ИЗЪ ЛИТЕРАТУРНЫХЪ ВОСПОМИНАНЙ
I.
——
С. Н. К.
‘Историческй Встникъ’, No 2, 1890
С. Н. К. Из литературных воспоминаний, Тургенев Иван Сергеевич, Год: 1890
Время на прочтение: 34 минут(ы)
Относительно И. С. Тургенева до сихъ поръ существуютъ нсколько разныхъ и весьма противурчивыхъ мннй: одни считаютъ его чуть не консерваторомъ, друге, наоборотъ, чуть не краснымъ, одни видятъ въ немъ человка безъ опредленныхъ убжденй, но въ высшей степени честолюбиваго, который въ угоду честолюбю приносилъ ршительно все, и, смотря по времени и обстоятельствамъ, являлся то въ одномъ вид, то въ другомъ шелъ то по теченю, то противъ теченя, какъ было выгодне не въ смысл какихъ-либо матеральныхъ расчетовъ, а для литературной извстности и популярности, друге, напротивъ, считаютъ его человкомъ убжденнымъ, который никогда не измнялъ убжденямъ и всегда оставался вренъ идеаламъ сороковыхъ годовъ, съ которыми выступилъ на литературное поприще, идеаламъ, хотя нсколько общимъ и неопредленнымъ, но несомннно очень свтлымъ и возвышеннымъ. Одни говорятъ, что дло не въ свтозарности идеаловъ, а въ томъ, что когда наступило время ихъ осуществленя, то Тургеневъ двоился, былъ непослдователенъ или неискрененъ: относясь. напр., отрицательно къ крпостному праву, своихъ крестьянъ, однако, на волю не отпускалъ, подобно нкоторымъ помщикамъ, а пользовался ихъ трудомъ до самой эмансипаци, а друге имъ на это отвчаютъ, что прилагать такую строгую мрку къ нему нельзя и что одно то уже, что онъ такъ долго держалъ знамя свободы и просвщеня въ рукахъ, есть уже большая заслуга съ его стороны, и т. д. и т. д. Литературныя его отношеня и положене также полны недоразумнй: то онъ тяготетъ къ ‘Современнику’, то появляется въ ‘Русск. Встник’, когда послднй принялъ уже иное направлене, чмъ вначал, то либеральная критика недовольна имъ и говоритъ, что онъ поетъ въ унисонъ реакци и обскурантизму, то Катковъ не одобряетъ его за излишнй либерализмъ. И все это какъ-то переплетается съ чисто личными его недоразумнями съ разными лицами. На самыхъ похоронахъ Тургенева намъ пришлось слышать нсколько такихъ противуположныхъ мннй: одни говорили о немъ какъ о человк очень умренномъ, даже именно какъ о плохо понятомъ консерватор, допускавшемъ одинъ только прогрессъ — постепенный, одну только — медленную эволюцю, а крайняя фракця. какъ бы въ отвтъ на это, раздавала листокъ, въ которомъ urbi et orbi! говорилось: ‘онъ нашъ, а не вашъ’. Появившяся посл смерти воспоминаня немного прибавили къ выясненю его личности: одни изъ этихъ воспоминанй, при всей симпати къ покойному, оставляли что-то какъ бы недоговореннымъ, другя прямо накладывали на него неблагопрятную тнь (печатавшяся въ ‘Русскомъ Встник’), третьи представляли его какимъ-то не то легкомысленнымъ, не то двусмысленнымъ. Вообще, неблагопрятныхъ и сомнительныхъ мннй о Тургенев гораздо больше, чмъ благопрятныхъ, и въ то же время на его долю выпала рдкая популярность не только посл смерти, какъ это по большей части бываетъ, но и при жизни еще. Въ послдне годы и во время болзни ему приходилось видть очень много общественнаго вниманя, уваженя и почета: ему длали оваци, посылали сочувственные адресы и письма, дамы цловали руки. А похороны его были положительно небывалыми на Руси похоронами, но многолюдству и одушевленю.
Лично меня подобная противуположность взглядовъ и отношенй къ Тургеневу нисколько не удивляетъ: таковъ ужъ удлъ всхъ крупныхъ и сложныхъ натуръ. А натура у него была несомннно очень сложная. Баринъ по рожденю и привычкамъ, онъ имлъ настолько больше умственныхъ и вообще духовныхъ потребностей, что не могъ жить жизнью русскаго барства. И вотъ, онъ повернулся къ нему спиною и жилъ за границей. Его влекло туда не только нжное и постоянное чувство къ женщин, навстившей его въ тяжелую для него минуту, (когда онъ жилъ поневол у себя въ деревн), но и свобода: ему тамъ вольне дышалось. Жилъ онъ за границею, но въ то же время вс его лучше помыслы были въ Росси, о ней онъ говорилъ, думалъ, и ей посвящалъ все свое творчество, т. е. всю или почти всю внутреннюю жизнь. Онъ настолько зналъ европейскую жизнь и располагалъ настолько крупнымъ талантомъ, что могъ бы занять видное мсто и въ европейской литератур, беря сюжеты для произведенй изъ тамошняго быта, но онъ не могъ этого длать, потому-что любилъ родину. Самое большее, на что онъ ршался, это придавать нкоторымъ своимъ фигурамъ общечеловческй характеръ расширять ихъ или придавать имъ нсколько европейскаго изящества, но въ то же время они оставались русскими. Любилъ родину, но въ то же время не принималъ прямого, непосредственнаго участя въ ея нуждахъ и судьбахъ, какъ сдлалъ бы человкъ которому она дороже собственнаго спокойствя. Становился со всмъ европейцемъ и въ то же время оставался русскимъ бариномъ, со всми слабыми сторонами нашего барства, и никакъ не могъ совлечь съ себя этого первичнаго, точно прирожденнаго насквозъ его пропитавшаго культа. Тяготлъ къ лучшимъ литературнымъ стремленямъ и въ то же время не принадлежалъ близко ни къ одному изъ литературныхъ кружковъ, a держался какъ-то особнякомъ и не стснялся дурными отзывами о людяхъ {Напримръ о Некрасов, который, какъ сейчасъ помню, незадолго передъ смертью вотъ что говорилъ: ‘Право, я никогда не любилъ денегъ, a скоре боялся ихъ. Потому и берегъ. Это Тургеневъ меня ославилъ какимъ-то сребролюбцемъ. Онъ постоянно швырялъ деньги. Ему можно было швырять, a мн нтъ. Получитъ изъ деревни, разбросаетъ въ нсколько дней все и прдетъ ко мн за деньгами, a не дашь — сердится’. }. Держался особнякомъ, но въ то же время имлъ настолько общественнаго чувства и мужества, чтобы въ Москв, на Пушкинскомъ празднеств, не принять протянутую Катковымъ руку примиреня: въ то время, какъ нкоторые все забыли и радостно хватали эту всесильную руку, онъ помнилъ, сколько эта рука написала противъ литературной свободы, и оставилъ ее въ воздух.
Я далекъ отъ намреня выяснить вполн личность и характеръ Тургенева: я не зналъ его настолько. Хотя характеръ его мн и кажется понятнымъ, но я не ршусь утверждать, что нея ошибаюсъ. Покойный М. Е. Салтыковъ однажды въ разговор утверждалъ, что я вижу Тургенева только съ показной стороны Съ обычною своею прямотою и суровостью онъ говорилъ: ‘онъ передъ вами, какъ павлинъ, распускаетъ хвостъ, a вы любуетесь, и это ему прятно, a потомъ самъ же будетъ разсказывать, что за нимъ ухаживаютъ, и опять получитъ при этомъ удовольстве’. Нaсколько Салтыковъ былъ правъ,— не знаю, только я, дйствительно, видлъ Тургенева лишь съ хорошей стороны, и сторона эта мн казалась не совсмъ показною. Салтыковъ, этотъ прямой, нервный, искреннй и не любившй никакихъ компромиссовъ человкъ, человкъ весь отдавшйся литератур и видвшй въ ней чуть ли не самое высшее призване на земл, былъ очень часто слишкомъ строгъ къ людямъ и имлъ на это неоспоримое право, но право это было чисто личнымъ его правомъ, его да разв еще весьма немногихъ столь же цльныхъ людей, а большинство не можетъ такъ смотрть на Тургенева. Тмъ боле не иметъ права смотрть на него такъ наше общество, которое обязано ему очень многимъ, которое само не иметъ даже сотой доли его заслугъ и иметъ неизмримо больше всякихъ изъяновъ и пороковъ. Хорошя его стороны не поглощались дурными и не были только костюмами, которые онъ мнялъ, а гораздо глубже коренились въ его душ. Если онъ не шелъ наравн съ другими передовыми людьми въ оцнк происходившихъ явленй и дальнйшемъ логическомъ развити идей, то не потому, что не хотлъ, а потому что не могъ, вслдстве душевнаго процесса, то онъ сомнвался въ врности и цлесообразности дальнйшаго шага, то не находилъ въ себ внутренняго ему соотвтствя, то его просто что-нибудь шокировало, какъ эстетика, и барина, хотя бы это была иногда даже какая-нибудь частность. Натуры колеблющяся, нершительныя, сомнвающяся, были любимыми натурами Тургенева, на изображене которыхъ онъ клалъ все свое мастерство, надляя ихъ чертами личнаго своего характера. Это вовсе неслабыя натуры, вовсе не тряпки, какъ нкоторые думаютъ, а напротивъ натуры даровитыя, которымъ не достаетъ только внутренняго или вншняго равновся для надлежащей дятельности. За то он смотрятъ дальше, я не говорю видятъ, но нкоторыя и видятъ. Тургеневъ самъ отдавалъ предпочтене людямъ дйствя, но любилъ не Донъ-Кихотовъ, а Гамлетовъ. По природ, самъ онъ былъ несомнннымъ Гамлетомъ, но довольствоваться такимъ жребемъ не могъ и его постоянно тянуло въ первые ряды жизни, не къ какой-либо обыденной и тмъ боле мелкой практической дятельности, а къ такой, которая соотвтствуетъ первымъ рядамъ и большимъ внутреннимъ силамъ. Но при первыхъ же практическихъ шагахъ въ немъ начиналась рефлекся и просыпался Гамлетъ. Тургеневъ съ его слабостями, а можетъ быть больше всего благодаря имъ, былъ гораздо ближе къ обществу, чмъ друге вожди. Онъ настолько былъ органически связанъ съ обществомъ, что собственно говоря не могъ слишкомъ далеко заходить впередъ, ходить безъ оглядки, какъ это нкоторые длаютъ, а постоянно оглядывался и соображался съ тмъ, что длается назади, но въ то же время и такъ же постоянно его тянуло впередъ и впередъ, если не дйствовать, то смотрть. Таке люди систематически дйствовать не могутъ, а либо остаются на житейской арен вмст съ большинствомъ общества пассивными зрителями, либо дйствуютъ и догоняютъ другихъ порывами, догоняютъ, а иногда и перегоняютъ, часто проигрываютъ, а иногда и оказываются совершенно неожиданно господами положеня. Я не знаю, думалъ ли когда-нибудь Тургеневъ о руководящемъ положени, стремился ли когда-нибудь серьезно руководить общественнымъ мннемъ, одинъ или вмст съ другими, но что онъ принималъ близко къ сердцу общественные и литературные вопросы и интересы,— въ этомъ не можетъ быть сомння. И очень возможно, что если бы къ нему боле заботливо и снисходительно относились люди, которыхъ онъ цнилъ и уважалъ, то роль его въ литератур могла бы быть иною, мене обособленной и боле плодотворною. Нельзя, конечно, въ этомъ никого винить потому-что странно было бы приспособлять цлую литературу по одному человку или требовать къ нему большей внимательности, чмъ самъ онъ личными отношенями заслуживалъ. Поджидать размышляющихъ въ житейской борьб такъ же трудно, какъ и собирать отсталыхъ. Но мы никого и не винимъ, a только хотимъ сказать, что такя сложныя натуры руководятся и очень сложными душевными процессами, которые не легко поддаются опредленямъ. Он никогда почти не возбуждаютъ такихъ глубокихъ и искреннихъ симпатй, какъ натуры цльныя, но тмъ не мене всегда представляютъ глубокй интересъ. Выяснене характера Тургенева можетъ быть чрезвычайно интересною темою для психолога. Каждая новая черта, каждый лишнй штрихъ, могутъ пригодиться и не должны пропадать. Вотъ поэтому мн и думается, что и мое непродолжительное знакомство съ нимъ и особенно то, что онъ говорилъ относительно литературы, представляетъ нкоторый интересъ и можетъ служить для его характеристики.
Знакомство мое съ Иваномъ Сергевичемъ началось въ 1879 году по указаню одного общаго нашего знакомаго, онъ прислалъ мн изъ-за границы дв рукописи проживавшихъ тамъ русскихъ, съ которыми т къ нему обратились, для пристройства ихъ въ петербургске журналы. Подобныя обращеня къ Тургеневу были очень часты: одни просили y него совта, друге рекомендаци третьи просто интересовались его мннемъ. Я знаю случаи, когда ему посылались за-границу рукописи даже изъ Росси. Нкоторыя изъ нихъ онъ посылалъ прямо въ редакци, a другя черезъ знакомыхъ, поручая имъ позаботиться объ ихъ судьб и куда-ни-будь пристроить, но и въ первомъ случа онъ нердко просили кого-нибудь узнавать о рукописяхъ, будутъ он напечатаны или нтъ, и если нтъ, то передать ихъ въ какую-нибудь другую редакцю, и т. п. Потомъ еще раза два или три онъ обращался ко мн съ подобными же порученями, какъ лично, такъ и черезъ А. В, Топорова. Въ то время я былъ постояннымъ сотрудникомъ одного петербургскаго журнала и имлъ знакомства въ другихъ редакцяхъ, такъ что подобныя порученя меня нисколько не обременяли и не удивляли,— съ ними постоянно вс и ко всмъ обращались,— но вотъ что меня удивило, или лучше сказать порадовало: мы, нсколько человкъ прятелей и я въ томъ числ, мечтали о новомъ журнал, который издавался-бы на нсколько иныхъ основаняхъ и преслдовалъ бы нсколько иныя цли, и Тургеневъ, узнавъ объ этомъ, выражалъ намъ сочувстве и пожелалъ со всми нами познакомиться. Его вообще интересовали молодые и новые писатели, что они представляютъ собою и что несутъ въ жизнь, a можетъ быть отчасти и какъ къ нему относятся, тмъ боле, что нкоторые изъ нихъ категорически отказывались отъ знакомства съ нимъ, не смотря на неоднократно высказанное имъ желане и попытки ихъ увидть. Въ то время, о которомъ идетъ рчь (1879—81 годы), онъ не пользовался особымъ расположенемъ въ тхъ кружкахъ, къ которымъ я принадлежалъ: на него были недовольны за его ‘Дымъ’ и ‘Новь’, a нкоторые не забыли еще и ‘Отцевъ и дтей’, но главнымъ образомъ недовольны были ‘Новью’. Я и тогда раздлялъ и въ значительной степени и до сихъ поръ раздляю это недовольство. но недовольство мое не переходило въ нетерпимость и безапелляцонное обвинене: я просто находилъ, что онъ гораздо лучше сдлалъ бы, еслибы совсмъ не писалъ этого неблестящаго и въ литературномъ отношени романа, но ни на одну минуту не ставилъ ‘Нови’ на одну доску съ ‘Бсами’ Достоевскаго, какъ нкоторые длали. Тамъ я видлъ озлоблене, прежде и больше всего озлоблене, a тутъ на-ходилъ нчто примиряющее, нчто происходящее совсмъ изъ иного источника: порою недоразумне и недостаточное знакомство съ молодежью (а не предумышленность), порою скорбь и до-саду, (а не нетерпимость и злобу), a порою несомннно и добрыя стремленя и желаня, словомъ, нчто отъ доброты. Все это какъ-то само собою чувствовалось между строкъ. Чувствовалась доброта и въ письмахъ, въ которыхъ Тургеневъ писалъ о рукописяхъ. Писемъ этихъ было y меня немного: два или три изъ нихъ (разрзавъ на части, такъ какъ желающихъ было больше) я роздалъ въ 1883 году, посл Тургеневскихъ похоронъ, знакомымъ, желающимъ имть его автографъ, a одно, оставленное себ на память, къ сожалню, утерялъ или по ошибк уничтожилъ. Письма эти, впрочемъ, не заключали въ себ ничего особеннаго: это были краткя, дловыя письма, въ которыхъ онъ или просто излагалъ, что именно желательно авторамъ, или рекомендовалъ ихъ статьи, но и тутъ, говорю я, сказывалась душевность и сочувстве къ бдственному положеню авторовъ: ‘постарайтесь пожалуйста при-строить, потому что авторъ нуждается’, ‘сдлайте что можно, авторъ бдствуетъ’ и т. п. Мало того, можно было видть, что Тургеневъ сочувствуетъ въ статьяхъ, дйствительно, хорошимъ мыслямъ, хотя въ литературномъ отношени рекомендаци его далеко не всегда были удачны и не соотвтствовали дйствительному достоинству статей. Все это какъ-то невольно располагало къ нему и укрпляло во взгляд на него, который потомъ такъ хорошо высказалъ и Н. К. Михайловскй. Совершенно независимо отъ меня и въ другое время онъ почувствовалъ относительно Тургенева то же самое, что и я. Собравъ мысленно всхъ дйствующихъ лицъ его произведенй къ его гробу, онъ показалъ, что они могутъ простить ему т обиды, какя онъ нкоторымъ изъ нихъ причинилъ, какъ потому, что въ обидахъ этихъ не было для нихъ безчестья, а съ его стороны злонамренности, такъ и потому, что ‘слишкомъ много обязано русское общество этому человку’, это тмъ боле, что человкъ этотъ никогда не былъ Савломъ никогда не былъ въ рядахъ гонителей истины и гасителей свта, а если ему и случалось впадать въ ошибки, порождать недоразумня и обнаруживать личныя слабости, могшя быть тому или другому досадными и непрятными, то все это ‘не должно и просто не можетъ заслонять собою его громадныхъ заслугъ’ {Томъ VI, стр. 157—8.}.
Журналъ, о которомъ мы мечтали и о которомъ мн пришлось потомъ не разъ говорить съ Тургеневымъ, долженъ былъ издаваться и вестись кружкомъ, артелью, а помщаться въ немъ должны были статьи преимущественно начинающихъ писателей. Старые таланты старлись, а молодые на смну не являлись. Это съ одной стороны, а, съ другой, у насъ въ литератур всегда былъ избытокъ пишущей брати, не находившй мста въ существующихъ органахъ печати, избытокъ не слишкомъ яркихъ или невыработавшихся еще дарованй, но дарованй отличавшихся честнымъ направленемъ, такъ что голосъ ихъ, помимо всего прочаго, былъ бы не безполезнымъ голосомъ. Это въ большинств случаевъ были неисправимые идеалисты, для которыхъ литература была чмъ-то въ род святая святыхъ. Люди мене разборчивые въ нравственномъ отношени и мене привязанные къ литератур, потерпвъ неудачу, скоро переходили на другя поприща и пристроивались на каке-нибудь мста: шли въ чиновники, поступали въ банки, на желзныя дороги, и т. п., а эти терпли массу лишенй и все-таки оставались писателями. Литература была для нихъ настоящею могилою и тяжелымъ крестомъ. Въ этомъ отношени у насъ всегда дло стояло довольно нерацонально: вмсто того, чтобы дать приложене этимъ силамъ и образовать для нихъ одно-два новыхъ изданя, наши журналы и газеты относились къ нимъ очень равнодушно и небрежно.
Въ общемъ итог получался изъ этого для литературы не выигрышъ, а проигрышъ. Начинающе писатели также встрчали чаще чисто формальныя отношеня къ себ, чмъ внимательность и поддержку, и, испытавъ разъ-другой неудачу, не рдко бросали писать. Чмъ конфузливе и робче былъ человкъ, тмъ скоре это происходило. Нкоторые изъ старыхъ писателей отлично это понимали, зная, какой деликатный и, вмст съ тмъ, мучительный вопросъ представляетъ первый литературный опытъ. и старались, насколько могли, поддерживать и ободрять подававшихъ надежды и не обезкураживать неудачниковъ, но такихъ писателей было не много, большинство было не таково: оказывалась статья неумло написанной или неподходящей, со возвращали по большей части безъ объясненй. или ссылались для формы на какя-нибудь причины, лишь бы только избжать объясненй по существу, газеты сплошь и рядомъ совсмъ но возвращали не принятыхъ рукописей, а недльныя изданя даже издвались въ своихъ ‘почтовыхъ ящикахъ’ надъ злополучными авторами забракованныхъ статей. Послднее продолжается и до сихъ поръ. Попасть начинающему писателю въ число постоянныхъ сотрудниковъ какого-нибудь изданя было дломъ не легкимъ: для этого надо было или отличаться выдающимся талантомъ, или доказать умнье работать и долгое время ждать, или, какъ это не странно, имть связи, знакомства и протекцю. Каждое издане велось обыкновенно единолично или постояннымъ составомъ близкихъ и хорошо знавшихъ другъ друга людей. Иначе, конечно, и не могло быть. Благодаря этому, изданя во многомъ выигрывали, но за то, если дло было не въ рукахъ живыхъ, отзывчивыхъ и никогда не старвшихся умственно людей. то превращалось въ нчто замкнутое, педантическое, однообразное, въ какя-то литературныя канцеляри. Конечно, относительно отзывчивости главную роль играли цензурныя условя, — литературныя канцеляри всегда переживали органы съ боле отзывчивыми нервами и теплою кровью, — но намъ казалось, что и въ этихъ предлахъ можно быть живе. Видя, что жизнь ставитъ новыя требованя, что нарождаются новые вопросы, что молодежь ждетъ отвтовъ и разъясненй, что во многомъ надо разобраться. намъ хотлось отвчать и отвчать на все это. Единоличный порядокъ, особенно когда на первый планъ выступали издательске интересы и соображеня, былъ еще хуже. Затмъ, и положене многихъ постоянныхъ сотрудниковъ было неправильно: они должны были изо дня въ день или изъ мсяца въ мсяцъ работать для существованя, писать не тогда, когда хочется, а къ извстному дню и часу, и не то, что хочется, а что ближе, словомъ были въ положени поденщиковъ (въ газетахъ) и штучниковъ (въ журналахъ). Все это, какъ понятно, отзывалось на достоинств работъ и не могло дать увренности въ завтрашнемъ дн. Гораздо лучше было обезпечить людямъ minimum ихъ текущихъ издержекъ, въ предлахъ ихъ годового или полугодоваго заработка, вмсто того чтобы заставлять постоянно торопиться, черезъ силу работать или просить у издателей авансовъ и кредита. Положимъ, что рдкя изданя отказывали къ этомъ постояннымъ сотрудникамъ, но кланяться все-таки было непрятно, тмъ боле часто, какъ это приходилось нкоторымъ. Наконецъ, издатель всегда могъ сказать, что сотрудникъ ему больше не нуженъ.
Вотъ все это мы и мечтали измнить: сохраняя все хорошее изъ стараго, вмст съ тмъ внести въ дло нчто новое. Мечты наши долго не осуществлялись: то не находилось подходящаго изданя, то попытки получить разршене на новое — не удавались, не было денегъ, и т. п. Наконецъ, судьба намъ улыбнулась, — довольно, впрочемъ, кислою улыбкою, — мы пробрли маленькй, подцензурный журнальчикъ — ‘Русское Богатство’. Передъ этимъ онъ нсколько разъ переходилъ изъ рукъ въ руки, простанавливался и вновь возникалъ, утрачивая все больше и больше подписчиковъ и въ послднее время, какъ говорится, просто валялся на литературныхъ задворкахъ. Онъ не выходилъ, но право на издане его сохранялось. Это была настоящая утлая, дырявая ладья, въ которой и предстояло совершить трудное плаване и произвести все т преобразованя, е которыхъ мы мечтали. Положене вещей было такое: не было подписки и денегъ, не было ни у кого практическаго умнья вести дло и ладить съ цензурою, приходилось работать даромъ, а для многихъ это было не только трудно, но даже невозможно, были хорошя имена, но не имена литературныхъ корифеевъ, которые обезпечиваютъ успхъ изданю, да и т имена, которыя были, не всецло принадлежали журналу, потому что должны были участвовать въ другихъ изданяхъ, гд приходилось работать. Надо отдать справедливость, что большинство хорошихъ писателей намъ сочувствовало, хотя нкоторые и посмивались, говоря, что ничего у насъ не выйдетъ. Предпряте, дйствительно, было довольно смлымъ, чтобы не сказать больше. Какъ разъ въ это время прхалъ въ Петербургъ Тургеневъ, и у нкоторыхъ изъ насъ явилась мысль заручиться и его именемъ и попросить у него какой-нибудь разсказъ или статейку для журнала. Друге были противъ этого, говоря, что ‘не стоитъ кланяться’ и даже ‘связываться съ нимъ’, но большинство думало не такъ, указывая именно на то, что онъ самъ высказываетъ намъ сочувстве, и тмъ боле что коммерческихъ выгодъ съ журналомъ у насъ не соединялось, а прежде всего было желательно создать хорошее дло. Если мы и разсчитывали работать въ журнал и имть впослдстви правильный заработокъ, то издательскихъ интересовъ ни у кого въ виду не было, такъ какъ всю чистую прибыль, какая могла бы получаться, предполагалось употреблять, съ одной стороны, на увеличене, улучшене и удешевлене журнала, а, съ другой, на общее повышене литературнаго гонорара и типографскаго труда, не исключая и постороннихъ сотрудниковъ. При такихъ условяхъ не такъ стыдно было обратиться къ Тургеневу. Затрудняло насъ только одно, какой предложить ему гонораръ: такой, какой онъ получалъ изъ другихъ редакцй, былъ для насъ обременителенъ, а установившйся для обыкновенныхъ статей — черезчуръ малъ, одни говорили, что никакихъ исключенй длать не слдуетъ, друге, напротивъ, что не слдуетъ срамиться и надо лучше занять денегъ, чтобы заплатить ему не меньше другихъ, третьи предлагали, чтобы онъ самъ назначилъ плату. Но такъ какъ до вопроса о гонорар дло не дошло, то объ этомъ можно и не говорить. А Тургеневъ между тмъ съ своей стороны опять выражалъ сочувстве нашему предпрятю и между прочимъ высказалъ Г. И. Успенскому, котораго раньше зналъ, желане познакомиться съ нами. Были не желавше и этого, и когда зашла рчь. гд назначить мсто для свиданя — въ редакци или у кого-нибудь на частной квартир, то одни стояли за редакцю, на томъ основани, что если онъ самъ хочетъ знакомиться, то пусть въ редакцю или къ каждому особо съ визитомъ и приходитъ, а друге, напротивъ, стояли за частную квартиру. Въ конц концовъ остановились на квартир Г. И. Успенскаго. Въ назначенный вечеръ собрались мы, и прхалъ Тургеневъ. Первое впечатлне, какое онъ на меня произвелъ, было слдующее: ‘какой онъ большой (высокй), а мы каке маленьке’. Перезнакомившись со всми, Тургеневъ слъ и сейчасъ же овладлъ разговоромъ. Говорилъ онъ прекрасно, просто и образно, слегка пришамкивая по-стариковски.
— ‘Сейчасъ я со Скобелевымъ обдалъ, — сказалъ онъ.— Вотъ красная двушка: поминутно краснетъ, скажетъ слово и покраснетъ. и не подумаешь, что такой храбрый’.
Потомъ разсказалъ, что они говорили со Скобелевымъ, перешелъ къ нашей политик по Восточному вопросу, къ тому, какъ смотрятъ на эту политику въ Париж, Вн и Берлин, и т. д. Рчь лилась почти безостановочно, а мы слушали, попивая чай. Впрочемъ. не вс молчали: кто предлагалъ вопросъ, кто вставлялъ замчане. а одинъ вступилъ даже въ продолжительный разговоръ. Это были дв полныя противуположности: одинъ — старикъ, другой — юноша, совсмъ почти мальчикъ, тотъ сдой и высокй. этотъ черный, какъ жукъ, и маленькй, тотъ художникъ, этотъ экономистъ, т. е. сама проза и цифра. Тургеневъ съ большимъ вниманемъ вслушивался въ то, что онъ говорилъ, и, повидимому, слушалъ его съ удовольствемъ. Скоро разговоръ перешелъ на разные внутренне вопросы: на народъ, экономическое его положене. земельное устройство, возростане кулачества и проч.
— Вотъ явлене, — сказалъ Тургеневъ относительно кулачества, — съ которымъ просто необходимо считаться и не оставлять его безъ вниманя. Скоро не будетъ, кажется, деревни безъ кулака. Плодятся они положительно какъ грибы и чортъ знаетъ что длаютъ. Это каке-то разбойники. Я думаю написать разсказъ объ одномъ такомъ артист, который такъ и назову — ‘Всемогущй Житкинъ’. Это, видите ли, сосдъ бывшихъ нашихъ крестьянъ. Онъ не только всячески ихъ эксплуатируетъ, не только беретъ съ нихъ разные поборы и чуть ли не каждый день загоняетъ ихъ скотъ и беретъ штрафы, но захватываетъ даже y нихъ землю, переноситъ межи и переставляетъ столбы. Представьте, какую штуку выкинулъ: жаловались мн нсколько лтъ тому назадъ крестьяне, что онъ y нихъ землю захватилъ. Я сказалъ имъ: захватилъ, такъ жалуйтесь суду.—‘Да жаловаться-то, говорятъ, нельзя, ужъ жаловались, да ничего не выходить, потому что по плану-то по его выходитъ. A на самомъ-то дл по нашему должно быть’. Что, думаю, за чепуха такая? Послалъ въ контору, веллъ принести планъ, похалъ съ нимъ на мсто и увидлъ, что все какъ слдуетъ, т. е. границы въ натур совпадаютъ съ планомъ. Очевидно крестьяне не правы. Такъ и сказалъ имъ. A они между тмъ все свое твердятъ и каждый годъ мн повторяютъ одно и тоже: захватилъ да захватилъ. Ну, думаю, это обыкновенная исторя: мужику какъ втемяшится что въ голову, такъ не скоро оттуда выйдетъ. Однако, представьте, что вышло: въ позапрошломъ году разбирали y меня въ кладовыхъ и на чердакахъ всякй хламъ и старыя бумаги и нашли старый планъ имня, гд обозначены сосдня границы и земля, отведенная потомъ крестьянамъ. Сталъ я сличать этотъ планъ съ новымъ и убдился, что они не сходятся. Веллъ запречь дрожки и похалъ на мсто: оказалось, что межа, дйствительно, перенесена и что крестьяне правы. Просто руками развелъ и окончательно сталъ въ тупикъ, какъ это могло случиться. Ахъ, какая тутъ досада меня взяла! Между тмъ, увидвъ, что я прхалъ опять съ планомъ и что-то смотрю, пришли и мужики, цлая огромная толпа, пришелъ и Житкинъ, и какая было вышла непрятная исторя: услышавъ, что правда не на его, a на ихъ сторон, они напустились на него и стали самымъ невозможнымъ образомъ ругаться, онъ сначала было попробовалъ отругиваться, но потомъ видитъ дло плохо, видитъ, что негодоване ростетъ и становится все единодушне и единодушне, видитъ, что его окружаютъ… Былъ одинъ моментъ, когда и мн показалось, что вотъ еще одно какое-нибудь слово, одна какая-нибудь капля, и вс набросятся на него и растерзаютъ въ клочки. Признаться, перетрусилъ я, попаду, думаю, въ кашу, пожалуй еще подстрекателемъ сдлаютъ: я вдь планъ розыскалъ и прхалъ съ нимъ, я сказалъ, что онъ не правъ, и т. д. Ho тутъ меня внезапно оснила мысль, которая дала длу совершенно неожиданный оборотъ. Вдругъ я протискался впередъ и просто не своимъ голосомъ закричалъ на Жидкина: ‘я теб, мерзавецъ, за это задамъ. Въ острогъ засажу, въ каторгу сошлю, въ кандалы закую!’ Смотрю, вс примолкли, возбуждене въ толп утихаетъ, видятъ, что защита есть, что самъ баринъ, a слдовательно и начальство, за дло берутся. — ‘Вотъ погоди, говорятъ, будетъ теб на орхи, вражй сынъ, узнаешь кузькину мать’. A Житкинъ тмъ временемъ все пятился да пятился на-задъ, дошелъ до дома, юркнулъ въ него и заперъ дверь. Точно камень y меня съ души свалился: слава Богу, думаю, благополучно все кончилось. И за нихъ вдь боялся: случись что-нибудь, отвчали бы, не пошутили бы съ ними. Дальше. Пообщавъ наказать Житкина, я, дйствительно, думалъ не оставлять этого дла такъ и что-нибудь сдлать, просилъ всхъ, кого только можно было, обратить на это внимане, говорилъ при случа даже губернатору, котораго хорошо знаю, вс общали, но не тутъ-то было: по крайней мр, въ прошломъ году ничего еще не было сдлано и все оставалось по старому. Вотъ интересно. что въ ныншнемъ году найду. Очень возможно, что и до сихъ поръ ничего не сдлано. Просто удивительно, какими судьбами, какими путями, таке господа устроиваютъ и обдлываютъ свои дла: чтобы межу перенести и одинъ планъ замнить другимъ, надо похлопотать да похлопотать, и втихомолку вдь этого тоже нельзя сдлать, объ этомъ, вроятно, если не вс, то многе знали или слышали. Затмъ, тотъ фактъ какъ вамъ нравится, что я, крупный мстный землевладлецъ, человкъ со связями и знакомствами, ничего не могу сдлать въ данномъ случа, не могу добиться никакого толку. Увренъ вдь, что и губернаторъ на моей сторон и желалъ бы также, чтобы дло ршилось въ пользу крестьянъ? но и онъ, оказывается, не все можетъ сдлать!— Такя дла обдлываются черезъ всю эту канцелярскую многочисленную уздную мелюзгу, a съ нею въ тсной связи, конечно, и губернская мелюзга, вотъ и идутъ отписки да переписки, справки да заключеня, a губернаторъ тмъ временемъ ждетъ-ждетъ да и забудетъ. Во многихъ случаяхъ только этого и было нужно. Но лучше всхъ самъ этотъ Житкинъ: представьте, въ прошломъ году ду я по желзной дорог, вдругъ онъ на одной изъ станцй откуда-то взялся, влетаетъ въ вагонъ и валится въ ноги: ‘сдлайте Божескую милость не погубите, вкъ Богу буду молить’ и т. д. Вы можетъ быть по-думаете, что онъ отказывается отъ захваченной земли и проситъ только, чтобы наказаня ему какого-нибудь не было? нтъ, онъ проситъ только, чтобы я отказался отъ дла и оставилъ его какъ оно есть. Понимаете, кланяется, a въ то же время свое дло длаетъ, зацпилъ зубами и не можетъ разжать пасть-то.
Затмъ, помнится, зашла y насъ рчь объ отношени народа къ помщикамъ, начальству и вообще къ власти, и Тургеневъ расказалъ намъ тему другого предположеннаго имъ разсказа, который онъ думалъ озаглавить — ‘Повиноваться!’ Разсказъ этотъ былъ просто неподражаемъ въ устной передач? по своей рельефности и живости. Я не могу его въ точности воспроизвести, но суть со-стояла въ слдующемъ: прозжалъ куда-то по Орловской губерни императоръ Николай Павловичъ? прозжалъ на лошадяхъ? такъ какъ желзной дороги тогда еще не было. И вотъ крестьяне, желая его повидать, бросали работу и со всхъ сторонъ бжали на станцю, гд онъ долженъ былъ мнять лошадей. Нкоторые длали по 25 верстъ и больше. Въ то время гд-то въ Орловской губерни были какя-то недоразумня между крестьянами и помщиками. Увидвъ крестьянъ, Николай Павловичъ строго взглянулъ на нихъ, сказалъ имъ нсколько словъ, которыя закончилъ словомъ: ‘повиноваться!’ и при этомъ погрозилъ имъ пальцемъ. Все остальное, кром этого, совершенно улетучилось y крестьянъ изъ памяти, a это слово и жестъ, напротивъ, глубоко врзались и точно все подавили и вытснили изъ головы. По отъзд Николая Павловича, ближайше крестьяне и т, которые мимо шли и пришли къ Тургеневу и разсказывали, что было, но, говорилъ Тургеневъ, я ршительно не могъ составить себ объ этомъ никакого представленя. Сколько ни разспрашивалъ, на каке лады ни ставилъ вопросовъ, вс повторяли только одно: ‘какъ сталъ онъ въ тарантас, да какъ глянетъ на насъ, такъ мы вс на колнки и упали, a онъ поднялъ, значитъ, палецъ да какъ крикнетъ ‘повиноваться!’ Тутъ ужъ мы ницъ вс полегли и долго такъ лежали. Онъ ужъ ухалъ давно, a мы все лежимъ, только помаленьку поглядываемъ. детъ это въ гору, a пальцемъ все грозитъ, и покеда изъ глазъ скрылся, все стоялъ въ тарантас и палецъ держалъ. Палецъ-то во какой!’ Тургеневъ показывалъ со словъ очевидцевъ величину представившагося имъ пальца чуть не въ полъ-аршина. ‘Ей-Богу, не преувеличиваю,— говорилъ онъ.— Не можетъ быть, говорю одному, чтобы такой большой палецъ былъ, божится, что такой. Не могъ также разубдить ихъ, какъ будто Николай Павловичъ, стоя въ тарантас халъ, увряютъ, что стоялъ и конецъ. По всей вроятности, онъ обратился къ нимъ садясь въ экипажъ, и крикнулъ ‘повиноваться’, стоя,— такъ это впечатлне и застыло. A на счетъ того, что онъ еще говорилъ, такъ-таки ничего и не добился’.
— Вотъ, Иванъ Сергевичъ, еслибы вы написали и намъ дали какой-нибудь изъ этихъ разсказовъ?— сказалъ кто-то, кто именно-теперь ужъ не помню.
— Если напишу, то извольте,— сказалъ Тургеневъ,— только послднй разсказъ врядъ ли цензуренъ. Я и на счетъ перваго-то сомнваюсь: очень возможно, что и въ немъ что-нибудь усмотрятъ.
Затмъ, стали говорить о нашихъ намреняхъ, цляхъ и матеральномъ положени журнала. Какъ человкъ боле опытный онъ прежде всего указалъ, что безъ денегъ трудно вести хорошее дло, a затмъ, что подцензурному изданю не легко конкурировать съ безцензурными и что ладить съ цензурою надо большое умнье. Это, впрочемъ, мы и сами хорошо понимали. О чемъ еще говорилось — не помню, помню только, что вечеръ прошелъ очень оживленно и что мы остались довольны Тургеневымъ. Затмъ, мы пригласили его еще черезъ нсколько дней къ одному изъ издателей ‘Слова’, г. С., который любезно предложилъ устроить для него вечеръ, но вечеръ этотъ прошелъ довольно скучно, какъ-то офицально и натянуто: кром насъ были еще гости, около Тургенева услся адвокатъ N—ъ, тоже до нкоторой степени причастный къ литератур, и совершенно завладлъ имъ, онъ почтительно разсказывалъ ему что-то и столь же почтительно предлагалъ разные вопросы, не давая никому слова сказать, такъ что мы все время сидли и слушали. Между тмъ, ничего интереснаго онъ не говорилъ, всмъ было скучно, а Тургеневу должно быть больше всхъ, хотя онъ разсказывалъ что-то и отвчалъ на вопросы. Посл, по крайней мр, онъ жаловался и жаллъ, что ни о чемъ не удалось поговорить. Видя, что почтительному плненю его конца не будетъ, мы стали понемногу уходить въ другя комнаты и говорить между собою.
Черезъ нсколько дней Тургеневъ ухалъ изъ Петербурга, такъ что въ этотъ прздъ я его больше не видлъ, а вскор и мн пришлось отправиться по дламъ на югъ. Въ Петербургъ возвратился я уже зимою, въ конц 1880 года. Положене наше за это время, съ одной стороны, улучшилось, а съ другой — ухудшилось: улучшилось тмъ, что кром ‘Русскаго Богатства’ у насъ было еще ‘Слово’ и въ цензурномъ отношени стало легче, настолько легче, что въ первое время мн довольно трудно было примниться къ боле высокому литературному тому, а ухудшилось тмъ, что матеральныя наши дла не улучшались, а ухудшались: приходилось длать займы, изворачиваться, принимать на себя разныя обязательства и т. д. Одни стояли за то, чтобы совсмъ бросить ‘Русское Богатство’, какъ не стоющую канитель, и сосредоточиться всмъ въ ‘Слов’, друге стояли за ‘Русское Богатство’ и ни за что не хотли его оставлять, такъ что пришлось раздлиться надвое: одни перешли въ ‘Слово’, друге остались въ ‘Русскомъ Богатств’. Къ этому присоединились еще нкоторыя недоразумня. но все это было бы еще ничего и наврное какъ-нибудь пережилось бы, а судьба готовила намъ нчто худшее: 1-е марта было роковымъ и въ нашей литературной предпримчивости, посл него цензура стала гораздо строже, мы не могли найти офицальнаго редактора для ‘Слова’, который удовлетворялъ бы цензурнымъ желанямъ, и журналъ долженъ былъ прекратиться. Не время еще теперь разсказывать о всхъ нашихъ злоключеняхъ, да въ настоящемъ случа и не въ этомъ дло, такъ какъ я о Тургенев говорю.
Въ 1881 году, если не ошибаюсь въ ма, онъ опять прхалъ изъ-за границы. Находя, что жить можно только или въ Париж, или въ деревн, онъ, какъ птица, два раза въ году совершалъ перелетъ: весною отправлялся въ деревню, a осенью возвращался въ Парижъ, при чемъ проздомъ обыкновенно останавливался на нсколько дней въ Петербург и Москв, чтобы повидаться со знакомыми. Въ этотъ прздъ ему, однако, пришлось довольно долго просидть въ Петербург, потому что онъ заболлъ: y него было что-то такое въ печени, былъ кашель, но главнымъ образомъ болли ноги. Узнавъ, что онъ прхалъ и лежитъ, мы съ Г. И. Успенскимъ отправились его навстить. Стоялъ онъ въ то время въ меблированныхъ комнатахъ, на углу Морской и Невскаго, гд въ послднее время обыкновенно останавливался. Просидли мы у него не долго: былъ у него, кажется, кто-то въ это время и чувствовалъ онъ себя не совсмъ хорошо, a говорили, помнится, больше о текущихъ длахъ и событяхъ и множеств всевозможныхъ слуховъ, которые въ то время ходили въ Петербург. Время тогда было очень смутно, никто не зналъ, что будетъ и чему врить, невроятное осуществлялось, ни съ чмъ несообразное казалось возможнымъ, a потому самые разнообразные слухи циркулировали въ великомъ изобили. Помню? впрочемъ? говорили еще вотъ о чемъ: въ то время въ редакци газетъ и журналовъ начали довольно часто присылать рукописи крестьяне. Я не знаю, продолжается ли это и до сихъ поръ или уже прекратилось, но тогда y насъ, по крайней мр, не рдко получались такя рукописи. Какая-то полоса такая вышла, такъ что порою даже казалось, что мужикъ не хочетъ больше молчать и собирается говорить. Въ рукописяхъ этихъ говорилось и о народныхъ нуждахъ, и о правд и неправд, и о начальств? и о суд? и о земл? и о соцалистахъ, словомъ, обо всемъ, что такъ или иначе касалось народа? его жизни и души. Успенскй очень интересовался этими рукописями, всегда ихъ внимательно прочитывалъ, собиралъ и хранилъ? находя въ нихъ большой интересъ и доказывая? что ихъ непремнно нужно печатать. какъ непосредственный голосъ народа. Заинтересовалъ онъ ими и Тургенева, который просилъ его прислать ему нкоторыя изъ нихъ для прочтеня.
— Вы, господа? не забывайте же меня пожалуйста,— говорилъ прощаясь Тургеневъ,— и не считайтесь съ больнымъ визитами: видите я теперь какой.
Черезъ нсколько дней я былъ въ Морской по длу и по дорог еще разъ зашелъ къ Тургевеву. Чувствовалъ онъ себя лучше, Говорилъ много и о разныхъ предметахъ, но больше всего о литератур и молодыхъ писателяхъ. Говорилъ о Г. И. Успенскомъ, котораго очень любилъ и цнилъ, досадуя на него только за одно, почему онъ не попытается большого романа или повсти написать, a изъ молодыхъ писателей больше всхъ ему нравился Гаршинъ: ‘какая должно быть y него чудесная душа?— говорилъ онъ?— только что-то болзненное въ немъ есть’. Очень нравилась ему еще небольшая повсть Виницкой, напечатанная въ то время въ ‘Отеч. Запискахъ’: ‘просто прелестныя, чисто художественныя есть страницы,— говорилъ снъ,— но не все хорошо, a потому трудно сказать, что изъ нея выйдетъ’. Тургеневъ слдилъ ршительно за всмъ, что появлялось новенькаго въ литератур, не исключая даже иллюстрированныхъ изданй и такихъ газетъ и журналовъ, которыхъ въ Петербург обыкновенно не читаютъ, a потому зналъ и такихъ писателей, которые только-что выступили въ литературу или написали только одну какую-нибудь вещь, мало кому извстную. Онъ помнилъ даже особенно выдающяся и яркя мста и страницы, которыя произвели на него впечатлне, обращалъ внимане даже на слогъ и вншность.
— A y Виницкой,— сказалъ онъ,— должно быть Салтыковъ не мало вымарывалъ и исправлялъ… Такъ это какъ-то чувствуется. Я почти безошибочно всегда могу сказать, гд онъ постарался. Это ужъ такой человкъ, котораго всегда и везд узнаешь. И должно быть сердится при этомъ, врно что-нибудь было неподходящее или слишкомъ растянутое. Сейчасъ вдь это видно, какъ онъ вырубаетъ. A какъ самъ онъ меня радуетъ, вы не можете себ представить: онъ не только нисколько не старетъ, но становится все лучше и сильне, все ярче и опредленне. Я радуюсь за него, помимо всего прочаго, еще чисто эгоистически, потому что это наше поколне: значитъ, мы не совсмъ еще старики и кое на что годимся… За исключенемъ меня, впрочемъ, потому что я врядъ ли могу ужъ теперь работать.
— A вы хотли два разсказа-то написать?— сказалъ я.
— Да, вотъ хотлъ и не могъ ничего съ собою сдлать. Ну, да это что. Я говорю работать такъ, чтобы стыдно не было, работать какъ Салтыковъ, напримръ, работаетъ. Знаете, что мн иногда кажется: что на его плечахъ вся наша литература теперь лежитъ. Конечно, есть и кром него хороше, даровитые люди, но держитъ литературу онъ. Вотъ на комъ непростительный грхъ, что не пишетъ, вотъ кто могъ быть теперь чрезвычайно полезенъ,— Левъ Толстой, но что вы съ нимъ подлаете: молчитъ и молчитъ, да мало еще этого — въ мистицизмъ ударился. Такого художника, такого первокласснаго таланта y насъ никогда еще не было и нтъ. Меня, напримръ, считаютъ художникомъ, но куда же я гожусь сравнительно съ нимъ. Ему въ теперешней европейской литератур нтъ равнаго. Вдь онъ за что бы ни взялся,— все оживаетъ подъ его перомъ. И какъ широка область его творчества — просто удивительно. Будетъ ли это цлая историческая эпоха, какъ въ ‘Войн и мир’, будетъ ли это отдльный современный человкъ съ высшими духовными интересами и стремленями, или просто крестьянинъ съ его чисто русскою душею,— везд онъ остается мастеромъ. И барыня высшаго круга выходитъ y него какъ живою, и полудикарь — черкесъ, даже животныхъ, вы посмотри, какъ онъ изображаетъ. Однажды мы видлись съ нимъ лтомъ въ деревн и гуляли вечеромъ по выгону, недалеко отъ усадьбы. Смотримъ, стоитъ на выгон старая лошадь самаго жалкаго и замученнаго вида: ноги погнулись, кости выступили отъ худобы старость и работа совсмъ какъ-то пригнули ее, она даже траву не щипала, a только стояла и отмахивалась хвостомъ отъ мухъ которыя ей досаждали. Подошли мы къ ней, къ этому несчастному мерину, и вотъ Толстой сталъ его гладить и, между прочимъ, приговариваетъ, что тотъ, по его мнню, долженъ былъ чувствовать и думать. Я положительно заслушался. Онъ не только вошелъ самъ, но и меня ввелъ въ положене этого несчастнаго существа. Я не выдержалъ и сказалъ: ‘Послушайте, Левъ Николаевичъ, право, вы когда-нибудь были лошадью’. Да, вотъ извольте-ка изобразитъ внутреннее состояне лошади. И въ то же время одинаково ему доступны и психическая сторона высоко-развитаго человка, и высшая философская мысль. Но что вы съ нимъ подлаете? Весь съ головою ушелъ въ другую область: окружилъ себя библями, евангелемъ чуть ли не на всхъ языкахъ, исписалъ цлую кучу бумаги. Цлый сундукъ y него съ этой мистической моралью и разными кривотолкованями. Читалъ мн кое-что,— просто не понимаю его… Говорилъ ему, что это не дло, a онъ отвчаетъ: ‘Это-то и есть самое дло’. Очень вроятно, что онъ ничего больше не дастъ литератур, a если и выступитъ опять, такъ съ этимъ сундукомъ. Онъ не только для общества, но и для литературной школы былъ бы нуженъ. У него есть ученики. Гаршинъ вдь несомннно его ученикъ.
Тургеневъ очень подробно разспрашивалъ меня о Гаршин и особенно объ его эксцентрическомъ путешестви къ графу Лорисъ Меликову, о которомъ тогда говорили.
Тургеневъ лично зналъ Гаршина.
Очень удивлялся онъ, какимъ образомъ Гаршинъ, такой миролюбивый человкъ, вдругъ бросилъ студенческую скамью и попалъ на войну, очутился вдругъ на Дуна, въ дйствующей арми, сражался и былъ раненъ. Я также этому не мало удивлялся и однажды спросилъ его объ этомъ:— ‘Да, видите ли, какъ это случилось,— отвчалъ онъ,— я всегда сочувствовалъ братушкамъ, a тутъ какъ нарочно экзамены подошли, и я… по правд сказать, струсилъ экзаменовъ, a потому взялъ и ухалъ’. Онъ даже доказывалъ, помнится, когда я спросилъ:— a разв на войн мене страшно? что экзамены, какъ актъ систематическаго и растянутаго страха, который переживается человкомъ индивидуально, при сознани полной своей зависимости отъ случая, усмотрня и настроеня экзаменаторовъ, хуже военнаго страха, когда люди двигаются противъ опасности какъ-то стихйно, вс вмст и съ одинаковыми для всхъ шансами умереть или остаться въ живыхъ.
— Скажите пожалуйста, — вдругъ совершенно неожиданно спросилъ меня Тургеневъ посл нкотораго раздумья, — очень меня бранятъ за мою ‘Новь?’
Я смутился отъ такого неожиданнаго вопроса, предложеннаго тоже какимъ-то смущеннымъ голосомъ, но сейчасъ же оправился и подумалъ, зачмъ я буду умалчивать или неправду ему говорить, а потому отвтилъ:
— Да, Иванъ Сергевичъ, побраниваютъ…
— За что, за что, скажите пожалуйста, вотъ это-то мн и интересно. Я сознаю, что это неудачная въ литературномъ отношени вещь, но у кого же нтъ неудачныхъ вещей? У всхъ есть, и, право, за это не стоитъ такъ бранить человка, да я думаю, что только за это и не бранили бы меня, а тутъ очевидно недовольство гораздо глубже идетъ. Это я вижу ужъ по однимъ печатнымъ отзывамъ, а затмъ и слышу черезъ знакомыхъ, слышу, но все-таки никакъ не могу взять въ толкъ, въ чемъ именно дло, чмъ недовольны? Пожалуйста не стсняйтесь и говорите откровенно. Я. буду очень вамъ благодаренъ.
— Да, видите ли, говорятъ, что вы молодежь не настоящую взяли…
— Какую видлъ, такую и взялъ.
— Есть гораздо боле яркя и симпатичныя фигуры.
— Не отрицаю этого и охотно допускаю, но я такихъ людей близко не видлъ, не видлъ ихъ дятельности, а затмъ подумайте, какъ бы я сталъ изображать ихъ дятельность? Вдь тогда ‘Новь’ не могла бы появиться въ русской печати. Наконецъ, такя вещи трудно писать только по наслышк, ихъ надо близко видть, а еще лучше пережить. У меня, если хотите, есть въ ‘Нови’ такя фигуры, но я не посмлъ ихъ очерчивать даже общими чертами, поэтому он и стоятъ у меня вдали, въ туман. Ахъ, съ какимъ удовольствемъ я изобразилъ бы ‘безымяннаго человка’, это полное отречене отъ себя и всего, чмъ люди дорожатъ и во вс вка дорожили. Право, только русскй человкъ можетъ выдумать и быть способнымъ на такую штуку.
— Вотъ и говорятъ, зачмъ же въ такомъ случа вы Соломина поставили какъ-то выше другихъ?
— Не выше, а вышло это, вроятно, потому, что Соломинъ ближе и понятне мн, ближе къ моимъ понятямъ и представленямъ, а затмъ я убжденъ, что таке люди смнятъ теперешнихъ дятелей: у нихъ есть извстная, положительная программа, хотя бы и маленькая въ каждомъ отдльномъ случа, у нихъ есть практическое дло съ народомъ. благодаря чему они имютъ отношеня и связи въ жизни, т. е. имютъ почву подъ ногами, которой можно твердо стоять и гораздо увренне дйствовать, тогда какъ люди, не имюще не только прочныхъ корней, но просто поддержки ни въ народ, ни въ обществ. уже самою силою обстоятельствъ обречены на гибель и должны дйствовать урывками, постоянно озираясь и затрачивая непроизводительно хотя бы на одно это, массу силъ. Не подумайте, однако, что это мн доставляетъ удовольстве. Увряю васъ, что кром грусти ничего не доставляетъ.
— А не думаете ли вы, что Соломины легко могутъ превращаться въ простыхъ буржуа или въ самодовольныхъ навозныхъ жуковъ?
— Это ужъ отъ нихъ зависитъ, это смотря по человку или по людямъ и по тому, какъ они будутъ дйствовать.— въ свою пользу или нтъ, въ одиночку или согласно, поддерживая другъ друга. Но подобныя превращеня всегда и во всхъ положеняхъ вдь возможны.
— Вотъ еще говорятъ, что вы недостаточно показали всю трудность условй, въ какихъ нашей молодежи приходится жить и дйствовать, стремиться къ добру, пытаться длать его и потомъ страдать.
— Это врно. Тутъ, дйствительно, слдовало бы многое сказать. Мн на дняхъ разсказывали таке факты, что просто ужасъ беретъ. Но опять какъ это скажешь?
— Затмъ, Иванъ Сергевичъ, самое главное, чмъ недовольны въ ‘Нови’, это то, что вы изобразили почти всхъ дйствующихъ лицъ, кром Соломина, ниже обыкновеннаго умственнаго уровня. Въ этомъ усматриваютъ съ вашей стороны умыселъ.
— Это неправда, этого я не имлъ въ виду. Послушайте, ну разв же они такъ глупы? Конечно, это не гени, но и не глупцы. Скажите пожалуйста, какъ вы сами объ этомъ думаете? Откровенно скажите.
— Откровенно говоря, и мн тоже кажется: я не скажу прямо глупы, этого, дйствительно, нельзя сказать, а какъ-то придурковаты.
Тургеневъ засмялся и покраснлъ.
— Ну, значитъ, у меня не вышло, что я хотлъ показать, — сказалъ онъ.— Увряю васъ, что я не имлъ въ виду изобразить ихъ такими, я бралъ обыкновенныхъ, среднихъ людей, а если _ былъ тутъ нкоторый умыселъ, такъ вотъ какой: мн хотлось показать нкоторую умственную узость людей въ сущности вовсе не глупыхъ. Такъ вдь это и есть на самомъ дл: люди до того уходятъ въ борьбу, въ технику разныхъ своихъ предпрятй, что совершенно утрачиваютъ широту кругозора, бросаютъ даже читать, заниматься, умственные интересы отходятъ постепенно на заднй планъ и получается въ конц концовъ нчто такое, что лишено духовной стороны и переходитъ въ службу, въ механизмъ, во что хотите, только не въ живое дло. Гд нтъ движеня мысли, тамъ нтъ и прогресса. Почему же никто не хочетъ посмотрть такъ на вопросъ, что я потому указалъ на эту слабую сторону, что желалъ добра молодежи?
Теперь ужъ я не помню всхъ подробностей этого довольно продолжительнаго разговора, помню только, что Тургеневъ въ заключене сказалъ:— ‘Новь’ вдь у меня не кончена. Я удивляюсь, какъ этого не замтили. Тамъ прямо оборваны нити, и какъ бы мн хотлось, если только буду въ состояни, написать продолжене или что-нибудь отдльное на ту же тему, Не хочется только, чтобы объ этомъ раньше времени говорили.
Затмъ, онъ спросилъ меня, что у насъ въ редакцонномъ портфел есть интереснаго по части беллетристики и просилъ дать ему нкоторыя рукописи для просмотра. Черезъ нсколько же дней я исполнилъ это его желане и завезъ ему какя-то дв рукописи, которыхъ и самъ еще не читалъ, но которыя мн хвалили. Заходилъ я къ Тургеневу по большей части утромъ, пока еще не начинались къ нему визиты. Такъ самъ онъ просилъ, чтобы имть возможность поговорить. Заставалъ я его обыкновенно уже въ зал на диван, куда онъ съ трудомъ перебирался изъ спальни. Ходить ему было очень трудно, одваться также, а потому онъ не одвался и лежалъ въ фуфайк и всемъ прочемъ изъ сосновой шерсти, прикрывъ чмъ-нибудь ноги, которыя должно быть очень болли, потому что онъ частенько морщился и поправлялъ ихъ. а иногда и прямо жаловался: ‘ахъ, какая несносная боль! Когда придетъ кто-нибудь и говоришь, то все еще ничего, какъ-то легче становится, а ужъ какъ одинъ останешься. такъ просто бда’. Тургеневъ былъ очень словоохотливъ и обыкновенно сейчасъ же начиналъ что-нибудь разсказывать. точно, дйствительно, стараясь поскоре заглушить боль. Разсказывалъ онъ, помню, много фактовъ о похожденяхъ разныхъ русскихъ путешественниковъ за границей. преимущественно людей боле или мене извстныхъ по общественному положеню, разсказывалъ о разныхъ искателяхъ и искательницахъ приключени, которыя тоже къ нему заявлялись иногда въ Париж, о жизни русскихъ эмигрантовъ и т. д. Должно быть частенько приходилось ему выручать соотечественниковъ. а еще чаще оказываться въ неловкомъ положени, въ какое они его ставили.
— Можете представить, что со мною сдлалъ М. {Писатель, пишущй подъ псевдонимомъ въ мелкой пресс.}, разсказывалъ онъ: жилъ-жилъ въ отел, у меня бывалъ, я у него бывалъ, бралъ у меня иногда понемногу взаймы, потомъ надо ему выхать, а расплатиться въ отел нечмъ. Нужно нсколько сотъ франковъ. Приходитъ ко мн, и у меня какъ нарочно денегъ нтъ. Говорю: извините, самъ безъ денегъ.— ‘Неужели же, говоритъ, не можете достать, у васъ тутъ знакомые, связи’. Постараюсь, говорю, но общать не могу. Ушелъ. Думалъ я, думалъ, какъ же его выручить, и составился у меня по этому поводу нкоторый планъ: думаю, достану ему денегъ, а онъ пускай пришлетъ тому лицу, которое дастъ деньги, обязательство редакци, что деньги будутъ уплачены. Только дня эдакъ черезъ два, черезъ три, захожу къ нему въ отель сообщить этотъ планъ, вошелъ въ подъздъ, хочу подниматься по лстниц, какъ вдругъ слышу вверху голосъ дочери хозяйки отеля: ‘maman, тотъ господинъ’. Вслдъ затмъ вылетаетъ на лстницу сама maman и кричитъ швейцару: ‘задержать его’. Швейцаръ подвинулся къ двери и загородилъ мн отступлене. Что такое, думаю, за исторя? Отступать, конечно, я и не думалъ, потому что только-что пришелъ. Затмъ и мать и дочь спускаются внизъ и набрасываются на меня: ‘вашъ другъ поступилъ съ нами не хорошо, не заплатилъ денегъ, вылзъ ночью въ окошко и ухалъ… Мы такъ о немъ заботились, считали его за порядочнаго человка, а онъ… Мы надемся, что вы, какъ другъ его, заплатите за него, наконецъ, онъ самъ говорилъ, что вы заплатите’ и т. д. и. т. д. Я до того ошаллъ, что сразу ничего не понялъ и совершенно даже забылъ о М.— ‘Пожалуйста, говорятъ, не представляйтесь, мы отлично васъ помнимъ, какъ вы приходили къ М., и знаемъ, что вы его другъ’. Тутъ только, услышавъ фамилю, я сообразилъ въ чемъ дло. Какой, чортъ возьми, я ему другъ, я у него и былъ то всего два раза, онъ, говорю, и мн тоже долженъ.
— ‘Ахъ, это всегда такъ говорятъ, чтобы не платить’, — отвчаютъ об въ одинъ голосъ, и опять: ‘мы считали его за вполн порядочнаго человка, заботились о немъ, а онъ въ окошко’ и т. д. Каково положене! Пришлось вдь заплатить. Иначе еще большй скандалъ вышелъ бы.
Въ этотъ же разъ разсказывалъ Тургеневъ о неловкомъ положени другого рода, въ которое поставилъ его недавно передъ тмъ одинъ нашъ дипломатъ, перемнившй вскор дипломатическое поприще на другое. Дипломатъ этотъ всегда былъ извстенъ творческою фантазею или, говоря проще, способностью сочинять небылицы въ лицахъ.
— Вотъ вамъ недавнй фактъ, — говорилъ Тургеневъ: прзжаетъ онъ ко мн и разсказываетъ, что у него былъ Андраши, передаетъ разговоръ, какой у нихъ происходилъ, разговоръ чрезвычайно интересный въ политическомъ отношени, такъ какъ дло касалось соглашеня Австри и Росси по славянскому вопросу. Соглашене это, по его словамъ (и при его участи, конечно), уже состоялось, было существующимъ фактомъ и представляло большя выгоды для Росси. Я въ тотъ же день былъ кое у кого и разсказалъ объ этомъ событи, только зазжаю, между прочимъ, и къ его кузин * * * и ей тоже разсказываю, а она мн и говоритъ: ‘послушайте, я въ этомъ сомнваюсь, потому что не дальше какъ вчера у меня была m-me Андраши, а потомъ и самъ онъ на минутку зазжалъ, и еслибы что-нибудь подобное дйствительно было, то я знала бы, а, напротивъ, я слышала совершенно противуположное, т. е, что никакого выгоднаго для Росси соглашеня состояться не можетъ. Разв вы не знаете моего кузена, чтобы всему врить, что онъ говоритъ? Постойте, я вамъ это завтра же узнаю, потому что буду у Андраши’. И завтра же я получилъ отъ нея письмо, — сказалъ Тургеневъ, ударяя кулакомъ по столу, что Андраши у него даже не былъ, и не только не былъ, а даже не собирается его видть. Хорошо сочиняетъ?! Это такой врунъ, которому ршительно ни въ чемъ нельзя врить, ни въ чемъ и ни одному слову. И зачмъ нужно было это сочинять — положительно неизвстно. Это какая-то потребность во врань. Какъ непрятно съ такими господами имть какое-нибудь дло. Какъ они насъ компроментируютъ въ глазахъ Европы: вс вдь знаютъ, что онъ лгунъ, такъ и относятся… Я очень боюсь, что онъ ко мн задетъ. Въ Париж зазжалъ. Нтъ, впрочемъ, теперь не задетъ: во-первыхъ, здсь не Парижъ, а вовторыхъ, время другое и теперь таке господа совсмъ иначе ко мн относятся. Я вамъ разскажу, въ какомъ я здсь комическомъ положени, только вы пожалуйста никому не говорите, потому что мн, право, стыдно. Теперь вдь здсь время переходное, смутное, говорятъ о свдущихъ людяхъ, всхъ спрашиваютъ, какъ быть и что длать. Въ Париж были глубоко убждены, что какъ только я сюда прду, такъ сейчасъ же меня позовутъ для совщанй: ‘Пожалуйте, Иванъ Сергевичъ, помогите вашею опытностью ‘ и т. д. Гамбета, который прежде держался относительно меня довольно высокомрно, тутъ два раза прзжалъ ко мн, нсколько разъ совщался съ Греки и составили они вмст цлую программу, которую я долженъ былъ тутъ предложить, программу безусловно прекрасную, выгодную, конечно, для Франци, но не мене выгодную также и для Росси. Сколько было надеждъ и волненй. Теперь они тамъ ждутъ отъ меня извстй, и самъ я, признаться, тоже раздлялъ ихъ надежды, а я сижу вотъ здсь дуракъ дуракомъ цлыхъ дв недли и не только меня никуда не зовутъ, но и ко мн-то никто изъ влятельныхъ людей не детъ, а т, кто заглядываетъ, какъ-то все въ сторону больше смотрятъ и наровятъ поскоре ухать: ‘Ничего, молъ, неизвстно, ничего мы не знаемъ’. По нкоторымъ отвтамъ и фразамъ, имю даже основане думать, что я здсь непрятенъ, что лучше было бы мн куда-нибудь ухать. Да я и самъ ухалъ бы съ большимъ удовольствемъ, еслибы только не эта проклятая болзнь. Очень ужъ тутъ скучно теперь, а иногда, право, даже страшно бываетъ: ничего не понимаешь, что творится каждый чти хочетъ, то и длаетъ, а потомъ все объясняютъ недоразумнемъ. Покорно благодарю за такя недоразумня. Какъ только мало-мальски поправлюсь, сейчасъ же уду въ деревню. Но теперь, пожалуй, и въ деревн тоже страшно?
— А въ деревн-то чего же бояться?
— Какъ чего? И тамъ, я думаю, тоже сумятица и смута въ головахъ. Знаете, что можетъ быть, засмялся Тургеневъ: я иногда боюсь, что какой-нибудь шутникъ возьметъ и пришлетъ въ деревню приказъ: ‘Повсить помщика Ивана Тургенева’. И достаточно,? и поврьте придутъ и исполнятъ. Придутъ цлою толпою, старики во глав, принесутъ веревку и скажутъ: ‘Ну, милый ты нашъ, жалко намъ тебя, то есть вотъ какъ жалко, потому ты хорошй баринъ, а ничего не подлаешь, — приказъ такой пришелъ’. Какой-нибудь Савельичъ или Сидорычъ, у котораго будетъ веревка-то въ рукахъ, даже можетъ быть плакать будетъ отъ жалости, а самъ веревку станетъ расправлять и приговаривать: ‘Ну, кормилецъ ты нашъ, давай головушку-то свою, видно ужъ судьба твоя такая, коли приказъ пришелъ’.
— Ну, ужъ это вы преувеличиваете, — сказалъ я.
— Нтъ, право, можетъ быть, можетъ. И веревку помягче сдлаютъ, обомнутъ, и сучекъ на дерев получше выберутъ, — фантазировалъ Тургеневъ и смялся.
Въ это время въ прихожей позвонили. Не могу не разсказать этого маленькаго, вводнаго эпизода, который до извстной степени тоже характеризуетъ, съ одной стороны, тургеневское добродуше, а съ другой — чисто барскую брезгливость.
Вслдъ за звонкомъ зашелестло въ прихожей женское платье и послышился женскй голосъ:
— Г-нъ NN тутъ живетъ?
— Нтъ, — отвчалъ Тургеневъ, — я тутъ живу.
— А NN гд же живетъ?
— Право, не знаю. Я не знаю NN и живу тутъ одинъ.
— Извините пожалуйста, — сказала барыня и ушла.
Но не прошло и пяти минутъ, какъ дверь снова растворилась и послышался тотъ же голосъ:
— Вдь вы мосье Тургеневъ?
— Да, Тургеневъ.
— Вы изъ Москвы вмст съ NN прхали?
— Нтъ-съ одинъ, и не изъ Москвы, а изъ-за границы.
— Какъ это странно… Но въ такомъ случа вы, значитъ, въ Москву дете?
— Не въ Москву, а въ Орловскую губерню, но буду проздомъ и въ Москв.
— Какъ это хорошо. Позвольте васъ повидать… Мн надо съ вами поговорить, у меня есть маленькая просьба.
Тургеневъ обратился шопотомъ ко мн: ‘что ей отъ меня надо, я ее не знаю’, а потомъ громко отвтилъ:
— Извините пожалуйста, сударыня, я васъ въ данную минуту принять не могу, потому что не одтъ и лежу. Я боленъ.
— Это ничего, если только вы не настолько больны.
— Но мн самому неловко принять васъ въ такомъ вид: я въ одномъ бль…
— А я вамъ говорю, что это ничего. Я на васъ смотрть не буду. если хотите.
Тургеневъ помялся, поправился немного, покрылся до груди и сказалъ:
— Въ такомъ случа пожалуйте…
Вошла довольно еще молодая, очень хорошо одтая и не дурная дама и внесла съ собою цлую струю какихъ-то духовъ. Черное шелковое платье, накидка, шляпа и изящный маленькй поклонъ, который она сдлала, все говорило о благовоспитанности и пожалуй даже о принадлежности къ хорошему обществу. Я всталъ, чтобы дать ей мсто поближе къ Тургеневу, и хотлъ было проститься, но Тургеневъ не пустилъ: ‘Нтъ, ужъ это извините’, ~сказалъ онъ такимъ тономъ, какъ еслибы говорилъ: ‘Одного меня въ столь трудномъ положени не оставляйте’. Я отошелъ къ окну и слъ, а незнакомка заняла кресло около стола и самаго тургеневскаго изголовья.
— У васъ, мосье Тургеневъ, столько знакомыхъ, столько связей, — заговорила она, — что я хочу васъ просить объ опредлени въ какое-нибудь заведене двухъ моихъ дтей-мальчиковъ.
— Опредлять, сударыня, я никуда не могу, но дйствительно знакомые у меня есть и я могу попросить ихъ.
— Ахъ, это ршительно все равно, потому что вашу просьбу наврное исполнятъ.
— Въ такомъ случа, куда же бы вы хотли помстить вашихъ дтей, а вмст съ тмъ мн интересно было бы знать, о комъ именно я буду просить и съ кмъ имю честь говорить?
Она назвала ему фамилю, а затмъ сказала:
— Мн все равно куда: въ корпусъ, въ гимназю, въ лицей, лишь бы только они были на мст и учились.
— Я знаю директора одной военной гимнази въ Москв, вотъ, если хотите, съ нимъ поговорить можно.
— Пожалуйста.
— Тогда мн нужно будетъ записать это для памяти.
Тургеневъ досталъ записную книжку и спросилъ, какъ зовутъ ея дтей. Та сказала, онъ записалъ и сталъ что-то говорить, но потомъ вдругъ, какъ бы опомнившись, сказалъ:
— Что же это я, однако, длаю: имена записалъ, а и не спросилъ васъ, сколько лтъ вашимъ дтямъ. Это тоже надо записать! Сколько лтъ старшему?
— Старшему пять, а младшему четыре.
Тургеневъ вытаращилъ глаза, не зная разсердиться ему или засмяться, но сказалъ довольно спокойно, отодвигая записную книжку:
— Разв такихъ маленькихъ куда-нибудь опредляютъ, ихъ не примутъ.
— Я и не хочу, чтобы сейчасъ приняли, а впослдстви,— нисколько не смущаясь, отвчала барыня.
— Ну, такъ тогда и надо хлопотать, а не теперь.
Вслдъ затмъ барыня нагнулась къ Тургеневу и стала ему говорить что-то шопотомъ. Что она говорила, не знаю, видлъ я только, что Тургеневъ, по мр того, какъ она приближалась къ его уху, отворачивалъ лицо въ сторону, къ стн, и краснлъ. Потомъ онъ немного приподнялся и сказалъ мн:
— Будьте такъ добры, достаньте у меня вотъ тутъ въ письменномъ стол… вотъ въ правомъ ящик…
Не зная, что именно достать, я отодвинулъ столъ и, увидвъ тамъ 10 рублей, подалъ ихъ ему. Я не ошибся: ихъ-то именно и нужно было. Вслдъ затмъ барыня простилась и ушла. Когда дверь затворилась, Тургеневъ чуть не вскрикнулъ:
— Слава теб Господи! меня вдь чуть-чуть не вырвало: она совсмъ пьяна, отъ нея такъ водкой несетъ, — и духами еще при этомъ, — что я еле выдержалъ. Вотъ разодолжилъ бы. Послдне 10 руб. вдь отдалъ ей. Теперь у меня ничего нтъ. Только уходи, матушка, поскорй.
— Зачмъ же вы это сдлали?— сказалъ я.— Вотъ она теперь за ваше здоровье еще напьется.
— А Богъ съ ней, длай тамъ, что хочешь. Вы скажите лучше вотъ что: хорошо, что больше не было, я все отдалъ бы, лишь бы только она ушла.
— Какъ же вы теперь будете безъ денегъ?— спросилъ я.— Вдь это неудобно, возьмите пока хоть у меня, со мною есть деньги.
— Нтъ, спасибо, спасибо. Мн сегодня же привезутъ деньги. Все равно мн нужны деньги на дорогу. Скажите лучше, какя рукописи вы мн принесли?
Я сказалъ и отдалъ ему рукописи, причемъ высказалъ сожалне, что не могъ захватить еще одного разсказа H. B. Максимова, который мн очень нравится, но не нравится, къ сожалню, цензур.
— А въ чемъ тамъ дло?— спросилъ Тургеневъ.— Если не трудно и есть время, разскажите пожалуйста вкратц.
— По моей передач вы не увидите литературной стороны разсказа, т. е. самаго описаня, потому что я совсмъ плохо говорю, а тутъ именно въ описани-то все и заключается, такъ какъ теною для разсказа послужилъ дйствительный случай, бывшй въ Пензенской губерни.
— Нтъ, все-таки разскажите мн только самую суть, самое содержане разскажите.
— А суть, — сказалъ я, — такая: жила. видите ли, въ одномъ сел солдатка, Матрешка, женщина опустившаяся, пьяная, оброшенная. Вс, кто хотлъ, пользовался ея услугами, вс надъ нею смялись, ругали ее или ругались ею, а подъ пьяную руку и били. Дома своего у нея не было, ночевала она. гд случится изъ милости. а нердко и просто подъ заборами, по близости кабака. Но вотъ нсколько человкъ крестьянъ, въ сердцахъ на помщика, задумали поджечь барское гумно и ршили воспользоваться для этого ею. Съ этою цлью одинъ изъ нихъ приласкался къ ней, поговорилъ по-человчески и сказалъ ей, чтобы она сослужила службу мру. И вотъ, подъ влянемъ этой-то ласки, человческаго отношеня и идеи быть полезной мру, она вдругъ точно перерождается, становится другимъ человкомъ.
Тургеневъ приподнялся на диван:
— Какая чудесная тема, — сказалъ онъ.— Ну, а затмъ что же?
— А затмъ совершаетъ она поджогъ, производится слдстве, крестьяне, не дорожа ею и выгораживая себя, показываютъ на нее, попадаетъ она въ острогъ и судится въ окружномъ суд. Но, выдавши ее, крестьяне чувствуютъ сожалне, ихъ, какъ говорится, зазрила совсть, и они ршаются выгородить ее на суд, т. е. отказаться отъ своихъ показанй и сказать, что ничего не видали, ничего знать не знаютъ и вдать не вдаютъ. Цль достигается, и подсудимая выходитъ изъ суда оправданной. Только и всего.
Тургеневъ, забывши о больныхъ ногахъ, вдругъ вскочилъ и съ чисто юношескимъ нетерпнемъ спросилъ:
— Ну, а дальше что? Какъ онъ кончилъ? Какъ?
— А дальше, по выход изъ суда, и она, и свидтели отправились въ кабакъ, перепились и опять все попрежнему пошло, т. е. она превратилась опять въ старую Матрешку.
— Очень хорошо, ужасно я радъ, что онъ такъ кончилъ, — сказалъ Тургеневъ, — ложась опять на диванъ, — это вполн естественно, а я боялся, что онъ какъ-нибудь по-нмецки кончитъ: заставитъ ее выйти за кого-нибудь замужъ, устроитъ имъ съ мужемъ какую-нибудь булочную или лавочку и т. д. Вы мн все-таки пожалуйста пришлите этотъ разсказъ.
Прощаясь, онъ еще разъ повторилъ ту же просьбу и сказалъ:
— Кланяйтесь пожалуйста Глбу Ивановичу и всмъ-всмъ. Мн кажется, что еслибы я съ вами, господа, почаще видлся, то опять сталъ бы писать. А если буду въ силахъ и что-нибудь напишу изъ того, что думаю, непремнно пришлю вамъ.
Я поблагодарилъ.
Черезъ нсколько дней онъ возвратилъ мн оставленныя ему рукописи и ухалъ въ деревню. Больше я его уже не видлъ.