Стихотворения свои г. Рафалович озаглавливает так, ‘Красота’, ‘Вечность’, ‘Мудрость’, ‘Искусство’, ‘Страсть’, ‘Любовь’, ‘Две бездны’, ‘Я’, ‘Мой путь’ — и т. д. в том же роде. Обращается он, между прочим, к Христу, к толпе. Толпу Сергей Рафалович недолюбливает. ‘С тобой, — говорит он ей, — Презренной, чужой мне, но втайне любимой — Толпа! О, когда же я счеты сведу?’ Себя он называет ‘вечным искателем небесных жемчужин’, который ‘отблеском правды’ озарит мир. Г. Рафалович о себе, вообще, не плохого мнения. ‘Я хлебом сыт, как вы, — обращается он к ‘довольным’, — и все ж я голод знаю, — и жаждой я томим, сжигающей, как страсть, — и оттого, лишь вас не проклинаю, — что нужно уважать, чтобы проклясть’…
Отсюда видно, что поэзия г. Рафаловича весьма возвышенного свойства. Но, несмотря на это (а, м. б., благодаря этому), она не производит сильного впечатления, не заражает и совсем не волнует. Быть может, поэт вполне искренен, когда восклицает: ‘Кому я свой ужас поведаю?..’ ‘Могу ли познать бесконечное?’ — и так далее, и так далее, — но читатель остается равнодушным к этим восклицаниям. Происходит это потому, что как поэт г. Рафалович холоден и манерен. Поэзия его не вдохновенна. Есть большая правда в признании поэта: ‘я… только скромный книгочет’. Это метко сказано. От философских туманностей, которыми полны стихи Рафаловича, — веет книгой, мыслью, холодным рассудком. Не всегда он бывает и оригинальным. Его ‘метаморфозы’ вызывают в памяти ‘истлевающие личины’ Сологуба — и это к большой невыгоде ‘Метаморфоз’. Большинство стихов г. Рафаловича, несмотря на эффектные сюжеты, — да позволено будет воспользоваться его собственными словами — ‘ровное журчанье ясных, но ненужных слов’. Правда, это относится к большинству. Иногда г. Рафалович стряхивает с себя плен книг и начинает воспевать, например, бульвар. ‘Avenue de Bois de Boulogne’, ‘Rue de la Paix’ и другие, посвященные городу, — лучшие в книге, хотя в них нет стремительной экспрессии, того ‘электрического биенья’, которым избаловали нас поэты города.
Стих г. Рафаловича четкий, сухой, не блещет музыкальностью. Рифма строгая, за малым, впрочем, исключением: ‘шаги — корешки’, ‘письмо — давно’ — думается нам, не рифмуются. Совсем неудачно: ‘нога змеится, точно шея’, и непонятно утверждение поэта, будто он сгорит дотла, ‘сгущая тени на грани будущих времен’.
Вячеслав ПОЛОНСКИЙ ‘Новая жизнь’. 1914, No 3 (март).