ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложеніе къ журналу ‘Нива’ на 1904 г.
С.-ПЕТЕРБУРГГЪ
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1904
Много васъ жило у мадамъ Шморбратенъ. Въ нашихъ трехъ комнаткахъ, раздленныхъ перегородками, было мсто для всхъ, для православныхъ и неправославныхъ, для мальчиковъ и двочекъ, для законнорожденныхъ я незаконнорожденныхъ, по преимуществу же для незаконнорожденныхъ. Послдніе всегда приводили меня въ недоумніе, и я разсматривалъ ихъ съ особеннымъ любопытствомъ, желая подмтить въ нихъ какіе-нибудь отличительные признаки, такъ какъ я въ т годы вообще не имлъ понятія, какъ родятся люди, и еще того мене понималъ, какъ это они незаконно родятся. Поступить на житье къ мадамъ Шморбратенъ было не трудно. Ребенокъ, оставшійся сиротою и имвшій въ числ дальнихъ родственниковъ или опекуновъ нмца, что очень часто случается въ иностранномъ город Petersburg’, могъ всегда надяться, что не сегодня, такъ завтра мадамъ Шморбратенъ подобьетъ этого нмца избрать ее матерью сироты, или, не имя свободнаго мста въ своякъ материнскихъ объятіяхъ, отрекомендуетъ сироту одной изъ своихъ знакомыхъ, какой-нибудь мадамъ Пфанкухенъ или мадамъ Кноблаухъ, что въ сущности совершенно одно и то же. Было и другое средство попасть въ ея домъ. Какъ кто-нибудь изъ русскихъ родственниковъ или опекуновъ привезетъ отдавать дтей въ нмецкую Н—скую школу или въ ближайшую отъ нашего шморбратенскаго государства гимназію и выразитъ сожалніе, что живетъ (въ далеко, въ другомъ город, а на полный пансіонъ отдать ребятишекъ по иметъ средствъ, такъ тотчасъ же инспекторъ училища а посовтуетъ:
— Да вы обратились бы къ мадамъ Пфанкухенъ или къ мадамъ Шморбратенъ, лучше къ послдней. Прекрасная она женщина, дтей на хлбы беретъ. Она и дочерей иметъ для прохожденія съ малютками заданныхъ уроковъ…
— Неужели?— изумляется родственникъ.
— Какъ же, какъ же! Прекрасныя барышни! Вы отдайте…
— Не знаю, право, сомнвается любящій родственникъ.
— Помилуйте, чего же лучше? оскорбляется инспекторъ.— Ужъ я, право, и не знаю, чего же вамъ лучше! Дешево, содержаніе отличное, практика нмецкаго языка, ну и музыка тоже, если хотите. Да ужъ если бы худо было, то баронъ Вицли-Пуцли но отдалъ бы туда своего сына, то-есть это не то, чтобы сына, а знаете… Впрочемъ, баронъ его совершенно за сына считаетъ… Мадамъ Шморбратенъ и пастору Файту извстна, онъ ей всхъ своихъ сиротъ отдаетъ, какъ у него явится сирота, такъ онъ и шлетъ за мадамъ Шморбратенъ: ‘вотъ, говоритъ, вамъ сирота, заступите ему мсто матери!..’ Богобоязливая женщина!..
— Какъ же условиться съ ней? хлопоты эти…
— Какія хлопоты? Я это дло улажу. Я вамъ письмо къ ней дамъ или, если хотите, самъ съзжу переговорить съ нею и дамъ вамъ отвть.
— Помилуйте, столько безпокойства вамъ…
— Что за безпокойство!
— Да нтъ, все же…
— О, будьте покойны! Я это улажу, вы посмотрите, что я это улажу!
И, вытянувъ быстрой атакой согласіе родственника, инспекторъ прилеталъ съ предложеніями въ мадамъ Шморбратенъ. Случалось это все больше во время вечерняго чая, такъ какъ въ другое время у инспектора занятій по горло. Тутъ-то мадамъ Шморбратенъ развертывалась, подавала разныя закусочки, колбасики, бутербродцы, чай съ ромцомъ. Инспекторъ пошучивалъ:
— А что, мадамъ, сами колбасу длали?
— О, нтъ! Не такія теперь времена. Вотъ когда у покойнаго батюшки была мыза, то у насъ свое было. Вс свое было. Ахъ, если бы онъ видлъ, какъ его дочь теперь бьется, онъ умеръ бы съ горя. И за что я такая несчастная! Вотъ сестра молилась Богу, чтобъ у нея была корова — и есть корова, молилась, чтобъ у нея была мыза — и есть мыза, а я…
— Ну полноте, полноте!— прерывалъ инспекторъ нмецко-русскую рчь хозяйки.
— Нтъ, нтъ! я себ говорю: за что ты, Марія, такая несчастная? Ты, Марія…
— Ну, не ропщите, грхъ роптать! А я къ вамъ вотъ новичка хочу пристроить.., Ба! что- это вы вышиваете?— изумлялся инспекторъ, увидавъ начатую подушку, и разсыпался въ благодарностяхъ, когда одна изъ двицъ Шморбратенъ общала прислать ему понравившуюся ему вышивку по окончаніи работы. Дло, такимъ образомъ, улаживалось, такъ какъ и цна за содержаніе, и согласіе хозяйки принять новичка не требовали переговоровъ и были извстны всмъ и каждому. Черезъ три-четыре дня въ наши комнатки тащили узлы съ периною, подушками, платьями, ложками, ножами, вилками и, наконецъ, за всми этими необходимыми вещами появлялся, какъ бы’, въ придачу къ нимъ, какой-нибудь крошечный образчикъ человка. Образчикъ ежился и косился на насъ, точно боялся, Что мы, развязавъ вещи, выбросимъ его самого вмст съ веревками и оберточной бумагой. Черезъ два дня человка пробовали сдлать общежительнымъ членомъ нашего семейства или, лучше сказать, государства, и мадамъ Шморбратенъ говорила ему:
— Генсхенъ, вылейте воду изъ полоскательной чашки въ поганое ведро!
Генсхенъ,— при крещеніи названный Иваномъ и пожалованный своей матерью въ Жана,— подобно юному чиновнику, не получившему прибавки жалованья, но получившему приказаніе составить бумагу, приходилъ въ телячій восторгъ, что и онъ становится дятелемъ, а не паразитомъ въ принявшемъ его обществ, бжалъ козлиными прыжками перелить грязную воду въ поганое ведро и съ радости разбивалъ полоскательную чашку.
— О, Генсхенъ! какой ты неловкій!— разомъ кричали мадамъ Шморбратенъ и три ея дочери.— Вамъ ничего не будутъ поручать длать.
Генсхенъ, за минуту походившій на юнаго козлика, длался похожимъ на варенаго рака, не теряя, впрочемъ, сходства съ юнымъ чиновникомъ, испортившимъ бумагу, и покорился опал съ тяжелымъ чувствомъ сознанія своей негодности. Черезъ нсколько минутъ, поразмысливъ о своей судьб, онъ начиналъ успокаиваться и думалъ, что, можетъ-быть, оно и хорошо, если его не будутъ заставлять переливать воду изъ одной посудины въ другую, но онъ еще не понималъ, какое впечатлніе произведетъ на другихъ выказанное имъ согласіе къ переливанью воды. Проходилъ день, Генсхену ничего не поручали: сахаръ колготъ другіе, воду выливаютъ другіе, чайную машину велятъ ставить другимъ, Генсхену даже не даютъ подать опорожненную имъ чайную чашку, а заставляютъ другихъ взять ее отъ него, потому что онъ такой неловкій, разбить ее можетъ. Генсхенъ возьметъ со стола стаканъ, а ему уже ласково кричатъ четыре довольно жиденькіе голоса:
— Генсхенъ, не разбейте, ради Бога!
— Ахъ, мама, какъ я боюсь, что этотъ Генсхенъ разобьетъ что-нибудь у насъ!
— О, этотъ Генсхенъ такой неосторожный!
Генсхенъ вздыхаетъ, слушая полунмецкія, полурусскія восклицанія хозяекъ, перенося тычки, безчисленные тычки отъ услуживающихъ ему и работающихъ за него товарищей, и думаетъ крпкую думу. Результатомъ думы является новая полоскательная чашка, купленная на послднія деньги, оставленныя Генсхену матерью, экономкою министра.
— Генсхенъ, это вы купили?
— О, этотъ Генсхенъ, мама, предобрый!
— О, ты ему будешь поручать работу?— кричатъ три голоса
— Да, да,— отвчаетъ растроганная мадамъ Шморбратенъ.
— Генсхенъ, вели Катерин подать чайную машину.
Генсхенъ приходить въ восторгъ отъ порученія и бжитъ передать кухарк приказаніе. Его восхищаетъ обращенное къ нему впервые отеческое ты, какъ полнйшее свидтельство о принятіи его въ члены общества. Но уже въ самой его походк замтна осторожность, онъ боится что-нибудь разбить, своротить съ мста, онъ подобострастно слушаетъ за чаемъ исторію старой, разбитой имъ полоскательной чашки, принадлежавшей еще отцу мадамъ Шморбратенъ, онъ съ благоговніемъ смотритъ и на вс остальные предметы, Предполагая, не безъ основанія, что у каждаго изъ нить есть свое великое историческое значеніе, и ему кажется, что даже изъ его стакана выглядываетъ на него блобрысый отецъ хозяйки, этотъ невдомый ему, но глубоко уважаемый имъ нмецъ. У Генсхена навертываются на глаза слезы умиленія… Такъ-то каждый изъ насъ длался членомъ семьи мадамъ Шморбратенъ, проникался уваженіемъ къ исторической личности ея отца, пріучался приносить свою долю пользы доброй хозяйк, державшей бразды домашняго правленія, и не ршался разсуждать о томъ, что для чего же ей услуживать, если она получаетъ за наше содержаніе ежемсячную подать.
Я поступилъ къ мадамъ Шморбратенъ изъ Маріеназиля {Пріютъ для дтей близъ Петербурга.}.
Мн было въ то время одиннадцать лтъ. Въ Маріеназил мн приходилось и грядки рыть въ огород весною, и полоть ихъ лтомъ, и картофель копать осенью, и масло бить во всякое время. Руки у меня стали жесткими, плечи широкими, лицо загорлымъ, почти бронзоваго цвта, такимъ оно и осталось почти навсегда. По-нмецки я говорилъ отлично, хотя мое произношеніе и не было похоже на то, какое слышится въ аристократическихъ кружкахъ, а напоминало произношеніе колонистовъ, ближайшихъ сосдей Маріеназиля. По-русски я зналъ плохо, хоть и былъ православнаго вроисповданія. Послднее обстоятельство меня немного изумляло, такъ какъ въ сущности я самъ не зналъ, нмецъ ли я или русскій, и если русскій, то почему. Родителей у меня никогда не было, по крайней мр, я долго былъ увренъ, что я и мои товарищи по Маріеназилю родились сами собою на свтъ не отъ родителей, а отъ Маріеназиля. Какъ мн грустно было покинуть этотъ пріютъ, когда пріхалъ за мною и повезъ меня къ мадамъ Шморбратенъ какой-то неизвстный мн человкъ, баронъ Вицли-Пуцли. Я въ себя не могъ придти отъ этого событія, и не мудрено: жилъ, жилъ я мирнымъ гражданиномъ, воздлывалъ землю — и вдругъ прізжаетъ таинственный незнакомецъ, шепчется съ надзирательницей, сажаетъ меня въ карету и увозить. ‘Боже мой, Боже мой, что будетъ съ моимъ картофелемъ!’ мысленно восклицалъ я и зврски смотрлъ на незнакомца, подъзжавшаго ко мн съ ласковыми словами… Сурово и недоврчиво взглянулъ я на безчисленную семью мадамъ Шморбратенъ и удивился, что у всхъ ея членовъ были блыя руки, узенькія плечи, прозрачная кожа и боле всего поразилъ меня одинъ трехлтній ребенокъ, у котораго шея была похожа на тоненькую стеклянную трубочку, налитую голубоватымъ молокомъ съ водою, на этой полупрозрачной ше сидла, покачиваясь съ боку на бокъ, непомрно большая голова съ бловатыми, больными, именно больными волосами, и тоже голубоватой, какъ жидкое молоко, кожей.
— Ты будешь жить здсь,— сказалъ мн баронъ Вицлипуцли.— Учиться ты будешь въ Н—ской школ. Если теб понадобятся деньги, то ты можешь спросить у мадамъ Шморбратенъ, я ей доставлю ихъ для твоихъ потребностей.
Я стоялъ и хлопалъ глазами, не зная на что это могутъ мн понадобиться деньги, и зачмъ это баронъ поручаетъ мадамъ. Шморбратенъ выдавать мн ихъ, когда она меня будетъ поить и кормить. У насъ въ Маріеназил никто не имлъ понятія о значеніи денегъ, тамъ вс существовали безъ нихъ, никто и не придумалъ бы, на что он годятся, и ужъ, конечно, если кому-нибудь хотлось бы добыть молока, то онъ и шелъ за молокомъ къ коровниц, а не за деньгами.
— Ну, прощай, учись хорошо!— сказать баронъ, задумчиво поглядывая на мое озабоченное лицо.
Я молчалъ.
— Поцлуйте же ручку у своего благодтеля!— воскликнула мадамъ Шморбратенъ.
Она указала мн на барона, и я понялъ, что онъ благодтель, и поцловалъ впервые руку у посторонняго мужчины, то-есть у мужчины вообще, потому что вс они были мн посторонніе, такіе же посторонніе, какъ и вс женщины. Долго вечеромъ думалъ я, великъ ли чинъ, выражаемый словомъ: благодтель, и никакъ не могъ понять, что это совсмъ не чинъ, что я самъ могу изъ Валерьяна Малевина сдлаться благодтелемъ… Фу, какъ душно спать въ маленькой комнат въ лтнюю ночь въ обществ нсколькихъ ребятишекъ! И какъ темно, точно въ могил, и эти блдные люди выглядятъ точно покойники, а этотъ трехлтній мальчикъ, съ синеватой головой: — у! какой онъ отвратительно-страшный!.. Но что это? Передо мной начало подниматься у противоположной перегородки, отдлявшей отъ насъ двочекъ, какое-то привидніе, длинное, длинное, въ бломъ саван, стараясь достать руками до верху перегородки!
— Спасите!— крикнулъ я.— Спасите!
Вс всполошились, привидніе свалилось, какъ снопъ, на свою постель, уронивъ на полъ какую-то бумажку, сложенную въ форм письма. Начался гамъ и шумъ.
— Мама, ахъ, мама, мы горимъ!— кричала одна изъ двицъ Шморбратенъ.
— О, какъ мн страшно, мама!— ужасалась другая.
Кто-то визжалъ тоненькимъ женскимъ голоскомъ. Двери къ намъ въ комнату внезапно распахнулись, и мадамъ Шморбратенъ, худенькая, какъ щепочка, въ болтавшейся около ногъ юбчонк, съ головой не больше кулака, обтянутой въ гладкій ночной чепецъ, явилась на порог.
— Валерка, что съ тобой?— крикнула она.
— Покойникъ!—отвтилъ я, дрожа всмъ тломъ.
— Гд?
— Тамъ.
— Ты съ ума сошелъ! никакого покойника тутъ нтъ. Тутъ Фрицъ спитъ. Фрицъ, вы спите?
— Сплю, мадамъ Шморбратенъ,— отвтилъ Фрицъ.
— Ну, вотъ видишь, Фрицъ тутъ спитъ. Если ты еще будешь шумть, то я пожалуюсь барону. Спи!
— О, мама, какъ этотъ Валерка меня испугалъ!
— Мама, мама, какъ у меня сердце бьется!— слышался голосъ изъ другой комнаты и въ то же время кто-то визжалъ.
Наконецъ, все успокоилось. Я, пристыженный этой сценою, красня за себя, не могъ уснуть, вдругъ на противоположной постели, гд поднималось привидніе, приподнялся снова Фрицъ и, крадучись, подошелъ ко мн.
А ты, щенокъ, вздумалъ ябедничать!— грознымъ шопотомъ произнесъ онъ, нагибаясь къ самому моему носу.— Вотъ же теб, вотъ теб!— Онъ. зажалъ мн рукою ротъ и началъ меня щипать повсюду, гд только ему удавалось захватить мое тло. Я не вытерплъ и укусилъ ему руку.
— Чортъ, дьяволъ!— прошепталъ онъ и навалился всмъ своимъ тломъ на меня.
Началась борьба. Мн удалось показать свою деревенскую силу, и Фрицъ, уходя на свою постель, вроятно, раскаивался, что затялъ битву. За перегородкой кто-то хихикалъ, должно быть, понимая, что означала глухая возня въ нашемъ отдленіи.
Утромъ, когда я проснулся, первымъ моимъ дломъ было разглядть Фрица. Я воображалъ его такимъ же ребенкомъ, какъ я, и удивился, увидавъ молодого человка лтъ пятнадцати съ бойкими, плутовскими глазами и хорошенькимъ, чисто-русскимъ лицомъ. Онъ косился на меня и изъ-подъ стола показывалъ мн кулакъ. Я гордо показалъ ему два, въ полной увренности, что онъ не можетъ отвтить мн тмъ же, по случаю укушенной ладони.
— Вы гадкій, гадкій мальчишка,— сказала мн мимоходомъ блокуренькая Анхенъ, одна изъ воспитанницъ мадамъ Шморбратенъ.
— Вануша, что ты не пьешь чай?— нжно спрашивай однажды мадамъ Шморбратенъ у прозрачнаго трехлняго ребенка, задумчиво сидвшаго надъ чашкой жидкаго чая, похожаго цвтомъ на мутную воду.
— Булоцки зду,— прокартавилъ тихо ребенокъ, не поворачивая своей огромной головы.
— Да вдь ты уже скушалъ свою булочку.
— Я и забилъ!— отвтилъ флегматически ребенокъ и наклонилъ свою большую голову въ чашк.
— О, этотъ Ваня! онъ забылъ, что сълъ свою булочку,— воскликнула одна изъ дочерей хозяйки.
— Сахалцу дайте,— печально произнесъ Ваня, заглянувъ на дно чашки.
— Тамъ положено, ты помшай,— отвтила мадамъ Шморбратенъ.
— Полозено, а я забилъ,— снова согласился Ваня и сталъ въ раздумь мшать въ чашк.
— Вы ему не клали сахару,— объявилъ я, полагая, что бдная мадамъ засуетилась и забыла это обстоятельство.
— Заботьтесь о себ, если вамъ не дадутъ сахару, а о Ван есть кому заботиться, мы его любимъ больше всего на свт.
— О, этотъ Ваня!
— О, поцлуй меня, Вануша!— заговорили голоса.
Ваня медленно обернулъ свою головку на тоненькой шейк и подставилъ губы одной изъ двицъ Шморбратенъ. Раздался звонкій поцлуй.
У меня сжалось сердце за Ваню, и мн захотлось собрать всю ду со стола и отдать ему. Дорогой въ школу я заглянулъ въ окно булочной и быстро опустилъ руку въ карманъ, но тамъ не оказалось ничего кром сломаннаго грифеля, и я съ горечью швырнулъ его въ сторону. Тутъ я впервые понялъ, что значитъ для голоднаго прохожаго булочная и что значатъ деньги, я готовъ былъ зарыдать, припасть къ чьей-нибудь груди, когда въ эту же минуту мимо булочной прошла съ поникшей головою и тусклы’ взглядомъ оборванная, исхудалая женщина, державшая на рукахъ больного ребенка. Господи, не оставь нищихъ и голодныхъ безъ своей помощи въ сытомъ город! Въ тотъ же день я явился къ мадамъ Шморбратенъ съ требованіемъ выдать мн пятнадцать копеекъ, объяснивъ, что я завтра не приду домой завтракать. Вечеромъ я тихонько кормилъ булками Ваню и передалъ ему сахаръ, купленный мною на пять копеекъ. Бдный ребенокъ еще не умлъ распоряжаться и сълъ сахаръ за-разъ, на утро онъ снова лилъ мутный кипятокъ безъ сахару и былъ нездоровъ. Я ршился опять попросить у хозяйки пятнадцать копеекъ на завтракъ, но она сказала, что слишкомъ много будетъ, если я стану тратить по пятнадцати копеекъ въ день, что я долженъ довольствоваться тремя копейками. На эти деньги я могъ купить булку для Вани, но не могъ купить ему сахару, сверхъ того меня мучила мысль, что я самъ умру, съ голода, такъ какъ мадамъ Шморбратцнъ, давъ мн первыя пятнадцать копеекъ, не оставила мн къ вечеру ничего, кром молочнаго супа. Одна надежда оставалась у меня на благодтеля. Я хотлъ объяснить ему дло и просить денегъ, потомъ черезъ долгіе годы я понялъ, что надо было просить денегъ и не объяснять дла. Онъ пріхалъ. Я разсказалъ о своихъ безпокойствахъ за Ваню.
— Пожалуйста, не мшайся въ чужія дла,— сказалъ онъ.— Заботься, чтобы тебя кормили. Всхъ, мой другъ, не накормишь, есть дти, которымъ еще хуже жить, чмъ этому Ван, и помочь имъ у меня и у всхъ другихъ людей не достанетъ средствъ. Но ты самъ не голодаешь?
— Нтъ, я сытъ.
Благодтель показался мн въ эту минуту страшно сухимъ человкомъ.
— То-то же! ты не скрывай, если тебя плохо кормятъ. Скажи мн. Я тебя перемщу въ другое мсто.
Я испугался, и мн самому стало удивительно, что я испугался именно того, что меня возьмутъ изъ этого противнаго мн дома. Передо мною, какъ молнія, мелькнулъ образъ умирающаго безъ моей помощи голодной смертью большеголоваго, тонкошеяго Вани, и мое сердце сжалось. Въ т годы я еще мало видлъ страданій, не притупилъ своихъ чувствъ и не считалъ счастьемъ возможность жить среди страдающихъ людей, заткнувъ уши и закрывъ глаза отъ ихъ горькаго существованія.
— Нтъ-съ, я совсмъ сытъ, очень сытъ,— солгалъ я, чувствуя бурчанье въ прополосканномъ молочными кушаньями желудк.
— Ну, да, но ты учишься дурно. Теб, можетъ-быть, не уютно здсь учиться?— мягко сказалъ благодтель.— Будь откровененъ со мною, какъ съ отцомъ. У меня нтъ дтей, и я люблю тебя, сакъ сына. Люби и ты меня, не дичись меня…
Въ звукахъ голоса барона Вицли-Пуцли была въ эту минуту какая-то неизъяснимая и непонятная для меня нжность. Со мной и при мн никто не былъ нженъ, вс мн были чужіе, и я самъ не понималъ, что можно людямъ быть нжными другъ съ другомъ.
— Я буду стараться…— началъ я.
Лицо барона оживилось.
— …учиться,— кончилъ я.
— Да, да, учиться!— задумчиво провелъ онъ рукою по лбу и, холодно отодвинувъ меня отъ себя, вышелъ вонъ.
Я остался въ недоумніи на мст и не могъ бжать проводить его. Что-то непонятное вертлось въ моей голов, какое-то новое чувство волновало мою грудь. Мое ршеніе учиться прилежно не легко было исполнить. Въ комнат у насъ занимаюсь до восьми человкъ.
— Русская грамматика учитъ правильно говорить и читать по-русски,— бормочетъ въ одномъ углу двочка.
— J’aime, tu aimes, il aime,— голоситъ Фрицъ, раскачивая головой изъ стороны въ сторону и заткнувъ уши пальцами.
— Пять, да восемь, да семь… Фрицъ, сколько будетъ: пять, да восемь, да семь?— кричитъ Генсхенъ.
— О, этотъ Фрицъ ничего не слышитъ!— волнуется за Генсхена одна изъ вышивающихъ двицъ Шморбратенъ.
— Ай, ай,— оретъ, какъ недорзанный поросенокъ, Ваня — Меня Генсхенъ сципнулъ!
— Генсхенъ, куда вы его щипнули?— кричитъ другая двица Шморбратенъ.
— Хи-хи-хи! Куда я его щипнулъ?— хохочетъ Генсхенъ, не ршаясь назвать то мсто, куда ущипнулъ ребенка.
— Тише, тише!— кричитъ мадамъ Шморбратенъ, являясь въ комнату.— Was ist denn das?
Шумъ, гамъ, разбирательство, учиться нтъ возможности, и къ тому же мое вниманіе занято Фрицомъ, который тихонько улизнулъ за воспитанницей, назвавшей меня гадкимъ мальчишкою, и передаетъ ей записочку въ другой комнат. Я вижу это въ отворенную дверь, а Фрицъ показываетъ мн кулакъ, что не мшаетъ ему длать нжные глазки миленькой Анхенъ. Мадамъ Шморбратенъ между тмъ перевела своихъ двухъ постительницъ въ комнату нашитъ занятій, чтобы мы не имли возможности шумть, и тарантитъ съ гостями о своихъ длахъ, про покойнаго своего папеньку, про дороговизну содержанія, про жениха своей старшей дочери, про любовника кухарки… Въ комнат дйствительно длается тихо, и вс дти превращаются въ слухъ… Среди этого хаоса я, какъ государственный человкъ, обремененный сотнями длъ, думаю и подслушать болтовню мадамъ Шморбратенъ, и подсмотрть за Фрицомъ, и уроки выучить, и придумать, какъ пріобрсти деньги на покупку сахара для Вани. Послднее непремнно нужно сдлать, иначе я не могу покойно учиться, у меня сердце давитъ, когда я вижу, какъ онъ пьетъ мутную кипяченую воду безъ сахару, безъ булокъ. Что такое мн Ваня? Разв я ему родня, разв я его люблю? Разв я люблю вообще кого-нибудь изъ людей? Они мн чужіе, они мн ничего, ровно ничего не сдлали добраго. Отчего же меня мучатъ мученія одного изъ нихъ? Эти думы все чаще и чаще съ нкоторыхъ поръ стали посщать мою голову, и хотлъ и понять, почему вс другія дти, вс другіе люди, за исключеніемъ кухарки Катерины, смотрятъ на участь Вани но такъ, какъ я, а какъ баронъ Вицли-Пуцли.
А Ваня съ каждымъ днемъ длался все прозрачне и прозрачне, все его тло сохло, и оттого голова и конечности рукъ и ногъ казались все боле, и боле непомрно большими. Слово уродъ уже очень часто слетало съ устъ постителей при вид ребенка, а уродъ начиналъ не на-шутку хворать. Мадамъ Шморбратенъ пригласила благодтельнаго доктора нмецкой школы, пользовавшагося покровительствомъ пастора Флита и лчившаго даромъ всхъ женщинъ въ нашей квартир и въ квартирахъ другихъ нмокъ — содержательницъ дтей. Вс эти люди составляли тсное дружеское общество, они были немыслимы безъ Н-ской школы, а она, въ свою очередь, была немыслима безъ нихъ. Докторъ прописалъ какую-то микстуру и сталъ посщать насъ каждый вечеръ во время закуски и чая, служившихъ ему наградой за благодянія. Однажды въ это время послышался робкій, едва слышный звонокъ у дверей, и черезъ минуту въ передней появилась женщина въ плохой одежд я въ платк на голов.
— Можно мн, сударыня, на моего Ваничку взглянуть?— робко спросила она у выбжавшей въ переднюю хозяйки.
— Можешь, милая.
Мадамъ Шморбратенъ говорила съ нею небрежно и высокомрно, чувствуя, что она стоитъ хоть на одну ступеньку выше постительницы.
— Извините, что я васъ вечеромъ безпокою, наше дло рабочее, господа утромъ не отпускаютъ,— оправдывалась заискивающимъ голосомъ постительница и, крестясь на передній уголъ, гд не было образа, на цыпочкахъ, неловкой походкой забитаго русскаго человка вошла въ комнату.
Ваня въ эту минуту сидлъ у меня на колняхъ.
— Мама, мамоцка!— крикнулъ онъ и бросился бжать къ ней, не слабыя ноги не сдержали его, и онъ упалъ на средин комнаты.
Большая голова издала глухой стукъ, ударившись объ полъ.
— Ой!— вырвалось изъ груди матери.— Голубчикъ, миленькій, ушибся? Плюнь, батюшка,— пройдетъ!— заговорила женщина, опустившись на колни передъ своимъ сыномъ, повидимому, забывъ все на свт, кром своего ребенка, который медленно поднялся и прилегъ головою на плечо матери, но не плакалъ. Въ комнат стало тихо, можно бы было разслушать полетъ мухи.
— Онъ нездоровъ,— прервала мадамъ Шморбратенъ молчаніе, кажется, мучительное и тягостное даже для ея картофельнаго сердца, гд вмсто крови текло жидкое молоко и жижа габерсуповъ.
— Что съ тобою, голубчикъ мой, ненаглядный?— спрашивала мать, поднимаясь съ сыномъ на рукахъ.— Есть ли аппетитъ-то у него, кушаетъ ли онъ?
— Онъ мн булоцки даетъ,— указалъ Ваня на меня.
Простая женщина бросила на меня взглядъ, полный такой безконечной ласки и благодарности, что. я дрогну’ и поспшилъ уйти въ спальню, чтобы скрыть слезы. Но то были сладкія слезы благодарности, глубокой благодарности къ этой женщин, которая мн казалась выше всхъ людей, виднныхъ мною до сихъ поръ.
— Да, онъ его все балуетъ,— хмуро замтила хозяйка.
— Пошли ему Богъ добраго здоровья, всего, всего, чего онъ у Господа проситъ!— промолвила женщина.— Ужъ поберегите вы моего сына, Господь вашихъ дтей сбережетъ за это. Будьте ему матерью, вдь не могу я его у себя держать, кто возьметъ кухарку съ ребенкомъ!
— Ахъ, милая, мы заботимся о Ван. Вотъ и докторъ для него призванъ…
— Та, нишего, микстурка маленькій — и все проходитъ,— произнесъ привилегированный палачъ сиротъ.
— Не надо ли пищи какой-нибудь особенной?
— Помилуй, мы его кормимъ отлично. У насъ онъ не первый воспитуется,— обидлась хозяйка.
— Та, мадамъ Шморбратенъ польше о чужихъ думаетъ, чмъ о сеп,— ввернулъ эскулапъ, считавшій долгомъ быть союзникомъ всхъ содержательницъ дтей.
— Простите меня, матушка, вдь я знаю, что вы весь вкъ о чужихъ дтяхъ заботитесь, да вдь мать я. Сама не знаю, что брешу… Господи, да если онъ у меня умретъ, такъ что же мн и жизнь тогда?— мучительно произнесла женщина.
Я слышалъ весь этотъ разговоръ и поспшилъ зарыть голову въ подушки, чтобы не изумить постороннихъ своими рыданіями. Съ той минуты я понималъ, что значитъ честная мать, что значитъ честная семья, и какіе-то блдные, измученные призраки смутно пронеслись передо мною, и я прочелъ на нихъ страшныя слова: бдность и труженичество… Посл мн передали дти, что наша кухарка посовтовала матери Вани отдать сына въ больницу, но та испугалась этой мысли и почему-то говорила, что тамъ живодеры, что Ваню тамъ уморятъ. Всего этого я никакъ не могъ понять въ то время…
Всми силами началъ я стараться вытягивать деньги отъ мадамъ Шморбратенъ и кормить Ваню. Это было не легко сдлать, такъ какъ хозяйка безъ разбору тратила да свои потребности и платимыя за насъ деньги, и деньги, оставленныя на наши прихоти и порученныя на сбереженіе ей. Часто она не давала требуемой суммы только потому, что у нея не было ни гроша. Я спорилъ, требовалъ и считалъ теперь почти своею обязанностью, своимъ долгомъ добывать для Вани деньги, точно его мать своимъ ласковымъ взглядомъ купила мою душу для своего сына…
Въ школ между тмъ случилась скверная исторія. У одного ученика пропали вс книги. Оказалось, что ихъ укралъ другой ученикъ, муходавъ, прозванный такъ потому, что любимымъ его занятіемъ въ класс была ловля мухъ, которымъ онъ съ зврскою радостью надвалъ на шею петлю изъ нитки и давилъ ихъ. Это былъ сынъ какого-то бдняка-ремесленника, являвшійся въ школу съ синяками подъ глазами отъ отцовскихъ затрещинъ и презираемый всми за свою грязную физіономію и рваную одежду.
Муходавъ, какъ узнали при допрос, продалъ книги букинисту, чтобы купить себ ды… ‘Фи, какой гадкій человкъ, этотъ господинъ букинистъ!— думалъ я.— Онъ купилъ украденныя книги. И что такое букинистъ? Неужели это тоже чинъ, какъ и благодтель?’ Я попросилъ одного изъ товарищей разсказать мн, что значитъ букинистъ, и къ концу его объясненія уже сіялъ. Я нашелъ новое средство купить Ван сахару и булокъ, у меня были дв книги съ картинами, ихъ подарилъ мн баронъ, нужно ихъ продать и будутъ деньги. ‘Вдь он мн подарены, я ихъ не укралъ, я могу ихъ продать’, разсуждалъ я. Первый разъ въ эти три года жизни въ Петербург совершилъ я одинъ далекое путешествіе на Толкучій. Многолюдныя улицы, магазины, снующіе экипажи — все это удивляло меня и, глазя на новые предметы, я получалъ сотни толчковъ, но храбро выдержалъ ихъ, и только иногда мысль о томъ, что я могу заблудиться, остаться совершенно одинокимъ во всемъ город, заставляла меня вздрагивать и оборачивать голову назадъ, чтобы запомнить дорогу. Наконецъ, я дошелъ до цли своего путешествія. Раза четыре прошелся я передъ лавчонкой, надъ которой красовалась сдланная углемъ на доск надпись: ‘купля и продажа поддержанныхъ книгъ?’ Наконецъ, я ршился войти, чтобы избавиться отъ какого-то мальчишки, державшаго меня за шинель и звонко выкрикивавшаго подъ моимъ ухомъ: ‘серебра не продаете ли? старое серебро покупаемъ!’
— Что теб?— спросилъ меня красноносый, жирный старикъ, въ нахлобученной ватной шапк съ наушниками и въ сальной синей чуйк, похожей на халатъ, опоясанный кушакомъ.
Онъ читалъ въ это время замасленную, распухнувшую, какъ въ водяной, старопечатную библію.
— Книги,— отвтилъ я дрожащимъ голосомъ, выставляя изъ-подъ полы уголъ книги.
— Покажи!
Я вытащилъ тихонько книги изъ-подъ шинели. Старикъ неторопливо загнулъ уголъ въ библіи, взялъ мои книги, поправилъ на носу свои огромные очки въ мдной оправ и началъ перелистывать книги одну за другой, держа ихъ въ сторону, какъ длаютъ косые, и послюнивъ предварительно грязные пальцы.— Охъ, Господи Іисусе Христе!— вздохнулъ онъ и, положивъ книги, снова взялся за библію.
Я стоялъ въ мучительномъ ожиданіи.
— Укралъ, что ли?— грубо и вскользь спросилъ онъ, открывъ библію.
— Нтъ, это мои,— покраснлъ я
— Что берешь?
— Что дадите.
— Твой товаръ.
Красноносый старикъ уже питалъ въ это время.
— Шестьдесятъ копеекъ,— отвтилъ я, соображая, что этой суммы достаточно для фунта сахара и булокъ, и не соображаясь съ настоящей цной моего товара.
— Сорокъ.
— Нтъ, шестьдесятъ.
— Ну, бери сорокъ пять, не то вотъ сведу къ отцу, онъ т вспоретъ сиднье!
— Мн шестьдесятъ копекъ нужно,— захныкалъ я.
— Ну, убирайся, вотъ теб полтинникъ!— швырнулъ онъ мн деньги, снялъ очки, снова загнулъ уголокъ библіи и сталъ устанавливать купленныя книги. Я подобралъ мдь, и убжалъ, радуясь, что продалъ шестирублевыя книги за пятьдесятъ копеекъ.
— Книги продаете? Баринъ, книги продаете?— крикнули мн разомъ четыре голоса, и восемь рукъ схватили меня за шинель.— Къ намъ пожалуйте, мы сходно докупаемъ! ко мн зайдите, вы у меня прошлый разъ продавали! Покажите, какія у васъ книги?
— Я ихъ продалъ,— жалобно отвтилъ я, теряясь отъ страха въ рукахъ этихъ людей.
— Зачмъ же-съ?— съ сожалніемъ и ироніей воскликнулъ кто-то изъ нихъ.
— На сахаръ денегъ надо,— съоткровенничалъ я, уже не помня, что говорю.
— Ха-ха-ха!— захохотала толпа.— А на чай-съ не надо? На водочку, можетъ, требуется?
— Го-то-то! молодецъ!
— Пустите, пустите меня, никогда не буду!— зарыдалъ я.
— Чего пристали, сволочь!— крикнулъ продавецъ желзнаго хлама.— Вороны проклятыя!
— Э, да ты, врно, воришка! Сляпсилъ гд-нибудь?— продолжали кричать букинисты.
— Ишь ты, а какой еще махонькій!— удивлялся кто-то.
— Мала птичка, да ноготокъ востеръ!
Я рванулся и пустился бжать.
— Держи его! го-го-го!— раздалось за мною, но я летлъ и летлъ со всхъ ногъ, воображая, что за мною дйствительно гонятся эти добрые баловники, развлекающіеся разными шуточками.
— Щенокъ, поросенокъ, мозоль отдавилъ!— крикнулъ кто-то и вытрепалъ мн ухо, потомъ я снова бжалъ, даже не взглянувъ, кто это соблаговолилъ вытрепать меня.
Не помню, какъ я прибжалъ домой, долго ли искалъ дорогу, у кого о ней спрашивалъ, кому еще отдавилъ мозоли, кто меня еще вытрепалъ, но только черезъ три недли я очнулся вполн… Въ эти три недли мн все казалось, что я бгу, и бгу, тщетно отыскивая себ уютнаго угла, что кто-то между тмъ неотразимо, нещадно давитъ меня, а до слуха долетаютъ жалобныя, надрывающія душу причитанья какой-то женщины, произносимыя ею ласкательныя слова и призыванье кого-то умершаго къ жизни, къ любви.
— Слава Богу! слава Богу!— шепталъ мн благодтель, когда я очнулся:— теб, кажется, лучше. Дитя мое, какъ ты меня напугалъ!— онъ взялъ мою исхудалую руку и поцловалъ ее. Я началъ плакать и просить прощенья.
— Ничего, ничего, не волнуйся! Забудь, если ты что-нибудь сдлалъ, только выздоравливай. Не хочешь ли ты чего-нибудь?
— Сахару для Вани купите,— вспомнилъ я.
— Хорошо, хорошо.
— Гд онъ? Приведите его ко мн, пусть онъ здсь пьетъ чай.
Благодтель ввелъ ко мн ребенка… но это былъ не Ваня.
— Это не Ваня! Гд Ваня?— взволновался я.
— Ваня умеръ,— отвтилъ благодтель и испугался, услышавъ истерическія рыданія.
— Я все слышалъ,— слышалъ, какъ плакала его мать, какъ его хоронили!— рыдалъ я, и дйствительно мн стало ясно все то, что за минуту казалось смутнымъ бредомъ болзни.
— Добрая, честная душа!— промолвилъ благодтель.
На одинъ изъ его орденовъ упала изъ глазъ слеза и исчезла между алмазами, пожалованными ему разными капитулами, какъ исчезаютъ вчныя звзды неба за дымомъ и блескомъ арлекински-пестрыхъ огней дымящаго фейерверка.
— Ради Бога, докторъ,— говорилъ онъ въ другой комнат:— спасите его, онъ для меня все. Если онъ умретъ, я не переживу этого… Вы только взгляните, какое это чудесное, доброе дитя!..
Въ его голос было что-то молящее, что-то напоминавшее голосъ Ваниной матери, той простой, бдной кухарки, которая купила своимъ взглядомъ мою душу для своего сына.
Медленно выздоравливалъ я и, по мр выздоровленія, все больше и больше привязывался къ новому ребенку, поступившему на голодную смерть къ мадамъ Шморбратенъ, а черезъ него привязывался и къ благодтелю, носившему мн деньги, сахаръ и булки для моего любимца и уже не говорившаго, что надобно заботиться объ одномъ себ. Это дитя сдлалось звеномъ, крпко связавшимъ насъ, и сдлало, какъ признавался черезъ долгіе годы самъ баронъ, моего благодтеля боле честнымъ, боле человчнымъ, чмъ былъ прежде.
Можетъ-быть, ему самому, важному, заслуженному, ни о чемъ не думавшему, холодно глядвшему съ высоты своего баронства на страданія глупой, трудящейся для другихъ толпы, было странно носить булки одному ребенку по просьб, почти по приказанію другого ребенка, но онъ носилъ и былъ счастливе въ эти минуты, чмъ въ т дни, когда его имя появлялось въ газет, и міръ узнавалъ, что за его заслуги онъ получилъ такой-то чинъ, его сердце баю счастливе теперь, чмъ въ т минуты, когда онъ шелъ по мягкимъ коврамъ въ будуаръ чужой жены-красавицы и гордо улыбался при мысли о сокрушающей всякія добродтели, о покупающей всякія наслажденія, о глумящейся надъ всми законами сил золота и происхожденія… Все чаще и откровенне были мои ласки при встрч съ барономъ, и все рже являлся онъ холоднымъ бариномъ, нердко прорывались въ немъ чувства, какія могутъ проглядывать только въ отношеніяхъ отца къ любимому сыну.
— Не хочешь ли ты перемнить квартиру?— спросилъ онъ меня, когда я поправился совсмъ.
— Нтъ, но мн хотлось бы имть отдльную комнату.
— Какъ же это сдлать?
— Мадамъ Шморбратенъ хочетъ отказать своему жильцучиновнику,— сказалъ я.
Баронъ условился съ хозяйкой, и у меня явилась особенная комната, явились карманныя деньги, а вмст съ ними явилось и гражданское чувство, котораго я и не подозрвалъ въ себ, находясь въ Маріеназил и голодая первое время въ дом госпожи Шморбратенъ. мн теперь хотлось выказать ясно свое превосходство надъ нею, свое презрніе къ ней, хотлось обращаться съ нею, какъ обращалась она съ кухаркой, съ матерью Вани.
— Что она — нищая, дрянь!— говорилъ я съ жёлчью своимъ товарищамъ про хозяйку.— Она безъ нашихъ денегъ съ голоду умерла бы со своими тощими дочерями! Она имъ приданое шьетъ изъ нашихъ денегъ. У нея гроша за душой нтъ, все наше, и очень намъ нужны ея распоряженія и наставленія.
И — странное дло!— теперь меня слушали, какъ оракула, у меня явились друзья-сообщники, съ которыми я былъ ласковъ, по которыхъ уже не уважалъ въ душ, какъ не уважалъ хозяйку за ея грубое обращеніе съ бдными: это чувство неуваженія къ людямъ было еще смутно, но оно уже было. Я не стснялся держать друзей на посылкахъ, заставлять ихъ подсматривать за разными продлками хозяйки. Черезъ нсколько мсяцевъ вс мои друзья сдлались врагами нашей правительницы, и ршили, что эта проклятыя нмки кормятъ насъ плохо, что надо поднятъ общее возстаніе и покорить враговъ. Въ одинъ прекрасный день планъ атаки былъ составленъ. Съ утра все юное населеніе дома поднялось въ воинственномъ настроеніи духа
— Фрицъ,— обратилась мадамъ Шморбратенъ:— велите Катрин подавать чайную машину.
— У меня дла много, мн некогда,— отвтилъ гробовымъ голосомъ Фрицъ или Федя, какъ онъ называлъ теперь себя, чтобы не быть смшаннымъ съ нмецкими врагами.
— О, мама, я велю подать чайную машину!— вступилась старшая двица Шморбратенъ.— Этому Фрицу некогда, онъ другихъ хочетъ заставлять за себя длать дло.
— Я деньги плачу!— глухимъ, замогильнымъ тономъ отвтилъ Федя.
— О, мама, этотъ Фрицъ упрекаетъ насъ деньгами! онъ думаетъ, что мы безъ него не можемъ жить. Пусть онъ перезжаетъ, если хочетъ.
— И переду!— мрачнымъ басомъ возразилъ Федя.
— Мама, мама, этотъ Фрицъ грубитъ!
— Грублю!— было роковымъ отвтомъ.
— Генсхенъ, наберите чашки,— приказала мадамъ Шморбратенъ.
— У меня мамаша русская, меня зовутъ Иваномъ!— жиденькой фистулой и скороговоркой отрапортовалъ Генсхенъ.
— У васъ все глупости на ум! Ступайте за чашками.
— Напишите за меня латинскій переводъ.
— Это еще что вы выдумали, разв я учусь въ школ?
— А разв я служу въ кухаркахъ?
— Я вамъ приказываю набрать чашки!
— А учитель мн приказываетъ латинскій переводъ длать.
— Я буду жаловаться на васъ пастору.
— А я напишу мамаш, что вы мн латинскихъ переводовъ не позволяете длать, я и инспектору, и директору, и учителю, всмъ пожалуюсь!— звонко кричалъ Генсхенъ.
— Лиза, набирай чашки!— приказала мадамъ Шморбратенъ дочери, зная, что Генсхенъ, подобно своей maman-аристократк. по званію министерской экономк, какъ она называла себя, или ключниц, какъ ее называли другіе, былъ охотникъ до жалобъ.
— О, мама, бдная мама!— убивались картофельныя двицы Шморбратенъ и стали набирать чашки.
Пришло время обда. Подали габерсупъ,— никто не стать его сть. Подали армериттеръ — никто не дотронулся идо армеритгера. Ясно, что онъ отжилъ свой печальный вкъ, что теперь требовалось нчто боле положительное.,
— Вы будете голодны, себ же хуже,— сказала хозяйка.
— Мы уже написали роднымъ, что насъ не кормятъ,— отвтили пансіонеры.
— Мало ли, что вы вздумаете написать, а я скажу и покажу: что я васъ кормлю!
— Нтъ, не покажете. Армериттера-то и габерсупа не покажете! Мы съ голоду больны. У меня голова болитъ,— сказалъ Федя.
— А у меня въ живот бурчитъ, вонъ послушайте!— захохоталъ Генсхенъ.
— О, мама, какія гадости говоритъ этотъ Генсхенъ.
Насталъ вечеръ. Вс лежатъ, никто не набираетъ чашекъ, никто не выливаетъ воды въ поганое ведро. На другой день никто не стъ, то-есть потихоньку-то вс дятъ накупленную въ булочныхъ провизію и дйствительно вс чувствуютъ себя нездоровыми отъ этой сухой ды. Вс требуютъ своихъ карманныхъ денегъ у мадамъ Шморбратенъ, которыя у нея издержаны, и пишутъ снова къ роднымъ. Къ вечеру являются различныя особы мужескаго и женскаго пола собрать справки о случившемся.
— Они просто взбунтовались,— говорить хозяйка: — я ихъ отлично кормлю. Это знаетъ самъ пасторъ Флитъ, нашъ докторъ Зейдлеръ и инспекторъ гимназіи Вороновъ, вс знаютъ.
— Что же это, въ самомъ дл, братецъ?— спрашиваетъ отставной воинъ, дядя Феди.— Ты дурить вздумалъ! У насъ въ полку за это драли солдата.
— Помилуйте, дядюшка! Вонъ взгляните, я спряталъ нарочно отъ завтрака кусокъ бутерброда, онъ тоньше бумаги и колбаса воняетъ…
— Маловато, маловато, мадамъ!
— И габерсупы эти нмецкіе, дядюшка…
— Ну, это у насъ только въ лазарет давали..
— Да вонъ баронъ Вицли-Пуцли нарочно взялъ отдльную комнату для своего воспитанника и веллъ его кормить особо, а вдь брюхо-то у насъ одинаковое.
— Это точно, мадамъ!
— Ахъ, Боже мой, если баронъ хочетъ на убой кормить своего воспитанника, то онъ за то вдвойн и платитъ.
— А-а? вдвойн? Видишь, Федя, онъ вдвойн платитъ!— съ невообразимо-глупымъ видомъ сказалъ простодушный воинъ.
— Да здсь, дядюшка, одинъ уже умеръ съ голоду… Ужъ лучше къ мадамъ Пфанкухенъ перехать, та за ту же плату до-сыта кормитъ,— сказалъ Федя, знавшій, что госпожа Пфанкухенъ еще хуже кормитъ, такъ какъ пасторъ отдаетъ ей дтей, чтобы облегчить ея горькое существованіе, отравляемое все пропивающимъ мужемъ.
— А, ну такъ перезжай къ ней, ты бы, братецъ, такъ и говорилъ!— согласился воинъ, и вдругъ посторонился, чтобы уступить мсто какому-то, подобно молніи, влетвшему въ комнату существу, страшно шумвшему шелковымъ платьемъ, накрахмаленными юбками и еще боле страшно кричавшему:
— Гд мой сынъ, гд сынъ мой? Покажите мн коего сына!
Съ этими раздирающими душу криками влетла къ намъ мамаша Генсхена и, увидавъ его розовенькое личико, повисла къ нему на шею.
— Голодомъ, голодомъ тебя морятъ, страдалецъ, сирота!
— Разстроиться изволили, сударыня!— вздохнулъ воинъ, глядя, какъ шумно и вмст съ тмъ граціозно опустилась на стулъ нервная барыня.— Вотъ и я своего племянника перемщаю къ другой мадам.
— И я, и я! Да я государю жаловаться буду. Я у министра въ экономкахъ живу!.. Я лично, лично жаловаться буду!— кричала мамаша Генсхена.— Сына уморили, сына уморили!
— Да, сударыня, былъ у насъ въ полку тоже такой подлецъ-ротный, стервятиной, съ позволенья сказать, солдатъ кормилъ, такъ его, бестію этого…
— Жаловаться, жаловаться,— кричала экономка министра.— Я лично буду жаловаться, лично!
Начался шумъ, гамъ и, наконецъ, мадамъ Шморбратенъ объявила, чтобы подождали еще немного родственники воспитанниковъ и что она улучшитъ пищу.
— И, пожалуйста, не заставляйте ихъ ничего длать, ной Жанъ не въ лакеи готовится,— вздернула голову мать Генсхена.
— Да-съ, и моего Федюху тоже не заставляйте. Оно, конечно, дло домашнее, но вы, съ позволенія сказать, чортъ знаетъ какія посудины выносить заставляете!— вступился воинъ.— Бда съ этими дтьми!— говорилъ онъ мамаш Генсхена, выходя отъ насъ.— Голову вскружатъ просто! Я не имю собственныхъ дтей, такъ какъ я холостой, а это племянникъ.
— Ахъ, не говорите, ужасно!— сдлала мамаша Генсхена глазки старому холостяку-воину.
— Мама, бдная мама!— восклицали дочери хозяйки по уход постителей.— О, эти неблагодарныя дти! Diese undankbare Kinder!
— Ахъ, если бы былъ живъ мой отецъ!— охала мадамъ Шморбратенъ.
Но историческій нмецъ мирно спалъ во гроб и не шелъ на помощь живымъ. Он же отъ нечего длать валялись въ обмороки и натирались нашатырнымъ спиртомъ.
На слдующій день вечеромъ къ вамъ неожиданно — то-есть неожиданно только для насъ — явились инспекторъ Вороновъ и пасторъ Флитъ. Имъ подалась приличная закуска и начались жалобы на насъ. Послдовали увщанія.— Мадамъ Шморбратенъ заступаетъ вамъ мсто матери,— началъ инспекторъ:— вы должны ее уважать и слушаться. Это вамъ скажетъ и господинъ пасторъ.
Пасторъ вдругъ вытянулъ лицо и сдлалъ важный видъ.
— Да,— произнесъ онъ нараспвъ.— Мадамъ Шморбратенъ честная вдова, она взяла на себя великій и святой трудъ воспитанія чужихъ дтей, приняла на себя обязанность матери. Взгляните на ея дочерей: это цвты, выросшіе подъ благодтельнымъ присмотромъ садовника въ вертоград родительскаго дома. Послушаніе, прилежаніе, покорность составляютъ ихъ красоту, какъ яркія краски лепестковъ и ароматъ, созданные Богомъ, составляютъ украшенія полевого цвтка.
— Слушайте, слушайте, господинъ пасторъ говоритъ вамъ великія истины!— ввернулъ инспекторъ, а пасторъ сдлалъ скромное лицо.— Чего вы въ носу-то скоблите? Вы лучше слушайте…
— И кто не хочетъ украсить себя этими добродтелями, тотъ будетъ крапивой среди благоухающихъ цвтовъ христіанской семьи, составляющихъ прелесть и радость міра. Отъ него побжитъ каждый путникъ, боясь обжечь свое тло объ его мрачные, отверженные Богомъ листья.
Пасторъ сдлалъ лицо, выражавшее физіономію бгущаго отъ крапивы путника.
Я въ это время принялъ героическое ршеніе совершить подвигъ и черезъ нсколько минутъ удалился въ переднюю, гд перочиннымъ ножомъ пропоролъ спинку пасторскаго пальто. Совершая этотъ подвигъ, я даже не покраснлъ, до того сильно кипла во мн злоба на благодтельнаго человка, кормящаго вдовицу на счетъ сиротъ, обрекаемыхъ голоду, холоду, развращенію и униженіямъ.
Покровители закусили, изрекли еще нсколько поученій и пошли, довольные собой.
— Что это у васъ, господинъ пасторъ?— изумился инспекторъ, выходя за пасторомъ въ переднюю.
— Что такое?— спросилъ Флигь.
— Дыра-съ!— развелъ руками инспекторъ.
