С. П. Жихарев и его дневники, Эйхенбаум Борис Михайлович, Год: 1955 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 51 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Б. М. Эйхенбаум

С. П. Жихарев и его дневники

С. П. Жихарев. Записки современника.

Редакция, статья и комментарий Б. М. Эйхенбаума

Издательство Академии Наук СССР

Москва. Ленинград. 1955

OCR Ловецкая Т. Ю.

1

‘Записки’ Степана Петровича Жихарева занимают в нашей мемуарной литературе несколько особое место. Это не воспоминания (как можно подумать по заглавию), а дневниковые записи, сделанные в ранней юности и охватывающие очень небольшой период: начатые в 1805 году, когда Жихареву было всего 17 лет, они обрываются на записи от 31 мая 1807 года, дальнейшее до нас не дошло {Как видно из заглавия предпринятого Жихаревым в 1859 г. отдельного издания ‘Записок’ и из других материалов (см. дальше ‘Источники текста’), полная рукопись этих дневников охватывала время от 1805 до 1819 года.}. Казалось бы, такие дневники не могли вызвать большого интереса у читателей, на деле вышло иначе: с первого появления в печати (1853—1855 гг.) ‘Записки современника’ приобрели известность — и не только в широком читательском кругу. Историки русской культуры неизменно цитируют их, как только речь заходит о начале XIX в. Для истории русского театра этой поры дневники Жихарева служат основным первоисточником.

Такой успех ‘Записок современника’ объясняется прежде всего тем, что они насыщены огромным бытовым материалом, ярко рисующим русскую жизнь того времени. Это не столько дневники, сколько летопись, хроника или ‘панорама’ жизни (по выражению самого автора): вместо описания дум и настроений — многочисленные и разнообразные зарисовки быта и нравов, рассказы о людях и происшествиях. Автор молод и наивен, но он одарен острой наблюдательностью и немалыми литературными способностями. Вот почему его ‘Записки’ оказались не только очень содержательным мемуаром, но и произведением, стоящим на границе художественной литературы, чем они и отличаются от массы обыкновенных бытовых дневников. Недаром И. С. Тургенев писал П. В. Анненкову в 1853 г.: ‘Дневник студента в Москвитянине прекрасная вещь, и продолжение его я жду с нетерпением’. Известно, что Лев Толстой высоко ценил эти дневники и воспользовался ими для некоторых глав ‘Войны и мира’.

Для исторического анализа дневников Жихарева надо не только войти в некоторые подробности его юношеской биографии, но и определить направление его деятельности в дальнейшие годы — от Отечественной войны 1812 года до восстания декабристов. Особенно важен, конечно, вопрос о его отношении к передовому дворянству, из рядов которого вышли организаторы и члены тайных обществ. К сожалению, прямых материалов для решения этого вопроса очень мало — приходится идти путем аналогий, догадок и косвенных данных, которые, впрочем, приводят иной раз к более правильным заключениям, чем всевозможные официальные документы.

Родители Жихарева были помещиками и жили в имении. В Данковском уезде Рязанской губернии в свое время хорошо знали сурового феодала и страстного псового охотника князя Гаврилу Федоровича Борятинского, это был дед Жихарева с материнской стороны. Жихарев (родившийся в 1788 г.) рос уже в атмосфере крушения старого уклада — среди материальных и душевных тревог ‘захудалого рода’. Отец был обременен долгами и занимался (как многие разорявшиеся помещики) винокурением и всевозможными тяжбами, мать, тоже следуя духу времени, окружила себя юродивыми и предавалась религиозным восторгам. Жихарев вспоминает ежедневные утрени, молебны и всенощные, на которых он исправлял должность дьячка. А разорение шло своим порядком: ‘Огромный сосновый дом истлевает в запустении, — писал он впоследствии о данковской усадьбе. — Окрестные леса истреблены, винокурение и сахарные заводы пожрали большую часть этих столетних дубов, так долго оберегаемых предками князя, — пожрали, к сожалению, не улучшив состояния своих владельцев’ {Журнал коннозаводства и охоты, 1842, т. I, No 2, стр. 78.}.

После обучения в частном пансионе (Луи Ронка) Жихарев поступил в Московский университет. 1 января 1805 г. (как видно из его дневника) он впервые надел студенческий мундир и поехал поздравлять московских родных и знакомых. Среди них были такие высокопоставленные старцы, как бывший при Екатерине вице-канцлером граф Остерман или бывший при Павле московским военным губернатором Иван Петрович Архаров.

Но были среди знакомых Жихарева и другого рода ‘тузы’, созданные новой эпохой. ‘Кузины мои Семеновы и княжны Борятинские возили вчера меня на бал к Петру Тимофеевичу Бородину, откупщику и одному из московских крезов’, записано в дневнике от 10 февраля 1805 г. Этот Бородин — дольщик, или ‘компанейщик’, другого московского креза, откупщика Прокофия Семенова, женой которого стала кузина Жихарева, княжна Елизавета Степановна Борятинская. Жихарев описывает бал у Бородина: ‘В кабинете хозяина кипела чертовская игра: на двух больших круглых столах играли в банк. Отроду не видывал столько золота и ассигнаций!’. За ужином — ‘бог весть чего не было!’. Дам принимала дочь хозяина (жена не годилась для этого, потому что была простовата), недавно вышедшая замуж за князя Касаткина-Ростовского. Известный в Москве музыкант Димлер (тот самый, который появляется в ‘Войне и мире’ у разоряющихся Ростовых) {‘Эдуард Карлыч, сыграйте, пожалуйста, мой любимый Nocturne мосье Фильда, — сказал голос старой графини из гостиной’ (Война и мир, т. II, ч. IV, гл. 10).} заменяет здесь банкомета и записывает выигрыши: ‘Видно это выгоднее, чем давать уроки на фортепиано’, не без иронии замечает Жихарев.

Он встречается с откупщиками не только на балах. 7 сентября 1805 г. в дневнике записано: ‘Вчера утром ездил я к П. Т. Бородину с письмом от М. А. Устинова для получения 300 рублей в число денег, следующих отцу за вино. Меня ввели в тот самый кабинет, в котором зимою во время бала происходила такая ужасная игра в банк, откупщик, как видно с похмелья, сидел в кресле, и какой-то домашний эскулап-немец щупал у него пульс’. В другой записи (от 28 февраля 1806 г.) Жихарев рассказывает, как он старался попасть к откупщику Устинову: ‘Утром заезжал к саратовскому откупщику Устинову, который иногда снабжает меня по переводу отца деньжонками: почивает! Заезжал к нему во втором часу: почивает! Заезжал вечером, и ответ тот же, только во множественном числе: почивают! Ах ты, господи! &lt,…&gt,. На что же тут ученье, если надо к разбогатевшему целовальнику ездить три раза в день из собственных своих ста пятидесяти рублей, а он все почивать будет?’, — возмущается Жихарев. И является новый план действий: бросить университет и поступить на службу. Родители не будут возражать — наоборот: ‘Отец, обрадовавшись моему 12-му классу, торопит службою’, — записал Жихарев 28 июня 1805 г. Но служить надо не в Москве (это город купцов и вельмож в отставке), а в Петербурге: только там делаются настоящие карьеры. А нужные для этого связи есть — тем более, что Жихарев успел завязать знакомства в театральном мире, прослыть ловким переводчиком французских пьес и проч. ‘Пишут из Петербурга, что непременно скоро определен буду, — радостно записывает он 7 апреля 1806 г. — Дай бог! Сколько молодых людей, не старее меня летами, давным-давно не только определены, но, по какому-то слепому счастью, имеют уже чины: кто переводчик, кто коллежский асессор, а есть некто Горяинов, который еще в пансионе у Ронка был надворным советником. Не знаю, как это делается, только, признаюсь, хотелось бы того же и мне’. Состязаться с Горяиновым было невозможно, но на службу Жихарев попал: в августе 1806 г. он был определен ‘актуариусом’ в Коллегию иностранных дел в Петербурге.

Петербургская жизнь пришлась юноше Жихареву по душе гораздо больше московской. На службе ему скучно, но зато он: бывает в гостях у Державина — и не только как внук его старого приятеля (вятского губернатора), но и как начинающий поэт, автор исторической трагедии в стихах ‘Артабан’ (из истории Ирана), он знакомится с И. А. Крыловым, с поэтом Н. И. Гнедичем, с актером А. С. Яковлевым, пишет, переводит, печатает свои стихи. ‘Он тогда считался литератором, сочинял куплеты и переводил водевили для актеров, которые к нам часто ходили’, — вспоминает живший с ним на одной квартире М. М. Муромцев {‘Русский архив’, 1890, No 1, стр. 69.}. В начале 1807 г. Державин познакомил его с А. С. Шишковым, задумавшим устраивать литературные собрания с участием молодых писателей. Эти собрания положили начало образованию нового литературного общества — ‘Беседы любителей русского слова’. Жихарев вступил в члены этого общества и некоторое время принимал в нем довольно деятельное участие.

В истории ‘Беседы’ необходимо различать два периода: до ее официального оформления (годы 1807—1810) и после. В первое время общественно-политическая позиция ‘Беседы’ была не вполне ясна, и самый состав ее не был однородным. Достаточно указать хотя бы на то, что одним из основателей ‘Беседы’ был Крылов (именно в это время написавший комедии ‘Модная лавка’ и ‘Урок дочкам’), а на ее собраниях выступал Н. И. Гнедич. В первые годы ‘Беседа’ привлекала к себе внимание многих литераторов борьбой за национальную самобытность и пропагандой патриотических идей: и то и другое соответствовало гражданским идеалам передовой дворянской молодежи. Реакционный характер ‘Беседы’ определился к 1811 г. и развернулся в особенности после побед над Наполеоном, тогда же образовались новые литературные общества (‘Арзамас’, ‘Вольное общество любителей российской словесности’), вступившие в борьбу с ‘шишковистами’.

В ‘Беседу’ Жихарева привел Державин — человек, которому он поклонялся (как и многие другие) не только как поэту, но и как общественному деятелю, ‘поборнику правды’: ‘…чуть только коснется до его слуха какая несправедливость и оказанное кому притеснение или, напротив, какой-нибудь подвиг человеколюбия и доброе дело — тотчас колпак набекрень, оживится, глаза засверкают, и поэт превращается в оратора’ (запись от 11 декабря 1806 г.). Так же относился к Державину и поэт Н. И. Гнедич, с которым в это время подружился Жихарев. Эту дружбу необходимо учитывать: по дневниковым записям видно, что Жихарев относился с некоторой иронией к манере Гнедича говорить с пафосом, торжественно и свысока, но очень прислушивался к его смелым и резким суждениям о литературе и театре. Характерны слова, сказанные как-то Гнедичем Жихареву: ‘Мы с вами не чужие, оба университетские, и вот вам рука на всегдашнее братство’. В устах Гнедича это звучало серьезно и многозначительно. Прибавим еще, что Жихарев познакомился в это же время и с близким другом Гнедича, А. П. Юшневским — человеком очень радикальных политических взглядов, будущим членом Южного тайного общества, ближайшим товарищем П. И. Пестеля. Эти юношеские знакомства и связи Жихарева не означают, конечно, что он был единомышленником Гнедича или Юшневского, однако они служат достаточным возражением против отождествления его с ‘беседчиками’.

Из дневниковых записей 1806—1807 гг. видно, что Жихарев причислял себя к ученикам и последователям Карамзина и Жуковского. Старики-‘беседчики’, архаистическим вкусам которых не нравилось это новое направление, иронически называют его поэтом ‘московской школы’ и говорят ему: ‘У вас есть способности, но вам надобно еще поучиться. Поживите с нами, мы вас в_ы_п_о_л_и_р_у_е_м’. — ‘Покорнейше благодарю!’, — ответил на это мысленно Жихарев: ‘Решительно не понимаю, — пишет он далее, — отчего во всех здешних литераторах заметно какое-то обидное равнодушие к московским поэтам &lt,…&gt,. Из москвичей один И. И. Дмитриев здесь в почете, да и то разве потому, что он сенатор и кавалер, а Карамзиным восхищается один только Гаврила Романович [Державин] и стоит за него горою, прочие же про него молчат или говорят, что пишет изряднехонько прозою, между тем как наш Карамзин заслуживает уважения и за свои стихотворения, в которых язык превосходный и много чувства’. Литературная позиция определена здесь достаточно ясно, естественно, что при таких воззрениях Жихарев не мог быть прочным членом ‘Беседы’, в 1811 г. он примкнул к ‘Вольному обществу любителей словесности, наук и художеств’, которое было тогда средоточием оппозиции ‘славянофилам’ (т. е. ‘шишковистам’), а в 1815 г. стал членом ‘Арзамаса’. Если учесть, что ‘Вольное общество’ вело свое происхождение от радищевских традиций {Вл. Орлов. История Вольного общества любителей словесности, наук и художеств. Поэты-радищевцы, серия ‘Библиотека поэта’, 1935.}, а среди членов ‘Арзамаса’ оказались будущие декабристы, то надо признать, что Жихарев шел в эти годы по тому же пути, по которому шла передовая дворянская молодежь.

При вступлении в ‘Арзамас’ Жихарев, как полагалось, произнес ‘надгробное слово’ самому себе как бывшему члену ‘Беседы’, за шуточным стилем этой речи кроются серьезные признания, которые и были отмечены Жуковским, заявившим, что пребывание Жихарева в ‘Беседе’ было явлением случайным: ‘Пакость Беседы принадлежит ей самой, — сказал Жуковский, — и тот, кто ей причастен, виновен только тогда, когда, отвращаясь внутренно от сей пакости, все предает ей для некиих посторонних видов и намерений. Брат наш усопший был не таков. Рука судьбы посадила его в Беседу, а заблуждение украсило перёд ним ее уродство’. Последние слова вполне соответствуют действительности.

В ‘Арзамасе’ Жихарев особенно сблизился с Н. И. Тургеневым и М. Ф. Орловым, выдвигавшими на первый план политические задачи и считавшими главной целью общества развитие ‘истинного свободомыслия’. В задуманном арзамасцами журнале (при участии Жихарева в качестве переводчика) Орлову поручено было писать политические статьи и пропагандировать в них ‘распространение идей свободы, приличных России в ее теперешнем положении, согласных со степенью ее образования, не разрушающих настоящего, но могущих приготовить лучшее будущее’. Так шла подготовка к организации тайного общества.

Осенью 1817 г. Орлов уехал в Киев, но его связь с ‘Арзамасом’ не порвалась. Жихарев стал доверенным лицом в переписке Н. И. Тургенева с Орловым. ‘Вот тебе мой рапорт из града Могилева, — пишет он Тургеневу, — сверх ожиданий я встретил здесь Орлова, которому твое послание вручил, за что Орлов меня весьма благодарил &lt,…&gt,. М. Орлов уехал вчера в Киев, там надеюсь с ним побеседовать’ {Архив бр. Тургеневых, вып. V, стр. 82.}.

Приведенного материала достаточно для того, чтобы утверждать, что в послевоенные годы Жихарев, став членом ‘Арзамаса’, сблизился с кругом ‘либералистов’. Более того, засвидетельствованная письмами дружба с Н. И. Тургеневым и М. Ф. Орловым заставляет думать, что он знал об организации тайного общества. Вполне возможно даже, что он стал бы членом ‘Союза спасения’ (для 1817 г. в таком поступке не было бы ничего особенно смелого или неожиданного), если бы некоторые новые политические обстоятельства не заставили его круто изменить и жизнь, и карьеру, и намерения.

2

До войны 1812 года служебная карьера Жихарева была почти неподвижной: он сидел все в той же Коллегии иностранных дел в качестве переводчика.

С началом войны жизнь пошла иначе: в 1812 г. он перешел в канцелярию Комитета министров (к статссекретарю П. С. Молчанову), а затем, через приятеля своего В. Р. Марченко (делавшего большую административную карьеру около Аракчеева) {См. его ‘Записки’ в ‘Русской старине’ (1896, NoNo 3—5).}, был принят на службу в канцелярию петербургского главнокомандующего и председателя Комитета министров С. К. Вязмитинова — того самого Сергея Кузьмича Вязмитинова, рескрипт к которому читает князь Василий в ‘Войне и мире’ (‘Сергей Кузьмич, со всех сторон’ и т. д.). На этой службе Жихарев отличился в качестве энергичного и способного чиновника. В позднейшем примечании к дневниковой записи от 17 февраля 1807 г. (где речь идет о Вязмитинова) Жихарев говорит: ‘Автор дневника имел случай видеть его (т. е. Вязмитинова) ежедневно с 1812 по 1816 год’. После войны, во время поездки Александра I по России и Польше (1816—1817 гг.), Жихарев получил назначение в свиту государя и, как сказано в формуляре, ‘один исправлял все по собственной е. и. в. канцелярии дела’. Осенью 1817 г. Н. И. Тургенев писал брату (из Петербурга): ‘Жихарев давно уже уехал с Марченко, который при государе. Здесь слышно, что государь на следующий год будет в Ахене, куда приедут также и другие монархи’ {Декабрист Н. И. Тургенев. Письма. Изд. АН СССР, 1936, стр. 234.}. Эти слухи оправдались — и Жихарев, как состоящий в свите государя, получил назначение сопровождать его на Аахенский конгресс (в сентябре 1818 г.).

Вышло так, что Жихареву удалось шагнуть и стать довольно видным чиновником в тот самый момент, когда Александр I, по выражению В. И. Ленина, ‘спустил’ на русский народ Аракчеева с его сворой {В. И. Ленин, Сочинения, т. 5, стр. 28.}. Началась расправа с теми, кто был заражен духом либерализма или был хотя бы подозреваем в этом. Характерным и поучительным образцом такой расправы была трагическая история Т. Г. Бока, героя Отечественной войны. 7 апреля 1818 г. он подал С. К. Вязмитинову особую ‘Записку’ о положении дел в России — для передачи ее царю. В сопроводительном письме (сохранился лишь черновик) он писал: ‘Ложь и лесть задушили Россию, ее можно спасти только правдой’. 9 мая царь, находившийся в Крыму, отдал распоряжение арестовать Бока и, как дерзкого сумасшедшего, посадить его в Шлиссельбургскую крепость {А. В. Предтеченский. Современник декабристов Т. Г. Бок. Таллин, 1953.}. Нет сомнения, что Жихарев знал об этой истории (как знали о ней близкий друг Бока В. Жуковский, братья Тургеневы и многие другие), а она была не единственной. Весь государственный аппарат был подвергнут тщательному просмотру и обследованию. Кто мог, уходил со службы и старался уехать подальше, чтобы не попасть в лапы Аракчееву. Одни меняли службу военную на гражданскую, другие вовсе уходили со службы и забирались в поместья. ‘Железные кровавые когти Аракчеева сделались уже чувствительны повсюду, — вспоминал об этих годах декабрист В. Ф. Раевский. — Служба стала тяжела и оскорбительна’ {П. Е. Щеголев. Декабристы. 1926, стр. 13.}.

При таком положении быстрая служебная карьера Жихарева, приведшая его в свиту государя, создавала серьезную опасность для его будущего: Аракчеев мог в любую минуту узнать о его дружеских связях с ‘либералистами’. Вероятно поэтому Жихарев сразу после Аахенского конгресса подал в отставку (будто бы ‘по расстроенному здоровью’) и уехал в Москву. Прямых документов, подтверждающих эту версию, нет (их и нельзя было бы ожидать), но все косвенные данные и аналогии ведут к такому пониманию этого, на первый взгляд, странного и неожиданного поступка. Будь его причина не столь секретной, она была бы где-нибудь высказана.

Примером для Жихарева (а может быть и прямым советчиком в этом деле) мог быть его двоюродный брат и близкий друг Степан Степанович Борятинский — тот самый, о котором он говорит в предисловии к дневникам. Пасынок С. С. Борятинского, доктор В. Н. Бензенгр, рассказывает: ‘Тотчас после нашествия французов князь записался в сформированный графом Мамоновым полк и с ним, прямо в чине офицера, отправился в поход за границу. Известно, что полк графа в 13-м же году был раскассирован, вследствие чего князь Степан Степанович перешел в гусарский принца Оранского полк и с ним вступил в пределы Франции’ {Кн. Степан Степанович Борятинский. (Биографический очерк). Из воспоминаний В. Н. Бензенгра. Рязань, 1888. В словах Бензенгра есть неточность: в 1813 г. ‘Гусарский принца Оранского полк’ еще не существовал, а был ‘Белорусский гусарский 7-й полк’, который участвовал в боях под Люценом, Бауценом и Лейпцигом. В 1816 г. шефом этого полка был назначен принц Оранский, вследствие чего полк был переименован. (А. И. Федотов. История белоруссцев, т. I. Варшава, 1903).}. После войны Борятинский сблизился с кругом передовых масонов (доктор М. Я. Мудров, известный ученик и последователь Новикова, был его приятелем) и ‘либералистов’. В 1817 г. он вышел в отставку и поселился в своем имении, сельце Никольском Раненбургского уезда Рязанской губернии. ‘Там прожил он десять лет, занимаясь хозяйством и особенно улучшением состояния своих крестьян’, — сообщает Бензенгр. Живя безвыездно в деревне, Борятинский вел обширную переписку с друзьями, причем всегда сам ездил на почту: ‘Особенно памятны мне, — прибавляет автор очерка, — так как я постоянно сопровождал его, зимой в санях, а летом в троичных дрожках, эти поездки на почту в декабре 1825-го и весь 1826-й год. Я же переписывал ему и доклад Верховной комиссии, которого один экземпляр прислал ему, кажется, Жихарев, участия в декабрьском деле он, конечно, никакого не принимал, равно как и Степан Петрович, но без сомнения многих из участвовавших знал и судьбою всех интересовался’. Сообщенные здесь факты довольно многозначительны — особенно если обратить внимание на то, что автор выделил годы 1825—1826 и отметил знакомство Борятинского со многими участниками ‘декабрьского дела’.

Жихарев прожил пять лет в деревне и в Москве без службы, частным человеком. Из письма А. Я. Булгакова к брату (от 14 июля 1822 г.) видно, что Жихарев приходил к нему советоваться, стоит ли соглашаться на предложение московского генерал-губернатора Д. В. Голицына: ‘Князь Дмитрий Володимирович за ним волочится и дает ему место председателя Уголовной палаты. Я советую служить с таким прекрасным начальником’ {‘Русский архив’, 1901, т. I, стр. 440.}. Однако Жихарев не поступил на это место, он вернулся на службу только в 1823 г., приняв должность губернского прокурора. ‘Жить в деревне наскучило, а жить в Москве без места как-то мне кажется неприличным. В карты играть не охотник, а Арзамас рушился: сами посудите’, — писал Жихарев А. И. Тургеневу {См. в издании ‘Записок современника’ под ред. С. Я. Штрайха (1934, т. II, стр. 397).}. Следует отметить, что он не оборвал своих прежних связей с ‘либералистами’: ‘Здесь Михайло Орлов, — сообщает он А. И. Тургеневу 2 ноября 1825 г., — и проживет целую зиму, часто бывает у меня’ {Там же, стр. 399.}. Отношения с уехавшим за границу Н. И. Тургеневым тоже продолжались — не только в 1825, но и в 1826 году. ‘Дружба твоя до слез меня тронула, — писал Жихареву А. И. Тургенев в декабре 1826 г. из Дрездена, — да и не меня одного. Слова твои о друге молодости [т. е. о Н. И. Тургеневе] передал слово в слово в письме к нему. Оно утешит его хоть на минуту в его одиночестве’ {‘Русская старина’, 1882, No 2, стр. 479.}. В этой связи существенно и то, о чем жандарм Бибиков сообщил в ноябре 1826 г. Бенкендорфу: ‘Я слежу за сочинителем Пушкиным, насколько это возможно. Дома, которые он наиболее часто посещает, суть дома кн. Зинаиды Волконской, кн. Вяземского, поэта, бывшего министра Дмитриева и прокурора Жихарева’ {Б. Л. Модзалевский. Пушкин в донесениях агентов тайного надзора. ‘Былое’, 1918, No 1, стр. 32.}.

После казни декабристов стало ясно, что никаких либеральных надежд на новое царствование возлагать нельзя. О положении и настроении людей того круга, к которому всем своим прошлым принадлежал Жихарев, можно судить по Вяземскому. 21 апреля 1830 г. Вяземский писал А. И. Тургеневу: ‘Ты знаешь, что все это время я был целью доносов, предубеждений и прочего &lt,…&gt,. Приходило так, что непременно должно было мне или в службу или вон из России’. Вяземский выбрал первое — и вот в 1831 г. он уже ‘пожалован’ камергерством. ‘Очень радуюсь назначению Вяземского, — пишет брату тот же Булгаков. — У него прекрасная душа и способности, и когда отстанет от шайки либеральной, которая делается и жалка и смешна даже во Франции, да примется за службу как должно, то верно пойдет в гору, будет полезен и себе и семейству своему’ {‘Русский архив’, 1902, т. II, стр. 48.}. Пророчество опытного чиновника сбылось: отставший от либералов Вяземский дошел к пятидесяти годам до поста товарища министра народного просвещения.

Нет ничего мудреного, что при такой деморализации, охватившей ряды дворянской интеллигенции, Жихарев тоже сдался: отстал от ‘шайки либеральной’ и принялся за службу ‘как должно’, чтобы ‘пойти в гору’. Давление времени и обстоятельств должно было сказаться на нем с еще большей силой, чем на таком крупном человеке, каким был Вяземский. В 1827 г. он умолял Жуковского обратить внимание на разгром Московского университета и прибавлял горькие слова о себе: ‘если буду жив физически и политически’ {Письма Жихарева к Жуковскому в архиве Пушкинского Дома.}, потом махнул на все рукой и стал заботиться только о том, чтобы быть, как выразился Булгаков, ‘полезным себе и семейству своему’. В этом Жихарев не был оригинален: такова была судьба многих его современников, переживших 1825-й год и продолжавших служить при Николае I. ‘Умный был человек Надеждин, — писал в письме к А. С. Зеленому Чернышевский, — но, подобно Сперанскому, не устоял против нашей жизни и замарал себя, не умея отказаться от обольщений честолюбия. Горько думать о таких примерах. То же было и с Полевым’ {Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. XIV, стр. 319.}.

Так было и с Вяземским, и с Жихаревым, и со многими другими. ‘Трудно устоять в несчастии, но еще труднее не обольщаться фортуною’, — откровенно признался Жихарев в письме к Жуковскому — и тем вполне оправдал присвоенное ему еще в ‘Арзамасе’ прозвище Громобоя (из баллады Жуковского). Кстати, Вяземский (прозванный в ‘Арзамасе’ Асмодеем, из той же баллады) писал в 1828 г. А. И. Тургеневу: ‘В России — один Петербург, где можно найти все удобства жизни, но как там жить, не продав душу, подобно Громобою? Надо непременно приписать душу свою в крепость, а не то — в крепость’ {Остафьевский архив, т. III, стр. 180.}. Имел ли Вяземский при этом в виду только Громобоя из баллады Жуковского или Громобоя-Жихарева (делавшего в это время новую служебную карьеру) — не совсем ясно, но второе вполне возможно. Тургенев сам был арзамасцем и, конечно, хорошо помнил прозвище Жихарева (с которым дружил), а Вяземский мог считать неудобным называть его в таком контексте по фамилии. Как бы то ни было, слова Вяземского прекрасно характеризуют моральное состояние тогдашнего общества и могут быть в полной мере отнесены к Жихареву.

В целом общественная биография Жихарева представляет собой явление очень типичное для того времени. В ранней юности он ‘карамзинист’: его внимание направлено на быт и нравы, он занят вопросами личной жизни и морали. Отечественная война 1812 года и последовавшие за ней события выводят его из этого узкого круга интересов: увлекаемый идеями политической свободы и борьбы с деспотизмом, он сближается с ‘либералистами’ и будущими членами Союза благоденствия, но аракчеевский террор заставляет его быть осторожным, а декабрьская катастрофа наносит удар всем его политическим увлечениям и интересам — тем более, что они не отличались ни глубиной, ни твердостью. Характерны в этом смысле высокопарные панегирики Александру I, которыми Жихарев уснастил свои дневники, то применяя к его особе слова из трагедии Расина ‘Британник’ (в записи от 18 января 1807 г.), то восхищаясь ‘мастерством рижского пастора’, удачно применившего похвальное слово Плиния Младшего (в записи от 8 апреля 1807 г.). Наступают мрачные тридцатые годы — и Жихарев, потеряв веру в смысл борьбы, становится чиновником, ‘продает душу’, как это, в конце концов, сделал и Вяземский. На старости лет Жихарев дослужился до чина тайного советника и должности сенатора.

Отметим, однако, что прямым реакционером Жихарев не стал. Об этом свидетельствует, между прочим, одно письмо Белинского к П. В. Анненкову (декабрь 1847 г.). В нем Белинский сообщает о том, что в правительстве происходит большое движение по вопросу об уничтожении крепостного права и что Перовский выписал в Петербург известного московского сельскохозяйственника С. А. Маслова: ‘Это человек неглупый, даже очень неглупый, — пишет Белинский, — но пустой и ничтожный, болтун на все руки, либерал на словах, ничто на деле. Роль, которую он теперь играет, забавляет его самолюбие и дает пищу болтовне’ {В. Г. Белинский. Письма, т. III. 1914, стр. 314.}. Далее Белинский рассказывает: ‘Раз &lt,…&gt, Маслов принимал у себя молодое поколение аристократии, которая все рвется служить по выборам, и прочел им свой проект освобождения крестьян. Приехал в половине чтения приятель его Жихарев (сенатор), и он вновь прочел свой проект, написанный преглупо и начиненный текстами из св. писания &lt,…&gt,.

— Ты сделал смешным свой проект [говорит Жихарев Маслову].

— А мне что за дело! лишь бы я сделал мое дело, а там пусть смеются!

— &lt,…&gt, Коли ты сделаешь смешным свое дело, ты погубишь его. Дай сюда! &lt,…&gt, Я обделаю это дело сам, я примусь за это con amore [c любовью], ночи не буду спать — я не говорю, чтобы ты написал все вздор, у тебя есть идеи, да не так все это надо сделать’. Белинский прибавляет: ‘И Жихарев принялся за дело ревностно’. О Маслове Белинский говорит тут же, что надо было бы ‘прогнать его по шее к его лошадям, на его завод — писать для них конституцию: это его настоящее место — конюшня’. О Жихареве он говорит в другом тоне и не считает его ни либеральным болтуном, ни крепостником.

Обратимся к дневникам Жихарева.

3

Юный Жихарев — восторженный ученик и почитатель Державина, Карамзина, Дмитриева, Жуковского, он — поэт, переводчик, художественный чтец, страстный любитель театра. Естественно, что его дневники являются отражением не только быта, но и литературы того времени. Эпистолярный жанр был тогда господствующим — и Жихарев, взявшись за писание своих дневников-писем (он сам называет их этими обоими терминами), следовал тогдашним литературным образцам — таким произведениям, как ‘Эмилиевы письма’ М. Н. Муравьева или ‘Письма русского путешественника’ Карамзина. В повести Муравьева Эмиль признается: ‘Писать к тебе, разговаривать с тобою заочно — ты знаешь, что это сделалось для меня нуждою’, так мотивирован не только стиль повести, но и ее материал — подробные описания быта и душевной жизни. Жихарев вторит Муравьеву: ‘Писать к тебе обратилось мне в привычку’,— говорит он в первой же записи и обещает своему другу быть его ‘неизменным Гриммом’. Это звучит как прямой намек на литературную традицию — на то, что его письма будут иметь характер не простых сообщений о личных делах, а ‘корреспонденции’ о московской жизни.

На ‘Записках’ Жихарева лежит несомненный отпечаток литературности, он смотрел на свои дневниковые записи как на литературную работу. Вот, например, как описано первомайское гулянье в Сокольниках (1805 г.): ‘Сколько беззаботной, разгульной веселости, шуму, гаму, музыки, песен, плясок и проч., сколько богатых турецких и китайских палаток с накрытыми столами для роскошной трапезы и великолепными оркестрами, и простых, хворостяных, чуть прикрытых сверху тряпками шалашей с единственными украшениями — дымящимся самоваром и простым рожком для аккомпанемента поющих и пляшущих поклонников Вакха! Сколько щегольских модных карет и древних прадедовских колымаг и рыдванов, блестящей упряжи и веревочной сбруи, прекрасных лошадей и претощих кляч, прелестнейших кавалькад и прежалких Дон-Кихотов на прежалчайших Россинантах’ и т. д. Такая запись (а подобных ей много) не могла явиться на свет без предварительной черновой работы, без изучения литературных образцов и, главное, без отношения к своему дневнику если не прямо как к литературному произведению, то во всяком случае как к собранию литературных заготовок, набросков и упражнений. Жихарев, очевидно, ставил перед собою литературные задачи — как в процессе писания этих дневников-писем, так тем более при подготовке их к печати (об этом см. в комментарии). В предисловии он даже прибег к некоторой мистификации — по видимому для того, чтобы оправдать или мотивировать чрезмерную литературность ‘Записок’: читателю дело представлено так, будто покойный родственник и друг Жихарева, будучи гораздо старше его (‘несмотря на разность в летах’, сказано там), подверг рукопись солидной обработке. В действительности С. С. Борятинский родился в 1789 г. и был, таким образом, не старше Жихарева, а на год моложе его {Г. А. Власьев. Потомство Рюрика, т. I, ч. 2 (‘Князья Борятинские’). Спб., 1906. стр. 140.}.

Знак литературности стоит не только на языке и стилистической манере, но и на самом содержании ‘Записок’. Здесь очень много всякого рода рассказов, анекдотов, сцен, историй, очерков и эпизодов, записанных со слов рассказчиков и очевидцев или почерпнутых из книг. Они не имеют никакого дневникового значения и оказываются в полном смысле ‘вставными новеллами’. Собраны анекдоты о Екатерине II, Потемкине и Л. А. Нарышкине, о Державине, П. Свиньине, об одном ‘мудром’ сановнике, говорившем только афоризмами, и т. п. Записаны новеллы самого разнородного содержания: авантюрные и нравоучительные, чувствительные и смешные. Из них можно было бы сделать целый сборник с заманчивыми заглавиями: ‘Обманутый муж’ (‘происшествие, драма или роман — как угодно’), ‘О людях, которым нет ни в чем удачи’, ‘Как русский мужик двух дипломатов перехитрил’ (про лосиху-корову), ‘Сказание о французе Перрене’ и проч. Есть любопытные очерки о людях и нравах, рисующие русскую жизнь того времени в различных ее вариантах: ‘В гостях у актера Яковлева’, ‘Великий антикварий’ (о чудаке Селикадзеве), ‘Муж старинного покроя’ (чиновник Дубинин), ‘Помещик-самодур’ (о Л. Д. Измайлове), ‘Певец-удалец Рожков у Аспазии’ и проч.

Для некоторых из этих рассказов эпистолярная форма использована не только в стилистическом направлении, но и в композиционном: она дает возможность и право замедлить развязку. Так, рассказ о помещике Волчкове разделен на две записи, история о сумасшествии дочери и матери рассказана с перерывом, мотивированным необходимостью выйти из дома. Что касается ‘сказания о французе Перрене’, то эта авантюрная (даже детективная) новелла рассказана в нисколько приемов (см. записи от 22 и 30 июля, 29 сентября и 21 октября). Было бы наивно думать, что такое расчленение и торможение истории о Перрене произошло на самом деле в силу случайных внешних причин: это, конечно, чистейшая литература, хотя и появившаяся в переписке с другом.

Влияние ‘карамзинизма’ сказывается и на внутренней структуре ‘Записок’ — на отборе фактов, на охвате действительности. В дневниках Жихарева дана не столько картина эпохи, сколько ее панорама: действительность представлена в них как поток самых разнообразных фактов, лиц и происшествий — без осмысления причинных связей, без отделения главного от второстепенного, а только с опорой на восприятие, на впечатление, на эмоцию. Автор — ‘искусный наблюдатель’ страстей и желаний (по Муравьеву), охотно рисующий бытовые и интимные подробности жизни, но почти не задумывающийся над вопросами исторического, государственного, общественного бытия. На первый план выдвинуты вопросы ‘частной’, личной жизни и морали, история появляется на страницах этой летописи только в тех случаях, когда мирное течение частной жизни нарушается звуками военной трубы. Так как в годы 1805—1807 это случалось довольно часто, то в дневниках-письмах Жихарева речь неоднократно идет об отдельных сражениях и общем положении на фронте, характерно, однако, что он никогда не говорит о сущности происходящего, об историческом смысле событий и об их перспективе, а только о впечатлении, произведенном данным событием на общество. История изображается здесь как посторонняя стихийная сила, врывающаяся в жизнь людей и не зависящая от их воли, кончается действие этой силы — и история исчезает. Дневник 1805 г., например, заполнен бытовыми подробностями московской жизни: балы, гулянья, спектакли, скачки, лекции и т. п. Осенью началась война: ‘Москва находится в каком-то волнении по случаю объявленной войны с французами,— записывает Жихарев. — В обществах об ней только и говорят: ожидают чего-то чрезвычайного’. Далее он отмечает любопытную бытовую деталь: ‘Князь Одоевский нарочно нанимает на Мясницкой против почтамта маленькую квартирку, чтобы видеть, когда приходит почта, и чтобы первому получать известия, с которыми тотчас и отправляется по своим знакомым или в Английский клуб, где вокруг него всегда собирается кружок нувеллистов’. Другого рода наблюдений или размышлений, связанных с войной 1805 г., в дневнике почти нет. Характерно, что не отмечены даже такие важные военные эпизоды, как капитуляция австрийской армии под Ульмом, победа русских под Кремсом, Шенграбенское сражение. Битва под Аустерлицем произошла 20 ноября (по старому стилю), первые известия о ней дошли до москвичей только 29 ноября. ‘Мы решительно ничего не знаем, — записывает Жихарев накануне, — а должно случиться чему-нибудь важному, потому что кареты беспрестанно шныряют по Тверской, останавливаясь у подъезда главнокомандующего, точно как в большой праздник, когда приезжают с поздравлениями’. Следуют подробности о том, как ведут себя важные лица: Долгоруков, Валуев, Марков и др. ‘Непременно что-нибудь да знают или вскоре узнать должны’, — волнуется Жихарев. И вслед за этим характернейший для карамзиниста скачок: ‘А между тем жизнь частных людей идет своим чередом: буйные страсти кипят и бушуют в сердцах земнородных’. И начинается очередной рассказ, никакого отношения к войне не имеющий: ‘Вот в соседстве нашем случилось недавно происшествие, драма или роман — как угодно’ и т. д.

Это вовсе не значит, что Жихарев был лишен патриотических чувств, что судьба родины мало его беспокоила, дальнейшие записи об итогах Аустерлицкой битвы достаточно ясно показывают, что такие упреки по его адресу были бы несправедливы и неуместны. ‘Мы не привыкли не только к большим поражениям, но даже и к неудачным стычкам, — пишет Жихарев 29 ноября, — и вот отчего потеря сражения для нас должна быть чувствительнее, чем для других государств, которые не так избалованы, как мы, непрерывным рядом побед в продолжение полувека’. 2 декабря он прибавляет: ‘Кажется, что мы разбиты и принуждены были ретироваться по милости наших союзников, но там, где действовали одни, и в самой ретираде войска наши оказали чудеса храбрости’ {В современных исторических исследованиях это подтверждается фактами и документами (см.: Е. В. Тарле. М. И. Кутузов — полководец и дипломат. ‘Вопросы историй’, 1952, No 3).}. Мы говорим не о недостатке патриотизма, а о самом его содержании, т. е. об ограниченности исторических представлений и интересов Жихарева. Отметим кстати, что в начале века не было еще ‘Истории государства Российского’ Карамзина, а была только его историческая повесть ‘Марфа Посадница’, в которой нет никакой истории, а есть только ‘характеры’ и которую, кстати сказать, Жихарев знал наизусть (см. запись от 21 января 1806 г.). Положение изменилось после войны 1812—1814 гг., давшей решительный толчок развитию русской общественной и исторической мысли. К сожалению, дневники Жихарева этих лет до нас не дошли.

Остается сказать о тех страницах ‘Записок современника’, которые посвящены театру. Это, как и многое другое в дневниках Жихарева, не случайная черта: театральность была в высшей степени присуща этой эпохе. Сценическое искусство приобрело тогда новый смысл и новую популярность как метод сгущенного выражения чувств. Дело шло не о создании характера, а о раскраске отдельных душевных состояний, эмоций и страстей, об их выразительной сценической огласовке. Внимание перешло от пьесы к актеру — и именно к тем его средствам и качествам, которые нужны для такого эмоционального стиля игры: голос (или ‘орган’, как тогда говорили), дикция и интонация. Возникли ожесточенные споры о том, как читать стихи в трагедиях, знаменитая Семенова вступила в соперничество с французской актрисой Жорж — и зрители с трепетом следили за каждой фразой, за каждой интонацией. Вопрос о русском театре стал злободневной общественной темой. Отголоски этого положения заметны еще в статье Пушкина. ‘Мои замечания об русском театре’ (1820 г.), в отношении которой ‘Записки’ Жихарева могут служить своего рода историческим комментарием.

Дневники Жихарева больше чем наполовину заняты театральными впечатлениями и рассуждениями. О пьесах он говорит сравнительно редко и мало, об актерах — много и подробно. Пьеса важна постольку, поскольку она дает актеру-декламатору возможность ‘тронуть’ зрителя отдельной репликой или монологом. ‘Коцебятина’, например, не по душе Жихареву (тут он следовал за Шаховским), но перед драмой Коцебу ‘Ненависть к людям и раскаяние’ с А. С. Яковлевым в главной роли он не устоял: ‘Яковлев умел до такой степени растрогать меня, — пишет он, — что я благодаря ему вышел из театра почти с полным уважением к автору &lt,…&gt,. С каким неизъяснимым и неподдельным чувством произнес он эти немногие слова: ‘Милости просим, небывалые гости!’ — слова, которые заставили плакать навзрыд всю публику!’. Больше всего ценится степень эмоционального воздействия актера на зрителя. Пьесы в стихах предпочтительнее, чем в прозе, потому что выражение эмоций получает в них дополнительную силу. Жихарев в восторге от трагедий Озерова (‘Эдип в Афинах’, ‘Димитрий Донской’), но не потому, что ему нравится мысль автора или сюжет, а потому, что в этих трагедиях много отдельных стихов и монологов, которыми актер может ‘потрясать’ зрителей: ‘Боже мой, боже мой! — восклицает он после премьеры: — Что это за трагедия ‘Димитрий Донской’ и что за Димитрий — Яковлев! Какое действие производит этот человек на публику — это непостижимо и невероятно! Я сидел в кресле и не могу отдать отчета в том, что со мною происходило. Я чувствовал стеснение в груди, меня душили слезы, била лихорадка, бросало то в озноб, то в жар, то я плакал навзрыд, то аплодировал из всей мочи, то барабанил ногами по полу — словом безумствовал, как безумствовала, впрочем, вся публика’. Яковлев (‘дикий, но пламенный Яковлев’, по словам Пушкина) — любимый актер Жихарева, он описывает свои встречи и беседы с Яковлевым — и это самые яркие страницы в литературе об этом замечательном актере, сумевшем с необыкновенной силой и убедительностью создать ряд патетических сцен и образов.

‘Страсть к театру’ (по собственному выражению Жихарева) зародилась у него в студенческие годы и росла вместе с бурным ростом русского театра. Он внимательно и любовно следил за каждым актером, за каждой новой ролью — сравнивал, изучал, сопоставлял, старался определить законы и стили сценического искусства.

Кроме встреч и бесед с актерами очень важным для Жихарева было знакомство с такими театральными деятелями, как А. А. Шаховской и Н. И. Гнедич. Шаховской был не только плодовитым драматургом, но и первым в России театральным педагогом, первым русским режиссером, издателем первого театрального журнала (‘Драматический вестник’ 1808 г.). ‘Он сумел творчески объединить молодых актеров в особую группу, выступления которой поражали современников необычайной внутренней слаженностью. Другими словами, Шаховской впервые выдвинул проблему актерского ансамбля’ {С. С. Данилов. Очерки по истории русского драматического театра. Л., 1948, стр. 182.}. Что касается Н. И. Гнедича, то, как видно из записей Жихарева и других свидетельств, он был талантливым чтецом стихов и учителем декламации. Многие оценки и суждения Жихарева об актерской игре, о положении русского актера, о репертуаре и прочем имеют своим источником беседы с Шаховским и Гнедичем и заслуживают специального внимания. В записи от 14— 20 апреля 1807 г., например, Жихарев жалуется на то, что у нас театр один, ‘главных актеров на всякое амплуа по одному, и больше того их едва ли и может быть по той причине, что нет сцены, на которой бы молодые таланты имели случай подготовлять себя прилежным упражнением в искусстве, и сверх того нет особенных преподавателей декламации и репетиторов, которые могли бы развить природные их способности. Наши актеры большею частью самоучки и поступают прямо на большую сцену петербургского или московского театров для занятия главных ролей’. Жихарев, конечно, повторяет мысли Гнедича и Шаховского, который как раз в это время был озабочен устройством театральной школы и спектаклей, ‘молодой труппы’.

Существенное значение для истории нашего театра имеют те страницы ‘Воспоминаний старого театрала’, где говорится о заслугах Шаховского как воспитателя актерских талантов (Семеновой, Вальберховой, Брянского, Сосницкого, Рамазанова, Боброва, Рыкалова, Самойлова), о традициях и навыках русского театра сравнительно с ‘преданиями’ французского классического театра’ об игре Плавильщикова и Шушерина в ‘Эдипе’ (глава II), о Яковлеве, о Семеновой и французской актрисе Жорж (глава III), о Брянском и Мочалове-отце (глава IV). Кажется, что Жихарев сам станет актером или, как Шаховской, режиссером или, наконец, сделается театральным критиком, теоретиком, историком. Весьма вероятно, что так бы и случилось, если бы этому не помешали крепостнические и бюрократические ‘устои’ тогдашней русской жизни, помешавшие многим сделать то, что они могли бы сделать. Как и многие другие, Жихарев превратился из человека передовых воззрений и стремлений — в чиновника: вместо того чтобы быть крупным театральным деятелем, он стал председателем мертворождённого ‘Комитета, учрежденного для рассмотрения поступающих на театр пьес’.

*** * ***

‘Записки современника’ сочинялись на фоне литературы начала века, а появились в период ‘мрачного семилетия’ (после революции 1848 года, во время Крымской войны), когда русская литература переживала грустную и тяжелую пору: умер Белинский, не стало Гоголя, поэзия почти замолкла, а журналы пробавлялись переводами и мемуарами. ‘Записки’ Жихарева оказались в одном ряду с ‘Семейной хроникой’ С. Т. Аксакова и с его же воспоминаниями о юности, о театре, об актерах. Чернышевский писал по поводу ‘Семейной хроники’: ‘Конечно, если книга эта, интересная как мемуары, имела притом и замечательные литературные достоинства, по крайней мере в некоторых частях (чего никто не отрицает), тем лучше, но будь она написана хотя бы не более как только не совсем дурным слогом, успех ее был бы разве немного меньше того, какой она имела при всех своих настоящих литературных достоинствах &lt,…&gt,. Мемуары везде являются во множестве, читаются с жадностью, везде приносят много пользы и наслаждения, у нас только нет и нет мемуаров. Да где же они? Давайте их!’ {Н. Г. Чернышевский. Заметки о журналах. Сентябрь 1856. Полн. собр. соч., т. III, 1947, стр. 699.}.

В ‘Записках современника’ Жихарева, конечно, меньше ‘литературных достоинств’, чем у Аксакова, любопытно, однако, что дочь Аксакова, Вера Сергеевна, записала в своем дневнике (23 ноября 1854 г.): ‘Вечером мы читали ‘Записки студента’. Очень интересно и живо написано’ {Дневник В. С. Аксаковой, 1913, стр. 11. Надо прибавить, что в ‘Воспоминаниях старого театрала’ (‘Отечественные записки’, 1854 г.) Жихарев обрушился на Аксакова за некоторые его суждения и ошибки в очерке ‘Я. К. Шушерин и современные ему литературные знаменитости’. Аксакову пришлось кое в чем согласиться [см. его заметку ‘Несколько слов о статье ‘Воспоминания старого театрала» (‘Москвитянин’, 1854, No 20, отд. V, стр. 201—202)].}. ‘Мы’ — это не только она с братьями, но и сам Сергей Тимофеевич Аксаков. Были и другие читатели, восторгавшиеся ‘Дневником студента’ именно с литературной точки зрения. ‘Что за гибкость ума, что за богатство воззрений, какая наблюдательность, какая тонкость и какой во всем вкус! — писал Погодину П. А. Плетнев, не зная даже, кто автор. — А язык-то русский — вот он каков бы должен был остаться! А мы куда с ним заехали!’. Если эта оценка и преувеличена, то все же она заслуживает внимания как отзыв опытного критика и культурного читателя, воспитанного на литературе 20—30-х годов. Вспомним и приведенные в начале статьи слова Тургенева. Всем этим подтверждается, что ‘Записки’ Жихарева — не только мемуар, содержащий большое количество фактов и наблюдений из русской жизни начала XIX в., но и литературный памятник той эпохи.

Обзор театрального материала в ‘Записках’ Жихарева

Значительная часть дневников Жихарева занята описанием театральной жизни Москвы и Петербурга в годы 1805—1807, о том же идет речь и в ‘Воспоминаниях старого театрала’. Целесообразно сделать краткий обзор этого материала, тем более что русский театр этой поры сравнительно мало изучен, а книга Жихарева — один из основных первоисточников для его изучения.

Еще с 80-х годов XVIII в. важнейшим вопросом, волновавшим русских передовых деятелей, стал вопрос о развитии и укреплении русской национальной культуры, в годы наполеоновских войн этот вопрос стал еще более жизненным и острым. Естественно, что это отразилось и в литературе и в театре.

В Москве русскую труппу в это время возглавлял выдающийся драматург и актер П. А. Плавильщиков, бывший сотрудник Крылова по журналу ‘Зритель’ (1792 г.), автор известной статьи о театре (‘Рассуждение о российском зрелище’), в которой он горячо призывал к созданию национального репертуара, отражающего русскую народную жизнь и историю. ‘Отечественность в театральном сочинении, — утверждает Плавильщиков, — кажется, должна быть первым предметом &lt,…&gt,. Какая нам нужда видеть какую-то Дидону, тающую в любви к Энею, и беснующегося Ярба от ревности? &lt,…&gt,. Надобно наперед узнать, что происходило в нашем отечестве’. Плавильщиков требует ‘создать на театре вкус, приличный нашему свойству’. ‘Отчего, — спрашивает он, — опера ‘Мельник’ [Аблесимова] со всеми слабостями сочинения и ненаблюдениями аристотелевых правил более 200 полных представлений выдержала и всегда с удовольствием принимается, а Нелюдим [‘Мизантроп’], славная Мольерова комедия, никогда полного собрания не имела? Для того, что Мельник наш, а Нелюдим чужой’ (см.: П. Н. Берков. История русской журналистики XVIII века. 1952, стр. 467—468). Здесь же Плавильщиков утверждает, что высший и наиболее трудный драматический род — ‘мещанская или гражданская трагедия’ и драма, однако он не отвергает и старую, ‘правильную’ классическую трагедию: ‘Сумароков, Княжнин, Херасков, Николев, Майков и другие сочинители трагедий суть доказательством, что у нас они есть, а представления оных и слезы зрителей уверяют, что есть и актеры’.

В 1793 г. Плавильщиков перешел из петербургской труппы в московскую, по-видимому в связи с тем, что в Петербургском театре иностранные влияния чувствовались сильнее, чем в Москве. В 1805 г. московская труппа состояла из 26 ‘сюжетов’ (т. е. членов труппы) и играла в так называемом Петровском театре (на месте нынешнего Большого театра). В записи от 18 октября 1805 г. Жихарев приводит список всех актеров и актрис этой труппы, некоторые из них были прежде крепостными М. П. Волконского и Д. Е. Столыпина, Кроме Плавильщикова, который сохранял классический стиль игры, были в этой труппе и актеры, игравшие в духе новых литературных и театральных веяний. Среди них был особенно популярен В. П. Померанцев, игравший, по словам современников, ‘по внушению сердца’, — яркий представитель сентиментальной школы, ‘Мочалов XVIII века’, как его называли впоследствии. Жихарев восторгается им: ‘Высокий талант, которому цены не знают’, — пишет он, хвалит он также С. Н. Сандунова и его жену Е. С. Сандунову, П. В. Злова и И. С. Медведева (‘бесподобен в роли Еремеевны в ‘Недоросле’, которую по каким-то преданиям играют всегда мужчины’).

О Плавильщикове Жихарев говорит много и подробно в ‘Воспоминаниях старого театрала’, он вспоминает, что в годы молодости Плавильщиков казался ему актером необыкновенным, неподражаемым: ‘…только впоследствии, — пишет Жихарев, — при сравнении игры его с игрою других актеров, наших и иностранных, я стал замечать, что иные роли он мог бы исполнить с большим чувством и соображением — не говорю с большей силой и одушевлением, потому что Плавильщиков обладал этими качествами даже в излишней степени’.

В течение 1805 г. Жихарев успел посмотреть в Петровском театре волшебную оперу-сказку ‘Иван-царевич’ (о ней см. в ‘Летописи русского театра’ П. Арапова, стр. 116), драму Н. Ильина ‘Великодушие, или Рекрутский набор’ (впервые в Петербурге, 1803 г.) и трагедию В. А. Озерова ‘Эдип в Афинах’ (впервые в Петербурге, 1804 г.). Интересен позднейший отзыв Н. И. Гнедича о драме Ильина, приведенный Жихаревым в ‘Дневнике чиновника’ (запись от 9 апреля 1807 г.). В октябре 1805 г. Петровский театр сгорел (см. запись от 8 октября и примечание к ней), и русская труппа осталась без помещения. В ноябре спектакли возобновились в небольшом театре кн. М. П. Волконского (на Самотеке), а в декабре русской труппе был предоставлен манеж дома Пашкова (см. запись от 18 декабря и примечание к ней), здесь Жихарев видел драму Ильина ‘Лиза, или Торжество благодарности’ (впервые в Петербурге, 1802 г., см. ‘Летопись’ П. Арапова, стр. 158). И апреля 1806 г. Жихарев отметил в дневнике важное для русского театра событие: ‘С нынешнего дня русский театр поступил в казенное ведомство, и в первый раз актеры играли под названием актеров императорских. Давали драму ‘Бедность и благородство души’ [Коцебу] и комедию ‘Слуга двух господ’. Каждый из действующих лиц вырос на поларшина, кроме Плавилыцикова и Сандуновых, которые некогда уже были придворными актерами’. Перед отъездом в Петербург Жихарев посмотрел в Москве еще три спектакля с Плавильщиковым в главных ролях: комедию ‘Бот, или Английский купец’ (‘Эта роль — его торжество’, — говорит Жихарев), драму Я. Княжнина ‘Титово милосердие’ и комедию Шеридана ‘Школа злословия’ (в переводе И. М. Муравьева-Апостола). Последний спектакль был 26 октября 1806 г. ‘Мне показалось, — записал Жихарев, — что в театре меньше слушали пьесу, чем говорили о политике’.

23 ноября 1806 г. Жихарев приехал в Петербург. Здешняя русская труппа состояла из 32 человек (см. запись от 7 марта 1807 г., ср. ‘Летопись’ Арапова, стр. 163). Старик И. А. Дмитревский, с которым Жихарев познакомился у Державина вскоре после приезда, рекомендовал ему бывать почаще в русском театре и хвалил актеров. ‘Есть прекраснейшие сюжеты и с прекрасными талантами’, — сказал он и назвал Шушерина, Яковлева, Семенову, Рыкалова, Пономарева, Воробьева, Самойловых. 10 декабря 1806 г. Жихарев посмотрел ‘Эдипа в Афинах’ с Шушериным, Яковлевым и Семеновой: ‘Он играет Эдипа совершенно другим образом, нежели Плавильщиков, — говорит Жихарев о Шушерине, — и придает своей роли характер какого-то убожества, вынуждающего сострадание. Во всей первой сцене второго действия с дочерью он был, по мнению моему, гораздо выше Плавильщикова’. Впоследствии, в ‘Воспоминаниях старого театрала’, Жихарев развернул это сопоставление, придав ему характер сравнительного анализа двух актерских стилей или манер.

Сильнейшим театральным впечатлением Жихарева в Петербурге была трагедия Озерова ‘Димитрий Донской’, впервые поставленная на сцене Большого театра (на месте нынешней Консерватории) 14 января 1807 г. Еще 30 декабря 1806 г. Жихарев записал: ‘Говорят, что это произведение гениальное и является очень кстати в теперешних обстоятельствах, потому что наполнено множеством патриотических стихов, которые во время представления должны произвести необыкновенный эффект’. 13 января Жихарев, благодаря знакомству с Дмитревским, попал на генеральную репетицию ‘Димитрия Донского’ с А. С. Яковлевым в главной роли: ‘Стоя у кулисы, я плакал, как ребенок, да и не я один: мне показалось, что и сам Яковлев в некоторых местах своей роли как будто захлебывался и глотал слезы’ {Много лет спустя, в 1854 г., Жихарев изобразил эту репетицию в виде пьесы: ’13-го января 1807 года или предпоследняя репетиция ‘Димитрий Донской’. Драматическая быль в 2 картинах (из записок чиновника)’. См. примечание к записи от 13 января 1807 г.}. Главной причиной такого впечатления (как говорит сам Жихарев) было то, что ‘стихи в трагедии были мастерски приноровлены к настоящим политическим обстоятельствам’. Под этими обстоятельствами Жихарев разумеет военные события: начало новой войны с Наполеоном (см. записи о сражениях при Пултуске и под Прейсиш-Эйлау).

Записи от 15 и 16 января посвящены описанию премьеры ‘Димитрия Донского’ и больше всего — игры Яковлева. Жихарев становится страстным поклонником и другом этого талантливого актера [см. в ‘Очерках по истории русского драматического театра’ С. С. Данилова (1948, стр. 169—170), ср. в ‘Записках’ П. А. Каратыгина (т. I, стр. 84—92)]. В записях от 19 января, 21 февраля и 12 марта Жихарев описывает свои встречи и беседы с Яковлевым, это самые яркие страницы в литературе о нем — особенно если прибавить к ним то, что сказано о Яковлеве в главе III ‘Воспоминаний старого театрала’. В записи от 11 февраля подробно и восторженно описана игра Яковлева в драме Коцебу ‘Ненависть к людям и раскаяние’ (Мейнау). 26 апреля 1807 г. Жихарев смотрел трагедию Озерова ‘Фингал’ (впервые шла в Петербурге 8 декабря 1805 г.) с Шушериным, Яковлевым и Семеновой, а 17 мая — трагедию Вольтера ‘Магомет’ (в переводе П. С. Потемкина) с Яковлевым в главной роли. Наконец, 22 мая 1807 г. Жихарев был на премьере трагедии М. В. Крюковского ‘Пожарский, или Освобожденная Москва’ с Яковлевым в главной роли, театр затрещал от рукоплесканий, когда Яковлев ‘прискорбно взглянул на златоглавую Москву, прекрасно изображенную на задней декорации’, и произнес первый стих своей роли: ‘Любви к отечеству сильна над сердцем власть’. Дальше Жихарев пишет: ‘С таким восторгом приняты были почти все стихи в его роли, которая состоит из афоризмов и декламаций о любви к отечеству. На трактацию сюжета и роли других актеров публика не обращала никакого внимания: она занималась одним Пожарским-Яковлевым, и лишь только он появлялся, аплодисменты и крики возобновлялись с большей силой’.

Последние театральные впечатления, отмеченные в ‘Дневнике чиновника’, — комедия Крылова ‘Модная лавка’ (впервые — 27 июля 1806 г., см. запись от 26 мая 1807 г.) и опера ‘Любовная почта’ А. А. Шаховского и К. Кавоса (запись от 29 мая). В ‘Модной лавке’ Жихарев очень хвалит Рыкалова (ср. запись от 23 апреля, где говорится об исполнении Рыкаловым роли Жеронта в ‘Скапеновых обманах’ Мольера) и Рахманову — и не только за комический талант, но и за ‘верность’, с какой они представляют своих персонажей. С восторгом говорит он об актере Пономареве, исполнявшем роль слуги Антропки: ‘Непостижимо, как мастерски отделал он эту почти ничтожную роль Антропки. Что за физиономия, какая фигура, какие ухватки, какая походка и какой разговор! &lt,…&gt,. Ну, право, этот Пономарев в своем роде Превиль. Дайте роль Антропки другому актеру — она выйдет бесцветна и незаметна’. Опера ‘Любовная почта’, по словам Жихарева, разыгрывается так хорошо, что лучше не разыграли бы ее и французские актеры, но об оперном репертуаре в целом он не высокого мнения: его удивляет, ‘отчего на здешнем театре не дают таких опер, как ‘Волшебная флейта’, ‘Похищение из сераля’, ‘Дон-Жуан’, и довольствуются ‘Русалками’, ‘Князем-невидимкой’ и некоторыми переводными из французского оперного репертуара’: ‘Рахманов говорит, что все эти ‘Русалки’ и прочая такая же дребедень только портит вкус публики, и дирекции следовало бы дать ему другое направление &lt,…&gt,. Рахманову очень хочется слышать на русской сцене Глюкова ‘Орфея’, и он уверяет, что партия Орфея как раз придется по голосу и средствам Самойлова’ (запись от б марта 1807 г., ср. о П. А. Рахманове в записи от 28 декабря 1806 г.). Интересны тоже слова Жихарева о драматических пьесах: ‘Сказывают, что в дирекцию театра поступает такое множество драм оригинальных и переводных, что она не знает, что с ними делать, а пуще как отбиться от назойливых авторов, решительно ее осаждающих, эти авторы большею частью подкрепляемы бывают рекомендательными письмами значительных особ, на которые театральное начальство отвечать должно, что приводит его в великое затруднение. Многие из поступающих драм остаются даже непрочитанными’ (запись от 14—20 апреля 1807 г.).

*** * ***

В Москве и в Петербурге, кроме русской труппы, действовали тогда труппы иностранные — французская и немецкая. В дневниках Жихарева есть много записей об отдельных актерах и спектаклях этих трупп, но сравнительно мало уделено внимания и места вопросу об их образовании и появлении в России, об их отношениях к русским актерам и проч. Французские актеры были, конечно, так или иначе связаны с эмигрантами, особенно в Петербурге, куда после 1789 г. съехалось много бежавших роялистов. Они были хорошо приняты русской аристократией и некоторое время разыгрывали роль судей в вопросах русской культуры и искусства. В статье о театре Плавильщиков восклицал: ‘Когда же предубеждение до такой степени восходит, то какого ободрения должно ожидать театру российскому, сочинениям и представлению, от таких домов, где приговор выходит из уст аббатов, а может быть еще и беглых! Как же ожидать русского вкуса на театре?’ (‘Очерки по истории русской журналистики и критики’, т. I, 1950, стр. 121).

Французская труппа в Москве, очень слабая по своему актерскому составу, была по-видимому, бонапартистской и, вероятно, находилась в тайных связях со шпионскими организациями наполеоновского правительства. Что касается немецкого театра, то его история иная: в сжатом виде она изложена Жихаревым в большой записи от 20—21 мая 1807 г. — с того момента, когда рижский антрепренер Иосиф Мире приехал в Петербург и открыл представления набранной им труппы в так называемом Кушелевском театре (против Зимнего дворца, там, где арка Главного штаба). Как видно из записи Жихарева от 20 января 1805 г., значительную часть этой труппы составляли петербургские немцы-ремесленники, и театр был предназначен для публики демократической. Это видно и из описания театра в ‘Записках’ Каратыгина: ‘Помню я, что зрительская зала была очень некрасива: закоптелая позолота, грязные драпри у лож, тусклая люстра, на сцене ветхие декорации и кулисы, в коридорах повсюду деревянные лестницы, в уборных постоянная копоть от неисправных ламп, наполненных чуть ли не постным маслом’. Жихарев рассказывает далее, как актер Карл Штейнсберг отделился от Мире и переехал в Москву, где организовал свой немецкий театр. Это было зимой 1803—1804 г. В рижском журнале ‘Russischer Merkur’ (‘Русский Меркурий’, 1805 г.) появилась статья издателя, пастора Гейдеке (Жихарев был знаком с ним), под заглавием: ‘Deutsche Schauspieler in Moskwa’ (‘Немецкие актеры в Москве’, No 2, стр. 128—134), здесь говорится о давно назревшей необходимости иметь в Москве театр для 8000 проживающих в ней немцев (в особенности для ремесленников и женщин). ‘Я очень обрадовался поэтому, — пишет автор, — когда узнал, что известный актер петербургского театра, г. Штейнсберг, приступил к служению в Москве немецким Талии и Мельпомене’. Однако Гейдеке недоволен и репертуаром и игрой актеров, в том числе и самого Штейнсберга.

Сообщенные Жихаревым факты из истории образования немецкой труппы имеют большую театроведческую ценность, что касается похвал, часто расточаемых им по адресу немецких актеров (особенно Штейнсберга) и спектаклей, то они объясняются отчасти его молодостью, а отчасти и той привычкой восхищаться всем иностранным, которой так возмущался Плавильщиков. Ф. Ф. Вигель писал в 1853 г. своему приятелю: ‘Прочитал ли ты, любезный друг, в последних нумерах Москвитянина любопытный ‘Дневник студента’, написанный в 1805 и 1806 годах? Не знаю, можно ли умнее, забавнее и вернее изобразить тогдашнее состояние Москвы &lt,…&gt,. В то же время с каким подобострастием говорит он о немцах, об их уме и знании! Как о важном деле толкует он о прибытии из Петербурга немецкой труппы, на представления которой из порядочных людей там никто не ездил, а в которой москвичи увидели ниспосланную им благодать’ (Н. Барсуков. Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. XII, стр. 266). Следует, однако, сказать, что в составе петербургской труппы были очень крупные немецкие актеры и певцы, вывезенные антрепренером Мире из-за границы, как комик Линденштейн, бас-буффо Вейраух, Гунниус, Цейбиг, Кафка [см. в ‘Записках’ Р. Зотова (‘Исторический вестник’, 1896, No 10)]. Их хвалят и в немецкой прессе. Что касается московской группы, то ее положение сильно пошатнулось после смерти Штейнсберга, который был, очевидно, ловким дельцом. В 1807 г. в митавском журнале ‘Ruthenia’ (т. II) появилась статья ‘Deutsches Schauspielwesen in Moskau’ (‘Положение немецких актеров в Москве’), автор сообщает, что А. М. Муромцев, в руки которого перешла немецкая труппа, довел театр до банкротства (ср. в записи Жихарева от 29 мая 1807 г.: ‘Пишут из Москвы, что дела немецкого театра плохи и директор его, А. Муромцев, несмотря на свои восемьсот душ, так запутался, что больше не в состоянии платить актерам жалованья’). О немецком театре в Петербурге автор статьи пишет: ‘Покойный Штейнсберг понимал лучше свое дело, или, вернее, выгоду, которую оно может дать, он знал вкусы публики, умел держать в порядке своих людей, короче говоря, он оставил своей молодой вдове капиталец в двадцать тысяч рублей’.

Французская труппа, игравшая в 1805—1806 гг. в Москве, не вызывала у Жихарева ни особенного интереса, ни похвал. Как видно из списка составлявших ее актеров и актрис (запись от 18 октября 1805 г.), она не блистала талантами. Жихарев не раз упрекает их в невежестве и хвастовстве, в записи от 20 ноября 1805 г. он восклицает: ‘От шарлатанства французов мочи нет’. Другое дело — французский театр в Петербурге: здесь играли такие актеры, как Ларош, Деглиньи, Дюкроаси, Дюран, Каллан, здесь пела Филис-Андрие. Жихарев пишет: ‘Нынешним составом французской труппы публика обязана Александру Львовичу [Нарышкину] или скорее князю Шаховскому, который, будучи вместе с ним в Париже, имел весьма близкие сношения со всеми первоклассными артистами знаменитого французского театра (Theatre Francais), особенно с Дюгазоном, Дазенкуром и Сен-Фалем, руководствовавшими его в выборе большей части актеров для петербургской сцены. Таланты Дюрана и Каллана были известны в самой Франции, потому что они играли всегда на больших сценах в Бордо, Лионе и Марсели, а Деглиньи уважаем был и самим Офреном’ (запись от 22 апреля 1807 г.). Офрен, умерший в 1804 г. 76-летним стариком, возглавлял французскую труппу, игравшую в придворном Эрмитажном театре: ‘Являясь воинствующим новатором, отличавшимся большой простотой и естественностью своей игры, в особенности мастерством нюансировки, Офрен не смог удержаться в театре ‘Французская комедия’ вследствие консерватизма труппы ‘королевских’ актеров и должен был уехать за границу, найдя еще с 1771 года применение своим силам в России (‘Очерки’ С. Данилова, стр. 88). Шаховской брал одно время уроки декламации у Офрена. Таким образом, в Петербурге французские театральные традиции были давними и крепкими. Это отразилось и на дневниках Жихарева и на его ‘Воспоминаниях’. Нечего говорить, что его отзывы и впечатления часто пристрастны, тем не менее этот материал очень важен для изучения ряда вопросов, связанных с историей русского театра перед Отечественной войной 1812 года.

Источники текста ‘Записок современника’ и ‘Воспоминаний старого театрала’

‘Записки современника’

Рукописи ‘Записок современника’ нам неизвестны: первоначальная рукопись, по-видимому, не сохранилась, а от наборной авторизованной копии осталось в архиве М. П. Погодина всего 6 листов (из ‘Дневника студента’). В том же архиве обнаружено 3 печатных листа корректуры, по которой в соответствующих местах настоящего издания сняты цензурные искажения. Основным источником для всего остального текста ‘Записок’ являются их прижизненные издания: ‘Дневник студента’ — в ‘Москвитянине’ 1853—1854 гг. и отдельно (1859 г.), ‘Дневник чиновника’ — в ‘Отечественных записках’ 1855 г.

Отсутствие первоначальной рукописи затрудняет решение некоторых вопросов, касающихся происхождения ‘Записок’ и истории их текста. Несомненно, что ‘Записки’ составились из дневников, которые Жихарев начал вести в 1805 г., однако некоторые записи имеют ясную форму писем и обращены к двоюродному брату Жихарева — С. С. Борятинскому. Такова, например, первая запись (от 2 января 1805 г.), начинающаяся словами: ‘Не беспокойся, любезный брат, я не перестану быть твоим неизменным Гриммом. Писать к тебе обратилось мне в привычку. Благодарю за присылку денег’ и т. д. В дальнейшем дневниковые записи не раз перебиваются письмами. Как могло произойти такое соединение дневников с письмами и что оно значит? Надо думать, что дело началось именно с писем, которые Жихарев посылал своему родственнику и другу и в которых подробно описывал свою жизнь после окончания пансиона, постепенно письма превратились в ‘журнал’, поскольку Жихарев записывал свои впечатления ежедневно. Характерна в этом смысле запись от 13 мая 1805 г. В ней описано знакомство с переводчиком Ф. И. Карцевым, который похвалил Жихарева за то, что он ведет ‘ежедневный журнал’, после этого следуют слова, обращенные к брату и тем самым превращающие дневниковую запись в письмо: ‘Так поэтому я и недаром докучаю тебе своим мараньем!’. Очевидно, дневниковые записи отсылались Борятинскому, подтверждение этому есть в записи от 12 января 1806 г., которая кончается следующими словами: ‘На днях опишу представление во всей подробности, а теперь не до того. Довольствуйся покамест этим заключением недельной моей тетради, которая полетит к тебе завтра’. Перед отъездом в Петербург на службу Жихарев предупредил своего друга (16 ноября 1806 г.): ‘Прости: из Петербурга я не могу писать к тебе так часто, как доселе писал, но можешь быть уверен, что будешь получать раза два или три в месяц ежедневный и подробный журнал моего житья-бытья и моих похождений на чужой стороне’.

С. С. Борятинский умер в 1830 г. Рукопись ‘Записок’ перешла к его вдове, а затем (в 1842 г.) владельцем этой рукописи стал его пасынок, В. И. Бензенгр {Василий Николаевич Бензенгр (1815—1891) — врач-антрополог, автор большого количества научных работ (см. ‘Критико-биографический словарь’ С. А. Венгерова, т. II, 1891, стр. 420). В ‘Трудах рязанской архивной комиссии’ (1888, т. III, и отдельно — Рязань, 1888) напечатан составленный им биографический очерк: ‘Князь Степан Степанович Борятинский. Из воспоминаний’.}, который и вернул ее Жихареву. Об этом свидетельствует следующий документ: ‘Обязанностию считаю уведомить вас, — писал Погодину Бензенгр 22 февраля 1853 г., — что печатаемые вами в журнале Москвитянин Дневник студента с 1805 года по 18 ноября 1806 года и находящийся у его превосходительства Степана Петровича Жихарева Дневник чиновника с ноября 1806 по июнь месяц 1818 года собраны мною из бумаг покойного вотчима моего князя Степана Степановича Борятинского и по принадлежности возвращены писавшему сии дневники’ {Этот документ (как и цитируемые дальше письма Жихарева к Погодину) сохранился в архиве М. П.Погодина (Рукописное отделение Всесоюзной Библиотеки им. В. И. Ленина).}, т. е. С. П. Жихареву. Оказалось, что Борятинский (как сообщил Жихарев в ‘Москвитянине’) ‘успел пересмотреть все эти ‘Записки’ и сделать им строгий разбор: из одних многое, по разным отношениям и уважениям, исключил, другие совсем уничтожил, остальные приведены им в периодический порядок двух дневников: а) студента, с 1805 по 1807 год, и б) чиновника, с 1807 по 1819 год, к которым объяснения и примечания сделаны самим князем’. Жихарев прибавляет: ‘Не мое дело судить о степени теперешней их занимательности, ибо самое занимательное в них уничтожено’ {‘Москвитянин’, 1853, No 3, отд. IV, стр. 27. В отдельном издании (1859 г.) текст этого предисловия несколько изменен, характерно, что слово ‘Записки’ заменено здесь словом ‘Письма’.}. О том же Жихарев написал Погодину (30 декабря 1852 г.), посылая ему копию ‘Дневника студента’: ‘&lt,…&gt, я начинаю припоминать многие обстоятельства, которых в дневнике не нахожу, и поэтому заключаю, что уничтожено много кой-чего такого, что могло бы теперь иметь некоторый интерес, как то: описание кончины и похорон X. А. Чеботарева, университетские предания о Кострове, в комнате которого жил незабвенный Буринский (в старой бакалаврии), множество анекдотов, рассказанных разными лицами (в особенности об императрице Екатерине II) и вообще городских сплетней. Об этом уничтожении решительно подтверждал мне пасынок покойного брата, д_о_к_т_о_р _Б_е_н_з_е_н_г_р, которому достались все его бумаги после матери и который передал мне мои записки, приведенные братом в настоящий порядок’. Итак, письма-дневники Жихарева подверглись обработке, в результате которой их первоначальный текст оказался сильно сокращенным. Это отразилось и на внешнем виде рукописи, ‘приведенной’ Борятинским в периодический порядок двух дневников и более 10 лет пролежавшей в его архиве. На цитированном выше официальном письме В. Н. Бензенгра Жихарев сделал любопытное примечание (к словам ‘собраны мною’): ‘Правда, что собраны им но так, что чорт ногу переломит, и пропасть обстоятельств упущено — хоть много и без намерения’. Примечание это было сделано, очевидно, для Погодина: из него следует, что рукопись дневников пострадала не только от обработки, но и от других причин. Взявшись за ее копирование, Жихарев почти в каждом письме к Погодину жалуется на трудность переписки этого ‘манускрипта’. Вполне возможно, что ему приходилось связывать отдельные куски, заполнять образовавшиеся пустоты, заново датировать некоторые записи и проч. Так могли произойти некоторые ошибки, несовместимые с природой настоящего дневника (см. в примечаниях) {Погодин, вероятно, заметил некоторые ошибки такого рода в дневниках Жихарева. Сохранился рисунок Э. Д. Дмитриева-Мамонова, на котором Погодин изображен читающим у конторки рукопись Жихарева, под рисунком подписано: ‘В то время… в то время-с!.. в то время… Г-н Жихарев?’ (‘Литературное наследство’, вып. 16—18, 1934, стр. 705).}.

Решив печатать эти дневники, Погодин стал торопить Жихарева. ‘Черепаха писец мой, — жалуется Жихарев в письме к нему от 1 января 1853 г., — царапает по листочку в сутки, да и то не каждый день. О пропусках, собственных его примечаниях, коверканье слов и проч. я уже не говорю. Давно бы я прогнал его, если бы не боялся лишить его если не куска хлеба, то, по крайней мере, приварки ко щам &lt,…&gt,. Скучно, что все это должен я переписывать у себя на дому, потому что не могу решиться вверить единственного манускрипта петербургскому безалаберному народу’. Погодин, очевидно, был недоволен таким положением и предложил Жихареву прислать этот ‘подлинный манускрипт’ для переписки в Москву. ‘Дневник студента в настоящем его виде сообщать вам бесполезно,— отвечал Жихарев 3 февраля 1853 г., — потому что, кроме меня, едва ли кто эту галиматью разберет, в доказательство чего буду иметь честь доставить вам одну подлинную тетрадь с двумя тетрадями переписанного дневника. Мне кажется, впрочем, что для вас достаточно будет, если я доставлю вам от 4 до 5 тетрадей или от 25 до 35 листов в месяц, если же покажется мало, тогда при лучшем здоровье примусь сам за переписку моих или, лучше, Борятинского с семейством его, иероглифов’.

Обещанная ‘подлинная тетрадь’ не была доставлена — и подозрительный Погодин стал волноваться, его, как редактора и историка, должен был беспокоить вопрос: является ли копия точным воспроизведением ‘манускрипта’? Нет ли тут какой-нибудь мистификации? Жихарев утверждал, что его девизом при переписке дневников было — ‘ни к сим приложити, ни от сих отойти’. ‘В них не прибавлено и не убавлено ни одного слова’, — уверял он. Однако у Погодина, видимо, были основания для сомнений. Ссылка на покойного С. С. Борятинского казалась ему, вероятно, не очень убедительной, поэтому он продолжал настаивать на присылке ‘подлинного манускрипта’. Тогда Жихарев вдруг заявил: ‘Все черновые я не могу никому отдать, потому что в них есть фамильные секреты, при том же бумаги эти никто, кроме меня, разобрать не в состоянии, да их нужно и выправить’. Последние слова особенно многозначительны: текст ‘манускрипта’ подвергался, оказывается, исправлению, границы и объем которого Жихарев оставлял в тайне.

‘Записки современника’ печатались (без имени автора) в ‘Москвитянине’ 1853 и 1854 гг.: сначала большими порциями и без перерывов (NoNo 3, 5, 6, 7, 8, т. е. с февраля по апрель 1853 г.), потом, после перерыва, малыми порциями и очень неаккуратно (NoNo 1—2, 18, 19, т. е. январь, вторая половина сентября и первая октября 1854 г.) {‘Москвитянин’ выходил два раза в месяц — 24 книги в год.}. Виновником этих перерывов был Жихарев, задерживавший присылку материала. В конце 1854 г., когда отношения между Жихаревым и Погодиным приняли конфликтный характер {Подробности см.: Н. Барсуков. Жизнь и труды М. П. Погодина, т. XIII, стр. 226—238.}, Погодин написал большое письмо, в котором упрекал Жихарева: ‘Я писал к вам несколько писем и имел в ответ то извинение, то обещание, то известия о болезни, о пожаре и проч. Несколько раз повторяли вы, что я могу обнадежить публику и напечатать, что дневник принадлежит мне {В архиве Погодина сохранились два документа, на основании которых он мог считать дневники Жихарева своей собственностью. Первый документ: ‘Я нижеподписавшийся коллежский асессор Василий Николаев сын Бензенгр предоставляю в полное владение и распоряжение господину действительному статскому советнику и кавалеру Михаилу Петровичу Погодину, собственно принадлежащую мне рукопись под заглавием ‘Записки современника. Дневник студента’, печатаемые уже в журнале Москвитянин. С.-Петербург. Марта 7 дня 1953 года’. Второй: ‘Я нижеподписавшийся тайный советник и кавалер Степан Петров сын Жихарев предоставляю в полное владение и распоряжение г. действительного статского советника и кавалера Михаила Петровича Погодина рукопись, состоящую из собственных своих писем прежнего времени под заглавием ‘Записки современника’. С.-Петербург. Апреля 3-го дня 1853 года’.} и будет непременно сполна напечатан в Москвитянине, а до сих пор мешали только обстоятельства. Между тем прерванное помещение, раздражив и не удовлетворив любопытство, причинило больше вреда, чем пользы журналу &lt,…&gt,. Начался 1854 год. В первой книге я поместил 8 страничек, — и опять не получил никакого продолжения, несмотря на новые обещания. В каком же виде представился я перед публикою в другой раз?’.

Почвой для конфликта с Погодиным, кроме всего прочего, оказался и материальный вопрос. Сначала Жихарев интересовался только самым фактом появления своих ‘Записок’ в печати и готов был отдать рукопись чуть ли не ‘безмездно’, Погодин, со своей стороны, любил печатать ‘безмездный’ материал, считая литературный гонорар ‘пагубным требованием нынешнего века’. В дальнейшем намерения Жихарева изменились — и возник вопрос о гонораре. В ноябре 1854 г., когда уже пора было начать печатание второй части ‘Записок’ (‘Дневник чиновника’), Жихарев, ссылаясь на ‘других лиц’, желающих приобрести продолжение его дневников и предлагающих деньги, потребовал установления и выдачи гонорара. Легко догадаться, что под ‘другими людьми’ разумелся издатель ‘Отечественных записок’ А. А. Краевский, личный враг Погодина. Как раз в это время {‘Отечественные записки’, 1854, NoNo 10 и 11.} Жихарев напечатал в его журнале большую статью ‘Воспоминания старого театрала’, главным материалом для которой послужил тогда еще не опубликованный ‘Дневник чиновника’. Это было новым и очень сильным ударом для Погодина: ‘Через полгода, не присылав мне ничего, — пеняет он в том же письме, — вы взяли из того же моего дневника восемь листов и продали в другой журнал, а мне прислали три листа якобы окончания!’. Посланный к Жихареву П. С. Савельев сообщил Погодину: ‘Явно, что он не хочет отдать все рукописи и находит выгоднее продать их Краевскому. Даже если б он отдал вам часть дневника, то все-таки другую часть может продать Отечественным запискам’.

В цитированном выше письме (от 6 декабря 1854 г.) раздосадованный и обиженный Погодин писал: ‘Объявление о появлении Дневника в Москвитянине впредь до решения нашего дела я велел остановить. Велел остановить и набор дневника в I книге. Но что печатается в 22 и след. нумере, до 26 ноября, по прежнему вашему плану, того остановить уже нельзя, ибо книга должна выйти на днях’. На самом деле печатание ‘Записок современника’ прекратилось в ‘Москвитянине’ на No 19, их продолжение (‘Дневник чиновника’) стало печататься в ‘Отечественных записках’ 1855 г., начиная с No 4. Кстати, судя по последним словам приведенной из письма Погодина цитаты, видно, что ‘по прежнему плану’ Жихарева вторая часть ‘Записок’ (‘Дневник чиновника’) должна была начинаться записью от 26 ноября 1806 г. (‘Утром был у обер-секретаря Иностранной коллегии’ и т. д.). Эта вторая часть должна была появиться в No 1 ‘Москвитянина’ 1855 г., а в No 23 за 1854 г. должен был закончиться ‘Дневник студента’ записью от 25 ноября (‘Послезавтра мы переедем каждый в свое гнездо, а завтра отправлюсь явиться по начальству’). Конфликт с Погодиным привел к перепланировке: пришлось ‘Дневник студента’ закончить тем, что появилось в No 19 (т. е. записью от 30 июля 1806 г.), а ‘Дневник чиновника’ начать возвращением из Липецка в Москву (запись от 25 августа 1806 г.). Это оказалось возможным, потому что в записи от 30 июля сказано: ‘Сейчас принесли с почты пакет из С.-Петербурга. Добрый старик Лабат &lt,…&gt, извещает, что 14-го числа сего месяца я определен в Коллегию, и приглашает приехать скорее в Петербург’.

Надо отметить, что в ‘Москвитянине’ заглавие ‘Записок’ менялось. Первоначально было ‘З_а_п_и_с_к_и _с_о_в_р_е_м_е_н_н_и_к_а. Дневник студента с 1805 по 1807 год. Часть I’ (обозначение части должно, конечно, стоять после общего заголовка). Начиная с No 8 (1853 г.) ‘Записки’ были перенесены из отдела IV (‘Исторические материалы’) в отдел I (‘Русская словесность’) — и заглавие приняло несколько иной, более сжатый вид: ‘З_а_п_и_с_к_и_ с_о_в_р_е_м_е_н_н_и_к_а. Дневник студента’. В No 18 (1854 г.), может быть уже в связи с наметившимся конфликтом, заглавие вовсе изменилось: ‘3_а_п_и_с_к_и _с_т_у_д_е_н_т_а’. Таким же осталось оно в No 19 (с пометой — ‘Окончание’).

Никаких материалов, связанных с печатанием ‘Дневника чиновника’ в ‘Отечественных записках’, пока не обнаружено. Первая ‘статья’ (25 августа—31 декабря 1806 г.) появилась в No 4 (1855 г.) со следующим примечанием редактора: »Дневник чиновника’, который начинаем мы печатать с этой книжки и надеемся продолжать безостановочно в следующих, составляет, так сказать, вторую часть и продолжение ‘Дневника современника’, которого первая часть, под названием ‘Дневника студента’, печаталась в ‘Москвитянине’ 1853 и 1854 годов. ‘Дневник студента’ оканчивается определением автора на службу, почему и самое название этих почти поденных записок переменяется: они из дневника студента делаются дневником чиновника. Автор в прошлом году поместил в ‘Отечественных записках’ статью ‘Воспоминания старого театрала’, заимствованную большею частью из этого ‘Дневника чиновника’, и потому читатели найдут в ‘Дневнике’ многое из этих ‘Воспоминаний’, только с большими подробностями’. Краевский, видимо, собирался печатать ‘Дневник чиновника’ полностью (‘надеемся продолжать безостановочно’), однако он предусмотрительно умолчал о его хронологическом объеме и заменил обычную систему ‘продолжений’ простой последовательностью ‘статей’. Таких ‘статей’ появилось шесть (NoNo 4, 5, 7, 8, 9 и 10 без имени автора) {Под двумя из них (третьей и пятой) поставлена подпись: ‘С. Ж-въ’.} — и на этом печатание дневника вдруг, без всяких объяснений, прекратилось. Вместо 13 лет (1806—1818) перед читателями ‘Отечественных записок’ прошло только 9 месяцев (25 августа 1806 г.—31 мая 1807 г.).

На этот раз причина, надо думать, была не в личных отношениях и не в материальном вопросе, а в политических событиях, связанных с Крымской войной и смертью Николая I. Осень 1855 г. была совсем непохожа на осень 1854 года, когда Краевский (после появления ‘Воспоминаний старого театрала’) повел переговоры с Жихаревым о печатании ‘Дневника чиновника’. Тогда еще свирепствовала цензура — и Краевский, вероятно, очень обрадовался такому ‘бесспорному’ материалу: отдел ‘словесности’, совсем было заглохший в годы ‘мрачного семилетья’, был, таким образом, надолго обеспечен. После падения Севастополя (август 1855 г.) положение изменилось: на фоне начавшегося общественного движения дальнейшее печатание ‘Дневника чиновника’ было бы со стороны редакции ‘Отечественных записок’ просто неуместным. Характерно, что Некрасов, относившийся прежде довольно благосклонно к запискам Жихарева и даже просивший его дать в ‘Современник’ очерк ‘Бал и домашний спектакль у Г. Р. Державина’ {Об этом говорит сам Жихарев в своем ‘Письме к редактору ‘Современника» (‘С.-Петербургские ведомости’, 1855, No 194, от 6 сентября, подпись: ‘С. Жихарев’), написанном в ответ на отзыв Некрасова. Ср. письмо Некрасова к В. П. Боткину от 1 сентября 1855 г.}, заявил теперь, что рассказанные Жихаревым ‘вседневные обстоятельства’ не характеризуют русского общества, — упрек, подсказанный, конечно, не личными соображениями, а общественными потребностями и настроениями новой эпохи. На бестактное ‘Письмо’ Жихарева Некрасов ответил в октябрьском номере ‘Современника’: ‘Когда начал появляться ‘Дневник чиновника’ в печати, в нем были места довольно интересные: именно места о театре и литературе. Эти места постоянно одобрялись в ‘Современнике’, и даже были приводимы из них значительные выписки &lt,…&gt,. Между тем ‘Дневник’ продолжал печататься, но подробности о театре и литературе в новых статьях уже не были интересны, потому что ничего не заключали в себе кроме сказанного в первых статьях. С потерею своей живой стороны ‘Дневник’ низошел в ряд таких произведений, молчать о которых или поддерживать при начале высказанное мнение становилось делом, не согласным с правилами ‘Современника». В ноябрьском номере дневник Жихарева был подвергнут еще более резкой критике — вплоть до прямого совета редакции ‘Отечественных записок’ прекратить его печатание {‘Заметки о журналах’ в NoNo 8, ,10 и 11 ‘Современника’ 1855 г. (Полное собрание сочинений и писем Некрасова, т. IX, 1950, стр. 297, 314—319, 339—340).}.

Из переписки Жихарева с Погодиным видно, что еще в 1854 г. была мысль об отдельном издании ‘Дневника студента’: ‘Вскоре пришлю все окончание Студента, — писал Жихарев, — и вы можете напечатать его особо, если найдете свои выгоды, а мне чрезвычайно хочется поскорее расквитаться с вами. Дневник студента должен составить книжку листов в 20, если не более’. Тогда это не осуществилось, теперь, после неудачи в ‘Отечественных записках’, Жихарев вернулся к этой мысли, но уже в более обширном объеме: он решил выпустить отдельным изданием весь текст ‘Записок современника’. Никаких материалов, относящихся к этому замыслу, тоже не обнаружено. В 1859 г. вышел первый том: ‘З_а_п_и_с_к_и _с_о_в_р_е_м_е_н_н_и_к_а с 1805 п_о 1819 г_о_д. Часть I. Дневник студента. СПб. Издание Д. Е. Кожанчикова’. На титульном листе — ‘Дневник студента с 1805 по 1807 год’, под текстом — ‘Конец первой части’. Дальше должен был следовать ‘Дневник чиновника’, который был бы, вероятно, разделен на две части. В письме к Погодину от 1 января 1853 г. Жихарев говорил, что в ‘Дневнике чиновника’ особенно занимательны годы 1809 и 1812 {Кроме того, у Жихарева образовались из записей более позднего времени ‘Записки сановника’, как это видно из его письма к Погодину от 30 декабря 1852 г.: ‘Дневник чиновника заключает в себе около 12 лет, несмотря на все исключения, которые вы обязаны сделать из этой дребедени, ее хватит вам лет на шесть, не говоря уже о ‘Записках сановника».}.Однако этот план тоже не осуществился: в 1860 г. Жихарев умер — и издание ‘Записок’ прекратилось. Таким образом, вместо издания дневников за 14 лет (1805—1818) в печати при жизни Жихарева появились дневники только за 2 Ґ года (с 1 января 1805 г. по 31 мая 1807 г.) {Кое-что из позднейших дневников появилось в ‘Воспоминаниях старого театрала’, в ‘С.-Петербургских ведомостях’ 1858 г. (No 60, от 16 марта) процитирована присланная Жихаревым запись от 15 декабря 1809 г. о С. П. Потемкине.}. После его смерти все рукописи дневников исчезли — и из позднейших записей не появилось больше ни строки.

‘Дневник студента’ в отдельном издании 1859 г. — не простая перепечатка из ‘Москвитянина’, автор восстановил кое-что из цензурных купюр, раскрыл имена многих лиц, обозначенные в журнале буквами, исправил некоторые опечатки, заменил некоторые устарелые языковые формы новыми (например, вместо ‘сей’ — всюду ‘этот’), сделал несколько ‘позднейших примечаний’. Так как текст этого издания является последним прижизненным текстом ‘Дневника студента’, улучшенным по сравнению с предыдущим, то (за отсутствием рукописи) он и должен быть положен в основу нового издания. Что касается ‘Дневника чиновника’, то при жизни автора он был напечатан только один раз, так что текст ‘Отечественных записок’ является единственным его источником.

Через тридцать лет после смерти Жихарева ‘Записки современника’ появились в приложении к ‘Русскому архиву’ (1890 г., NoNo 10—12, 1891 г., NoNo 1—5), после чего вышли отдельной книгой, сброшюрованной из листов приложения, под заглавием ‘Записки Степана Петровича Жихарева’ (изд. ‘Русского архива’, М., 1890). В первом примечании издателя (П. И. Бартенева) сказано, что в 1849 г. Жихарев передал свои записки Погодину ‘для напечатания в ‘Москвитянине’, где они начали появляться с 1853 года’, далее в том же примечании сказано: ‘М. П. Погодин сообщал нам рукопись этих любопытных записок, из которой были извлечены нами выпущенные тогдашней цензурою (немногие, впрочем) места и восстановлены имена многих лиц. Таким образом, записки С. Жихарева печатаются здесь в более полном виде’. Погодин умер в 1875 г., значит, он ‘сообщал’ Бартеневу рукопись Жихарева в те годы, когда Бартенев еще не думал об ее издании. Действительно, в библиотеке М. Н. Лонгинова (принадлежащей Пушкинскому Дому) сохранился экземпляр ‘Дневника студента’, представляющий собою вырезанные из ‘Москвитянина’ 1853 г. (NoNo 3, 5, 6, 7 и

и переплетенные листы с приклеенными к ним полями, на которых рукой П. И. Бартенева сделаны вставки, пометки и примечания, дополняющие и исправляющие текст ‘Москвитянина’. На некоторых листах (в том числе, уже не на полях, а на последнем белом листе экземпляра и на внутренней стороне переплета) есть вставки, написанные рукой С. А.. Соболевского, которому первоначально принадлежал этот экземпляр (как видно из exlibris’a: ‘Bibliotheca Sobolewskiana’). Все эти вставки, пометки и примечания делались, очевидно, до выхода отдельного издания ‘Дневника студента’ 1859 г., поскольку в этом издании многие отмеченные Бартеневым и Соболевским цензурные пропуски уже восстановлены и фамилии раскрыты. Можно даже сказать точнее: вставки делались п_о_с_л_е появления ‘Дневника студента’ в ‘Москвитянине’ 1853 г., но до его продолжения в ‘Москвитянине’ 1854 г., т. е. между апрелем 1853 г. и январем—февралем 1854 г., поскольку текст заканчивается листами из No 8 1853 г. Несомненно и другое: э_т_и _в_с_т_а_в_к_и _и_ п_о_м_е_т_к_и _д_е_л_а_л_и_с_ь_ п_о _р_у_к_о_п_и_с_и _Ж_и_х_а_р_е_в_а, б_ы_в_ш_е_й_ _т_о_г_д_а _у_ _П_о_г_о_д_и_н_а (как и сказано в цитированном выше примечании Бартенева). На внутренней стороне переплета (тыльной части) есть слова, выписанные рукой Соболевского, а именно: ‘2 марта. Пятница. Вчера изъездил пол-Москвы с поздравлениями именинниц и насилу сегодня отдохнул. Будь это не по обязанности, изъездил бы всю Москву и конечно бы вовсе не’. Весь дальнейший рукописный текст ‘Дневника студента’ был тогда еще у Жихарева и появился в ‘Москвитянине’ только в 1854 г. Сохранившиеся в архиве Погодина 6 листов рукописи ‘Дневника студента’ (см. ниже) представляют собой непосредственное продолжение той рукописи, которая была у Соболевского, текст первого листа начинается словами: ‘устал, таков человек!’, т. е. подхватывает прерванную у Соболевского фразу (‘конечно бы вовсе не’). Таким образом, экземпляр Соболевского (будем так называть эти вырезанные из ‘Москвитянина’ листы ‘Дневника студента’) оказывается очень ценным, поскольку он заменяет утраченные (или по крайней мере, не найденные) листы авторизованной копии ‘Дневника студента’ — от начала до записи от 2 марта 1806 г. {Как видно из надписи, сделанной Соболевским на ex-libris’e, он подарил этот экземпляр Лонгинову 17 декабря 1859 г., т. е. после того как вышло отдельное издание ‘Дневника студента’ 1859 г., что видно и из другой надписи Соболевского, указывающей ‘заметки, не включенные в издание 1859 года’.}

В примечании к изданию ‘Русского архива’ Бартенев сказал, что он извлек из рукописи Жихарева выпущенные цензурой места и восстановил имена, это, действительно, было им сделано, но при этом он почему-то совершенно игнорировал издание 1859 г., хотя уже в нем были восстановлены и имена лиц и многие места, выпущенные в ‘Москвитянине’ цензурой. С другой стороны, он, не сказав ни слова, вынул почему-то целые куски из текста ‘Дневника чиновника’ (впервые напечатанного в ‘Отечественных записках’ 1855 г.). Тем самым слова Бартенева в примечании к изданию ‘Русского архива’, что ‘Записки С. П. Жихарева печатаются здесь в более полном виде’, можно принять только с оговоркой: это может быть отнесено лишь к ‘Дневнику студента’ и притом с учетом издания 1859 г. Вместе с тем при сверке издания ‘Русского архива’ с экземпляром Соболевского оказалось, что два места не были пропущены цензурой и в этом издании (а поэтому их нет и в издании 1934 г.): в записи от 11 февраля 1806 г. — рассказ о том, как помещик Измайлов подарил исправнику тройку лошадей с дрожками (см. примечание), и в записи от 28 февраля 1806 г. — цитата из притчи Соломона (см. примечание).

‘Записки современника’ в издании ‘Русского архива’ заканчиваются небольшим послесловием, в котором Бартенев говорит: ‘Здесь оканчивается то, что нам известно из ‘Дневника чиновника’ по напечатанному в ‘Отечественных записках’ 1855 года. Где продолжение, не знаем. Говорят, что был еще ‘Дневник сановника’ &lt,…&gt,. Будем надеяться, что остальные дневники даровитого и наблюдательного С. П. Жихарева найдутся и огласятся в печати’. Эти надежды пока не оправдались. Заметка М. Мазаева о Жихареве в ‘Энциклопедическом словаре’ Брокгауза и Ефрона заканчивается словами: ‘Значительная часть записок Жихарева остается в рукописи, но где — неизвестно’. Редактор ‘Записок современника’ в издании ‘Academia’ (1934 г.) С. Я. Штрайх говорит: ‘Не удалось и нет надежды скоро разыскать рукопись, с которой рассказы Жихарева печатались при его жизни. Еще меньше можно рассчитывать на обнаружение подлинных дневников студента и чиновника, составлявшихся автором по следам событий. Эти подлинники, по-видимому, исчезли вместе с большим собранием писем друзей Жихарева по ‘Арзамасу’ и многочисленных его знакомых по театру, с которыми он был связан свыше полустолетия’.

Есть свидетельства современников, на основании которых следует предпринять дальнейшие поиски рукописей Жихарева. М. И. Пыляев вспоминает, что в его присутствии Жихарев в 1860 г. передал несколько больших тетрадей ‘какой-то княгине Гагариной’. {Перечень записок русских людей. ‘Исторический вестник’, 1890. No 1.} Артистка А. И. Шуберт (рожд. Куликова, близкий друг A. Ф. Писемского) утверждает, что тотчас после смерти Жихарева к нему на квартиру приехал сам министр императорского двора B. Ф. Адлерберг, в семье которого Жихарев был ‘свой человек’, и ‘забрал все его бумаги’ {А. И. Шуберт. Моя жизнь. Изд. ‘Academia’, 1929, стр. 174.}. Возможно, что так исчез и ‘Дневник сановника’, а вместе с ним и много фактов из жизни русской бюрократии 40—50-х годов.

Кроме печатных текстов в настоящем издании учтены следующие материалы, относящиеся к тексту ‘Записок современника’ (не считая цитированных выше писем Жихарева, Бензенгра и Погодина).

1. 6 листов рукописи ‘Дневника студента’ (12 страниц текста), авторизованная копия, бывшая в наборе. Начинается словами: ‘устал, таков человек!’ (запись от 2 марта 1806 г.), кончается записью от 8 марта 1806 г. (Рукописное отделение Всесоюзной Библиотеки им. В. И. Ленина. Архив Погодина: III, 4.65). Это часть той копии, которую Жихарев посылал Погодину, по этим листам набран текст в ‘Москвитянине’ 1854 г., No 1—2 (стр. 173—176 и 213—214).

2. 2 печатных листа сверстанной корректуры (стр. 187—218) из ‘Москвитянина’ (1854, No 19, октябрь, кн. 1), сверху — рукой Погодина: ‘Исправив, печатать. М. П.’. Начинается записью от 29 мая 1806 г., кончается записью от 30 июля 1806 г. (хранится там же: III, 4.64).

3. 1 печатный лист сверстанной корректуры (стр. 51—66) из ‘Москвитянина’ (1854, No 22, ноябрь, кн. 2) — 2 экземпляра. Текст начинается записью от 25 августа 1806 г. и кончается записью от 12 ноября 1806 г. На одном экземпляре — надпись сверху: ‘Править все с оригиналами. Скорее роман. Оригиналы что же не присланы? Показать мне после цензора’. Набранное заглавие — ‘Д_н_е_в_н_и_к _ч_и_н_о_в_н_и_к_а. (Продолжение дневника студента). Часть I’ — вычеркнуто и заменено другим: ‘Д_н_е_в_н_и_к _с_т_у_д_е_н_т_а’. На другом экземпляре — надпись сверху: ‘Прошу исправить. От замеченного здесь не могу отступить’, справа на поле: ‘Если угодно, то можете представить в Ц. комитет’. Набранное заглавие не изменено. В этом экземпляре много цензурных купюр, кроме того, при сличении этой корректуры с текстом ‘Отечественных записок’ (им начинается ‘Дневник чиновника’) обнаружились дополнительные купюры, не сделанные в корректуре ‘Москвитянина’. Все эти купюры учтены в настоящем издании.

4. Описанный выше экземпляр С. А. Соболевского (вырезанные из ‘Москвитянина’ 1853 г. листы с приклеенными к ним полями), принадлежавший М. Н. Лонгинову и хранящийся в библиотеке Института русской литературы АН СССР (Пушкинский Дом) под шифром: Ло. 34. I. 1.

5. Цензурное дело о ‘Дневнике чиновника’: ‘По представлению С.-Петербургского цензурного комитета о дозволении напечатать в журнале ‘Отечественные записки’ рукопись под заглавием ‘Дневник чиновника’ (продолжение ‘Дневника студента’, часть I)’ (ЦГИАЛ, фонд 772 (Главное управление цензуры), оп. 6, 1855, No 150852).

Из этого дела видно, что цензор Фрейганг 1) назначил к исключению ‘некоторые строки и резкие выражения, обозначенные предварительно черными чернилами’, 2) обратил внимание на два места: одно — содержащее записку императрицы Екатерины II о французской революции (в рукописи стр. 69—73), другое — заключающее рассуждение о дворовых людях (стр. 171—177). Главное управление цензуры (в заседании 12 марта 1855 г.) определило: ‘из числа двух мест, возбудивших сомнение в СПб. цензурном комитете, первое &lt,…&gt, позволить вполне, второе (о многочисленности дворовых людей) дозволить, начиная с стр. 171 до слов: к_о_т_о_р_ы_е _о_н_а _т_е_б_е _д_о_с_т_а_в_л_я_е_т включительно, на стр. 176, конец же стр. 176 и стр. 177-ую исключить, а также исключить на стр. 173-й в строках 3-й и 4-й слова: о_ _п_р_а_в_а_х_ ч_е_л_о_в_е_к_а’. Стр. 69—73 представленной в цензуру рукописи соответствует стр. 261—263 настоящего издания (рассказ П. И. Аверина о беседе Екатерины II с Сегюром и отрывок ее записки о французской революции), стр. 171— 177 соответствует стр. 295—297 настоящего издания. Из резолюции Главного управления следует, что запись от 23 декабря 1806 г., кончающаяся в печати словами ‘которые она тебе доставляет’, имела в рукописи продолжение, не пропущенное цензурой. Что касается слов ‘о правах человека’, то в печатном тексте нет такого места, куда можно было бы их вставить с полной уверенностью, надо думать, что текст, в связи с их изъятием, был несколько изменен.

Все сказанное о печатании ‘Записок современника’ и о материалах, относящихся к вопросу об их тексте, приводит к следующим текстологическим выводам.

1. ‘Дневник студента’ следует печатать по отдельному изданию 1859 г. (последнему прижизненному) с исправлениями опечаток и других типографских погрешностей по тексту ‘Москвитянина’ (с учетом сохранившихся листов авторизованной копии) и с восстановлением сделанных цензурой купюр по сохранившимся корректурам ‘Москвитянина’ и по экземпляру С. А. Соболевского.

2. ‘Дневник чиновника’ следует печатать по ‘Отечественным запискам’ (единственному прижизненному изданию). Текст ‘Дневника чиновника’, как видно по цензурному делу о нем, пострадал не очень сильно, надо, однако, принять во внимание, что еще до поступления в цензуру рукопись дневника была дана для предварительного чтения М. А. Корфу (члену ‘Негласного комитета’), по поручению которого А. Ф. Бычков написал Погодину 28 ноября 1854 г.: ‘Вчера я получил Дневник Жихарева от барона М. А. Корфа и поспешаю переслать его к вам. В нем вы найдете загнутые листы и отметки карандашом против некоторых мест. Все это, по мнению барона, не может быть напечатано, что же касается до его аррrоbatur {Разрешается.}, то он просил меня передать вам, что сего сделать никак не может, потому что он не имеет никакого отношения к цензуре, а Комитет 2-го апреля есть учреждение негласное. Впрочем, если все, отмеченное им, не будет напечатано, тогда, по его мнению, Дневник может быть свободен от всех придирок. В самом деле, нельзя же помещать печатно мнение о свободе крестьян, говорить о всесильном Кутайсове или об обычаях высшего сословия, шокирующих нравственное достоинство аристократов, не изъятых, впрочем, и в настоящее время от подобных же ошибок’ (Н. Барсуков. Жизнь и труды М. П. Погодина, т. XIII, стр. 230). Отмеченные Корфом места были, очевидно, изъяты до представления ‘Дневника чиновника’ в цензурный комитет.

3. Запись от 15 декабря 1809 г. печатается по газете ‘С.-Петербургские ведомости’ (1858, No 60, от 16 марта). Автор напечатанного здесь анонимного фельетона ‘Петербургская летопись’ сообщает: ‘Недели две назад мы сказали несколько слов о смерти известного всему московскому и петербургскому обществу графа С. П. Потемкина. По этому вопросу С. П. Жихарев прислал нам один листок из своего Дневника студента, нигде еще не напечатанный. Вот что на этом листе записано было у С. П. Жихарева’. Листок этот взят, конечно, не из ‘Дневника студента’, а из ‘Дневника чиновника’.

‘Воспоминания старого театрала’

‘Воспоминания старого театрала’ были напечатаны при жизни автора один раз — в ‘Отечественных записках’ 1854 г. (т. 96, No 10 и т. 97, No 11), с подписью: ‘С. Ж—въ’. Никаких материалов, относящихся к истории писания и печатания этого сочинения, пока не обнаружено. Что касается цензуры, то в архиве А. В. Никитенко (Институт литературы АН СССР) имеется письмо М. А. Корфа к Жихареву (от 13 сентября 1854 г.), по которому видно, что в тексте ‘Воспоминаний’ были сделаны некоторые изъятия и переделки. Корф благодарит Жихарева за доставленное рукописью ‘Воспоминаний’ удовольствие, а затем сообщает: ‘Обращаясь к замечаниям ценсора, я, в личном моем убеждении, не могу не признать самую большую часть их крайне притязательными, а многих совсем и объяснить себе не умею. Если бы я носил это звание, и при том в самом строгом и добросовестном его смысле, то, конечно, исключил бы зачеркнутые фразы против No 1, 2 и 6-го, исключил бы так же анекдоты против No 3 и 5-го, переделал бы несколько фразу против No 4-го и в некоторых анекдотах оставил бы, при действующих лицах, одни заглавные буквы их фамилий, но этим исключительно ограничил бы порывы моего красного карандаша’. Жихареву, конечно, пришлось примириться с порывами цензорского карандаша, которые даже Корфу показались ‘притязательными’. Так как рукопись ‘Воспоминаний’ не обнаружена, то печатать текст приходится по ‘Отечественным запискам’.

*** * ***

В числе других произведений С. П. Жихарева (стихотворений, статей, переводов) С. Я. Штрайх указал на ‘Отрывок из записок современника’, напечатанный в ‘Московском городском листке’ (1847, No 17, от 21 января, подпись: ‘Ж.’): ‘Отрывок этот представляет собой потуги на философствование о судьбах России, нечто вроде полемики с ‘Философскими письмами’ П. Я. Чаадаева без упоминания его имени. &lt,…&gt,. Этот отрывок можно оставить на страницах забытой газеты без ущерба для настоящего издания’ {С. П. Жихарев. ‘Записки современника’, т. I. 1934, стр. 24—25.}.Мы тоже не включаем этой статьи, но потому, что она написана не С. П. Жихаревым, а его племянником, М. И. Жихаревым, учеником и другом Чаадаева, автором большого очерка о нем: ‘П. Я. Чаадаев. Из воспоминаний современника’ (‘Вестник Европы’, 1871, NoNo 7 и 9). ‘Отрывок из записок современника’ — не полемика с Чаадаевым, а изложение его взглядов, какими они стали к этому времени [ср. письмо Чаадаева к А. И. Тургеневу в ‘Литературном наследстве’ (вып. 22—24, 1935, стр. 16)]. Статья с трудом прошла через цензуру (см.: Дневник И. М. Снегирева, т. I, 1904, стр. 382: и 385).

Б. М. Эйхенбаум

С. П. Жихарев и его дневники

1

2

3

* * *

Обзор театрального материала в ‘Записках’ Жихарева

* * *

Источники текста ‘Записок современника’ и ‘Воспоминаний старого театрала’

‘Записки современника’

‘Воспоминания старого театрала’

* * *

Читайте также:

*** * ***

*** * ***

*** * ***