой мир, мою природу, моих людей, чтобы видеть их каждый день в новом освещении, сообразно моим субъективным переживаниям. Подросток Достоевского рассказывает, как он в один прекрасный день потерял Петербург. Пережив глубокую внутреннюю трагедию, он вышел на улицу любимого своего города и вдруг почувствовал, что Петербург больше не принадлежит ему, стал чем-то для него чужим и чуждым. Подросток говорил искренне, сущую правду. Это правдивая лирика, зрение субъективное. Для эпоса такое зрение не годится. Его надо потерять, чтобы правдиво и спокойно рассказать о том, что было, не могло не быть. Здесь нужен другой взор, другое зрение.
Поразительно, что лучшие свои вещи, лучшие образцы русского эпоса — ‘Семейную хронику’ и ‘Детские годы Багрова внука’ — Аксаков написал не только на склоне лет, но почти потеряв зрение.
Под 17 февраля 1845 г. Погодин записывает в своем отрывочном дневнике: ‘К Аксакову, который слепнет’. В том же году осенью Аксаковы переехали на постоянное жительство в подмосковное, село Абрамцево. Сергей Тимофеевич, всегда крепкий и здоровый, начал хворать. Он стал худо видеть левым глазом и лишился его совсем. А затем ослабел и правый. В деревне болезнь усилилась. Аксаков уже не мог писать сам. Приходилось диктовать.
‘Записки об уженье рыбы’ (1847), ‘Записки ружейного охотника Оренбургской губернии’ (1852), ‘Семейная хроника’ (1856), ‘Детские годы Багрова-внука’ (1858) — словом, все, что создало Аксакову литературное имя, определило его место среди классиков русской литературы, написано полуслепцом, в Абрамцеве в последние годы жизни.
Абрамцево — не родовое аксаковское гнездо. Сами они — исконные симбирские дворяне. Но деду Сергея Тимофеевича стало тесно в родовой вотчине, жалованной его предкам от московских царей, и он переселился в ‘Уфимское наместничество’, в привольные, заволжские степи. Там, в селе Знаменском — Аксаков Бугу-русланского уезда — провел покойный писатель свое детство. В селе Надежине Белебейского уезда прожил он, уже женатый, безвыездно четыре года.
По словам сына Ивана, занятие хозяйством не удавалось отцу. К спекуляциям он был неспособен, вести патриархальное земледелие ему было не по душе. Скоро сгорел дом от неосторожности, скончались трое детей. Деревня надоела окончательно. Дети, оставшиеся в живых, подрастали, их надо было учить. В Москве можно было найти должность, и в августе 1826 г. СТ. простился с деревней навсегда. До самой кончины, т.е. в течение тридцати трех лет, он был в Надежине только наездом, всего три раза. Когда благодаря полученному наследству материальные условия улучшились, Аксаков приобрел Абрамцево. Сначала это было место летнего пребывания горожанина-москвича, а потом — последняя пристань старика, в сущности, колыбель писателя Аксакова.
Абрамцево находится верстах в пятидесяти от Москвы, по дороге в Троицко-Сергиеву лавру. Длинный деревянный барский дом выходит фасадом на широкий, ровный двор. Другая, противоположная сторона дома, с большим крытым балконом, обращена в парк, который спускается к реке Воре. За ней начинается лес, через лес идет прямая аллея. Сквозь нее видны с балкона дома церкви Хотьковского женского монастыря, где покоится прах Кирилла и Марии, родителей св. Сергия Радонежского.
Типично русское, дворянское имение.
Здесь бывали у хлебосольных хозяев Хомяков, Самарин, Загоскин, Щепкин, здесь бывал и Тургенев, но самым дорогим и постоянным гостем считался Н.В. Гоголь, для которого в Абрамцеве была своя комната, в верхнем этаже, рядом с кабинетом Константина Сергеевича. Здесь Гоголь гулял по рощам и забавлялся тем, что, находя грибы, подкладывал их на дорожку, по которой должен был возвращаться домой подслеповатый хозяин дома. Здесь в 1849 г. Гоголь прочел первую главу второго тома ‘Мертвых душ’. В последний раз Гоголь посетил Абрамцево, как точно отмечает хозяин, в октябре месяце 1851 г., за три месяца и 17 дней до своей смерти*.
______________________
* Впоследствии Абрамцево было приобретено Е.Г. Мамонтовой. Из литературного центра оно превратилось в центр художественный. В нем подолгу живали Антокольский, братья Васнецовы, Кузнецов, Коровин, Остроухое, Поленов, Репин, Суриков, Серов. Здесь же, под наблюдением Виктора М Васнецова и В.Д. Поленова, сооружена небольшая церковка по образцу новогородского собора Спаса Нередицкого XI в.
______________________
Лучшей обстановки для литературного труда желать нельзя. Дружная, культурная семья, близость Москвы, с которой постоянно поддерживались связи, скромная, благородная природа средней полосы России…
Но это все обстановка. Материал для творчества набирался не здесь. Он был собран раз навсегда в детстве, в молодости, там, далеко, за Волгой.
Эти впечатления пережили почти двадцатилетнюю, безалаберную жизнь в Москве, с обедами, театром, клубом, картами, проигрышами, литературными и всяческими сплетнями, нелепой службой в цензуре, которая кончилась вынужденной отставкой за недостаток строгости, директорством в Константиновском межевом институте. Пережили двадцать лет русской ‘культурно-обывательской’ жизни в средневысшем кругу неряшливой, хлебосольной Москвы Николаевской эпохи. Связи с идейно-общественной Москвой у Аксакова образовались поздно, главным образом через сыновей. Иван Сергеевич пишет про своего друга и отца, ‘отесиньку’, как его называли в семье, что он был совершенно чужд гражданским интересам, относился к ним индифферентно: природа и литература были главные его интересы. Даже Отечественная война, когда Сергею Тимофееичу Аксакову шел уже 22 год, не оставила в нем особенных воспоминаний. Политикой он не занимался вовсе и, конечно, не из каких-либо побочных соображений. Просто, эта деятельность абсолютно его не интересовала, так же, как всякие теоретические, отвлеченные споры. Он не был приспособлен к общественной деятельности ни практически, ни теоретически. Всякая политика есть проявление воли, связанное с отрицанием одного, утверждением другого, стремлением выйти из старого быта, изменить окружающую жизнь и людей. Аксакову были чужды такие стремления. Он был весь в быту, созерцатель великого процесса жизни, человека в мире и природе. Хомяков верно отметил характерную черту Аксакова — человека и художника: неизменное чувство благоволения и любви, — ‘любви, благодарной небу за каждый его светлый луч, жизни — за каждую ее улыбку, и всякому доброму человеку — за всякий добрый его привет’.
Жизненный упор Аксакова был невероятный. Незадолго до кончины, летом 1858 г., опасно больной, полуслепой, он писал сыну: ‘Хотел было поудить рыбу, да пошел дождь’, а буквально за месяц до его смерти старший сын его читал в публичном заседании Общества любителей российской словесности отрывок из повести ‘Наташа’, написанной на смертном одре. Жизнерадостный, бодрый ‘Очерк зимнего дня’ подписан декабрем 1858 г.
Ничто не могло изгнать из молодой души Аксакова любовь, весну, природу — все, чем прекрасен Божий мир. Ничто не могло заглушить в нем навеки запечатлевшихся воспоминаний детства и молодости, которыми он жил до последнего своего вздоха. Все, что он написал, — это воспоминания о прошлом, о прошлых фактах и впечатлениях. ‘Я написал записки об уженье рыбы для освежения моих воспоминаний, для собственного удовольствия’, — говорит он во вступлении к ‘Запискам’. Правда, удить он продолжал до самой смерти, дополняя последующие издания ‘Записок’ новыми наблюдениями. Вся передняя Абрамцевского дома была заставлена рыболовными снастями, среди которых выделялась удочка под названием ‘Леди’, с лесой, сплетенной из волос одной почитательницы. Но это позднее ужение было лишь воспоминанием: ‘Никто в старости не делался настоящим рыболовом, если не был им смолоду’. ‘Деревня не подмосковная, далекая деревня, — в ней только можно чувствовать полную, не оскорбленную людьми жизнь природы. Туда бежать от праздности, пустоты и недостатка внутренних интересов, туда же бежать от неугомонной внешней деятельности, мелочных, своекорыстных хлопот, бесплодных, бесполезных, хотя и добросовестных мыслей, забот и попечений. Природа вступит в вечные права свои, вы услышите ее голос, заглушенный на время суетней, хлопотней, смехом, криком и всею пошлостью человеческой речи. Вместе с благовонным, свободным, освежительным воздухом вдохнете вы в себя безмятежность мысли, кротость чувства, снисхождение к другим и даже к самому себе. Неприметно, мало-помалу, рассеется это недовольство собою, эта презренная недоверчивость к собственным силам, твердости воли и чистоте помышлений — эта эпидемия нашего века, эта черная немочь нашей души, чуждая здоровой натуре русского человека, но заглядывающая и к нам, за грехи наши…’
‘Записки ружейного охотника’ уже прямо относятся к далекому прошлому, к охоте в Оренбургской губернии в 20-х годах XIX в., а затем Аксаков переходит и к ‘воспоминаниям’ в техническом смысле этого слова, к ‘Семейной хронике’*.
______________________
* Первый отрывок относится к <,18>,40 г. Напечатан он был в ‘Московском сборнике’, 1846 г.
______________________
Но каково все-таки отношение Аксакова к природе? Глубоко эпическое, спокойное, мудрое. Натура пылкая и страстная, он, конечно, относился к природе иначе во времена непосредственного общения с нею, когда он удил в первый раз на реке Деме, а позднее ходил с ружьем по Оренбургским степям — словом, в ту эпоху, когда он на всю жизнь запасался впечатлениями. Аксаков был тогда не только созерцателем, но и лицом действующим. С годами болезни умерили его пыл, обуздали страсти, и в писателе выработалось то спокойное, объективное отношение к жизни, которое так прельщает его читателей. Сын, Иван Сергеевич не раз говаривал отцу, что если бы он вздумал писать ‘Семейную хронику’ лет сорока или сорока пяти, то она вышла бы хуже: краски были бы слишком ярки. Нужно было несколько отойти от природы, превратиться в слепого рапсода, чтобы с гомеровской мудростью рассказать о жизни прошлого, о незабвенных впечатлениях юности.
Другой знаменитый охотник, И.С. Тургенев, сказал много проникновенного об Аксакове в своем небольшом ‘письме к одному из издателей ‘Современника’, тоже охотнику, Н.А. Некрасову. Поводом послужили ‘Записки ружейного охотника Оренбургской губернии’, которые скромный автор выпустил под буквами С. А — в.
‘Все мы точно любим природу, — говорит Тургенев, — по крайней мере, никто не может сказать, что он ее положительно не любит: но и в этой любви часто бывает много эгоизма. А именно: мы любим природу в отношении к нам, мы глядим на нее, как на пьедестал наш. Оттого, между прочим, в так называемых описаниях природы то и дело либо попадаются сравнения с человеческими, душевными движениями, либо простая и ясная передача внешних явлений заменяется рассуждениями по их поводу. Если только через любовь можно приблизиться к природе, то эта любовь должна быть бескорыстна, как всякое истинное чувство: любите природу не в силу того, что она значит по отношению к вам, человеку, а в силу того, что она вам сама по себе мила и дорога — и вы ее поймете. Ничего не может быть труднее человеку, как отделаться от самого себя и вдуматься в явления природы… Гремите, не сходя с места, всеми громами риторики: вам большого труда это не будет стоить, попробуйте понять и выразить, что происходит хотя бы в птице, которая смолкает перед дождем, и вы увидите, как это нелегко!’
Аксаков относится к природе с истинным бескорыстием, намеренно ничего не вкладывая в нее своего. В противоположность ‘нервическим, раздражительно-поэтическим личностям’, которым больше всего доступен запах красоты, ‘Аксаков не хитрит, не подмечает ничего необыкновенного, ничего такого, до чего добираются ‘немногие’. Но то, что он видит, видит он ясно и твердой рукой, сильной кистью пишет стройную, широкую картину’.
Аксаков так же бескорыстен и благодушно-нетребователен к людям, как и к природе. У него нет никакой психологии, никаких идейных столкновений. Все просто, ясно, все сводится к столкновению даже не личностей, а типов. Как истый бытописатель, нигде, ни одним намеком не выказывает он своих симпатий. Он любит мир, как он есть, и все, что живет в мире близко к природе, возбуждает в нем чувство ‘благоволения’. Его взор — космический, а не психологический. Порою дедушка-Багров был зверь зверем! Боязнь его гнева создавала вокруг него атмосферу лицемерия. Младшая дочь, Танюша, часами лежала в темной комнате, притворяясь спящей, чтобы не перечить старику, а лицо жены его, Арины Васильевны, так привыкло к притворству, что даже зоркий, ясновидящий Степан Михайлович не мог ничего в нем увидеть. Ради забавы Степан Михайлович женил молодого парня на уродливой девке и тем погубил его жизнь. Со вкусом описав всю историю, бытописатель замечает: ‘Жаль, очень жаль. Нагрешил Степан Михайлович и сделал он чужое горе из своей радости!’ Но горе парня рассказано так, что сердце читателя тронуть не может. Вообще в художественной передаче этой первобытной жизни столько меры, тон книги так мужественно ясен, слог такой точный, прямой, добродушно-русский, с каждой страницы веет таким величавым спокойствием, что читатель положительно не в силах подходить к описываемым событиям с какой-нибудь нравственной оценкой. Так же как мы неспособны осудить Ахиллеса, который с грубостью отвергает смиренную просьбу смертельно раненого Гектора не давать его прах на терзание ‘псам мирмидонским’.
Сохранить последнюю мудрость, высшую объективность нелегко. Это под силу только величайшим гениям! Поэтому Аксаков иногда впадает в идиллию, в излишнее благодушие, которое для того, чтобы оправдать себя, покрывает легкой дымкой изъяны человеческой жизни, умаляет ее трагедию. Порою в сочинениях Аксакова слышится не то Гольдсмит, автор ‘Векфильдского священника’, не то Фос, переводчик Гомера, автор очаровательной идиллии ‘Луиза’, где с таким тонким добродушием описана беспритязательная, простая жизнь пасторской семьи.
Некоторые историки литературы задумывались над тем, почему Аксаков так долго таил в себе свой мощный талант, довольствовался неудачными переводами и незначительными критическими статьями. До шестого десятка он как писатель почти не существовал.
Думается, что причиной тому — общий ход русской литературы. Аксаков не был творцом новых форм, не был смелым искателем новых путей. То, что таилось в нем, не находило себе выражения, потому что Аксаков не знал формы, в которую он мог бы воплотить свое богатое художественное содержание.
Как верно заметил А.Г. Горнфельд, ‘Аксаков родился несколько раньше своего времени’.
Настоящий ‘реалист-бытовик’, выросший в деревенской глуши, под святочные песни крестьян и рассказы ключницы Пелагеи, Аксаков не мог удовлетвориться господствовавшим во дни его юности сентиментальным направлением Карамзина. Инстинктивно он встал на сторону Шишкова. Ему казалось, что рассуждения ‘о старом и новом слоге’ совпадают с теми неясными мыслями, которые бродили в его юношеской голове.
Так же чужд был он впоследствии и романтической школе. Где-то Аксаков признается, что полемика его с Полевым была чисто личного свойства. Но, конечно, не случайно возникли враждебные отношения между будущим реалистом Аксаковым и проповедником романтизма Полевым.
Гоголь раскрыл глаза Аксакову, объяснил ему его самого.
Дружба с Гоголем дала Аксакову много радостей, но также и много горя. Слишком сложен был Гоголь, чтобы простая, прямая натура Аксакова могла понять его до конца. Художественным инстинктом чуял Аксаков величие Гоголя, но открытая душа его порой возмущалась непроницаемой замкнутостью, суровостью и жестокостью Гоголя.
После ‘Переписки с друзьями’ между Аксаковым и Гоголем едва не произошел разрыв. Аксаков тяготел к славянофильству, и не только к подлинному, к славянофильству своего старшего сына, но и к казенному: он был близок с Погодиным. В теории книга Гоголя не должна была его возмущать. Но старику было не до теорий, не до логики. Его ‘благоволение’ к миру и к людям не могло примириться с тем, что ему искренне казалось ханжеством и лицемерием. ‘Все это от начала до конца ложь, дичь и нелепость’, — писал он Плетневу о книге Гоголя. Он откровенно высказал это самому Гоголю в письме от 9 декабря 1846 г., т.е. тогда, когда книга Гоголя была уже отпечатана, но еще не вышла в свет. С младшим сыном, защитником ‘Переписки’, он начал настоящую полемику. ‘Я вижу в Гоголе добычу сатанинской гордости, а не христианское смирение’. ‘Он точно помешался, — писал Аксаков сыну, — но в самом помешательстве много плутовства. Сумасшедшие бывают плуты и надуватели: это я видел не один раз, и помешательство их делается и жалко, и гадко’.
Со стороны Аксакова такое отношение к ‘Переписке’ в конце концов непоследовательно. На эту непоследовательность указывали и Белинский, и Боткин. Белинский говорил: ‘Словянофилы напрасно сердятся на Гоголя. Им бы вспомнить пословицу: на зеркало неча пенять, коли рожа крива. Они люди неконсеквентные, боящиеся крайних выводов собственного учения, а он человек храбрый, которому нечего терять’. Почти то же писал Боткин Краевскому: ‘Наши словене книгу Гоголя приняли холодно, но это потому только что Гоголь имел храбрость быть последовательным и идти до последних результатов, а семена белены посеяны в нем теми же самыми словенами’.
Упреки, по существу, верные, но, конечно, больше относящиеся к теоретику и политику Константину, чем к его отцу. Старик Аксаков был чужд политике. К религии относился скорее с бытовой стороны. Но в нем было много прямодушия, его ‘благоволение’ не допускало крайностей, последних выводов, острой непримиримости. Он испугался за Гоголя, так сказать, по человечеству, в нем было оскорблено чувство горячей привязанности к Гоголю, которого он понимал по-своему.
Впоследствии между Гоголем и Аксаковым восстановились дружеские отношения, а смерть Гоголя и окончательно примирила старика с безумным писателем. Аксаков писал сыновьям после смерти своего великого друга: ‘Я признаю Гоголя святым, это истинный мученик высокой мысли, мученик нашего времени и в то же время мученик христианства!’
Благоволящее сердце Аксакова жаждало примирения, прощения. Общественное значение ‘Переписки’ от него ускользало. Ему важен был Гоголь — писатель-реалист, в котором ему страшно не хотелось обмануться. Что-то его коробило, мучило, но точно формулировать своих обвинений он так и не сумел. Гоголь не вмещался в эпос.
Сегодня возрождение Аксакова. Малодоступное ‘полное собрание’ его сочинений сделается сегодня книгой народной, доступной всякому.
За последнее время мы справили много юбилеев, справили серо, неблаголепно, неединодушно. Вокруг имен Тургенева, Толстого, Гоголя загорались споры, обнажились старые распри.
Об Аксакове спорить нечего. От него веет ‘благоволением’, веет первичной мудростью слепого рапсода.
‘В природе, — учил он, — исчезает презрительная недоверчивость к собственным силам, твердости воли, эта черная немочь души, эпидемия нашего века!’
Мы, интеллигенты-горожане, утратили непосредственное общение с природой, утратили не по своей воле, а в силу железного закона истории.
Может быть, через хрустально-ясное творчество Аксакова мы хоть несколько ободримся, поймем возрождающую силу земли и природы, спасемся от черной немочи нашего века — недоверия к собственным силам.
Опубликовано: ‘Старое и новое. Сборник статей по вопросам искусства и литературы’. М.: Типография Т-ва И.Д. Сытина, 1912. С. 148-161.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/filosofov/filosofov_s_t_aksakov.html