Г. Д. Гребенщиков
С чего начинать?
Письмо к Н. Д. Б.
Из цикла очерков ‘Гонец’
19 Октября, 1926.
С чего начинать?, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1928
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Вы спрашиваете: как можно разбудить в людях интерес к книге, если они вовсе неграмотны? ‘С чего начать с такими, с позволения сказать , олухами, как наши камчадалы или чукчи? Тут всякий энтузиазм застынет и погаснет’.
Да, это очень важно, чтобы у вас у самого энтузиазм не застал и не погас в северной полуночи. Ведь ваш энтузиазм, для которого вы так мучительно ищете применения — это и есть уже прекрасное начало. Только бы сберечь его, как спичку от сырости или как огонь от снежной бури, и это в вашей власти. Сберегите пока только для себя, питайте сухою берестой, старой травой, хворостом — пусть даже дымит, пусть полежит под пеплом — только сберегите его прежде всего для себя. А если же вы почувствуете, что и у вас самого все гаснет, ну, тогда вся надежда только на обыкновенный инстинкт жизни, который заставит вас искать тепла и огонька у соседа чукчи или камчадала. Не ошибемся ли мы, думая, что у этих наивных и до старости детски чистых народов там на Севере — нечем поживиться в тяжелую минуту? Вот именно: не их учить, а иногда у них необходимо поучиться. Вы, вероятно, знаете, как тонко обоняние у чукчей. Ведь их Бог питается только ароматами. Как тонки и значительны их сказки, как силен их Бог, ездящий на санях из соломинок, но могущий опрокинуть океаны. Здесь надо искренно сознаться, что их наивность гораздо более крылата, нежели наш часто совсем бескрылый скептицизм. Вероятно, приходилось вам слыхать, как какой-либо наш Ваньзя Туяс Потакуевич, сможет такое:
— ‘Идол, да идол китайской! Ни вума в ем, ни понятия!’ — Это о китайцах, о глубине культуры и цивилизации которых даже избранные европейцы недостаточно знакомы. А совсем обыкновенные люди так же просто и небрежно козыряют, когда хотят заклеймить какую-либо непонятную для них вещь:
— ‘Китайщина какая-то!’.
Как в том, так и в другом случае налицо глубокое невежество, то самое, о котором великий Гаутама Будда изрек так:
— ‘Невежество есть пятно, более других пятнающее человечество’.
Я хочу верить, что вы не примете этих упреков на свой счет, так как вы сами говорите, что вас увлекают сказки этих дикарей. Если вы способны увлекаться их сказками, то не обижайтесь, если я скажу, что это показывает как раз тот выход, с которого вам надо начинать. Там, где вы не можете увлечь других, но способны увлечься сами, там вы, вместо того, чтобы учить, можете с большой пользой и многому научиться. Не дикари ли, которых издревле тянули к себе небеса и звезды, принесли, современной цивилизации ту пытливость, которая теперь превратилась в философию и астрономию, в физику, химию и математику? Именно дикари в их первобытном, чистом состоянии являются для вас чудесной, увлекательной возможностью для применения вашего энтузиазма. Только, конечно, нельзя же с ними начинать с литературы.
Вот послушайте, какой произошел разговор у меня с одним нью-йоркским культурным человеком, и как, в конце концов, его упрямый скептицизм помог мне самому.
Есть в Нью-Йорке некий человек, известный почти всей русской колонии тем, что он выдумывает и предлагает наиболее состоятельным или энергичным людям неосуществимые планы для объединения разномыслящих и для достижения всеобщего мира и счастья на земле. За это многие его считают полусумасшедшим.
Однажды, когда я жил в Нью-Йорке, он пришел ко мне, внимательно осмотрел мою комнату, взял в руки только что вышедшую из печати лежащую на моем столе новую книгу, со скептической улыбкой взвесил ее на руке и сказал:
— Много прочитал я толстых книг, а такой, которая бы научила просто и красиво жить, ни разу не попадалась в руки. Все сочинения, сочинения и сочинения, а простой, понятной, светлой правды нету в этих книгах…
При этом он небрежно бросил книгу на стол и не пожелал даже раскрыть ее.
За этот жест отчаяния и прямоты он мне понравился и мое искреннее отношение к нему он оценил в свою очередь. Он изложил и мне некоторые свои проекты, столь же смелые, сколь и наивные, но при этом отозвался о всех людях с такой безнадежной ненавистью, что сам же стал доказывать, что для таких людей совершенно нет смысла что-либо изобретать. В его открытых, беспокойно улыбавшихся голубых глазах я уловил ту безнадежность, которая бывает или у преступников с живою совестью или у душевнобольных. Он тем не менее просил меня разрешить ему ряд очень сложных вопросов.
Я выслушал его и не знал, как ответить ему. Он показался мне олицетворением всего неудачливого, потерявшего и веру в жизнь и любовь к людям, и даже самый смысл существования.
Заблудившийся в нагромождениях слишком усложненной цивилизации, задавленный тысячами чужих, противоречивых измышлений, этот добрый голубоглазый человек не должен был остаться без необходимого ему ответа. Ведь он пришел ко мне, быть может, как к врачу с самой острой и гнетущей болезнью, и я почувствовал, что не имею права не оказать ему хоть какой-либо помощи. Но в то же время я не хотел ему что-либо доказывать словами. Для такого человека — слова еще слабее книг.
Мне захотелось показать ему что-либо на примере, дать пощупать какой-нибудь твердый предмет, как доказательство моего собственного оптимизма.
В жизни, если вникнуть в вещи, нет ничего ненужного и часто даже глупое создание рук человеческих приобретает смысл глубокого значения.
Первое, что бросилось мне в глаза — на столе моем стояла чернильница. Я показал на нее пальцем и спросил своего посетителя:
— Что это такое?
Он не понял моего вопроса. Тогда я подал чернильницу ему в руки и опять спросил.
— Чернильница! — ответил он, боясь, что я хочу над ним посмеяться.
— Пустяки, не правда ли? — спросил я.
— Понятно, стекляшка простая, — ответил он, но в глазах его заискрились огоньки насмешливого любопытства.
— Нет, не простая, не стекляшка, а граненый хрусталь.
И мысль моя стала работать уже не для него, а для меня самого, ибо сам я открыл целый мир событий, пока эта чернильница выступила в роли свидетельницы о смысле жизни.
— Во-первых, это говорит об огромной эволюции человеческих достижений, пока люди изобрели стекло. Во-вторых, пришел еще огромный срок, пока понадобилось человеку сделать из стекла сосуд для чернил. И в третьих, — я взял перо и обмакнул его в чернила, — Вот смотрите: люди при посредстве этой черной жидкости могут излагать и посылать через огромное пространство свои мысли…
— Ну?.. — недовольно подтвердил мой собеседник. — Пачкают бумаги много… — и, ядовито улыбнувшись, вдохновился злобой: — Истребляют целые леса, опустошают целые девственные леса, чтобы производить бумагу и печатать ней несмываемую словесную плесень… Почитайте-ка современные газеты — найдете вы там что-либо воистину прекрасное?..
Я на секунду был смущен. Но моя собственная правда, та, которая от полноты здоровья способна улыбаться, остановила его.
— Нет, давайте кончим о чернильнице, о начальной точке отправления, а не о воскресных номерах американских газет, которые, ведь, после изобретения чернил росли тысячи лет, пока стали весить десять фунтов в одном номере.
— Значит, мы должны попятиться на тысячу лет, для того, чтобы иметь честь понимать эту галиматью? Нет, благодарю!..
— Пока мы с вами не поймем до конца значения этой чернильницы — мы ничего не поймем! — остановил я его снова.
— Ну, дальше? Значит, чернильница, чернила, бумага и перо…
— Да, да, вот именно! Вот я беру кусок бумаги и пишу. Смотрите сюда! — У меня уже была в запасе новая, самого меня опять впервые поразившая мысль, но я хотел окончить первую:
— Смотрите, я пишу: ‘Солнце’…
— Ну, что же?.. Солнце…
— А вот я теперь пишу: ‘Смерть’.
— Ну, что же — теперь и этим нас не запугаешь. Были на краю смерти не однажды.
— Нет, вы все уходите от значения чернильницы, мой друг. Ведь вы же ищите значение и смысла вашей жизни, не так ли?
— Ну, допустим…
— Так давайте снова, — терпеливо, но настойчиво сказал я. — Правда или не правда, что посредством пера, вы, человек двадцатого века, можете изобразить понятия о солнце и о смерти?
— Что вы, в самом деле зарядили: чернильница, да чернильница, — суеверно запротестовал он. — Не дикарь же я какой-то, чтобы с азбуки все снова начинать…
— Только с азбуки! — сказал я уже для себя и помолчал, чтобы дождаться — спросит он что-либо или уйдет, обиженный.
Он побарабанил пальцами по столу и видно было, как беспомощно глаза его скользили с предмета на предмет… И все предметы, видимо, для него, против желания, наполнялись некоторым смыслом. Он только избегал глядеть на чернильницу, как на виновницу его обиды.
Я молчал. Он тяжело вздохнул и, встав со стула, сказал с некоторой злобой:
— Поговорил с писателем… О чернильнице, ха-ха!..
— Если придете вновь, снова будем говорить о чернильнице, потому что мы не кончили, — упрямо сказал я ему.
— Уж кончайте, а то может я больше не приду.
Я засмеялся. Он скривил лицо в скучную улыбку.
— Видите ли, — продолжал я. — Раз вы говорите, что все книги и написанное в них не помогло вам в жизни, я не могу говорить с вами ни о книгах, ни о прочих отвлеченных вещах. И вот я говорю о самых явных фактах, при том самых простых, которые, однако, ребенок воспринял бы лучше, потому что дух его не засыпан мусором вашего критицизма.
— Нет, уж вы кончайте о чернильнице, — нетерпеливо перебил он.
— Хорошо. Вот тот остаток чернил, который там остался с утонувшей мухой, можно использовать для написания клеветы на вас: пришел, мол, сумасшедший человек, отнял время, наговорил дерзостей и не пожелал слушать… И, наоборот, этими чернилами можно начать целую. Книгу именно благодаря вашему ко мне приходу. Потому что вы впервые и серьезно побудили меня обратиться к помощи этой чернильницы, как к единственному якорю спасения…
В глазах у собеседника затеплилось первое любопытство к предмету нашей беседы. Мне даже показалось, что он нежно посмотрел на чернильницу… И вдруг он сказал:
— Выходит, что я к вам пришел пустой чернильницей, а вы хотите накачать меня чернилами… — Он засмеялся и сверкнул глазами: — А вдруг я этими чернилами только испачкаюсь и вас испачкаю?
— Не думаю, чтобы это вам доставило какое-либо удовольствие.
— Ну, все-таки вы хитрый: ловко вы меня чернилами-то захлебнули. Сразу и не раскумекаешь — к чему вы это?
— Как так? Не просто ли? Если простая бездушная чернильница способна в жизни человека играть такую роль, то что же означает человек? Какие он таит в себе возможности и чудеса. Подумайте же хорошенько!..
— А вот попробуйте-ка где-нибудь, хоть на Бродвее проявить эти возможности…
— Вот именно — Бродвей — неисчерпаемое скопление чудес. Все зависит от того, как его принять, на что его использовать, какую сказку-быль из него сотворить…
Мой собеседник покачал головой, как будто с удивлением и неодобрительно. И поспешил взять свою шляпу.
— Извините, что вас задержал так долго.
Мне показалось, что ему не очень хотелось уходить, но в то же время какая-то лихорадка нетерпения разгоралась в его взгляде.
— Я, видите ли, должен до 4-х поспешить в библиотеку. Пришла мне мысль одна…
— Как в библиотеку? — удивился я. — Ведь вы же не признаете книг?
— Но это по анатомии! — Но в глазах его засветились какие-то совсем новые и теплые огоньки. — До другого раза!.. Обязательно зайду к вам, — пожимая руку, сказал он.
Когда он ушел, я почувствовал некоторое угрызение совести, точно в чем-то обсчитал его: на моей стороне был слишком большой выигрыш. Никогда еще так много не приходило ко мне новых мыслей, как это дал мне с таким трудом натягиваемый провод к перегруженному сознанию этого скептика.
Так вот и вы увидите, с чего начать, когда начинаете с самого малого, только начинаете.
Как раз на днях я получил от него письмо, полное небывалого восторга. Оказывается, нашел-таки какого-то американца, который принял его проект и согласился дать деньги на учреждение… Чего бы вы думали? — Лаборатории для исследования человеческого мозга и психической энергии!.. Мне жаль, что я не могу привести здесь целиком его письмо, но признаюсь, оно меня ошеломило дерзостью его новых мечтаний, а главное, что мечтания эти могут быть осуществимы. Это ведь научная тропа к познаванию качества и силы так называемого духа… При этом, совершенно неожиданно для меня, в конце письма он прибавляет, что толчком к сему его открытию послужил наш разговор о чернильнице.
И вот представьте вы себе, что в ту именно секунду, когда я кончил предыдущую строку этого письма, мне пришла прелюбопытная мысль и для вас. Почему бы вам, знающему чукотский язык, не начать серьезное исследование психической стороны обоняния чукчей? Ведь вы подумайте: ни одна умнейшая собака не сумеет вам рассказать того, как и что может она познавать чутьем, тогда как чукча, даже самый глупый, но все же человек, имеющий дар слова, может перед вами развернуть необычайные подробности. Пока что даже посмотрите на это практически: авось найдется какой-то американец, который даст вам деньги на такого рода лабораторию. А там, люди специальных знаний могут из вашего материала построить какую-то преинтересную гипотезу. Ведь вы только подумайте: если в физической природе лишь только начат путь познаний, то что же ждет еще нас в изучении Космоса, из которого мы только каплю взяли наших мыслей и энтузиазма?
Итак, я буду ждать от вас чудеснейших вестей и новостей с далекой и еще таинственной Камчатки.