Рыцари веры, Эмар Гюстав, Год: 1878

Переводы
Время на прочтение: 452 минут(ы)
Скачать в PDF

Г. Эмар

Рыцари веры

Эмар Г. Рыцари веры.— Роман: Пер. с фр.
Ижевск: РИО ‘Квест’, 1993. Серия ‘ВА-БАНК’.

СОДЕРЖАНИЕ

Пролог
I. Встреча в ‘Оленьем Роге’
II. Охотничья беседа
III. Начальник избран
IV. Неожиданное нападение
V. Женитьба графа де Фаржи
Часть первая РЫЦАРИ ВЕРЫ
I. Замок Мовер в 1620 году
II. Неожиданная помощь
III. Таинственный гость
IV. Граф дю Люк в Париже
V. Капитан Ватан тоже в Париже
VI. Тайна капитана Ватана
VII. История Нового Моста
VIII. Шут дает представление с факелами
IX. Граф дю Люк возвращается в Мовер
X. Как Магом стал слугой Дианы
XI. Союз брата и сестры
XII. Приключения капитана Ватана
XIII. Придворная интрига
XIV. Таверна на улице Прувер
XV. Дуэль
XVI. Смертельный удар
Часть вторая БУРНЫЕ ВРЕМЕНА
I. Первое представление в театре Марэ
II. Как и почему граф дю Люк сделался утонченным
III. Верное средство знать все
IV. Легенда таинственного дома
V. Его величество случай
VI. И снова граф де Сент-Ирем
VII. Как развлекались во времена Людовика XIII
IX. Встреча во Дворе Чудес
X. Незнакомка назначает свидание
XI. Женская тактика
XII. Заговор двух розовых демонов
XIII. Граф дю Люк нападает на след волчицы
XIV. Капитан снаряжает экспедицию
XV. Неожиданное препятствие на пути Дианы
XVI. Заложница
XVII. Диана выполняет обещание
XVIII. Покупка лошади
XIX. Звон стаканов и шпаг
Часть третья ДИАНА ДЕ СЕНТ-ИРЕМ
I. Неприятный завтрак
II. Полицейские опоздали
III. Мадемуазель Бланш де Кастельно
IV. Граф дю Люк испытывает страх
V. Болезнь де Лерана
VI. Преследовательница
VII. Когда не нужно верить своим глазам
VIII. Опасное недоразумение
IX. Подготовка заговора
X. Внезапное появление Дианы
XI. Капитан Ватан избегает гибели
XII. Пале графа дю Люка
XIII. Дорога в Сент-Антонен
XIV. Разговор с герцогом де Роганом
XV. Обещание Клода Обрио
XVI. Начало осады Монтобана
XVII. Лабрюер ведет двойную игру
XVIII. В Монтобан приходит подкрепление
XIX. Тонкая дипломатия Клода Обрио
XX. Маски сорваны

ПРОЛОГ

I
ВСТРЕЧА В ‘ОЛЕНЬЕМ РОГЕ’

В истории Франции шестнадцатый век должен быть признан одним из самых печальных. Всевозможные войны — внешние, религиозные и междоусобные — чуть не погубили ее, только гений Генриха IV {Генрих IV (1553—1610) — французский король, первый из династии Бурбонов. Во время Религиозной войны глава гугенотов. После его перехода в 1593 г. в католицизм Париж в 1594 г. признал его королем. Его политика способствовала укреплению абсолютизма.} спас Францию. Гигантскими усилиями ему удалось не только удержать страну на краю пропасти, но и восстановить ее и вернуть ей прежнее значение в Европе, которое она имела до Генриха II, этого балаганного короля, не придумавшего ничего умнее, как дать убить себя на глупейшем турнире. Этот король, которого почему-то прозвали Генрихом Великим, управлял страной целых два года, купив предварительно столицу Париж, на наличные деньги и торжественно отрекшись от кальвинизма.
Лига, лишенная своих главных вожаков, была раздавлена его пятой. После тридцатилетних непрерывных волнений нация наконец вздохнула свободно и стала наслаждаться миром, которому, на первый взгляд, ничего не угрожало. Но вдруг поднялось народное восстание — ужасный бич всякой страны.
Генриху IV пришлось нанести последний удар умирающим средним векам, предоставив народным правам приоритет над правами знатных вассалов и сравняв кастовое различие ради национального единства.
Первый шаг к такому уравниванию в правах сделал Людовик XI, но сделал из эгоизма и кровавой тирании, затем аналогичную попытку предпринял Арман Дюплесси (впоследствии кардинал Ришелье), который продолжил его гигантское дело частью из личного честолюбия, частью из интересов высшей монархии.
Но, несмотря на старания королей, всевозможные шайки, именовавшие себя великими обществами, опустошали самые богатые провинции. Их главари, избиравшиеся как попало, пользовались смутами и междоусобиями и воевали исключительно из личных выгод, соображаясь только с тем, кто больше заплатит, хотя всегда выставляли на своем знамени девиз народного блага.
Эти шайки появлялись под разными названиями, но все имели одинаковую сущность. Наконец появилось общество разрушителей, или опоздавших. Это были настоящие Жаки, не скрывающие своей Жакерии {Жак — прозвище, данное крестьянину французскими дворянами. Жакерия — крестьянское антифеодальное восстание во Франции в 1358 г.}. Они хвастались своим происхождением, занимались тем же, что и их предшественники, не особенно церемонясь в выборе средств.
Вскоре эта шайка разрослась до 15 тысяч человек, наводнила многие провинции и, наконец, превратилась в пятидесятитысячную армию, отлично вооруженную, дисциплинированную и возглавляемую опытными вождями. Возникнув во имя общего блага и законной самой защиты, общество разрушителей скоро превратилось в свирепую разбойничью шайку огромных размеров.
Король Генрих IV сначала пытался употребить против разрушителей меры кротости, но это только придало им дерзости. Тогда он прибег к более энергичным и репрессивным мерам, которые не замедлили сказаться: разрушители из нападавших превратились в обороняющихся.
Любое восстание, которое рассчитывает единственно на свои собственные силы посреди обшего равнодушия, чувствует себя нравственно побежденным, а за этим следует и совершенное уничтожение его. Вот в каком положении оказалась Жакерия разрушителей к началу нашего рассказа.
…18 июня 1595 года, часов в семь вечера, к гостинице, стоявшей на пересечении двух дорог, между Гурдоном и Сальвиаком, одновременно прискакали два всадника. Они примчались с двух противоположных сторон, оба были вооружены с головы до ног, укутаны в широкие плащи, шляпы с огромными полями почти закрывали их мрачные лица. Незнакомцы исподлобья бросали друг на друга далеко не дружелюбные взгляды.
— Эй, хозяин! — крикнули они почти в один голос, готовясь сойти на землю.
Явился трактирщик, он остановился на пороге, снял свой шерстяной колпак и с вежливой улыбкой вкрадчиво спросил:
— Вы звали меня, господа?
— Да,— ответил один из всадников.
— Если ты хозяин этой трущобы,— добавил другой.
— Прекрасно! Вы, стало быть, желаете говорить с трактирщиком?
— Ну да, конечно! А то с кем же?
— Позвольте предложить вам маленький вопрос, господа?
— Только один!
— Но не больше!
Голоса незнакомцев звучали громко и повелительно. Хозяин удвоил вежливость.
— Извините, пожалуйста… но вы и ваш друг…— обратился он к одному из всадников.
— Этот господин вовсе не принадлежит к числу моих друзей, как и я не из числа его друзей,— резко перебил первый всадник.
— Ах, вот что!
— Я из Гурдона, а этот господин из Сальвиака,— добавил поспешно второй.— Ваша гостиница на полдороге, и мы здесь встретились случайно и хотим переночевать.
— Вот в этом-то все дело! — произнес трактирщик.
— Что такое? — обратился первый всадник ко второму.
— Объяснись, дурак! — закричал второй.
— Господи Боже мой! Господа… если вы намерены переночевать у меня, то я, к сожалению, должен заявить вам следующее: господину из Гурдона я советую доехать до Сальвиака…
— Ах, ты! — воскликнул всадник, замахиваясь хлыстом.
— А вам, сударь из Сальвиака, я рекомендую добраться до Гурдона! —договорил хозяин, благоразумно пятясь назад.
— Олух!— закричал второй всадник, ударив его кулаком.
— Нет, господа, я не олух и не дурак! Но я решительно не могу дать вам сегодня ночлега. Поверьте, что на будущее время вся моя гостиница к вашим услугам, но сегодня…
Оба всадника расхохотались. Первый пришпорил лошадь, подъехал к хозяину, взял его за шиворот, приподнял и поволок на середину дороги.
— Вы меня задушите! — орал трактирщик.
— Если б ты задыхался, ты не мог бы так вопить,— ответил обладатель железного кулака, совершив это чудо ловкости и силы.— Ни слова больше! Слушай и исполняй то, что от тебя требуют!
Хозяин, стоя между двумя лошадьми, съежился и затрепетал. Всадники обменялись многозначительными взглядами и, вынув большие пистолеты, соскочили с коней, небрежно бросили поводья под самый нос хозяина и внушительно сказали:
— В конюшню!
Затем они молча вошли в дом.
— Пусть делают что хотят! — пробормотал хозяин.— Черт с ними! Я сделал все, что мог, и умываю руки. Маглуар! Маглуар!
Тощий гарсон явился почти мгновенно. Трактиршик, в свою очередь, повелительно крикнул, бросив ему поводья в лицо:
— В конюшню!
И, медленно переступая, он также вошел в дом.
На первый взгляд, в гостинице не было ничего, что могло бы оправдать отказ хозяина. Общая большая зала, куда вошли всадники, была пропитана запахом табачного дыма и освещалась коптящей лампой с тремя горелками и огнем громадного очага, на котором жарились мясо и дичь. Четыре-пять хромых столов стояли около стены, в одном углу помещался посудный шкаф, в другом —узенькая лестница, которая вела на второй этаж через потолок. В зале, кроме наших всадников, находилось еще два человека в крестьянской одежде, расположившихся один против другого за столом, на котором стоял медный судок и два прибора.
Молодая женщина лет двадцати, живая, проворная, с плутовскими глазками, хлопотала у очага, присматривая за жарким и ругая двух гарсонов, беспрестанно шнырявших с тарелками и судками наверх.
Едва только наши всадники вошли в залу, как они тотчас же молча повернулись друг к другу спиной, дотронулись как-то особенно до своих шляп и уселись — один направо, другой налево, закрыв плащами лица чуть не до бровей.
Увидев их, молодая женщина, оказавшаяся не кем иным, как хозяйкой, сделала изумленный, пожалуй, даже испуганный жест, покраснела, как маков цвет, и остановилась в большом замешательстве.
Оба крестьянина мельком посмотрели на вошедших и продолжали свою беседу, по-видимому не обращая на них больше никакого внимания.
В это время вошел хозяин. Его звали Симон Грипар, и ему было в то время двадцать четыре года. В деревне рано женятся. Он был женат уже три года и столько же времени владел гостиницей, очень мало посещавшейся при его предшественнике, ныне же процветавшей, она считалась лучшей гостиницей во всем округе. С виду Грипар был маленький, краснощекий, плотный человек с хитрыми глазами, не дурак выпить, он отлично умел обходиться с гостями, зная досконально все их требования и желания, его любили за веселый нрав.
Гостиница ‘Олений Рог’, как мы сказали, значительно поправилась при Грипаре. Но это не удовлетворяло его самолюбие, и мечтой его оставался Париж, куда он всей душой стремился переселиться — его заветным желанием было открыть там гостиницу и разбогатеть.
Муж и жена пошептались и затем подошли к новым посетителям — нашим всадникам, хозяин явно старался скрыть мрачное выражение лица, вызванное, очевидно, тем, что сообщила ему жена.
Вдруг на дворе послышался страшный шум. В нем ясно различались бешеный собачий лай, крики, удары кнута, смех, возгласы людей и ржанье лошадей.
— Чтоб их черти взяли! — пробормотал хозяин, направляясь к выходу.
Но его чуть не опрокинули человек семь молодых людей в великолепных охотничьих костюмах, они ворвались в комнату вместе с двумя десятками собак, поднявших невыносимый лай и визг. Несколько ударов арапниками усмирили псов, и они улеглись под столами, дав наконец своим хозяевам возможность по крайней мере расслышать хотя бы слово.
— Вина! Вина! — кричали молодые люди, ударяя ручками арапников по столам.
— Ужинать!
— Мы умираем с голоду!
— Гей! Хозяин! Друг любезный, поскорее подайте!
— Сначала пить!
— И пить, и есть!
Трактирщик тщетно пытался ответить: крики охотников заглушали его голос. Чем больше он размахивал руками и кипятился, тем сильнее становились смех и крики. Можно было, право, оглохнуть.
— Господа!- наконец удалось ему выговорить.— Войдите в мое положение. Я в отчаянии, ибо решительно ничего не могу вам подать.
За этим дерзким заверением, воочию опровергаемым соблазнительным видом и вкусным запахом тут же, в комнате, жарящейся дичи, пулярок и мяса, от которых слюнки во рту текли, в особенности у голодных охотников, повторились прежние шум и гам, и они бросились на несчастного хозяина, решив обломать ему бока. Грипар защищался, как дьявол, и так же с остервенением защищал съестные припасы, на которые было напустились охотники. Хозяйка с раздирающими криками храбро отбивала нападавших большой суповой ложкой направо и налево.
Скандал принял грандиозные размеры. Вдруг раздался такой резкий пронзительный свист, что все невольно затихли и остановились как вкопанные. В тот же миг на верху лестницы показался человек.
— Эй, вы! — крикнул он громким голосом.— Кого здесь убивают?
Взоры всех обратились на него.
— Жан Ферре! — в бешенстве воскликнули охотники.— Бейте разрушителя! Смерть ему!
Они скучились в середине залы и обнажили шпаги. Человек, которого назвали Жан Ферре, скрестил руки на груди, закинул голову назад, презрительно улыбнулся и стал высокомерно смотреть на охотников.
Это был человек еще молодой, небольшого роста, но атлетического телосложения. Черты лица его очень некрасивые, дышали отвагой. В них проступало что-то хищное, ястребиное. Его круглая голова была покрыта целым лесом рыжих, жестких, как щетина, волос. Серые круглые глаза, огромные челюсти и жиденькая бородка — такова была странная внешность Жана Ферре. Тем не менее в ней чувствовалось нечто грозное, повелительное. Он был одет в крестьянский костюм, сильно поношенный и истертый, единственное его оружие составлял бич из бычачьих жил с костяной рукояткой.
Он стоял на лестнице совершенно хладнокровно, не двигаясь с места.
— Клянусь вам, господа,— произнес он наконец насмешливо,— вы слишком много позволяете себе в доме, куда вам лучше было бы совсем не заглядывать. Вот как! Вы хотите съесть ужин разрушителей! Посмотрим, как это вам удастся! Но прежде вложите шпаги в ножны, прошу вас!
Один из охотников отделился от толпы, выступил вперед и воткнул шпагу в половицу.
— Мы вовсе не намерены прятать шпаги,— вызывающим тоном обратился он к Жану Ферре,— мы в гостинице, где всякий за деньги имеет право потребовать все, что ему угодно.— И, бросив кошелек с деньгами к ногам хозяина, добавил: — Вот тебе, мошенник! Подай нам ужинать.
Трактирщик не поднял кошелька.
— А, так вы вот как!— закричал разрушитель.— Мне очень жаль вас, господин граф дю Люк… вы достойный господин, и мне не хотелось причинить вам зло.
— За мной, господа! — крикнул граф.—Случай предает в наши руки этого негодяя — не дадим ему улизнуть!
Охотники кинулись вперед с обнаженными шпагами. Но в то же время непонятно откуда в комнату ворвалось человек двадцать, которые тотчас окружили и мгновенно обезоружили охотников, совершенно растерявшихся и потому не оказавших ни малейшего сопротивления.
Жан Ферре стоял, по-прежнему не двигаясь.
— Повелитель, что вы прикажете сделать с ними? — спросил один из разрушителей.
— Сколько их, Обриен? — спросил Жан.
— Семь человек здесь и восемь лакеев, которые уже связаны в конюшне. Всего пятнадцать.
— Ладно! — сказал Жан Ферре.— Повесьте их под кровлей гостиницы в два ряда: вверху господ, а под ними лакеев. Нужно к господам всегда быть более почтительным.
Он отвернулся, как бы желая подняться вверх по лестнице. Но в этот момент один из наших всадников встал с места, прошел через залу и, обратившись к Жану, спокойно и твердо произнес:
— Ферре! Одно словечко!..
— Кто ты?— спросил Жан Ферре.
— Смотри! — путешественник раскрыл свой плащ настолько, чтобы лицо его мог видеть один только Ферре.
— Ладно! Вижу. Но что же ты хочешь от меня?
— Пощади этих господ!
Наступило тяжелое молчание. Незнакомец приблизился к Жану Ферре и шепнул ему несколько слов на ухо.
— Ладно! — согласился он наконец.— Господа, вы мои пленники! Даете ли вы мне слово, что не улизнете, пока я не решил вашей участи?
— Даем! — воскликнул, смеясь, граф дю Люк, красивый мужчина лет тридцати семи-восьми.— Но только с двумя условиями: во-первых, прикажите возвратить нам шпаги, и мы клянемся, что к ним больше не прибегнем, во-вторых, прикажите хозяину подать нам поужинать. Если вы этих условий не принимаете, то…
— Отдайте шпаги господам! Грипар, вы слышите? Я приглашаю их на ужин. Граф дю Люк, возьмите свой кошелек назад. Я верю вашему слову, господа!
Охотники поклонились. Жан Ферре подал знак, и все разрушители мгновенно вышли из залы, остались только охотники, два крестьянина, по-прежнему беседовавших за столом, и наши незнакомцы — один из них сидел в темном углу, другой же стоял рядом с Жаном Ферре. Вожак положил ему руку на плечо и сказал:
— Пойдемте!
— Я иду вслед за вами,— ответил незнакомец. Они поднялись по лестнице и скрылись.

II
ОХОТНИЧЬЯ БЕСЕДА

Разрушители имели вполне организованную армию. Эта армия, численностью в пятьдесят тысяч человек, занимала три провинции, в которых разрушители хозяйничали по своему произволу: весь Лимож, часть Сентонжа и часть Перигора. Слабость или, вернее, мягкосердечие короля Генриха IV придали смелости бунтовщикам. Они вообразили себя настолько сильными, чтобы поднять и все другие провинции и даже взять Париж и низложить короля. Но, к несчастию для истребителей, армия их, хотя и состояла из испытанных в течение двадцатилетней смуты бойцов, не имела хороших генералов, предводителей. Точнее, в этой армии всякий хотел быть генералом, всякий хотел командовать, и никто — повиноваться.
Не хватало вождя, который, принадлежа к высшему сословию и зная военное дело, мог бы внушить им уважение к себе и заставить их исполнять приказания. Разрушители понимали это, но не знали, как помочь горю. Дело было нелегкое.
Ни дворянство, ни среднее сословие не желали воевать против самих себя, потому что целью разрушителей было уничтожение сословных привилегий и установление всеобщего равноправия, равномерного распределения богатств и допущение низших сословий к участию в государственном управлении. Король, отбросив свою апатию, наконец решился принять энергичные меры и подавил восстание, грозившее новой междоусобной войной. Носились слухи о том, что из Парижа послан эмиссар для переговоров с королевскими наместниками в трех взбунтовавшихся провинциях и что двинуты войска против бунтовщиков. Поэтому разрушителям нужно было во что бы то ни стало нанести решительный удар до прихода королевской армии.
В тот вечер, с которого начался наш рассказ, главные вожаки бунтовщиков провинции Лимузен, спрятав по окрестностям сильные отряды, избрали гостиницу ‘Олений Рог’ местом для тайного совещания по поводу угрожающей опасности. Хозяину Симону Грипару было дано секретное приказание не пускать после солнечного заката никаких посторонних гостей. Мы уже знаем, что бедный трактирщик оказался не в силах исполнить его поручение, последствия нам также известны.
Молодые дворяне, только спасая себя, приняли тяжелые условия предводителя разрушителей. Как только он удалился, они разразились страшной бранью в его адрес.
— Черт возьми! — воскликнул граф дю Люк, ударяя изо всей силы кулаком по столу.— Что может быть глупее такого приключения? Попасть самым нелепым образом в лапы разбойников!
— Проклятый трактирщик! Отчего он нас не предупредил? — возмутился другой охотник.
Грипар слишком хорошо знал свое хозяйское дело, поэтому он, почтительно склонив голову, молчал и расставлял приборы для господ.
— Что касается меня,— весело сказал граф,— то, я полагаю, лучше всего забыть о случившемся. Ничего ведь не поделаешь. Итак, к черту все заботы! Будем пить!
— Меня только одно интересует.
— Что же именно, Ланжак?
— Я бы желал знать, кто этот таинственный незнакомец, который спас нас своим заступничеством.
— Это правда! — подтвердил дю Люк,— Без него нас бы вздернули, а это было бы очень неприятно и позорно.
— Кто бы это был?
— Надо полагать, дворянин,
— Это несомненно. Но не знает ли его кто-нибудь из нас?
Никто не ответил на этот вопрос.
— Нужно спросить у хозяина,— предложил граф де Ланжак,— он, наверное, знает.
— И в самом деле. Эй, хозяин!
— Извините, господин граф,— ответил Грипар,— я совсем не знаю этого человека. Он минут за пять до вас, не больше, как вошел сюда, я еще не успел даже и поговорить с ним.
— Гм! — недоверчиво произнес граф дю Люк.— Ну, пусть будет так.
— Мы еще узнаем его когда-нибудь! — беззаботно воскликнул де Ланжак.— Будьте спокойны.
— Господа, ужин подан! — возвестил хозяин.
Они уселись вокруг стола и принялись за еду с истинно охотничьим аппетитом, начался шумный разговор и полился смех, молодые люди совсем забыли о злополучном приключении.
Второй наш путешественник до сих пор не принимал никакого участия в бурных событиях. Во время свалки хозяйка, случайно или умышленно, встала перед ним так, что его никто не мог заметить. Так он и остался сидеть в своем темном углу. Теперь же он уже несколько минут вполголоса говорил с хозяйкой. Но вдруг одно имя, произнесенное кем-то из охотников, заставило его поднять голову и насторожить слух.
Жгучий голод охотников был кое-как утолен, они продолжали, однако, опорожнять судки и весело болтать.
— Вы с ума сошли, де Сурди! —воскликнул дю Люк.— Маркиз де Кевр никогда не согласится, чтобы его единственная дочь поступила в монастырь.
Вот именно эта фраза и привлекла внимание незнакомца.
— Будьте уверены,— ответил де Сурди,— в ближайший четверг назначено ее пострижение в гурдонском женском монастыре святой Урсулы.
— Это очень странно!
— Откуда вы это знаете?
— Да об этом знают все!
— Как все?
— Только и разговору, что об этом.
— Мадемуазель Луиза де Кевр! Лучшая невеста в целой провинции!
— Какое приданое!
— Прекрасна, как ангел!
— Едва исполнилось шестнадцать лет!
Так восклицали одновременно почти все сотрапезники.
— Старый маркиз в отчаянии!
— Еще бы!
— Но что же за причина заставляет ее постричься?
— Об этом ходили разные слухи.
— Но один из них, наверное, ближе к истине?
— О да! Конечно!
— Расскажите! Расскажите! — закричали со всех сторон.
Наш путник не пропустил ни одного слова из этого, по-видимому, столь интересного для него разговора.
Граф де Сурди опорожнил свою кружку, закрутил усы и, облокотившись на стол, произнес:
— Уведомляю вас, господа, что я ни за что не ручаюсь, а передам только то, что мне передавали другие.
— Ладно, ладно! — нетерпеливо заорали слушатели.
Граф продолжал:
— После смерти сына, убитого при Аркахе, где он командовал эскадроном легкой кавалерии, маркиз де Кевр удалился, как вам известно, в свой гурдонский замок, чтобы всецело посвятить себя воспитанию дочери, ставшей ему еще дороже после утраты сына.
— Мы все это знаем! — перебил дю Люк.
— Очень может быть. Но вы не знаете того, что маркиз, будучи ревностным католиком и одним из приближенных покойного короля, попал во время осады в плен к гугенотам, которые без лишних слов решили его повесить. Вы, конечно, помните, что партии в то время не щадили одна другую…
— Это верно! — воскликнул де Ланжак.— Мой отец рассказывал мне то же самое. Маркизу уже накинули петлю на шею… его спас какой-то офицер-гугенот.
— Да,— продолжал де Сурди,— офицер был бедный дворянин этой провинции, его звали Гугон де Монбрен. С того дня маркиз стал неразлучен с ним. Когда маркиз удалился в свой замок, де Монбрен последовал за ним. Разница в их состояниях сглаживалась дружбой, которую они питали друг к другу. Мало того, де Монбрен стал управлять всеми делами маркиза, и благодаря этому благоразумному управлению богатство маркиза удвоилось.
— Насколько мне известно,— сказал де Ланжак,— у этого Монбрена был сын?
— Стефан де Монбрен. Прекрасный молодой человек!
— И храбрый воин!
— Немножко потерпите, господа, до всего доберемся,— сказал де Сурди.— Да, Стефан Монбрен обладает всеми этими достоинствами, прибавьте к ним еще благородное сердце — и его портрет готов. В то время ему было лет десять—двенадцать, и он был на пять-шесть лет старше Луизы. Дети воспитывались вместе, как брат с сестрой.
— Ага!— воскликнул Ланжак.— Я угадываю: они влюбились друг в друга?
— Да, действительно.
— Еще бы!
— Маркиз был вне себя…— начал было де Ланжак.
— А вот и неправда! — перебил его де Сурди.— Напротив, маркиз был очень рад и даже поощрял эту любовь. Его заветной мечтой стало, чтобы они поженились со временем.
— Ну, значит, я соврал!
— Да позвольте же мне, наконец, продолжать и не перебивайте меня.
— Мы слушаем.
— Только в одном оба друга расходились: в религии. Один был фанатичным католиком, другой — ревностным гугенотом. До сих пор это им ничуть не мешало. Они часто спорили между собой, но всегда приходили к миролюбивому соглашению. Стефан между тем подрос и поступил в ряды армии младшим офицером. Маркиз дал ему денег на обмундирование и экипировку. Луизе исполнилось четырнадцать лет, Стефану — девятнадцать. Прошел год. Влюбленные часто переписывались. Война окончилась, был определен день вступления короля в Париж. Маркиза назначили губернатором провинции Лимож — и с того времени все переменилось: религиозные препирательства между обоими друзьями приняли острый характер. Маркиз утверждал, что уж если сам король отрекся от кальвинизма, то Моибрену нет никакого резона пребывать в проклятой ереси. Монбрен возражал, что, будучи простым дворянином, он не считает нужным менять веру отцов. В конце концов они поссорились. Разрыв между ними был глубокий, непоправимый. Монбрен покинул замок маркиза и поселился в своих развалинах. Маркиз же, взбалмошный характер и крутой нрав которого вам известны, стал беспощадно преследовать своего бывшего друга и довел его до совершенного отчаянья: лежа на смертном одре, Монбрен проклинал его… В это время молодой Стефан возвратился. Он ничего не знал о случившемся в Гурдоне. Между ним и маркизом, говорят, произошла ужасная сцена, кончившаяся тем, что юноша был с позором выгнан из замка, в который только что приехал.
— Дело дрянь! — сказал дю Люк.— Он, обладая львиным сердцем, не простит этого маркизу.
— Он ведет уединенную, затворническую жизнь. Никому не известно, что он делает и что замышляет.
— Все это очень скверно кончится,— многозначительно произнес де Ланжак.
— Правда,— снова начал де Сурди,— Стефан не тот парень, чтобы оставить это дело так. Люди, близко знающие его, в том числе и я, глубоко убеждены, что он предпринимает нечто ужасное.
— А молодая девушка? — спросил дю Люк.
— Что же она может сделать против отцовской воли? Она была в отчаянии, плакала и поклялась не выходить замуж ни за кого, кроме того, кого она любит,— за Стефана.
— И она права!
— Очень может быть, но маркиз не разделяет этого мнения. Он стал присматривать ей другого жениха.
— Жениха?
— И нашел такового: молодого, красивого, богатого и принятого при дворе.
— Гм! Сколько качеств в одной персоне!
— Я передаю вам только то, что мне рассказывали. Этот феномен носит фамилию де Фаржи. Он бригадир королевской армии и очень любим королем. Маркиз повел все дело не говоря ни слова дочери. Десять дней назад он ей прехладнокровно объявил, чтобы она приготовилась к приему своего жениха, графа де Фаржи, который вот-вот прибудет в замок. Она ничего не ответила: молодая девушка обладает большим природным умом. На следующий день она бежала из замка и скрылась в монастыре святой Урсулы, где игуменьей — ее тетка. Что она сказала ей? Ничего неизвестно. Достоверно только то, что добрая игуменья горячо приняла сторону племянницы, и вот — через пять дней она постригается в монахини.
— Вот поистине печальная история! А что же маркиз?
— Он сказал, что предпочитает, чтобы его дочь постриглась, нежели вышла замуж за гугенота.
— Вот фанатик-то!— воскликнул де Ланжак.
— При всем этом мне очень жаль влюбленную парочку!— заметил дю Люк.
— А что же Монбрен?
— Ни слуху ни духу.
— Тем хуже: он замышляет какую-нибудь дьявольщину.
— Я с вами совершенно согласен,
— А несчастный граф Фаржи?
— О, этого жалеть нечего! Интриган!
— Едва ли! По слухам, очень благородный человек. Он ни в чем тут не виноват, ему предлагают жениться на прелестной, богатой девушке, и он соглашается. Всякий из нас сделал бы то же самое.
— Не его вина, что молодая девушка любит другого. Отец должен был ее избавить от нелепой роли, которою она вынуждена играть. Интересно увидеть его физиономию при встрече с обманутым графом де Фаржи!
— Это верно, граф совершенно неповинен!— закричало несколько голосов.
В это время наш таинственный путник встал и прямо подошел к столу, за которым сидели господа охотники, он снял шляпу и распахнул плащ, закрывавший его лицо,
— Граф де Люк! — произнес он, деликатно наклоняясь.— Примите мою благодарность за то, что вы защищали меня в глазах этих господ, даже не зная меня. Я — граф Гектор де Фаржи!
Все встали и сняли шляпы.
— Господа! — продолжал граф.— Простите, что я слышал разговор, который меня очень близко касался, и будьте уверены, что я воспользуюсь теми указаниями, которые мне случайно довелось услышать.
Молодые люди были очень смущены. Они не знали, что и ответить графу, случайно подслушавшему их болтовню. Граф дю Люк первый пришел в себя.
— Поистине, любезный граф,— сказал он,— это все к лучшему! По крайней мере вы знаете, в чем дело, хотя, конечно, нельзя не пожалеть о том, что вы узнали это таким, а не иным образом.
— И я очень благодарен вам, граф, за ваше предостережение. Теперь я действительно знаю, как мне поступить, чтобы не играть глупой роли в глазах маркиза де Кевра.
— И вы настаиваете после всего того, что вы слышали?
— Более чем когда-либо! — воскликнул Фаржи, улыбаясь.
Граф дю Люк наклонился к нему и спросил шепотом:
— Знаете ли вы, где вы находитесь?
— Знаю!
— Окрестности наполнены бандами… вы не можете даже добраться до замка.
— Никто не подозревает о моем присутствии. Только вы и ваши товарищи знают о нем.
— А эти люди? — спросил граф дю Люк, указывая на двух крестьян.
Фаржи улыбнулся.
— Это мои! — ответил он.— Далеко ли отсюда до Гурдона?
— Три мили, по местному расчету.
— Значит, четыре?
— Пожалуй!
— Час езды, стало быть, если дорога хороша?
— А вы едете?
— Сию же минуту!
Он сделал знак крестьянам, и они тотчас же ушли.
— Уверены ли вы в них? — спросил дю Люк.
— Они мне преданы безусловно, и кроме того, это — разрушители.
— Тогда…
— Тогда, господа, мне остается только поблагодарить вас еще раз за ваши указания? Я не сомневаюсь, что вижу перед собою верноподданных короля.
— Вы слышали все, что мы высказали!
— Правда! Мы скоро увидимся, господа!
— Что вы хотите этим сказать, граф?
— Скоро узнаете! — ответил он, многозначительно улыбаясь.
Затем он грациозно поклонился и вышел, обменявшись парой слов с хозяином. Почти в то же мгновение послышался звук лошадиных копыт, удаляющийся очень быстро.
— Ей-Богу,— воскликнул граф дю Люк,— этот граф Фаржи славный малый! Жаль, если его постигнет какое-нибудь несчастье!
— Позаботимся прежде всего о самих себе! — сказал де Ланжак.— Вот наш грозный повелитель!
Действительно, Жан Ферре спускался с лестницы. Он на минуту остановился, окинул взором залу и подошел к господам охотникам.

III
НАЧАЛЬНИК ИЗБРАН

Гостиница ‘Олений Рог’ занимала два этажа. На первом находилась знакомая нам общая зала, весьма обширная, почти столь же обширная, как и зала второго этажа. Последняя имела шесть окон, по три с каждой стороны, в ней стоял огромный дубовый стол со скамейками и шкаф — вот и вся ее обстановка. Лестница из нижней залы прямо вела в верхнюю и закрывалась небольшой дверцей на полу.
Человек тридцать, одетые крестьянами и вооруженные с головы до ног, сидели за столом, заставленным различными кушаньями и напитками. Все это были люди очень подозрительной наружности. Они ели и пили с большим аппетитом. В углу стояло штук тридцать заряженных мушкетов. Одно из окон было открыто, снаружи к нему была приставлена лестница, которую сторожил часовой с ружьем на плече, перед ним на табурете стояли судок с кушаньем, кусок хлеба и кружка вина, он охранял своих товарищей.
Пирующие были не кто иные, как главные вожаки разрушителей. Хозяин, добродушный Грипар, охотно бы отказался от дохода, который доставили ему эти посетители, но, к несчастью, отказаться было невозможно: с этими людьми шутки были плохи.
Дверцы на полу растворились, и вошел Жан Ферре вместе с незнакомцем, все еще закутанным в свой плащ.
Все поднялись с мест.
— Садитесь,— сказал Жан.— Все кончено.
— Что там случилось? — спросил один из вожаков.
— Ничего особенного. Несколько дворян, возвращаясь с охоты, вздумали похозяйничать в трактире. Я их усмирил. Моего появления было достаточно, чтобы их угомонить. Больше нам никто не помешает — будьте спокойны.
Все снова уселись. Взоры всех устремились на таинственного незнакомца в плаще. Жан Ферре снял шляпу и почтительно сказал ему:
— Вы можете открыться, сударь, вам незачем больше скрываться: здесь все люди надежные, не выдадут, будьте уверены.
— Я в этом не сомневаюсь,— произнес незнакомец и сбросил с себя шляпу и плащ.
— Господин Монбрен! — воскликнули все в один голос.
— Да, господа: Стефан де Монбрен! Я ваш друг и являюсь на ваш призыв,— многозначительно произнес молодой дворянин.
Тогда все вожаки поднялись с мест и дружелюбно столпились вокруг него. Стефану исполнилось тогда не более двадцати двух лет. Это был красивый, высокого роста молодой человек, обладавший прекрасными манерами, но очень гордый. Одет он был в черный бархат и вооружен рапирой и двумя пистолетами за поясом, грудь его прикрывал легкий панцирь, без которого в то смутное время редко кто обходился. Широкий лоб, большие черные сверкающие глаза, тонкий, слегка согнутый клювом нос и большой рот с белоснежными зубами, тонкие усики, франтовски закрученные кверху, подбородок, украшенный эспаньолкой, резкие, выразительные черты — все это придавало его лицу выражение энергии и отваги. Глядя на него, всякому становилось ясно, что в этом человеке скрыта железная воля и безграничная энергия.
В ту минуту он был бледен, но спокоен. Откинувшись назад, он левой рукой опирался на рукоятку рапиры, а правой крутил усы.
— Садитесь, сударь! — пригласил его Жан Ферре.— Не желаете ли поужинать с нами?
— Признаться вам откровенно — я голоден. Я с раннего утра выехал из дома и, боясь опоздать на встречу с вами, нигде не останавливался.
С этими словами он без церемонии принялся за еду. Вожаки пришли в восторг от его непринужденности и простоты.
Молодой человек наполнил свою кружку вином и, поднеся ее к губам, произнес:
— Господа! Пью за успех нашего дела!
Все восторженно закричали и чокнулись с ним. Ужин продолжался.
Тонкий наблюдатель, конечно, мог бы заметить, что молодой человек играет комедию. Порой лицо его как-то странно подергивалось, порой — мрачно хмурилось. Несомненно, он отлично понимал всю серьезность своего поступка и предвидел ужасные последствия его. Вызов, смело бросаемый им дворянству, к которому он сам принадлежал и от которого его с этой минуты отделяла глубокая пропасть, был им тщательно продуман. Но все же он внутренне страдал, потому что убеждения его ничего общего не имели с убеждениями разрушителей, он не разделял ни их уверенности, ни их надежды. Он не верил в успех их дела и не желал этого успеха.
Но что же побудило его зажмурив глаза совершить этот роковой шаг? Страсть, роковая страсть, дошедшая до сумасшествия, личная обида, жажда мщения за себя и за отца, за свою утраченную невесту.
Никто не понимал, что происходит в душе Стефана. Разве только один Жан Ферре, поглядывавший на него со злой усмешкой. Все другие вожаки принимали за чистую монету все, что он им говорил за ужином.
Беседа за вином продолжалась еще очень долго. Наконец Жан Ферре, который ни на минуту не забывал цели сборища и ясно сознавал, насколько важно принять окончательное решение, направил разговор на главную тему.
— Любезные товарищи и сообщники!— провозгласил он, ударив рукояткой кинжала по столу с целью привлечь внимание и водворить тишину.— Теперь, когда наш ужин закончен, отставим на время кувшины с вином и кружки, к ним мы можем вернуться потом и пить сколько душе угодно, обратимся к делу, для которого мы собрались сюда.
Вожаки тотчас же отодвинули на середину стола судки, тарелки, кувшины и кружки и устремили взоры на предводителя лиможских бунтовщиков — Жана Ферре.
— Мы вас слушаем,— сказали они в один голос. Жан Ферре встал, окинул взором всех присутствующих и начал так:
— Я не буду говорить вам об успехах восстания. Все вы участвовали в нем, проливали свою кровь, и, следовательно, вам лучше, чем кому-либо другому, известны блестящие результаты его. Бунт, начатый несколькими поселянами без всякой поддержки и почти без всяких средств, в настоящее время охватил три провинции, а вскоре, я уверен, он охватит всю Францию. Более пятидесяти тысяч людей, храбрых и самоотверженно преданных делу, идут по нашим следам. Мы — сила, с которой королевской власти приходится считаться. Главная задача наша, однако, еще впереди. До сих пор нам приходилось иметь дело с мелкими силами, плохо вооруженными, плохо руководимыми и совершенно пассивно относящимися к делу. Мы их шутя разбили и уничтожили.
Жан на минуту остановился и перевел дух. Внимание присутствующих удвоилось. В комнате царила мертвая тишина.
— Но в настоящее время нам придется бороться против правильно организованной, регулярной и испытанной военной силы, против военного искусства. Правительство проснулось наконец. Король, который раньше признавал справедливость наших требований и предоставлял нам свободу действий, теперь изменил свой взгляд благодаря подстрекательству лиц, его окружающих, чьи интересы совершенно противоположны нашим, то есть благодаря подстрекательству знати. На сей раз нам придется столкнуться лицом к лицу с испытанным войском старых закаленных солдат, предводительствуемых хорошими полководцами. Борьба будет кровопролитная, не на жизнь, а на смерть, но тем больше будет наша слава, если мы победим.
— Мы победим! Мы победим!— закричали с воодушевлением вожаки.
— И я в этом убежден,— продолжал громким голосом Жан Ферре,— мы победим! Но при условии: нам нужно тесно сплотиться, образовать одну целую грозную армию. Дисциплине мы должны противопоставить дисциплину, военным талантам — военные таланты. Нам нужен вождь, около которого мы могли бы сплотиться, голова, которая думает за нас и для которой мы являемся простыми, сильными орудиями. Не будем увлекаться: как ни велики наши успехи, но, в сущности, ведь мы неотесанные, серые мужики, ничего не смыслящие в военном деле и абсолютно не способные вести правильную войну. Словом, мы неучи, и при первом же столкновении с королевскими войсками мы будем побиты!
Поднялся страшный шум и гам. Жан Ферре спокойно подождал, пока уляжется волнение, вызванное его последними словами, затем он продолжал:
— Я никогда не сомневался, что все мы готовы скорее умереть, чем уступить хоть одну пядь из наших требований. Но разве смерть является нашей целью? Нет, товарищи, кровь наша не должна быть пролита без пользы для дела, что мы защищаем. А чтобы достигнуть такого результата, нам необходим вождь, предводитель, и этого предводителя мы не должны выбрать из своей среды, ибо необходимо, чтобы командовал он один и чтобы мы ему беспрекословно повиновались. Согласны ли вы со мной, друзья?
— Согласны! Верно!
— На нашем последнем собрании вы уполномочили главных вожаков в трех провинциях выбрать от нашего имени главного предводителя, обещая признать их выбор заочно и дать клятву в безусловном повиновении тому, кого они изберут.
Взоры всех обратились на Стефана де Моибрена, который с величайшим вниманием слушал речь Жана Ферре. Монбрен был бледен, лицо Ферре, наоборот, пылало от воодушевления, и глаза метали искры.
— Мы клянемся! — закричали разрушители, поднимаясь с мест и поднимая руки.— Но где же он, наш предводитель?
— Вот он! — воскликнул Ферре, указывая на Стефана де Монбрена.
— Да здравствует Монбрен! — все с невыразимым восторгом приветствовали Стефана криками, поклонами, рукопожатиями и стаканами.
Он поднялся с места и подал знак к молчанию.
Все смолкло.
— Господа! — начал он дрожащим голосом.— Подумайте хорошенько о том, что вы делаете! Мы предпринимаем опасную игру! Борьба, в которую мы вступаем, есть борьба на жизнь и смерть. Нам предстоит или победа, или гибель!
— Победа или гибель!
— Вы хорошо знаете меня, не правда ли? Известно ли вам, что я дворянин, что я принадлежу к тому сословию, против кого вы боретесь?
— Известно, известно!
— Чтобы не было между нами никаких недомолвок и недоразумений! Вы знаете — потому что моя история вам известна,— что только ненависть и жажда мести руководят мною и заставляют меня принять ту опасную честь, какой вы удостаиваете меня, избрав своим начальником.
— Это нас не касается, сударь!— перебил его Жан Ферре.— Нам нужно знать только одно.
— Что же именно?
— Принимаете ли вы начальство или нет?
— Да! Но с одним условием.
— Говорите!
— Клянетесь ли вы в безусловном повиновении, безграничном и слепом? Клянетесь ли вы, что будете лишь простыми орудиями в моих руках, предоставив все планы и предначертания на мой страх и риск?
— Клянемся! Клянемся!
— Итак, господа, я согласен! С этой минуты я ваш начальник и таковым прошу вас всех меня считать. Не бойтесь ничего! Вскоре мы заставим роялистов серьезно призадуматься над вашими требованиями, положитесь на меня! А теперь, господа, я клянусь вам своим добрым именем и честью дворянина, что буду вам верен, буду служить вашему делу, которое отныне является и моим, всеми способами, даже смертью своей, до тех пор, пока вы сами не снимете с меня обязанности, какие добровольно на меня возложили.
При этом откровенном и чистосердечном признании вожаки покраснели от радости. Они уже давно знали Монбрена: они знали, что на его слова можно положиться.
Он продолжал:
— Будьте готовы, господа, ибо скоро я открою вам свой план. А до того времени будьте настороже, тщательно проверьте ваших людей, следите за тем, чтобы оружие было в порядке, провианта и фуража достаточно — скоро все это нам понадобится. Жан Ферре, Обриен и Пастурель будут моими адъютантами. Через них вы будете получать мои распоряжения, которые, согласно клятве, вы должны исполнять в точности и беспрекословно. Поняли вы это?
— Поняли! Поняли!
Новый начальник взял кувшин, наполнил свою кружку до краев и поднял ее.
— Я пью за равноправие и справедливость, за уничтожение сословных каст и привилегий, за успех нашего предприятия!
Этот тост был встречен с бешеным энтузиазмом. Стаканы были мгновенно осушены.
— Теперь же,— продолжал Монбрен,— нам пора расстаться! Вы не состаритесь и на сутки, как получите вести обо мне.
Разрушители, еще раз заверив его в своей безграничной преданности, один за другим спустились через окно во двор и исчезли. В зале остались лишь Монбрен со своими тремя адъютантами. Он шепнул что-то Жану Ферре, и тот немедленно спустился в общую залу. Отсутствие его не продолжалось и десяти минут,
— Ну как? — спросил новый начальник.
— Все улажено.
— Каким образом?
— Господин дю Люк — благородный дворянин. Моя жена вскормила его сына, которому теперь десять лет. Я бы очень сожалел, если бы графу пришлось сегодня пострадать. Он дал мне слово, что будет держаться нейтрально и не примет участия в войне.
— Ну, а…
— Примеру господина графа последовали все остальные — и тогда я их освободил. Они уже уехали.
— Прекрасно! Ну, а тот дворянин, который прибыл в одно время со мной?
— Какой дворянин? Я никого не видел.
Монбрен призадумался.
— Будьте осторожны с хозяином,— сказал он.— Это хитрая лиса! Я очень ошибаюсь, если он не служит и нашим и вашим. Знаете ли вы, кто этот дворянин, который исчез под шумок?
— Откуда же мне знать, сударь, когда я его и не видал?
— Это граф Гектор де Фаржи, чрезвычайный эмиссар его величества короля! Понимаете вы теперь, почему я говорю, чтобы вы глядели в оба и не слишком бы доверялись Грипару?
— Я запомню это, сударь! — многозначительно заверил Жан Ферре.
— А теперь едем! Сегодня ночью у нас много дел!
С этими словами они вышли из комнаты.

IV
НЕОЖИДАННОЕ НАПАДЕНИЕ

Гурдон, в настоящее время маленький городишко, скорее даже большое село, лежит на живописном берегу Синей реки и представляет собой главный пункт одного из округов Лотского департамента. Но в XVII веке это был цветущий город, хотя тоже не особенно большой, в котором сосредоточивалась вся торговля провинции Лимузен, славившейся своим гордым и могущественным дворянством, своей святыней в Сент-Амадуре, куда стекались ежегодно тысячи паломников, и мечом Роланда {Роланд (?—778) — французский маркграф. Участник похода Карла Великого в Испанию в 778 г., погиб в битве с басками. Герой эпоса ‘Песнь о Роланде’.}, висевшим на цепи в церкви Сент-Амадурского аббатства. Меч этот, как говорило предание, был тот самый, которым храбрый паладин {Паладин — доблестный рыцарь, преданный своему государю или даме.} разил сарацинов {Сарацины — в языке средневекового рыцарства и крестоносцев мусульмане.} и рассекал горы одним ударом: в Пиренеях и до сих пор еще есть места, называемые ‘роландовыми следами’, например, близ Ронсеваля. Как бы то ни было — подлинный ли это меч Роланда или поддельный, подобный многим другим старинным мечам,— но факт тот, что он висит и до сего дня в той же церкви.
Прошло пять-шесть дней после рассказанных нами в предыдущих главах происшествий. Маленький городишко Гурдон, обыкновенно погруженный в непробудный сон и безмолвие, где редко-редко на одной и той же улице встречались два путника сразу, где до зари все было в должном порядке, вдруг оживился и заволновался самым странным образом.
Несмотря на то, что было уже около десяти часов вечера, улицы были запружены толпами народа, взволнованного, кричащего, бушующего и вообще голосящего на все лады. Окна были освещены. Площади и перекрестки заняты солдатами, расположившимися по-бивуачному. Их насчитывалось две-три тысячи, и все они были подняты тревогой, призывавшей к оружию. Были поставлены аванпосты, по городу разъезжали патрули. Эстафеты мчались из конца в конец, разнося известия из городской ратуши, где в чрезвычайном собрании заседали уже с раннего утра представители власти и городские депутаты, от них исходили все приказания войсковым начальникам. Ратуша походила скорее на крепость: так густо она была окружена солдатами и такой грозный вид имела в данную минуту.
Накануне утром маркиз де Кевр, королевский губернатор провинции Лимузен, въехал в город в сопровождении многочисленной и блестящей свиты. Уже неделю тому назад в его гурдонском доме были сделаны все необходимые приготовления. Немедленно после прибытия маркиз, наскоро закусив, верхом отправился в городскую ратушу, куда вошел с большою торжественностью. Он предъявил магистратам тайные приказы короля, которые получил не далее как сегодня утром. Письма эти, вероятно, имели весьма серьезное значение, ибо магистраты, услышав их содержание, скорчили весьма глубокомысленные и вытянутые физиономии. Но что решил городской совет — осталось совершенно неизвестным.
Два часа спустя стали прибывать войска, сначала маленькими отрядами, но потом прогрессивно увеличиваясь, так что к трем часам пополудни более трех тысяч человек пехоты, кавалерии и артиллерии расположились на площадях и улицах на бивуаках, видимо, готовясь к продолжительной стоянке. Всюду раздавался шумный говор, команда, бой барабанов, бряцанье оружия и лошадиный топот.
Вслед за этим под надзором офицеров были сформированы небольшие отряды из крестьян и ремесленников, вооружены и снабжены лопатами и мотыгами. Их послали за город для устройства небольших траншей вокруг городской стены. Кавалерийские патрули разъезжали по окрестным селам и деревням и собирали, конечно насильственно, провиант в виде скота, хлеба, овощей и вообще все припасы, необходимые для прокормления войска и городского населения во время осады. Кроме того, была призвана городская полиция, и начальники ее получили приказ держаться наготове и явиться в полном вооружении на сборный пункт при первом ударе большого колокола.
Жители Гурдона, очень далекие от всякой политики, обыкновенно интересующиеся только своими торговыми делами, ничего не понимали в происходящем. Они страшно перепугались, тем более, что не знали, что делается вне стен города. Они только смутно догадывались: все эти приготовления возвещают нечто, очень похожее на осаду.
В таком положении находилось дело в тот момент, когда нам снова приходится обратиться к нашему повествованию. Резкий контраст со всем происходившим в городе являл собой дом маркиза де Кевра, окна которого были ярко освещены. Из комнат доносились на улицу звуки веселой музыки, по спущенным шторам мелькали тени танцующих пар.
Что это означало?
К чему эти нарядные, праздничные костюмы, лакеи в пышной ливрее, лестница, роскошно убранная тропическими растениями, и эта иллюминация в момент, когда городу, очевидно, угрожает неприятельское нападение, когда жители находятся в страшном ожидании грозных событий?
Вступим в салоны маркиза де Кевра. Миновав пышные апартаменты, залитые светом множества свечей и наполненные блестящим обществом, мы переходим в уединенную комнату, тускло освещенную лишь одной лампой. В комнате находились только трое людей: две дамы и один мужчина. Старшей даме можно было дать не более сорока пяти лет. Строгие и правильные черты ее лица, бледного и неподвижного, большие черные глаза, выразительные и пронизывающие,— все это придавало ей чрезвычайно внушительный, почти величественный вид, особенно благодаря черной монашеской рясе, на которой висел большой алмазный крест. Это была настоятельница гурдонского монастыря святой Урсулы, младшая сестра маркиза де Кевра.
Находившийся в комнате мужчина был сам маркиз де Кевр — высокий, бодрый старик лет под семьдесят, с мужественной осанкой, крайне надменным и в высшей степени самоуверенным взглядом опытного воина, участвовавшего во многих битвах и знающего, что такое опасность. Он в волнении прохаживался взад и вперед по комнате, опираясь левою рукою на бронзовую рукоятку длинной шпаги, правою же разглаживая свою седую окладистую бороду, подстриженную по образцу бороды короля Генриха IV, его старого друга и повелителя.
Рядом сидела молодая девушка лет шестнадцати-семнадцати. Тонкие, нежные черты ее лица поражали правильностью. Большие голубые глаза были наполнены слезами и обращены на небо с выражением глубокого горя, густые волны белокурых волос обрамляли бледное личико и ниспадали на плечи. Белые тонкие руки резко выступали из-под бархатной одежды и производили такое впечатление, словно то были руки покойницы. Эта девушка, еще почти ребенок, была мадемуазель де Кевр, единственная дочь и наследница маркиза, долженствующая, как говорили, постричься в монахини.
Музыка, шум и говор едва доносились в эту отдаленную комнату, отделенную густыми портьерами от соседней. Как сказано, маркиз в возбуждении шагал взад-вперед по комнате, обе женщины смотрели на него робким взглядом и молчали.
Вдруг маркиз остановился и, гневно топнув ногой, наморщил брови.
— Если вы хотите,— начал он,— я вам объясню, в чем дело. После происшедшего лучше разом покончить со всем. У меня что сказано, то и сделано, и все, что я делаю, мне повелевает моя рыцарская честь. Господи!— вдруг сказал он смягченным голосом.— Разве я не люблю эту девочку, свое дитя, которое я вижу со дня ее рождения. Быть может, я бы ей и простил!
Он остановился.
— Говорите, отец мой, ради Бога! — воскликнула молодая девушка, складывая руки с умоляющим видом.
Монахиня остановила ее нежным и в то же время повелительным жестом. Она смотрела брату в глаза.
— Мы ждем, сударь,— произнесла она.
— Хорошо же! Пусть будет по-вашему! — продолжал маркиз.— Узнайте, что этот несчастный молодой человек, совращенный дурными советами…
— Или движимый безысходным отчаяньем,— горестно прошептала молодая девушка.
Маркиз сделал вид, что не расслышал, и продолжал:
— Стефан де Монбрен, сын моего лучшего друга! Сын храброго солдата, проливавшего свою кровь на всех полях битвы за нашего великого короля Генриха…
— Ну что же? — робко спросили обе женщины.
— Что же?! А то, что этот недостойный сын — теперь презренный бунтовщик. Он заодно с взбунтовавшимися мужиками!
— Отец!
— Он их предводитель!
— Боже! — вскрикнула девушка в полном отчаянии.
Силы ее покинули, она вся судорожно задрожала, сломилась, словно пораженная громом, и упала на руки своей тетки.
— Что вы сделали, брат мой! —испугалась настоятельница.— Вы убили вашу дочь!
— Я! — воскликнул маркиз, подбегая к ней, бледный и испуганный. Он обожал свою дочь.
— Удалитесь! Мне нужно остаться с нею наедине.
— Ради Бога, сестра! Умоляю вас!
— Уходите, мой брат, уходите! Она может умереть!
Маркиз колебался. Он не знал, на что решиться. Но вдруг послышался страшный шум на улице, и в тот же миг несколько дворян с обнаженными шпагами ворвались в комнату.
— Господа! — обратился к ним маркиз, напрягая все силы, чтобы подавить волнение.— Надеюсь, вы мне объясните…
— Маркиз! — перебил его граф де Фаржи.— Нельзя терять ни минуты. Разрушители перерезали наши аванпосты и напали на город. Скорей — или все погибло!
— Что? Что такое?
— Слышите?
Действительно, страшный шум был слышен отовсюду. Со всех церквей раздавался набат, глухие пушечные выстрелы все учащались и учащались. Крики отчаянья и бешенства перемешивались с мушкетными залпами, все приближавшимися.
Крики ‘Да здравствует король!’ все больше и больше заглушались криками ‘Победа! Город наш!’ Дажетпод окнами дома слышались эти угрожающие возгласы.
Действительно, как сказал граф де Фаржи, нельзя было терять ни минуты для спасения города. Быть может, уже и было слишком поздно.
Маркиз де Кевр это понял сразу. В нем проснулось чувство преданности королю, и солдат в нем моментально превозмог отца. Бросив долгий и горестный взгляд на свою все еще неподвижно распростертую дочь, он обнажил шпагу и высоко поднял ее над головой с грозным криком:
— За мной, господа! Вперед! За короля!
Все, что сообщили маркизу, к ужасу, оказалось сущей правдой.
Разрушители, с искусством, которое нельзя было предположить в этом сброде разнороднейших людей не признающих никакой дисциплины и потому совсем не опасных при столкновении с организованной армией, соединили свои банды, не дав опомниться королевским войскам. Они бесшумно окружили город и вдруг, по данному сигналу, ворвались в него со всех сторон.
Войска ничего подобного не ожидали и были застигнуты врасплох. Аванпосты были мгновенно истреблены разрушителями еще задолго до тревоги, так что бунтовщики пробрались незамеченными почти что в самый центр города. Банды их концентрировались на главной площади, где возвышался оборонительный форт.
Положение королевских войск сделалось критическим, они потеряли почти всю артиллерию, которая теперь обдавала их целым смертоносным ураганом чугунных ядер, вылетавших из их же пушек. Солдаты, не будучи в состоянии выдержать убийственной канонады и предполагая, что они могут быть отрезанными, скоро перешли в отступление — как раз в этот момент явился маркиз де Кевр и его спутники, и это подбодрило отступавших. Луч надежды блеснул в их сердцах. Бой завязался снова.
Стефан де Монбрен, верхом на великолепном вороном коне, со шпагою в ножнах, держа в руке лишь свой предводительский жезл, разъезжал перед рядами разрушителей в самых жарких местах боя. Вокруг его головы то и дело сверкали мушкетные выстрелы, окружая ее чем-то похожим на ореол. Он не обращал ни малейшего внимания на то, что служил мишенью для солдат, которые стреляли в него, хотя и безуспешно. Старые солдаты, раздосадованные своими промахами, в то же время испытывали какой-то тайный страх при созерцании этого человека, с таким равнодушием смотревшего в глаза смерти и, как казалось, заговоренного от нее. Они обращали свои мушкеты на других врагов, которые казались им менее странными. Со своей стороны, маркиз де Кевр проявлял чудеса храбрости: старый лев почуял кровь и опьянел от порохового дыма.
Несколько раз он бросался к Монбрену с целью одним ударом покончить с вожаком разрушителей и своим заклятым личным врагом. Но каждый раз ему навстречу бросались толпы бунтовщиков и мешали привести это намерение в исполнение.
Битва перешла в кровавую рукопашную схватку. Роялисты и бунтовщики смешались в одну ужасную кучу, и борьба превратилась в кровавую резню. Королевские войска, ослабленные на две трети, уже больше не заботились о победе, они чувствовали себя окруженными неразрывной железной цепью, которая их скручивала все теснее и теснее. Они хотели лишь как можно дороже продать жизнь своим свирепым и беспощадным врагам.
— Граф де Фаржи!— сказал маркиз де Кевр своему предполагаемому зятю.— Через десять минут мы все погибнем. Эти демоны непобедимы. Я попытаюсь собрать разрозненные жалкие остатки войска и сделаю отчаянную попытку прорваться через железное кольцо. Поспешите ко мне в дом и приведите мою дочь и мою сестру сюда: мы поставим их в середину и будем защищать до последней капли крови. Если это нам не удастся, то погибнем все вместе.
— Не бойтесь, маркиз! Я повинуюсь. Через две минуты я буду здесь.
— Спешите же, граф! — произнес маркиз и стал раздавать приказания тем громким, повелительным голосом, который свойствен лишь старым испытанным воинам.
Отряды при звуке этого голоса столпились вокруг маркиза а вскоре образовали плотную массу, расположившуюся перед домом маркиза и грозно направившую дула мушкетов на неприятелей.
В ту эпоху штыка еще не существовало. Штык был изобретен несколько лет спустя, в правление короля Людовика XIII.
Наступил зловещий двухминутный перерыв. Обе стороны собирались с силами, чтоб в последний раз кинуться друг на друга.
В это время появился граф де Фаржи. Он был бледен и имел крайне расстроенный, отчаянный вид.
— Ну что? — воскликнул маркиз, у которого при виде графа мелькнуло недоброе предчувствие.— Где дочь? Где сестра?
— Они исчезли! — с отчаянием отвечал граф.— Исчезли совершенно непостижимым образом!
— О! Я погиб! Этот дьявол овладел ими и похитил мою дочь! — в отчаянии кричал маркиз.
Вдруг он грозно засверкал очами.
— С нами Бог! — крикнул он.— Этот негодяй не будет торжествовать! Вперед! За мной! Да здравствует король!
— Да здравствует король! — прогремели солдаты и устремились бегом на разрушителей.
Столкновение было ужасно, завязалась отчаянная схватка. В течение нескольких минут, которые казались вечностью, резня длилась безостановочно. Роялисты и бунтовщики дрались с отчаянным бешенством, и ни один не давался в руки живым.
Маркиз де Кевр в эту минуту забыл о своих личных страданиях и направил все заботы на войско, храброе и преданное, но слишком малочисленное и ослабленное. С холодным бешенством старого воина он сознавал, что ничего поделать нельзя против роковой неизбежности. Он ясно видел поголовное истребление всего войска.
Вдруг раздался продолжительный, резкий свист — и разрушители мгновенно поворотили фронт, сделали маневр вправо и открыли таким образом широкий проход королевскому войску, куда оно и устремилось с радостными криками. Войско было спасено.
Разрушители, довольные своей победой и взятием города, добровольно дали отступить своим врагам: они подарили им жизнь.
Маркиз де Кевр и его свита, увлеченные толпой, вышли из Гурдона. Преследуемые мятежниками с тылу, они быстро отступили в ущелье, которое удобно было защитить, если бы враги вздумали его атаковать. Маркиз поручил начальство графу де Фаржи, и снова в его душе отец сменил воина. Его горе было безутешным. Сердце старика разрывалось на части от постигшего его удара. И храбрый, бесстрашный солдат вдруг разразился слезами. Но увы! Ни одного луча надежды не светило ему.
Восемь дней спустя королевские войска были изгнаны из всей провинции Лимузен, которою всецело завладели разрушители.
Итак, новый вождь сдержал свое обещание и оправдал самым блестящим образом ожидания разрушителей.

V
ЖЕНИТЬБА ГРАФА ДЕ ФАРЖИ

Благодаря толчку, данному восстанию Стефаном де Монбреном, оно приняло весьма серьезные размеры. Оно распространилось с быстротой молнии по всей провинции. Все крепости оказались взяты почти без боя — такова была деморализация королевских войск, так что через месяц после описанных нами в предыдущей главе событий во всем Лимузене не было больше ни одного королевского солдата.
В течение этого месяца отеческая гордость маркиза де Кевра подверглась весьма тяжелому испытанию, тем более тяжелому, что его злоба была совершенно бессильна. Как отомстить кровному врагу, если сила на его стороне? Маркиз скрежетал зубами и рвал на себе волосы в припадках страшного бешенства. Но все оказалось совершенно бесполезно.
Десять дней спустя после взятия Гурдона маркиз каким-то непонятным способом получил письмо от своей сестры, настоятельницы Урсулинского монастыря. Письмо было очень короткое, лаконичное, оно, очевидно, имело целью успокоить маркиза и, в сущности, заключало в себе следующее:
‘Во время атаки бунтовщиками центральной площади Гурдона обе дамы были схвачены и препровождены к Стефану де Монбрену, во власти которого они и остались. Предводитель бунтовщиков обошелся с ними очень почтительно и в настоящее время продолжает заботиться о них, так что, не будь они в плену, они сочли бы себя очень довольными. Они здоровы и просят маркиза нимало не горевать’.
В приписке настоятельница даже присовокупила, что здоровье племянницы значительно улучшилось, что она переносит свой плен с поразительным терпением и даже с замечательною легкостью, совершенно непонятною для старой, пожилой монахини. Вот и все.
Эта приписка повергла маркиза в страшную ярость, граничившую с бешенством, несмотря на все утешения графа де Фаржи, ибо порой ядовитые, насмешливые замечания знакомых и друзей относительно приятного плена дочери доходили до его ушей. И наконец, несмотря на все свои религиозные предрассудки, маркиз был слишком умный человек, чтобы не сознавать в глубине души, что он один-единственный виновник всего происшедшего, что его нетерпимость и надменность наточили тот нож, который теперь волею судеб вонзился в его же сердце. Тем временем положение бунтовщиков, несмотря на достигнутые успехи, становилось критическим. Король Генрих IV, выведенный из себя нескончаемыми беспорядками, угрожающими междоусобной войной — самой ужасной из всех войн,— твердо решился подавить восстание одним ударом, разбив наголову армию разрушителей, прежде чем они, пользуясь захватом провинции Лимузен, успеют собрать новые банды, усилиться и сплотиться.
Король Генрих IV провел большую часть жизни в храброй борьбе за свой королевский престол. Тем не менее он был скорее политиком, чем воином: дипломатические приемы, предупреждавшие кровопролитие, гораздо больше соответствовали его мягкому характеру, доброму сердцу и симпатии, отеческому отношению к своим подданным, на бунтовщиков он смотрел как на заблудших детей своего семейства и потому прибег к помощи дипломатии.
Не все разрушители были гугеноты, большая часть их была католического вероисповедания. Королю удалось посеять в их среде религиозные смуты, которые вскоре произвели полнейший раскол в их партии. Вся армия бунтовщиков распалась на два войска, и каждое действовало совершенно независимо, ведя войну только в интересах своей партии и нимало не согласуясь с действиями другой: католики поступали сами по себе, гугеноты точно так же. Когда этот результат был достигнут, король поручил генералу Шатеньеру д’Альбэну, своему адъютанту и в то же время губернатору провинции Ламарш, направиться в Лимузен, где в то время был центр восстания, на помощь к губернатору де Шэмбаре, который заместил потерпевшего поражение маркиза де Кевра.
Маркиз, жаждавший мщения разрушителям вообще и Стефану де Монбрену в особенности, отказался от должности губернатора и сохранил за собою лишь начальство над самостоятельным отрядом королевских войск. Это давало ему возможность действовать совершенно свободно и по своему личному усмотрению вести военные операции.
Генерал д’Альбэн, старый солдат времен Лиги, был самым подходящим человеком для трудного дела умиротворения страны. Мягкий, благосклонный, энергичный и опытный военачальник, он соединял в себе все качества, необходимые для дела. Приняв самые мудрые и тщательные предосторожности, чтобы предотвратить бунт в собственной провинции, генерал д’Альбэи во главе двух тысяч человек пехоты и одной тысячи кавалерии, в рядах которой было до трехсот дворян, 13 июня, ровно через две недели по получении королевского приказа, выступил по направлению к Лимузену.
Оба губернатора объединили свои войска, и война возобновилась с еще большим ожесточением.
Маленькая королевская армия насчитывала не более семи тысяч человек пехоты и кавалерии, но немногочисленность ее уравновешивалась мужеством солдат и офицеров, строгой дисциплиной, боевою опытностью и, в особенности, пламенным желанием загладить свои недавние неудачи. Каждый желал отличиться и отомстить.
Армия эта двинулась на бунтовщиков спустя неделю после разрыва, совершившегося между разрушителями-католиками и разрушителями-гугенотами.
Армия разрушителей-католиков состояла из тридцати пяти тысяч человек, тем не менее, застигнутая врасплох королевским войском и будучи не подготовленной надлежащим образом для отпора, она отступила в некотором замешательстве и, несмотря на мольбы и даже угрозы вожаков, значительная часть ее, около двадцати тысяч человек, отделилась от товарищей и рассеялась.
Однако же пятнадцать тысяч человек, самых смелых или тех, кому уже нечего было терять, сплотились еще теснее и отступили к Сен-Присту и к замку д’Эскар, где храбро стали ожидать нападения королевской армии.
Генерал д’Альбэн, человек умеренный и кроткий, как уже было замечено нами, желающий всеми силами предотвратить бесполезное кровопролитие, дважды увещевал разрушителей сложить оружие и разойтись, обещая им, если они немедленно повинуются, полное прощение: никто их не будет преследовать, и их участие в бунте будет предано вечному забвению.
Разрушители оба раза встретили посланцев генерала ругательствами и насмещками и решительно отказались от его предложений.
Нужно было положить этому конец. Генерал д’Альбэн, несмотря на упорство бунтовщиков, гнушался вступать с ними в открытый бой. Он снарядил несколько эскадронов кавалерии против ‘заблудших’ и поручил разогнать их, не доводя дела до серьезной битвы.
Авангардом королевской армии командовал маркиз де Кевр, под непосредственным начальством которого состоял сын главнокомандующего генерала д’Альбэна.
Маркиз принял это командование в предчувствии легчайшего и скорейшего удовлетворения своей жажды мести.
Авангарду было поручено провести разведку вблизи замка д’Эскар, где, как говорили, сосредоточились и укрепились главные силы разрушителей. Именно этого-то и жаждал старый маркиз уже в самом начале военных действий, ибо знал из достоверных источников, что Стефан де Монбрен, движимый природным великодушием и забывший в минуту серьезной опасности всю черствую неблагодарность к нему разрушителей-католиков, прошедшею ночью с отрядом храбрецов проник именно в замок д’Эскар и поклялся защищать его до последней капли крови.
Авангард королевской армии численностью приблизительно в 1200 кавалеристов, большею частью из дворян, выступил с целью исполнить данный приказ. Генерал д’Альбэн серьезно советовал своему сыну, бесстрашие которого было ему слишком хорошо известно, а также маркизу де Кевру ограничиться только сведениями о местоположении и расстановке неприятельских сил, но отнюдь не вступать в бой. Но совет этот пропал даром. Оба — и молодой д’Альбэн, и старый маркиз де Кевр, руководствуясь совершенно различными побуждениями, твердо решились напасть на замок немедленно и, если можно, разрушить его.
Около девяти часов утра отряд появился в окрестностях замка. Замок был укреплен и окружен траншеями самым тщательным образом. Разрушители были очень предусмотрительны и выставили зоркие аванпосты. О нападении врасплох нечего было и думать.
Маркиз послал в лагерь разрушителей парламентеров, убеждая противников сдаться. Но бунтовщики отправили их назад с бранью и насмешками. Один из вожаков забрался на верхушку самой высокой баррикады и, обратившись к кавалеристам, находившимся неподалеку, снял шляпу, низко поклонился в насмешку и громовым голосом произнес:
— Милости просим к нам, господа роялисты!
Маркиз де Кевр задыхался от злости, сидя верхом на своей лошади. В вожаке, так нагло насмехавшемся над ними, он узнал своего заклятого врага, Стефана де Монбрена. Но, не желая принять на себя ответственность за ослушание приказа главнокомандующего, он повернулся к своему лейтенанту.
— Что вы скажете об этой наглости? — спросил он с притворным хладнокровием.
Молодой д’Альбэн был бледен как полотно. Он кусал свои усы, рука его судорожно сжимала рукоятку шпаги.
— Я думаю,— сказал он дрожащим от подавленного гнева голосом,— что подобная дерзость не должна остаться безнаказанной.
— Да, но известен ли вам приказ вашего отца? — настойчиво спросил де Кевр.
— Известен, маркиз! Но мой отец не предвидел, что подобное оскорбление может быть нанесено королевским войскам презренными бунтовщиками. И наконец, победа нас оправдает.
— Итак, ваш совет?
— Стрелять в этого мерзавца! — воскликнул молодой человек.
Всадники поддержали юного героя аплодисментами.
— Вы этого хотите? — еще раз переспросил маркиз.
На сей раз всадники не дали ответить молодому храбрецу.
— Мы все хотим этого! — закричали они, потрясая своими шпагами, высоко поднятыми над головами.
— В таком случае, я больше не буду сопротивляться вашему благородному требованию, господа! — ответил маркиз.— Пусть будет по-вашему!
С этими словами он обнажил шпагу, привел в порядок ряды и приказал трубачам подать сигнал к атаке.
— Вперед! — скомандовал он.— Да здравствует король!
— Да здравствует король! — раздалось по всем рядам, и кавалерия, подобно потоку, устремилась вперед.
Но разрушители не дремали и приготовились к отчаянной защите.
Стефан де Монбрен, стоя на вершине баррикады, видел все движения роялистов и немедленно сделал необходимые распоряжения. Кавалерия, подобно урагану, устремилась на ретраншементы {Ретраншементы — внутренняя оборонительная ограда в крепостях.}. Стефан позволил ей приблизиться на пистолетный выстрел и вдруг, опустив шпагу, скомандовал громовым голосом:
— Пли!
Раздался ужасный залп, подобный удару грома. Кавалеристы совершенно смешались, закружились на месте и, быстро повернув коней, поскакали назад, преследуемые криками и ругательствами разрушителей.
— Вперед, вперед! — кричал маркиз.— Они в наших руках.
Д’Альбэну удалось снова привести в порядок расстроенную конницу.
— Заряжайте! — скомандовал он.
Но в это время раздался второй залп, еще более страшный, чем первый. Д’Альбэн зашатался в седле, выронил шпагу из рук и свалился на землю. Мушкетная пуля раздробила ему череп.
У маркиза де Кевра оказалась перебита пулей правая рука, и, кроме того, другая пуля засела в его ноге. Его с величайшим трудом держали иод руки граф де Фаржи и еще один дворянин.
Вид убитого лейтенанта, тяжело раненного командира и сотни распростертых на земле в предсмертных муках товарищей привел кавалеристов в совершенное исступление.
— Вперед! Спешиться! Да здравствует король! — вопили они, потрясая шпагами.— О, д’Альбэн, д’Альбэн!
— Вперед! Во имя Бога и короля! —скомандовал маркиз, собравшись с последними силами. Он не хотел умереть неотмщенным.
Кавалеристы бросились к ретраншементам.
— Бейте их! — скомандовал Стефан, каждый удар ужасной шпаги которого уносил человеческую жизнь.
Разрушители храбро выдержали первый кавалерийский залп.
Но на сей раз бешеный натиск роялистов был неотразим. Ретраншементы были взяты, и начался рукопашный бой.
Бунтовщики отступали шаг за шагом, сея смерть вокруг себя и словно увеличиваясь в численности.
Перед дверью одной из первых построек замка Стефан де Монбрен вместе с Жаном Ферре, Пастурелем и десятью другими храбрецами задержал приступ кавалеристов на целых двадцать минут.
Его длинная шпага, которую он держал двумя руками, опускалась с ужасающею точностью на головы врагов, и они падали к его ногам, как колосья, подкошенные серпом. Перед этой отчаянной кучкой храбрецов возвышался целый холм трупов, а они все продолжали разносить смерть и отбиваться от королевской конницы с беспримерною храбростью и стойкостью.
И все-таки деревня была занята королевским войском, и разрушители, окруженные со всех сторон, обратились в беспорядочное бегство.
Битва была, впрочем, уже давно проиграна, и замок взят, тем не менее разрушители еще отбивались и причиняли страшный урон королевскому войску, пораженному бешеною храбростью неприятеля.
Но наконец наступил момент, когда всякое сопротивление стало совершенно бесполезным и невозможным. Стефан понял это. Он шепнул несколько слов на ухо Жану Ферре, и вдруг осаждаемые, шагая через трупы, которые их окружали кольцом, бросились с опущенными головами на врагов, не ожидавших подобной отчаянной атаки. Они пробили себе кровавый путь и рассеялись по узким и неправильным улицам деревни, не дав времени опомниться совершенно озадаченным кавалеристам.
Битва окончилась — последние защитники замка были убиты либо бежали. Королевское войско одержало победу. Но победа эта стоила очень дорого: молодой д’Альбэн был убит, командир маркиз де Кевр метался в агонии, и более семисот человек выбыло из строя.
Правда, разрушители потеряли около четырех тысяч человек, они рассеялись в разные стороны, и бунт в Лимузене мог считаться подавленным, но бунтовщики устроили себе пышные похороны и дорого продали свою жизнь.
Маркиза де Кевра несли на руках солдаты, его поддерживал граф де Фаржи. Маркиз тихим предсмертным голосом приказал, чтобы его внесли в тот дом, около которого так отчаянно защищался Стефан де Монбрен со своими товарищами.
Ему повиновались.
Его внесли в довольно обширную залу, где были разбиты все окна и переломана вся мебель, на полу распростерлись несколько трупов. Две женщины, чьи лица скрывались под длинными покрывалами, стояли на коленях посреди залы и молились над одним из трупов, совершенно изуродованным огнестрельной раной, судя по костюму, можно было с достоверностью сказать, что это был труп Стефана де Монбрена, судорожно сжатая рука еще сжимала рукоятку огромной шпаги.
Маркиз де Кевр с первого же взгляда узнал в молящихся женщинах дочь и сестру. На его лице, полном страдания, явилась мрачная улыбка. Он жестом приказал носильщикам положить его на валявшийся на земле матрац и оставить наедине о графом де Фаржи.
При виде его обе женщины вскочили и бросились к нему.
Маркиз жестом отстранил сестру и с трудом повернул лицо к дочери.
— Наконец-то я вас нашел! — глухо прошептал он и сделал тщетное усилие приподняться.— Спасена ли честь моей фамилии? — спросил он с ужасным выражением.
— Сударь!..— воскликнула сквозь слезы девушка.
— А!.. Так вы даже в момент моей смерти… противитесь мне… о дочь моя!..
Граф де Фаржи пристально посмотрел на коленопреклоненную плачущую девушку и взял ее за руку. Она не сопротивлялась, не сознавая, что с ней происходит.
— Маркиз!— сказал граф де Фаржи, также опускаясь на колени перед умирающим старцем.— Благословите нас!
Девушка вскочила и бросила на него негодующий взгляд.
— Я знаю все,— тихо шепнул он ей,— ваш муж убит, и вы никогда больше его не увидите.
Настоятельница стояла безмолвно и умоляющим взором смотрела на племянницу, как бы желая ей дать совет, нисходящий свыше.
— Ну что же, дочь моя? — глухо спросил маркиз.— Ответишь ли ты мне?..
— Смелее, мадемуазель де Кевр, смелее!— нежно шепнул ей граф.— Дайте старику умереть спокойно. О! Клянусь вам, я обеих вас буду любить всей душой, к я уверен, что вы со временем простите мне то, что я навязался к вам в супруги.
Девушка посмотрела на него с благодарностью и, поцеловав руку отца, еле внятно прошептала:
— Ваши дети ждут вашего благословения!
— Бог да благословит вас! — прошептал старец, бледное лицо которого тотчас же просияло улыбкой.
Он умер.
Тогда граф де Фаржи повернулся к своей невесте и сказал ей с достоинством:
— Поднимите голову, сударыня! У праха этого благородного старца, вашего отца, клянусь вам еще раз, что вы будете счастливы и всеми уважаемы. Теперь вы графиня де Фаржи.
Через неделю граф де Фаржи, согласно своему обещанию, действительно обвенчался с Луизой де Кевр.
Свадьба была скромная по причине недавней смерти маркиза де Кевра и различных политических соображений.
Бунт разрушителей был окончательно подавлен в Лимузене, в других провинциях — Перигоре, Кореи и Аженоа — восстание еще продолжалось с переменчивым успехом. Среди вожаков никогда больше не произносилось имя Стефана де Монбрена.
Был ли он убит при взятии замка? Все по крайней мере были убеждены в этом. Его место заступил какой-то прославившийся в то время среди разрушителей капитан Ватан. Когда произносили это имя, лицо Луизы де Фаржи покрывалось смертельною бледностью. Тогда граф обыкновенно шептал несколько слов на ухо своей жене, она успокаивалась и нежно улыбалась, глядя на мужа.
Спустя семь месяцев после своего замужества графиня де Фаржи разрешилась от бремени девочкой и умерла в родах.
Накануне смерти она сняла со своей шеи образок, освященный самим папою и унаследованный ею от матери, и отдала одной из прислужниц, которой безгранично доверяла, препоручив ей нечто такое, что осталось тайною для всех.
Граф де Фаржи благородно сдержал слово, данное своей жене относительно ребенка. Он воспитал девочку и вырастил ее с тою любовью, какую могут ощущать только отцы или возлюбленные.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
РЫЦАРИ ВЕРЫ

I
ЗАМОК МОВЕР В 1620 ГОДУ

В начале XVII века на вершине холма вблизи деревни Аблон возвышалось старинное феодальное здание. Красивые домики деревни, располагавшиеся на берегу Сены, отражали свои белые силуэты в ее прозрачных водах.
Замок Мовер, постройка которого относится к первым временам монархии, играл важную роль во время междоусобных войн и выдержал несколько осад. Железная рука времени и кардинала Ришелье, как и поджог, совершенный крестьянами в 1793 году, превратили замок в развалины, окончательно истребленные ‘черной бандой’, так что в настоящее время от него не осталось и следа, и далее трудно указать с точностью место, где он находился.
Деревня Аблон принадлежала владетелям замка Мовер: все жители были вассалами, крепостными графов дю Люк, которые владели замком уже более трех столетий.
Граф дю Люк был ревностный кальвинист. Отец его сопровождал короля Генриха IV во всех войнах и пользовался его безграничным доверием.
После отречения короля от кальвинизма граф дю Люк удалился в свое поместье Мовер и больше не показывался при дворе. Храбрый солдат, но плохой царедворец, он больше дорожил своей религией, чем почестями. Он построил за собственный счет протестантскую церковь в Аблоне. Каждое воскресенье в эту церковь стекались толпы гугенотов из Парижа и окрестных местечек. При возвращении домой им нередко приходилось вступать в кровавые схватки с католическим окрестным населением.
В настоящее время церковь эта, подобно замку, исчезла, а сама деревня Аблон — всего лишь одна из станций Орлеанской железной дороги. Рантье средней руки и небогатые чиновники избирают живописный мирный Аблон своей летней резиденцией.
Всепроникающий прогресс добрался и сюда. Но в 1620 году дело обстояло совсем иначе: деревня Аблон в то время стала центром весьма серьезных политических событий, которые готовились здесь в тиши.
Династия Бурбонов была отделена многими поколениями от великого ствола династии Капетингов {Капетинги — династия французских королей в 987—1328 гг.}.
Вступление на престол Генриха IV хотя и было законным, но в то же время совершилось так неожиданно, что подало повод к сильнейшим беспорядкам. Его отвергали с оружием в руках, народ смотрел на него как на политического интригана, зараженного гнусной ересью кальвинизма. Генриху IV пришлось завоевывать свою корону.
По странной случайности, как раз кальвинисты, которые всюду являлись носителями вольнодумных идей, стали отныне ревностными защитниками трона и монархии вообще, хотя учение их, по существу своему, ничуть не согласовывалось с принципами единодержавия. По учению Лютера и Кальвина {Учение Лютера и Кальвина — лютеранство и кальвинизм — протестантские вероисповедания, основанные Мартином Лютером (1483—1546) и Жаном Кальвином (1509—1564) в XVI веке.}, право рассуждения и критики принадлежало всякому человеку — и уже это одно вполне противоречило авторитету королевской власти. Право критики стало достоянием не одних кальвинистов, отрицанием авторитета они заразили и католическое население, и династия Бурбонов сделалась жертвою этого права: король Генрих IV погиб от руки гнусного убийцы, Равальяка. Последующие события доказали, как глубоки были корни, запущенные протестантами во Франции, и королям пришлось употреблять страшные усилия для подавления смут и защиты трона.
Людовик XIII — этот бледный призрак короля,— едва выйдя из пажей, проводил время на охоте в веселом обществе своего любимца герцога де Люиня и в прогулках по садам Тюильри, видел ли он страшную опасность, угрожавшую трону и всей Франции, или же он руководствовался только религиозными принципами и бессознательной преданностью католической церкви, ревнителем которой он был в течение всей жизни? Ответить на этот вопрос очень трудно.
Но факт, что, вступив на престол, он немедленно разорвал все связи с гугенотами и удалил их от высоких должностей, какие они занимали. Знатные царедворцы Генриха IV не могли примириться со своим унижением и преклоняться перед молодым королем. Их независимость была, правда, несколько обуздана железной рукой короля Генриха IV, но теперь они обнаружились во всей силе перед слабой, нерешительной правительницей, матерью короля, и юным несовершеннолетним королем Людовиком XIII, который, видимо, попадал под влияние временщиков и любимцев.
Возмущения не прекращались. Все кричали: ‘Да здравствует король!’ Но тайною мыслью вожаков было свергнуть короля, освободиться от давления королевской власти и восстановить прежнее феодальное могущество.
Положение становилось критическим.
Франция переживала одну из тех кровавых эпох, которая могла бы привести страну на край бездны, если бы ее не удержала железная рука кардинала Ришелье.
По ходатайству королевы Марии Медичи, примирившейся с сыном, епископ Люсонский появился в числе советников короля.
Под фиолетовой рясой епископа Люсонского уже виднелось кроваво-красное одеяние будущего кардинала Ришелье. Этот канцлер-палач, чья роковая секира безжалостно отсекала головы всех врагов королевского престола, подготовил таким образом абсолютную монархию Людовика XIV.
Заря новой эпохи уже стала заниматься на горизонте. Корнелю {Корнель Пьер (1606—1684) — французский драматург, представитель классицизма.} в то время было 14 лет. Почти одновременно, с 1621 по 1623 год, родились Лафонтен {Лафонтен Жан де (1621—1695) — французский писатель, мыслитель и сатирик, автор знаменитых басен.}, Мольер {Мольер Жан Батист (1622—1673) — французский комедиограф, реформатор сценического искусства.} и Паскаль {Паскаль Блез (1623—1662) — французский математик, физик, религиозный философ и писатель.}.
В конце июля 1620 года маленькое пространство между замком Мовер, Сеной и деревней Аблон представляло собою великолепное по живописности зрелище, которое так и просилось на полотно.
Дело было вечером.
На башне замка Мовер пробило семь часов. По Сене плыли плоты, на них лениво развалились барочники, они затянули песню, течение тихо несло их вниз по реке к Парижу.
По дороге в деревню показался солдат верхом па огромной лошади, с расстегнутыми латами и ухарски закрученными кверху усами. Толпа детей следовала за ним в робком изумлении. При встрече с ним молодые крестьянки останавливались, а он самодовольно улыбался и продолжал путь. Он остановился у трактира, слез с коня, привязал его и вошел. Его встретила хозяйка и притом очень любезно, ибо предвидела поживу. Хозяйка была красивая молодая крестьянка лет двадцати, плотного телосложения и смуглая.
По склону холма спускалось стадо коров, коз и овец, сопровождаемое несколькими пастухами и множеством пастушеских собак с остроконечными ушами и рыжей шерстью, которые усердно бегали вокруг стада с громким лаем.
На вершине холма подъемный мост был спущен. У ворот замка, украшенных гербом графов дю Люк, стоял пожилой человек с мрачным взглядом, тощий и худой, как палка, в длинном черном одеянии, с длинной золотой цепью с медальоном на шее. Он стоял с маленькой дощечкой в руке и отмечал карандашом всех проходивших в ворота: как пастухов, так и коров, овец, коз. Люди, проходя мимо него, низко кланялись. Это был домоправитель графа дю Люка.
Солнце все более и более склонялось к горизонту, освещая верхушки деревьев медно-красным блеском, и наконец величественно скрылось за пурпурными и золотистыми облаками.
Вся картина восхищала взор и навевала спокойствие на душу.
Когда прошел последний пастух, подъемный мост поднялся, и почти в тот же миг раздался звон колокола. Все поспешили окончить дневную работу и пошли ужинать. По патриархальным обычаям того времени господа ужинали за одним столом со своими слугами в особой, громадных размеров столовой.
Столовая эта находилась в нижнем этаже и представляла собою огромную комнату с каменными сводами. На обоих концах ее были колоссальные камины, украшенные тяжеловесными лепными работами какого-нибудь хитроумного художника VI века: чудовища и человеческие головы с различными выражениями лица сменялись геральдическими знаками и гербами. Все покрывала копоть.
На стенах столовой висели старинные ружья вперемежку с оленьими рогами, шкурами кабанов, серн и диких коз —трофеями охоты, а между ними — старинные полотна в почерневших от времени рамах. Картины изображали рыцарей в полном вооружении, пажей и знатных дам: мрачных, улыбающихся, злых и добродушных. Все это были памятники старины, давно минувших веков, почерневшие от времени.
Высокие разрисованные окна пропускали скудный свет. Картины, изображенные на стеклах, уже почти совершенно стерлись.
Во всю длину столовой растянулся огромный стол в виде подковы. Середина его стояла на возвышении под высоким, величественным балдахином. Она была покрыта белоснежною скатертью голландского полотна и обставлена высокими резными креслами для графской семьи. Приборы были из литого массивного серебра. Эта часть подковы отделялась от остальных двух высокими уступами, резко разграничивающими господский стол от стола слуг.
На боковых крыльях стола не было скатерти. Приборы были глиняные, с номерами, кружки с вином — жестяные. У каждого прибора лежали огромные ломти аппетитного пшеничного хлеба.
Висячие лампы тускло освешали столы слуг, стол же господский освещался восковыми свечами в тяжелых серебряных канделябрах.
Так же резко отличалась, конечно, и сама пища. Слуги ели мясо без всякой приправы, но в большом количестве. Господа — самые изысканные блюда, какие только знавала гастрономия того времени.
В столовую через низкие двери, ведущие во двор, вошли сначала слуги и встали молча каждый на свое место в почтительном ожидании.
Но вот справа и слева открылись широкие двери, обрамленные тяжелыми портьерами, из правых дверей вышел домоправитель в сопровождении слуги, который возгласил:
— Господин граф дю Люк! Госпожа графиня дю Люк! Мадемуазель Диана де Сент-Ирем! Его преподобие Роберт Грендорж!
Все эти особы подходили по очереди к столу, важно кланялись и усаживались: граф Оливье дю Люк — посередине, справа от него — графиня, мадемуазель де Сент-Ирем — слева, на конце стола — его преподобие Роберт Грендорж, на другом конце — домоправитель господин Ресту.
Затем вошли несколько слуг и встали за своими господами.
Его преподобие произнес краткую молитву. Все уселись, и трапеза началась.
Графу Оливье дю Люку было тридцать два года. Он был высокого роста, статный, изящный и красивый. Вся фигура обнаруживала в нем человека энергичного и мужественного, хотя и избалованного. Тонкие, правильные черты лица дышали отвагой, большие черные глаза смотрели прямо, каштановые волосы ниспадали густыми кудрями на плечи согласно моде того времени, небольшие черные усики, кокетливо закрученные кверху, шли тонкой полоской вдоль верхней губы и оттеняли два ряда белоснежных зубов.
Графине дю Люк, урожденной графине Жанне де Фаржи, едва минуло двадцать пять лет, хотя на вид ей нельзя было дать больше двадцати. Это была нежная, грациозная блондинка с большими голубыми глазами. Когда эти глаза смотрели на мужа, в них выражалось бесконечное блаженство и самоотверженность. Ее маленький ротик открывался только для улыбки и ласкового слова. Вся она дышала чистотою и преданностью и внушала всем удивление. Семь лет тому назад Жанна вышла замуж за графа дю Люка. Она подарила ему сына ангельской красоты, которого и граф, и графиня боготворили. Хотя брак их, как и все аристократические браки, был браком по расчету, графиня страстно любила своего мужа.
Диана Сент-Ирем, высокая красивая девушка двадцати трех лет, статная, с величественной походкой, представляла совершенную противоположность графине как в физическом, так и в нравственном отношении. Каждый взгляд ее внушал любовь, каждое движение — страсть, Бледнолицая, с темными волосами, она походила на греческую статую, созданную резцом Фидия или Праксителя {Фидий, Пракситель — древнегреческие скульпторы.}. Черные глаза и такие же брови пленяли и одновременно внушали какой-то страх. В ней было что-то непонятное, влекущее и отталкивающее в одно и то же время. Роскошные черные волосы ниспадали волнами на белоснежные, округлые, словно выточенные мраморные плечи. Ее мелодичный голос в минуты возбуждения принимал какой-то грудной, проникающий в душу оттенок. Она всегда прямо и пристально смотрела всем в глаза.
Диана была странная девушка.
Бедная сирота, она воспитывалась почти из милости в том же монастыре, где и графиня Жанна де Фаржи, еще католичка (она перешла в кальвинизм лишь в день выхода замуж). Жанна всей душой привязалась к бедной Диане, которая ей отвечала тем же, мало того, она употребила все усилия, чтобы как можно больше привязать к себе новую подругу. Вскоре она овладела ею совершенно, так что когда Жанна де Фаржи выходила замуж, то она первым делом потребовала присутствия Дианы, а после свадьбы она уже больше не хотела отпустить ее от себя в монастырь. Сирота охотно согласилась: ничего не могло быть для нее приятнее, как возможность отблагодарить графиню за ее любовь, за то, что она вырвала ее из нищеты и ничтожества. Она была счастлива.
Будущее начинало улыбаться Диане.
У нее не было никакой родни, кроме младшего брата Жака, красивого и изящного молодого человека. У него также не было состояния, и никто не знал, на какие средства он живет. Нередко его видели в крайней нищете, а потом опять он швырял золото направо и налево, предаваясь разгулу и увеселениям. Друзья и знакомые считали его неисправимым мотом. Граф Сент-Ирем очень редко виделся с сестрою. Несмотря на то, что граф дю Люк принимал его всегда с распростертыми объятиями, он редко навещал Мовер. Супруги дю Люк чувствовали какую-то безотчетную антипатию к нему. Графиня при виде Жака трепетала, словно к ней прикоснулась змея. Хотя они тщательно скрывали эту антипатию, но молодой человек чувствовал себя очень неуютно в их присутствии. Угадывал ли он их чувства, сообщила ли ему что-нибудь сестра — неизвестно, но во всяком случае он стал посещать замок Мовер все реже и реже. Вот уже год, как он не показывался.
Что касается его преподобия Грендоржа, то пока о нем умолчим, так как нам придется побеседовать о нем в ином месте.
Ужин начался. Все молчали. Господа вполголоса обменивались изредка парою вежливых слов. Вассалы, или, лучше сказать, крепостные, все родившиеся и выросшие на графской земле, были приучены к строжайшей дисциплине, ели и пили, нимало не тревожа господ.
В момент, когда на столе появился десерт, домоправитель подал знак. Вассалы тотчас встали с мест и тихо вышли из столовой один за другим. Сам домоправитель также направился к выходу.
Граф остановил его жестом. Домоправитель почтительно наклонил голову в ожидании.
— Ресту! — сказал граф.— Несколько слов.
Тот приблизился.
— Обошли вы сегодня конюшни согласно моему приказанию?
— Да, сударь.
— Какого из моих коней вы считаете лучшим?
— Роланда, сударь.
— Хорошо. Прикажите его оседлать и облечь в панцирь.
— Сейчас же?
— Нет. В десять часов, у главного подъезда. Не забудьте вложить пистолеты в чепрак.
Домоправитель поклонился.
— Постойте. Который час?
— Восемь часов.
— Пусть через полчаса мои ловчие Лаженес и Лэгранж отправятся в Морзан к графу де Шермону со сворой собак и шестью псарями.
— А в котором часу им надо быть на месте?
— К полночи, не позже.
— Будет исполнено, сударь.
— Охотничьих лошадей не брать: у графа Шермона полные конюшни превосходнейших коней. Лаженес и Лагранж условятся с ловчими графа, совместно устроят прорубки в лесу и поставят засаду.
— А если между ними возникнут несогласия?
— Тогда пусть мои люди уступают. Ваше замечание неуместно, Ресту: вероятно, граф отдал такие же приказания своим слугам, как и я. Ступайте!
Домоправитель молча поклонился и вышел.
— Вы уезжаете, граф? — спросила мужа графиня,
— К сожалению, дорогая моя!
— Но что же вас заставляет?
— Светские приличия. Граф де Шермон — старинный друг моего отца. Он пригласил меня на охоту на оленя в Сен-Женевьевский лес. Собирается большое избранное аристократическое общество. Меня и так постоянно упрекают, что я дикий. Вы знаете, милая моя,— добавил граф, нежно улыбаясь,— что меня привлекает к этому замку и удаляет от общества.
— Да, я знаю, и, признаюсь, мне очень тяжело, когда вы уезжаете.
— На сей раз я не мог отказаться.
— И долго вы пробудете?
— Очень долго по моим ощущениям, но очень недолго по времени.
— День? — спросила графиня дрожащим голосом.
— Нет, Жанна! — возразил Оливье дю Люк, взяв руку жены.— Дня три-четыре,
— Три-четыре?..
— Но не долее.
— О! Это очень долго!— графиня бросила на мужа нежный взгляд.
— Клянусь,— восторженно воскликнул граф,— ваши слова наполняют радостью мое сердце! О, как я вам благодарен! Но… повторяю, на сей раз я не могу отказаться. Это значило бы нажить себе врагов и быть невежливым.
— Вы правы, Оливье. Извините меня. С какой стати мне так беспокоиться?
Граф поцеловал ей руку, и разговор переменился. Во время объяснения графа дю Люка с женой. Диана сидела молча. Она пристально смотрела на графа, и взор ее выражал нечто непонятное. Когда граф умолк, она склонила голову и пробормотала:
‘Он лжет? Куда же он едет?’
Граф, конечно, не слышал этих слов, но, словно отвечая на них, воскликнул:
— Знаете что, графиня! Хотя вы и даете мне полную свободу, а может быть, именно в силу того, что вы мне ее даете,— я не поеду.
— Что вы, мой друг?
— Да! Я не хочу веселиться без вас, моя милая Жанна. Мой отъезд вам неприятен — и я остаюсь дома! Я пошлю с отказом.
При этих словах Диана не выразила ни радости, ни изумления. Она осталась в прежнем положении.
Но графиня быстро заговорила:
— Тысячу раз благодарю вас, супруг мой, за эту жертву, но…
— Но что же?
— Но уже теперь я сама прошу вас отправиться на охоту.
— Вы меня просите, Жанна?— спросил граф с выражением легкого недоверия.
— Да, прошу.
— Но по какой же причине?
— По той, которую вы сами высказали: граф де Шермон обидится.
— Этот благородный человек поохотится и без меня. С другой стороны, если мне вздумается поохотиться, разве мой замок не окружен лесами, в которых полно зверей и дичи? Решено — я остаюсь дома.
— Господин граф может послать курьера к графу де Шермону,— почтительно произнес духовник, решившись вмешаться в разговор.
— Конечно! — согласился граф и хотел подозвать слугу.
Но Диана де Сент-Ирем его остановила.
— Не покажется ли это слишком бесцеремонным? — спросила она с чуть заметной иронией в голосе.
— Граф Шермон не будет на меня в претензии.
— От замка Мовер до Морзана не больше трех лье, господин граф.
— Ну так что же?
— Три лье не Бог знает что для такого молодого, бодрого человека, как вы, господин граф.
Она выразительно посмотрела на него. Граф воскликнул:
— Прекрасно придумано! Я скачу туда и скоро возвращаюсь.
‘Я была права’,— подумала Диана.
— Но под каким предлогом ему не остаться у графа?— спросила грустно графиня, которой все же не хотелось, чтобы муж уезжал.
— Очень простым,— ответила Диана.
— А именно?
— Под предлогом, что ты больна, милая Жанна.
— Больна? Разве?..— беспокойно спросил граф.
— О! Успокойтесь, мой супруг! Ничего серьезного. Только твоя преданная дружба, Диана, могла догадаться об истине, хотя я тщательно ее скрывала.
— Да полно, Жанна! — ответила Диана хладнокровным тоном.— Разлука ведь не будет продолжительной — сегодня же вечером твой рыцарь вернется. Ну что, успокоилась ли ты теперь?
— Я спокойна и счастлива.
Граф дю Люк обратился к слуге, стоявшему сзади.
— Собак загнать назад! — продолжал он.— Свора не пойдет! Только оседлать Роланда немедленно. Я сейчас же отправляюсь!
Слуга повиновался.
— Вы вернетесь? — переспросила Жанна.
— И очень скоро, милая! Чем раньше я поеду, тем раньше вернусь.
— Но вы не уедете, не поцеловав вашего сына.
— Еще бы! Его поцелуй мне столь же дорог, как и ваш.
— Пусть так, Оливье: я не ревную.
Диана де Сент-Ирем была бледна. Хотя она всеми силами старалась скрыть свое волнение, но это ей плохо удавалось.
Она ревновала… но к кому?
Отец Грендорж, догадываясь о ее состоянии, впивался в нее глазами.
Все встали из-за стола.
‘Я знаю, почему он уезжает сегодня вечером… Я знаю, куда он едет!’ — подумала Диана, принимая руку, поданную ей графом. Затем, обернувшись к Жанне, она весело произнесла:
— И ко мне не ревнуешь графа, милая Жанна?
— Ты моя подруга, моя сестра, и я люблю тебя всей душой! — ответила графиня дю Люк.
Граф ускорил шаг. Они вышли из столовой.

II
НЕОЖИДАННАЯ ПОМОЩЬ

Через полчаса граф дю Люк верхом на Роланде покинул замок. Опущенный подъемный мост поднялся, как только он переехал через него.
Но вместо того, чтобы ехать по склону холма, где дорога прямо шла к замку Морзан, он направился по узкой и крутой тропинке, которая вела на площадь деревни Аблон.
Граф до такой степени погрузился в свои мысли, что не заметил белой фигуры, стоявшей между двумя деревьями и жадно следившей за ним взором.
Это была мадемуазель де Сент-Ирем.
С какой целью Диана следила за графом? На такой вопрос только она могла ответить. Этот обворожительный дьяволенок доверял свои тайны только себе.
Оливье ехал, задумчиво опустив поводья и предоставив лошади самой выбирать дорогу.
Графу дю Люку было тридцать с небольшим, предки его, коренные лиможские дворяне, всегда играли видную роль во время смут, которые уже целое столетие потрясали Францию.
Отец его, умерший два года тому назад, оставил ему колоссальное состояние. А между тем Оливье дю Люк не имел влияния ни в партии гугенотов, к которой он принадлежал, ни в партии католиков. Самолюбие его страдало, и, кроме того, им овладело еще какое-то неясное чувство, в чем он не отдавал себе отчета.
Оливье вырос под суровым взглядом отца, человека строгого, гордого, привыкшего повелевать и не терпящего ни рассуждений, ни возражений. Повзрослев и почувствовав самостоятельность, молодой граф дю Люк все же не мог побороть слабость характера, привитую ему воспитанием.
Чрезвычайно добрый по природе, честный, храбрый, он обладал, бесспорно, всеми качествами, необходимыми для того, чтобы играть видную роль, но привыкший с детства всегда подчиняться чужой воле, он отличался крайней нерешительностью, полным недоверием к самому себе, вследствие чего постоянно тревожился, стал подозрительным и слабым. Он по первому слову менял решения, если возражавший ему человек говорил громко и авторитетно, то граф сейчас же склонялся на его сторону, даже когда ему это вовсе не нравилось и дело касалось очень важного вопроса. В предыдущей главе мы видели пример слабохарактерности дю Люка.
В данный момент граф был в очень тревожном состоянии и чем более приближался к деревне, тем более тревога его усиливалась и он чувствовал нерешительность, тем хуже становилось его расположение духа.
Ему никогда и в голову не приходило ехать на охоту к графу Шермону, который никогда и не думал приглашать его. Бог знает, как бы он вывернулся из крайне неловкого положения без вмешательства мадемуазель Дианы де Сент-Ирем. Тем не менее теперь он мог распоряжаться собою как угодно, и все-таки он был очень недоволен: прежде всего самим собою, затем Дианою и, наконец, женою, которая так скоро склонилась к ее мнению. Он стал докапываться до причин столь быстрого согласия. По привычке во всем, даже в мелочах, усматривать какие-нибудь ловушки и задние мысли, ов заподозрил даже любовь жены — эту чистую, беззаветную любовь. Он любил жену безумно.
Таков был граф дю Люк с его великими достоинствами и ужасными недостатками. Это был несчастный человек, несчастный тем более, что его несчастье заключалось в нем самом.
Достигнув подошвы холма, он не свернул ни направо, ни налево, но, пришпорив лошадь, направился рысью к гостинице, стоящей посреди площади. Окна гостиницы были ярко освещены.
При звуке удара копыт об острые камни дверь отворилась, и на пороге показался слуга. Луна светила ярко. Узнав графа, слуга почтительно снял колпак и поспешил взять лошадь под уздцы.
Оливье сошел с лошади.
— Постереги мою лошадь, Бенжамен, — ласково попросил граф,— я пробуду в гостинице не дольше десяти минут.
Он вошел.
Большая комната, хотя и ярко освещенная, была почти пуста. Хозяйка сидела за конторкой, рядом стояла служанка. За одним из столов расположился солдат, тот самый, которого мы видели при въезде в деревню. На столе перед ним лежали его пистолеты, шляпа с большим пером и огромная шпага. Он ужинал с большим аппетитом и запивал еду кислым вином из огромной кружки с видимым наслаждением — о вкусах не спорят.
Увидев графа, хозяйка встала и быстро приблизилась к нему с выражением глубочайшего почтения. Солдат поднял голову, равнодушно посмотрел на вошедшего дворянина и снова принялся усердно истреблять свой ужин.
— Вы здесь, господин граф! — воскликнула хозяйка.
— Тс, Маделена! — ответил граф, приложив палец к губам.— Не произносите моего имени. Где ваш отец? Он хотел ожидать меня.
— Он ждет, господин гр…
— Опять?
— Простите, сударь!
— Хорошо, дитя мое! Подайте мне вина на этот стол, — сказал граф, указывая на один из отдаленных от солдата столов. — Пришлите мне отца!
— Сюда, сударь?
— Да.
— Сию минуту!
Она выпорхнула, словно птичка.
Граф уселся, для виду он наполнил свою кружку.
— Прехорошенькая канашка! — проворчал солдат сквозь свои густые усы.— Свежая, веселая, как весенний день! Смерть как люблю хорошеньких!
Так как слова эти он произнес, по-видимому, не обращаясь к графу, тот промолчал, но скуки ради принялся рассматривать эту странную личность, на которую до сих пор не обращал особого внимания.
Результат его наблюдений оказался следующий.
Солдат — рослый детина и, по-видимому, храбрый рубака, хорошо сложен, широкоплеч и мускулист. Хотя это был человек средних лет, но судя по всему, он сохранил атлетическую силу. Лицо его выражало смесь дерзости, откровенности, отваги и беззаботности и носило на себе следы участия в боях. Смуглая загорелая кожа, быстрые серые глаза, загнутый клювом нос и густые усы — все это придавало его физиономии оригинальный, по отнюдь не отталкивающий вид.
Костюм отличался необыкновенной простотой: он был одет в легкий панцирь, под которым виднелся поношенный кожаный камзол, широкие синие шаровары исчезали в громадных ботфортах с широкими раструбами и большими звенящими шпорами, на шляпе красовалось большое перо. Огромная шпага была прикреплена к портупее, на которой висел также небольшой кинжал. Все эти вещи сильно потерлись от времени и употребления. Широкий пояс в данную минуту был снят и лежал на столе рядом с пистолетом и шпагой.
Одним словом, граф вывел заключение, что субъект принадлежит к числу тех, с кем далеко не безопасно встретиться на большой дороге.
Солдат окончил ужин, залпом опустошив огромную кружку вина. Затем, крякнув, он вынул маленькую черную трубочку, постучал ею об стол, вытряхнул пепел, зарядил ее табаком и зажег трутом, причем проделал все это с чрезвычайно довольным видом человека, занятого перевариванием прекрасного ужина. Густое облако табачного дыма совершенно скрыло его голову.
Граф почувствовал какое-то инстинктивное влечение к этому человеку. Но только он хотел заговорить с ним, как явился хозяин, призванный дочерью, мысли графа сразу были отвлечены в совершенно иную сторону, и он мгновенно вспомнил о собственных делах.
Прелестная Маделена снова уселась за конторку, отец же ее направился к графу и снял колпак.
— Ну? — спросил граф.
— Я исполнил ваши приказания,— ответил хозяин.
— Ты видел его?
— Да, сударь, я его видел.
— Что он сказал тебе?
— Ничего особенного. Осмелюсь попросить вас, сударь, послушаться моего совета: найдите другого человека для подобных поручений.
— Почему ты так думаешь?— спросил граф, наморщив брови.
— Потому что, с вашего позволения, я не верю ни одному слову из того, что он говорит. Этот человек — тонкая бестия, пройдоха — и больше ничего. Кроме того, он вращается в такой компании, которую лучше избегать.
— Да ты разве не знаешь, старый дурак, что он это делает для своего господина!
— Да, сударь. Но, по-моему, господин не лучше слуги.
Они говорили шепотом. Граф призадумался и затем произнес совершенно громко:
— Возможно, ты и прав.
— Будьте уверены, сударь.
— Но во всяком случае я скоро узнаю, как мне быть.
— Вы едете в Париж, сударь?
— Сейчас же!
Лоб трактирщика покрылся складками. Лицо его приняло тревожное выражение.
— Простите старому слуге вашего семейства, сударь, старику, который вас знает со дня рождения я всей душой вам предан!..
— Я знаю это, Бернар,— ласково произнес граф,— говори без стеснений.
— Сударь! Вернитесь лучше в Мовер. Как бы вам не раскаяться…
— Довольно, Бернар, довольно! — с живостью перебил его граф.— Я еду в Париж — это необходимо. Но успокойся: иные, более серьезные интересы требуют моего присутствия там. Я еду отнюдь не по тому делу, клянусь тебе, разве что случай наведет меня на него.
— Да будет ваша воля, сударь! Вы наш повелитель, и моя обязанность вам повиноваться.
В эту минуту солдат, вероятно, докуривший свою трубочку, стал стучать по столу, чтобы вытрясти пепел.
— Эй! — закричал он в то же время. Маделена подошла к нему.
— Дали вы моей лошади овса?
— Двойную порцию, как вы приказали.
— Ладно. Сколько с меня причитается?
— Ровно три ливра.
— И за меня, и за лошадь?
— Да, сударь.
— Право, совсем не дорого! — произнес он смеясь.
Он вынул из шаровар большой кошелек с медным замком, положил на стол деньги и сказал:
— Вот ваши деньги! А теперь велите оседлать моего Габора.
— Оседлать? — переспросила девушка.
— Ну да, оседлать мою лошадь, немедленно! Терпеть не могу долго дожидаться.
— Так вы, стало быть, не переночуете в Аблоне?
— Боже сохрани, красавица! Ночь прелестна, луна светит, и я надеюсь скоро доскакать до Парижа.
— Очень может быть, что вы и доскачете, капитан,— сказал хозяин.— Даже, наверное, доскачете, но попадете ли вы в город — это большой вопрос.
— Как так?
— А вот так: городские ворота заперты.
— Действительно, большое препятствие!
— Так вы остаетесь?
— Менее чем когда-либо.— И затем, обращаясь к выходившему уже графу, он произнес:
— На пару слов, сударь!
Граф удивленно повернулся к нему.
— Вы ко мне обращаетесь, сударь? —спросил он.
— Да, сударь. Только, пожалуйста, зовите меня не ‘сударь’, а капитан, как назвал меня хозяин. Я имею право на этот титул.
— Пусть будет так! Повторяю, что вам угодно, капитан?
— Вот так-то лучше! Маленькая поправка,— самодовольно произнес капитан.
— Говорите, капитан. Я люблю военных людей. Чем могу служить?
— Если хотите, то, вероятно, очень многим, милостивый государь.
— Я жду.
— Вы едете в Париж?
— Прямым путем.
— Значит, несмотря на то, что ворота заперты, вы все-таки считаете возможным попасть в город?
— Да, я уверен, что попаду.
— В таком случае,— сказал капитан, закручивая портупею шпаги,— услуга за услугу: я вас конвоирую до Парижа, а вы дадите мне возможность проникнуть в город. Идет?
— Позвольте, капитан! — возразил с улыбкой граф.— Есть маленькое препятствие.
— И какого же рода? — спросил капитан, крутя усы.
— Очень простое.
— Да ведь все эти маленькие препятствия очень просты. Знаю!
— По некоторым, весьма серьезным соображениям я должен совершить свой путь в одиночестве.
— Другими словами, вы отказываетесь от моего общества?
— С величайшим сожалением.
— Ну и ладно. Поезжайте своей дорогой, а я поеду своей.
Он гордо поклонился графу, тот кивнул ему и вышел из комнаты.
Спустя две минуты раздался быстро удаляющийся топот копыт. Граф скакал во весь дух.
— Не лучше ли будет вам, капитан, переночевать у нас? — вкрадчиво спросил хозяин.
— Вы так думаете?
— Дорога небезопасна ночью.
— Черт с нею!— воскликнул капитан, затыкая за пояс пистолеты.
— Не проходит дня, чтобы не нашли по дороге труп какого-нибудь несчастного путешественника. Ей-Богу!
— А вы это видели?— спросил капитан, поднеся к носу хозяина пистолет.— Живо! Оседлали ли моего коня?
— Он ожидает вас, сударь! Бедный конь!
— Почему бедный?
— Он тоже рискует жизнью!
— Ваша правда! Но тем быстрее он побежит. Если я рискую жизнью, лошади сам Бог велел. Спокойной ночи, хозяин, а вам, молодая девица, приятных снов!
Капитан надел шляпу и, гремя шпорами, вышел из гостиницы.
Узнав своего господина, лошадь заржала от радости. Он погладил ее, потрепал за гриву, поцеловал в ноздри, затем вспрыгнул в седло и поскакал скорой рысью.
В это время граф скакал го дороге в Париж, желая прибыть туда раньше десяти часов, то есть до закрытия ворот. Времени было достаточно: едва пробило восемь часов, а до Парижа оставалось всего три лье, так что, собственно говоря, нечего было и спешить. Тем не менее граф не замедлял рыси своего коня. Было три четверти девятого, когда он подъехал к деревне Вильжю-иф. Проехав длинную, скучную улицу, он дал несколько отдохнуть лошади, пустив ее шагом.
— Времени много!— пробормотал граф.
Спускаясь по склону горы, он снова пришпорил Роланда. Дорога была пустынная. На всем пути от Аблона граф не встретил живой души. Луна светила почти так же ярко, как солнце. Вдали на горизонте уже начали мелькать огоньки — это был Париж.
Граф продолжал путь, решительно ни на что не обращая внимания, он размышлял.
О чем?
Несомненно, размышления его были очень грустны, об этом свидетельствовали бледные щеки и морщины на лбу. Вдруг лошадь бросилась в сторону, так что граф еле удержался в стременах. Он быстро оглянулся и сразу понял причину.
Он находился у подножия горы, перед ним очутилось семь или восемь мужских фигур, укутанных в черные плащи и вооруженных с головы до пят. Вид этих людей был крайне подозрительный. Бой предстоял неравный, и граф прибег к переговорам.
— Что вам угодно, господа? Зачем вы останавливаете меня на королевской земле? — спросил он громким голосом, в то же время вынимая левою рукою пистолет из кобуры, а правою осторожно нащупывая под плащом рукоятку шпаги.
— Нетрудно угадать, милостивый государь, чего нам от вас угодно! — ответила смеясь одна из черных фигур.— Нам угодно получить вашу лошадь, вашу одежду и ваш кошелек!
— А, вот что! Так вы воры?
— К вашим услугам, сударь! Наши собраты прогнали нас с Нового Моста в Париже, и потому мы упражняемся на большой дороге! — продолжал все тот же, очевидно вожак банды.— Так, пожалуйста, отдайте нам добровольно то, что мы от вас требуем: для вас это небольшой убыток, а нам вы принесете большую пользу. Клянусь, нам было бы очень жалко прибегнуть к крайним мерам: мне кажется, вы очень милый господин.
Граф поднял Роланда на дыбы и закричал громовым голосом:
— Назад, дураки! Назад! Я растопчу вас!
Он устремился вперед с пистолетом в одной и шпагою в другой руке. Поводья он бросил на седло.
— А, так вы вот как! — яростно заорал бандит.— Ребята! Смерть ему! Бей его!
Они бросились на графа.
Но граф не был легкой добычей. Двумя выстрелами он положил на месте двух разбойников, других же поражал меткими ударами шпаги.
Разбойники поняли, хотя и поздно, с кем имеют дело. Они переменили тактику. Столпившись вокруг графа, они пытались стащить его с лошади, тянули за плащ и за ноги, старались убить или ранить лошадь.
Положение графа становилось весьма критическим, он начал ослабевать, шпага была выбита из рук, все заряды потрачены. Граф считал минуты…
Как вдруг раздался шум, подобный громовому удару, и в то же время страшный голос закричал.
— Смелее, сударь! Я здесь!
И в тот же миг какой-то человек, вернее, какой-то демон с обнаженной шпагой нагрянул на толпу и положил на месте трех разбойников. Остальных охватил такой ужас, что они мгновенно разбежались.
— Кажется, я вовремя подоспел?—добродушно произнес незнакомый избавитель, вытирая шпагу и преспокойно вкладывая ее в ножны.
— Как! Это вы, капитан?— с радостью воскликнул граф, узнав старого знакомого из аблонской гостиницы.— Вы спасли мне жизнь — ни больше ни меньше!
— Я очень счастлив, хотя это ваша вина!— ответил капитан с упреком.
— Не сердитесь на меня, капитан: я не знал, что вы за человек.
— А теперь вы разве знаете? — спросил шутливо капитан.
— Я сознаюсь, что был не прав. Вот моя рука. Я граф дю Люк. Будем друзьями, капитан!
Капитан с некоторою нерешительностью пожал руку графа.
— Принимаю вашу дружбу, граф дю Люк! — произнес он.— Меня зовут капитан Ватан. Но я подожду новой встречи с вами и тогда скажу вам, могу ли предложить вам свою дружбу взамен вашей. Честь имею кланяться, господин граф!
С этими словами он пришпорил коня и ускакал, оставив изумленного графа посреди дороги.
‘Я разыщу этого человека во что бы то ни стало!’ — проворчал граф и продолжал путь.
Через полчаса он прибыл к стенам Парижа без новых приключений.

III
ТАИНСТВЕННЫЙ ГОСТЬ

Не прошло и часа после отъезда графа дю Люка из замка, как на расстоянии мушкетного выстрела от его стены показались два всадника. Один ехал впереди, другой позади. По-видимому, первый был господин или начальник второго. Подъехав к группе деревьев, они остановились, желая посоветоваться.
Всадники эти, укутанные в плащи, в шляпах, надвинутых на брови, подозрительно смотрели во все стороны. Кони их, обрызганные грязью, с трудом передвигали ноги от усталости: они совершили длинный и трудный путь.
— Лектур!— произнес первый всадник, который действительно был главным — если и не господином второго, то, во всяком случае, лицом, стоящим выше,— далеко ли еще до Парижа?
— Три с половиною лье, сударь,— почтительно отвечал Лектур.
— Три с половиною лье,— с досадой воскликнул незнакомец.— Это очень далеко, мой друг!
— Поистине, сударь, в особенности же с измученными двухдневным путешествием конями. Смотрите, они совсем изнурены.
— И все-таки мне нужно успеть. Что делать? Увы! Нам не особенно посчастливилось в нашей экспедиции, мой бедный Лектур. Теперь я сожалею, хоть и поздно, что не последовал твоему доброму совету.
— Не жалейте ни о чем! — успокаивающе произнес Лектур.— Как раз в настоящую минуту нам судьба покровительствует больше, чем мы могли ожидать.
— Что ты этим хочешь сказать?
— Посмотрите вперед, сударь!
— Ну, смотрю.
— Что же вы видите?
— Как что? Я вижу высокие стены замка, который мог бы служить надежным оплотом в трудную минуту и выдержать какую угодно осаду. Конечно, если бы он находился в надежных руках.
— Он в надежных руках, сударь. Это замок Мовер, принадлежащий графу Оливье дю Люку.
— Неужели? — радостно воскликнул незнакомец.
— Так точно, сударь!
— А если так, то мы спасены! Граф дю Люк, если только я не ошибаюсь, один из самых преданных ревнителей нашей веры.
— Прибавьте: один из самых преданных нашей партии.
— Да, да, это правда. Хоть я лично и не знаком с графом, но брат мой говорил мне о нем много хорошего и относится к нему с большим уважением. Не думаю, чтобы он отказал нам в гостеприимстве.
— Ваше имя может служить порукой…
— Тише, Лектур! Мое имя не должно быть произносимо, не забывай: мы беглецы. Если бы господин де Люинь, который благодаря Богу считает, что мы далеко отсюда, знал, как мы близко от него, он, недолго думая, арестовал бы нас. Будем же осторожны! И какова бы ни была легальность графа дю Люка, сохраним пока строгое инкогнито.
— Вы правы, сударь! ‘Не будем искушать наше будущее’,— как говорит епископ Люсонский,— смеясь, ответил Лектур.
— Совершенно верно! Я нисколько не сомневаюсь в графе, но он в замке не один: там живут и другие люди.
— А обещание щедрой награды в наше злополучное время легко превращает честного человека в мошенника.
— Вот именно.
— Итак, сударь, — прямо в замок?
— Едем! Что же касается тебя, то остановись в деревне, которая расположена на берегу реки у подошвы этого холма, и постарайся запастись лошадью. Если же это окажется невозможным, то переночуй в гостинице и завтра, чуть свет, проберись в Париж. Я тебе дал все нужные инструкции. Помимо того, ты мой молочный брат, и все знают, что я от тебя ничего не скрываю: мои друзья примут тебя с распростертыми объятиями и поверят всему, что ты скажешь.
— Прекрасно, сударь. Что мне делать, я знаю. Но что вы будете делать?
— Я буду ожидать тебя здесь, в этом замке, в совершенной безопасности и всегда готовый по первому знаку снова принять тебя к себе.
— Весьма благоразумно, сударь. Итак, я вас покидаю. Положитесь на меня. Завтра утром я увижусь с вашими друзьями и узнаю, насколько вы можете довериться их обещаниям.
— Постой, постой, чудак! Ты хочешь уехать, не пожав мне руки?
— Простите, сударь! — воскликнул Лектур, почтительно целуя протянутую ему руку.
— Полно, полно! Разве мы не братья?.. В особенности не забывай впредь до нового распоряжения, что я теперь барон де Серак.
— Конечно, барон де Серак. Насколько я припоминаю, вы уже не в первый раз именуетесь таким образом.
— Ах ты, болтун! — смеясь, воскликнул незнакомец.
— До свиданья! Желаю успеха, сударь!
— И тебе также, мой верный друг! Но прошу тебя, не дай мне слишком долго киснуть в этой тюрьме. Ты ведь знаешь, что окрестности Парижа для нас не особенно здоровы. Да и кроме того, надо спешить.
— Будьте покойны, сударь, я не потеряю ни одной секунды.
Они расстались. Оба перешли на шаг, так как иначе я не могли ехать на своих усталых конях. Первый направился ко рву, второй — к деревне.
Около рва незнакомца внезапно остановил оклик стража: ‘Кто идет?’ Он это предвидел и, осадив коня, громким голосом ответилз
— Эй, друг мой! Рыцарь веры желает видеть графз дю Люка и передать ему несколько писем.
— Подождите немного, господин рыцарь!— ответил страж.— Я позову кого следует.
— Зови, мой друг, но только поскорее. И я, и моя лошадь изнемогаем от усталости.
— Несколько минут придется подождать, сударь.
— Хорошо, если только ты не превратишь каждую минуту в четверть часа.
Страж засмеялся.
Через пять минут открылась потайная дверь в стене замка и из нее вышла черная фигура домоправителя, господина Ресту. Он почтительно поклонился.
— С кем я имею честь говорить? — спросил он через ров.
— Я барон де Серак,— ответил путник,— рыцарь веры. Я желаю войти в замок. Я совершил далекий путь и принес весьма важные известия.
— Мой господин, граф дю Люк, в настоящее время отсутствует. Но Боже сохрани, чтобы двери нашего замка были закрыты для такого достойного рыцаря, как барон де Серак.
Домоправитель подал знак, и тотчас же опустился подъемный мост.
Мнимый барон де Серак проехал в первый двор замка, где его снова встретил домоправитель, прошедший через потайную дверь. Он помог ему слезть с коня и почтительно поклонился.
— Приветствую вас, господин барон, в Мовере. Распоряжайтесь, как у себя дома.
— Благодарю вас за ваше гостеприимство,— ответил барон.— Будет ли мне позволено, за отсутствием графа, изъявить свое почтение и свою благодарность графине?
— Графиня удалилась в свои покои, барон. В отсутствие графа она никого не принимает. Но все желания господина барона будут исполнены.
— Если мне нельзя видеть графиню, то позвольте по крайней мере просить вас передать ей это послание.
Барон вынул из кармана бархатного камзола несколько запечатанных воском писем и подал одно из них домоправителю. Тот принял письмо с поклоном.
— Письмо будет немедленно передано графине,— сказал он, передавая его слуге, который тотчас же удалился.— А теперь, господин барон, если пожелаете следовать за мною, я провожу вас в ваши покои.
— Пойдемте! Только, пожалуйста, распорядитесь, чтобы как можно лучше ухаживали за моею лошадью, это животное хорошей породы, и я очень дорожу им.
— Прошу господина барона не беспокоиться на сей счет. Мы знаем уход за благородными животными. Мы позаботимся должным образом о вашем коне.
— Прошу вас, проведите меня в мою комнату.
Домоправитель повел барона по многим ярко освещенным коридорам и наконец привел его в обширный покой с великолепным альковом. Кровать стояла на особом возвышении и была такой ширины, что на ней могли бы спать хоть шесть человек.
Огромный камин был затоплен и ярко пылал. Перед ним стоял большой стол, весь заставленный роскошными блюдами и напитками. Такой ужин всегда ожидал в гостеприимном замке графа дю Люка случайного гостя или усталого путника.
Незнакомец улыбнулся.
— Что за гостеприимство! — воскликнул он.
— Гость — посланник Божий,— ответил домоправитель, почтительно кланяясь,— ему должно предложить все, что только есть лучшего в доме.
— Мой друг!— сказал барон.— Быть может, сюда прибудет мой слуга, которого я оставил близ Парижа.
— Его немедленно проведут к вам, господин барон, в какой бы час дня или ночи он ни прибыл.
— Я ожидаю его через день-два, не раньше. Но, скажите мне, надолго уехал граф?
— Мы рассчитываем, что он вернется уже сегодня ночью.
— Прекрасно! Когда бы он ни вернулся, как только он изъявит желание видеть меня, я готов его принять с живейшею радостью.
В это время вошел слуга, передавший письмо графине, почтительно поклонился и произнес:
— Графиня прочла письмо, которое доставил ей господин барон, и приказала поблагодарить барона за то, что он удостоил посетить замок Мовер. После ужина графиня посетит господина барона, если только он уделит ей несколько минут до отхода ко сну.
— Передайте графине,— ответил барон,— мою искреннюю благодарность и мое высокое к ней уважение. Скажите ей, что я беспрекословно подчиняюсь ее распоряжениям и буду счастлив, если получу возможность лично извиниться перед нею за причиненное мною в ее гостеприимном доме беспокойство.
Слуга поклонился и вышел, сопровождаемый домоправителем.
Барон — мы до поры до времени будем так называть его — тотчас уселся к столу и принялся за ужин.
Он буквально умирал с голоду, так как двое суток скакал без передышки.
Он положил на кресло свою шпагу, шляпу и плащ.
Барону было под пятьдесят лет, хотя на вид нельзя было дать и сорока. Прекрасно сложенный и высокий, сн обнаруживал в движениях изящество придворного кавалера. Вся его внешность, в особенности маленькие руки и ноги, свидетельствовала о знатном происхождении. Простая одежда не отличалась ничем бросающимся в глаза, но так ловко облегала тело и он носил ее с такой грацией, что его смело можно было принять ва переодетого принца крови.
Как бы то ни было, барон ел и пил с большим аппетитом.
Однако же, как только первый голод был утолен, тревожные мысли овладели бароном. Его брови нахмурились, глаза задумчиво устремились вдаль. Он прекратил ужин. Стакан его стоял пустой.
Наконец он вынул пакет бумаг из потайного кармана, положил их на стол и принялся разбирать не только внимательно, но с какою-то особою тревогою. Он совсем забыл о своем ужине и всецело отдался чтению писем, большею частью шифрованных.
Легкий шум заставил его опомниться. Бумаги мгновенно исчезли, и барон как ни в чем не бывало снова принялся за свой ужин.
В тот же миг раскрылась портьера, вошел слуга и возвестил приход графини дю Люк, которая не замедлила войти в комнату.
Барон отодвинул стол, бросил салфетку и быстро встал.
— Сударыня,— произнес он,— мне, право, совестно…
— Что я принимаю без особых церемоний человека ваших достоинств? Господин барон, я пришла лично извиниться перед вами.
Она слегка прикоснулась пальчиками к протянутой руке барона, он подвел ее к креслу у камина, графиня села.
— Садитесь, барон, прошу вас. Вы у себя. Он поклонился и сел напротив нее.
— Господин барон! Я никого не принимаю в отсутствие мужа. Но для вас я сделала исключение, так как вы привезли мне письмо одной из моих лучших подруг.
— Марии Бетюнь, ныне герцогини де Роган.
— Да, барон! Мари и я воспитывались вместе и связаны самой тесной дружбой. Я ее близко знаю и вполне уверена, на основании ее письма, что человек, о котором она отзывается с таким восторгом, должен также принадлежать к числу ее друзей или по крайней мере быть ей близок.
— Действительно, графиня,— ответил незнакомец с едва заметной улыбкой,— я принадлежу к числу лиц, пользующихся полным довернем герцогини де Роган.
— Это само собою разумеется, барон, иначе вы бы не привезли мне ее письма. Желая доказать вам, как много для меня значит рекомендация герцогини, я и приняла вас в отсутавие мужа.
— Я не знаю, как и благодарить вас, графиня, за высокую честь, которой вы меня удостаиваете.
— Как? Единственно только тем, что воспользуетесь как можно дольше моим гостеприимством.
— Бесконечно обязан вам, графиня, но пребывание мое у вас продлится не более двух-трех дней.
— Позвольте надеяться, что графу удастся удержать вас гораздо дольше.
Барон был в восторге от любезности этой прелестной женщины. Он снова поклонился и произнес:
— Граф дю Люк — доблестный дворянин. Он глубоко чтим всеми рыцарями веры, и мне достоверно известно, что герцог де Роган, на основании отзывов своего брата де Субиза, с нетерпением выжидает случая познакомиться с вашим супругом.
— Дружба господина де Субиза с моим мужем сделала его пристрастным к нему.
— Ничуть, сударыня. Де Субиз был только эхом общего мнения, господствующего среди главных представителей пашей партии. Крайне сожалею об отсутствии графа.
— Оно будет непродолжительно, барон. Я ожидаю графа с минуты на минуту. Он, наверное, вернется к ночи и завтра утром будет к вашим услугам.
Разговор продолжался еще некоторое время в том же направлении. Наконец графиня стала прощаться. По звуку серебряного колокольчика портьера поднялась и явились фрейлины графини.
Барон довел ее до дверей, почтительно поклонился, и она, ласково кивнув ему головой, вышла. Барон снова остался один. Он переоделся в великолепный шелковый халат, лежавший на стуле около постели, придвинул стол к камину, удобно расположился в кресле и снова принялся рыться в своих бумагах. Кроме того, он написал несколько писем, также шифрованных. Окончив работу, он в четыре часа утра свернул все бумаги, спрятал сверток под подушку и сам улегся, положив около себя на стуле шпагу и пистолеты,— больше по привычке.
Через пять минут он уже спал крепким сном.
Утром в замок прибыл нарочный от графа дю Люка и известил графиню о том, что, к величайшему сожалению графа, он может вернуться лишь спустя два-три дня — не раньше.
Графиня была очень огорчена этим известием, но делать было нечего. Она грациозно извинилась перед гостем и выразила желание, чтобы он непременно дождался возвращения графа.
Графиня и Диана старались всеми силами сделать пребывание барона в замке по возможности приятным. Скучные церемонии, требуемые этикетом, мало-помалу исчезли. В прогулках по парку и по окрестностям замка, сопровождаемых приятной и веселой беседой, незаметно прошло пять дней.
Граф дю Люк не возвращался и не подавал никакого известия о себе. Графиня начала сильно беспокоиться: она решительно недоумевала, ломала голову и не могла ничего придумать для объяснения отсутствия и молчания мужа.
Однажды утром домоправитель Ресту возвестил мнимому барону де Сераку, что человек, именующий себя Лектуром, желает его видеть.
Барон приказал немедленно ввести его. Между ними произошел весьма продолжительный разговор, содержание которого осталось тайной для всех, но результатом его было то, что встревоженный барон объявил о своем отъезде в тот же день.
И действительно, несмотря на уговоры графини и Дианы, он, ссылаясь на дела, не терпящие отлагательства, покинул замок в сопровождении Лектура,

IV
ГРАФ ДЮ ЛЮК В ПАРИЖЕ

Все писатели того времени единогласно утверждают, что при короле Людовике XIII, прозванном Справедливым, так как он родился под созвездием Весов, столица Франции, Париж, еще всецело носила характер древнего варварства, поскольку имела вид мрачный, угнетающий и преимущественно феодальный, нимало не напоминающий современный величественный Париж с его широкими улицами, бульварами, площадями и великолепными зданиями. Париж в начале XVII века был грязный город, здания которого скорее всего напоминали тюрьмы, а немощеные в большинстве случаев улицы представляли собою узенькие переулки.
На всех башнях одновременно пробило десять часов, когда граф дю Люк въехал в Париж через Сен-Марсельские ворота, которые тотчас же закрылись. Опоздай он на минуту, ему бы пришлось возиться со стражей. Граф хорошо знал город. Кроме того, луна светила полным блеском. Он пришпорил коня и прямо направился к Еврейской улице. Как раз напротив нее высилось большое мрачное здание, у которого граф и остановился. Это был дом герцога де Лафорса.
Граф дю Люк приблизился к воротам и затем, убедившись, что за ним никто не следит, ударил три раза рукояткой шпаги по доске, прибитой к воротам.
Доска по этому условному знаку тотчас же опустилась внутрь, и показался огромный парень с длинной алебардой в руке.
— Слава Богу на небе! — мрачно произнес он заученный пароль.
— И мир всем благомыслящим людям на земле! — тотчас же ответил граф и показал привратнику золотую монету, разрезанную пополам.
Тот рассмотрел ее внимательно и важно поклонился.
— Войдите, сударь! — почтительно произнес он.— Благословен приход тех, которые являются сюда во имя Господне.
Граф, держа лошадь под уздцы, вошел во двор. Ворота тотчас же закрылись, и доска снова поднялась на старое место.
Алебардист свистнул, и немедленно появился другой страж.
— Следуйте за этим человеком,— сказал первый, принимая из рук графа поводья лошади.
Всюду царил мрак. Во всем доме, по-видимому, не было ни одного освещенного окна. Граф в сопровождении стража перешел двор и стал подниматься по широкой мраморной лестнице. После бесконечных переходов и поворотов его спутник наконец остановился перед тяжелой портьерой, приподнял ее, открыл дверь, и они вступили в обширную прихожую, освещенную одной довольно тускло горевшей висячей лампой с матовым абажуром. Подошли к другой двери. Провожатый повернулся к графу и, почтительно поклонившись, спросил:
— Как о вас доложить, сударь?
— Граф Оливье дю Люк де Мовер.
Страж поднял портьеру, отворил дверь и громким голосом возвестил:
— Граф Оливье дю Люк де Мовер!
Затем он посторонился, чтобы пропустить графа вперед.
Граф вошел… и очутился в громадной, ослепительно освещенной зале, наполненной массой дворян всех возрастов, одетых в самые разнообразные костюмы: придворные, военные и дорожные, подобные костюму графа.
Появление его произвело сильное волнение. Разговоры прекратились. Все взоры обратились на него. Из толпы выделился старик в старомодной одежде времен короля Генриха IV и быстро подошел к графу.
— Приветствую вас, господин граф, в моем жилище! — произнес он самым приветливым тоном.— Все наши друзья вместе со мною ожидали вас с величайшим нетерпением.
— Ваше приглашение было для меня приказом, сударь,— столь же изысканно ответил граф.— Я все бросил, чтобы поспешить на ваш любезный призыв.
— Благодарю вас, граф! Мы не сомневались в вас. Мы все глубоко убеждены в вашей преданности вере и нашему святому делу.
— Мой милый герцог,— сказал другой дворянин, дружески пожимая руку графу дю Люку,— прошу вас, не бросайте камешек в мой огород. Нужно вам заметить, граф, что я католик, хотя и не източень ревностных. И вот я выгляжу волком в овчарне. Не правда ли, это курьезно?
— Господин де Бассомпьер был слишком предан покойному королю, чтобы не находиться среди нас,— отметил граф.
— Тс! Любезный граф, потише! — смеясь, воскликнул де Бассомпьер.— Если в этом собрании случайно присутствуют люди Люиня, то нас могут заподозрить в том, что мы заговорщики.
Таким образом, граф дю Люк сразу очутился в среде высшей знати королевства и главных представителей протестантской партии.
Он был знаком с большей частью присутствующих. Остальным его представил герцог де Лафорс. Все приветствовали графа крайне дружелюбно.
Герцогу де Лафорсу было в то время за шестьдесят лет. Это был старик высокого роста, с важным видом и аристократическими манерами. Спасшийся чудом во время Варфоломеевской резни, когда на его глазах убили отца и брата, он всей душой присоединился к партии короля Генриха IV, который и оценил его по достоинству. Питая безграничную ненависть к католикам, герцог де Лафорс, несмотря на преклонные лета, примкнул к партии протестантов и стал одним из влиятельнейших ее вожаков.
Бассомпьеру едва исполнилось сорок лет. Он, собственно говоря, не питал вражды к правительству Людовика XIII, так как три года тому назад был назначен начальником артиллерии и в этой должности состоял и в настоящее время. Взбалмошный искатель приключений, он и сам хорошенько не знал, зачем примкнул к протестантам, быть может потому, что все его старинные друзья принадлежали к этой партии. Главным же побуждением Бассомпьера была зависть к фавориту короля, герцогу де Люиню, играющему при дворе такую роль, какую некогда сам Бассомпьер играл при дворе Генриха IV.
Разговоры, прекратившиеся было с появлением графа дю Люка, возобновились с прежним оживлением. Снова образовались группы. Все спорили, горячились, доказывали, убеждали, и каждый настаивал на своем мнении.
Пробило полночь.
В зале воцарилось гробовое молчание. Все собравшиеся устремили взоры на герцога де Лафорса и словно ожидали от него решительного слова.
Герцог понял это, выступил вперед, поклонился и произнес следующее:
— Рыцари веры и друзья мои! Теперь уж слишком поздно, чтобы мы могли надеяться увидеть в нашей среде благородного герцога де Рогана. Без сомнения, ему не удалось пробраться в город, или, что еще вероятнее, он был настолько осторожен, чтобы не появляться нынешнею ночью в стенах Парижа. Во всяком случае, мы, несомненно, вскоре получим о нем известие. По моему убеждению, мы, искренно сожалея о его отсутствии, все-таки не должны откладывать обсуждения тех мер, какие нам следует принять для спасения нашей веры и нашего государства при столь критических обстоятельствах, как нынешние.
Все выразили полное сочувствие словам герцога.
— Руководите совещанием, герцог! — воскликнул Бассомпьер.— Черт меня возьми, если вы не единственный человек, способный привести нас всех к соглашению.
— Ваше мнение, господа? — обратился герцог де Лафорс к собранию.
Из толпы выступил барон де Круасси, который от имени всех произнес,
— Господин герцог! Мы рассчитываем на вас. Вы единственный человек, который в отсутствие герцога де Рогана может руководить нами.
— Тем более,— добавил другой,— что принц Конде, который был бы вправе претендовать на главенство над нами, уже три года как сидит в Бастилии.
— Мы надеемся освободить его через несколько дней,— сказал герцог де Лафорс.
— Нет, нет! — воскликнул де Круасси.— Принцип Конде для нашего дела не годится: это человек пера, а не шпаги. Пусть посидит в Бастилии!
Эта шутка всех рассмешила. Герцог де Лафорс продолжал:
— Обстоятельства весьма тяжелые, господа! Враги наши окружили короля и восстанавливают его против нас. Носятся слухи о разных указах, готовящихся за нашей спиной. Королева-мать охладела к нам и готова бросить нас на произвол судьбы.
— Ходят зловещие слухи о новой Варфоломеевской ночи,— произнес де Круасси.
— А вы им верите и разносите сплетни! — воскликнул Бассомпьер.
— Успокойтесь! — сказал ему герцог де Лафорс.— Де Круасси сказал правду: у меня в руках доказательства существования этого презренного заговора. К счастью, мы живем не в тысяча пятьсот семьдесят втором, а в шестьсот двадцатом, и королевы Екатерины Медичи нет больше на свете.
— Это правда! — воскликнул почтенный граф Дорваль, друг герцога де Рогана.— Екатерины Медичи больше еет, но существует королева Мария Медичи — она тоже флорентинка.
Слова эти вызвали некоторое волнение среди присутствующих.
— Да,— сказал де Малоз,— итальянская интрига царит и поныне.
— Кто знает,— высказал смелую мысль другой дворянин,— быть может, герцог де Роган удален из нашей среды по приказанию двора?
— Это они не осмелятся сделать! — воскликнул герцог де Лафорс.
— Де Люинь способен на все! — возразил Дорваль. В эту минуту в залу вошел секретарь герцога и шепнул ему на ухо несколько слов.
— Господа! — сказал герцог, обращаясь к умолкнувшему собранию,— мой секретарь Паризо принес нам известие о герцоге де Рогане.
— Он здесь? — с живостью спросил Дорваль.
— Нет, он остановился в нескольких лье отсюда. Но он прислал нам курьера, человека вполне надежного.
— Гм! Было бы безопаснее для нас, если бы он сам приехал,— проворчал де Круасси.
— Это зависело не только от него. Но вы знаете того человека, которого он прислал к нам: это Лектур.
— Его молочный брат?
— Он самый.
— Если так, господа,— продолжал Дорваль,— то нам беспокоиться нечего. Лектур нам хорошо известен: это честный человек, безусловно преданный герцогу.
По знаку своего господина Паризо удалился и через минуту снова вошел в сопровождении Лектура. Последний, держа шляпу в одной руке и опираясь на рукоятку шпаги другой, низко поклонился собранию.
— Приветствуем вас, господин Лектур,— благосклонно обратился к нему герцог,— особенно если вы приносите нам известие о герцоге де Рогане, отсутствие которого на собрании, где обсуждаются вопросы первостепенной важности, весьма ощутимо.
— Господа! — начал Лектур.— Герцог де Роган остановился вблизи Парижа из-за одного обстоятельства, которое вас мало заинтересует. Во всяком случае, он в безопасности и всегда готов к вашим услугам.
— Это все, что он поручил передать нам?
— Извините, герцог, я принес вам чрезвычайно важные известия.
— Мы вас слушаем.
Все столпились вокруг него. Воцарилось глубокое молчание.
Лектур начал:
— Господа! Герцог де Роган направился в Париж, чтобы присоединиться к вам и совместно обсудить средства для устранения бедствий, которым мы подвержены в силу постоянных предательств со стороны королевского губернатора. Мы являемся жертвами этих предательств. Король или, вернее, господин де Люинь, несмотря на данное слово, лишил дворян Беарнской провинции всех привилегий. При дворе господин де Фова играет важную и, как мы имеем основание подозревать, двойную роль. Господин де Люинь говорил порознь с герцогом Невером, дю Мэном и графом Суассоиом, после чего они прибыли ко двору, где состоялось соглашение—между кардиналом Гизом и герцогом Невером. Отставка губернаторов провинции Поату и Лангедока — дело решенное. Граф де Люинь получил титул коннетабля {Коннетабль — во Франции с XII века военный советник короля, начальник королевских рыцарей, с XIV века — главнокомандующий армией. В 1627 году должность коннетабля упразднена.}, хотя это еще держится в секрете. Дюплесси отставлен от комендантства крепости Сомюр. Присутствие герцога Ледигьера при дворе обусловлено выработкой нового закона престолонаследия.
— Да ведь это война! — воскликнул Дорваль
— Гибель нашей веры!
— Эго и то и другое, господа! — сказал Лектур.
— Известия эти достоверны?
— Безусловно, герцог!
— Каково же мнение герцога де Рогана?
— Поддерживать борьбу всеми силами и спасти поруганную веру.
— Война, война! — восторженно закричали со всех сторон.
— Пусть так, господа! — сказал граф дю Люк.— Война! Тем более, что нас заставляет взяться за оружие крайняя необходимость. Но… позвольте мне высказать несколько соображений?
— Говорите, говорите, граф.
— Я полагаю, господа, что было бы неплохо подыскать какой-нибудь благовидный предлог, который придал бы нашим действиям больше легальности, чтобы правда была бесспорно на нашей стороне, чтобы на нашу сторону перешли не только наши единоверцы, но и все честные люди королевства. Словом, мы должны найти предлог оправдать эту братоубийственную войну.
Все слушали с величайшим вниманием. Лектур с улыбкой обратился к графу дю Люку.
— Господин граф! Я счастлив, что могу сообщить вам, что герцог де Роган, безусловно, разделяет ваше мнение, и вот его совет: выбрать трех уполномоченных собранием, которые должны отправиться к королеве и яркими красками нарисовать ей картину бедствий и мук, которым ежедневно подвергаются гугеноты, они должны уверить ее в своей преданности королевскому престолу, но в то же время потребовать гарантий от его королевского высочества для будущего, гарантий, которые избавят их от новых преследований и предательств.
— Но каких же гарантий? — спросил дс Лафорс,— Приведение в исполнение Нантского эдикта {Нантский эдикт (1598) — издан французским королем Генрихом IV, завершил Религиозные войны. По н. э. католицизм оставался господствующей религией, но гугенотам предоставлялась свобода вероисповедания и богослужения в городах (кроме Парижа и некоторых других), в замках н ряде сельских местностей, они получили определенные политические права. Отменен частично в 1629, полностью Людовиком XIV в 1685 г.} в том виде, в каком он был обнародован покойным королем Генрихом Четвертым, отцом его королевского высочества, тринадцатого апреля тысяча пятьсот девяносто восьмого года.
Предложение это встретило всеобщее сочувствие собрания. Было избрано не три, а целых пять депутатов для переговоров с королевой: герцог де Лафорс, граф Дорваль, Лектур, граф дю Люк и барон де Круасси.
Они тотчас же условились, что представятся королеве на другой же день в 12 часов.
Так и сделали. Но Мария Медичи не хотела оказаться застигнутой врасплох и предварительно желала разузнать, о чем они намерены говорить с нею, чтобы подготовить заранее ответ. Она отказалась принять их, в очень деликатной форме конечно, и назначила им аудиенцию через три дня в тот же час.

V
КАПИТАН ВАТАН ТОЖЕ В ПАРИЖЕ

Возвратимся теперь к достойному капитану Ватану. Покинув ночью графа дю Люка на большой дороге, он во всю прыть поскакал в Париж, в который и въехал через Сен-Викторские ворота. Он знал Париж как свои пять пальцев и направился прямо к гостинице на улице Тикетон. Он остановился у крыльца, над которым красовалась вывеска с изображением какого-то весьма странного, фантастического животного, на единственном роге которого были нанизаны жареные куры, гуси, утки, пулярки и прочее. Под всем этим было написано:

‘ГОСТИНИЦА ЛАКОМОГО РОГА’

Капитан, прочтя вывеску, улыбнулся и громко заорал:
— Эй, кто-нибудь! ‘Лакомый Рог’!
На зов явился толстый краснорожий гарсон и, пыхтя, устремился к капитану.
— К вашим услугам, сударь!
С этими словами он взял лошадь капитана под уздцы. Капитан засмеялся.
— Действительно, лакомый рог! Как тебя зовут?
— Бонифасом, сударь.
— Ну, скажи мне, Бонифас, кому принадлежит теперь гостиница?
— Вот уже десять лет как я в ней служу, и она принадлежит все тому же хозяину — Грипару.
— Ах, черт возьми! У него есть жена Фаншета?
— Есть, сударь.
— Великолепно!
Капитан сошел с лошади и сказал:
— Бонифас! Отведи мою лошадь в конюшню, вычисти ее, напои и накорми.
— Сию минуту, сударь.
— Какой вежливый! — пробормотал капитан.— Должно быть, служил у знатных господ.
Он вошел в залу, гремя шпагой и звеня шпорами. За столиком сидело несколько человек. Пили вино. Все обратили внимание на мощную фигуру вошедшего капитана. На него устремились недовольные взгляды — своим грохотом он помешал разговорам. Не обращая на это никакого внимания, Ватан прошел через залу прямо к стойке, за которой сидела хозяйка. Он снял шляпу и вежливо поклонился ей.
— Здравствуйте, Фаншета, милая! Как вы поживали эти пятнадцать лет, что мы не виделись с вами?
Фаншета вздрогнула, словно перед ней стояло привидение. Она испуганно посмотрела на гигантскую фигуру капитана и вдруг бросилась ему на шею.
— Как, это вы! — воскликнула она радостно.— Может ли это быть! Это вы?
— Как видите, моя милая! Немножко постарел, немножко изменился, немножко закалился. Но, в сущности, тот же, что и пятнадцать лет тому назад.
— Я бы вас узнала за версту, если бы не ваши усы! Ей-Богу, я не нахожу, чтобы вы особенно изменились.
— Вы льстите мне, моя красавица! Ну, а что Грипар?
— Вот он, вот он!
Она указала на толстяка в другом конце залы, Грипар присматривал за столом.
Эта сцена вызвала большой ропот среди присутствовавших, из коих многие тщетно увивались за хозяйкой и поэтому завистливо смотрели на капитана, который бесцеремонно целовал ее. Некоторые подвыпившие гости поднялись с мест и заорали, угрожая капитану. Тот сначала не обратил на это внимания, но затем обернулся к ним и произнес громовым голосом:
— Что это значит, чудаки вы? Что вам надо? Советую вам успокоиться, а не то я вынужден буду успокоить вас по-своему!
Крики и ругательства усилились. Пьяницы взялись за палки, за ножи, за вилки и стали наступать на Батана. Тем не менее они подступали не спеша, так как вид длинной шпаги капитана их несколько смущал.
— Ах, черт возьми! — прогремел Ватан.— Так-то в Париже принимают приезжих! Ладно, подходите, подходите! Я вам дам такой урок, что вы запомните его на всю жизнь. В виде трогательного воспоминания я оставлю некоторые знаки на ваших физиономиях.
С этими словами он взял руками огромный стол, поднял его, как перышко, на воздух и поставил перед собою. Все отступили в ужасе: их поразила гигантская сила этого богатыря. А Ватан хохотал до упаду, держась за бока.
Однако же испугалась и хозяйка, предвидя, что все может закончиться кровопролитием, она закричала:
— Эй, Грипар! Оставьте ваши счеты, идите сюда. Неужто вы допустите, чтобы убили вашего лучшего старинного друга?
— Что, что такое? — возопил Грипар, который не понял ровно ничего из случившегося.
— Смотрите!
Грипар подошел, посмотрел на капитана и вдруг заорал:
— Сюда! Бонифас! Лариот! Малоар! Пазо! Сюда! Бейте их! Гоните их!
Мгновенно вбежали слуги с палками, и все пьяницы мгновенно отступили. Через минуту зала опустела: остались лишь хозяин, хозяйка и капитан Ватан.
Грипар почтительно поклонился капитану и сказал:
— Простите нас за это безобразие! Я не виноват! Будьте покойны, эти пьяницы сюда не вернутся. Они храбрее па словах, чем на деле. А теперь, я надеюсь, вы удостоите меня чести остановиться у нас.
— Я только что прибыл в Париж и направился прямо к вам, Грипар. Да, я остановлюсь у вас. Не смотрите на мое поношенное платье: у меня туго набитый кошелек.
— Вы получите самую лучшую комнату, самый лучший обед и самое лучшее вино.
— О деньгах не говорите, капитан,— сказала хозяйка,— если вы не хотите нас обидеть.
— Совершенно верно. Жена угадала мою мысль, капитан.
— А в таком случае, друзья мои, я благодарю вас от всей души, но немедленно покидаю вас.
— Вы нас покидаете?
— Да, потому что я не привык жить за чужой счет!
— Полно! Это нас не касается! Мы обязаны вам всем, что имеем,— это все ваше. И потому я от вас не могу взять денег.
— Я тронут вашею признательностью, Грипар! Дайте мне вашу руку! Но… покойной ночи!
— Как, вы все-таки едете?
— Теперь более чем когда-либо.
Хозяйка загородила капитану дорогу и сказала решительным тоном:
— Нет, капитан, вы не уедете от нас! Если же вы непременно хотите платить, то как вам угодно. Вы будете нашим первым гостем. Но уйти от нас и поселиться в другом месте я вам не позволю.
— А если так, друзья мои, то я остаюсь. Черт возьми, давайте ужинать! Я умираю с голоду. За ужином поболтаем и разопьем бутылочку вина.
— Притом бутылочку особенного анжуйского вина — попробуйте, и все вам покажется в розовом свете.
— Будь я повешен, если мы не выпьем полдюжины этого анжуйского, Грипар!
— Сколько пожелаете! — ответил Грипар, от удовольствия потирая руки.
Спустя четверть часа капитан, хозяин и хозяйка сидели за столом, на котором громоздились всевозможные кушанья и две бутылки вина.
Грипар закрыл гостиницу раньше обыкновенного. Никто бы не мог подумать, что капитан не очень давно уже истребил обильный ужин в деревне Аблон. Он ел и пил с таким аппетитом, словно постился дней семь.
— Каким чудом,— спросил он,— вы, спустя двадцать лет после того, как я видел вас хозяином гостиницы на Гурдопской дороге, очутились в Париже?
— Это по вашей милости, капитан,—сказала хозяйка.
— Как так?
— Она говорит, по обыкновению, правду,— подтвердил Грипар.— Вы помните, когда вы у нас крестили мальчика…
— Которому я, помнится, дал имя Стефан?
— Совершенно верно. Вы подарили тогда вашему крестнику десять тысяч ливров на его воспитание.
— Очень может быть… Оставьте это. Ну, выпьем! За ваше здоровье, Фаншета!
— За ваше, капитан! А? Каково анжуйское винцо? — спросил с довольной улыбкой Грипар.
— Восхитительно! Ну, продолжайте, Фаншета!
— Эти деньги мы употребили на обзаведение хозяйством. Прошло четыре года. Явились разрушители…
Капитан отвернулся, мгновенно побледнев.
— Помните, как вы в один прекрасный вечер явились к нам совершенно неожиданно?
— Я спасался,— ответил капитан глухим голосом,— голова моя была оценена. Я помню это как сейчас.
— Вас преследовали сыщики и…
— Позвольте мне окончить ваш рассказ, Фаншета. Я прятался два дня в шкафу — сыщики решили, что я бежал, и удалились. Тогда ваш муж, вот этот самый Грипар, дал мне одежду, коня и сам проводил меня через границу. Я обязан вам жизнью, друзья мои! Поверьте, что я этого не забыл и не забуду.
Наш капитан не был человеком сентиментальным. Он взял бутылку, налил стаканы и произнес, смеясь:
— А все-таки я еще не узнал, как вы очутились в Париже.
— Очень просто,— ответила Фаншета.— Вы забыли у нас или, вернее, оставили в своей комнате мешок с тридцатью тысячами ливров. На нем было написано: ‘В знак благодарности моему земляку Грипару’.
— Помню и это. Ну, дальше?
— А дальше вся наша провинция была опустошена. Мы продали дом. Мой муж сказал: ‘Если нам суждено увидеть капитана, то только в Париже’. Мы переселились в Париж на улицу Тикетон — и этим мы вам обязаны!
— Вот уж истинно: человек предполагает…
— А Бог располагает.
— Именно.
— Выпьем, друг!
— Выпьем, капитан!
Они чокнулись.

VI
ТАЙНА КАПИТАНА ВАТАНА

За несколько минут разговор совершенно отклонился от направления, которое ему дали сначала, друзья ели, пили, смеялись и ни о чем другом не думали. Это был антракт между двумя большими пьесами.
Метр Грипар совершенно неумышленно навел беседу на прежнее незначительным, на первый взгляд, вопросом, который неожиданно задал капитану.
— Какими же судьбами,— сказал он,— вы, приехав в Париж, прямо остановились у нашего трактира, на улице Тикетон? Ведь от Гурдона до нас далеко!
— Правда,— отвечал капитан с притворным равнодушием,— но не так, однако, далеко, как вы полагаете.
— Гм! Я ведь проехал эту дорогу,— уверенно сказал трактирщик.
— Не спорю, только вы не понимаете меня, и я вам сейчас объясню. Вернувшись во Францию месяц тому назад, я, как лисица, горюющая по своей норе, прежде всего отправился в нашу милую провинцию.
— Я вас понимаю…
— Да не мешайте же ему говорить, метр Грипар,— сказала с заметным нетерпением Фаншета.
— Прежде всего,— продолжал капитан,— я пошел в ваш трактир и справился о вас. Толстяк хозяин объяснил, как вас найти. В одном только он не мог удовлетворить моего любопытства.
— В чем же?
— А! Это было лишь одно любопытство, и совершенно бескорыстное.— Капитан небрежно играл ножом, хотя лицо его было бледно как полотно.
— Не сомневаюсь, капитан, я знаю, вы не из тех, кто любит вмешиваться в чужие дела.
— Это правда,— тем же развязным тоном сказал капитан,— но согласитесь, что через двадцать лет жизни вдали от родины, хочется узнать не только о друзьях, но и о простых знакомых.
— Конечно, конечно. Так вы справлялись о друзьях и знакомых у нашего преемника?
— Именно!
— И он ничего не мог рассказать вам?
— Ничего.
— Значит, он действительно ничего не знал, капитан, потому что это первый болтун на свете. Впрочем, многие ведь умерли, а другие уехали оттуда совсем.
— Странно.
— А между тем это так, капитан, вот я, например: я простой, незначительный человек, но все мои гурдонские посетители — кроме тех, конечно, кто умер,— до сих пор бывают у меня почти каждый день.
— Вы шутите?
— Нисколько. На нашей улице живет множество банщиков и цирюльников, к которым почти каждое утро и каждый вечер приходят придворные господа, утонченные, как их здесь называют, это у них место сходок. Но сначала они всегда заходят ко мне выпить чего-нибудь, приди вы часом раньше, так застали бы кучу знакомых, но только по имени, конечно, поскольку это сыновья тех, кого вы могли знать раньше.
— А! — произнес капитан, чтобы сказать что-нибудь.
В продолжение этого незначительного, казалось бы, разговора Фаншета не спускала глаз с капитана, с трудом скрывая тревогу.
— Сегодня здесь были де Сурди, де Ланжак,— невозмутимо продолжал хозяин,— и еще двое-трое, да вот и еще один есть, которого вы наверняка помните.
— Кто же это?
— Граф дю Люк.
— А!.. Граф дю Люк! — повторил, сверкнув глазами, капитан.— Действительно припоминаю… смутно. Так он был здесь сегодня вечером?
— Нет, нет. Черт возьми! Какой вы скорый, капитан! Граф дю Люк — ревностный гугенот. Он никогда не принимает участия в этих пустяках.
— Так отчего же вы его назвали?
— Оттого что граф дю Люк в каждый из своих редких приездов в Париж всегда делает мне честь и останавливается у меня в гостинице, где ему отведена особая комната.
— А! Этот по крайней мере остался верен нашей бедной, доброй провинции.
— Ошибаетесь, капитан, он первый уехал оттуда, женившись, и живет теперь с женой, которую боготворит, в своем замке, в нескольких лье от Парижа.
— Так граф женат!
— Как же! И на прелестной женщине, как говорят, потому что ее никто никогда не видал, и ревнив, говорят, как черт.
— А! Так она хорошенькая:
— Прелестная, но об этой свадьое ходят странные слухи, чтобы не сказать больше, и никто не знает об этом ничего достоверного.
— А вы знаете? — спросил капитан таким странным голосом, что трактирщик посмотрел на него с недоумением, не зная, продолжать ему или замолчать.
Капитан выпил большой стакан вина и прибдвил с натянутой улыбкой.
— Расскажите-ка нам: это, должно быть, интересно!
— Еще бы! Представьте себе…
Но в эту минуту он увидел, что жена подает ему отчаянные знаки, и сразу остановился.
— Ну, говорите же, я слушаю,— поторопил капитан.
— Ей-Богу, позабыл все эти подробности, капитан! — отвечал Грипар самым простодушным тоном.— Меня ведь это мало интересовало.
— Жаль,— сказал авантюрист,— а я бы не прочь послушать.
— Да вот спросите жену: она ведь почти выросла в доме дю Люков и знает все до тонкостей.
Толстяк глубоко вздохнул, точно у него гора с плеч свалилась, и залпом осушил стакан.
— Правда, добрая Фаншета? Вы все знаете?
— Знаю, капитан, это очень грустная история, только вряд ли она вас заинтересует.
— Отчего же вы так думаете?
— Оттого,— отвечала трактирщица с ударением на каждом слове,— что вы тут ровно ни при чем.
— Конечно,— отвечал он, невольно опуская глаза под пристальным взглядом трактирщицы,— но когда-то я был в довольно близких отношениях с этой семьей и не могу оставаться равнодушным к тому, что ее касается.
— История эта не длинная, сам граф дю Люк ничего не знает. Это, собственно говоря, просто злые толки, и преглупые, если их разобрать хорошенько, так что верить им положительно нельзя.
— Фаншета, к чему столько оговорок в таком простом деле, которое, вы сами знаете, нисколько меня не интересует? — с горькой насмешкой в голосе сказал капитан.
Фаншету это задело за живое. Она как-то особенно взглянула на капитана и сейчас же сказала:
— Граф Оливье дю Люк женился немножко больше десяти лет тому назад на мадемуазель Жанне де Фаржи.
— Дочери графа де Фаржи, капитана конвоя его величества, покойного короля Генриха Четвертого? — холодно добавил капитан.
— Да,— несколько нетерпеливо отвечала Фаншета.— Но хроника, или как хотите назовите этот лживый слух, говорит, что Жанна де Фаржи — внучка маркиза де Кевра.
— Бывшего лимузенского губернатора, это всем известно,— сказал капитан, небрежно играя ножом.
— Но не всем известно,— грустно продолжала трактирщица,— что Луиза де Кевр, ее мать, до замужества была невестой одного провинциального дворянина, Стефана де Монбрена. Вы помните это имя, капитан?
— Смутно,— отвечал он, прямо глядя ей в лицо, точно показывая, что не боится ее слов,— гугенот, вероятно?
— Да, гугенот, это-то и погубило его и ее, бедняжку.
— Вы говорите загадками, милая Фаншета.
— Неужели? — насмешливо сказала она,— так выслушайте до конца.
— Говорите!
Трактирщица пристально посмотрела на него исподлобья, тихонько вздохнула, отерла дрожавшую на реснице слезу и энергично продолжала:
— Маркиз де Кевр принял католическую веру в одно время с Генрихом Четвертым и требовал того же от молодого человека, прежде чем он сделается его зятем, тот отказался, свадьба расстроилась, маркиз сделался неумолимым врагом графа де Монбрена, которого между тем почти воспитал. Давнишняя, глубокая дружба превратилась в страшную ненависть. Видите, я все рассказываю?
— Да, все, что говорит хроника,— иронично отвечал капитан.
— Конечно. Произошло восстание разрушителей, Стефан де Монбрен стал их вождем с единственной целью отомстить маркизу.
— О, это уж гнусная ложь! — вскричал капитан, стукнув кулаком по столу.
— Может быть, капитан, но не забудьте, что я ведь только повторяю слухи.
— Да, да! — машинально сказал капитан.— Продолжайте, Фаншета.
— Не лучше ли не говорить больше? — необыкновенно мягко спросила она.
Капитан посмотрел на нее со странным выражением.
— Нет, Фаншета,— сказал он, сделав умоляющий жест,— я хочу, я должен все выслушать! Лучше мне знать, до какой степени злобы может дойти человеческая глупость.
— Извольте, если вы этого требуете.
— Я не требую, а прошу, Фаншета.
— Хорошо! Хроника прибавляет, что графу де Монбрену, неизвестно каким образом, удалось похитить несчастную дочь маркиза де Кевра, и когда она от него освободилась, она была возвращена отцу.
— Ну, дальше! Что ж вы остановились? — вскричал он прерывающимся от тяжелого внутреннего волнения голосом.— Ведь я говорю вам, что все хочу знать!
— Похититель Луизы де Кевр хладнокровно, подло обесчестил ее. Она носила под сердцем доказательство этого ужасного злодейства, совершенного титулованным дворянином, который, несмотря на то, что низко упал в общем мнении, сохранил однако же в глазах всех репутацию хотя и очень вспыльчивого, необузданного человека, но честного и великодушного.
Капитан, опустив голову на руки, несколько минут неподвижно сидел, точно подавленный горем, которого не мог или не хотел показать. Когда он поднял голову, лицо его было бледно, словно у мертвеца, и глаза какие-то растерянные.
— Как же, Фаншета,— насмешливо сказал он, стараясь улыбнуться,— вы говорите, что эта молодая женщина была обесчещена? Ведь граф де Фаржи женился на ней?
— Да,— жестко отвечала трактирщица,— потому что, по неизреченной благости Божией, рядом с преступником всегда найдется и человек доброй души. Мадемуазель де Кевр благородно во всем призналась графу де Фаржи, и он все-таки женился на ней, во-первых, чтобы не отравлять последних минут умиравшего от раны маркиза, а во-вторых, потому что его благородной душе невыносимо было видеть такое незаслуженное несчастье. Он скрыл страшную тайну, любил и воспитал ребенка обольстителя как свое родное дитя, это была девочка, он выдал ее замуж за графа дю Люка и, умирая, завещал ей все свое состояние. Вот, капитан,— горько прибавила она,— история, которую вы заставили меня рассказать.
Наступило долгое, грустное молчание.
Трактирщик и его жена значительно переглянулись.
Капитан был бледнее смерти. Глаза его сердито бегали, он бесцельно оглядывался вокруг, на лбу выступили капли пота, рука судорожно сжимала ручку ножа.
— Да,— произнес он наконец,— граф де Фаржи был достойный уважения человек. Дочь его не знает о своем происхождении?
— Кто бы ей об этом сказал? — поспешила ответить Фаншета.— Мать ее умерла от стыда и горя, дав ей жизнь, а граф слишком любил ее, чтоб довести до отчаяния таким открытием.
— Все это прекрасно! Бог сжалился над матерью, так как она была не виновата, но разве отец не имеет права ждать любви от своего ребенка?
— Какой отец? — холодно спросила трактирщица.
— Да этот Стефан, граф де Монбрен?
— Ведь вы знаете, капитан, что недостаточно произвести на свет несчастное, беспомощное дитя, чтобы называться его отцом, заботы о ребенке, жертвы, которые приносятся для того, чтобы воспитать и устроить его, наконец, отцовские права, которые можно громко заявить перед всеми,— вот что составляет звание отца. У мадам дю Люк был только один настоящий отец — граф де Фаржи.
— Но если бы вдруг появился тот, другой? И, справедливо или несправедливо, заявил бы о правах, которые он за собой предполагает?
— Он не только совершил бы дурное дело,— отвечала Фаншета,— но даже подлость, преступление.
— Преступление? — вскричал капитан, приподнявшись и сверкнув глазами на мужественную женщину.
— Конечно,— спокойно отвечала она,— и вы, я уверена, разделите мое мнение.
— Не думаю,— глухо прошептал капитан, снова опускаясь на стул.
— Да, он совершил бы преступление,— повторила Фаншета,— потому что из эгоизма — не скажу, что из алчности,— навсегда разбил бы счастье двух существ, которые ему ничем не обязаны, совершенно чужды, свято любят друг друга и, в свою очередь, имеют детей, которых подобное открытие, если бы не погубило, так сделало бы несчастными. Впрочем, такого и быть не может, не станем же об этом говорить!
— А! — угрожающим тоном сказал капитан.— Отчего же так, Фаншета?
— Оттого, капитан,— медленно, холодно проговорила трактирщица, прямо глядя ему в лицо,— что граф де Монбрен, которого мы с мужем хорошо знали и очень любили, был честный, мужественный и благородный человек, в минуту заблуждения он мог совершить преступление, но не способен был бы на такое гадкое, низкое дело, о котором вы говорите. Кроме того… он умер.
— Умер! — вскричал капитан.
— Он мертв! — холодно подтвердила Фаншета, продолжая пристально глядеть на своего гостя.
Капитан опустил голову, несколько раз провел рукой по лбу и, схватив стоящий перед ним полный стакан вина, залпом осушил его.
Муж и жена все с большей тревогой глядели на него.
Авантюрист поставил стакан на стол и заставил себя улыбнуться.
— Вы правы, мои добрые друзья,— сказал он по-прежнему твердым, слегка насмешливым голосом,— граф де Монбрен умер, умер! Его никогда больше не увидят, так будет лучше для всех, пусть же графиня дю Люк живет спокойно! Они молоды, любят друг друга, будущее кажется им ясным, безоблачным, они заслуживают счастья! Э, corbleu! {Черт возьми!} — прибавил он, смеясь.— Не я им могу помешать. Давайте говорить о чем-нибудь повеселее, тема всегда найдется, черт подери!
Опять зазвенели стаканы, быстро наполняясь и осушаясь, и на минуту померкшая веселость снова расцвела на лицах друзей.
— Капитан,— сказал трактирщик,— поскольку мы опять развеселились, позвольте мне предложить вам один вопрос.
— Сколько угодно.
— Хорошо! Представьте себе, меня страшно мучает любопытство.
— Любопытство — не грех.
— Так, так, капитан. Вот и мой вопрос вертится у меня на языке с той самой минуты, как я вас увидел, но я никак не могу решиться предложить его вам.
— Что же вы такое хотите знать?
— Вы ведь извините меня, капитан?
— Говорите, говорите.
— Видите ли, уж двадцать лет мы с вами не видались…
— И вы бы не прочь узнать, что со мной в это время было? Так, что ли, любопытный толстяк? — перебил его, смеясь, капитан.
— Именно…
— Отчего же, извольте! Рассказ мой будет, впрочем, не длинен. Вы ведь знаете, друг, что благодаря Богу в последние лет сорок в Европе где-нибудь да и дерутся. Такому авантюристу, как я, нетрудно было шпагой добыть себе порядочное положение. По совести могу сказать, что служил многим европейским государям, бился под начальством многих генералов. Три месяца назад я участвовал в знаменитой битве при Белой Горе, которую некоторые называют Пражской битвой и которую Фридрих Пятый проиграл после резни с католической Лигой. Только недели две тому назад я вышел из службы короля Богемского, чтобы стать под знамя Лиги. И заручился славно и деньгами, и драгоценностями! Двадцать лет я переносил и голод, и холод, и жажду, был в плену, ранен, на волоске от виселицы и топора. Наконец меня стала утомлять такая жизнь, я стал богат, а это главное, меня потянуло на родину, и я отправился во Францию. Германию я проехал, останавливаясь очень немного, так, кое-где, когда хотелось, торопиться мне было некуда, все, кого я любил, кроме вас, умерли или разбрелись в разные стороны. Прежде всего я стал разыскивать вас, никто в нашей стороне не узнал меня, имя Ватана было всем совершенно незнакомо. Может быть, я мог бы присоединить к нему и другое, но не знаю, почему удержался, и хорошо сделал, как вижу, теперь этого имени никогда больше не услышат, пока я жив. Узнав, что вы в Париже, я отправился сюда, и теперь перед вами. Все это очень просто, как видите.
— Да, да, капитан, очень просто, тем более, что вы особенно не вдавались в подробности,— сказал, смеясь, трактирщик.
— Что делать, друг! Все рассказы о войне на один лад, это всегда описания осад, битв… Вам бы наскучили такие вещи, кроме того, и поздно уже. Но прежде чем пожелаю вам покойной ночи, не могу ли узнать о моем крестнике? Он ведь уже настоящий мужчина, я думаю?
— Как же! Ему уже за двадцать три года. Не мне дурно говорить о сыне, он ушел от нас, мы его редко видим, вы, вероятно, встретите его на Новом Мосту или где-нибудь в другом месте и лучше сами составите себе о нем мнение.
— Пожалуй, вы правы. Ну, прощайте же, покойной ночи!
— Я вас провожу в вашу комнату,— сказала хозяйка, взяв свечу, и пошла впереди капитана.
Поднявшись во второй этаж, она ввела его в небольшую чистенькую комнату, кокетливо убранную, с альковом и уборной.
— Corneboeuf! {Поразительно!} Да здесь великолепно! — с восхищением вскричал капитан.— Благодарю вас, милая Фаншета. Кстати, если увидите графа дю Люка, не говорите ему обо мне.
— А! Вы его знаете?
— Немного. Я встретился с ним первый раз сегодня вечером,
— Он разве в Париже?
— Очень вероятно.
— Но ваша встреча?
— Успокойтесь, Фаншета,— сказал капитан, поцеловав ее в обе розовые щеки,— все обошлось отлично. Я даже, кажется, отчасти спас ему жизнь.
Взяв из рук озадаченной трактирщицы свечу, он, смеясь, запер дверь.

VII
ИСТОРИЯ НОВОГО МОСТА

Первая мысль о постройке Нового Моста появилась в царствование Генриха II: жители просили его выстроить мост, чтобы облегчить усиливавшееся сообщение между различными частями города. Король призвал купеческого старшину, без которого ничего не мог сделать, но старшина наотрез отказал, говоря, что, кому нужен мост, те пусть строят его за свой счет.
Двадцать лет спустя купеческий же старшина обратился к Генриху III с просьбой о постройке этого самого моста. Мост несколько раз начинали строить, и всякий раз появлялись какие-нибудь препятствия к окончанию его. Наконец при Генрихе IV он был построен и сейчас же сделался центром парижской жизни. Его запрудили толпы праздношатающихся всех классов общества, певцы, фокусники и мошенники, делившиеся на две категории: на так называемых tire-soie, то есть воров-дворян, и tire-laine — простых бродяг.
Общество мошенников было отлично организовано и имело свои уставы, за нарушение которых члены его наказывались плетью, подвергались выговорам или казнились. Суд состоял из самих же мошенников и совершался в лодках на реке: заслуживших смерть закалывали кинжалом и бросали в воду. Правительство ничего не могло сделать с ними, такого рода вещи, казалось, были назначением Нового Моста. До Генриха IV Тюильри и Лувр терпели недостаток в воде, какой-то фламандец взялся провести воду с помощью машины своего изобретения, которую надо было приладить к мосту, три года спустя вода в Тюильри действительно была проведена. Новоизобретенный водопровод прозвали Самаритянка, потому что на нем красовалась скульптурная группа Иисуса и Самарянки у колодца Иакова. Над группой находились часы с курантами, чья игра была слышна издалека, маленький бронзовый звонарь, как его прозвал восхищенный народ, выбивал каждый час.
На мосту постоянно устраивались разные балаганы, многие фокусники и балаганщики приобрели даже известность, например, знаменитый Шут и синьор Иеронимо, его предшественник. Также на Новом Мосту возвышалась бронзовая конная статуя Генриха IV.
Трудно себе представить, что за гвалт здесь постоянно стоял! Тут показывали фокусы, давали представления диких зверей, ходили взад и вперед прохожие, ездили экипажи, выступали солдаты с музыкой, играли часы у водопровода Самарянки, мошенники нарочно устраивали толкотню, чтобы ловчее очищать зазевавшихся крестьян и провинциалов, женщины кричали, мужчины ругались, наконец, тут происходили ссоры и даже драки, потому что утонченные не стеснялись пускать в ход шпаги где бы то ни было. Иногда эти дуэли были хитростью, чтобы произвести побольше толкотни и ловчее обирать народ.
Только в одиннадцать часов вечера все стихало на Новом Мосту, но в этой-то тишине и совершались всевозможные злодейства. В Сенарском лесу, известном притоне самых страшных разбойников, было не так опасно, как тут. Беда поджидала и часового, прибегавшего на крики убиваемых!
Иногда воры-дворяне и бродяги ссорились между собой за место на мосту, а иногда соединялись на время для какой-нибудь общей цели.
Мы сейчас объясним причину несогласий между этими tire-soie и tire-laine.
Tire-soie были самые знатные вельможи и даже люди, пользовавшиеся известностью при дворе. Нередко, после хорошей выпивки и кутежа в какой-нибудь гостинице, они собирались человек по двенадцать и отправлялись на Новый Мост сдергивать верхнее платье с проходящих буржуа, и делали это не скрываясь, громко хохотали над испугом и криками своих жертв, держа пари, кто больше сдернет плащей. Они нападали всегда на таких буржуа, которые казались побогаче.
Tire-laine, или простым ночным воришкам, не нравилась такая конкуренция, и они при случае громко выражали свое недовольство, но tire-soine не обращали на это внимания.
Вот что представлял собой Новый Мост в эпоху нашего рассказа.

VIII
ШУТ ДАЕТ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ С ФАКЕЛАМИ

Как мы уже говорили, больше всего на Новом Мосту привлекали публику балаганы и разные шарлатанства.
Первое место среди шарлатанов занимал некто синьор Иеронимо. Он продавал какой-то бальзам, мгновенно исцелявший ожоги и самые опасные раны. Фокусник при публике жег себе руки на огне до пузырей, наносил раны шпагой и прикладывал свой бальзам. На другой день от ран и ожогов не оставалось никаких следов.
К сожалению, ничто не прочно под луною, и в начале 1620 года Иеронимо заменил другой шарлатан — Мондор, у него был слуга или, скорее, клоун в шутовском колпаке, которого за этот колпак и прозвали Шутом.
Мондор продавал разные бальзамы и мази и не показывал никаких фокусов, но славился только своими разговорами с Шутом, всегда очень остроумно отвечавшим на вопросы своего господина, оба держались при этом очень серьезно и важно, отчего разговор их становился еще смешнее.
Всегда собиралось огромное количество желающих послушать Мондора и его Шута. И однажды, когда Мондор соблаговолил устроить беседу при факелах, народу собралось столько, что, как говорится, яблоку некуда было упасть. Конечно, при этом было передано и получено множество записочек, столько же назначено свиданий и вытащено портмоне — как говорится, каждому свое.
Уже почти две недели капитан Ватан жил в гостинице Грипара. Он знал от Фаншеты, что комната графа дю Люка располагалась прямо напротив его дверей, на одной площадке, но, зная также, в какие часы граф обыкновенно приходил и уходил, капитан старался избегать встречи с ним.
Граф дю Люк в продолжение этих двух недель вел довольно таинственную жизнь, раз даже уезжал на несколько дней и возвратился очень грустным, Фаншета была в отчаянии и не могла придумать, чем бы развлечь мрачного господина.
Раз вечером капитан от нечего делать решил пройтись и машинально направился к Новому Мосту. Ему все уши прожужжали о шуте Мондора, и он вздумал посмотреть на него.
Беседа только начиналась, когда он пришел, толпа собралась огромная, но капитану, благодаря его геркулесовской силе, удалось пробраться в первые ряды, высокий рост давал ему возможность все видеть через головы.
Внимание его сразу привлекли два молодых человека, стоявшие к нему ближе всех. Один из них был лет двадцати восьми, с красивым лицом и нахальным взглядом, выражавшим и злость, и хитрость. Он был одет по последней моде, невысок ростом, но строен, изящные манеры выдавали в нем придворного утонченного, который в известные часы ночи мог превратиться в вора из дворян или во что-нибудь и похуже.
Товарищ его был ничтожнейшая личность, не потому, что он был дурно одет — его платье казалось словно с иголочки, и на шляпе при каждом движении змеилось длинное пунцовое перо,— но на физиономии ясно читалось слово ‘преступление’.
Несмотря на то, что ему не исполнилось и тридцати лет, его очень красивое когда-то лицо сейчас было бледно, как мертвое, и имело страшно изнеможенный вид. Большие черные глаза горели, словно уголья, под мохнатыми черными бровями.
Эти два человека тихо разговаривали между собой.
Капитан вскоре позабыл о них. В ту минуту, как все головы подались вперед, чтобы лучше расслышать какой-то смешной ответ Шута, ему показалось, что один из его двух соседей несколько раз повторил имя графа дю Люка. Он наклонился тоже, желая узнать, что за отношения могли быть у графа с подобными личностями, но в ту же минуту быстро выпрямился, как уколотый, и, сверкая глазами, схватился левой рукой за карман панталон.
— Corbieux {Черт побери!},— вскричал он,— любезнейший, да вы, кажется, нечаянно попали в мой карман вместо своего!
— Очень может быть,— отвечал, посмеиваясь, вор,— в этой давке нетрудно и перепутать.
Говоря так, он старался освободить кисть руки из кулака капитана.
— Ну, уж извините, уважаемый,— сказал наш герой, не выпуская его,— мы с вами просто так не расстанемся!
— Да ведь не съедите же вы меня, высокий господин? — очень спокойно спросил пойманный.
— Ладно, бездельник! — крикнул взбешенный авантюрист.— Я вот тебя проучу! Ну, поворачивайся!
И, схватив вора за шиворот, он потащил его за собой,
— Эй, вы! Дорогу! — крикнул он толпе. Все поспешно повиновались.
Шут и Мондор, привыкшие к подобного рода сценам, невозмутимо продолжали свой разговор.
Капитан и его пленник дошли до бронзовой лошади в сопровождении большой толпы любопытных, чуявших, что дело без драки не обойдется. Многие шли с фонарями, которые повесили на решетку, окружавшую бронзового коня, им не хотелось, чтобы противники выкололи себе глаза в темноте.
Авантюриста это даже тронуло.
— Славные люди! — прошептал он и крикнул, обращаясь к своему пленнику, чтобы тот вынимал шпагу.
Tire-laine был громадный, худой, как скелет, детина с остроконечным лицом и круглыми хитрыми серыми глазами. Вытащив длиннейшую рапиру, он стал защищаться.
— Ты действуешь по-итальянски! — смеясь, заметил капитан.
— Точно так, капитан,— отвечал тот. Разговаривая, они продолжали драться.
— Разве ты знаешь меня? — спросил авантюрист.
— Может быть.
— Так сними шляпу, чтоб я мог разглядеть твое лицо,
— Сейчас.
— Нет, сию минуту!
Он ожесточенно бросился на мошенника. Зрители ликовали. Tire-laine, однако, действовал осторожно, видя, что имеет дело с ловким противником. И он бы не устоял, шпага капитана проткнула бы его насквозь, если бы он не поскользнулся в грязи и не упал навзничь, шпага выпала у него из рук. Капитан наступил ему коленом на грудь и кольнул горло рапирой.
— О! — сказал невозмутимый мошенник.— Капитан убивает своего солдата.
— Что! — вскричал авантюрист, отвернув рапиру.
— Старый гурдонский знакомый,— спокойно продолжал тот.
Капитан сбросил с него шляпу, схватил за руку и, разом подняв на ноги, внимательно стал всматриваться в-него.
— Что за сила руки! Все прежний! — пробормотал мошенник и радостно улыбнулся.
— Corbieux! — вскричал наконец капитан.— Да это Клер-де-Люнь или сам черт!
— Ну, ну! — сказал, потирая руки, мошенник.— Я думал, что вы меня не узнаете.
— Как? Ты еще не повешен, бездельник?
— Да нет, капитан, хотя и все сделал для этого.
— Ну уж, конечно! Ах плут! Так ты узнал меня?
— Точно так, благородный капитан.
— Так чего же ты молчал? А вам что тут надо? — прибавил он, обращаясь к окружавшим их буржуа.— Проваливайте-ка!
Буржуа испуганно разбежались, и авантюристы остались вдвоем.
— Ну, отвечай же, дурень! — сказал капитан.
— Да,— блаженным голосом проговорил Клер-де-Люнь,— и кулак и характер все те же. Он не изменился!
— Да я ведь жду! — крикнул капитан, сердито топнув.
— Я имел глупость принять вас за полицейского,— отвечал Клер-де-Люнь,— и попробовал вытащить у вас портмоне, но я хотел понести и наказанье за свою вину, вы мне дали хороший урок.
— Да ведь я мог убить тебя, негодяй!
— Конечно, риск был, капитан, но я хорошо знал, что этого не случится, кроме того, радость встречи с вами совсем сбила меня с толку.
— Сама судьба нас столкнула,— мрачно проговорил капитан,— я искал тебя, ты мне нужен.
— Отлично, капитан! Я перед вами, что прикажете?
— Нет, не здесь, мне много надо сказать. Могу я на тебя положиться? По-прежнему ты мне предан?
— Душой и телом, капитан, все мое горе состояло в том, что я вас потерял из виду, теперь я опять счастлив и могу, может быть, больше услужить вам, нежели вы думаете.
— Дай Бог! Однако, Клер-де-Люнь, ты мне сейчас сильно помешал! Я следил за двумя подозрительными молодчиками, которые стояли передо мной, теперь я их не найду, пожалуй.
— Только-то, капитан?
— Ты шутишь, а для меня это очень серьезное дело.
— Я берусь найти вам этих господ.
— Ты? Да разве ты их знаешь?
— Только их и знаю.
— Кто же они?
— Не знаю.
— Как их зовут?
— Тоже не знаю,
— Да ты смеешься, что ли, надо мной? Смотри, Клер-де-Люнь! Ты знаешь, я ведь не из терпеливых.
— Pardieu! {Конечно! (фран.).} Знаю, знаю, капитан, и вовсе не шучу, клянусь вам! Мне хорошо известно, где этих господ можно найти каждый вечер в одиннадцать часов.
— И где же, любезный друг?
— В таверне, капитан, недалеко отсюда, на улице Прувер, тут всегда собираются утонченные и tire-soie.
— Что такое?
— Tire-soie, капитан, их называют так в отличие от нас, tire-laine.
— А! Понимаю. Ты занят теперь?
— Нет, капитан, вы видели, я шлялся.
— Да, по чужим карманам.
— Что делать, привычка!
— Ну так пойдем потолкуем.
— А далеко?
— Ко мне.
— Понимаю, да куда к вам?
— На улицу Тикетон, в ‘Шер-Ликорн’.
— Знаю, трактирщик — мой земляк.
— Так идем?
— Нет, капитан, с вашего позволения, пойдемте лучше ко мне, это ближе.
— Куда же?
— А вот сюда, посмотрите!
Обогнув бронзового коня, он наклонился через перила моста и как-то особенно крикнул. Такой же крик послышался в ответ снизу.
— Все в порядке, можем хоть сейчас идти, капитан.
— Как же пройти?
— А вот!
Клер-де-Люнь указал ему лестницу, верхним краем упиравшуюся в перила моста.
— Это наша обычная дорога, капитан, извольте идти вперед!
Авантюрист выразительно посмотрел на него.
— Это что значит, дурень? — сказал он обычным насмешливым тоном.— Что же ты такое теперь?
— Начальник бездельников Нового Моста к вашим услугам, капитан,— отвечал тот, низко поклонившись.— Не угодно ли пройти?
Авантюрист засмеялся и смело перешагнул через перила. Клер-де-Люнь последовал за ним. Оба вскоре исчезли в темноте.

IX
ГРАФ ДЮ ЛЮК ВОЗВРАЩАЕТСЯ В МОВЕР

На собрании гугенотов в отеле де Лафорса граф дю Люк был выбран членом их депутации для объяснения с королевой-матерью. К сожалению своему, он видел, что ему придется задержаться в Париже дня на два. Однако вышло по-другому.
Мария Медичи отложила аудиенцию сначала на три дня, а потом прислала сказать, что из-за важных обстоятельств не может принять депутатов раньше десятого августа, то есть через две недели.
Протестантам приходилось скрепя сердце покориться. Они понимали, что все это — дело де Люиня, знали, что им грозит страшная опасность, но предотвратить ее не могли, не зная, откуда и в какой форме ее ждать.
Граф дю Люк, зная, как инстинктино боялась графиня всего, что сколько-нибудь касалось мрачной политики того времени, не хотел посылать второго нарочного в Моверский замок, чтобы не встревожить ее слишком.
Он дал ей формальное обещание не вмешиваться в страшную борьбу, делившую Францию на две партии. Когда аудиенцию отложили до 10 августа, он решился уехать в Мовер, боясь, чтобы тревога его дорогой Жанны не приняла слишком серьезных размеров, были у него, может быть, и другие причины для отъезда, но он не смел и себе самому признаться в них.
От Парижа до Аблона всего каких-нибудь три лье, это просто прогулка, в крайнем случае, он через несколько часов мог вернуться. Простившись с герцогом де Лафорсом и объяснив ему необходимость уехать, граф отправился в Мовер.
Был десятый час утра, погода стояла чудесная, богатая разнообразная природа точно улыбалась.
У графа была мечтательная, поэтическая натура, пейзаж и ароматы леса ободряли его.
Он решил все открыть графине, рассчитывая, что хорошо знает ее высокую душу и своими доводами сразу убедит ее. Он объяснит, что его высокое положение между гугенотами обязывает его присоединиться к собратьям для защиты религии от врагов, которые действовали тем вернее, что делали это из-за угла.
Размышляя таким образом, граф приехал в Мовер около двенадцати часов, он не торопился, ему хотелось насладиться чистым деревенским воздухом.
Мажордом уже ждал его со старшими лакеями, и мост был опущен. Но графиня, вопреки обыкновению, не вышла навстречу ему, это его удивило, но он не подал вида и, отпустив слуг, прошел к себе переодеться, прежде чем идти к жене.
За ним шел его камердинер и молочный брат, Мишель Ферре. Переодеваясь, граф обычно разговаривал с ним.
— Что нового, Мишель? — спросил граф.
— Ничего, монсеньор,— отвечал камердинер.
У Мишеля имелась одна привычка: он никогда ничего не знал, но если граф начинал его расспрашивать, то он часто высказывал больше даже, чем от него требовалось. Граф знал это и потому спокойно продолжал:
— Так все благополучно в деревне?
— Все, монсеньор, никогда у нас не было так спокойно.
— Очень рад.
— Третьего дня только лакеи и пажи поссорились с гугенотами при выходе из церкви.
— Скажите пожалуйста! Но ничего особенного не случилось?
— Да не стоит и говорить, монсеньор, такие пустяки, расшибли несколько голов, больше ничего. Эти пажи — сущие демоны. Одного наповал убили камнем, двоих, троих славно отделали, но больше ничего!
— Гм! И этого, я думаю, довольно, Мишель?
— Что делать, монсеньор! — сказал камердинер, слегка передернув плечами.—Эти ракалии {Ракалия — негодяй, мерзавец.} точно назло задерживают наших по всей дороге от Парижа сюда.
— Правда, Мишель, но будем надеяться, что скоро это прекратится, и каждый во Франции будет иметь возможность свободно исповедовать свою веру.
— И его преподобие Роберт Грендорж говорил нам вчера то же самое,— ответил Мишель.— Он произнес проповедь и назвал этих людей амалекитянами {Амалекитяне — древнее племя арабского происхождения, совершавшее набеги на соседние страны, в переносном смысле — народ-притеснитель, угнетатель, в конечном счете побеждаемый.}, слугами Ваала. Мы мало что поняли, но, должно быть, это было очень хорошо, мы все горько плакали.
— Да,— смеясь отвечал граф,— должно быть, очень хорошо в самом деле. Никто не приезжал в замок?
— Нет, монсеньор, потому что нельзя назвать гостем незнакомого господина, который приехал через два часа после вашего отъезда.
— Что ты, Мишель? Какой господин?
— Как же, монсеньор! Красивый, любезный, веселый и очень щедрый, мы о нем очень жалели, он несколько дней гостил в замке, потом за ним приехал какой-то его приятель, и они уехали.
— Ах, да! — сказал, сдерживая волнение, граф (ему ни за что не хотелось показать этого даже такому доверенному слуге).— Я и позабыл, мы ведь ждали его!
— Я это сейчас подумал, монсеньор, графиня приняла его не только как старого знакомого, но как друга.
— Я поблагодарю графиню, Мишель,— сказал Оливье, для которого эти слова были точно удар ножа.
— Какое несчастье, что графини нет дома! Она была бы так счастлива встретить вас, монсеньор.
— Как?.. Что ты говоришь?.. Графини нет дома!
— Уже два дня нет, монсеньор.
— А ты говорил, что ничего нет нового, Мишель!
— Конечно, монсеньор!
— Ссора с католиками, убийство, приезд моего приятеля, внезапный отъезд графини, которая до сих пор никуда, кроме церкви, не выходила… pardieu. Да тут только пожара и грабежа не хватает. Мишель!
Он говорил отрывисто, с явно напускной веселостью, так что камердинер совсем растерялся и не знал, что делать. В дверь кто-то тихонько постучался. Мишель пошел отворять.
— Что там еще? — спросил граф, когда тот вернулся.
— Ничего, монсепьор. Камеристка мадемуазель де Сент-Ирем пришла просить вас на несколько минут к барышне.
— А! — со странным выражением протянул Оливье.— Так мадемуазель де Сент-Ирем дома?
— Да, монсеньор. Что прикажете сказать?
— Камеристка тут?
— Точно так.
— Скажи, что я сейчас буду иметь честь прийти к мадемуазель де Сент-Ирем.
Мишель вышел.
Граф несколько минут стоял, опершись на спинку кресла, бледный, с опущенными глазами, со страшной болью в сердце,
Оливье ревновал, ревновал без всякого основания, сознавая в душе всю смешную сторону этой ревности.
Он разговорился с Мишелем, просто чтобы позабавиться его чудачествами, но ни за что на свете Оливье не стал бы расспрашивать лакея о поступках своей жены. Только графине принадлежало право объяснить ему, основательны ли его подозрения. Если она виновата, он разойдется с ней без огласки и упреков.
— А если она невиновна? — мелькнуло у него вслед за тем, и сжатые губы слабо улыбнулись.— Жанна меня любит, я в этом уверен, она так же нежно любит и свое дитя — мое дитя. Я с ума схожу. Это все моя проклятая ревность. Что за вздор! Брошу все эти глупые мысли… надо скорей идти к мадемуазель де Сент-Ирем, она меня ждет. А ведь хороша, слишком хороша мадемуазель де Сент-Ирем! — прибавил он через минуту, улыбнулся, пожал плечами, взглянул на себя в зеркало, закрутил кончики темных усов и ушел, звеня шпорами.
Граф немножко побаивался мадемуазель Дианы. Отчего? И сам не знал.
Строго воспитанный отцом, никогда не выпускавшим его из виду, он совершенно незнаком был с безнравственной жизнью молодежи своего круга и возраста. Жену свою он глубоко любил, и эта любовь заменяла ему все. Поэтому многого он не знал. Это было большой радостью в то время, когда на женитьбу смотрели почти как на неизбежное зло для поправления расстроенного состояния.
Друзья часто смеялись над его пуританством, но он не обращал на шутки внимания и не понимал их намеков на блестящую красоту Дианы, составлявшую — прибавляли они с улыбкой — счастливый контраст с красотой графини.
Тем не менее он не без некоторого внутреннего содрогания шел к мадемуазель де Сент-Ирем.
Комнаты девушки были во флигеле, прямо напротив комнат графа, и соединялись с ними длинным темным коридором, пробитым в стене и упиравшимся в альков спальни Дианы. Они были убраны очень пышно и с большим вкусом.
Камеристка доложила о графе, и он вошел вслед за ней в душистый маленький будуар, где царствовал нежный, искусно устроенный полусвет.
Диана полулежала на груде подушек в самом кокетливом, соблазнительном неглиже, правая рука, белая, изящная, небрежно свесилась с кушетки, левая держала полуоткрытую книгу, которую Диана скорее всего не читала.
При имени графа она быстро приподнялась, знаком велела камеристке выйти, слегка повернула к нему голову и, взглянув на него из-под длинных бархатных ресниц, улыбнулась.
Оливье молча поклонился. Они помолчали с минуту, исподтишка посматривая друг на друга.
Но в некоторых случаях женщина бывает в десять раз сильнее и решительнее самого храброго мужчины. Девушка доказала это, первая начав разговор.
— Я только несколько минут назад узнала, что вы вернулись, граф, благодарю вас за то, что вам угодно было самому прийти ко мне, а не ждать меня к себе.
— Мадемуазель,— отвечал он, поклонившись,— вы женщина, любимая подруга моей жены и наша гостья, я обязан был сам прийти к вам. Вам угодно было видеть меня и сказать мне что-то?
Девушка исподлобья взглянула на него и лукаво улыбнулась.
— Прежде всего, граф, прошу вас сесть. Я не смогу говорить с вами,— прибавила она, видя, что Оливье колеблется,— если вы будете стоять передо мной, вы, пожалуй, от меня убежите. Наш разговор может оказаться длиннее, нежели вы предполагаете.
Она придвинула стул к своим подушкам и указала на него графу. Он с видимой неохотой сел. Хитрая девушка заметила это и опять слегка улыбнулась.
— Ну, вот так мне больше нравится,— сказала она,— поговорим теперь, мне многое нужно сказать вам.
— Мне, мадемуазель?
— Да, вам, чему вы так удивляетесь? Во-первых, я должна успокоить вас. Жанна два дня тому назад уехала.
— Я знаю, мадемуазель.
— А!.. Но вы не знаете, что за ней приезжал нарочный от господина де Барбантана, ее деда: он умирает.
— Этого я действительно не знал.
— Его, кажется, ранил кабан на охоте. Господин де Барбантан ведь страстный охотник. В настоящую минуту он, вероятно, умирает, если уже не умер. Вот письмо из замка Вири.
Она подала графу письмо, которое тот тихонько отстранил, и руки их при этом встретились — случайно или нет, неизвестно. Это подействовало как электрический удар, рука графа осталась в руке девушки. Он пристально поглядел на нее, они помолчали с минуту. Граф хотел высвободить руку, девушка тихонько придержала ее.
— Зачем же бежать от меня? — томно сказала она.— Разве вы не догадались, что я вас люблю, Оливье?
Диана говорила, казалось, разбитым от волнения голосом.
Граф вздрогнул.
— О, молчите, молчите, Диана! — вскричал он.— Не говорите так, ради Бога!
— Отчего же? Разве истинная, преданная любовь — такая обыкновенная вещь, что на нее не стоит обращать внимания, когда встречаешь ее в жизни?
— Диана!
— Я люблю тебя! — прошептала она.— Люблю!
Она наклонилась к графу, волосы ее распустились, глаза блестели, грудь так и колыхалась, горячие пунцовые губы потянулись к нему, точно прося долгого страстного поцелуя. Граф, как очарованный, склонился к ней, они поцеловались.
— Ах, ты любишь меня, Оливье! — вскричала Днана с непередаваемым выражением, обняв его обеими руками за шею.— Ты мой, мой наконец!
Это слово заставило графа очнуться.
Он быстро откинулся, оттолкнул девушку и важна поклонился.
— Прощайте, мадемуазель де Сент-Ирем,— сказал он невольно дрожащим от внутреннего волнения голосом,— я уезжаю к графине дю Люк, моей жене!
Еще раз поклонившись, он вышел из комнаты.
Страшное бешенство овладело на минуту Дианой, она, как пантера, вскочила и хотела броситься за ним, но потом опять томно опустилась на подушки и посмотрела на затворившуюся за графом дверь, взгляд ее был полон ненависти и стыда, а на побелевших губах промелькнула страшная улыбка.
— Ты ускользнул на этот раз,— глухо прошептала она,— ну, ступай к своей жене, бессердечный глупец! Но, клянусь Богом, ты будешь мне принадлежать, хотя бы мне пришлось перешагнуть через труп той, которую ты мне предпочитаешь!
Как только стемнело, граф дю Люк уехал верхом в сопровождении одного лакея в замок Вири, к господину де Барбантану.
Сцена с мадемуазель де Сент-Ирем заставила Оливье забыть ревность, он чувствовал только свою первую вину перед женой, на его губах горели поцелуи Дианы, и он спешил стереть их святыми, чистыми поцелуями и ласками Жанны, ему хотелось увидеть ее, прижать к своему сердцу.
Он наказал себя тем, что ни слова не говорил с графиней о происшедшем в Мовере во время его отсутствия, что было ему очень тяжело.
Неожиданный приезд графа в замок Барбантана был радостным сюрпризом для Жанны. Оливье, чувствуя себя несколько виноватым, был необыкновенно мил с ней.
Рана господина де Барбантана была серьезна, но после первой же перемены перевязки доктор сказал, что ручается за выздоровление, хотя оно пойдет и нескоро. Граф и графиня провели у больного несколько дней и затем уехали в Мовер.
Дорогой граф подробно объяснил жене, почему ему необходимо принять участие в борьбе гугенотов, и рассказал о данном ему назначении отправиться с объяснениями к королеве-матери.
Графиня дю Люк несколько раз менялась в лице, слушая мужа, грустное предчувствие сжимало ей сердце, но благородство не позволяло отвлекать Оливье от того, что он считал своим долгом.
— Розы нашего счастья опали до последнего лепестка,— кротко, жалобно прошептала она, заглушая вздох,— теперь мне беспрестанно прядется дрожать за вас, милый граф!
— Я надеюсь, что все это закончится лучше, нежели мы предполагаем,— сказал граф, сам не веря тому, что говорил.— Король поймет справедливость наших заявлений, увидит бездну, в которую толкают нашу несчастную родину фавориты, и послушает нас.
— Нет, Оливье,— отвечала Жанна, грустно покачав головой,— не обольщайся ложной надеждой! Все это кончится войной, тем более ужасной, что это война братьев с братьями.
— Война! О Жанна, ты ошибаешься.
— Нет, не ошибаюсь, Оливье, вот скоро ты и сам видишь…
— Да почему ты так думаешь?
— Послушай, Оливье, ведь мой отец, граф де Фаржи, был достоин того, чтобы к нему прислушивались, не правда ли?
— Еще бы, Жанна! Это был человек огромного ума.
— Ну так послушай, что он всегда говорил… я так часто слышала это, что невольно запомнила. Слушай внимательно, Оливье.
— Слушаю, дорогая Жанна.
— Франция по своему географическому положению, по климату и нравам — страна исключительно католическая и требует управления одним лицом. Протестанты, сами того не подозревая, подрывают основы монархии, оспаривают факты, уравнивают права и обязанности, зажигают такое пламя, от которого непременно сгорят сами. Они хотят, чтобы в управлении государством приняли участие все, и этим страшно подстрекают алчность и честолюбие.
Как бы ни велика была сила протестантов во Франции, они непременно будут побеждены, потому что страна твердо стоит за свои старинные верования и всем пожертвует, чтобы поддержать их.
Протестантство возможно в гористой Швейцарии, в холодной, эгоистической Англии, в туманной Германии, но мы, французы, имеем слишком горячее сердце и живой ум, чтобы протестантство переросло в нечто большее, чем незначительный раскол между слабым меньшинством нации. Генрих IV хорошо понял это, он видел, что если не обратится в католичества, то никогда не будет королем Франции. Вот что говорил мой отец, друг Генриха IV, проливший кровь в двадцати битвах, богатый опытом, беспристрастно судивший о вещах и людях. Подумай об этих словах, дорогой.
Грустная улыбка скользнула по губам графа, он опустил голову и ничего не ответил.
Целый час они ехали молча. Оба были заняты своими думами. Наконец показался Моверский замок.
— А между тем, милая Жанна,— сказал Оливье, наклоняясь к жене и словно продолжая прерванный разговор,— честь заставляет меня стать в ряды моих единоверцев, что бы из этого ни вышло.
— Милый граф,— отвечала она с кроткой, грустной улыбкой,— я далека от мысли отвлекать тебя от твоего долга, ты должен слушаться только голоса своей совести. Девиз одного из твоих предков, мужественно погибшего в битве при Пуатье возле короля Иоанна, был: ‘Вперед! Все ради чести!’ И ты поступай так же.
— Благодарю тебя за эти слова, милая Жанна, я, признаюсь, боялся сказать тебе о новых обязанностях, налагаемых на меня доверием моих единоверцев.
— Отчего же, милый граф?
— Во-первых, это может привести к страшным последствиям, о которых я заранее и подумать не смею. Я боюсь за наше счастье.
— Милый Оливье, счастье наше в руках Божьих, без его воли ничего не случится, мы только орудие в его руках, которое служит ему для какого-нибудь великого дела, невидимого для наших слабых глаз и непонятного нашему слишком узкому разуму.
Граф остановил лошадь и минуты две со странным выражением смотрел на жену.
— Что с тобой, друг мой? — спросила она, вся вспыхнув.
— Ничего, Жанна,— ласково отвечал он,— я только восхищаюсь тобой. С каждым днем я узнаю тебя лучше. В твоей душе скрываются такие сокровища, о которых я и не подозревал, хотя, казалось бы, от меня-то у тебя нет секретов. Где ты берешь все это?
— В своем сердце, мой друг, оно меня учит и мной руководит.
— Да, Жанна, для таких женщин, как ты, сердце всегда лучший советчик.
— Постараюсь не возгордиться от твоих комплиментов, милый Оливье. Но почему же еще ты боялся сказать мне о своих проектах?
— Эта причина очень щекотливого свойства, и я заранее прошу тебя быть снисходительной.
— Изволь, милый Оливье,— отвечала она с веселой улыбкой.
— Видишь ли, я думал, что тебе, хотя ты и протестантка, не понравится мое намерение служить интересам веры.
— А, понимаю! Оттого что я прежде была католичкой?
— Да, я рад, что ты сама догадалась.
— Ты ошибаешься, милый Оливье, мы, женщины, вполне отдаемся любимому человеку, мы ведь живем любовью. Так как и хорошее, и дурное у нас всегда доходит до крайностей, мы делаемся горячими католичками или ревностными протестантками, смотря по тому, католика или протестанта любим. Не бойся же, что я стану удерживать тебя, Оливье,— прибавила она с особенным оживлением,— напротив, я в случае необходимости постараюсь помочь тебе. Видишь, я откровенна. Да будет же воля Божья, мой друг! А я сумею покориться. Ты, вероятно, долго не вернешься?
— Не думаю, разве только начальники обеих партий решатся прибегнуть к оружию.
— Это неизбежно, друг мой, протестанты слишком сильны, приближенные Людовика Тринадцатого, управляющие несчастной Францией от его имени, поскольку он сам слишком еще молод, боятся их влияния и употребят все, чтоб одолеть его.
— Да, Жанна, это правда. Я рад, что ты так прямо со мной разговариваешь, это дает мне возможность по мере сил служить моей партии.
— Долго ты пробудешь дома, милый Оливье?
— К сожалению, нет, дня через два придется уехать. Но не бойся, моя дорогая Жанна, если дело дойдет до оружия, я прежде всего примчусь к тебе, чтобы оградить тебя от всякой тревоги. У нас, слава Богу, довольно замков, а в случае надобности, и друзей, чтобы я без затруднения мог найти для тебя надежное убежище.
— Не будь у меня сына, милый Оливье, я ни за что не согласилась бы разлучаться с тобой в минуты опасности. Но прежде всего я должна заботиться о своем ребенке, мое сердце делится надвое: большая часть твоя, меньшая — сына…
— Ну, Жанна, так все прекрасно,— весело вскричал он.— Ты, право, настоящая героиня.
— Нет, мой друг,— кротко отвечала она,— я только любящая тебя женщина. Не теряй никогда веры в меня. И тогда, что бы ни случилось, несчастье не коснется нас.
— О, пусть только оно посмеет когда-нибудь подойти к нам! — пылко вскричал граф.
— Как знать! — прошептала она с грустной улыбкой. Они подъезжали к замку. Их заметили издали. Мост был опущен, и несколько человек ожидали хозяев. Впереди всех стояла Диана. Граф увидел ее и покраснел.
Графиня тоже ее заметила и радостно захлопала в ладоши.
— Вон Диана! — сказала она.— Как я рада увидеться с ней снова после долгого отсутствия! Посмотри, Оливье, она берет за руку Жоржа! О, она хорошо знает, что это для меня главное! Какая она добрая! Как я ее люблю, И ты ведь тоже ее любишь, Оливье?
— Я!— граф вздрогнул, но сейчас же взял себя в руки.— Конечно, Жанна,— равнодушно прибавил он, не глядя на жену.
— Ты очень строг к Диане, Оливье, вспомни, что она ведь бедная сирота, что у нее никого на свете нет, кроме нас, будь добр к ней, пожалуйста.
— Хорошо, Жанна, только я, право, не знаю, как…
— Да,— быстро перебила она,— ты всегда с ней серьезен, разговариваешь с неохотой.
— Разве мадемуазель де Сент-Ирем тебе…
— О нет! Она мне не жаловалась, напротив, всегда так хвалит тебя, она, право, тебя очень любит!
‘Слишком, может быть’,— подумал он и, будто уступая какому-то необъяснимому чувству, пришпорив лошадь, скорой рысью проехал мост.
Графиня сначала с удивлением посмотрела ему вслед, но потом, вероятно решив, что поняла его, улыбнулась и поспешила за ним.
Диана шла им навстречу с прелестным белокурым мальчиком, но вдруг быстро отскочила в сторону: ее чуть не сбила с ног лошадь графа, которую он с трудом сдержал.
— Ах, граф! — поглядела она с насмешливой улыбкой прямо ему в лицо.— На кого это вы так сердитесь? На Жоржа или на меня?
— Извините, мадемуазель,— сказал Оливье, стыдясь, что поддался такому смешному чувству гнева.— Это моя лошадь виновата.
Девушка пожала плечами и, звонко рассмеявшись, без церемонии повернулась к нему спиной. Ее смех неприятно отозвался в ушах Оливье.
В эту минуту и Жанна въехала во двор. Диана взяла дитя на руки и передала его графине.
— Здравствуй, Жанна,— сказала она.— Жорж, поцелуй маму за меня, голубчик.
Графиня осыпала мальчугана горячими ласками, которые для ребенка — целая жизнь, и наклонившись к Диане, поцеловала ее в лоб.
— Не бранишь меня, Диана? — спросила она со слезами на глазах.— Ты всегда так добра. Спасибо, спасибо!
— За что же ты благодаришь меня, Жанна? Разве я не сестра твоя?
— О да! Сестра, милая сестра!
— Ну, так нечему и удивляться! Ты этим почти оскорбляешь меня.
— У! Гадкая! Никогда не исправишься?
— Что же делать! Надо или любить меня такой, какая я есть, или совсем оттолкнуть.
— Что ты говоришь, злая! — с укоризной в голосе сказала Жанна.— Не угодно ли сейчас попросить у меня прощенья?
Диана улыбнулась.
— Это правда! — сказала она.— Прости меня, моя Жанна, я виновата.
— Ну и отлично! Мы помирились, давай руку и пойдем.
Графиня, говоря так, сошла с лошади, взяла Диану под руку, и они поднялись на крыльцо, Жорж бежал впереди, теребя отца и оглашая двор веселым смехом.
— Что такое случилось? — тихонько спросила Диана подругу.— Твой муж, кажется, не в духе?
— Муж? — с удивлением воскликнула графиня.— Напротив, я его никогда не видала таким спокойным, как сегодня, всю дорогу мы смеялись и шутили.
— Странно, значит, я ошиблась. Или, может быть, ему неприятно меня видеть?
— О, как ты можешь это думать?
— Послушай, милая, твой муж немножко дикарь, может быть, я, совершенно невольно конечно, напугала его?
— Злая!
— Нисколько, но, признаюсь, твой муженек часто бывает очень угрюм.
— Я этого не нахожу.
— Очень понятно, милая, он ведь только тебя одну и видит и слышит, остальные для него не существуют,
Жанна с удивлением посмотрела на нее. Диана поняла, что сказала не то и почти возбудила подозрение в подруге. Она закусила губу.
— Dame {Еще бы!}! — продолжала она самым простодушным тоном.— Ведь это вовсе не весело, согласись, милая: под предлогом, что он знал меня девочкой, он и теперь воображает, что я все еще ребенок. Мне это, право, очень неприятно. Да на кого же я похожа?
— На девчонку, когда ты так говоришь, мой ангел,— отвечала, смеясь, графиня.— Муж, напротив, очень любит тебя.
— Он тебе говорил это? — вскричала Диана.
— Конечно, вот сейчас только уверял меня, что любит тебя, как брат любимую сестру.
— А!— как-то странно протянула Диана со злой улыбкой.
На этом разговор прервался.
Вечером за ужином они втроем опять сидели рядом и долго весело разговаривали. На другой день, после завтрака, граф сказал, что уезжает вечером, потом заперся с женой, и они часов до двух о чем-то тихо говорили.
Диана была тут же, в комнате, но сидела в другом конце, не вмешиваясь в разговор и не слыша даже ни слова, и вышивала.
Сейчас же после ужина, то есть около восьми часов, граф велел оседлать Роланда.
Наступила минута отъезда.
Графиня была бледна, покрасневшие глаза доказывали, что она плакала. Однако она хорошо владела собой во время прощания.
Привели Жоржа, отец обнял его с какой-то безотчетной тревогой в сердце.
Диана, по-видимому, равнодушно взирала на эту сцену.
Граф встал, все пошли за ним.
У крыльца ржал и нетерпеливо перебирал копытами Роланд. Мишель Ферре неподвижно и прямо восседал на другой лошади.
Оливье еще раз поцеловал жену, поклонился девушке и вскочил на лошадь.
— Прощайте, прощайте все! — сказал он.— Будьте здоровы!
Он двинулся вперед, но на первом же шагу лошадь его оступилась, если бы он не успел быстро поддержать ее, то упал бы.
— Римлянин вернулся бы назад,— колко сказала Диана.
— Я французский дворянин,— с горечью в голосе отвечал он,— не верю в предзнаменование и еду вперед не останавливаясь!
Граф пришпорил лошадь и умчался. Мишель мерно следовал за ним, спрашивая себя, какая муха вдруг укусила хозяина.

X
КАК МАГОМ СТАЛ СЛУГОЙ ДИАНЫ

Предоставим пока графу Оливье дю Люку спокойно ехать в Париж, где мы еще с ним увидимся, и расскажем в нескольких словах, что делала мадемуазель Диана де Сент-Ирем в те четыре дня, которые граф провел с женой у Барбантана.
Она не теряла времени.
У нее был паж и доверенный слуга, предоставленный ей братом, вялость, хитрость и дьявольские проделки этого молодого человека приводили в отчаяние всю прислугу замка.
О нем надо непременно сказать несколько слов.
Несколько лет перед тем граф Жак де Сент-Ирем (Сент-Иремы принадлежали к старинному роду) возврашался из путешествия в Италию, куда он уехал, спасаясь от последствий не совсем честного поступка в карточной игре.
Уличенный партнером в плутовстве, он не нашел ничего лучшего, как ответить ему:
— Очень может быть, но я нахожу очень скверным с вашей стороны, что вы мне это заметили.
И с этими словами он бросил ему в лицо карты. Партнер вызвал его па дуэль. Граф убил его одним выстрелом наповал. Но, так как он был хорошо известен при дворе, дуэль наделал много шуму, и графу оставалось одно — уехать в Италию, чтобы дать время замять дел.
Это происходило спустя два-три месяца после убийства Генриха IV.
Графу было в то время около двадцати двух лет. Пробыв с год в Италии, он возвращался во Францию. В тот вечер он проезжал по какой-то дрянной деревушке, милях в двух от Пиньероля.
Жаку де Сент-Ирему приятнее было бы добраться до города, но уже наступила ночь, дождь начинал накрапывать, и измученная лошадь едва ступала. Поневоле пришлось остановиться в скверном трактире, походившем скорее на притон разбойников.
Но граф, отнюдь не из трусливого десятка, храбро вошел туда и против всякого ожидания встретил отличный прием и предупредительную внимательность, Это порадовало его, но, как человека опытного, заставило насторожиться.
И как оказалось после, он сделал хорошо.
Трактир был полон путешественниками всякого сорта, большей частью подозрительными на вид личностями. В сарае и на дороге, вокруг больших костров, расположился табор цыган, мало обращавших внимание на дождь и холод.
Они искоса поглядывали на графа, когда он проезжал среди них к трактиру, но граф притворился, что ничего не замечает.
Часа два прошло спокойно.
Проголодавшийся граф с аппетитом пообедал, тем более, что обед ему подали отличный, и, казалось, не обращал никакого внимания на беспрестанно слонявшихся возле его стола подозрительных личностей, так как эти люди не заговаривали с ним и не искали ссоры, он наконец и в самом деле позабыл о них в полной уверенности, что все обойдется благополучно.
Он ошибался.
Хозяйка, проворная молодая женщина с быстрыми глазами, услужливо подавала ему все, что он спрашивал, и в то же время хлопотала около другого путешественника, прибывшего несколькими минутами позже графа, расположившегося за другим столом, напротив него. Это был атлет с энергичным лицом и решительным видом, евший за четверых.
Оба путешественника не обменялись ни одним словом, но обменялись выразительными взглядами, словно говоря друг другу: ‘Мы в вертепе, в случае нужды, я рассчитываю на вас, как и вы можете рассчитывать на меня’.
Хозяйка, поставив перед путешественником-атлетом бутылку Монте-Фальконе, шепнула ему несколько слов, потом, подойдя к столу графа и убирая тарелки, сказала вполголоса, как будто не к нему обращаясь:
— Осторожнее!
Граф искоса взглянул на незнакомого путешественника. Тот, словно без всякого умысла, затянул покрепче портупею рапиры, которую вначале отстегнул, что-бы расслабиться. Граф сделал то же.
Вдруг, точно по данному знаку, в комнату ворвались цыгане: женщины, мужчины, старики, дети — грязные, оборванные, отвратительные.
Граф и другой путешественник, точно сговорившись, схватили свои столы и придвинули к прилавку, потом с быстротой, которая возникает только в минуты неминуемой опасности, нагромоздили на них все, что попадало под руку: скамейки, стулья, табуреты,— образовав таким образом высокую баррикаду, занявшую целый угол комнаты, дверь позади них вела во внутреннюю часть трактира и давала возможность отступить в случае надобности.
У графа была рапира, нож и два длинных пистолета за поясом, а у другого путешественника, кроме того, короткий карабин. К ним присоединился хозяин со своими пятью слугами, тоже хорошо вооруженными и сбежавшимися на крики хозяйки.
Хозяин, старый контрабандист, живший главным образом своей контрабандой, привык к разным схваткам.
— Славно! — весело крикнул он, прибежав.— Потешимся же, если только вы с нами, господа, не правда ли?
— Cordieu! — сказал атлет.— Да ведь дело идет о нашей шкуре.
— И о моей тоже, но бандитов много!
— Тем лучше,— промолвил граф,— больше убьем!
— Отлично, сказано, господин, Но, corpo di Bacco {Клянусь Бахусом.}, нам не так плохо, как эти негодяи думают. Терезина,— прибавил хозяин, обращаясь к жене,— тебя не заметят в свалке, сбегай-ка, да скажи Бомба о том, что здесь происходит.
— О, это правда! — весело вскричала она.
— Ну, то-то! Беги, моя газель, беги что есть духу.
Молодая женщина мигом исчезла.
— Ну, господа,— прибавил он,— будем смотреть в оба, нас восемь, мы все храбры, веселую сарабанду спляшут у нас эти молодцы!
Время, интересные стороны которого мы здесь описываем, было эрой общего разрушения.
Средние века погружались в бездну прошедшего, новые только зарождались, обещая блестящее будущее, но то были надежды, к сожалению мало осуществившиеся до сих пор.
Смерть Генриха IV и наступившая затем смута открыли наши границы всякого рода отщепенцам старой Европы, которые, точно сговорившись, кинулись на несчастную Францию, как на верную добычу. Оттого и появилось в то время столько разбойников, грабивших и резавших без милосердия.
Напавшие в настоящую минуту на путешественников были цыгане, целое племя которых появилось неизвестно откуда и направилось во Францию.
Длинный кровавый след оставили они за собой, пройдя большую часть Европы, ускользая от преследований — отчасти благодаря смелости, отчасти численности, а также страху, который наводили на мирных жителей.
Племя состояло человек из двухсот пятидесяти, считая женщин, детей и стариков, да почти столько же осталось на дороге, потому что по мере приближения к Франции им встречались жители, уже смелее защищавшие свою собственность, приходилось драться, и цыгане большей частью искали при этом спасения в бегстве.
Тогда они избрали другой образ действия: представились мирными людьми — ремесленниками, кузнецами, ледниками, гадальщиками. Придя в деревню, они не собирались грабить, а просто расположились лагерем, не обошлось, конечно, без украденных куриц и зарезанных баранов, но это были пустяки в сравнении с тем, что они обыкновенно вытворяли и что оставалось безнаказанным.
Мысль о нападении пришла им в голову только тогда, когда они увидели неосторожно подъехавших к трактиру двух путешественников с большими чемоданами.
В цыганах мигом проснулась природная алчность. Посоветовавшись, они быстро решили привести в исполнение план, тем более, что путешественников было всего двое.
Но, по правде говоря, они не ожидали, что хозяин и трактирная прислуга бросятся на помощь — а это были отчаянные контрабандисты, для которых лишняя драка казалась праздником.
Хотя восемь человек против целого племени не представляли большой угрозы, но цыгане, однако, призадумались.
Эти воры, до тонкостей обладающие умением воровать, всегда отступают перед дракой, они знают, что им при этом достанется немало тумаков, да еще и добыча ускользнет.
Поэтому сначала они решили вступить в переговоры.
Парламентером выступил высокий, немножко сгорбленный старик, с хитрой физиономией, хоботообразпым носом, круглыми глазами, бородой клином и серебристо-белыми волосами. Видимо, это был один из патриархов племени.
Он сделал несколько шагов вперед и хитро улыбнулся. В комнате сейчас же все смолкло.
— Что вам нужно? — спросил трактирщик, в качестве хозяина дома взявший на себя командование импровизированной крепостью.
— Переговорить,— отвечал тот, низко поклонившись.
— Разве так поступают с мирными людьми? — иронично произнес хозяин.— И вы разве в дикой стране, что нападаете на мой дом?
— Мы обращаемся не к вам, почтенный хозяин,— медовым голосом отвечал цыган.— Вас мы любим и уважаем, и не хотим делать вам вреда.
— Так почему же вы врываетесь, как бешеные волки?
— Ошибаетесь, почтенный хозяин, право, у нас нет худых намерений, относительно вас по крайней мере. Удалитесь вместе с прислугой, и вы не раскаетесь.
— Что вам, наконец, нужно? — повторил хозяин, желая, главным образом, выиграть время.
— Мы хотим поговорить вот с этими знатными приезжими.
— Эти господа, знатные они или нет, в моем доме и под моим покровительством.
— Вы нехорошо рассудили, почтенный хозяин, так вы и себя погубите, и их не спасете, посмотрите, сколько нас и сколько вас, и поймите, что я говорю правду.
— Нечего тут толковать, повторяю вам, убирайтесь отсюда!
— Берегитесь сами. Не сердите меня, иначе вам не сдобровать!
— Ваша угроза не ответ. Говорите прямо, вы согласны выдать нам этих приезжих?
— Нет, говорят вам. Да и что вы будете с ними делать?
— Это уже дело их и наше.
— Ну, довольно болтать, дуралей! — крикнул граф.— Проваливай, или я убью тебя, как собаку!
Парламентер робко взглянул на баррикаду.
— Это ваше последнее слово? — спросил он.
— Да!
— Ну, так да прольется ваша кровь на вашу же голову! — вскричал он, отклонившись в сторону.
— И на твою, corbicux! — вскричал путешественник-атлет и выстрелил.
Седой цыган упал мертвым.
Племя с бешеными криками бросилось к баррикаде.
Их встретили новыми выстрелами.
Цыгане, толпясь, вредили сами себе, кроме того они все были словно на ладони, тогда как противники их, почти совершенно скрытые баррикадой, стреляли наверняка.
Прошло несколько минут в страшной суматохе, затем цыгане вдруг в бессильной ярости отступили.
Они потеряли больше двадцати человек. Стыд и злоба придали им мужества, врагов было всего восемь, а их целая толпа.
Они опять бросились в бой уже в большем порядке, с большей силой, и началась рукопашная, в которой осаждающие и осажденные действовали с одинаковым мужеством. Однако цыганам пришлось отступить.
Путешественник-атлет одним взмахом руки открыл проход в баррикаде и бросился на цыган, потрясая рапирой и громко крича:
— Вперед!
Остальные храбро последовали за ним. Тут началась страшная, отвратительная резня. Негодяи, испугавшись такой силы и смелости, бросились бежать, почти не пытаясь защищаться и думая бегством спастись от сыпавшихся на них ударов, но и бегство сделалось невозможным. Окна и двери совершенно загородили женщины, дети и старики, толкавшие друг друга,— каждый старался выбежать.
Вдруг и па улице раздались выстрелы. Цыгане очутились между двух огней.
Разбойники обезумели от отчаяния, опасность пробудила в них последний проблеск мужества, снова началась борьба — еще ужаснее, еще ожесточеннее.
— Смелей! — крикнул хозяин.— Ко мне, Бомба, сюда.
— Иду, иду, друг,— отвечал с улицы насмешливый голос.
Битва длилась еще несколько минут и затем прекратилась.
Цыгане были перебиты. Некоторые из уцелевших бежали, другие лежали вперемешку с убитыми на дороге и в трактире.
Бомба торжественно вошел в комнату во главе тридцати контрабандистов. Победители, не желая затруднять себя пленниками, пристреливали тех, кто подавал еще признаки жизни.
Граф, хотя и не отличавшийся нежным сердцем, не мог без возмущения смотреть на это и поспешил выйтп. В ту минуту, как он шагал через трупы, кто-то вдруг уцепился за полу его платья. Он обернулся.
Это был мальчик лет шестнадцати, бледный как смерть, с полными слез глазами.
— Спасите меня, добрый господин! — умолял он испуганным голосом.— Спасите меня, ради всего святого!
— Спасти тебя!— машинально прошептал граф.
— Я вас буду любить, служить вам, буду вашим рабом, вашей собакой… только спасите!
Граф улыбнулся. Ему невольно стало жаль мальчика.
— Пожалуй,— отвечал он,— но будешь ли ты благодарен?
— Моя жизнь принадлежит вам, монсеньор, я отдам ее за вас, когда только вы потребуете.
— Хорошо! Встань. Опасна твоя рана?
— Нет, монсеньор, пуля только оцарапала голову.
— Ну, так через два дня ты выздоровеешь.
— А! — крикнул Бомба, увидев, что цыган вылезает из под груды трупов.— Еще один! Постой, постой, чертенок!
Он зарядил пистолет.
— Сударь, я беру мальчика под свое покровительство! — вскричал граф.
— Напрасно, граф! — отвечал контрабандист.— Это разбойничье отродье! Их всех надо уничтожать!
— Пожалуйста, оставьте мне его!
— Как угодно, сеньор, это ваше дело.
Он хладнокровно разрядил пистолет, пристрелив другого цыгана, поднявшего голову.
На другой день граф собрался ехать дальше, он сел на лошадь, а его новый лакей — на мула, принадлежавшего кому-то из убитых цыган.
— Как тебя зовут, мальчик? — спросил граф.
— Си-эль-Эддинь, монсеньор,— отвечал цыганенок.
— Ну, это слишком длинно, теперь ты будешь называться Магомом.
— Как угодно, монсеиьор,— отвечал тот, опустив голову.
Вот каким образом Магом поступил в услуженье к графу.
Путешественник-атлет тоже вышел из трактира.
— Прощайте! — сказал он графу.
— Куда вы едете? — спросил Жак.
— В Венгрию. А вы?
— Во Францию.
— Счастливого пути! Может быть, увидимся. Позвольте узнать вашу фамилию?
— Граф Жак де Сент-Ирем, а ваша?
— Капитан Ватан. До скорого свидания.
Они пожали друг другу руки и направились в разные стороны.
Магом сдержал слово, он сделался безгранично предан своему господину. Когда Диана вышла из монастыря и стала жить с графиней дю Люк, граф счел самым лучшим подарком сестре — уступить ей Магома.
Цыган и к девушке относился с такой же преданностью, часто не имеющей границ.
Это был драгоценный слуга для такой женщины.

XI
СОЮЗ БРАТА И СЕСТРЫ

На другой день после описанной нами сцены между Дианой и графом дю Люком красавица, проснувшись в десятом часу утра, позвала своих горничных, велела отворить окна спальни и, лениво нежась в постели, улыбаясь солнцу, обливавшему золотыми ручьями ее лицо и нежно ласкавшему белую грудь, спросила, зевая, вышел ли граф из своих комнат.
Узнав, что он уже давно уехал к Барбантану, девушка сверкнула глазами и, быстро вскочив, мигом очутилась посреди комнаты, к величайшему изумлению горничных, не понимавших, что это значит. Она, однако, сейчас же спохватилась, накинула капот и подбитые мехом туфли и стала причесываться и умываться.
— Я хочу выехать,— сказала она.
Ей подали чудесный костюм для гулянья.
Никогда еще девушка так не спешила.
Она оделась меньше чем за полчаса, приведя в восхищение горничных, но не разговаривала с ними, как делала обыкновенно, и велев послать к себе в будуар Магома, прошла туда сама.
Магом, по-видимому, находился неподалеку, потому что почти тотчас явился и, поклонившись, скрестил руки на груди, ожидая приказаний.
Магом был двадцатишестилетний высокий, стройный мужчина, с красновато-смуглым лицом, слегка горбатым носом, хитрыми быстрыми черными глазами, большим ртом с чудесными зубами, редкой бородкой и иссиня-черными густыми волосами, которые, беспорядочно падая на широкие плечи, придавали ему дикий вид. Лицо можно было бы назвать красивым, если бы его не портило выражение злости и алчности.
Он был одет как все лакеи хороших домов. За кожаным поясом были заткнуты короткая прямая сабля и длинный нож в роговой оправе.
— Здравствуй, Магом,— Диана протянула ему руку.
— Здравствуйте, госпожа,— отвечал он, поклонившись и почтительно поцеловав белую аристократическую ручку девушки.
Глаза его при этом сверкнули радостью.
— Слушай,— сказала она,— через десять минут мы едем в Париж. Оседлай мула.
— Я оседлаю Мышь. Он лучше всех.
— Хорошо! Если мажордом станет спрашивать, скажи, что я велела, но не говори, куда я еду, слышишь?
— Он ничего не узнает, госпожа.
— Ну, ступай же скорей!
— Через десять минут мул будет у крыльца.— Он поклонился и ушел.
Девушка завернулась в плащ, надела шляпку с большими полями, защищавшими от солнца, маску (ее тогда носили все), еще раз взглянула на себя в зеркало, тихонько проговорила:
— Начнем! — и вышла из комнаты.
В передней две горничные ждали ее приказаний.
— Я поеду кататься, не ждите меня раньше обеда.
Но вместо того, чтобы спуститься вниз, она прошла в комнату графини и отперла стоявшую на тумбочке шкатулку, от которой у нее был свой ключ.
Тут Жанна держала деньги, которые муж давал ей ‘на булавки’, она требовала, чтобы Диана брала их тоже, когда вздумается, и девушка широко пользовалась этим, но подруга никогда не делала ей ни малейшего замечания за немножко крупные иной раз издержки для молодой девушки, которой даже в прихотях никогда не отказывалось.
— Не надо забывать о существенном,— сказала Диана, положив в кошелек несколько горстей золота.— Бедный Жак! Давно я ему ничего не давала, он, наверное, нуждается.
Заперев шкатулку, она опустила кошелек в карман и ушла.
Магом дожидался у крыльца, по знаку госпожи он вскочил в седло. Диана встала на приготовленный для этого табурет, села позади Магома, и они поехали.
В то время в экипажах ездили только принцы и самые знатные вельможи королевства, а обычная поездка совершалась так, как мы сейчас описали. Даже члены парламента так ездили, и самые знатные придворные дамы, отправляясь в гости к знакомым, садились на лошадь позади конюха.
Выехав из ворот, Магом повернул направо.
— Что ты делаешь? — спросила девушка.
— Вы ведь не хотите, госпожа, чтобы знали, куда мы едем? А мажордом хитер и любопытен, он подсматривает, но я хитрее его, я его проведу.
— А! Ну хорошо, понимаю! — сказала Диана, засмеявшись.
Скрывшись за деревьями, цыган, зная, что теперь уже никто их не увидит, повернул на одну из поперечных тропинок и через несколько минут выехал на Парижскую дорогу.
— Мы нх провели, госпожа! — сказал он.
— Ну, теперь в галоп! Нам до двенадцати надо быть у брата!
— Будем, госпожа! — отвечал Магом и как-то особенно свистнул.
Мул насторожил уши и помчался как стрела. Не прошло часа, как они миновали Сен-Марсельские ворота.
Граф де Сент-Ирем жил на углу улицы Претор и Сен-Дени, в доме, к которому приделано было искусственное дерево с двенадцатью ветками, на каждой, в чашечке цветка, стояло по апостолу, а на вершине — Божья Матерь. Дом с этим деревом и до сих пор существует.
Квартира графа, состоявшая из четырех комнат с окнами на обе улицы, была убрана с редкой в то время изысканностью, но везде носила следы оргий: мебель была поломана, изорвана, в пятнах.
Жак де Сент-Ирем слыл одним из самых страшных утонченных, его дуэлям и ссорам не было конца, но, несмотря на скверную репутацию, он имел много друзей или льстецов — редко кто решался косо посмотреть на него.
Это был красивый мужчина лет тридцати двух с надменным взглядом, презрительными складками у рта и аристократическими манерами, женщины его любили, мужчины боялись. В ту минуту, как на соседней церкви пробило десять, у дверей графа постучались,
Молодой, здоровенный лакей, видимо исполняющий все должности в доме, лениво поднялся с подушек, на которых лежал, растянувшись во весь рост, и пошел отворять.
Вошел граф. Молча пройдя через все комнаты в спальню, он бросил на один стул шляпу, на другую — шпагу и плащ и, самодовольно крякнув, опустился в кресло.
Спальня казалась немного попригляднее остальных комнат, главное, тут бросалось в глаза множество всевозможного оружия, развешанного по стенам, в целом, вид был престранный, но оригинальный, сразу характеризовавший хозяина.
— Никто не приходил? — спросил граф почтительно согнувшегося перед ним лакея.
— Было очень много народу, господин граф.
— А! Кто же?
— Целая толпа кредиторов, точно сговорившись, они так гуськом и тянулись.
— Э! Да разве я о них спрашивал, дуралей! Ведь для того ты и здесь, чтобы их выгонять!
— Точно так, но осмелюсь доложить, что их становится уж слишком много, через несколько дней мне будет не под силу справляться.
— Неужели? — удивился граф, указывая на развешанное оружие.— Разве у тебя тут мало средств, чтобы прогнать их?
— Мне это не пришло в голову,— сказал с восторгом лакей.
— Тебе ничего в голову не приходит, ну да это в сторону… Кто еще у меня был?
— Никого.
— Как никого? Местра разве не приходил?
— Я не имел чести видеть господина шевалье.
— Странно. Уж не попал ли он в руки дозорных? — сказал граф, как бы говоря с самим собой.
— Господину графу пришлось, верно, участвовать в каком-нибудь деле?
— Ты меня, кажется, спрашиваешь, плут?
— Простите, господин граф. Моя преданность…
— Да, а главное, твое любопытство. Ну, да я добрый человек, расскажу, что случилось.
— Так много чести, господин граф…
— Вчера после кутежа мне и еще нескольким людям из знатных вздумалось пойти из ‘Эпе-де-буа’, где мы ужинали, на Новый Мост посдергивать шинели. И Местра был с нами. Отправились. Дело шло как по маслу, тьма была такая, что хоть глаз выколи, черт бы себе на хвост наступил. Напугали мы несколько зевак, не ожидавших такой благодати. К несчастью, подвернулся тут какой-то буржуа, величественно выступавший под руку с женой, впереди с фонарем шла служанка. Презабавная это была пара, брат Лабрюер! Местра хотел сдернуть шинель с буржуа, а я обнял служанку, потому что она была хорошенькая и молоденькая, она защищалась только для виду, но буржуа и его жена орали, как сумасшедшие, и подоспели дозорные в ту минуту, когда мы их меньше всего ожидали. Завязалась драка, буржуа, воспользовавшись этим, убежали, нам помогли tire-laine, и мы прогнали дозорных, наградив их порядочными тумаками. После драки я стал искать Местра, но не нашел, и никто не мог мне сказать, куда он делся. Однако нет худа без добра: я вдруг наступил на кошелек, поднял его, гляжу — полный золота.
— Ого! — Лабрюер потер руки.— Славно!
— Не правда ли? А между тем это чуть не закончилось скверно.
— Господин граф шутит?
— Нисколько. Возвратясь в ‘Эпе-де-буа’, мы стали играть. Я вынул кошелек, чтобы сделать ставку, вдруг маркиз де Велэ заявляет, что это его кошелек, и требует, чтобы я его отдал. Можешь себе представить! Разумеется, я сейчас же рассказываю, каким образом нашел его, и говорю, что это теперь моя законная собственность. Со мной не согласились.
— Неужели, господин граф!.. О! — озадаченно воскликнул Лабрюер.
— Да. Все выступили против меня.
— Какой недостойный поступок, и еще господа!..
— Я, однако, не уступал, так как маркиз де Велэ кричал громче всех, я сказал ему, что кошелек привязан к рукоятке моей рапиры.
— Ага!
— Он понял, спор прекратился, и мы весело продолжали пить и играть всю ночь. На рассвете мы вышли из ‘Эпе-де-буа’ и дрались. Славная была драка! Маркиз любил дуэли.
— Любил, господин граф?
— Да, я убил его,— небрежно сказал Жак,— но, падая, он сознался, что кошелек вовсе ему не принадлежал.
— Он хотел украсть его у вас?
— Ну да! Эта скверная мысль дорого ему стоила. Однако Местра я так и не видел, боюсь, что он попался дозорным.
— Но господин шевалье ведь очень ловок.
— Это правда, и я решительно не понимаю, куда он пропал, меня это очень беспокоит, он может каждую минуту понадобиться. Без него не знаю, как и вывернусь от этого проклятого Дефонкти. Черт бы побрал это дело!
— Господин граф напрасно беспокоится… господин шевалье слишком ловок, чтобы попасться… вы забываете, верно…
— Ах, Sang-Dieu! {Боже правый!} Ты мне напомнил!— рассмеялся Жак.— Нет конечно, его не взяли! Я вспоминаю, что мы ведь до прихода дозорных отдали ему на сохранение сдернутые шинели.
— А господин шевалье,— продолжал лакей,— очень аккуратный, он в суматохе, наверно, думал только о том, как бы понадежнее спрятать их.
— И снести сегодня утром к торговцу старым платьем на улицу Тир-Шак,— сказал граф.— Так, так, pardieu!
— Приятель господина графа, наверно, вскоре придет сюда.
— Мне бы хотелось этого. Признаюсь, Лабрюер, мне очень было бы жаль, если бы он не оправдал моего хорошего мнения о нем. Он хоть и не из знати, но все-таки дворянин, и в нем есть несколько капель хорошей крови.
В эту минуту у дверей постучались.
— Вот и господин шевалье,— сказал лакей.— Я узнаю его по стуку.
— Отвори скорей!
Лабрюер ушел.
Это действительно был Местра, тот самый человек, который тихо разговаривал с графом де Сент-Иремом перед балаганом Мондора.
— Хозяин дома, дуралей? — спросил он, покручивая усы.
— Господин граф ждет господина шевалье у себя в спальне.
Шевалье пошел туда.
— Pardieu! — вскричал, увидев его, граф. — Наконец-то ты пришел! Откуда? Я думал, что тебя схватили, и уже собирался служить за тебя молебны.
— Спасибо за внимание, любезный друг, но пока это еще совершенно лишние издержки, — отвечал тот, усаживаясь поудобнее в кресло.
— Да говори же, что с тобой такое было! Где ты пропадал?.. Ах, Боже мой! Да ты весь в новом! Только от тебя можно ждать таких чудес. Что это значит?
— Угадай! — отвечал Местра, вытягивая ноги и лукаво улыбаясь.
— Не могу! Лучше уж буду верить в чудо.
— Ну, так я тебе скажу: я принес тебе денег!
— Ты? Что это? Конец мира наступил?
— Нет еще, надеюсь.
— И кругленькая сумма?
— Сорок пистолей!
— Черт возьми! Стоит труда! Не взял ли ты приступом отель испанского посланника?
— Нет, уверяю тебя, эти деньги твои по праву.
— Неужели я получил наследство, сам того не подозревая?
— Именно. Ты получил половину сдернутых сегодня ночью шинелей.
— Sang-Dieu! Я почти догадывался. Сорок пистолей! Гм! Славная сумма!
— Шинели были чудесные, по крайней мере двести пистолей стоили, но я торопился сбыть их и отдал за девяносто. Да вот и это платье, что ты видишь на мне, новое, мое старое уж давно просилось вон.
— Ну и отлично! И платье очень хорошо на тебе сидит.
— Не правда ли? Вот, возьми деньги.
— Спасибо,— отвечал граф, опустив их в кошелек.
— Заметили, что меня не было?
— Pardieu! Оплакивают тебя.
— Ну, мы их утешим. А главное, ничего не рассказывай о нашем деле.
— Конечно.
— Что нового?
— Да почти ничего, сегодня утром я убил маркиза де Велэ.
— Бедный маркиз! Его брат будет очень этим доволен. Из-за чего вы дрались?
— Да и сам не знаю, так себе, только чтобы подраться.
— A propos {Кстати.}, не пойдем ли вместе завтракать?
— С удовольствием.
— Представь себе, я открыл чудесный ресторан в двух шагах отсюда, на улице Тикетон.
— А! Знаю! Это ‘Шер-Ликорн’. Там неплохо!
— Да ты все хорошие места знаешь, кажется?
— Dame! Это ведь немножко моя специальность. Ну, идем!
Они встали, взяли шляпы и надели плащи, как вдруг вошел Лабрюер и сказал шепотом несколько слов графу. Тот вздрогнул и не мог сдержать удивленного восклицания.
— Что такое? — спросил Местра.
— Ничего или, вернее, очень много, я должен остаться. Завтракай один.
— А! Понимаю, до свидания, сегодня вечером в ‘Эпе-де-буа’.
— Хорошо.
Шевалье ушел, заглядывая по дороге в каждый темный угол комнат, по которым проходил. Но Лабрюер был слишком осторожен. Шевалье ничего не увидел,
— Наверное, женщина,— подумал он, спускаясь с лестницы.— Но которая?.. Вечером он сам мне скажет.
Не успел шевалье де Местра уйти, как в стене что-то слегка щелкнуло, отворилась тихонько потайная дверь, и вошла дама. В одну минуту скинув маску и плащ, она бросилась в объятия графа.
Это была Диана де Сент-Ирем.
Брат и сестра нежно любили друг друга. Они были сироты и не имели ни семьи, ни родных.
— Ах, Диана, моя добрая Диана! — вскричал граф, прижимая се к груди и отвечая горячими ласками на ее ласки.— Какой прелестный сюрприз! Как я рад тебя видеть! Мы так давно не виделись!
— Так ты доволен?
— В восхищении. Тебе удалось вырваться из этого вороньего гнезда?
— Не говори о них дурно, Жак, это ведь источник нашего будущего богатства.
— Дай-то Бог! Впрочем, я знаю, они к тебе очень благосклонны. Долго ты у меня посидишь?
— Часа три-четыре, я спешу, к обеду надо быть дома.
— Гм! Мало!
— Что делать! Нельзя больше, по я тебя, кажется, стесняю?
— Меня? Нисколько.
— Ты собирался куда-то?
— Да, завтракать, но Sang-Dieu! Ты ко мне приехала, сестрица, и я остаюсь, мы позавтракаем здесь вдвоем.
— Хорошо, тем более, мне надо с тобой поговорить.
— Отлично! Лабрюер!
Лакей, вероятно, находился неподалеку, потому что сейчас же явился.
— Самый лучший легкий завтрак и тонких вин! У меня завтракает сестра! — сказал граф, бросив ему несколько пистолей.
Лакей подхватил их на лету и выбежал из комнаты.
— Ого! Да ты богат? — сказала, улыбаясь, девушка.
— Счастливый случай, милочка! В карты выиграл.
— Тем лучше! Во всяком случае, вот тебе на разные мелочи.
Она положила ему в руку кошелек с деньгами, которые взяла у графини.
— Э! Что это такое? — весело вскричал он.— Никогда у меня не было столько денег. О! Да тут по крайней мере пятьсот пистолей?
— Не знаю братец, я не считала.
— Скажи пожалуйста! Милая, да ты, кажется, нашла клад? Ты ведь скажешь где, а?
— Это зависит от тебя, братец.
— В таком случае, дело в шляпе, Диана.
— Тебе очень хочется быть богатым?
— Душу бы отдал за это!
— Ну, хорошо! Значит, мы с тобой сговоримся.
— Да ведь между нами разногласий никогда, кажется, не бывает.
— Правда, однако, Лабрюер идет, спрячь кошелек.
— Да, ему не надо знать, что я богат.
Заперев деньги в комод, он положил ключ к себе в карман.
— Ну, а что Магом? Ты им по-прежнему довольна?
— Да, он очень предан мне,
— Прекрасно.
Вошел Лабрюер, а за ним два мальчика с блюдами и бутылками.
Стол был моментально накрыт.
— Остались еще у тебя деньги? — спросил граф.
— Нет, господин граф, я все издержал,— поспешно отвечал Лабрюер.
— Вот тебе два пистоля. Там внизу Магом, ступайте завтракать в трактир напротив, да сядьте так, чтобы я мог вас видеть из окна и позвать, если понадобится.
— Слушаю, господин граф,— лакей с радостью положил деньги в карман.
— Вот еще два пистоля,— сказала Диана,— выпейте за мое здоровье, и, главное, скажите Магому, чтобы он покормил мула.
— Графиня может быть спокойна,— отвечал, почтительно кланяясь, лакей.
— Ну, проваливай, дуралей, с глаз долой!
— Сию минуту! — воскликнул Лабрюер и веселым прыжком очутился за дверью.
— А мм, сестрица, за стол! Sang-Dieu! Я умираю от голода, а ты?
— И я тоже, дорога придала мне аппетита.
Они весело принялись за завтрак. Лабрюер добросовестно исполнил поручение: он истратил почти все деньги, завтрак был отличный, вина превосходные.
Сначала Диана и Жак больше молчали, изредка только похваливая блюда и вина, но когда они немножко утолили голод, разговор оживился.
Граф слишком хорошо знал сестру, чтобы подумать, что она, несмотря на всю свою дружбу к нему, проехала больше трех миль единственно ради удовольствия позавтракать с ним, поэтому нетерпеливо ждал, что она скажет.
И девушка не меньше хотела скорее приступить к цели визита.
— Ну, Жак,— сказала она, отодвигая тарелку,— ты говорил, что душу бы отдал за богатство?
— Да, сестрица, а ты сказала, что это от меня зависит.
— И могу это повторить,
— Объясни, пожалуйста, каким образом?
— Жак, занимаешься ты иногда политикой?
— Хм, а ты, сестричка?
— На досуге.
— Ну, а я так ни капли.
— Говори откровенно. Я ведь предложу тебе союз.
— Не скрывай ничего, Диана, я принимаю заранее твои условия. Все, что ты скажешь, я выполню беспрекословно.
— Не будешь ни минуты колебаться?
— Не буду!
— Клянешься?
— Клянусь своим именем и нашей дружбой, Диана.
— Вот моя рука,
— Вот моя.
— Хорошо, я верю. Теперь я тебе клянусь, брат, что дело или удастся нам, или мы, проиграв его, лишимся и жизни.
— Лишиться жизни — пустяки, а удача — все! Но что же это нам может удасться?
— Стать богатыми, наслаждаться почестями, возбуждать общую зависть.
— Отлично сказано, продолжай, сестрица, ты напоминаешь героиню древности.
— И мне, признаюсь, надоела жалкая жизнь, которую я веду. Мне во что бы то ни стало хочется покончить с ней.
— Я тебе помогу всеми силами, будь покойна.
— Хорошо! Ты за кого? За короля или за королеву?
— Я за графа Жака де Сент-Ирема и его сестру, а ты?
— И я тоже. Так ты не сочувствуешь ни одной партии?
— Ни одной.
— Отлично! А относительно религии ты за кого — за протестантов или за католиков?
— И до тех я до других мне все равно. У меня один бог — золото!
— Превосходно! Слушай же теперь внимательно, я дошла до главного. Политическое положение у нас следующее: король, стоящий всей душой за Люиня, который терпеть не может королеву-мать, всеми силами старается выбиться из-под ее опеки и удалить ее от управления государством. Королева, в свою очередь, терпеть не может Люиня, презирает сына и всячески хочет сохранить власть. Следовательно, между партиями идет ожесточенная борьба, которая могла бы продлиться еще долго, если бы королева-мать не заручилась несколько месяцев тому назад сильным помощником.
— О ком ты говоришь?
— О епископе Люсонском, Армане Ришелье, которого она сделала членом совета.
— Да, да, я слышал об этом человеке, о нем говорят мало хорошего, он из мелких, интриган и очень честолюбив.
— Да, но все ошибочно о нем судят. Помни, Жак, что я тебе скажу: этот человек — гигант, все, кто будет за него, неизмеримо высоко поднимутся, те же, кто попробует загородить ему дорогу, неминуемо погибнут!
— Sang-Dieu! Это серьезно, сестрица, но откуда ты знаешь такие вещи?
— Что тебе за дело, если я их знаю и говорю правду? — с лукавой улыбкой сказала она.
— Конечно, виноват, продолжай, Диана.
— Арман Ришелье, который через полгода будет кардиналом, не стоит ни за Люиня, ни за короля, ни за королеву.
— А за кого же?
— Да как и мы — за себя самого.
— За себя самого?
— Впрочем, я не так выразилась, он — за Францию, ему хочется ее сделать богатой, великой, грозной — такой, какой она была при Генрихе Четвертом, он хочет осуществить все проекты покойного короля, с пренебрежением отвергнутые людьми, захватившими в настоящее время власть в свои руки, его цель — унизить дворянство, поднять народ и, главное, навсегда уничтожить протестантов, которые точно из-под земли вырастают и постоянно подвергают государство гибели.
— Это широкие, благородные планы, сестра! Но они невозможны или, по крайней мере, очень трудно исполнимы.
— Может быть, все-таки ему будет принадлежать честь попытки.
— Конечно, но его раздавит такое бремя.
— Увидим. Теперь скажи, за кого ты?
— А ты?
— За Ришелье.
— Ну, и я также. Ведь я тебе дал слово!
— Конечно, но, признаюсь, я была уверена в твоем согласии сразу и обещала за тебя, еще не переговорив с тобой.
— Хорошо сделала. Теперь скажи, в чем же состоит твой план? Ведь он у тебя наверняка есть.
— Разумеется.
— У меня, честно говоря, от всего этого голова идет кругом, и я пытаюсь догадаться.
— Сейчас все поймешь. План мой так же прост, как sce, что я тебе до сих пор говорила.
— Мы увидим славные штуки, госпожа дипломатка! Еще немножко, мой ангел, и ты, право, будешь ловчее даже твоего хваленого Ришелье.
— Ты надо мной смеешься, милый братец, но напрасно, мне так мало дела до политики…
— Это и видно, что же было бы, sang-Dieu, займись ты ею серьезно?
— Опять!
— Не буду, милочка. Продолжай, я не шучу больше,
— Слушай, вот наш план. Поссорить короля с королевой, внешне оставаясь в хороших отношениях с обеими партиями, ничего самим не вызывать и бить наверняка, поднять при этом войну с гугенотами, до такой степени подзадорить их, чтобы вожди перессорились между собой и солдаты не знали, кого слушаться.
— Все это прекрасно, сестрица, но мы-то, ничтожные, что можем сделать?
— Братец Жак, друг мой,— сказала девушка, от души рассмеявшись,— ты простодушно произнес самое главное слово!.. Да, мы ничтожны, но потому-то и страшны. Ну, кто нас станет остерегаться, не так ли?
— Никто, конечно.
— А в этом-то и заключается наша сила, наша работа никому не заметна и не слышна, и от того опасна.
— Диана, честное слово, ты пугаешь меня!
— Ребенок! — отвечала она, презрительно улыбнувшись.— И ты называешься мужчиной? Да ты ничего не знаешь.
— Как ничего не знаю?
— Конечно!
— Пощади, сестрица, я не привык к таким головоломным задачам, у меня голова трещит, Sang-Dieu! Это-то называется политикой?
— Напрасно пугаешься, милый Жак, я не злая женщина, если хочешь, можешь еще отступить.
— Нет, ни за что! Я дал честное слово, но я ведь буду богат, да, голубчик?
— Или умрешь… да, братец,
— Что смерть! Богатство — вот главное. Я весь в твоем распоряжении! Дело слишком соблазнительно.
— Ну вот, теперь я тебя узнаю: как всегда любишь опасность.
— И золото, милочка, золото, не забудь!
— Видишь ли, кроме главы партии, герцога Рогана, есть еще другие, которые если и пользуются только второстепенным влиянием, зато играют большую роль своим именем, знатностью, а главное — богатством,
— Да, я многих из них знаю
— Не о тех речь.
— Да я еще их и не назвал.
— Дай договорить, пожалуйста.
— Слушаю, господин президент!
— Гадкий шутник! Замолчишь ли ты? — сказала она, погрозив ему пальцем.
— Ну, говори, говори!
— Между этими второстепенными вождями есть один, играющий значительную роль, хотя и против своего желания. Это граф дю Люк.
— Граф дю Люк? — с удивлением вскричал Жак.— Влюбленный в свою жену и схоронившийся в своем замке, поклявшись не вмешиваться в политику?
— Да.
— Странно!
— Теперь вокруг нас много странного делается, братец.
— Это правда! Я и сам начинаю так думать.
— Граф дю Люк выбран гугенотами идти с депутацией представить объяснения королеве-матери.
— Так! Он хорошо начинает, как кажется?
— Это тебя удивляет, брат? Граф дю Люк, как горячая лошадь, если уж примется за что-нибудь, так бьется не на жизнь, а на смерть, не щадя ни себя, ни других.
— Ну, хорошо, что же дальше? Я кое-что начинаю смекать.
— Что такое?
— Сказать?
— Если я сама тебя спрашиваю!
— Его надо сделать шпионом Ришелье?
— Не совсем, но врагом де Рогана, я берусь за это с твоей помощью.
— В чем дело? Оно, кажется, нелегко.
— Легче, нежели ты думаешь.
— Гм! Роган — кумир этих гугенотов.
— Да, но ведь всякий удар можно парировать.
— Конечно, только, не понимаю, каким образом?
— Ты глупец, Жак.
— Согласен, мой ангел, но это ведь не ответ.
— Для парирования послужит Жанна дю Люк.
— Не понимаю!
— Ты сегодня очень непонятлив!
— Что делать? Худо спал.
— Оливье дю Люк до безумия влюблен в свою жену.
— Sang-Dieu! Она стоит того!
— Приторная блондинка!
— Ты говоришь так, потому что сама — роскошная брюнетка. Ревность, мой ангел!
— Ты с ума сошел! Наконец, граф ревнив, как тигр.
— Скажите! Бедняга! Но чего ему бояться?
— Всего.
— Полно! У него неприступный замок.
— Не такой неприступный, как ты думаешь. Несколько дней тому назад, когда графа не было дома, явился какой-то господин, по всей вероятности бежавший от преследования, и просил убежища в Мовсрском замке. Его приняли.
— А как его фамилия?
— Какой-то барон де Серак.
— Гм! Совершенно незнакомое имя.
— Может быть, но дело вот в чем: барон передал графине письмо, рекомендательное, как он говорил, прочтя его, графиня, до тех пор холодная и сдержанная, вдруг сделалась мила и любезна до такой степени, что барон де Серак вместо одной ночи провел в замке пять дней.
— Ого!
— И уж не знаю, какими только любезностями его в это время не осыпали.
— Они знакомы?
— Я подумала это.
— Что-то похоже на любовника,
— Да, как будто.
— Одним словом...
— Одним словом, барон де Серак отлично может помочь нам поссорить графа с женой.
— Что же нам из этого?
— Ну, и с протестантской партией вместе с тем.
— Опять теряюсь.
— Ах, какой ты бестолковый! Да ведь барон де Серак — один из главных вождей партии, если не самый главный.
— А! Как же его настоящее имя?
— Это тебя пока не касается.
— Ну, все равно, с меня и без того довольно, моя милочка. Итак, когда граф поссорится со своей партией…
— Он будет наш.
— Да, но я думал, что ты его любила.
— Это, Жак, опять другое дело.
— А!
— Да, и касается меня одной.
— Как хочешь. Но как же довести до ссоры?
— Очень легко. Через несколько дней граф будет в Париже.
— Ты знаешь, где останавливаются приезжие в городе?
— На улице Тикетон, в гостинице ‘Шер-Ликорн’,
— Знаю.
— Впрочем, он там и станет долго сидеть.
— Очень может быть,
— Есть такие места, где бы часто собиралась знать?
— Таких очень много. ‘Эпе-де-буа’, например.
— Ну, так твое дело встретиться с ним и устроить все.
— Не беспокойся, милочка, не пройдет десяти минут после того, как мы с ним увидимся, и граф так поссорится с женой, что они никогда больше не сойдутся, клянусь тебе!
— Как же ты поступишь?
— Это уж мое дело.
— Ну, хорошо! Даю тебе carte blanche {Карт-бланш, неограниченные полномочия.}.
— Merci {Спасибо.}, я этим воспользуюсь.
— Сколько душе угодно!
— Но ведь каждая война требует капитала. Когда разрыв совершится, кто будет платить?
— Епископ Люсонский.
— Сколько?
— Семь тысяч экю даст в задаток.
— Sang-Dieu! Вот почтенный человек! Но чем же я докажу свое право на получение?
— Покажи вот эту половину венецианского цехина {Цехин — старинная золотая венецианская монета.} и скажи свое имя.
— Этого будет достаточно?
— Совершенно.
— Merci. Теперь дело в шляпе, будь покойна. Семь тысяч экю. Этот Ришелье — положительно великий человек!
— Ты скоро удостоверишься в этом на деле.
— Надеюсь.
— А теперь прощай!
— Уже уезжаешь?
— Надо.
— Когда я опять тебя увижу?
— Не знаю, в зависимости от обстоятельств.
— Ну! Как Бог даст! Поцелуй меня, голубчик, и не забывай, что мы неизменны друг другу, что бы ни случилось.
— Конечно, братец, прощай!
— Прощай, моя дорогая Диана!
Пять минут спустя Диана де Сент-Ирем ехала, сидя за спиной Магома, обратно в Моверский замок. Было три часа пополудни.

XII
ПРИКЛЮЧЕНИЯ КАПИТАНА ВАТАНА

Вернемся теперь к капитану Ватану, оставленному нами на веревочной лестнице над водой Сены в совершенной темноте.
Капитан Ватан принадлежал к числу решительных, смелых людей, которые находят особенную прелесть во всем неизвестном и неожиданном, потому что вполне уверены в себе и чувствуют себя всегда в состоянии все одолеть.
Авантюрист совершенно спокойно спускался по веревочной лестнице, конца которой в темноте не было видно.
Не прошло, однако, двух минут, как он почувствовал под ногами какую-то твердую опору: это было дно довольно большой лодки.
Когда он выпустил из рук лестницу, Клер-де-Люнь взял его за руку.
— Позвольте, я вас поведу, капитан,— оказал он,— и, главное, не бойтесь!
— Ты о чем это говоришь? — резко ответил капитан.— Не смеяться ли вздумал надо мной?
— Виноват, капитан, обмолвился. Пожалуйте.
— Ладно, да смотри у меня, больше не обмолвливаться!
— Слушаю, капитан. Черт возьми! Вы не изменились, надо вам отдать справедливость, все такой же терпеливый.
Капитан засмеялся.
— Я тебе пошучу,— сказал он.— Ну, когда же конец? Где мы теперь?
— Под аркой Нового Моста, капитан.
— Ты тут живешь?
— Не совсем тут, вот увидите, поднимитесь по этой лестнице.
— Опять?
— Это последняя…
— Не стоило спускаться, чтобы сейчас же опять подниматься.
— Может быть, капитан, но поднимитесь все-таки.
— Да я ничего не вижу!
— Не обращайте на это внимания.
— Ну ладно, если нужно! Только черт бы побрал этакую прогулку!
Клер-де-Люнь засмеялся и тихонько свистнул,
В ту же минуту на расстоянии футов двенадцати, над ними заблестела, как звезда, светлая точка.
— А! Вот теперь вижу, куда идти,—сказал капитан и стал взбираться по лестнице,
Клер-де-Люнь следовал за ним, забавляясь, по-видимому, колебаниями своего бывшего начальника.
В лестнице было всего перекладин десять, взобравшись наверх, капитан, к величайшему своему изумлению, очутился перед отверстием, сделанным в самом своде арки.
— Проходите! — сказал Клер-де-Люнь,
— Прошел!—отвечал капитан.
Клер-де-Люнь последовал за ним и нажал какую-то невидимую пружину.
В отверстие без шума вдвинулась каменная масса и герметически закрыла его.
— Ну, вот мы и дома! — довольно сказал Клер-де-Люнь.— Теперь, капитан, позвольте указать вам дорогу.
— Показывай, мой любезный, не церемонься, ты ведь здесь у себя дома. Странное только помещение ты выбрал.
— Надежное, по крайней мере.
— Конечно, но я не понимаю, как ты мог устроить это, не возбудив ничьего подозрения.
— Это не я устроил, капитан, это подземелье существовало раньше меня, я его только дополнил.
Разговаривая таким образом, авантюристы шли при неясном свете чадившей лампы, достаточно, однако, освещавшей помещение, чтобы можно было его рассмотреть.
Оно имело шесть футов в высоту и четыре в ширину, образуя множество галерей с выходами в разные стороны, запертыми в некоторых местах толстыми железными решетками с зубьями наверху, такие же решетки шли местами и по главному коридору, где проходили авантюристы.
— Да это, брат, настоящая крепость!
— Pardieu, капитан, и крепость неприступная!
— Гм! Разве ты не знаешь, что крепости для того и сделаны, чтобы их брать?
— Только не эта, капитан. Ведь тут совершенно свободно может спрятаться пятьсот человек так, что их и не найдешь!
— Даже если бы нашли вход, через который мы сейчас прошли?
— Pardieu! Да таких входов целых шесть. — Черт возьми!
— Да, чтобы захватить нас, надо было бы взорвать мост, да и то не удалось бы, пожалуй.
— Послушай, а что же это за шум над нами?
— Мы идем теперь под Самаритянкой.
— А! Но куда же мы идем?
— В одну из моих квартир.
— Как! Да их разве несколько у тебя.
— Точно так, капитан.
— Скажите пожалуйста! Сколько же именно?
— Три основных, не считая той, которую я занимаю в самом подземелье.
— Черт тебя подери! Да ты, подобно самому его величеству Людовику Тринадцатому, можешь выбирать резиденцию!
— Да, капитан, только меня все здесь слушаются по одному знаку, мои подданные слепо повинуются мне.
— А про нашего бедного короля этого нельзя сказать, гм? И много у тебя подданных?
— Ну, каких-нибудь несколько тысяч человек, не больше.
— Гм! Недурно! Да ты, значит, царь всех парижских оборванцев?
— К вашим услугам, капитан.
— Не отказываюсь. Все может случиться, не надо никем пренебрегать.
— Справедливо сказано, капитан.
— Но где же твоя квартира, в которую ты меня ведешь?
— На набережной Сольнери, в доме банщика Дубль-Эпе.
— Известного банщика, у которого собирается вся знать?
— Того самого, капитан, это один из моих адъютантов.
Ватан остановился, снял шляпу и с иронической важностью поклонился.
— Что это вы, капитан?
— Кланяюсь тебе, corbieux! Клер-де-Люнь, друг мой, ты — великий человек! Предсказываю тебе, что если не будешь повешен, то далеко пойдешь.
— Или высоко поднимусь! Аминь, и благодарю вас, капитан. Но вот мы и пришли. Потрудитесь войти.
Клер-де-Люнь прижал пружину, отворилась невидимая дверь, и они очутились в светлой, богато убранной комнате.
Капитан оглянулся: дверь исчезла.
— Вы что-нибудь ищете? — лукаво спросил Клер-де-Люнь.
— Нет, ничего, право, ты великий человек! Так мы в доме банщика?
— Да, капитан, на первом этаже. Взгляните, в окно виден Новый Мост.
— Чудесно! Ты ведь расскажешь мне, надеюсь, историю этого подземелья?
— Вам интересно знать?
— Я очень любопытен,
— Извольте! Я расскажу за ужином, если вам угодно.
— С удовольствием, дорога придала мне аппетит.
— Так пожалуйте в столовую.
— А это какая же комната?
— Мой будуар!— с гордой самоуверенностью ответил Клер-де-Люнь.
Капитан смотрел на него во все глаза, совсем сбитый с толку,
— Там, сзади будуара, моя спальня и уборная, затем у меня есть еще столовая и передняя. Видите, как скромно?
— Хороша скромность! Ты говоришь, у тебя три таких квартиры?
— Точно таких, немножко лучше, может быть, устроенных.
— Но ведь это тебе, должно быть, стоит громадных денег?
— Да нет же, капитан! Ведь это моя собственность.
— Так у тебя свой дом?
— И не один, капитан.
— Послушай, Клер-де-Люнь, это ведь дерзкие шутки!
— Да я нисколько не шучу, капитан, вы спрашиваете, я отвечаю.
— И говоришь правду?
— Честное слово!
— Ну ладно! Пойдем в столовую, друг мой.
— Идемте, капитан,— сказал Клер-де-Люнь, приподнимая тяжелую портьеру.
Столовая оказалась большой комнатой, уставленной буфетами, полными золота, серебра и хрусталя.
С потолка спускалась громадная люстра на золотой цепи. Посредине стояли треугольником три стула, и возле каждого ожидала служанка с корзинкой, в которой лежали тарелки, ножи, вилки, ложки и хлеб.
Только стола не было. Напрасно искал его глазами капитан.
— А я вам приготовил сюрприз, капитан,— сказал Клер-де-Люнь.
— Еще? Я на каждом шагу вижу сюрпризы.
— Этот вам доставит удовольствие, капитан.
— Не сомневаюсь. Не ужин ли, который ты мне обещал и которого я все еще не вижу?
— Нет, капитан, ужин явится в свое время.
— Так что же это?
— Гость… приглашенный.
— Когда же ты успел его пригласить? Ты ни на секунду не отходил от меня.
— Я послал за ним.
— Кто же этот гость?
— Дубль-Эпе, капитан.
— Твой адъютант?
— Он самый, славный малый, вы будете им довольны.
— Гм! Странное у него имя.
— Он очень недурно владеет шпагой. Впрочем, сами увидите.
— Как знаешь, друг, я в настоящую минуту хочу только поскорей поужинать.
— Вот и наш гость,— сказал Клер-де-Люнь,— войди, сын мой, очень тебе рады!
Отворилась дверь, и вошел красивый молодой человек лет двадцати двух, с тонкими благородными чертами лица, живым взглядом и насмешливым ртом.
— Милый Дубль-Эпе,— сказал Клер-де-Люнь,— рекомендую тебе капитана Ватана, капитан, это мой друг и товарищ Дубль-Эпе.
Живая радость выразилась на лице молодого человека, об с распростертыми объятиями бросился к капитану, неподвижно стоявшему посреди комнаты.
— Крестный, обнимите же вашего крестника Стефана,— взволнованно сказал он.
Капитан не успел опомниться, как Дубль-Эпе обнял его.
— Черт тебя возьми, шалопай!— вскричал капитан, обрадованный в душе, горячо отвечая на объятия молодого человека.— Ну, я рад тебя видеть… но объясни, пожалуйста…
— Все, что угодно, крестный!— весело воскликнул Дубль-Эпе.
— Что скажете о сюрпризе, капитан?
— Скажу… скажу… Э, к черту ложный стыд! От души спасибо, Клер-де-Люнь. Ведь хоть этот чертенок и сделался дрянью, но все-таки он мой крестник, и я люблю его.
— И я, крестный, люблю вас, как родного отца.
— Ну, довольно об этом. Уметь помолчать никогда не бывает худо.
— Справедливо, крестный.
— Да, Стефан, но от разговора ведь в горле пересыхает и есть начинает хотеться.
— А вот мы сейчас будем и есть, и пить, крестный,
— Гм! До сих пор что-то ничего еще не вижу.
— Постойте, крестный, садитесь!
— Да где? Ведь стола нет!
— За столом дело не станет, сядьте на один вот из этих стульев.
Капитан неохотно сел.
— Что же дальше-то? — проворчал он.
Молодой человек топнул, одна половина пола отодвинулась, и из открывшегося отверстия поднялся стол, уставленный кушаньями.
— Это что такое? — вскричал капитан, поспешно отодвинувшись.
— Обещанный ужин, капитан.
— Ну, признаю себя побежденным,— добродушно сказал он.— Я старею, вы слишком хитры для меня, детки, не злоупотребляйте своим преимуществом!
— Как вы можете так говорить, крестный! Вы такой храбрый солдат!
— Да,— сказал он, покачав головой,— я старый, храбрый солдат, я это доказал, но мне пришлось увидеть столько необыкновенных вещей с тех пор, как я приехал в Париж, что ей-Богу, не знаю, что и делать, я точно в каком-то чужом городе.
— Это пустяки! Ведь в появлении стола, например, нет ничего необыкновенного. Это уже старая вещь. Вспомните, что вы у банщика, то есть в таком месте, где особенно много тайн,
— Так, ну а подземелье, которым я сюда пришел?
— Это, капитан, еще проще. Впрочем, я ведь обещал рассказать вам его историю.
— Так, так, братец! Говори же, я слушаю, за твое здоровье!
— За ваше, капитан! Как вам нравится это кипрское?
— Чудесно!
— Вам известно, капитан, что Новый Мост начат при Генрихе Третьем, а закончен после многих остановок только при Генрихе Четвертом. Во время смутного времени Лиги было не до него.
— Так! За твое здоровье! Право, какое чудесное вино!
— За ваше здоровье, капитан! Толпа ирландцев и разных мошенников завладела тогда некоторыми законченными арками моста и поселилась там.
— А! Так это они устроили подземелье с его ходами и переходами?
— Именно, капитан. Они воспользовались смутами гражданской войны и особенно горячо работали во время осады Парижа — той страшной осады, когда за разными бедствиями никто и не заметил даже их работ.
— Да, бедственное это было время, голод доводил до того, что матери съедали своих детей. Ну, подальше это воспоминание! За твое здоровье! И за твое, крестник!
Они чокнулись.
— Наконец, король вступил в Париж, проданный ему Бриссаком и компанией. Заключили мир. Новый Мост стали достраивать. Между рабочими было много оборванцев, и я в том числе.
— А! И ты был?
— Да, после всех наших бед! Эти рабочие объединились с ирландцами, и под моим надзором подземные галереи были проведены по всем направлениям, как вы сегодня видели. Никто этого и не подозревал. В один прекрасный день дозорный накрыл ирландцев, и всех их сейчас же отправили на родину. Вот и все, капитан. Дело, как видите, простое.
— Очень простое, братец, но уверен ли ты, что ни полиция, ни купеческий старшина ничего не подозревают?
— Pardieu! Да ведь у нас есть шпионы между ними же!
— А! Да у тебя, как видно, и своя полиция, Клер-де-Люнь?
— Надо всегда быть настороже!
— Конечно, я тебя и не порицаю за это, ты защищаешь самого себя, и ты прав, однако ж…
— Что, капитан?
— Ведь тот, кто продаст такой драгоценный секрет купеческому старшине или кому-нибудь из полиции, провернет выгодное дело?
— Нисколько, капитан.
— Отчего же?
— Оттого, что через час он не будет существовать,
— Гм! Ты быстро действуешь, братец.
— У нас нельзя иначе, впрочем, между нами изменников нет.
— Смотри, не говори таких громких слов! Ну, а предположим, что кто-нибудь посторонний знает вашу тайну и выдаст ее?
— Никто ее не знает, кроме вас, а так как уж вы-то, конечно, не выдадите, я спокоен.
— Спасибо за хорошее мнение, Клер-де-Люнь. Ну, а вот об этом ты знаешь? —сказал капитан, вынимая из кармана бумагу и показывая ее tire-laine.
— Что это такое?
— Утверждение в должности полицейского чиновника.
— На ваше имя?
— Посмотри подпись! Видишь?
— Да!— озадаченно протянул tire-laine,
— За твое здоровье, Клер-де-Люнь!
Но тот не имел сил ответить ему.
Капитан медленно допил стакан, как-то нехорошо улыбаясь. Собеседники долго молчали. Клер-де-Люнь и Дубль-Эпе искоса переглядывались, и их взгляды говорили не в пользу капитана.
Тот, не показывая вида, что замечает их, и потягивая маленькими глотками вино, следил за ними.
— Что же вы вдруг примолкли,— спросил он через минуту.— Жаль! Вы так славно говорите!
— О, капитан!— пробормотал Клер-де-Люнь.— Кто бы этого мог ожидать?
— Чего, дитя мое?
— Чтобы такой человек, как вы, стал помогать полиции?
— Что? Как ты говоришь?
— Вы, капитан, человек таких редких достоинств, вдруг сделались простым полицейским чиновником!
— А почему бы и нет? Ведь должность честная!
— Преследовать бедняков!
— Да, я их очень жалею,— сказал капитан, обводя ироничным взглядом комнату.
— Все равно, капитан, я этого от вас не ожидал/
— Чего, скажи, пожалуйста, дитя мое?
— Чтобы вы нам изменяли.
— Да кто тебе сказал это?
— Dame! A я так доверял вам, ничего от вас не скрыл!
— Берегись, Клер-де-Люнь! Ты плохо выбираешь выражения, любезный!
— Не понял, капитан?
— Ты говоришь, что я изменяю тебе?
— Да оно так ведь, кажется?
— Ты не прав. Рассуди. Я разве принадлежу к вашей шайке? Нет ведь? Я поймал тебя, когда ты залез в мой карман, вместо того, чтобы убить, я тебя пощадил. Где же измена?
— Так, капитан. Но потом?
— Что потом? Я хотел поговорить с тобой и звал тебя к себе, ты отказался, найдя более удобным пригласить меня к себе, я согласился исполнить твое желание. Ты начал сыпать передо мной сюрпризами. Я ведь ни слова не говорил. Наконец, и мне захотелось удивить тебя сюрпризом. Ты вдруг рассердился, надулся, стал сурово на меня поглядывать и обвинять в измене. Ну скажи, разве ты прав? Не думаю.
— Да, капитан, я виноват, простите, я не подумал, что вы не способны…
— Воспользоваться неожиданно представившимся случаем? Ошибаешься, братец.
— Что вы хотите сказать, капитан?
— Вот что: я тебе предлагаю условие, но предупреждаю, выбирай и решай сам, я же ничего не изменю со своей стороны.
— Заранее принимаю, капитан, такая договоренность во всяком случае будет мне выгодна.
— Не торопись, подумай!
— Я уже обдумал и соглашаюсь, закрывая глаза. Вы такой человек, что ничего не выиграешь, тягаясь с вами в хитрости. Вам лучше прямо отдаться в руки.
— Ты, может быть, прав, братец!
— Pardieu! Конечно, прав, капитан.
— Заметь, однако, что мой уговор будет касаться не только тебя, но и всех твоих сообщников.
— Здесь и говорить нечего, я знал об этом заранее, капитан.
— И все-таки согласен?
— Больше чем когда-нибудь,
— Ну, давай руку, братец! Я опять уважаю тебя.
— Благодарю вас, капитан, даю слово, вы знаете, умею ли я держать его.
— Я тебя знаю, будь покоен. А ты, крестник, что скажешь?
— Мне, крестный, нечего сказать. Ведь вы знаете, я ваш душой и телом, что бы ни случилось! Вы — благодетель моей семьи.
— Об этом не будем говорить, дитя мое.
— Напротив, крестный. Я могу быть негодяем, но, поверьте, не такой уж я гадкий, как говорят: у меня еще есть кое-что в сердце.
— Я и не сомневаюсь, дитя мое, поэтому тут не о чем и говорить. Я живу у твоего отца. Не скрою, он сильно жалуется на тебя. Расскажи мне, что такое у вас было, чтобы я мог рассудить.
— Извольте, крестный, но тут и рассказывать-то нечего, дело очень обыкновенное.
— Все равно, говори, выслушав, я могу сказать тебе мое мнение!
— Виноват, я вас перебью, капитан, не лучше ли нам прежде переговорить о нашем уговоре?
— Не беспокойся, друг Клер-де-Люнь, время еще есть. Мы ведь не торопимся по домам?
— Конечно, нет.
— Ну, так дай мне выслушать малого, дружище, и делай как я: пей, слушая его.
— Как угодно, капитан, я ведь сказал…
— Чтобы знать, чего держаться, успокойся, друг, скоро все узнаешь, обещаю тебе.
— Так за ваше здоровье, капитан.
— За твое, Клер-де-Люнь. Говори, Стефан, мы тебя слушаем, сын мой.
— Если уж вы требуете, крестный…
— Нет, я прошу тебя.
— Для меня это не имеет значения. Видите ли, крестный, у меня с самого детства отвращение ко всему, что сколько-нибудь пахнет лакейством.
— Понимаю,
— Первое удовольствие для меня составляло убежать из дому и бегать с товарищами по полям и лугам, я вечно дрался, бил и был сам бит, фехтовал и ножами, и кинжалами, и всем, что только под руку попадало. С летами эта наклонность страшно во мне развилась, я никогда не мог понять искусства сварить соус или суп, но оружием владел с редким искусством, мне, наконец, мало стало одной шпаги, я непременно должен был держать две — в обеих руках по шпаге,
— Corbieux! Какой чертенок!
— Я это не из хвастовства говорю, крестный, а потому что это правда.
— А что же говорил отец?
— Он был в отчаянии.
— И было от чего.
— Приезд наш в Париж довершил дело. Сначала я только изредка приходил домой, а вскоре и совсем перестал. Мать бросилась искать меня, умоляла вернуться, все было напрасно: я решил свою участь. Завелись у меня дурные товарищи, я ходил по кабакам, дрался на дуэли несколько раз со шпагой в каждой руке и выходил победителем, одним словом, был потерян для семьи. Меня так и прозвали — Дубль-Эпе {Двойная Шпага.}, я был из первых щеголей Нового Моста и с каждым днем все глубже и глубже погрязал в беспутстве. Наступил день, наконец, когда я увидел, что не только проиграл свое немногое, но и еще большую сумму на честное слово, я был пьян. Придя в себя, я понял, в какую бездну упал, и, решив покончить с жизнью, побежал на Новый Мост.
— Отличное средство спасаться из одной бездны, бросаясь в другую!— заметил с улыбкой капитан.
— Я совсем обезумел, забыл и семью, и друзей, и все на свете, была уже ночь, на мосту никого, я посмотрел вниз: подо мной шумно неслись грязные волны Сены, я невольно вздрогнул, но сейчас же взял себя в руки, перекрестился и приготовился броситься в воду, прошептав имя матери, в эту самую минуту кто-то сильно схватил меня за платье и отдернул назад.
— Ventre-Saint-Quenert! И вовремя, крестник! Кто же это тебе помог?
— Вот кто, крестный!— отвечал Дубль-Эпе, протягивая руку tire-laine.
— Клер-де-Люнь?
— Он. Он не только спас мне жизнь, но спас меня и от нищеты, дав средства на устройство моего заведения без всяких процентов, без условий, без всякой задней мысли.
— Но ты, однако, его адъютант?
— Против его желания, крестный, он всеми силами старался запретить мне войти в его шайку, но я настоял на своем. Я ему всем обязан, но разве не справедливо было бы, чтобы посреди окружающих его разбойников, готовых продать самого Бога, около него был хоть один друг, на которого он мог бы рассчитывать!
— Хорошо! Я доволен всем, что слышал, и помирю тебя с отцом, крестник.
— О крестный, если бы это вам удалось!
— Да ведь говорю же тебе, corbieux! Что я, ребенок, что ли? Я очень рад, Клер-де-Люнь, что у тебя в душе еще остались добрые чувства. Спасибо тебе за добро, которое ты сделал этому малому.
— За что же, капитан? Ведь это было совершенно естественно. Мальчуган чуть не при мне родился, как мне было не спасти его!
— Не старайся уменьшить достоинство твоего поступка. Ты ведь послушался голоса сердца, ты не знал человека, которого спасал.
— Только после, капитан, я только после…
— Да, с удовольствием увидел, что спас не чужого, еще раз спасибо!
— Право, капитан, вы так всегда повернете дело, что не знаешь, что вам отвечать, но вы довольны, а это главное.
— И тем более я рад слышать все это, значит, я могу положиться на вас обоих.
— В этом случае, капитан…
— Постой, друг Клер-де-Люнь, если у тебя в жизни есть два-три поступка, какими ты можешь гордиться, так есть множество других, какие, к несчастью, должны тяжело лежать на твоей совести.
— Что? — проговорил Клер-де-Люнь, смущенно отвернувшись.
— Да, так ведь, старый товарищ? — продолжал капитан с грустным добродушием.— И между этими дурными поступками, будем говорить прямо — между этими преступлениями, есть одно дело, в которое и меня впутала судьба, когда я сделался твоим невинным, почти бессознательным сообщником. Помнишь ты это? Клер-де-Люнь молча опустил голову.
— Помнишь ты,— продолжал авантюрист.— Ту ночь, когда был взят Гурдон? Это одно из самых отдаленных твоих воспоминаний, правда…
— Довольно, капитан,— глухим голосом перебил его tire-laine.— Это дело вечно будет лежать на моей совести. Бедное дитя! Такая прекрасная, благородная, чистая, невинная! А я, подлец, дикий зверь, не внял ее слезам и просьбам и отдал ее, лишившуюся чувств, в руки человека, которому вино отуманило рассудок. Сжальтесь, капитан, не напоминайте мне об этом преступлении!
— Ты его помнишь, раскаиваешься?
— О да! Если бы вы могли читать в моем сердце!..
— Я верю твоему раскаянию, Клер-де-Люнь.
— А что же сталось с ней, бедняжкой? Простила ли она меня?
— Она умерла.
— Умерла!— повторил ошеломленный Клер-де-Люнь.
— Да, умерла, дав жизнь ребенку, плоду гнусного преступления, которое над ней совершили, умирая, она простила того, кто злоупотребил ее слабостью, и его сообщников.
— Благодарю вас за эти слова, капитан,— мрачно произнес Клер-де-Люнь.— Но если этот ангел простил мне, так я сам себя никогда не прощу. Ах, капитан, я негодяй, мошенник, что угодно, но у меня есть сердце, corneboenf! В этом деле я был подлецом.
— Да, Клер-де-Люнь!
— Если бы я мог,— продолжал он,— не исправить зло, оно непоправимо, а отдать свою жизнь за…
— Ты можешь это сделать,— поспешно перебил капитан.
— Неужели!
— Да, выслушай, дитя живо, оно превратилось в женщину, увы! Такую же прекрасную и чистую, какой была ее мать, и я боюсь, такую же несчастную.
— О! Вы знаете ее?
— Нет. И она не ведает о моем существовании и не догадывается, какие узы нас связывают. Знаю только, что она богатая, знатная дама, замужем за любимым человеком и мать, как говорят, прелестного ребенка.
— Так вы дедушка, капитан?
— Послушай, Клер-де-Люнь,— холодно сказал капитан,— на этот раз я прощаю тебя, но если ты еще позволишь себе сказать на этот счет хоть одно двусмысленное слово, я тебе череп раскрою, понял?
— Совершенно, капитан, я вас ведь хорошо знаю.
— Так теперь дама счастлива? — спросил Дубль-Эпе, чтобы повернуть разговор в прежнее русло.
— Да, но боюсь, что это счастье скоро смутится или даже разрушится. Я решил оберегать ее и спасти от горя во что бы то ни стало. Она считает себя дочерью воспитавшего ее человека и никогда не слыхала даже намека на свое настоящее происхождение. Граф, ее муж, тоже ничего не подозревает. Я один все знаю. Мне уже раз удалось спасти жизнь ее мужу, следовательно, я спокойно могу явиться к нему, меня хорошо примут, и я выжидаю удобного случая, который, наверное, не замедлит подвернуться.
— Так что же вы хотите сделать?
— Стать другом графа, его собакой, его рабом, если нужно, и иметь таким образом возможность защищать его жену от всех на свете, от него самого в случае необходимости. Говорю тебе, я хочу, чтобы она была счастлива.
Он помолчал с минуту, как бы обдумывая свои слова, и продолжал:
— Теперь слушайте, дети, вот уговор, который я вам представлю и который ты, Клер-де-Люнь, должен подписать. Ведь на твоей совести самая тяжелая часть преступления.
— Подписываюсь от всей души, капитан, к каким бы результатам это ни привело меня самого!
— И я тоже, крестный, не только потому, что люблю вас, как отца, но и потому, что хотел бы кинуться за вас в огонь и воду и отплатить за покровительство, которое вы постоянно оказываете моей семье! Говорите же, я каждую минуту готов повиноваться малейшему вашему знаку, клянусь вам!
— Хорошо, детки! Я был уверен в вас,— сказал тронутый капитан, пожав им руки.— Три таких верных, самоотверженных сердца, как наши, непременно должны одолеть все препятствия, единодушно идя к од кой цели, особенно если это добрая цель. Сам Бог будет за нас. Итак, решено! Мы втроем будем действовать как один человек.
— Да, да, капитан!
— Непременно, крестный!
— Теперь я могу сказать вам все и назову графа, это будет вашей первой наградой, это имя веками уважается в нашей старой Лимузенской провинции. Люди, которым мы собираемся служить,— граф Оливье и графиня Жанна дю Люк.
— Граф дю Люк!— вскричал Дубль-Эле.— Сын человека, который был так добр к моей семье!
— Он самый.
— Ах, pardieu! Нам везет!— вскричал Клер-де-Люнь.— Семья дю Люк всегда была провидением несчастных.
— Да, детки! Вот кого нам придется оберегать от всего дурного.
— Клянемся, капитан!
— Что же касается моего назначения в полицию, так это условно, я богат, мне ничего не нужно. Обер-полицмейстер в хороших отношениях со мной, я ему много раз оказывал услуги, и он по моей просьбе дал мне эту бумагу больше для моей же безопасности в случае нужды, но это ни к чему меня не обязывает. И вам нечего бояться, ибо бумага даст мне возможность предупредить вас, если полиция что-нибудь против вас задумала. Только, ради Бога, будьте осторожны. Слушайте, ищите, высматривайте, но ни словом, ни делом не давайте ничего никому заметить. Сам граф даже не должен ничего подозревать. Поняли вы меня?
— Совершенно!— в голос отвечали они.
— У вас, капитан, верно, есть какие-нибудь подозрения,— сказал Клер-де-Люнь,— иначе вы не принялись бы за дело так горячо.
— Да, есть, это правда, но беда в том, что я все-таки ничего не знаю наверняка. Граф дю Люк, до сих пор уединенно живший в замке с женой, вдруг почему-то изменился, сошелся опять с гугенотами и сделался одним из их вождей. Говорят даже, что он выбран идти с депутацией для представления объяснений королеве-матери.
— Слышал я об этих объяснениях, господа, посещающие мое заведение, говорили о них при мне. Дела-то, как видно, запутываются.
— И очень. Но это бы все равно, не будь замешан граф. К черту политику и политиков!
— А вы по-прежнему исповедуете протестантскую веру, капитан?
— Я? — сказал он, иронично улыбнувшись и пожав плечами.— Есть мне время этим заниматься! Я никакой веры не исповедую. Сегодня вечером, когда ты так некстати залез ко мне в карман, я следил за двумя молодчиками, они несколько раз упоминали имя графа, наверное, что-нибудь затевают против него. Но что именно? Вот что мне нужно знать!
— Я ведь обещал вам их отыскать, капитан.
— Знаю, и это меня немножко утешает, только бы не опоздать!
— Да хоть сейчас найду, капитан, я знаю, где они.
— Пока еще торопиться незачем, графа нет в Париже. В заключение вот что я вам скажу: у нас может иногда возникнуть необходимость передать что-нибудь друг другу через посланного. Тот, к кому посланный явится, должен так ставить перед ним вопросы, чтобы в ответ тому пришлось употребить три слова: Париж, горе, удовольствие.
— Хорошо, будем помнить!
— И у посланного должно быть красное с черным перо на шляпе.
— Хорошо.
— А теперь, детки, пора и уходить, уже поздно становится. Если что-нибудь случится, вы знаете, где меня найти.
— Во всем будем давать вам отчет, капитан.
— Ладно, пойдемте же.
Они надели плащи, шляпы и ушли.

XIII
ПРИДВОРНАЯ ИНТРИГА

Прошло несколько дней без особых событий.
Граф дю Люк вернулся в Париж и почти безвыходно жил в отеле де Лафорса, где находилась главная квартира протестантов.
Партия была в сильной тревоге.
Ходили самые противоречивые и довольно мрачные слухи о намерениях двора.
Аудиенцию несколько раз откладывали. Говорили, что королева нарочно это делала, чтобы вернее нанести решительный удар по протестантским вождям.
По приказанию герцога де Люиня в Париж вошли два полка швейцарцев и стояли в предместьях, готовясь по первому знаку вступить в город.
Людовик XIII, за несколько дней перед тем приехавший из Сен-Жермена, уединенно жил в Лувре, не принимая никого, кроме своего фаворита, герцога де Люаня, и Анжели, придворного шута.
Королева поступила так же. Придворные решительно были сбиты с толку. Но всего серьезнее и страшнее был слух о том, что по особенному приказанию короля парламент готовился судить герцога де Рогана как виновника смут, врага короля и католицизма и изменника.
Но герцог де Роган держался настороже, никто не знал, где он живет, хотя подозревали, что он скрывается где-нибудь в самом Париже.
Бассомпьер был католик и не собирался отставать от партии короля, но, ненавидя герцога де Люиня и будучи в дружбе с некоторыми гугенотскими вождями, особенно с герцогом де Лафорсом, одним из своих самых давнишних друзей, он не мог не предупреждать их обо всем, что против них замышлялось, чтобы они могли вовремя принять меры.
В таком положении находились дела, когда однажды в десятом часу утра в большую гостиную отеля де Лафорса, где собралась большая часть вождей партии, вошел мажордом и доложил о Бассомпьере.
Приезд его в столь ранний час удивил всех.
Бассомпьер был слишком ревностным придворным, чтобы нарушить обязанность присутствовать на утреннем приеме короля и лишиться лишний раз его взгляда или улыбки.
— Что же сегодня заставило его уехать из Лувра?
Де Лафорс и его друзья терялись в догадках, но удивление их перешло в сильное беспокойство, когда они увидели мрачное, тревожное лицо и сдвинутые брови Бассомпьера.
После первых приветствий он сел на приготовленное ему кресло по правую руку де Лафорса.
— Признайтесь, господа,— сказал он,— что вы меньше всего ожидали меня сегодня?
— Это правда,— отвечал герцог,— но тем не менее очень рады вас видеть, любезный полковник.
— Благодарю и принимаю комплимент только как дань вежливости. Не правда ли, господа, вам хотелось бы в настоящую минуту послать меня ко всем чертям?
— Полноте, что вы!
— Pardieu! Я ведь, словно бомба, влетел к вам посреди ваших совещаний. Но осторожнее, господа заговорщики!— прибавил он, смеясь.— Если не ошибаюсь, король собирается славно подрезать вам крылья.
— Король?
— Или его фаворит, не все ли равно?
— Значит, есть что-нибудь новое?
— И очень много. Иначе разве я стал бы беспокоиться?
— Так вы для…
— Постойте, любезный герцог, не торопитесь, пожалуйста,— перебил он со своей вечной улыбкой.— Прежде всего я являюсь послом его величества короля Людовика Тринадцатого. Я мог бы для этого приехать к вам и двумя часами позже, но мне хотелось поскорее сообщить вам все. Предупреждаю, я привез нерадостные известия.
— Этому легко поверить. От кого вы их получили?
— От лица, которому все очень хорошо известно: от самого короля.
— От короля?— с удивлением вскричали все.
— Ну да! Сегодня я должен был раньше обыкновенного явиться в Лувр по службе, вы знаете, что в предместьях стоят два полка швейцарцев? А сегодня ночью вступили еще три.
— Три полка швейцарцев!
— Да, так как я имею честь командовать швейцарцами, я отправился сегодня утром в Лувр спросить короля, где он прикажет расположить эти вновь прибывшие полки. Его величество выбивал на стекле какой-то небывалый марш и спорил с Анжели. Увидев меня, он подбежал с самой приветливой улыбкой. ‘Ах, Бассомпьер, здравствуйте,— сказал он,— я ужасно скучаю, мой друг! Вы ведь знаете, что король всегда и везде скучает. Да,— продолжал он,— Анжели сегодня невыносим, мне очень хотелось бы отослать его на конюшни к мсье де Конде’. ‘Зачем же, ваше величество? — быстро спросил шут.— Я ведь так же хорошо умею чистить ослов, как и лошадей, а в вашей передней немало и тех, и других’. Король рассмеялся. Видя, что он в хорошем расположении духа, я заговорил о швейцарцах.
‘Хорошо,— сказал он,— а где они?’ — ‘В Пантене и Монмартре’.— ‘Ну и пусть они там стоят, может быть, они нам и не понадобятся, а кстати…’ — Заметьте, господа, как вставлено было это ‘кстати’…— ‘Кстати, вы ведь по-прежнему в хороших отношениях с гугенотами?’ Я хотел ответить, но король перебил меня. ‘Я вас не обвиняю, Бассомпьер,— поспешно сказал он,— я знаю, что вы нам верны, а только говорю то, что есть, поэтому вам незачем оправдываться. Сделайте мне удовольствие, съездите к ним и скажите, что моя мать примет их завтра в восемь часов утра’.
— В восемь часов утра?— с удивлением вскричал герцог де Лафорс.
— Я скромно заметил его величеству, что это немножко рано. ‘Знаю,— отвечал король,— но я в девять уезжаю в Сен-Жермен, а мне бы хотелось быть при аудиенции’.
— Не все ли равно, в какое время нас примут?— сказал граф дю Люк.— Только бы приняли.
— Так, любезный граф, но знаете ли вы, кто будет присутствовать на аудиенции, кроме их величеств? Герцог де Люинь и монсеньор епископ Люсонский, то есть два самых ожесточенных врага вашей веры.
— Ого! Что же это значит? — сказал герцог.
— Только то, что вас ожидает серьезная встреча, хорошо еще, если вас не арестуют тут же.
— Неужели это возможно? Неужели они осмелятся?
— Как знать! Я не стану ничего утверждать, но только предупреждаю вас, действуйте теперь сообразно с этим. Главное, остерегайтесь епископа Люсонского, боюсь я этого священника. Он необыкновенно быстро начинает входить в милость, поговаривают, что его сделают кардиналом.
— Кардиналом! Его — епископа Люсонского!
— Да, господа! И вспомните мои слова: если когда-нибудь этот человек заменит де Люиня и захватит власть в свои руки, он не расстанется с ней до самой смерти, и, как ни невероятно это вам покажется, вам придется пожалеть о тирании де Люиня.
— О, вы уж слишком далеко заходите, мсье де Бассомпьер!
— Нет, клянусь вам! Увидите сами. Может быть, мне придется больше, чем всем вам, пожалеть о бедном коннетабле, а я, Бог свидетель, сильно его ненавижу {Известно, что предсказание это исполнилось: маршал Бассомпьер был заключен Ришелье в Бастилию и вышел оттуда только после смерти кардинала, то есть через 12 лет, в 1643 году.}.— Теперь скажите, господа, как вы думаете поступить? Со мной, вы знаете, можете говорить смело.
— Решать не мне, любезный Бассомпьер, а этим господам.
— Все равно!
— Наш ответ короток,— сказал, вставая, дю Люк.— Вожди наши назначили выборных идти к ее величеству, депутаты приняли на себя священную обязанность, которую честь и совесть заставляют их нести до конца.
— Хорошо, граф!— вскричал герцог де Лафорс, пожимая ему руку, остальные депутаты обступили его тесной толпой.— От такого человека, как вы, нельзя было ожидать менее благородного и гордого ответа.
— Все это прекрасно, мои почтенные друзья,— отвечал Бассомпьер, печально качая головой.— Pardieu! Я предвидел ваш ответ, он меня не удивляет, но я еще не все вам сообщил.
— Что же еще?
— Очень серьезные и даже страшные вещи. Право, вы лучше сделаете, подумав, прежде чем решиться на что-нибудь окончательно. Дело идет о герцоге де Рогане!
— Как!— вскричали столпившиеся вокруг него протестанты.
В это время тихонько приотворилась секретная дверь, но никто этого не заметил.
— Как я вам сейчас говорил, господа,— продолжал Бассомпьер,— король, что редко с ним случается, был сегодня в большом ударе. Дав мне поручение, которое вам уже известно, он, не глядя мне прямо в глаза, сказал своим насмешливым тоном с едва заметной улыбкой: ‘Бастейн {Людовик XIII называл так Бассомпьера в дружеском разговоре.}, друг мой, вы ведь из Лотарингии?’ ‘Да, ваше величество’,— отвечал я, не понимая, к чему он клони г, потому что король, лучше, чем кто-нибудь, знает генеалогию знатных домов Франции. ‘Ах,— продолжал он,— много бедной Франции пришлось потерпеть от лотарингских принцев, начиная с времен Франциска Второго до моего покойного отца Генриха Четвертого!’ И он вздохнул. ‘Великие Генрихи Гизы один за другим доставляли неприятности моим предшественникам. Благодаря Богу, мы с ними теперь покончили. Теперь,— горько прибавил он, пристально поглядев на меня,— наступила очередь Бретани выслать нам своего Генриха. Что вы об этом думаете, друг мой, Бассомпьер? Только на этот раз уже не с Генрихом Гизом нам приходится иметь дело, а с Генрихом де Роганом, и этот тоже принц, но происходит, к счастью, не от Карла Великого, его генеалогия яснее, знаешь, по крайней мере, чего держаться. Кроме того, ведь и государством теперь управляет не юбка, не правда ли, Бассомпьер? Екатерина Медичи умерла, у нас есть парламент, выносящий приговоры. Ступайте в парламент, друг мой, ступайте в парламент! Там вы много узнаете о великом Генрихе де Рогане, об этом Маккавее {Маккавей Иуда — вождь народного восстания во II в. до н. э. в Иудее.} протестантов!’ Говоря так, король тихонько толкал меня к двери и, наконец, засмеявшись мне в лицо, повернулся ко мне спиной.
— И что же? — тревожно спросили все.
— Да что, господа? Я был в парламенте… Приговор объявлен.
— Объявлен!
— Я пришел как раз в ту минуту, когда президент встал, чтобы прочесть его. Увидав меня, он любезно подождал, пока я сяду, чтобы дать мне возможность хорошенько все выслушать.
— В чем же состоит приговор?
— Вы хотите знать?
— Умоляем вас!
— Пожалуй! Слушайте внимательно, господа, это стоит того!— сказал Бассомпьер глухим голосом, в котором слышалось сдержанное волнение.
Все головы повернулись к нему. Наступила напряженная тишина. Из полуоткрытой двери за лотарингским дворянином следил человек с умным, гордым лицом и большими голубыми глазами.
Бассомпьер помолчал с минуту и сказал разбитым от волнения голосом:
— Герцог Генрих де Роган приговорен к смерти!
— К смерти!
— Да, но так как он скрывается, казнь будет совершена сначала над его изображением.
— О, это ужасно!
— Но еще не все, господа! Голова герцога де Рогана оценена!
— Боже мой! Да у кого же хватит совести продать его?
— Если он не станет остерегаться, господа, такой человек найдется, сумма назначена круглая. Парламент предлагает предателю, от имени короля, полтораста тысяч экю.
— О!— вскричали все.
— Итак, милый Генрих,— спокойно продолжал Бассомпьер, вдруг обернувшись к секретной двери,— если верите мне, скрывайтесь лучше, чем теперь, скрывайтесь, иначе вас скоро арестуют, друг мой!
— Pardieu, милый мой Бассомпьер,— весело сказал герцог, совсем отворив двери и подходя к нему,— только вы умеете проникать в тайны…
— Которых от меня не скрывали, не так ли, Генрих?— дружески сказал он.
— Так не вас же мне бояться!
— Конечно, нет, но других, мой друг. Pardieu! Через две недели мы, без сомнения, начнем перестрелку, но пока я очень рад, что еще раз могу пожать вам руку.
— И я также, милый Бассомпьер!
— Ну, довольно об этом! Теперь чувства в сторону. Надо бежать, Генрих!
— Бежать!— вскричал герцог, отступая с негодованием.
— Попросите его об этом вы, господа! Втолкуйте ему, что в нем вся надежда протестантов, может быть, вы убедите его, я отказываюсь.
Все обступили герцога, осыпая его самыми горячими просьбами.
Герцог слушал, улыбаясь, покачивая головой, но ничего не отвечая.
— Послушайте, с этим надо заканчивать!— вдруг теряя терпение, произнес Бассомпьер.— Генрих, или вы, поддаваясь своей гордости некстати, останетесь и будете арестованы, или…
— Франсуа,— перебил герцог,— если бы это говорил мне кто-то другой, а не вы!
— Вы бы убили его, конечно! Но меня вы не тронете, Генрих, с вашего позволения, я продолжаю: вы скроетесь, чтобы отомстить, ведь с вашей смертью ваша партия навсегда погибнет. Сохранив же себе жизнь и свободу, вы сможете победить. Неужели вы бросите друзей, которые пожертвовали всем для вас и готовы за вас умереть?
Наступило минутное молчание.
Герцог поднял голову, глаза его были полны слез.
— Жестоко вы говорили со мной, Франсуа,— взволнованно сказал он,— но вы правы, благодарю вас, я не принадлежу себе. Моя смерть погубит мужественных людей, вставших за святое дело веры. Простите мне минутную слабость, мои благородные друзья! Я согласен бежать.
— О герцог!— вскричали все, бросившись к нему и целуя ему руки.
— С вами во главе мы победим!— с энтузиазмом воскликнул граф дю Люк.
— Но как бежать? — тревожно спросил герцог де Лафорс.
— Любезный герцог,— сказал Бассомпьер,— не для одних же рассказов я приехал! Бегство мсье де Рогана уже обдумано. К счастью, я командую швейцарцами, не надо только терять времени. Через час, может быть, будет слишком поздно, о присутствии герцога в Париже и так уже подозревают, если я открыл его убежище, могут открыть и другие.
— Говорите, Франсуа, что нужно делать?
— Мой экипаж во дворе, наденьте мундир швейцарского полка, и вот депеша в Корбейль, где стоит несколько батальонов, разумеется, она не имеет никакого значения. Вы поедете за моей коляской верхом, я объезжаю городские караулы. У Сен-Марсельской заставы я дам вам эту депешу, и вы уедете.
— Отлично!— одобрил герцог.— Это совершенно безопасно.
— А я? — спросил Лектур.
— Ты приедешь ко мне после,— сказал герцог и шепнул ему несколько слов.
— Хорошо,— также шепотом отвечал Лектур.
— А как же с костюмом? — поинтересовался де Роган.
— Вот, извольте,— отвечал герцог де Лафорс, взяв мундир из рук секретаря.
Де Роган прошел за перегородку и стал переодеваться.
— Лошадь готова,— прибавил де Лафорс,
— Все идет как по маслу,— сказал смеясь Бассомпьер.— Вот подосадует Люинь! Я заранее наслаждаюсь! Готовы ли, Генрих? Пора!
— Готов, Франсуа,— отвечал герцог, выходя из-за перегородки.
Его нельзя было узнать.
— Отлично! Едем!
— Сейчас, Франсуа, только два слова скажу этим господам.
— Скорее!
— Господа! Отъезд мой не должен мешать вам исполнять принятые на себя обязанности. Позорный приговор, которым хотят меня запятнать, должен служить вам стимулом. Меньше чем через десять дней вы получите от меня известие, может быть, мы опять примемся за прежнее. Но vive-Dieu {Славен Бог!}! Клянусь вам, друзья, если нас вынудят начать войну, мы горячо поведем ее, не с королем, которого любим и уважаем, а с его недостойными фаворитами, которые его обманывают и губят нашу несчастную родину.
— Аминь!— весело сказал Бассомпьер.
— Господа, употребите сегодняшний день на то, чтобы повидаться с друзьями, договориться с ними и узнать общественное мнение. Если народ за нас, мы можем быть уверены в победе, а теперь до свидания! Я не прощаюсь с вами. Через десять дней мы опять увидимся, чтобы больше не разлучаться, а победить или умереть вместе. Обнимите меня все!
Они по очереди обнялись с герцогом, плача и повторяя уверения в полной преданности.
— Ну, я готов, Бассомпьер!— сказал герцог.
— Так едем!
— До свидания, господа!
— До свидания!— крикнули все почти одновременно.
Сделав прощальный жест рукой, Роган вышел вслед за Бассомпьером.
Пять минут спустя застучали колеса отъезжавшего экипажа.
— Уехал!— сказал де Лафорс.— Храни его Бог!
— Храни его Бог!— с чувством повторили все.

XIV
ТАВЕРНА НА УЛИЦЕ ПРУВЕР

В то время, о котором мы ведем рассказ, на углу улицы Прувер, напротив церкви святого Евстафия, стоял дом в несколько этажей, с колоннами, образовывавшими арку, под которой можно было отлично спастись и от дождя, и от снега, и от солнечного зноя, оттуда виднелся только самый крошечный кусочек неба.
Над воротами этого дома качалась со скрипом вывеска с полустертым изображением чего-то непонятного. Это была таверна ‘Эпе-де-буа’. Она славилась известностью во всем Париже и окрестностях, после звона Angelus туда собирались все самые знатные придворные — пить, петь, играть и драться в компании гуляк всякого сорта.
Впрочем, весь этот смешанный люд всегда находил в ‘Эпе-де-буа’ хорошее вино, сговорчивых женщин и хозяина, ради выгод делавшегося глухим, слепым и немым ко всему, что совершалось в его гостинице поздними вечерами.
Дозорные хорошо и давно знали это место и тщательно избегали его, большая часть из них испытала кулаки его посетителей.
Днем, как все подобные заведения, ‘Эпс-де-буа’ имела самый безобидный вид и манила роскошной обстановкой, только вечером гостиница превращалась в разбойничий притон. Теперь трудно и подыскать что-нибудь подобное.
Метр Жером Бригар, хозяин ее, был высокий толстяк лет сорока пяти, с красным лицом, косыми глазами, мясистыми губами и вдавшимся подбородком. Он удивительно напоминал своей физиономией барана, но в нравственном отношении не отличался бараньими качествами. Он был силен, как бык, ловок, как обезьяна, и страшно зол.
Его боялись не только жители квартала, но даже многие из его посетителей, которые были вообще не из трусливого десятка.
Отец Жерома Бригара участвовал в борьбе Лиги и приобрел грустную известность как сторонник партий типа разрушителей. Ему пришлось уйти из города, когда Бриссак продал Париж королю.
Однако он ушел не с пустыми руками, его патриотизм во время Лиги не помешал ему позаботиться и о своих делах, и он оставил сыну хорошо обставленное торговое заведение.
Месяцев через шесть после бегства отца молодой Бригар, никому не объясняя причины, продал вдруг это заведение и купил дом, о котором мы сейчас говорили.
Место он выбрал удачное, таверна быстро завоевала популярность, вся знать стала туда собираться.
Почтенный хозяин радостно потирал руки, он давал полную свободу своим посетителям и даже подстрекал их в питье, игре и драках, он первый спешил зажигать факелы, если противники выходили драться на улицу, отодвигал столы и скамейки, очищая место, если дуэль происходила в самой гостинице. После дуэли раненых уносили товарищи, мертвых переносили к церкви святого Евстафия, мыли пол, и все было кончено.
Враги содержателя гостиницы поговаривали втихомолку, что причиной этого была ненависть его к знати, что он мстил таким образом за изгнание отца, но вернее всего, им просто руководила природная злость.
В тот самый день, когда герцог де Роган был приговорен к смерти парламентом, метр Жером Бригар расхаживал взад-вперед, бранил гарсонов и наблюдал, чтобы все было готово к приходу посетителей.
— Главное,— говорил он,— позаботьтесь о столе господина Гиза, он будет сегодня здесь ужинать с товарищами. Отодвиньте немножко от стола стол господ Шеврезов и де Теминя, они с Гизами не в большом ладу,— прибавил он, посмеиваясь.— Расставьте бутылки и стаканы на столе господина де Сент-Ирема, чтобы ему не приходилось ничего спрашивать. Так, хорошо! Теперь могут приходить сколько угодно.
Едва успел он это произнести, как отворилась дверь н вошли двое, судя по костюму, знатные. Это были капитан Ватан и Клер-де-Люнь.
Метр Бригар сразу же подошел к ним, как для того, чтобы оказать им внимание, так и для того, чтобы хорошенько рассмотреть посетителей. Он видел их в первый раз.
— Что прикажете, господа? — спросил метр Бригар с самой подобострастной улыбкой.
— Четыре бутылки анжуйского, бутылку водки и два стакана,— отвечал капитан.
— Если что-нибудь еще понадобится, мы скажем,— прибавил Клер-де-Люнь.
Они сели недалеко от двери, хозяин подал им все сам и, к своему удовольствию, услышал, как один из них сказал другому:
— За ваше здоровье, капитан!
— Это недавно приехавшие в Париж офицеры,— пробормотал, отходя, хозяин таверны.
Между тем комната начинала наполняться обычными посетителями, и вскоре все столы были заняты.
Собрался самый цвет знатной молодежи, все они пили, играли, смеялись, шутя позорили репутацию самых добродетельных придворных дам.
Только капитан и Клер-де-Люнь сидели молча и пили, вслушиваясь в то, что вокруг них говорилось.
Вошли еще трое: граф де Сент-Ирем, шевалье де Местра и еще какая-то подозрительная личность — и сели к приготовленному для графа столу. Жак де Сент-Ирем сделал при этом хозяину знак быть осторожным и молчать.
Действительно, Сент-Ирема нельзя было узнать в этот вечер: из брюнета он сделался рыжим, почти красным, бородка и усы стали вдвое длиннее и гуще.
Никто его не узнал, кроме двоих: хозяина гостиницы и Клер-де-Люня, слишком опытного в деле переодевания, чтобы его можно было обмануть.
— Вот кто нам нужен,— шепнул он капитану.
— Будем пить!— лаконично отвечал авантюрист с нехорошей улыбкой.
— Господа, знаете новость? — громко спросил один из вновь пришедших.
— Какую? Их теперь много,— сказал Сент-Ирем.
— Та, о которой я говорю, совсем свеженькая,— продолжал незнакомец,— мы, кажется, снова увидим, как запляшут гугеноты.
— Да,— сказал де Местра, прихлебывая вино,— король их недолюбливает.
— Так за здоровье короля!— провозгласил Сент-Ирем.
— За здоровье короля!— повторили несколько человек, слышавшие тост.
В это время вошли еще двое и сели за одним столом с капитаном и Клер-де-Люнем.
Один из этих двоих сейчас же протянул руку капитану.
— Pardieu,— приветливо сказал он,— очень рад встретиться с вами.
— Граф дю Люк!— отвечал капитан, и лицо его сделалось немножко мрачным.
— Да, это я, капитан, и очень рад возобновить с вами знакомство.
— Corbieux! Граф, и я очень рад, но позвольте вам сказать, что мне приятнее было бы встретиться с вами где-нибудь в другом месте.
— Отчего же, любезный капитан?
— Простите, граф, но мне кажется, что вы,— сказал он с ударением на этом слове,— вы здесь не на своем месте.
— Может быть, вы правы, капитан. Честно говоря, первый раз в жизни я сюда зашел, и, по всей вероятности, в последний.
— Дай Бог!— прошептал авантюрист.— За ваше здоровье, граф!
— За ваше, капитан,
— Да, господа,— кричал в это время де Местра,— де Роган осужден на смерть!
— Vive-Dieu! И поделом прекрасному Генриху!— подхватил кто-то из посетителей.
— Напрасно вы вздрогнули, граф. Что вам за дело до слов этих людей? Ведь вы видите, они наполовину пьяны.
— Это правда, капитан, я буду сдержаннее.
— Кроме того,— сказал, посмеиваясь, шевалье де Гиз,— завтра готовят славный прием господам гугенотам.
— И хорошо делают!
— Да бросьте вы к черту все это гугенотство!— со смехом вскричал очень молодой красивый господин.— К черту политику! Да здравствуют женщины! Пью за наших возлюбленных, господа!
— Прекрасный тост!— одобрил Шеврез.— Но о каких женщинах вы говорите, любезный маркиз,— о католичках или гугенотках?
— Vive-Dieu! Конечно, о католичках. Гугенотки разве знают, что такое любовь? Кроме того, говорят, они почти все неопрятны. Я, клянусь, никогда с ними не имел дела,— прибавил он смеясь.
— Ошибаетесь, маркиз де Лафар,— сказал, вставая незнакомец, пришедший с Сент-Иремом,— гугенотки отлично знают, что такое любовь, кроме того, между ними есть прелестные, я знаю.
Все рассмеялись.
— Уйдемте, граф,— сказал Ватан на ухо графу дю Люку.— Здесь так душно, и эта ватага такая несносная!
— Да я с удовольствием бы ушел,— отвечал, горько улыбнувшись, граф,— мне противно слушать всю эту галиматью, но посмотрите, какой страшный ливень! Надо переждать немножко.
Капитан, уже поднявшийся было, уныло опустился опять на стул.
— Судьба так хочет,— прошептал он.
Между тем разговор между маркизом де Лафаром и незнакомцем продолжался, к большому удовольствию окружающих.
— Э! Что же вы хотите этим сказать? — вскричал маркиз.
— То, что вы еще молоды, маркиз,— отвечал незнакомец.
— Я состарюсь,— важно отвечал де Лафар.
— Конечно, но пока вы все-таки молоды и еще неопытны.
— Ах, Боже мой! А между тем я всеми силами стараюсь приобрести опыт. Просветите меня, пожалуйста!
— Извольте, маркиз, прежде всего позвольте вам сказать, что не все храмы Венеры одинаковы.
— А!
— Да, есть один, например, стоящий всех остальных.
— О, сжальтесь над моим неведением! Скажите, где этот храм, чтобы я мог пешком пойти туда поклониться его божеству!
— Вам недалеко придется идти, только предупреждаю, Венера его — гугенотка.
— Все равно, лишь бы она была хороша!
— Она очаровательна.
— В какой же благословенной стороне этот чудесный храм?
— В трех милях отсюда, на вершине холма, небрежно глядящего на быстрые воды Сены.
— О, ради Бога, без поэзии!
— Знаете, маркиз, куда гугеноты ходят слушать проповедь?— насмешливо спросил незнакомец.
— В Аблон, кажется?
— Так вот, я бы сказал вам: ‘Ступайте в Аблон’, если бы красавица, о которой идет речь, не была уже нежной любовницей одного из моих друзей.
Во время этого разговора у графа дю Люка холодный пот выступил на лбу, он с первого же слова хотел вскочить и заставить этого человека замолчать, хотя еще не было произнесено ни одного имени.
— Счастливый, шельма,— вскричал де Лафар.
— Он гугенот, вероятно? — поинтересовался шевалье де Гиз.
— Угадали, монсеньор,— сказал своим крикливым голосом незнакомец,— гугеноты более ловкие стрелки, нежели вы думаете,
— Ах, плуты! Мне бы это и в голову никогда не пришло!— вскричал Шеврез.
— Все это прекрасно, мой любезнейший,— сказал де Ланжак,— но ваш рассказ неубедителен, чтобы в него поверить.
— А что же вам еще нужно, граф: — Назовите имена!
— Гм!— насмешливо заметил тот.— Это щекотливо, господа.
— Может быть, по пока вы не скажете, мы будем считать вас за…
— Позвольте!— поспешно вскричал незнакомец.— Вы собираетесь оскорбить меня, но я с вами ссориться не хочу. Если вы требуете, извольте! Фамилия гугенота — барон де Серак.
— Барон де Серак? — переспросил Теминь.— Да я его знаю.
— Очень возможно.
— Pardieu! Да несколько дней тому назад я получил от него письмо из Бордо.
— Вероятно, он приехал…
— Впрочем, может быть, этот де Серак волокита… — Ну хорошо,— продолжал маркиз де Лафар.— Мы знаем кавалера, а дама?
— Господа, это уж очень деликатный вопрос, имя женщины… добродетельной,— прибавил он с едкой иронией,— так как я вам должен сказать, что это самая чистая, целомудренная женщина.
— Довольно, довольно,— закричали все со смехом,
— Ба! Да ведь не больше чем всего лишь гугенотка!— заметил шевалье де Гиз.— Мы добрые католики, ну, говорите имя!
— Вы требуете?
— Да, да!
— В таком случае извольте, как это мне ни прискорбно: любовница моего приятеля барона де Серака — знатная, добродетельная Жанна де Фаржи, графиня дю Люк де Мовер.
Едва он успел договорить эти слова, как граф дю Люк пощечиной свалил его со стула на пол, крикнув:
— Ты лжешь, негодяй!
На минуту все остолбенели. Никто не ожидал такого скандала.
— Запри дверь, Сирак.— спокойно сказал метр Бригар одному из гарсонов.
Незнакомец, придя в себя от тяжелого удара, встал.
Мигом все столы и стулья отодвинулись к стене, все столпились, чтобы лучше видеть происходящее. Ватан и Клер-де-Люнь бросились к графу.
— Ну, красавец, и с тобой мы разделаемся,— сказал капитан, ударив по лицу де Местра.
— И с вами, белокурый вельможа,— сказал Клер-де-Люнь Сент-Ирему.
— Не убивай его,— шепнул ему Ватан,— он мне нужен.
— Хорошо, будьте покойны.
— Милостивый государь,— сказал незнакомец графу дю Люку,— я не знаю вас, но убью.
— Без фанфаронства,— отвечал граф,— я знаю, что ты негодяй.
— По местам!— крикнул Ватан.
Граф отступил на шаг.
— Капитан, вы знаете, что это дело касается лично меня,— сказал он.
— Полноте!— сурово отвечал авантюрист.— За кого вы меня принимаете? Разве вы не видите, что эти три мошенника пришли с намерением оскорбить вас? Вы попали в западню.
— Верю вам.
— Да, но надо было поверить раньше, убьем этих негодяев, как бешеных собак, граф!
— Я вас жду, господа,— повторил незнакомец,— может быть, вы испугались?
Они встали на места: граф напротив незнакомца, Ватан — напротив де Местра, Клер-де-Люнь — напротив Сент-Ирема.
В зале наступила глубокая тишина.
Противники, со шпагой в одной руке и с кинжалом в другой {В первые годы царствования Людовика XIII дрались и на шпагах, и на кинжалах, когда дело шло о дуэли насмерть.— Авт.}, смерили друг друга взглядами.
Они чувствовали, что будут биться насмерть, и у самых храбрых дрогнуло сердце, как перед неизбежной катастрофой.
— Деритесь, господа, никто вам не помешает!— вскричал с иронией метр Бригар.
Шпаги скрестились.

XV
ДУЭЛЬ

В то время дуэль была не то, что теперь. Во-первых, это была почти всегда дуэль насмерть, а во-вторых, и условия были иные. Бойцы раздевались по пояс и дрались со шпагой в одной руке, с кинжалом в другой, кинжалом прикрывались как щитом и отбивали удары, а шпагой наносили их. Бой сопровождался криком или смехом. Свидетелей тогда не было, были только секунданты, которые тоже дрались между собой и могли помогать тем, чью сторону держали, если считали, что противники слишком их теснят.
Это было и страшно, и красиво, как всякая борьба, в которой человек, забывая свою так называемую цивилизованность, превращается в дикого зверя.
Шестеро противников, обнажившись по пояс, с минуту стояли смирно и затем отчаянно бросились друг на друга.
Окружающие сразу увидели, что бойцы обладают высшей степенью искусства.
— Вы ведь, конечно, хотите убить этого негодяя?— успел шепнуть капитан графу Оливье.
— О, конечно!— с бешенством отвечал граф.
— Хорошо, тогда это уж мое дело,
— Что такое?
— Ничего,— сухо отвечал капитан.
— Они сильны!— говорил между тем незнакомец Сент-Ирему.
— Боюсь, что так, но мы справимся,
— Pardieu!
— Ловкие шельмецы!— весело вскричал шевалье де Гиз, хлопая в ладоши.— Вот чудесная дуэль!
— Она недолго продлится, монсеньор,— отвечал ему Ватан своим насмешливым тоном.
Посреди этой ожесточенной борьбы случилось то, чего сначала даже окружающие не могли понять.
Ватан стоял по правую руку графа дю Люка. В ту минуту, как незнакомец нападал на Оливье, капитан с пронзительным криком бросился на своего противника, де Местра, отстранив его шпагу, он проткнул его своей, а кинжалом между тем, быстро отклонившись в сторону, отбросил шпагу незнакомца.
Оливье воспользовался этим и ударил своего противника.
Незнакомец и де Местра упали мертвыми.
— Я вам говорил,— шепнул капитан графу.
— Благодарю вас, мой друг, вы еще раз спасли мне жизнь.
— И это еще не последний,— сказал, улыбнувшись, капитан.
— Этот человек убил бы меня.
— Я догадался, оттого и помог вам,
— Вы мне настоящий брат.
— Нет, друг,— с чувством отвечал капитан.
Между тем дуэль Сент-Ирема с Клер-де-Люнем еще продолжалась.
— А! Вы уже закончили!— вскричал Клер-де-Люнь.— Граф, как вы думаете, не пора ли закончить и нам?
— Кончим, пожалуй,— отвечал тот, стискивая зубы,
— Хорошо, я ждал только вашего согласия.
Бросившись на противника, как дикий зверь, он выбил у него из рук шпагу, сбил его при этом с ног и уперся ему коленом в грудь.
— Вот и конец!— сказал он смеясь.— Недолго, как видите.
— Демон!— вскричал граф, стараясь высвободиться. — Тише, тише, не вертитесь так, сдаетесь?
— Приходится, sang-Dieu!
— Так я вам дарю жизнь,— величественно сказал Клер-де-Люнь.— Встаньте и забудьте все, граф.
Говоря так, он снял колено с груди противника и любезно помог ему подняться.
— Господа,— сказал, подходя и очень вежливо кланяясь, шевалье де Гиз,— я не имею чести знать вас, но позвольте поздравить: вы ловкие бойцы, я в этом знаю толк. У вас были сильные противники.
— Мы употребили все старание, милостивый государь,— отвечал капитан, низко кланяясь.
— Вы, конечно, не уйдете, не выпив с нами?
— Сочту за честь.
— Господа, я шевалье де Гиз.
— Шевалье, я капитан Ватан, это — мой брат капитан Вермо, а это наш приятель, шевалье де Ларш-Нев.
— Очень рад познакомиться, господа. Эй, Бригар! Лучшего вина!
— Сию минуту, монсеньор! Подождите немного.
— Поскорей! Мне ждать некогда.
Бригар с помощью гарсонов, усердно осмотревших карманы убитых и отобравших их кошельки, переносил трупы к церкви святого Евстафия и смывал кровь о пола.
Сент-Ирем, воспользовавшись тем, что внимание всех было обращено на его противников, потихоньку ушел, но Клер-де-Люнь видел это и пошел за ним.
В нескольких шагах от таверны графа ждал лакей о лошадью, шепнув несколько слов последнему, Жак умчался, как стрела, Клер-де-Люнь вернулся в гостиницу.
Ватан, одеваясь, незаметно обшарил карманы де Местра и незнакомца и взял кое-какие найденные там бумаги, на которые гарсоны даже не обратили внимания.
Граф дю Люк по окончании дуэли сделался равнодушен ко всему происходившему вокруг.
Бледный, мрачный, с растерянным взглядом, он покорно дал Ватану и пришедшему с ним человеку (это был не кто иной, как Мишель Ферре) одеть себя, машинально сел, машинально чокнулся и выпил с шевалье Гизом и другими, по-видимому, не сознавая того, что делал.
— Только одно слово вырвалось у него за все это время:
— Серак!
— Vive-Dieu!— шепнул шевалье де Гиз своим приятелям.— Этот господин не может забыть бедного барона де Серака, беда, если им случится встретиться!
— Он, верно, близкий родственник дамы, о которой говорили,— засмеялся Шеврез.
— Или, скорее, один из ее поклонников,— подхватил маркиз де Лафар.
В эту минуту граф поднял голову, провел рукой по лбу, на котором выступили крупные капли пота, и посмотрел на окружающих, точно спросонья.
— Простите, господа, что я побеспокоил всех вас своей выходкой. Я не хотел этого, благодарю вас за участие, с которым вы ко мне отнеслись.
— Полноте,— весело отвечал де Гиз,— вы отлично дрались, ваши противники получили заслуженное, за такие пустяки не стоит и извиняться.
Граф раскланялся со всеми и сказал Ватаиу, протянув ему руку, с едва заметной улыбкой:
— Вы не со мной, капитан?
— Конечно, с вами, граф!— поспешно отвечал капитан.— Я ни за что не оставлю вас, пока вы не оправитесь от сегодняшнего потрясения.
— Благодарю вас,— сказал граф.— Ах, зачем я вам не поверил, капитан! Ну да может быть, лучше, что все так случилось? — прибавил он, точно говоря с самим собой.
— Граф, переломите себя, скройте свое страдание, будьте мужчиной!
— Да, да, капитан! О, если бы вы знали!
— Я все знаю.
— Вы? — с удивлением вскричал Оливье.
— Да, но здесь не место для интимных разговороз.
— Это правда, уйдемте скорее.
— Уйдемте, к тому же становится поздно.
Они ушли, а Клер-де-Люнь остался, перед тем шепнув капитану:
— Сент-Ирем умчался галопом по направлению к Нотр-Дам.
— Хорошо! Следи за ним и передавай мне все, что он делает, до самых мелочей.
— Будьте покойны, я буду знать каждое его слово.
— Я полагаюсь на тебя.
Граф с капитаном вышли из таверны.
— Вам куда, капитан? — спросил Оливье.
— Отчего вы меня об этом спрашиваете, граф?
— Я слишком взволнован, чтобы сейчас же идти к себе, я бы сначала проводил вас.
— Да нам ведь по пути, мы оба живем на улице Тикетон,— отвечал, смеясь, капитан.
— Вы шутите?
— Нисколько. Мы даже, кажется, близкие соседи. Приехав в Париж, я остановился у одного старого знакомого, хозяина гостиницы ‘Шер-Ликорн’.
— А! У метра Грипара?
— Именно.
— Да, и я там же живу.
— Знаю.
— Как так знаете?— спросил граф, вдруг остановившись и глядя ему прямо в лицо.
— Да так,— хладнокровно отвечал капитан,— очень хорошо знаю.
— Это нехорошо, капитан,— с упреком сказал Оливье.— Мы живем Бог знает сколько времени в одном доме, и только сейчас я это узнаю, и то благодаря случаю!
— Не судите, не выслушав, граф,
— Объясните, пожалуйста.
— Любезный граф, я старый солдат-волонтер, жизнь была неласкова ко мне, двадцать лет я проливал кровь во всех европейских битвах, и ни разу смерть не вспомнила обо мне. Вернувшись на родину, я не нашел никого из близких, те, кого я знал, умерли или забыли меня, что еще хуже. Несчастье делает злым и эгоистом. Гордость не позволила мне раскрывать перед всеми мои сердечные раны, я сосредоточился на самом себе, решив оглохнуть и ослепнуть ко всему — и хорошему, и дурному — вокруг меня и искать покоя в забвении и равнодушии. Случай свел меня с вами, и, не знаю почему, я с первого взгляда почувствовал к вам симпатию.
— Странно!— прошептал граф.— И я, увидев вас, почувствовал то же.
— Я решился бежать от вас, чувствуя, что симпатия моя превратится в горячую дружбу. Не умея ни наполовину ненавидеть, ни наполовину быть другом, я испугался, так как не хотел привязываться ни к кому на свете. Одним словом, я решился бежать.
— А теперь? — мягко спросил граф.
— Теперь? — повторил обычным насмешливым голосом капитан.— О, теперь, граф, судьба оказалась сильнее меня! Я снова увиделся с вами — и конец!
— Так вы согласны принять мою дружбу?
— Нет, вы должны принять мою со всем, что в ней есть дурного и хорошего. Что делать, граф! Судьба велит мне любить вас, и я подчиняюсь. Если бы вы и захотели помешать этому, так вам не удастся.
— О, об этом не беспокойтесь,— отвечал Оливье.— Если моя счастливая звезда, особенно в настоящую минуту, ставит на моем пути человека, подобного вам, я остерегусь выпустить его из рук.
— Тем лучше, если вы думаете то, что говорите, граф.
— А вы разве сомневаетесь, капитан?
— Нисколько. Но, признаюсь, мне все равно, любите вы меня или нет, дело в том, что я вас люблю, этого для меня довольно, вы, пожалуй, можете хоть ненавидеть меня. Моя дружба к вам тоже есть эгоистическое чувство, оно мне лично приятно, и потому я его допускаю.
— Что вы за странный человек, капитан!
— Dame! Надо принимать меня таким, каков я есть.
— Pardieu! Я так и делаю. Начнем же с того, что у нас будет общий кошелек, я богат, и…
— Позвольте, позвольте, граф! Между нами таких условий не может быть. Вы богаты, тем лучше для вас, но и я также богат. Останемся каждый при своем.
— Вы богаты?
— Да, сравнительно, конечно. У меня скромные претензии, того немногого, что я имею, достаточно для меня.
— Ну хорошо! Не стану настаивать. В одном только я никак с вами не сойдусь.
— В чем же это? — с улыбкой спросил капитан.
— Вы свободный человек.
— Как птицы небесные.
— В таком случае, мы с вами больше не расстанемся.
— Я и сам хотел вам это предложить.
— Неужели? — сказал с видимым удовольствием граф.
— Конечно!
— Даете слово?
— Клянусь честью! С одним только условием, чтобы у вас не было тайн от меня.
— Капитан, мы познакомились так оригинально, что знакомство наше совершенно выходит из ряда вон, честный человек не имеет тайн от своего друга и брата, а вы для меня и то и другое.
— Ну хорошо, граф, вот вам моя рука.
— Вот и моя.
В это время они подошли к гостинице ‘Шер-Ликорн’.
Приветливая хозяйка, стоя у дверей, с удивлением глядела на постояльцев, шедших рядом и беседовавших, по-видимому, очень дружно.
Капитан улыбнулся.
— Добрый вечер, Фаншета, дитя мое!— весело сказал он.— Не приходил ли к вам сегодня какой-нибудь гость?
— Да, да, капитан!— отвечала она со слезами на глазах.— Вы наше провидение!
— Ну вот, опять за прежнее!
— Она правду говорит, и я повторю то же,— весело подтвердил подошедший хозяин.— Ах, предобрый вы человек. Черт знает где и найти такого другого. Честь имею кланяться, господин граф!
— Здравствуйте, любезный Грипар!— сказал Оливье.— Да что это у вас тут такое? Все вы какие-то праздничные.
— Ах, если бы вы знали, господин граф!— вскричали в голос муж и жена, всплеснув руками.
— Ну что? — сказал капитан.— Под горячую руку вы прогнали сына, потом поняли, что сами себя делаете несчастными, и снова открыли ему объятия, которых не должны были лишать его. Вот и все!
— Вот и все! Слышите!— сказала смеясь хозяйка.— Бранитесь сколько хотите, мы не боимся вашего сердитого голоса, мы ведь вас знаем.
— Впустите нас, метр Грипар, и расскажите, как вы встретили вашего шалопая.
— Расцеловав его в обе щеки, крестный!— раздался веселый голос Дубль-Эпе.— Мы так счастливы теперь!
— Ну, хорошо, поцелуй же и меня, друг мой Стефан, это доставит мне удовольствие.
— Да и мне тоже!
Молодой человек бросился в объятия авантюриста. Граф молча смотрел на эту сцену, он был очень тронут и ие скрывал этого.
— У нас сегодня праздничный ужин, вы знаете? — спросил Грипар.
— Понимаю, corbieux! Блудный сын вернулся!
— Вы ведь отужинаете с нами, граф?
Оливье колебался.
— О, если бы господин граф оказал нам эту честь!
— Примите приглашение, граф, советую вам, вы доставите удовольствие добрым людям, которые вас любят и уважают, а кроме того,— шепнул Ватан,— это прогонит ваши мрачные мысли, которым не надо пока давать воли.
— Ну, хорошо, я согласен, вы правы, капитан.
Они сели за стол. Ужин прошел очень весело. Около двух часов утра, прощаясь с капитаном на площадке лестнипы, граф сказал ему:
— Мне непременно надо посетить одно место, не поедем ли вместе?
— Конечно. Куда и в котором часу?
— Очень близко отсюда. В восемь часов я буду на аудиенции у ее величества королевы, в Лувре, и сейчас же после аудиенции мы с вами отправимся.
— Хорошо, но так как никому не известно, чем закончится аудиенция, помните, граф, что я жду вас с двумя лошадьми у подъемного моста, возле рва.
— Хорошо!
Они пожали друг другу руки и разошлись по своим комнатам.
Неизвестно, как граф провел ночь, но на другое утро он вышел бодрый, свежий, выглядевший счастливейший из дворян Франции.
В это утро немножко позже семи часов в отеле герцога де Лафорса собралось множество знатных гугенотов.
Встревоженные слухами, что король хочет нанести окончательный удар протестантам, они собрались сопровождать своих депутатов во дворец — как для большего почета, так и для защиты их в случае нужды.
Воинственно и решительно шли эти люди, давно знавшие, что им угрожает вторая Варфоломеевская ночь, несмотря на грозную перспективу, они спокойно и твердо жертвовали жизнью за идеи, которые, справедливо или нет, считали единственно верными.
Сначала герцог де Лафорс не соглашался на план единоверцев, но он и сам был неспокоен, к нему приходило много анонимных писем, смысл которых всегда сводился к одному: ‘Берегитесь!’
Обстоятельства были серьезные, исключительные.
Герцог согласился, чтобы депутаты шли в Лувр не одни.
В ту самую минуту, когда он садился на лошадь, примчался курьер и подал ему коротенькую записку:
‘Я в безопасности в трех милях от Парижа. Слежу за всем. Через три дня буду с вами. Кто за меня, пусть идет со мной! Надейтесь! Все для Бога и Франции!

Генрих де Роган’.

Герцог де Лафорс сильно обрадовался, он нетерпеливо ждал этого известия. Он протянул руку, и толпа дворян, едва сдерживавших лошадей, смолкла.
Герцог де Лафорс велел прочесть депешу, в ответ раздались радостные крики.
Теперь все были спокойны за своего вождя и чувствовали в себе силу бороться, что бы ни задумал против них король.
Отворили ворота, и кортеж шумно выехал на улицу. Конвой депутатов состоял человек из пятисот самых решительных гугенотов, в полном вооружении, готовых защищать своих выборных от всех и каждого.
Народ, толпившийся у отеля, расступился перед ними, он не ожидал такой энергичной демонстрации и, пораженный зрелищем, не крикнул ничего — ни за, ни против…
Протестанты двигались шагом, без четверти восемь они подошли к подъемному мосту Лувра. Пятеро депутатов за несколько минут перед тем выехали вперед.
Шагах в десяти перед ними ехал герцог де Лафорс. У него был спокойный, гордый, решительный вид, как у человека, знающего, что он ставит на карту жизнь, но в душе решившегося пожертвовать ею с тем самоотвержением, которое в страшные эпохи создает мучеников или героев.
Подъемный мост опустили, по обеим сторонам его стояли мушкетеры.
Командир отряда подошел к самому мосту.
— Что вам надо и кто вы такой? — спросил он, отдавая честь шпагой.
— Граф де Теминь,— обратился к нему герцог де Лафорс, отвечая тем же,— мы депутаты протестантского дворянства, сегодня в половине девятого нам назначена аудиенция ее величеством королевой Марией Медичи, да хранит ее Бог!
— Аминь!— сказал граф.— Но мы не можем впустить столько людей. Лувр — крепость, когда там живет его величество король.
— Мы этого и не требуем, граф, мы просим впустить только наших депутатов, остальные будут ожидать здесь нашего возвращения.
— Это другое дело, герцог,— отвечал граф де Теминь,— позвольте спросить, сколько депутатов?
— Очень немного, граф, их всего пятеро, и я в том числе.
— Peste! Пари держу, все отлично подобраны,— сказал посмеиваясь граф.
— Оскорбление — не ответ,— строго, но совершенно спокойно отвечал герцог де Лафорс.
Граф де Теминь, безукоризненный вельможа, пользовался отличной репутацией при дворе.
— Это правда, монсеньор,— отвечал он, почтительно поклонившись,— я слишком груб и тем более неправ, что мне велено принять вас с почетом и впустить сейчас же. Извините, пожалуйста,— вот все, что я могу вам сказать.
— Вам не надо извиняться, любезный капитан,— приветливо отвечал герцог,— пожалуйста, велите только впустить нас.
Капитан подошел ближе.
— Послушайте меня, герцог де Лафорс,— тихо сказал он ему,— не входите за эти стены!
— Это невозможно!
— Как знать, что вас там ждет!
— Судьба наша в руках Божьих. Пропустите, пожалуйста!
— Исполняю ваше желание, монсеньор, но помните, что я дал вам добрый совет.
— Верю и благодарю вас, граф. Что бы ни случилось, вы всегда найдете во мне друга.
— Эй вы, пропустите!— сурово крикнул граф мушкетерам, выстроившимся поперек моста.
Депутаты сошли с лошадей, передали поводья лакеям и встали позади своего вождя.
Они медленно прошли по мосту. За ними двигались скорым шагом мушкетеры, держа мушкеты на плече.
Мост подняли.
Протестанты отлично знали, что их не впустят в Лувр и поэтому не спорили. Лишь одно показалось им странным и сильно встревожило их.
Луврский мост обыкновенно опускался на рассвете и поднимался только вечером, после заката солнца, возле него всегда стояли караульные.
Необыкновенные предосторожности, принятые против депутатов, встревожили протестантов, но они не показали виду, не сходя с лошадей, они столпились у края рва и не сводили глаз с мрачного здания, где в эту минуту решалась участь их партии, не слышали, казалось, рева толпы позади, осыпавшей их самыми возмутительными, даже грязными оскорблениями.
На склоне рва показался хорошо вооруженный всадник, он ехал мелкой рысью, ведя на поводу еще одну лошадь.
Никому не говоря ни слова, всадник остановился по правую сторону протестантов, шагах в десяти от них, сошел с лошади, привязал ее к ближайшему столбу и прехладнокровно осмотрел пистолеты у седла, насвистывая какой-то венгерский марш. Затем, подойдя к самому мосту, он философски скрестил руки и стал ждать, как человек, решившийся не сходить со своего места ни под каким предлогом.
Гугеноты сейчас же догадались, что это свой, и предоставили ему поступать как вздумается. Впрочем, они не ошибались. Это был капитан Ватан.
Прошло около часа.
Аудиенция продолжалась долго. Наконец заскрипел и медленно опустился мост.
Депутаты возвращались, со всех сторон окруженные мушкетерами. Они были бледны и мрачны.
Все подошли к ним ближе.
— Ну что? — тревожно спросил де Малоз.
— Над нами насмеялись, с нами обошлись как с оборванцами,— отвечал герцог де Лафорс дрожавшим от волнения голосом.— Нам объявлено, что нас арестуют, если через час мы не выедем из города.
— О, мы отомстим!— с негодованием вскричали все.
— Извините, господа,— насмешливо сказал граф де Теминь, раскланиваясь,— но здесь, я думаю, не место для совещаний. Потрудитесь удалиться, иначе я вынужден буду стрелять по вам, что меня, честное слово, очень огорчит!
Эта грубая шутка вызвала крики бешенства со стороны гугенотов. Герцогу де Лафорсу с трудом удалось унять их.
— Уедем, господа!— сказал он.— Что нам здесь больше делать? Вы видите, слуга берет пример с господина, это всегда так: господин был дерзок, и лакей грубит.
— Благодарю вас, герцог де Лафорс,— отвечал граф де Теминь со злым смехом,— мы, надеюсь, скоро увидимся!
— Это мое искреннее желание,— произнес внешне очень спокойный герцог,— по крайней мере мои псари проучат вас.
— Sang-Dieu — вскричал граф, схватив у одного из солдат мушкет.— Это уж слишком! Впрочем, нет!— прибавил он, снова отдав оружие.— Это будет убийство. До свидания, господин герцог!
— До свидания, граф! Не забывайте хлыста моих псарей,— сказал по-прежнему невозмутимо герцог.
Де Теминь презрительно улыбнулся, пожал плечами и ушел со своими мушкетерами в Лувр. Мост сейчас же подняли.
— Господа и друзья мои,— сказал герцог де Лафорс,— мы с вами заранее знали, какой прием ожидает нас в этом дворце со стороны человека, отцу которого мы доставили трон ценой нашей крови и нашего состояния. Мы исполнили свою обязанность, и нас не смогут упрекнуть за то, что случится дальше. Теперь же, чтобы нас не арестовали, уйдемте скорее за надежные стены. Уже отправлен приказ захватить живым или мертвым нашего вождя, герцога Генриха де Рогана, такие же приказы не замедлят разослать и относительно нас, может быть, король уже подписывает их в настоящую минуту. Едем же, господа и друзья мои! До свидания! Вы знаете, где мы все скоро сойдемся. Явимся аккуратно на свидание, назначенное нам нашим вождем! До скорого свидания!
Гугеноты, на прощание погрозив старым стенам, на вершине которых блестели мушкеты солдат, сейчас же повернули назад и в стройном порядке проехали сквозь толпу, невольно пораженную таким гордым отступлением и не осмелившуюся прямо в лицо оскорблять уезжавших протестантов, только издали вслед им раздалось несколько свистков и восклицаний.
— Граф, сюда!— крикнул авантюрист.— Куда это вы так бежите?
— Ах, вы здесь, капитан! Pardieu! Я ищу мою лошадь, друг мой.
— Не ищите. Я ее отослал с Мишелем, он с ней будет ждать вас там.
— Хорошо, но зачем же вы отослали ее?
— Оттого, что теперь вам нужен добрый рысак, поздоровее вашего красавца. Посмотрите-ка на этого испанского жеребца, а, каков?
— Чудесный.
— Садитесь же скорее. Наши уже далеко, а эти мошенники не совсем дружелюбно поглядывают на нас.
— Да вы, кажется, боитесь, капитан? — с иронией спросил граф, садясь на лошадь.
— Да, признаюсь, граф, я всегда ужасно боюсь, когда мне приходится защищаться против этой бессмысленной, ревущей своры, называемой чернью. Ну, куда же мы теперь? Вы ведь не вернетесь, конечно, на улицу Тикетон?
— Сохрани меня Бог, капитан!— отвечал граф, вдруг нахмурясь.— Вы ведь со мной?
— Конечно.
— Благодарю вас, я не смел на это рассчитывать.
— Э! Не стоит благодарности, я обожаю путешествия. Так куда же мы?
— К Новому Мосту, к Фонтенблонской дороге.
— Так едемте!
Они умчались, как стрела, толпа расступилась перед ними, осыпая их ругательствами, на которые они и внимания не обращали. Через двадцать минут они миновали заставу святого Виктора и поехали по Фонтенблонской дороге, тогда это была только узкая дорожка, непроходимо грязная зимой, но в данную минуту ровная и гладкая, как стекло.
Они ехали молча. Каждый думал о своем.
Однако, поднимаясь к Вильжюиф, они поневоле сдержали лошадей, чтобы дать им передохнуть.
— Так мы едем?..— спросил авантюрист, как бы продолжая прерванный разговор.
— Сначала в Аблон, капитан.
— Отчего сначала? Разве вы не там живете? Ведь у вас там замок, кажется?
— Да, Моверский замок.
— Разве вы не там остановитесь?
— Я там пробуду не больше часа.
— А потом?
— Потом… куда глаза глядят!
Авантюрист покачал головой.
— Берегитесь, граф!
— Чего же беречься, капитан?
— Самого себя.
— Я вас не понимаю. Отчего самого себя?
— Оттого, что в данную минуту у вас нет врага страшнее вас самих.
— Капитан!
— Я друг ваш и должен говорить вам правду, и скажу ее во что бы то ни стало!
— Говорите!
— Обдумайте хорошенько то, что собираетесь делать, граф. Со вчерашнего дня вы под влиянием гнева. Я не знаю ваших планов, но боюсь их…
— Да вы всего боитесь!— перебил граф, стараясь обратить все в шутку.
— Уж таков я есть. Вчера вечером вас сильно оскорбили. Клеветник был наказан.
— Клеветник? — горько повторил Оливье.
— Да, клеветник, по какому праву вы больше верите словам негодяя, которого совсем не знаете, нежели доказанной невинности дорогой вам особы! Не разбивайте трех жизней под минутным влиянием необдуманного гнева. Подумайте о сыне, о жене, о вас самих. Не губите безвозвратно своего счастья. Нельзя обвинять без доказательств и судить, не выслушав.
— У меня есть доказательства,
— Где они?
— Разве вы не слышали, что говорил этот человек?
— Клевета, повторяю вам. Послушайте, граф, вы теперь не в своем рассудке, и бесполезно было бы серьезно рассуждать с вами, иначе я бы многое вам сказал.
— Например, друг мой?
— Например, вот что: я ясно вижу, что вы были жертвой заговора, давно подготовленного против вас одним или несколькими неизвестными вам врагами.
— Неизвестными мне врагами, мне?
— Corbieux! Да неужели же вы воображаете, что у вас все только друзья? Клянусь честью, это было бы уж слишком смешно! Вы молоды, красивы, богаты, любимы и воображаете, что завистники — те люди, может быть, которым вы больше всего делаете добра,— дадут вам спокойно наслаждаться вашим счастьем, не попытавшись смутить его? Полноте, граф, вы с ума сошли!
— Вы на все слишком мрачно смотрите, капитан.
— Ах, corbieuxl Он бесподобен! Ну, а вы как же смотрите?
— Я?
— Dame! из-за клеветы, услышанной после выпивки в таверне от первого встречного…
— Может быть, вы правы, мой друг,— перебил граф,— но если бы вы знали, как я страдаю!
— Да, понимаю, понимаю! Вы молоды, а первые раны всегда особенно жестоки. Но со временем сердце, к счастью, каменеет. Это еще только цветочки!
— Сохрани меня Бог долго терпеть подобную муку!
— Бедное дитя! Вы никогда не страдали,— сказал с трогательной добротой в тоне капитан.— Мужайтесь, друг, будьте мужчиной, не поддавайтесь первому удару злобы, а главное…
— Что главное?
— Никогда не обвиняйте, не получив положительных доказательств, то есть не убедившись собственными глазами, да и то!..
— О, вы уж слишком далеко заходите, капитан!
— Нисколько, помните вот что, граф: в любовных делах глаза и уши обманывают часто, если не всегда. Вы это впоследствии узнаете, но старайтесь узнать не на собственном опыте!
— Ах!
— Ну вот мы и в Вильжюифе,— прибавил капитан,— теперь нам торопиться некуда. Дадим передохнуть лошадям, вон какой-то трактир! Зайдем на несколько минут?
— Как хотите, капитан,— равнодушно отвечал граф.

XVI
СМЕРТЕЛЬНЫЙ УДАР

Капитан притворился, что принял двусмысленный ответ графа за согласие, и направился к трактиру, находившемуся у самого въезда в деревушку Вильжюиф.
У дверей трактира, в беседке из плюща и жимолости, стояло несколько столов и скамеек.
Какой-то путешественник, приехавший, видимо, несколькими минутами раньше, сидел у стола на открытом воздухе.
Держа левой рукой лошадь за повод, он пил вино, очевидно измучившись от жажды за время длинного пути.
Увидев приезжих, он встал, вежливо поклонился и, пристально посмотрев с секунду на авантюриста, спросил:
— Из Парижа едете, милостивый государь?
— Да,— вежливо отвечал авантюрист,— а вы?
— Я возвращаюсь туда.
— А! Вы там, значит, живете?
— Как вам сказать, я везде живу понемножку — перелетная птица.
— А у вас славное перо на шляпе,— заметил капитан.
— Красное с черным,— отвечал, улыбнувшись, путешественник.— Это не в моде в Париже, но я ношу как эмблему горя и удовольствия вместе, одним словом, перо — это последний подарок моей любовницы.
— А!— произнес авантюрист, исподлобья оглянувшись вокруг.
Граф сидел в другом углу беседки. Трактирщик принес ему туда бутылку вина и два стакана. Трактирный слуга проводил лошадей. Никто не мог услышать беседующих.
Капитан наклонился к незнакомцу.
— От кого вы? — спросил он.
— От Клер-де-Люня,— отвечал тот.
— Узнали что-нибудь?
— Очень много.
— Говорите скорее!
— Граф Сент-Ирем из ‘Эпе-де-буа’ во весь опор ускакал в Аблон. Остановившись в высокой роще на расстоянии двух мушкетных выстрелов от замка Мовер, он два раза по-особенному свистнул. Это, вероятно, был сигнал. Вышла женщина. Ее нельзя было рассмотреть под плотно окутывавшим ее капюшоном плаща, кроме того и темнота ночи мешала.
— Я узнаю, кто это такая,— проворчал капитан.— Дальше.
— Они с полчаса говорили шепотом, потом женщина ушла. Граф сел на лошадь и поскакал в Париж, куда приехал, не останавливаясь нигде в дороге.
— Все?
— Нет еще.
— Так скорей, скорей, говорите!
— Уже три дня в замке Мовер прячется какой-то мужчина.
— Кто такой?
— Не знаю. Он примчался во весь дух из Парижа около полудня.
— Что же это за человек?
— Вельможа, молодой, высокий, стройный, держится как принц. С час тому назад здесь прошло человек двенадцать солдат под начальством капитана. Не знаю, куда они направлялись, но говорили, что имеют приказ обыскать все замки, деревни и хижины на десять лье вокруг Парижа и найти каких-то вельмож, врагов короля и мсье де Люиня.
Авантюрист сдвинул бровк.
— Все? — спросил он.
— Все, капитан.
— Возьмите это, благодарю вас,— сказал он, подавая посыльному несколько золотых монет.
Тот отступил.
— Мне приказано ничего не брать, капитан.
— Хорошо, так вот моя рука.
Тот почтительно пожал ее.
— Вы опять в Париж?
— Сейчас же.
— Пусть Клер-де-Люнь продолжает следить за графом!
— О, не беспокойтесь! Он окружен нашими людьми.
— Хорошо, прощайте!
— До свидания, капитан.
Капитан Ватан прошелся раза два перед трактиром, глубоко задумавшись, и наконец решился войти в беседку, прошептав:
— Случай против нас. Что делать? Кто знает? Ну посмотрим!
— Куда это вы девались, мой друг? — сказал, увидев его, граф.
— Извините, граф, должен признаться, я преглупо бродил взад и вперед, чтобы размять ноги. За ваше здоровье!
Он сел и выпил.
— Что это? — спросил Оливье, услышав топот удалявшейся лошади.
— Верно, уехал путешественник, который прибыл перед нами.
— Вероятно.
Оба, по-видимому, говорили только для того, чтобы не сидеть молча. Мысли их были в другом месте. Прошло несколько минут.
— Едем? — спросил наконец граф.
— Пожалуй,— отвечал авантюрист.— Эй! Кто-нибудь!
Прибежал трактирщик с шапкой в руках. Капитан Ватан расплатился и махнул слуге. Тот привел лошадей.
Через минуту путешественники уже мчались дальше. Казалось, их собственное нетерпение заразило и их лошадей.
Вскоре они достигли склона холма, поднимающегося над деревней Аблон.
Вдруг на повороте дороги показался отряд солдат человек в двадцать. Они двигались в одном направлении с нашими героями. Сдержав немного лошадей и опередив отряд, граф и Ватан обменялись поклоном с офицером, ехавшим шагах в пятнадцати впереди.
— Видели вы этих солдат, капитан? —спросил граф.
— Corbieux! Еще бы!
— Что они делают здесь?
— Это следствие вашей сегодняшней аудиенции, граф.
— Вы шутите, мой друг?
— Нисколько.
— Но ведь мы опередили их!
— Это ничего не значит и доказывает одно: распоряжения были сделаны заранее, все было предусмотрено. Мсье де Люинь очень хитер! Он принял меры.
— О! Неужели?
— Да ведь это же очевидно!
— Но ведь это гнусная измена!
— Отчего же? Просто военная уловка. Впрочем, я, может быть, и ошибаюсь, может, дело идет только о герцоге де Рогане. Вы знаете, что его голова оценена, и хорошо оценена. О, эти плуты отлично умеют вести дела.
— Да, все возможно. Прибавим шагу, капитан!
— Зачем?
— Сам не знаю, но мне хочется поскорее приехать в замок.
— Извольте.
Они помчались во весь опор.
Через двадцать минут мост был опущен. В ту минуту, когда граф въезжал на мост, капитан тронул его за руку.
— Что такое? — спросил, останавливаясь, Оливье.
— Посмотрите,— отвечал Ватан.
Граф обернулся. Отряд, который они полчаса тому назад опередили, был в каких-нибудь пятистах шагах позади них и мчался во весь опор.
— Ого!— сказал Оливье.— Что это значит?
— Это значит, что они ищут герцога, что им отдан приказ обыскать все замки и хижины и что через пять минут они будут здесь.
— Ну и пусть!
— А если кто-нибудь, и возможно герцог, скрывается в вашем замке?
Граф побледнел, но сейчас же взял себя в руки.
— Если кто-нибудь, друг или недруг, искал приюта в моем доме,— сказал он,— моя честь заставляет меня оказать ему покровительство.
— Знаю, но поедем скорее.
Они галопом проехали мост.
— Поднимите!— крикнул граф.
Мост сейчас же подняли.
Граф сошел с лошади и, подойдя к графине, радостно выбежавшей ему навстречу, холодно сказал:
— Графиня, приютили вы какого-нибудь приезжего в замке?
— Монсеньор,— отвечала она, покраснев, дрожащим голосом,— какой-то господин просил убежища, я думала, что можно…
— Вы хорошо сделали…
— Его фамилия де…
— Мне пока незачем знать имя, вы мне после его представите. Где вы его поместили?
— На половине для приезжих,— отвечала она, все более и более смущаясь строгим тоном мужа, бледного, изменившегося и растерянно глядевшего ей прямо в глаза.
— Велите скорее перевести его в потайную комнату, через десять минут будет поздно.
— Я не понимаю, граф!
— Ах, графиня, неужели вы не понимаете, что в замок сейчас прибудут солдаты и что они имеют приказ арестовать…
— Да, да, понимаю! Простите, граф.
— Простить вас? А в чем же мне вас прощать? — осведомился он громовым голосом.
— Граф, граф!— вскричал подбежавший авантюрист.— Солдаты!
— Солдаты! Да скорее же, графиня! Или вы хотите, чтобы меня обесчестили, арестовав в моем доме человека?
— Иду, иду, граф,— растерянно произнесла она и ушла не помня себя от горя и страха. Диана сопровождала ее, осыпая ироничными утешениями.
В эту минуту у моста раздался звук трубы.
— Посмотрите, кто там и что им нужно,— сказал граф мажордому.
Ресту почтительно поклонился и, поспешно подойдя к калитке, отворил ее. Переговоры шли довольно долго. Затем мажордом вернулся.
— Ну, что там такое? — спросил граф.
— Монсеньор, граф де Шеврез требует от имени короля, чтобы, вы его впустили в замок со своим отрядом.
— Показал он вам приказ?
— Нет, монсеньор, он покажет его вам лично.
— Что делать? — прошептал граф.
— Исполнить требуемое,— поспешно сказал авантюрист.— Да вот и графиня.
Жанна шла опять со своей подругой.
— Все сделано? — отрывисто спросил Оливье.
— Все, граф.
— Хорошо, уйдите к себе, графиня. И вас попрошу о том же, мадемуазель,— прибавил он, обращаясь к Диане.
Они ушли. Жанна была бледна и встревожена, крупные слезы стояли у нее в глазах.
— Бедное дитя!— прошептал авантюрист, сам бледный как смерть.— А эта прелестная девушка,— подумал он, пристально поглядев на Диану,— не злой ли гений, который хочет погубить ее? Она замечательно хороша, но у нее что-то неприятное в глазах. Я все узнаю, черт побери! И тогда…
Он не докончил своей мысли.
Граф следил глазами за женой. Как только она ушла, он обернулся к мажордому.
— Велите опустить мост и впустить графа де Шевреза,— приказал он.
Приказание было тотчас же исполнено.
Отряд вошел во двор за своим капитаном и выстроился в одну линию.
Де Шеврез сошел с лошади и, подойдя к графу, поклонился.
Оливье отвечал тем же.
— Милостивый государь, я граф де Шеврез.
— Мне уже доложили, граф,— немножко сухо отвечал Оливье.
— Я имею приказ за подписью его величества короля и господина де Люиня и должен вручить его лично графу дю Люку де Моверу,— сказал он, показывая бумагу.
— Я граф дю Люк де Мовер.
— Вы? — с удивлением воскликнул де шеврез,— но вчера вечером!..
— Вчера вечером по причинам, лично меня касающимся, я хотел сохранить инкогнито…
— Это ваше дело, потрудитесь прочесть приказ и сказать, угодно ли вам будет подчиниться ему?
— Я верный подданный короля, граф, вы его представитель в настоящую минуту, потрудитесь же исполнить свою обязанность, никто здесь не помешает вам,— отвечал Оливье, вежливо отстраняя бумагу.
— Я иного и не ожидал от вас, граф,— отвечал, любезно поклонившись, де Шеврез,— я не хочу ничем стеснять вас, мне достаточно будет вашего слова, что в замке никто не скрывается, и я сейчас же уеду, извинившись за беспокойство.
— К сожалению, граф, я не могу дать вам этого слова, потому что сам целый месяц не был дома и приехал только за несколько минут перед вами.
— Ах, pardieu! Ведь правда!— вскричал, засмеявшись, де Шеврез.— Как я не подумал! Мы ведь с вами встретились на дороге!
— Да, граф!
— Так я уезжаю, граф, в ваше отсутствие не могли дать здесь убежища никому из врагов короля.
— Я тоже так думаю, граф, но, если вам угодно…
— Нет, нет, сделайте одолжение! Впрочем, между нами,— прибавил он вполголоса,— я вовсе не хочу выдать известному вам негодяю достойного, благородного вельможу…
— Так дело очень серьезно?
— Его ожидает смертная казнь, дело идет о герцоге де Рогаие…
— Гм! Бедный герцог!
— Надеюсь, он теперь далеко? Он имел достаточно времени уйти подальше.
— Дай Бог!
— Аминь, от всей души! Теперь мне остается только еще раз извиниться перед вами, любезный граф, и проститься.
— Но сначала, верно, не откажетесь закусить?
— С удовольствием, сегодня страшно жарко, и у меня в горле пересохло.
Отдав приказание мажордому, граф с капитаном и де Шеврезом вошли в замок, а солдатам между тем поднесли вина.
Подали закуску и чудесного анжуйского. Де Шеврез отдал должное всему, болтая и смеясь над Люинем и данным ему поручением.
Они расстались, больше расположенные друг к другу, чем за несколько минут перед тем.
Граф де Шеврез уехал со своим отрядом. Оливье следил за ними глазами, пока они не скрылись за поворотом.
— Теперь, друг мой,— сказал граф глухим голосом, проведя рукой по лбу,— пойдемте взглянуть, какому щеголю графине угодно было оказать гостеприимство в замке. Видимо, она им сильно интересуется, если так легкомысленно рискнула всех нас погубить!
— О граф! Мадам дю Люк, возможно, даже не знает этого несчастного…
— Вы думаете?
— Конечно, только по доброте…
— Да,— сухо перебил граф,— у нее доброе сердце, слишком доброе, может быть! Пойдемте, капитан, мы сейчас увидим, в чем дело.
Графиня ждала их, грустно задумавшись.
— Проводите нас, графиня,— насмешливо обратился к ней Оливье.— Вам принадлежит право освободить человека, которого вы так милостиво спасли.
— Монсеньор,— отвечала она дрожащим голосом,— если я дурно поступила…
— Э, да кто вам об этом говорит, графиня!— резко перебил ее граф.
— Граф,— вмешалась Диана,— позвольте вам заметить, что вы престранно относитесь к Жанне сегодня. Что же она сделала такого, чего вы бы сами не сделали?
— Я, мадемуазель?
— Человек, которого она приняла в дом,— продолжала самым нежным голосом девушка,— благородный вельможа вашей партии, его имя всем известно и всеми уважаемо…
— Но…
— Да вот вы его сейчас увидите, это барон де Серак.
— Барон де Серак!— громовым голосом вскричал граф, как тигр, бросившись к жене, почти лишившейся сознания от страха.
— Граф!— вмешался авантюрист, быстро схватив его за руку.— Вы забываетесь!
— Пустите меня,— кричал вне себя Оливье,— пустите, или…
— Граф!— грозно повторил капитан.
Оливье остановился бледный как смерть, с блуждающими глазами.
— Это правда,— прошептал он, сделав над собой усилие,— прежде его, а потом ее!
И он большими шагами пошел к секретной комнате. Диана со злобным торжеством поглядела ему вслед. Авантюрист поймал ее взгляд.
‘Это она!— подумал он.— А, демон! Берегись, теперь я знаю твою тайну!’
— Пожалуйте, барон де Серак!— воскликнул граф, отзоряя потайную дверь.
Из секретной комнаты вышел мужчина.
— Герцог де Роган!— изумился Оливье, отступив и с отчаянием ударив себя по лбу.
‘Кого же здесь обманывают?— думал авантюрист.— О, тут какая-то тайна, которую я раскрою, клянусь честью!’
— Да, я, граф!— с чувством отвечал герцог.— Я назвался этим именем, чтобы не так скомпрометировать вас. Я вам обязан спасением, благодарю вас!
Он протянул ему руку.
Оливье с отвращением отступил,
— Вы спасены,— сказал он, холодно поклонившись,— лошадь ваша готова, уезжайте!
— Но позвольте мне поблагодарить графиню.
— Не теперь только, герцог, безопасность ваша требует, чтобы вы как можно скорее уезжали. Впрочем,— иронично прибавил он,— скоро вы увидитесь с графиней.
— Это правда, граф. Прощайте же и благодарю вас.
— Нет, до свидания, герцог.
Герцог с минуту озадаченно смотрел на него, как человек, не понимающий, что происходит вокруг, потом еще раз поклонился и вышел за мажордомом.
Граф подошел к жене.
— Я все знаю,— тихо сказал он сдержанным голосом.— Этот человек ваш любовник, графиня. Молитесь за него, либо он умрет, либо погибну я! Прощайте!
— Граф!— вскричала она, с мольбой сложив руки.
— Прочь! Я вас больше не знаю!— глухо произнес он и грубо оттолкнул ее.
Графиня тоскливо вскрикнула и упала навзничь. Граф большими шагами вышел из комнаты, даже не оглянувшись.
— Ну, наши дела, кажется, хорошо идут!— прошептала Диана, с непередаваемым выражением посмотрев на графиню и улыбнувшись дьявольской улыбкой.
Пять минут спустя граф и капитан покинули Мовер.
За несколько минут перед тем уехал и герцог де Роган, тревожно стараясь объяснить себе оказанный ему странный прием, но ничего не мог понять.
В тот же вечер герцог де Роган присоединился к отряду гугенотов, ожидавших его под начальством Лектура в двух милях от Аблона, на Корбейльской дороге.
На этот раз герцог де Роган был спасен!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

БУРНЫЕ ВРЕМЕНА

I
ПЕРВОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ В ТЕАТРЕ МАРЭ

Прошло два месяца после происшествий, описанных в первой части нашего рассказа.
Наступила зима, начинался холод, дождь хлестал в оконные рамы, ветер свистел в обнаженных ветвях деревьев, из труб крутясь поднимались к серому небу длинные струи дыма.
Париж облачился в зимние одежды.
Во вторник, 27 ноября 1621 года, темное, холодное, туманное утро часам к одиннадцати прояснилось. Показавшееся солнце совсем развеселило столичных жителей.
К театру Марэ собиралось множество людей в экипажах и портшезах. С самого утра по всей улице Тампль толпился, крича, смеясь и толкаясь, народ. В театре первый раз шла ‘Марианна’, большая трагедия знаменитого в то время поэта Александра Арди, премьера была давно обещана, но много раз откладывалась.
Двор и весь город съехались в театр. Лакеи и пажи бесцеремонно расталкивали толпу, очищая место экипажам своих повелителей.
В одной из карет сидели друг против друга неразлучные приятели — граф дю Люк и капитан Ватан.
Авантюрист не изменился: у него была все та же воинственная осанка, все тот же покрой платья, разве что теперь оно было поновее и получше.
Оливье дю Люк изменился же не только внешне, но даже, казалось, и в нравственном отношении.
Оживленные, слишком румяные лица друзей ясно говорили, что оба они только что хорошо позавтракали и поэтому не могли дойти до театра пешком,
На графе был алый бархатный плащ, богато расшитый золотом, атласный серизовый мундир с кружевами и позументами и панталоны такого же цвета, вправленные в белые сапоги с золочеными шпорами. Перевязь, на которой висела длинная шпага, была вся расшита золотом, низенькая серая касторовая шляпа, с кокетливо загнутыми кверху полями и красными с черным перьями, была ловко надета набок.
Гугеноты, товарищи графа, едва узнавали в этом шеголе-утонченном прежнего серьезного, хладнокровного вельможу, которого так любили и уважали.
Раза три лакеи и полицейские пытались восставать против бесцеремонности, с какой кучер графа забрызгивал их грязью, даже не предупреждая обычным криком, но тот так посмотрел на недовольных, что они сочли за лучшее покориться. Впрочем, в этой давке вообще не считались с толчками или попавшими в лицо комками грязи: каждый хлопотал только за свое место. Оставалось минут сорок до начала спектакля, назначенного на два часа, а актеры были очень аккуратны, полиция разрешила пускать публику в час, чтобы к четырем все закончилось.
В коридоре, в маленькой дощатой будочке, директор труппы с Александром Арди, уже одетым тенью Аристовула, продавали билеты.
Невозможно передать, какой смех и веселье возбуждало в толпившихся у кассы зрителях это страшное привидение.
Граф дю Люк, бросив мимоходом пистоль на бюро директора, скрылся с приятелем в темных изгибах узкого коридора, который вел к самой сцене.
В 1600 году труппа из провинции приехала в Париж и остановилась на улице Потери-Дезарси, в Серебряном отеле, выхлопотав себе разрешение играть на парижской сцене, несмотря на энергичное сопротивление труппы Троицы, которой принадлежал Бургундский отель. Эта труппа, в силу грамот Генриха II и Карла IX, пользовалась правом одной давать спектакли в Париже. В начале царствования Людовика XIII новая труппа, поселившаяся в Серебряном отеле, устроила свой театр, прозванный Театром Марэ.
Незатейливо было в то время устройство театра. В одном конце зала находилась эстрада высотой в рост человека — это была сцена, перемена декораций совершалась только с помощью занавеса в глубине сцены, по бокам свешивались плохонькие кулисы.
Галерея, шедшая по сторонам, разделялась на ложи, прямо на актеров могли смотреть только те зрители, которые имели места напротив самой сцены, в противоположном конце театра.
Партер, то есть все пространство под ложами, кишел народом, там все стояли, и давка была страшная.
Самыми лучшими местами, где обыкновенно сидели придворные и знать, считались скамейки на самой сцене, по обеим ее сторонам вдоль кулис, понятно, как это лишало пьесу всякой сценичности и как стесняло актеров! Но публика в то время была не столь требовательна, как теперь. И цены за места устанавливались просто грошовые.
В тот день, о котором мы говорим, театр был особенно полон, пришлось отказать в билетах более чем двумстам зрителям.
В ложах сияли мундиры вельмож и бриллианты дам, разодетых в шелка и кружева. В партере громко и бесцеремонно кричали, смеялись, обменивались шутками с сидевшими в ложах и шумно требовали скорее начать пьесу.
Граф дю Люк и капитан сидели на самой сцене, с краю, следовательно, очень близко к зрителям, занимавшим ложи и партер.
Капитан тихо разговаривал с графом, который, прислонясь спиной к кулисе, постоянно закрывал глаза, несмотря на отчаянные усилия держать их открытыми, и, по-видимому, скорее расположен был спать, чем слушать.
— Corbieux! Да проснитесь, граф!— сказал капитан.— Если вы дадите себе волю, то свалитесь в партер или провалитесь за кулису.
— Хорошо, хорошо, не беспокойтесь,— отвечал, не открывая глаз, Оливье,— если я и засну, то проснусь, когда понадобится.
— Что понадобится?.. Право, уйдемте лучше, граф!
— Оставьте меня в покое, капитан!— сердито отозвался тот.— Я не уйду!.. Я пришел сюда и буду тут сидеть, я хочу ее видеть.
— Да кого? — нетерпеливо вскричал капитан.
— Ее, тысячу чертей! Ведь вы хорошо знаете!
— Ее?
— Ну да! Даму в пунцовой маске.
— Даму в пунцовой маске?— повторил совершенно сбитый с толку капитан.
— Pardieul Я только для того и пришел сюда.
Авантюрист пожал плечами.
— Corbieux!— воскликнул он.— Вот замечательная выдумка!
— Отчего замечательная? — проворчал граф, приподнимая отяжелевшие веки.— Вы, кажется, думаете, что я сошел с ума,
— Нисколько, pardieu, я просто думаю, что вы пьяны.
— Пьян!— презрительно повторил Оливье.— Оттого, что я выпил какие-нибудь три-четыре бутылки!
— Три-четыре бутылки!.. Ну да хватит об этом!.. Хотя, признаюсь, я не ожидал того, что вы мне говорите.
— Но почему, любезный друг?
— Да как же вы хотите узнать даму в пунцовой маске, когда ни разу не видели ее без маски?
— А, да! Это правда!
Граф помолчал с минуту.
— На кой же черт я здесь в таком случае? — прибавил он потом.
— Я вас уже полчаса об этом спрашиваю.
— Я, верно, не расслышал, мой друг, не сердитесь, вы ведь знаете, мне нужно немножко оживиться, опьянеть,— сказал он с удивленной улыбкой.
— Так уйдемте! Здесь вовсе не весело.
— Уйти?.. Ну уж нет, приятель! Как знать, может оыть, нас скоро ожидает здесь премного удовольствия.
— Как хотите,— покорно отвечал капитан.
— Впрочем, и поздно уже: видите, сейчас начнется.
— Ну, на все воля Божья!— прошептал капитан.
Действительно, пока они переговаривались, в зале все стихло, и пьеса началась.
Сцена или, вернее, занавес в глубине сцены с грехом пополам изображал портики греческого или ассирийского дворца — какого именно, разобрать было трудно. Четверо актеров в костюмах, имевших жалкую, претензию на еврейские или римские, вошли гуськом и, став на авансцене, почтительно поклонились публике, встретившей их, особенно в партере, неистовыми выражениями радости.
Александр Арди, игравший, как мы уже говорили, тень Аристовула, был закутан в громадное белое покрывало. Директор труппы изображал Ирода.
В наступившей тишине тень сделала шаг вперед, протянула руки, откинула тело назад, подняла голову и начала напыщенно декламировать воззвание к гордому, жестокому тирану, вечно жаждущему крови.
— Черт возьми, болван какой!— вскричал вдруг граф дю Люк, зевнув во весь рот.— Что это он за чушь песет? Хоть бы не так орал!
— Тише!— крикнул партер, придя в негодование от такой наглости.— Тише! Вывести этого господина!
‘Poursuis clone, poursuis done, o sclrat infme,
Ta haine, ta fureur, contre ta propre femme!..’1
1 Продолжай, бессовестный злодей, преследовать злобой свою собственную жену!..
невозмутимо продолжала декламировать Тень,
— A? Что там говорит этот бездельник? — продолжал, в свою очередь, граф, вставая.— Черт возьми, да он смеется надо мной, что ли! Sang-Dieu, если бы я знал!
— Вывести его! Вывести!— ревел взбесившийся партер.
— Вы еще слишком молоды, чтобы заставлять меня молчать,— сказал граф, презрительно взглянув на публику партера, усилившую крики.
Вельможи, сидевшие на скамейках, хохотали до упаду над этой импровизированной комедией, конечно гораздо больше занимавшей их, нежели трагедия знаменитого Арди.
Тень как ни в чем не бывало осыпала тирана грозными предсказаниями.
Капитану между тем удалось немножко сдержать графа и заставить его сесть, шум в партере стих. Граф очень серьезно стал слушать запутанные стихи, но вскоре опять, по несчастной склонности видеть дурное там, где его большей частью вовсе не бывало, он вообразил, что проклятия, которыми сыпал несчастный Арди, имели цель нанести оскорбление ему лично, к тому же, боясь новой выходки со стороны графа, актер невольно каждую минуту испуганно поглядывал на него. Вообразив, что тот зло намекает на его сцену с женой, граф, обезумев от бешенства, вскочил, подбежал к тени Аристовула и дал ей звонкую пощечину, грозно крикнув:
— А, бездельник, и ты тоже выдумал подшучивать надо мной! Ты заодно с моими врагами! Подожди, негодяй, подожди!
Несчастный актер, забыв, что он неуловимая тень, бросился бежать за кулисы, крича так, словно его режут, а граф бежал за ним с обнаженной шпагой, которой непременно хотел проткнуть его.
Публика опять зашумела. Одни смеялись, другие бранились, гвалт стоял страшный.
Наконец граф вернулся. Арди бежал от него благодаря знакомству со всеми переходами театра, а его взбешенный преследователь, решившись выместить свою злобу на первом, кто ему подвернется под руку, неподвижно стоял посреди сцены, сердито поглядывая вокруг.
К довершению несчастья, Ирод, директор труппы, желая помочь бедному товарищу, а главное, снова привлечь внимание публики к пьесе, продолжая прерванный монолог Тени, воскликнул басом, точно из бочки:
‘Quelgue dmon jaloux de l’honneur de ma gloire
Ramcine des horreurs fun&egrave,bres en mmoire,
Tache d’intimider un effroi de la peur
Un gui prsent rduit les prils en vapeur!’1
1 Какой-нибудь демон, завидующий моей славе, вызывает в твоем воспоминании прошлые злодейства и дает тебе силу забывать страх, попирать все опасности!
— Опять!— крикнул громовым голосом граф.— И этот туда же! Это что еще за шут? Я убью мерзавца!
Все вельможи, и смеясь, и бранясь, все служащие театра, актеры, даже сам Арди, решившийся снова показаться, старались сдержать и уговорить графа. Оливье махал шпагой, жестикулировал и непременно хотел проткнуть насквозь несчастного царя Иудейского.
Партер ревел, кричал, топал и хохотал.
Публика, видя, что ничем не помочь делу, стала забавляться этой новой комедией.
Никогда еще в театре не бывало такого содома.
Дамы громко вскрикивали, некоторые падали в обморок, лакеи, пажи, театральные служители взбирались на плечи стоявших перед ними зрителей, еще больше увеличивая этим шум, a tire-laines между тем, пользуясь таким чудесным случаем, очищали карманы соседей. Одним словом, это был настоящий шабаш ведьм и колдунов.
Посреди всей этой суматохи Ирод, не изменяя своей роли и не забывая о должности директора труппы, продолжал, несмотря на угрозы и усилия графа добраться до него, декламировать монолог, который уже никто больше не слушал.
— Ах!.. — вдруг закричал он, не договорив фразы.— Ах, Господи! Ой-ой-ой, помогите! Умираю!
Графу удалось вырваться, и он здоровым пинком под зад вышвырнул несчастного монарха в партер.
Это довершило эффект. Крики, хохот и свистки сделались оглушительны, но бешеное веселье дошло до высшей степени, когда снова появилось бледное, испуганное лицо дрожащего монарха, за несколько минут перед тем исчезнувшего в толпе. Выражение лица директора казалось до того уморительным, а написанный на нем испуг — до того комичным, что далее сам граф Оливье не мог дольше сердиться и расхохотался.
Выйдя на авансцену, он погрозил пальцем царю Иудейскому и, покручивая усы, сказал, смеясь:
— Вот тебе урок, бездельник, больше не будешь соваться в чужие дела.
— Ах, монсеньор!..— пробормотал полумертвый от страха директор.
— Ни слова больше! Вот тебе за ужас, который я на тебя навел, дуралей!
Он кинул ему полный кошелек золота, который царь Ирод, несмотря на свой страх, ловко подхватил на лету, поблагодарив улыбкой, очень напоминавшей гримасу обезьяны, укусившей лимон.
— Теперь продолжай комедию, мошенник,— величественно заключил граф,— только берегись другой раз оскорблять намеками людей, пользующихся уважением, иначе я тебя уж окончательно проучу.
— Клянусь вам прахом моих предков!— так напыщенно произнес Ирод, что весь зал опять расхохотался.
— Ну, капитан,— невозмутимо продолжал граф, вкладывая шпагу в ножны,— вы, кажется, действительно правы: уйдемте, нам здесь больше нечего делать.
— Corbieux!— откликнулся авантюрист.— Вот умная мысль! Слава Богу, что она наконец пришла вам в голову!
Они вышли из театра под смех, крики и свист, на которые уже не обращали никакого внимания.
Пьеса была доиграна и, говорят, имела большой успех.

II
КАК И ПОЧЕМУ ГРАФ ДЮ ЛЮК СДЕЛАЛСЯ УТОНЧЕННЫМ

Граф Оливье, выйдя из театра, отослал экипаж и, взяв капитана под руку, пошел, разговаривая с ним, к набережной.
Погода была тихая, чудесная, графу хотелось освежиться чистым воздухом и разогнать хмель. Впрочем, он был в отличном расположении духа и нисколько не упрекал себя за свою выходку в театре.
Но расскажем сначала в нескольких словах, что произошло с тех пор, как граф уехал из Мовера, решившись больше не возвращаться к жене.
Покинув замок, граф, бледный, со сдвинутыми бровями и опущенной головой, около часа ехал все прямо, никуда не сворачивая, не разговаривая с не отстававшим от него капитаном.
Вдруг он остановился, с удивлением оглянулся вокруг и провел рукой по лбу, словно отгоняя тяжелые думы.
— Куда же мы направляемся? — спросил он, стараясь говорить равнодушным топом.
— К черту!— отрывисто отвечал капитан, с досадой пожав плечами.
— Как к черту? Вы шутите, конечно!
— Нисколько. Вы, точно сумасшедший, убежали из замка, и теперь мы идем поздно вечером по каким-то совершенно незнакомым мне местам и далеко можем забраться, если никуда не свернем.
— Да полноте, капитан! Право, вы всяких пустяков пугаетесь… а вы ведь старый авантюрист!
— Я всегда пугаюсь, когда не знаю, что делаю и куда иду, а главное, когда начинаю с какой-нибудь глупости.
— Это упрек?
— Corbieux! Сохрани меня Бог! Да вы теперь и не в состоянии были бы ни выслушать, ни понять его. Я иду куда вы идете, отвечаю, когда вы меня спрашиваете. Отчего мне не сказать вам откровенно, что мы делаем глупость, если это правда?
Граф сдержал нетерпеливое движение.
— Объяснимся, капитан…
— Мне не в чем с вами объясняться, граф,— поспешно отвечал авантюрист.— Я хорошо знаю, что вам неприятно видеть около себя человека, который говорит с вами напрямик, но мне до этого нет дела. Теперь вам так же невозможно отвязаться от меня, как мне бросить вас. Вы мои условия знаете, я не отступлю от них, даже если мне пришлось бы из-за этого принять ваш вызов на дуэль и убить вас или самому быть убитым.
— Не очень-то удобный способ объясниться,— улыбнулся граф.
— Может быть, но, corbieux, это, по крайней мере, раз и навсегда разрешило бы всякий спор. Признаюсь, вы престранный человек. Вы совершаете глупость за глупостью, нанося удары людям ни в чем не повинным, а потом, одумавшись, видя, что поступили как дурно воспитанный ребенок, кидаетесь на меня, хотя я совершенно непричастен к делу. Ну уж извините! Вы играючи отдались в когти дьяволу — тем хуже для вас!
— Капитан,— ледяным голосом произнес граф,— мое терпение коротко, а рапира длинна. Я до сих пор никогда никому не позволял так говорить со мной. Потрудитесь сойти с лошади. Закончим лучше разом.
Авантюрист почтительно поклонился, сошел, привязал лошадь к дереву и обнажил шпагу. Граф сделал то же самое. Через минуту они неистово дрались.
Вдруг капитан порывисто отступил, воткнул шпагу в землю и сердито взглянул на графа.
— Послушайте,— сказал он,— у вас дурное сердце: вы никого на свете не любите, кроме себя. Пока мы деремся, я уже раза три мог всадить вам в грудь шпагу, вы даже не защищаетесь. Corbieux! Я был о вас совсем другого мнения. Вы ищете ссоры со мной и потом хотите, чтобы я вас убил! Нет, это уж слишком оскорбительно! Господин граф дю Люк, поищите себе другого товарища поуслужливее, который согласился бы избавить вас от жизни, если вы ею так тяготитесь. Ступайте своей дорогой, а я пойду своей. Теперь я вас больше не знаю!
Спрятав шпагу, капитан оделся, повернулся к графу спиной и, даже не поклонившись, направился к своей лошади.
Граф вдруг бросил шпагу, подбежал к нему и, кинувшись в его объятия, залился слезами.
— Друг мой, друг мой,— воскликнул он,— простите меня! Если бы вы знали, как я страдаю!
— Да ведь и я тоже! Неужели вы думаете, что я не разделяю вашего горя? Но теперь кончено, прощайте, господин граф!
— Друг мой, неужели вы бросите меня в таком состоянии? Неужели в вас больше не осталось и капли той горячей дружбы, в какой вы недавно клялись? Что я стану делать один, брошенный всеми? Да, сознаюсь, я хотел, чтобы вы меня убили! Смерть от руки друга казалась мне легче. Но клянусь, больше этого не повторится, я поступал как сумасшедший.
— Ну, хорошо, граф! На сей раз я согласен забыть прошлое, но если это повторится еще раз, клянусь…
— Молчите, молчите! Вашу руку, капитан,— быстро перебил его граф.— Вы мне преподали суровый урок, но я им воспользуюсь. Даю вам честное благородное слово, что никогда, что бы ни случилось, между нами не будет размолвок.
В эту минуту в чаще соседнего леса послышались крики и выстрелы.
— Что это? — спросил граф.
— Не знаю,— отвечал капитан,— но кажется, нам благоприятствует случай и мы не напрасно странствуем в незнакомом месте. Пойдемте на шум!
Они вскочили на лошадей, осмотрели пистолеты, взялись за шпаги и бросились в лес.
— Подождите меня здесь,— предложил капитан, проехав несколько шагов,— я пойду выясню, в чем дело.
Ватан бросил поводья товарищу и, сойдя с лошади, исчез за деревьями. Не прошло пяти минут, как он вернулся.
— Право, граф,— весело сказал он, садясь на лошадь,— за вас сам Бог, черт меня подери! Подвернулся случай доказать, что вы умный человек и даже глубокий политик.
— Что вы хотите сказать? — вскричал граф.
— Герцог де Роган с отрядом в двадцать человек отбивается от вдвое большего числа солдат, посланных, вероятно, де Люинем в погоню за ним. Как нам поступить?
— Sang-Dieu! Мы дворяне, капитан. Сразимся с посланными де Люиня!
— Отлично!— подхватил капитан, и они бросились к месту боя.
Приблизившись к сражавшимся, они выстрелили разом из четырех пистолетов (оба держали по пистолету в каждой руке) и, замахнувшись шпагами, кинулись на отряд де Люиня с криком:
— Роган! Роган!
Солдаты, уже слегка растерявшиеся от энергичного сопротивления дворян, сопровождавших герцога, подумали, что подошел еще отряд, и бросились бежать. Герцог де Роган был еще раз спасен.
— Pardieu! Любезный граф, только вы способны делать такие сюрпризы,— весело приветствовал он Оливье.— Клянусь честью, вы оказали нам большую услугу: негодяи сильно напирали на нас. Второй раз я обязан вам жизнью. Но каким образом вы здесь очутились?
Граф почтительно ему поклонился.
— О, это очень просто, монсеньор!— отвечал он.— После того, как я имел честь видеться с вами в Мовере, капитан Ватан, которого вы, конечно, позволите вам представить, заметил мне, что я не так держал себя с вами, как бы следовало. Я сейчас же поспешил вслед за вами попросить вас принять мои извинения. Монсеньор, я приехал в Мовер с большой печалью в душе и…
— Пожалуйста, любезный граф, не будем больше об этом!— очень ласково перебил его герцог.— Право, я нисколько не сержусь за вашу минутную вспышку, и допуская даже, что вы были виноваты передо мной, вы загладили вину, еще раз сделав меня своим должником.
— Монсеньор…
Капитан Ватан слушал их разговор, улыбаясь втихомолку и с явным удовольствием покачивая головой.
В эту минуту опять послышался шум приближавшихся лошадей. Свита де Рогана сомкнула ряды, готовясь отбить врага.
Но опасения их вскоре рассеялись: на помощь к ним спешил новый отряд под командованием де Лектура.
— Что нового? — поспешно спросил герцог.
— Было горячо,— отвечал де Лектур,— но не беспокоитесь, больше это не повторится, теперь все солдаты королевства ничего не могут вам сделать.
Свита замахала шляпами и шпагами с криком:
— Да здравствует Роган!
— Отлично,— произнес смеясь герцог.— Благодарю вас, господа, с таким конвоем я безопасно могу объехать всю Францию. Где мы теперь?
— В полумиле от Корбейля, монсеньор,— отвечал Лектур.— Мсье де Сент-Ромм приготовил в своем замке, находящемся в окрестностях города, комнаты для вас.
— В таком случае, господа, мы лучше всего поступим, приняв любезное предложение мсье де Сент-Ромма и поскорее отправившись в его замок. А вы, граф, с нами? — спросил он неподвижно стоявшего возле него Оливье.
— Простите, монсеньор, но я так спешил извиниться перед вами, что ничего не захватил с собой, и должен непременно вернуться в Мовер.
Герцог подумал с минуту.
— Вот что, любезный граф,— сказал он,— вас мало знают при дворе, вы ведь никогда до сих пор там не показывались, следовательно, на вас не обратят внимания, и вы можете почти безопасно приехать в Париж. Нам бы не помешало иметь там друзей, на которых мы могли бы рассчитывать. Поезжайте к герцогу де Лафорсу, переговорите с ним и сделайте все, что он вам скажет… что нужно для нашего дела.
— Извольте, монсеньор, но с условием, что при первой же опасности вы позовете меня.
— В этом вы можете быть уверены, граф. Черт возьми! Вы не из тех, о ком забывают.
— Благодарю вас, монсеньор, теперь позвольте получить ваши последние инструкции.
Герцог достал записную книжку, вырвал оттуда листок, написал несколько слов и, свернув, подал Оливье.
— Отдайте это герцогу де Лафорсу. Прощайте или, скорее, до свидания, любезный граф. Идемте, господа!
Герцог еще раз поклонился графу и удалился в сопровождении дворян.
— Ну, каково я сыграл свою рольку, как говорил покойный Карл IX? — с улыбкой спросил Оливье, оставшись вдвоем с капитаном.
— Превосходно, должен признаться, милый граф! Я больше не отчаиваюсь и думаю, из вас еще может что-нибудь получиться. Теперь вы в отличных отношениях с герцогом де Роганом и имеете официальное поручение. Кроме того, мы в выгодных условиях еще с одной стороны.
— С какой это?
— Мы знаем, что не блуждаем в пустыне, а находимся меньше чем в полумиле от славного Корбейля, через десять минут мы будем там, и наши лошади отдохнут.
— Зачем же ехать в Корбейль?
— По множеству причин.
— Черт возьми, а нельзя ли поконкретнее?
— Успокойтесь, я вам назову только некоторые.
— Я слушаю.
— Во-первых, становится поздно, а мы далеко и от Мовера, и от Парижа, во-вторых, лошади наши устали, да и не знаю, как вы, а я буквально умираю с голоду. Наконец, мы недурно бы сделали, обсудив до приезда в Париж план наших действий. Другие же причины,..
— Можете не говорить о них, капитан. Мне достаточно и этих, я нахожу их совершенно основательными,
— Чудесно! Так поедем ужинать?,
— Когда хотите.
Через полчаса они уже сидели за столиками в гостинице ‘Герздор’. Ужинал, собственно, один капитан, а граф едва притрагивался к еде. Присутствие постоянно входивших и выходивших слуг не позволяло им сначала говорить о своих делах, но когда подали десерт и вино и по знаку графа прислуга удалилась, капитан сказал, наполнив стакан:
— За нашу удачу, друг!
Чокнувшись с графом, он выпил,
— Что вы хотите сказать?— спросил Оливье.
— Терпение, граф, тише едешь — дальше будешь.
Откинувшись на спинку кресла, он порылся в одном из своих глубочайших карманов, достал уже знакомую нам крошечную трубку и набил ее табаком, из другого кармана вытащил листок бумаги, скрутил, зажег его на свечке и закурил трубку.
— Что же, потолкуем? — спросил он полусерьезным, полунасмешливым тоном, поставив на стол оба локтя и исчезая в густых облаках дыма.
Граф догадался, что предстоит серьезный разговор, по покорился.
— Слушаю вас, капитан.
— Вы не курите? — спросил капитан.
— Нет, и очень сожалею, что не могу составить вам компанию.
— Какое несчастье, граф, что в настоящем вашем положении вы не имеете этой блаженной привычки! Табак — это утешение, друг во всех бедах. Куря, человек забывает о своем горе и воображает, что имеет все, чего у него нет: кто — богатство, кто — любимую женщину.
Он налил себе стакан вина.
— За ваше здоровье, милый граф, и за здоровье старого дервиша {Дервиш — мусульманский нищенствующий монах.} из Мекки, который первый научил меня курить! Вы считаете себя обманутым, граф, и хотите отомстить, не так ли? — продолжал он, пристально посмотрев сквозь дым на своего собеседника и слегка подмигнув.
— О!— издал глухой стон граф,
— Нет уж, пожалуйста, не перебивайте меня, мы ведь не играть собрались. Я говорю ‘мы’, потому что живу одним сердцем с вами. Я хочу помочь вам отомстить, но отомстить не низко, не исподтишка, а громко, торжественно. Над этим нам надо хорошенько подумать. Я говорю и действую хладнокровно, а вы — себя не помните от горя, следовательно, рассудок на моей стороне.
— Но…
— Ах, не перебивайте, граф, или я замолчу!
— Говорите, говорите, мой друг!
— Хорошо, только больше не мешайте мне. Прежде всего выясним ваше положение, чтобы впоследствии между нами не было никаких недоразумений. Вы обвиняете вашу жену в измене. Так или иначе, я этого не опровергаю, вы говорите, что у вас все доказательства ее измены, я утверждаю и не изменю своего мнения, что внешние обстоятельства все против графини.
— Внешние обстоятельства!— глухо повторил граф.
— Да,— твердо произнес авантюрист.— В подобных случаях, милый граф, обманчивее всего бывает кажущаяся правда. Верьте мне, друг мой, я вполне беспристрастен в этом деле. Я не знаю графини, я видел ее каких-нибудь несколько минут, но у нее такой открытый, ясный взгляд, что, дайте вы мне вдвое больше доказательств против нее, я все-таки буду повторять: нет, граф, ваша жена не виновата!
— Капитан!..
— Что скажете? Вам ведь нечего и возразить мне. Вы точно ребенок, не знающий жизни, до сих пор вы были избалованы судьбой и не видели, как много людей страдает на земле. Жизнь ведь — одно долгое страдание, и людей создает горе, полноте, граф, будьте мужчиной, научитесь страдать. Вас оскорбили, обманули, унизили — все так! Но, corbieux, тысячу раз то же самое случается вокруг с людьми, еще менее вас заслужившими это, к тому же, между нами, вы сами виноваты!
— Я?
— Да, вы, и я очень легко мог бы вам это доказать.
— О, говорите, говорите, капитан!
— Нет, теперь вы мне не поверите. Но не беспокоитесь: когда-нибудь, возможно очень скоро, если вы согласитесь следовать моим указаниям, я дам вам такое неоспоримое доказательство, что вы невольно сознаетесь в своей вине. Вас обманули, но кто — вот в чем вопрос. О графине я даже и не говорю, она совершенно чиста перед вами. И вы, и она, милый Оливье, опутаны целой сетью низостей, нити которых в руках у ваших врагов.
— У моих врагов!
— Ну да! Что вы за ребенок! Неужели вы воображаете, что у вас, простосердечного, доброго, не скупящегося на благодеяния, нет врагов? Вы человек умный, стоит вам подумать немножко, и вы поймете сами, что это так. Враги действуют из-за угла, прячутся, и их надо раскрыть, и мы сделаем это, клянусь вам! Поэтому, граф, вы должны довериться не только моей дружбе, но и моему опыту, не мешайте мне порывами ребячьего гнева и смешной ревности, и я доставлю вам радость мести, которой вам так хочется!
— Друг мой,— с чувством произнес граф,— у вас в руках единственное звено, привязывающее меня к жизни. Я в одну минуту потерял все свое счастье, да, вы правы, я совершенно не знаю жизни! Мое неожиданное горе чуть не убило меня, но Бог милосерден, он хочет, конечно, чтобы страданье научило меня жить. С этих пор, капитан, вы мой единственный друг, единственная опора в несчастье. Я сделаю все, что вы мне скажете, пойду всюду, куда вы укажете, клянусь вам! Но, пожалуйста, капитан, не будьте так жестоки со мной! Сердце мое разбито, вы видите, я не могу удержаться от слез, говоря вам об этом. О, если бы вы только знали, капитан, как я ее люблю!
— Плачьте, друг мой, слезы — это Божья роса, освежающая сердце человека. Плачьте, но будьте мужественны.
— Я совершенно вверяюсь вам, спасите меня.
— Хорошо, клянусь вам, что меньше чем через три месяца вы будете отомщены.
Они помолчали с минуту в глубокой задумчивости.
— Corbieux!— воскликнул с напускной веселостью капитан, протягивая молодому человеку полный стакан вина.— К черту заботы! За ваше здоровье, граф! Теперь для вас начинается новая жизнь.
— Да,— печально покачал головой Оливье,— жизнь горя и тревоги, Но все равно, я не упаду духом!
— Хорошо сказано, corbieux! Впрочем, политика скоро так поглотит вас, что вам некогда будет думать о себе, да и наконец, верьте мне, не оглядывайтесь на прошлое, а смотрите вперед — в будущее.
— Постараюсь,— отвечал граф.
На другой день в восемь часов утра граф дю Люк и капитан Ватан явились в отель де Лафорса.
Герцог сейчас же их принял и, прочтя записку герцога де Рогана, переданную ему графом, долго разговаривал с ними. В результате граф дю Люк, до тех пор державшийся в стороне от политики, получил возможность жить в Париже, где он, благодаря своему состоянию, молодости и красивой наружности, мог легко сойтись с влиятельными протестантами столицы, в случае успешных действий герцога де Рогана такое сближение сейчас же открывало ворота Парижа вождям религии.
Этот план требовал большой ловкости, а главное, большой находчивости, он сильно выдвигал графа дю Люка вперед и делал его главным вождем восстания не только в Париже, но и во всех городах Франции, герцог де Лафорс должен был немедленно отправиться к герцогу де Рогану и, возложив на Оливье столь важное поручение, передал ему таким образом свою власть.
Графу польстило доверие вождей религии, он понимал важность своих новых обязанностей и обещал герцогу вполне отдаться им.
Герцог дал ему подробные инструкции, как действовать для достижения успеха, и снабдил письмами к разным влиятельным лицам, на кого можно было заранее рассчитывать.
Капитан Ватан за условленную плату, тут же выданную ему герцогом, обязывался прослужить протестантской партии пять месяцев, набрать войско в двести пятьдесят человек и в качестве адъютанта графа де Люка помогать ему всеми силами.
Капитан, однако, поставил условие: если за две недели до истечения назначенного срока (22-го февраля, в полночь) уговор с ним не возобновится, он будет волен присоединиться к любой партии со всеми своими подчиненными, не вызвав этим упреков ни с чьей стороны.
Подписав эти условия, герцог де Лафорс покинул Париж.
Вот почему в манерах и образе жизни графа дю Люка произошла такая перемена. Сначала он только играл комедию, но потом вошел в роль и из строгого гугенота сделался утонченным в полном смысле слова.
Но как бы то ни было, граф дю Люк, внешне став ветреником, умело соединял дело с развлечениями — замечательно ловко для человека, совершенно чуждого до сих пор дипломатических интриг,— и исполнял возложенное на него поручение с большим успехом, нежели сам того ожидал.
Вот что произошло за два месяца, отделяющих первую часть нашей истории от второй.
Случились за это время и другие, второстепенные происшествия, но мы пока обойдем их, они сами собой выяснятся в последующем рассказе.

III
ВЕРНОЕ СРЕДСТВО ЗНАТЬ ВСЕ

Граф дю Люк и капитан Ватан, разговаривая, покинули театр Марэ и пошли к старой улице Тампль, дойдя до угла улицы Пули, капитан вдруг сделал невольное движение, которое, однако, сейчас же подавил.
— Что с вами, мой друг? — удивился граф.
— Ничего, или да, впрочем…— отвечал авантюрист,— я вспомнил, что мне здесь непременно нужно зайти по одному делу, и я хочу воспользоваться случаем.
— А, утешить какую-нибудь красавицу, верно!— засмеялся Оливье.
— О, полноте!— сказал капитан, победоносно закручивая усы.
— Ну, да уж нечего! Ступайте, ступайте, милый капитан, только не забудьте, что мы с вами встречаемся сегодня в десять часов вечера у Дубль-Эпе.
— О, я приду раньше! Вы разве не собираетесь в ‘Шер-Ликорн’?
— Право, еще не знаю. Я пойду потихоньку к Новому Мосту и часам к шести непременно буду у Дубль-Эпе. Если хотите отобедать вместе, буду очень рад, мой друг!
Они направились в разные стороны. Граф дю Люк продолжал лениво идти по улице Вьель-дю-Тампль, а капитан, повернув за угол улицы Пули, надвинул шляпу на глаза, закутался в плащ и быстро зашагал вперед.
На улице Пули было пусто, только у домов торопливо шли два-три буржуа, да ехал верхом каком-то господин.
— Вот он!— прошептал капитан своим насмешливым тоном.— Corbieux! Уж на этот раз я узнаю, куда он идет, черт подери!
Он пошел тише, стараясь попасть в шаг, каким двигался всадник, чтобы не дать тому заметить, что за ним следят.
Граф дю Люк ошибся, предположив, что друг его спешит на любовное свидание.
Капитан долго шел за проезжим. Тот ехал, опустив голову и почти не управлял лошадью. Он, видимо, никуда не торопился.
Это был человек невысокого роста с фигурой мальчика, несмотря на торчавший из-под плаща конец шпаги, его скорее можно было принять за пажа, чем за взрослого мужчину.
На площади Рояль он остановился и оглянулся, точно ища кого-то глазами. Почти в ту же минуту к нему быстро подошел высокий лакей с медным цветом лица и нахальным взглядом, карауливший лошадь, привязанную к кольцу одной из арок. Низко поклонившись, он ждал приказаний.
Незнакомец, наклонившись к лакею, обменялся с ним шепотом несколькими словами, потом легко и грациозно соскочил с лошади. Плащ его при этом на минуту раскрылся.
— Corbieux! Я не ошибся, это она!— прошептал капитан, с любопытством следивший за ними из-за дерева.— Что она тут делает?
Незнакомец между тем, снова закутавшись в плащ, бросил поводья лакею и большими шагами направился к арке, сказав тому:
— Не уходи отсюда, Магом, пока я не вернусь!
— Будьте спокойны,— отвечал лакей.
Капитан сейчас же отправился за незнакомцем. Тот миновал площадь, прошел между деревьями, сворачивая несколько раз то вправо, то влево — вероятно, чтобы сбить с толку тех, кто вздумал бы за ним шпионить,— и вдруг, как призрак, скрылся под темным сводом крыльца великолепного отеля.
Но капитана было не так легко провести подобными хитростями. От него не ускользнуло ни одно движение незнакомца, но ему все-таки поневоле пришлось остановиться в нескольких шагах от подъезда отеля, у которого толпились лакеи.
Авантюрист хотел узнать две вещи: чей это был отель и для чего вошла туда особа, за которой он следил. Первое оказалось легко, второе, напротив, очень трудно. Но капитан на своем веку побывал и не в таких затруднительных ситуациях. Прислонившись к дереву, он опустил голову и глубоко задумался.
Вдруг кто-то хлопнул его по плечу.
— Что это вы, капитан,— спросил веселый голос, не спите ли?
— Конечно, нет, друг Клер-де-Люнь, но, признаюсь, я в большом затруднении.
— Что же это с вами?
— Но сначала скажи мне, какой черт занес тебя сюда? Ты разве знаешь тут кого-нибудь?
— Гм, у меня обширные знакомства, моя профессия требует этого.
— Так ты можешь, пожалуй, сказать мне, чей это отель?
— Pardieu! Да кто его не знает? Тут живет его преосвященство епископ Люсонский, протеже королевы-матери.
— А-а, вот как!— протянул капитан.
— Да, а вам что-нибудь нужно в этом отеле?
— В том-то и дело, и, признаюсь, Клер-де-Люнь, я в большом затруднении: не знаю, как бы мне туда попасть!
— О, это пустяки! Я вас проведу, если хотите.
— Да ты разве знаком с епископом Люсонским?— насмешливо спросил капитан.
— Не то чтобы знаком, а некоторые из его лакеев у меня на пенсии.
— Вот что! Так ты платишь пенсии, Клер-де-Люнь?
— Dame, без этого нельзя, капитан, иначе я не знал бы всего, что мне нужно.
— Это правда. Так ты берешься провести меня в отель?
— Конечно, тем более, что епископ Люсонский уже больше недели как уехал в Сен-Жермен.
— Ах, черт возьми!
— Это вам неприятно?
— Нет, но сильно меня беспокоит.
— Отчего же?
— Ну, да я тебе лучше уж все расскажу.
— Конечно, капитан, я ведь вам вполне предан, во-первых, а во-вторых, узнал бы ваши секреты сразу, если бы захотел.
— Я всегда говорил, что ты замечательно логичный человек, Клер-де-Люнь. Слушай же, вот в чем дело. Сейчас в отель вошла одна переодетая особа, которою я подозреваю во вражде к графу дю Люку.
— И вы хотите знать, почему эта особа появилась в отеле епископа Люсонского?
— Именно отсутствие его преосвященства и ставит меня в тупик.
— А, видно, вы не знаете частной жизни епископа. Его нет дома, это правда, но вместо него распоряжается всем его правая рука, отец Жозеф де Трамблэ.
— Я его не знаю.
— Тем хуже и тем лучше, капитан. Особа, за которой вы следите, теперь, наверное, говорит с ним.
— Может быть, так ты все-таки берешься…
— Непременно, капитан, ступайте за мной, только закройтесь хорошенько плащом, не надо, чтобы кто-нибудь узнал вас.
— Ты рассудительный человек, Клер-де-Люнь, я совершенно вверяюсь тебе.
— И не раскаетесь, капитан.
Они вошли во двор. Капитана очень удивило, что ни одни из двадцати лакеев, зевавших перед входом и во дворе, не остановил их, ничего у них не спросил, даже, по-видимому, не заметил их. Вероятно, им было так наказано.
Клер-де-Люнь прошел весь двор, капитан следовал за ним по пятам. Но вместо того чтобы подняться по парадной лестнице, они взяли немножко влево, Клер-де-Люнь отворил маленькую дверь, пропустил сначала капитана, вошел за ним сам и запер дверь.
Перед ними в глубине узкого, довольно темного коридора была лестница, они поднялись по ней на первый этаж, Клер-де-Люнь отворил тщательно обитую дверь, за которой оказалась другая — из цельного дуба, обитая железом и очень напоминавшая дверь тюрьмы.
Клер-де-Люнь вытащил кинжал и концом его тихонько постучал, дверь сейчас же приотворилась, и выглянуло хитрое лицо какого-то человека.
— А, это вы, начальник? — негромко отозвался он, скорчив радостную гримасу.
— Я, мой милый Флер-де-Суфр,— отвечал Клер-до Люнь.
— Что прикажете?
— Слушай…— И Клер-де-Люнь начал что-то шептать ему на ухо.
Они разговаривали так несколько минут, несмотря на всю тонкость слуха, капитан не разобрал ни слова.
— Я не ошибся,— сказал наконец Клер-де-Люнь, наклонившись к уху авантюриста,— особа, которую вы отыскиваете, сидит у отца Жозефа. У них какое-то важное совещание.
— А!
— Флер-де-Суфр, камердинер отца Жозефа, ни в чем мне не отказывает и по моей просьбе согласен провести вас в такое место, откуда вы не только услышите, но даже увидите все, что будет происходить между отцом Жозефом и его гостем.
— Да,— подтвердил Флер-де-Суфр,— только с одним условием, чтобы вы ни одним словом, ни одним жестом не выдали своего присутствия, иначе и вы пропадете, и нас погубите.
— Черт возьми, сохрани меня Бог!— сказал капитан, сунув камердинеру несколько пистолей, которые тот с довольной гримасой опустил в карман.
— Пожалуйте, господа, по, ради Бога, не шумите!
Извилистыми, темными коридорами, пробитыми, по всей вероятности, в самой стене, они пришли в крошечную комнатку, где трое едва могли поместиться.
— Самому отцу Жозефу неизвестно о существовании этой комнаты и коридора,— прошептал камердинер.— Его преосвященство монсеньор епископ Люсонский велел устроить их, чтобы незаметно слушать разговоры своего доверенного с являющимися к нему лицами и лично удостоверяться таким образом в его верности.
— Corbieux!— сказал капитан.— Немного же доверяет почтенный епископ тем, кто ему служит. Но откуда вы, мой друг, знаете эту страшную тайну?
— Я вполне предан его преосвященству, епископ сам дал мне место при отце Жозефе.
— Какой удачный выбор!
— Только один человек имеет на меня больше влияния, чем его преосвященство,— отвечал камердинер,— это Клер-де-Люнь.
Авантюрист вежливо поклонился.
Флер-де-Суфр без шума отодвинул доску в стене, на ее месте очутилось круглое отверстие величиной чуть больше луидора, с другой стороны стены оно, вероятно, скрывалось под инкрустацией.
— Взгляните!— предложил он капитану,
Авантюрист посмотрел в отверстие.
Действительно, на плохоньком табурете сидел незнакомец, за которым следил капитан, отец Жозеф стоял в двух шагах от него, прислонясь к большому камину, в котором трещали, вспыхивая, два-три полена. Чадившая лампа на столе тускло освещала комнату.
Это была довольно большая, но грязная, бедно меблированная комната, скорее походившая на келью нищего монаха, нежели на спальню или кабинет секретаря епископа.
На черных, сальных стенах без всяких обоев висели только два-три грубо намалеванных изображения святых. В углу стояла жалкая кровать, обтянутая кожей, с поленом вместо подушки и рваным, грязным одеялом.
В изголовье, возле распятия из пожелтевшей слоновой кости, висела, плеть, покрасневшие концы которой говорили о частом употреблении. Кроме кровати, в комнате были только стол, табурет, на котором сидел незнакомец, и плотно запертый громадный сундук с интересной резьбой. Из комнаты несло отвратительным запахом, гадкая обстановка ее леденила душу.
Франсуа Леклерку де Трамблэ, больше известному под именем отца Жозефа, прозванному впоследствии народом Серой Эминенцией {Эминенция — титул католических епископов и кардиналов.} в отличие от Ришелье, которого звали Красной Эминенцией, было в это время сорок четыре года.
Он был сыном президента парижского парламента, венецианского посланника при Генрихе IV, и Марии де Лафайет, происходившей по прямой линии от маршала Франции.
Это была довольно древняя дворянская фамилия. Франсуа Леклерк был военный, служил под начальством маршала Монморанси, и под именем барона де Мафле отличился не только храбростью на поле битвы, но и волокитством.
В 1559 году 22-х лет от роду из-за какого-то страшного любовного похождения, которое навсегда осталось покрыто тайной, блестящий офицер вдруг оставил свет, ушел в монастырь и постригся под именем отца Жозефа.
Отец Жозеф был высок и худ, как скелет, с красновато-смуглым цветом лица, изрытого оспой, с низким лбом и глубоко сидевшими в орбитах глазами, довольно большими, но немного косившими, всегда опущенными, и с густыми, мохнатыми бровями, сходившимися у носа, улыбка его тонких губ была хитра и даже страшна, длинная, жиденькая борода на концах имела рыжеватый оттенок, он всеми средствами старался подчернить ее, по это ис удавалось.
На нем был костюм францисканского монаха во всем его ужасном виде, с грязными сандалиями неопределенного цвета, ноги отец Жозеф нарочно держал в самой отвратительной нечистоте.
По отзывам всех историков, он был христианином только по названию, умел только обманывать, ненавидеть, презирать каждого, начиная с кардинала Ришелье, которому служил с таким остервенением.
Когда капитан начал слушать, отец Жозеф говорил несколько глухим, вкрадчивым, казавшимся кротким голосом нараспев, как говорит большая часть духовных лиц.
— Его преосвященство монсеньор епископ Люсонский всем обязан ее величеству королеве-матери, да благословит ее Бог!— говорил он.— Это добрый, простой, признательный человек, единственная цель которого — по мере своих слабых сил упрочить счастье благодетельницы. Предполагать в нем какие-нибудь честолюбивые замыслы значило бы совершенно не иметь понятия о прямоте его характера и, главное, о его любви к уедине-пепию. Несмотря на это, мой юный друг,— продолжал хитрый монах, притворяясь, что не догадывается, кто его гость,— монсеньор так предан королю, что ничего не пожалеет для разоблачения козней его врагов. Все, что бы мне передали, мой юный друг, имело бы огромное значение, если бы упомянутые вами факты могли быть подтверждены не нравственными, как вы говорите, а материальными доказательствами. Гугеноты всегда были заклятыми врагами королевства, но с некоторого времени они, по-видимому, смирились и отказались от мятежных замыслов. Вы утверждаете противное. Я не могу, вам верить. В настоящую минуту вожди партии слишком убеждены в могуществе короля, чтобы решиться поднять голову, Кроме того, уже два месяца как они все оставили двор, разъехались по своим владениям и не делают никаких попыток к новым бунтам.
Монах опустил голову и, исподлобья поглядывая на гостя, лукаво улыбнулся.
— Очень жаль, отец мой,— сказал гость нежным, как у женщины, голосом,— что вы так упорно стоите на своем, тогда как я вам повторяю еще раз, что страшная опасность грозит монархии и, следовательно, всем, кто поддерживает ее.
— О ком вы говорите?
— О герцоге де Люине, первом министре, отец мой, и о его преосвященстве монсеньоре епископе Люсонском, самом влиятельном члене государственного совета.
— Но чем вы можете подтвердить свои указания, молодой человек? Какой-нибудь незначительный заговор, затеваемый где-нибудь за углом несколькими людьми, вещь очень обыкновенная, существовавшая при любых правлениях. Как бы ни был добр, справедлив, снисходителен король, все-таки найдутся недовольные, но, верьте мне, они ничего не могут против него сделать.
— Этих нескольких недовольных человек в одном Париже больше пятидесяти тысяч, отец мой,— гордо отвечал незнакомец.— Я два месяца слежу за ними и не раз, переодевшись, присутствовал на их совещаниях.
— Надо признаться, вы чудесно умеете переодеваться молодой человек,— лукаво сказал монах.
— Смейтесь, отец мой, а я все-таки знаю замыслы заговорщиков.
— Назовите мне их главного вождя.
— Он не один, отец мой, это ведь обширный замысел, целая протестантская Лига с более надежной поддержкой, нежели была Лига католическая, которую с таким трудом удалось разрушить покойному Генриху Четвертому. Вы погибнете, если не примете мер, полагаясь на свою мнимую безопасность. Растянутая под вашими ногами сеть запутает вас наконец так, что вы из нее не выпутаетесь. Вы требуете доказательств?.. Я бы мог предоставить их тысячи!
— Так где же они?
— Вам все сказать, отец мой?
— Говорите все, madame,— отвечал монах со зловещей улыбкой, сделав ударение на этом слове.— Разве я не духовный отец?
— Ну, пожалуй, я вам откроюсь! Сегодня же у меня будут в руках доказательства. Сегодня вечером в одном известном мне месте состоится собрание главных вождей, один из них, не самый влиятельный, может быть, но лучше всех знающий тайны своих сообщников, собирается изменить им. Но он требует выполнить два условия.
— Какие, скажите? — вкрадчиво спросил отец Жозеф.
— Во-первых, полное прощение за все, что он до сих пор делал против короля.
— Религия,— гнусливо протянул монах с фальшивой улыбкой,— велит нам принимать заблудших овец, возвращающихся в лоно церкви. Я не вижу препятствий к этому прощению.
— Кроме того, сильно опасаясь мщения собратьев, он хочет как можно скорее уехать к себе на родину и просит пятьсот пистолей, которые дадут ему возможность скрыться от преследований.
— Пятьсот пистолей!
— Немного, кажется, в сравнении с тем, что я вам предлагаю и что может принести такую огромную выгоду монсеньору епископу Люсонскому.
— Еще раз говорю вам, что его преосвященство не желает вмешиваться в эти интриги. Монсеньор Ришелье вовсе не политик, он смиренный, скромный, милосердный священник, которого больше смущают, нежели удовлетворяют высокие милости короля и королевы-матери. Но он так горячо предан королю, что, хотя и не богат — ведь все его состояние уходит на бедных, он никогда не пожалеет денег, когда дело идет о разоблачении разных темных замыслов врагов его величества. Его преосвященство во многих случаях показывал большую благосклонность к вам. И теперь, в его отсутствие, я согласен исполнить ваше желание, но берегитесь, монсеньор — не такой человек, с которым можно шутить безнаказанно, если эти деньги пойдут на то же, на что уже пошли, то есть на кутежи в трактирах вашего братца — очень красивого господина, надо отдать ему справедливость, но слишком быстро спускающего деньги,— вам придется раскаяться, именно вам лично, в неисполнении обещаний.
— О отец мой, будьте уверены, что только судьба может помешать мне сдержать данное вам слово!
— Очень желал бы, чтобы это было так, но теперь вы предупреждены.
Отец Жозеф снял с шеи висевший на стальной цепочке ключ, открыл сундук, достал мешок с деньгами и подал гостю,
— Вот тысяча пистолей,— сказал он, улыбаясь,— пятьсот — вам, а пятьсот — вы знаете, для чего. Но помните, о чем я вас предупреждал, вы можете сильно поплатиться.
— Я не допущу этого, отец мой,— заверил незнакомец, опуская мешок в карман.
— Когда я получу от вас какое-нибудь известие?
— По всей вероятности, завтра, если мне удастся, отец мой.
— А если нет?
— Так через три-четыре дня, но, я надеюсь, мне удастся, я слишком хорошо подготовился.
Монах недоверчиво покачал головой.
— Часто именно то и не удается, что бывает слишком хорошо подготовлено,— изрек он.— Ну, да что Бог даст! Не забудьте, когда придете еще, всегда спрашивать Лавердюра, это имя незаметнее. Ступайте, дитя мое, и да просветит вас Господь!
Незнакомец поклонился и ушел. Оставшись один, отец Жозеф улыбнулся своей страшной улыбкой.
— Только женщины умеют затевать интриги,— сказал он,— этой дело удастся, если я грубо не ошибаюсь, ею ведь руководит страсть. Но что мог ей сделать граф дю Люк де Мовер? Тут кроется какая-нибудь любовная измена… Э, да что мне до этого! Лишь бы ей удалось!
Капитан с отвращением отошел.
— Уедем,— попросил он,— нам, слава Богу, больше нечего здесь делать.
Через пять минут он с Клер-де-Люнем был снова под арками площади Рояль.
— Ну что, капитан, довольны ли вы? — спросил смеясь tire-laine.
— Конечно,— отвечал капитан.— Ты дал мне возможность, не раскрывая кошелька, узнать тайну, за которую я не задумался бы заплатить двадцать тысяч ливров!
— Черт возьми!.. Так это очень важная тайна?
— Важнее, нежели ты предполагаешь, приятель. Кстати, не знаешь ли ты адреса нашего друга графа де Сент-Ирема?
— Нет, капитан, но могу узнать, если он вас интересует,
— Не только интересует, Клер-де-Люнь, но я горю желанием с ним подружиться.
— Так не беспокойтесь, адрес будет вам доставлен, капитан.
— Скоро?
— Надеюсь. Почему вы осматриваетесь кругом?
— Да хочу знать, куда уехал наш незнакомец.
— И его найдем, капитан, если вам нужно.
— Отчего же! Не отпираюсь, что нужно. Клянусь душой, Клер-де-Люнь, ты чудесный товарищ!
— О, капитан, вы мне льстите!
— Да нет же, уверяю тебя, я говорю то, что думаю. Но куда ты так спешишь?
— Я-то? Обедать, признаюсь, я умираю с голоду. А вы?
— И я тоже. Пойдем вместе, Клер-де-Люнь, и за обедом потолкуем. Хочешь?
— С удовольствием, капитан. Куда мы пойдем?
— Pardieu! К Дубль-Эпе. Нигде так хорошо не кормят, как у него.
— А вы любите хорошо поесть, капитан?
— Когда придет фантазия.
Они посмеялись и ушли.

IV
ЛЕГЕНДА ТАИНСТВЕННОГО ДОМА

На улице Серизэ, напротив одного великолепного отеля, стоял дом, очень простой с виду, выходивший фасадом во двор, а позади имевший сад, за тенистыми деревьями которого здание с улицы почти не было видно.
Уже много лет никто тут не жил, и дом приходил в разрушение, но никто не заботился о том, чтобы поправить его.
О нем ходила мрачная легенда. Его называли Таинственным домом, жители квартала, проходя вечером мимо него, дрожали и прибавляли шагу.
Легенда этого дома относилась ко времени последней осады Парижа Генрихом IV, когда бедные жители несчастного города так страдали от голода, что, по словам Соваля, ‘матери съедали своих детей’. К голоду присоединилась еще и чума.
В это время дом, о котором мы говорим, принадлежал одному члену парламента, Добантону.
Как только начался голод, Добантоп заперся у себя с семьей, состоявшей человек из десяти мужчин, женшин, детей и четырех слуг, затем окна и двери заколотили, и обитателей дома больше никто никогда не видел. Часто слышались оттуда плач, крики, стоны, потом все вдруг смолкло навсегда…
Прошло много времени, заключили мир, граф Бриссак, парижский губернатор, сдал город королю, и жизнь в нем вошла в свою обычную колею. Только дом Добантона по-прежнему оставался молчаливым и мрачным.
Два года спустя приехали из провинции родственники Добантонов вступить в наследство имуществом. Дом по приказанию парламента отворили в присутствии комиссара и двух стражников.
Страшная картина представилась вошедшим: везде лежали скелеты, кое-как собрав разрозненные кости, из них составили фигуры шестерых взрослых людей и четверых детей, куда делись остальные четверо — так и не могли допытаться.
Пораженные ужасом наследники велели снова запереть дом, уехали и больше не возвращались.
С этого времени дом прозвали таинственным или заколоченным.
Прошло несколько лет, брошенный дом постепенно разрушался под влиянием времени, как вдруг месяца за полтора до того дня, с которого начинается наш рассказ, жители квартала с изумлением увидели множество рабочих, собравшихся ремонтировать полуразрушенное здание. Его поправили в две недели.
Раз в восьмом часу вечера к нему подъехали телеги с мебелью и закрытая коляска, приехавшие вошли в дом, сейчас же заперев его за собой. Незадолго до восхода солнца телеги уехали пустыми, а коляска с теми, кто в ней был, не выезжала больше. Значит, там поселились. ‘Кто же решился опять жить в таинственном доме?’ — спрашивали друг друга жители квартала, но никто не мог ответить на этот вопрос, так как никто не видел новых жильцов. Но мы, по праву романиста, покажем их читателю.
Прошло часа два после того, как капитан Ватан услышал разговор отца Жозефа с незнакомцем,
В одной из комнат таинственного дома, в хорошеньком будуаре, сидела на chaise-longue {Шезлонг — особый вид кресла (или диванчика) для отдыха с покатой спинкой и удлиненным сиденьем, в котором можно полулежа сидеть.} молодая женщина, утопавшая в волнах кружев, лицо ее было бледно, похудело и осунулось от страдания, она смотрела вокруг, не видя ничего, и из глаз ее текли слезы, которых она даже не вытирала, на полу валялась книга, видимо, выпавшая у нее из рук.
Это была Жанна дю Люк де Мовер.
Бедняжка была очень несчастна, ее, чистую, целомудренную, судьба так неожиданно поразила в горячей, истинной любви.
Но Жанна плакала не о своем погибшем счастье, а о том, кого по-прежнему любила, несмотря на его вину.
Но временами она бросала взгляд на хорошенького белокурого мальчика, спавшего у нее на коленях, и из груди ее вырывалось почти рыдание.
— О Господи!— говорила она разбитым от горя голосом.— Он может не любить меня, но сына, его Жоржа! О нет, он вернется, я знаю, я чувствую это!
На роскошных часах пробило половину восьмого. Почти в ту же минуту приподнялась портьера, и метр Ресту доложил о его преподобии отце Грендорже.
Священник почтительно поклонился графине и по ее приглашению сел возле нее.
Пристально посмотрев с минуту на молодую женщину, он раза три покачал головой.
— Вы опять плакали, графиня,— ласково упрекнул он ее с сердечным участием в голосе.
— Да,— отвечала она,— не стану скрывать от вас, отец мой. Сил нет сдерживаться. Я так страдаю! А от слез мне немного легче.
— Плачьте, графиня, слезы утешают, но не падайте духом. Помните, что несчастье ваше незаслуженно и поэтому плачьте не над собой — вы невинны и чисты перед Богом, а над тем, кто несправедливо обвинил вас в минуту заблуждения, но непременно вернется и снова будет у ваших ног, я убежден в этом, он сам станет умолять вас о прощении, в котором вы ему тем более не откажете, что он много виноват перед вами.
— Отец мой, мои силы иссякают, я чувствую, что умираю.
— Не надо так говорить, дочь моя, будьте мужественны, Господь посылает вам испытание, значит, любит вас. Вы женщина и мать, следовательно, ваша жизнь должна быть полна самоотвержения и покорности, она принадлежит не вам, а вот этому прелестному ангелу, который спит у вас на коленях,
— Знаю, отец мой.
— Так покоритесь воле Божьей. Кто знает, может быть, за вас когда-нибудь будет слишком хорошо отомщено!
— Что вы хотите сказать, отец мой?
— Ничего, графиня, простите меня за эти слова, я сожалею, что произнес их. Бог свидетель, я пришел сюда не прибавлять вам страдания, а утешить светлым лучом надежды.
— Что такое?
— По вашему приказанию, графиня, я с самого дня нашего переезда сюда отыскивал женщину, молочную сестру вашей матери, воспитанную в отеле Фаржи.
— И вы наконец нашли ее, мою милую Фаншету?
— Да, мне посчастливилось, графиня, сегодня вечером она зайдет к вам.
— О, скажите, пожалуйста…
— Нет, графиня, я могу нечаянно каким-нибудь нескромным, грубым словом испортить вам удовольствие разговора с ней. Позвольте мне пока ничего вам не говорить.
— Благодарю вас, отец мой, вы добры и понимаете мое сердечное горе. Да, лучше мы поговорим с ней вдвоем, женщины понимают друг друга по одному взгляду, по улыбке. В котором часу она придет?
— В девять, графиня.
— Ах, как долго для меня будет тянуться время! Я предчувствую, что она откроет мне многое, чего я еще не знаю.
— Мужайтесь, графиня, думайте о вашем бедном муже, целуйте сына, и время пролетит незаметно.
— Отец мой, а вы видели Диану, мою милую Диану?
— Нет, графиня,— несколько сухо отвечал священник.
— Вы ее не любите, отец мой. Бедное дитя! Она теперь совсем одна, по вашему настоянию я уехала, не сказав ей, куда. Знаете, отец мой, я упрекаю себя за это в душе, она ведь была моей верной подругой, подругой детства. Бедная, милая Диана, как она теперь должна тревожиться!
— Графиня, мой сан велит мне прощать, а не осуждать. Подождите еще несколько дней, умоляю вас, не старайтесь видеться с этой подругой, о которой вы так сожалеете. Скоро, я надеюсь, объяснится многое. Всякий человек может ошибаться. Если я окажусь не прав, поверьте, я первый сознаюсь в своей вине, но до тех пор, графиня, умоляю вас, предоставьте мне полную свободу действовать, как предоставляли до сих пор. Бог нас видит и судит. Еще несколько дней…
— Хорошо, отец мой, если вам этого непременно хочется. Но когда эти несколько дней пройдут?..
— Я или докажу вам, что прав, графиня, или откровенно сознаюсь, что ошибся.
Наступила минута молчания.
— Давно вы были в Мовере? — спросила графиня.
— Сегодня.
— И… ничего нового? — нерешительно промолвила она.
— Ничего, графиня, только бедные в отчаянии, что вы так вдруг уехали от них.
Она вздохнула.
— Разве вы больше не думаете вернуться в Мовер?
— Нет, я бы умерла в этом доме, где началось и закончилось мое счастье.
Она встала и, не потревожив тихого сна младенца, отнесла и уложила его в прелестную колыбельку.
В это время портьера приподнялась, и вошел мажордом.
— Что вы, метр Ресту? — ласково спросила графиня.
— Графиня, там женщина просит позволения войти к вам.
— Вы ее знаете? Она вам назвала свое имя?
— Имени она не говорила, но я ее знаю, она из нашей стороны, сейчас замужем за одним из прежних арендаторов господина графа. Ее зовут Фаншета Грипар.
— О, пусть войдет, пусть войдет!
Мажордом поклонился и вышел. Священник встал.
— Вы уходите, отец мой? — спросила графиня.
— Да, графиня,— отвечал он, улыбаясь.— Есть обстоятельства, когда третье лицо всегда стесняет.
— Ну, идите, отец мой,— согласилась она с легкой улыбкой.— Но вы ведь скоро вернетесь?
— О, конечно, графиня! Разве я не вполне предан вашей семье?
Он поклонился и ушел в одну дверь, а Фаншета вошла в другую.
Трактирщица была бледна и казалась сильно взволнованной. Она неподвижно остановилась посреди комнаты, выжидая, пока уйдет мажордом, как только за ним опустилась тяжелая портьера, она мигом очутилась на коленях перед графиней, осыпая ее поцелуями и заливаясь слезами.
— Фаншета, моя добрая Фашиста!— вскричала Жанна, подняв ее, сжимая в объятиях и плача вместе с ней.
Несколько минут они не могли выговорить ни слова. Но Фаншета была простая женщина, не привыкшая долго давать волю чувству, кроме того, годы и полная борьбы жизнь закалили ее против страдания.
— Как я рада, что снова вижу вас!—воскликнула она еще дрожавшим голосом.
— А я как рада, моя милая Фаншета! Так ты все еще любишь меня?
— Больше, чем когда-нибудь, графиня, потому что вы страдаете!
— Так ты знаешь?..
— Все знаю, дорогая госпожа.
— Зови меня другом, Фаншета, стань для меня опять тем же, кем была тогда, когда я веселым ребенком бегала под твоим надзором по лесам Фаржи.
— Графиня!..
— Пожалуйста! Ах, я была тогда счастлива! Все мне улыбалось, я играла и пела и не знала даже такого слова — страдание. Теперь все изменилось, навсегда миновало счастливое время.
— Не теряйте надежды, графиня.
— Не терять надежды! И ты мне тоже повторяешь эту банальную фразу, которой нет отголоска в моем сердце. Надежда не существует для несчастных, а если и существует, так только в могиле.
— О графиня, зачем такие мрачные мысли! Зачем так поддаваться горю?
— Нет, Фаншета, я только хочу убить его в себе. Ты мне напомнила о слишком скоро пролетевшем времени, но оставим эти воспоминания! За несколько дней я многое обдумала, заглянула в свою совесть, проверив, не виновата ли я сама отчасти в своем горе, и вижу, что нет! Я совершенно чиста перед мужем, вся моя вина в том, что я слишком его любила, слишком неосторожно поступала, сделав его источником всех моих радостей, всего моего счастья. Но я женщина, Фаншета, я сильная, горе может согнуть меня на время, но потом я опять поднимусь. Фаншета, я люблю мужа и хочу отомстить за себя.
— Отомстить за себя, графиня! О, что же вы хотите сделать?
— Да, слушай, что я скажу, Фаншета. Я могу говорить с тобой совершенно откровенно: ты ведь была спутницей моего детства, знаешь все мои хорошие и дурные качества и не станешь никому открывать моего секрета, Я люблю мужа, и он меня любит всей душой. Никто лучше меня не знает всех его чудесных достоинств и всех слабостей его характера. Не знаю почему — да и он сам, пожалуй, не знает,— он разбил мне сердце, оскорбил мою любовь, при постороннем человеке бросил мне в лицо оскорбление, которое навсегда разбивает счастье женщины. Но как бы то ни было, как ни старается мой муж забыться и доказать себе, что был прав, он любит меня, любит не за красоту и молодость — ему, разумеется, могут встретиться женщины и красивее, и моложе меня,— а потому, что хорошо меня понимает и в глубине души отдает мне полную справедливость, одним словом, он знает, что я не виновата.
— О да, графиня! Чтобы убедиться в этом, ему стоит только взглянуть на вас.
— Ну так вот,— продолжала с лихорадочным оживлением Жанна,— он нанес удар моей любви. Пусть он выстрадает все, что я выстрадала, пусть придет к моим ногам вне себя от раскаяния, стыда, отчаяния и любви, пусть рыдая умоляет меня о прощении, а я…
— Вы его простите.
— Может быть!— графиня как-то странно улыбнулась, помолчала с минуту, потом спросила,
— Ты видела его после того, как он уехал из Мовера?
— Очень часто вижу, графиня. Разве вы не знаете, что он живет у нас в гостинице, на улице Тикетон?
— А!.. Нет, я этого не знала. Не правда ли, Фаншета, какой он красивый, щеголь, особенно с тех пор, как сбросил с себя застенчивость гугенота, за которую его так упрекали, когда он был под влиянием жены? Он стал совсем другой, изменился под влиянием придворных красавиц! И я им от души за это благодарна,— прибавила она, стиснув зубы.
— Как! Вы знаете, графиня!
— Конечно, знаю, Фаншета. Мне хорошо известно, что граф дю Люк де Мовер — один из самых блестящих кавалеров при дворе Людовика Тринадцатого, его любят самые знатные дамы, одна его улыбка, один его взгляд делают их счастливыми!
— Но откуда вам все это известно?
— Тебе очень хотелось бы знать, Фаншета? Но это мой секрет, это касается моей мести, милочка, в этом секрете я себе самой едва решаюсь сознаться,— прибавила она, слегка сдвинув брови.— Но я рада, что граф живет у тебя в гостинице. Ты ведь предана мне, Фаншета?
— О графиня!— грустно воскликнула трактирщица.
— Прости, я уверена в тебе, но мне хотелось слышать это от тебя самой.
— Я вам предана душой и телом, графиня, ведь ваша покойная мать поручила вас мне!
— Да, моя добрая Фаншета, я виновата! Если ты мне будешь нужна, и скоро, может быть…
— О, в тот день, графиня, я сочту себя очень, очень счастливой!
— Ну, хорошо, я надеюсь на тебя. Слушай же, что я тебе скажу, Фаншета…
В эту минуту в дверь тихонько постучались, потом поднялась портьера, и вошел мажордом.
— Умоляю, графиня, простить меня, что я явился, когда меня не требовали,— сказал он.
— Что случилось, метр Ресту?
— Графиня, там какой-то огромный солдат, прегрубый, требует, чтобы вам о нем доложили.
— Сегодня, верно, день приемов,— улыбнулась Жанна.— Вы его не знаете?
— Он, графиня, похож на авантюриста последнего разряда, прегрубый, как я имел честь докладывать, чуть не прибил меня, а между тем я его где-то видел.
— Но ведь он, вероятно, назвал вам свое имя, метр Ресту?
— Точно так, графиня, его зовут капитан Ватан.
— Ватан!— с удивлением вскричала Фаншета.— Этот человек здесь!
— Я имел честь доложить графине,— обиженно отвечал мажордом.
— Странно!— прошептала трактирщица.
— Что странно, милая Фаншета?
— О-ъ, если я не ошибаюсь!..— продолжала Фаншета, как бы говоря сама с собой, и твердо прибавила, обращаясь к неподвижно стоявшему у порога мажордому:
— Пусть капитан Ватан войдет!
— Я жду приказания моей госпожи,— сухо отвечал метр Ресту,— она одна, насколько я знаю, имеет право приказывать здесь.
Женщины переглянулись с улыбкой.
— Попросите его войти, метр Ресту.
Мажордом почтительно поклонился, отворил дверь и доложил о капитане Ватане.
Авантюрист вошел, опершись одной рукой на рукоятку рапиры.
Остановившись посреди комнаты, он снял шляпу, почтительно поклонился и ждал, когда с ним заговорят. Знаком велев мажордому выйти, графиня склонила голову в ответ на поклон капитана.
— Чем я обязана вашему посещению? — спросила она.
— Моей глубокой любви к вам, графиня,— отвечал он, поклонившись еще ниже,— искренней дружбе, которую я почувствовал с первого раза как увидел вас.
Он поднял голову и покрутил усы. Графиня невольно улыбнулась оригинальному обороту фразы.
— Кто вы такой? — спросила она.
— Вы, вероятно, уже знаете мое имя, графиня, от глупца, который вам обо мне докладывал. Меня зовуг капитан Ватан, имя презабавное, но ведь я не виноват, что мне его дали, да и не в том дело, я пришел сюда сказать вам, что вполне вам предан, этого, я вижу, для вас недостаточно, так вот Фаншета Грипар, которая, вероятно, пользуется полным доверием с вашей стороны, я убежден, не задумается поручиться за меня, как за саму себя. Здравствуйте, дружок мой Фаншета, скажите-ка, пожалуйста, графине, какого вы обо мне мнения. Не бойтесь за мою скромность, это избавит нас от длинных объяснений, которые всегда заставляют терять золотое время.
— О капитан, дорогой капитан, как я рада, что вы пришли сюда!— отозвалась трактирщица.— Милая госпожа, вы совершенно можете довериться капитану Ватану. У него чудесное, благородное сердце!
Графиня встала и, подойдя к капитану, продолжавшему неподвижно стоять посреди комнаты, пристально посмотрела на него с минуту.
— Благодарю вас,— она с чувством протянула ему. руку,— и так же искренне принимаю вашу преданность, как вы мне ее предлагаете. Я вас еще не знаю, но какое-то внутреннее чувство влечет меня к вам и говорит, что я могу положиться на вас. Теперь мы союзники, брат и сестра!
Страшная бледность разлилась при этих словах по лицу авантюриста, две слезы задрожали на его ресницах, он низко поклонился, чтобы скрыть волнение, и почтительно поцеловал руку графини. Но благодаря железной воле ему удалось подавить чувство и скрыть его в своем сердце.
Он снова сделался хладнокровен, спокоен, насмешлив, как обыкновенно.
— Договор заключен, графиня,— сказал он,— и vive-Dieu, уж никак не я его нарушу!
— Садитесь, капитан,— с улыбкой предложила она.— Но, извините за вопрос, скажите, пожалуйста, откуда вы меня знаете? Я не припомню, чтобы когда-нибудь видела вас.
— Все очень просто, графиня,— отвечал авантюрист, усаживаясь в кресло.— Я всего раз имел честь вас видеть в замке Мовер и при таких обстоятельствах, к сожалению, что вы не могли обратить на меня внимания. Я короткий друг графа, вашего мужа, и раза два даже спас ему жизнь. У нас с ним все пополам, он не имеет тайн от меня, а я теперь,— с улыбкой прибавил он,— буду иметь от него секреты.
— Как! Вы короткий приятель графа дю Люка, а я не знала этого?
— Потому что мы познакомились всего недели за две до вашей ссоры.
— Ссоры!— горько повторила графиня.
— Другого названия этому я и не допускаю, графиня,— убежденно произнес авантюрист.
Она вздохнула.
— Позвольте мне одно сказать вам, графиня: вы молоды, хороши собой и вступили в жизнь через золотые двери. Безумно было бы жалеть вас, так как во всем случившемся вы первая виновница.
— Каким это образом?
— Вы слишком любили вашего мужа.
— О, это правда!— прошептала она.
— Ну, а теперь я, друг вашего мужа, и главное, ваш, пришел прямо сказать вам: мужайтесь, графиня! Вы еще очень молоды, чтобы горе могло иметь для вас то ужасное значение, которое вы ему придаете. Вы слишком прекрасны и, простите за тривиальность выражения, слишком искренно влюблены, чтобы терпеливо переносить нанесенное вам оскорбление. Вы захотите, если не захотели уже, отомстить, я убежден в этом и готов всеми силами помочь. Надеюсь, мне удастся это. Положитесь на меня, графиня, и будьте уверены, что я всегда к вашим услугам, что бы ни пришлось предпринять.
— Все, что вы говорите, капитан,— отвечала Жанна,— так замечательно отвечает моим собственным мыслям, что я не знаю, брежу я или наяву вас слышу. Кто мог поведать вам о том, в чем я себе самой едва смею сознаться?
— Мое сердце, графиня. Вы меня не знали, но я постоянно следил за вами и люблю вас, как дочь, вот чем я могу вам все это объяснить: я был верным товарищем вашего отца, умирая, он поручил мне заботиться о вашем счастье. Пока вы были счастливы, я должен был оставаться в тени, но в несчастье мне велено было прийти к вам и сказать то, что я говорю теперь. Вы страдаете, обопритесь на мою руку, она сильна и не изменит вам. Вот, графиня, почему до сих пор вы меня не знали, а теперь я к вам являюсь!
— О, мой дорогой отец!— залилась слезами графиня.— И после смерти он охраняет меня! Его отеческая любовь служит мне защитой даже тогда, когда он сам давно в могиле! Благодарю вас, капитан, что вы обо мне вспомнили. Вы пришли ко мне от имени де Фаржи, вы его представитель, будьте уверены, что я всегда буду вам покорной, почтительной дочерью, что бы ни случилось, так как теперь вы для меня почти отец!
— Хорошо, графиня: этого мне от вас и хотелось,— отвечал, сдерживая волнение, капитан.— Теперь обращаюсь еще с просьбой… Фаншета вас воспитала, в случае необходимости она подтвердит мои слова…
— О да,— горячо согласилась трактирщица,— да, графиня! Капитан говорит вам истинную правду, он действительно любит вас, как отец.
— Ты знала это, моя милая Фаншета, и молчала,— ласково упрекнула ее Жанна.
— Клятва не позволяла мне говорить, графиня.
— Ну, я на тебя не сержусь. Я так счастлива, капитан, что нахожу в своем горе такую самоотверженную помощь, как ваша! Теперь я чувствую в себе силы и мужество. Что вы еще мне хотели сказать?
— Вот что, графиня: мне непременно нужно иметь право во всякое время явиться к вам так, чтобы никто даже не подозревал о наших отношениях. Вы понимаете, конечно, графиня, как важно то, о чем я вас прошу? Можете вы устроить это?
Графиня улыбнулась.
— Теперь я докажу вам, капитан, как я вам доверяю. Фаншета, возьми лампу, пойдемте, капитан!

V
ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО СЛУЧАЙ

Графиня заперла на задвижку обе двери будуара, подошла к огромному портрету графа дю Люка и прижала крошечным пальчиком пружину, скрытую между украшениями рамы. В ту же минуту часть обоев отодвинулась, огромный портрет повернулся, и они очутились у входа в длинный, темный коридор.
Графиня взяла у Фаншеты лампу.
— Идите за мной, мои союзники,— пригласила она, улыбнувшись.— Вы видите, здесь, как во всех крепостях, есть тайные, никому не известные ходы. Я могу выдерживать осаду или уйти, не опасаясь, что меня кто-нибудь остановит.
— Corbieux!— воскликнул капитан.— Клянусь душой, само небо за нас, эго превосходное, верное средство сообщения.
— Да,— отвечала с улыбкой графиня,— никто не подозревает о существовании подземелья. Оно идет очень далеко и имеет два выхода — один за заставой города, около Бастилии, а другой на берегу Сены.
— И вы точно знаете, что о подземелье никто больше не подозревает?
— Я уверена, по крайней мере, что о нем знает еще только один человек.
— Гм!— заметил про себя капитан.— И это много значит.
— Но нам незачем торопиться,— сказала графиня, снова запирая вход в коридор.— Прежде чем мы увидим подземелье, я расскажу, как сама о нем узнала. Это стоит послушать.
Поставив лампу на стол, она снова села. Сели и капитан с Фаншетой.
— Я расскажу в нескольких словах. Когда, как вы знаете, капитан, граф дю Люк уехал от меня, жизнь в Мовере сделалась для меня невыносимой, кроме того, мне хотелось любыми способами приблизиться к нему, с глупой нежностью любви я воображала, что разлука будет мне не так тяжела, когда мы будем дышать с ним одним воздухом, наконец, живя в одном городе с мужем, я надеялась больше знать о нем. По моему приказанию метр Ресту, мой мажордом, отправился приискать где-нибудь в захолустье Парижа дом, где я могла бы жить одна, никому не известная. Через неделю такой дом был найден и куплен за бесценок благодаря ходившей о нем какой-то страшной легенде, из-за которой жители квартала боялись даже проходить мимо него, а хозяева и совсем его бросили много лет тому назад. Но дом был почти совершенно разрушен, пришлось почти заново отстроить его. Я написала своему архитектору, метру Персевалю.
— Метру Перссвалю?..— переспросил капитан, словно что-то припоминая.— Я, кажется, слышал зту фамилию.
— Очень может быть. Это известный архитектор, если бы он не любил так карточной игры, он мог бы составить себе огромное состояние.
— Да, да,— продолжал капитан,— метр Персеваль… живет на улице…
— Сент-Оноре,— закончила графиня.
— Он самый,— подтвердил капитан. ‘Только это мне и надо было’,— прибавил он мысленно.— Что же дальше, графиня?
— Я переговорила с Персевалем и попросила его сделать так, чтобы через две недели мне уже можно было переехать в дом, обещая за это прибавки пятисот пистолей. Он сейчас же принялся за дело, и оно пошло как по маслу. Но однажды архитектор неожиданно приехал ко мне в Мовер. Разбирая часть одной стены, грозившей обвалиться, рабочие неожиданно нашли вход в коридор, который вел в подземелье с двумя выходами, как я вам говорила. Метр Персеваль сейчас же приостановил работы и приехал ко мне спросить, что делать с этим ходом. Он обошел все подземелье: по его словам, оно было очень давно устроено, в нем оказались даже побелевшие кости, оно было высоко и довольно просторно, скзозь незаметные трещины туда проникал воздух, по его словам, оно хорошо сохранилось. В первую минуту я хотела велеть заложить ход, но потом мне пришло в голову, что, возможно, когда-нибудь он мне и пригодится, пожалуй. Я поехала с Персевалем в Париж и, велев кучеру ждать меня на площади Рояль, спустилась с архитектором в подземелье и осмотрела его. Метр Персеваль показал мне механизм, посредством которого отворяется ход, и научил им пользоваться, я попросила, чтобы он провел коридор к моему будуару и закрыл его листом железа величиной с портрет мужа, а в украшениях рамы скрыл бы пружину, которую я всегда могла бы без труда приводить в движение, таким образом, если бы и открыли случайно один из ходов, ко мне все-таки нельзя было бы попасть без моего ведома. Я просила архитектора сохранить все в глубочайшей тайне и заплатила ему за это пятьдесят тысяч ливров. Метр Персеваль дал клятву и для большей безопасности сам приделал железную дверь, обтянул это место стены обоями, повесил портрет и приспособил пружину, это делалось ночью, и я одна помогала архитектору, светя во время работы. Видите, капитан, секрет никому не известен, потому что его знает, кроме меня, только архитектор.
— Так, графиня, но еще лучше было бы, если, бы и он этого не знал. У метра Персеваля есть кое-какие маленькие грешки, хотя он очень хороший человек, он играет, например, а я, признаюсь, всегда остерегаюсь пьяниц и игроков, страсть, доведенная до известной степени, делает в одну минуту самого рассудительного и честного человека безумцем.
— О, неужели вы думаете?..
— Я ничего не думаю, графиня, я только указываю на существующий факт. Но оставим это, сделанного не переменить, если позволите, пойдемте осмотрим ваше чудесное подземелье, которое почему-то сильно мне полюбилось.
— Пойдемте, капитан, только предупреждаю вас, придется спуститься на шестьдесят три ступени вниз.
— Corbieux,— улыбнулся капитан,— довольно глубоко.
— Только благодаря этой глубине, как мне сказал метр Персеваль, его до сих пор не открыли.
— И я то же думаю,— отвечал авантюрист. ‘Дай Бог,— прибавил он про себя,— чтобы этого вскоре не случилось! Но я буду следить’.
Графиня прижала пружину, взяла лампу, и они втроем вошли в коридор.
Он был довольно широк, но из-за недавних работ, которые в нем проводились, там ощущалась сырость. После нескольких поворотов начиналась винтовая лестница с железными перилами, ступени были широки, сухи и очень хорошо сохранились. Спустившись на шестьдесят три ступени вниз, они очутились на маленькой площадке, в нескольких шагах от которой было два выхода.
Графиня пошла к правому, они быстро и молча шли по небольшому узкому коридору. Сероватые стены казались одной из циклопических построек, пол был из мелкого, желтого, как золото, песка.
— Мы идем теперь под Целестинским монастырем,— пояснила через минуту графиня и добавила, указывая на большой выход влево. Отсюда можно пройти в другую часть подземелья.
— А! Понимаю,— заметил капитан.
Через десять минут они вдруг очутились у большой каменной глыбы.
— Вот мы и пришли!— обрадовался авантюрист.— Переход невелик.
— Не правда ли? — согласилась графиня.— Теперь смотрите.
Она взялась за приделанное к камню медное кольцо и слегка потрясла его. Глыба медленно опустилась под землю.
— Прелюбопытная вещь, ей-Богу!— усмехнулся капитан.
— Выйдите и посмотрите, нет ли кого на берегу,— предложила графиня.
Авантюрист вышел.
Он очутился на берегу Сены, справа и слева поднимались высокие деревья, перед ним лежал остров Лувье. Кругом было темно и безлюдно. Капитан осмотрелся и вернулся к графине.
— Никого нет,— сказал он.
— Хорошо, идите же за мной.
Они вышли из подземелья.
Наклонившись, графиня отыскала на одном из деревьев грубо вырезанный почти у самой земли Мальтийский крест и показала его капитану: потом разрыла немного землю под деревом и открыла плоский, широкий камень, посередине которого торчал бронзовый гвоздь с круглой головкой. Она потянула его к себе, каменная глыба сейчас же опять выдвинулась из-под земли, и вход в подземелье герметически закрылся, невозможно было догадаться, что он тут существует.
Затем графиня опять опустила гвоздь.
— Видите,— показала она.
— Вижу, вижу, графиня, это очень просто.
Она опять потянула гвоздь к себе, каменная глыба снова скрылась под землю. Графиня опустила гвоздь, забросала землей и, снова спокойно войдя в подземелье, потрясла медное кольце, каменная глыба сейчас же поднялась на свое место.
— Какие чудеса!— прошептала Фапшета.
— Теперь пойдемте к другому выходу,— предложила Жанна.
— Ну, признаюсь, графиня, все это меня сильно заинтриговало!— сказал капитан.
— Не правда ли? — отвечала она с улыбкой.
Они отправились обратно той же дорогой, какой пришли, и вскоре оказались у прохода, о котором мы говорили раньше.
— Этим ходом мы наверстаем время,— сказала графиня.
Действительно, через пять минут они были уже во второй части подземелья, а десять минут спустя подошли к выходу, который был устроен так же, как и первый, только механизм находился посреди одного из сараев, которые ставят на полях, чтобы загонять туда дичь.
Капитан рассмотрел все хорошенько, чтобы потом не ошибиться, выход заперли, и через двадцать минут наши трое героев снова сидели в будуаре графини.
Обход подземелья занял всего час времени.
Фаншета отперла задвижки у дверей.
— Графиня,— авантюрист взглянул на часы,— теперь двадцать минут десятого, а в десять мне непременно надо быть в одном месте, я могу остаться у вас только на несколько минут, поэтому договоримся сейчас же, как нам действовать.
— Говорите, капитан, но мне жаль, что вы так скоро от меня уходите.
— Я сегодня первый раз здесь, графиня, последующие мои посещения будут, если не интереснее, то все-таки длиннее.
— Надеюсь,— ласково улыбнулась она.
— Ведь, конечно, графиня, вы ничего не станете предпринимать, не предупредив меня? Я предоставляю вам полную свободу действий, но в случае надобности я должен явиться к вам на помощь сам или послать кого-нибудь из надежных людей, которых у меня есть несколько человек под рукой. Я ни о чем вас не спрашиваю и готов помогать, что бы вы ни задумали, только мне надо иметь возможность следить за вашей личной безопасностью.
— Ценю вашу скромность, капитан, так всегда поступают порядочные люди, даю вам слово исполнить ваше желание, но обещаю также при важных обстоятельствах — а они, к несчастью, могут очень скоро представиться — обратиться к вашему совету и поступать только по вашему указанию.
— Моя рука и моя голова давно вам принадлежат, графиня, пользуйтесь ими как угодно.
— Я всегда говорила, капитан, и опять повторю,— с жаром вскричала Фаншета, взяв его за руку,— что вы мужественный, благородный человек!
— Ну, ну, дружок Фаншета,— добродушно заметил авантюрист,— право, можно подумать, что вы меня не знаете.
— О, знаю, знаю, капитан! И Бог знает, что я вас люблю.
— Да полноте, Фаншета, черт возьми! Вы начинаете говорить глупости.
— Глупости, потому что расскажу графине, чем мы с мужем обязаны вам?
— Ну вот! Так я и знал! Продолжайте, дружок мой, не стесняйтесь, только когда закончите, замолчите!
— У! Гадкий вы, злой!— обиделась Фаншета.
— Вот так-то лучше! Надо признаться: помимо моей преданности вам, графиня,— прибавил он, обращаясь к Жанне,— и моей дружбы с вашим мужем, я не знаю за собой ни одного порядочного качества, право, встреть я самого себя на улице — и то бы не поклонился, черт меня возьми! Страшно было бы скомпрометировать себя перед честными людьми.
Он произнес это так серьезно, что графиня не выдержала и рассмеялась звонким смехом, от которого отвыкла в последние два месяца.
— Что делать, графиня! Человек — не совершенство, и меня надо принимать таким, каков я есть.
— Что я и делаю от души, капитан.
— В таком случае, все пойдет хорошо, и, как ни трудно наше дело, я уверен, мы выйдем из него с честью.
— Аминь!— воскликнула Фаншета,
— Так, дочь моя. Но простите, графиня, время летит, и мне пора уходить. Позвольте только еще одно слово. Если возникнет необходимость, я всегда буду приходить к вам через подземелье и три раза постучу кинжалом в железную дверь, иначе ведь сразу же возбудишь подозрение, а парижане страшно любопытны и любят сплетничать. Я никогда не буду появляться раньше девяти часов вечера. Если же вам нужно будет говорить со мной, дайте мне знать через Фаншету, это никому не покажется подозрительным. Но приходить я буду всегда подземельем. Впрочем, сегодня Фаншета, как видно, не собирается уходить?
— Да, капитан, я думаю переночевать у графини.
— Так, так, милое дитя! В этом видна доверчивость метра Грипара. Честь имею кланяться, графиня, если вам ничего не угодно поручить мне.
Он встал и почтительно поклонился,
— Капитан,— с чувством произнесла Жанна,— вы говорите, что любите меня, как отец. Дайте и мне сказать, что я постараюсь любить вас, как дочь. Если верить моему сердцу, это будет очень нетрудно.
— Ах, графиня, этими словами вы положительно осуждаете меня на смерть, заставляя не щадить жизни для вас! Больше я ничего не могу сказать.
Он отвернулся, чтобы скрыть невольно выступившую слезу.
Графиня свистнула в серебряный свисток. Портьера поднялась, и явился невозмутимый, важный метр Ресту.
— До свидания, капитан,— Жанна с милой улыбкой протянула своему гостю руку.
— До свидания, графиня,— сдавленным голосом отвечал авантюрист, почтительно целуя ее руку.
— Проводите господина,— сказала Жанна. Капитан еще раз поклонился и вышел.
— Все равно!— прошептал он, выйдя на улицу.— Фаншета, кажется, права, я так лучше сближусь с моей дочерью. Бедное, милое, кроткое создание! Клянусь, она будет счастлива!
Он торопливо пошел по улице, опустив глаза и глубоко задумавшись. Сворачивая за угол, он вдруг наткнулся на двух прохожих, шедших ему навстречу.
— Болван! Вы что, ослепли, что ли!— выругался один из них.
— Болван!— повторил авантюрист.— Это еще что такое, черт возьми! Вы не знаете, с кем говорите!
— Полноте, метр Персеваль,— удерживал товарища другой прохожий,— ну что за ссоры с человеком, которого вы совсем не знаете, и в такую минуту! Закончим прежде дело, вот и дом!
— Убирайтесь к черту!— грубо отрезал тот.— Я раздумал, меньше чем за сто тысяч ливров я ничего не скажу.
— О, это уж слишком! Ведь мы условились?
— Какие могут быть условия, когда ничего еще не сделано. Кроме того, у меня остается еще несколько пистолей, я отыграюсь. Да и я ведь дал клятву, а клятва священна, черт подери!
При имени Персеваля капитан насторожился.
— Ого!— пробормотал он.— Неужели сам Бог за нас! Ну, посмотрим, pardieu! Ничего нельзя знать наперед.
Он стал прислушиваться к разговору, который вскоре сильно заинтересовал его.
— Corbieux!— прошептал авантюрист.— Нет, тут действительно вмешался сам черт!
И, подойдя с этими словами к двум прохожим, собиравшимся идти дальше, он загородил им дорогу.
— Э, господа! Это что же значит? Вы уходите, не извинившись за грубость?
— Что еше нужно этому пьянице? — сердито крикнул архитектор.
— Сам ты пьяница, скотина! Вынимай шпагу, или я тебя тресну по морде!
Капитан выхватил шпагу и приготовился драться.
Метр Персеваль любил дуэли и был бурлив после выпивки, особенно когда у него в кармане свистело, а в настоящую минуту именно так и было. Он не заставил себя долго ждать. Но другой буржуа принял дело не так горячо. Бросившись между ними с распростертыми руками, он жалобным голосом закричал:
— Полноте, господа! Ради Бога, перестаньте! Неужели из-за одного слова вы станете драться посреди улицы!
— Оставьте нас в покое, метр Барбошон, черт вас возьми!— сердито проворчал архитектор.
— Не деритесь, друг мой! Теперь, по крайней мере, не деритесь! Ведь это можно отложить и до завтра, ночью вы рискуете выколоть себе глаза.
— Полноте!— смеясь, заметил капитан.— Луна отлично светит.
— Может быть,— продолжал метр Барбошон, стоя между противниками с распростертыми руками,— но, уверяю вас, вы должны совершать свои великие подвиги только при солнце!
— Ну, ну, метр Барбошон, вы меня не надуете!— усмехнулся Персеваль.— Я догадываюсь, почему вы вдруг стали так заботиться обо мне. Вам бы очень хотелось, прежде чем меня убьют, узнать…
— Ну что ж! Я и не отпираюсь! Подумайте, ведь секрет стоит сто тысяч ливров! Разве вам не жалко выпустить из рук такую сумму?
— Ладно, ладно! Убирайтесь,— насмешливо сказал капитан,— а то…
Он слегка кольнул ему руку.
Этого оказалось достаточно. Метр Барбошон отскочил, отчаянно закричав.
— Бог свидетель,— произнес он торжественным голосом, слегка дрожавшим от страха,— я почти жизнью жертвовал, чтобы спасти вас! Вы остаетесь глухи. Так деритесь же, жестокие люди, и черт вас возьми!
При таком неожиданном обороте фразы противники громко расхохотались, что, однако, не помешало им скрестить шпаги.
— Судьба ваша решена!— трагически продолжал метр Барбошон.— Но по крайней мере никто не скажет, что я оставался равнодушным зрителем этого братоубийства! Убивайте же друг друга. Прощайте!..
Он повернулся и пустился бежать так, что только пятки засверкали.
Между тем дуэль шла своим порядком. К несчастью архитектора, он был сильно пьян, а противник его очень искусен.
Капитан сразу увидел свое превосходство и воспользовался им.
Дуэль продолжалась недолго. Вскоре Персеваль почувствовал, как шпага противника по самую рукоятку вонзилась ему в грудь.
— Уф!— вздохнул он, и кровь хлынула у него из горла.
Он тяжело рухнул на землю. Авантюрист наклонился взглянуть на него. Архитектор был мертв. Удар уложил его на месте.
— Corbieux! Вот некстати-то подвернулся бедняга!— сказал он, обтирая лезвие шпаги и пряча ее в ножны.— Ну, кто бы мне ни помог — Бог, или сатана, а помощь очевидна. Теперь я не боюсь измены. Все к лучшему!
И он весело зашагал дальше, насвистывая какой-то венгерский марш.

VI
И СНОВА ГРАФ ДЕ СЕНТ-ИРЕМ

Капитан Ватан не ошибся: в отель епископа Люсонского вошла действительно Диана де Сент-Ирем, скрывшая на несколько часов под костюмом пажа свою красоту.
Выйдя из отеля, молодая женщина легко вспрыгнула на лошадь, подведенную Магомом, и они уехали скорой рысью.
Дни в ноябре коротки, хотя было еще не поздно, но улицы уже были пусты, в то время дурные мостовые и плохое освещение заставляли жителей рано прятаться по домам, поздними вечерами жизнь столицы сосредотачивалась исключительно в домах.
Вероятно, опасаясь какого-нибудь ночного нападения, Магом почти ни на шаг не отставал от госпожи. Диана ехала задумавшись, но думы ее были не грустного свойства, судя по улыбке, время от времени скользившей по ее губам.
— Магом!— позвала она наконец лакея.— Исполнил ты мои поручения?
— Мне не посчастливилось, госпожа, несмотря на все старания, я ничего не смог выяснить.
— Так ты не узнал, кто эта женщина? — спросила она, слегка сдвинув брови.
— Нет, госпожа,— отвечал он, виновато опустив голову.
— Глупец!— Диана презрительно пожала плечами.
— Мне кажется, сам сатана мешает нам,— продолжал Магом,— во всем этом есть какое-то колдовство.
— Болван!
— Может быть, госпожа!
— Ты веришь в подобную ерунду?
— Приходится, когда на твоих глазах происходят такие вещи.
— Объясни, пожалуйста, клянусь, ты начинаешь выводить меня из себя.
— О, объяснить недолго! Четыре раза я преследовал эту женщину, и четыре раза, когда я протягивал руку, чтобы сорвать с нее красную маску, она вдруг исчезала, как призрак.
— Ну, это пустяк! Ты был пьян, либо одурел от страха.
— Ни то ни другое, госпожа. Вина, вы знаете, я не пью, а страха не может существовать для человека, который не верит в загробную жизнь и знает, что звезде Альдебаран, управляющей мирами, нет никакого дела до ничтожных атомов, называемых людьми.
— Ну, перестань, пожалуйста, говорить об этих глупостях, помни одно: ты должен во что бы то ни стало отыскать эту женщину и узнать, кто она, слышишь, Магом?
— Слышу, госпожа,— с сомнением покачал головой Магом,— но боюсь, что это невозможно.
— Невозможного ничего нет!— гордо возразила Диана.
— Для вас, госпожа, конечно: вы знатны, сильны, молоды, хороши, и все мужчины — рабы ваши.
— Так ты отказываешься повиноваться мне?
— О нет! Я только не надеюсь добиться того, чего вы хотите.
— Но, однако, когда ты встречал эту женщину, была она одна или с кем-нибудь?
— Кажется, одна.
— А в ее костюме ты не заметил ничего особенного?
— Ничего, госпожа. Она была так закутана в плащ и укрыта капюшоном, что невозможно было рассмотреть ее костюма.
— Одним словом, мне не суждено ничего узнать!— девушка презрительно поглядела на цыгана, ехавшего возле нее со смиренно опущенной головой.
Они помолчали.
— Госпожа!— сказал Магом.
— Чего тебе?
— Госпожа, зато я узнал кое-что другое.
— А,— рассеянно произнесла она,— что такое?
— Я уверен, что за вами следят.
— Ого! За мной? Следят?
— Да, госпожа.
— Но кого же может интересовать то, что я делаю?
— Не знаю, госпожа, но это верно.
— Когда же ты это заметил?
— Сегодня, госпожа, часа два тому назад. Я по вашему приказанию ждал вас с лошадью, едва вы успели завернуть за угол улицы Пули и пошли по площади Рояль, из-за дерева вышел какой-то господин, закутанный в плащ, с надвинутой на глаза шляпой, и пошел за вами под арки. Я дал подержать лошадей одному из игравших на дороге мальчишек и пошел за незнакомым господином. Через несколько минут я увидел, как он шептался с каким-то другим человеком, но того я хорошо разглядел и не забуду, это был, скорее, какой-нибудь tire laine или шалопай с Нового Моста, чем господин. Они поговорили и вошли в богатый отель в двух шагах от того места, где стояли.
— Ты знаешь, чей это отель?
— Да, госпожа, я спросил, и мне сказали, что это отель епископа Люсонского.
— Что!— вскричала, вздрогнув Диана.— Ты больше ничего не узнал, Магом?
— Ничего, госпожа, я боялся, что мальчишка прозевает лошадей, и вернулся взять их у него.
— Ах, глупый! Что за важность —лошади! Я бы могла новых купить, и дело с концом! Ты должен был следить за этими двумя людьми, узнать, кто они.
— После этого я видел их в толпе, но они нас не заметили, теперь я спокоен: они нас не преследуют.
— Да что из этого? Ведь и мы не можем следить за ними. Ты, пожив в Мовере, совсем потерял ловкость и догадливость.
— Это правда, госпожа. Клянусь исправить все свои оплошности.
— Дай Бог! Будь же вдвое зорче прежнего, наше положение становится очень опасным, малейшая неловкость может погубить нас.
— Будьте спокойны, госпожа.
В это время они подъехали к дому, где жил Жюль де Сент-Ирем. Диана спрыгнула с лошади, достала из кармана ключ и, отперев дверь, вошла. В то время всегда так делали: привратников не было. Диана жила на одном этаже с братом в кокетливо убранной квартире из трех или четырех комнат, секретная дверь в спальне вела в квартиру Жака. Таким образом, они всегда могли видеться, не возбуждая подозрений, и в случае крайней опасности имели возможность скрыться от врагов.
Знаком велев камеристкам следовать за собой, она вошла в уборную и уже хотела переодеться в женское платье, как за перегородкой послышался легкий шорох. Диана прислушалась и сказала камеристкам, что раздумала.
— Я сначала отдохну немного, можете уйти.
Девушки ушли.
Диана вошла в спальню. На подушках, небрежно развалившись, сидел ее брат.
— Наконец-то ты, сестрица!— сказал он, нисколько не удивившись костюму молодой женщины.— Давно ты вернулась?
— Нет,— она села возле него,— я приехала минут пять тому назад. Ты меня ждал?
— Нет, но рад, что ты вернулась.
— Отчего же?
— Признаюсь, я не люблю, когда ты по вечерам бродишь по улицам одна.
— Со мной был Магом.
— Это правда, но, несмотря на его храбрость и желание оградить тебя, ему все-таки не справиться, если нападут двое-трое.
— Что у тебя за мысли!
— Милая Диана! Ты такая смелая, что я всегда в душе боюсь за тебя, когда ты уезжаешь.
— Ты шутишь!
— Клянусь душой, и не думаю! Я одну тебя люблю на свете, случись что-нибудь с тобой, право, я, кажется, никогда не утешусь.
— Ну, так успокойся,— она засмеялась,— видишь, я здорова и невредима! У тебя и впрямь не было другой причины радоваться моему возвращению?
— Нет.
— И тебе даже не интересно, где я была?
— Ведь мы условились, Диана, что я должен предоставлять тебе полную свободу действий?
— Но я думала, ты не прочь узнать, что меня заставило выехать сегодня в мужском костюме?
— Ах, сестрица, я так привык к твоим причудам,— возразил он, смеясь,— что всего от тебя ожидаю.
— Даже то, что я привезла тебе тысячу пистолей?
— А?.. Что?.. Что ты говоришь, милочка? — Что у меня есть тысяча пистолей.
— Для меня?
— Dame! Конечно, или ты, может быть, откажешься?
— Я откажусь от тысячи пистолей? Разве ты забыла, Диана, что я проиграл вчера все, до последнего экю, в ‘Эпе-де-буа’?
— Конечно, помню, братец, поэтому-то и хочу наполнить твой кошелек.
— Ах, Диана, душечка! Неужели я откажусь? Ты, наверное, нашла клад. Скажи, где ты взяла столько денег?
— Что тебе за дело, если они перед тобой? — И Диана высыпала золото на подушку.
— О, как хороши эти золотые монеты!— вскричал, рассмеявшись, молодой человек.— И это все наше?
— Да, с одним условием.
— Знаю, знаю, при этом всегда есть условие. Какое же?
— Ты, конечно, понимаешь, что мне было очень трудно добиться денег, милый Жак?
— Конечно, я давно знаю, что добиться денег страшно трудно.
— Так вот, видишь ли, лицо, от которого я получила их, знает тебя… и обвиняет в мотовстве.
— О, какая клевета! Потому что я играю…
— Именно в этом-то и обвиняет тебя тот человек, Жак.
— Но, сестрица, я ведь дворянин! Как же мне отставать от знатных товарищей? Не могу же я держаться между ними, как какой-нибудь tire-laine… Они играют, и я играю. Что тут дурного?
— Я, Жак, и не вижу в том ничего дурного, и, поверь, не я упрекаю тебя.
— Знаю, это тот, другой?
— Да.
— Что же от меня требуется?
— Пусть… помни, что не я тебе говорю… Пусть, сказал мне этот человек, граф де Сент-Ирем пореже ходит в рестораны и поменьше кутит, его оргии недостойны дворянина, пусть лучше побольше занимается делом, которое на себя взял. Я не хочу, прибавил он, так дорого платить человеку, до сих пор не оказавшему мне никакой существенной услуги.
— Он сказал ‘платить’?
— Да, братец.
— Гм! Это слово резко звучит в ушах дворянина, а я ведь, кажется, один раз не задумался рискнуть жизнью.
— Да, но без всякого результата.
— Ну, хорошо, хорошо, не стану огорчать такого любезного человека, мне довольно двухсот пистолей, возьми остальное. Клянусь, если проиграю на этот раз, на всю жизнь покончу с картами!
— На клятву пьяницы и игрока нельзя положиться, братец,— Диана с улыбкой покачала головой.
— Ну, ей-Богу, ты уж слишком требовательна, Диана! Чего же тебе еще нужно? Я ведь даю клятву. Если она окажется невозможной, так и всякий другой ее бы не сдержал.
Девушка звонко расхохоталась.
— Боюсь, что ты неисправим, Жак!
— Да ведь и я боюсь,— отвечал он, опуская деньги в карман.— Но скажи, наконец, что мне в самом деле надо делать?
— Видел ты графа дю Люка?— спросила Диана.
— Pardieu! Мы с ним особенно дружны теперь.
— Ты уверен, что он не признал в тебе своего противника в ‘Эпе-де-буа’?
— Как ты наивна, Диана!
— Я?— удивилась она такому замечанию.
— Sang-Dieu! Конечно, ты! Хотя я был загримирован очень искусно, но, признаюсь, немножко беспокоился на этот счет, и знаешь ли, что придумал? В одно прекрасное утро я отправился в гостиницу ‘Шер-Ликорн’, где живет граф, и прехладнокровно сказал ему: ‘Милый граф, я пришел извиниться перед вами’. Граф был ошеломлен. ‘Несколько дней тому назад,— продолжал я,— случай заставил меня быть секундантом одного человека, которого ни я, ни вы не знали, вы дрались с ним, и мне таким образом пришлось быть в числе ваших противников’.— ‘Решительно ничего подобного не помню, милый мой Сент-Ирем,— приветливо отвечал граф,— вы, верно, ошибаетесь’.— ‘Нисколько, вы не помните этого, потому что я был переодет… дело касалось репутации одной дамы, вы позволите, конечно, умолчать об этом…’ — ‘О!’ — воскликнул граф, махнув в знак согласия.— ‘Так вы не сердитесь на меня?’ — ‘В доказательство моей дружбы вот моя рука!’ — ‘Я очень счастлив, милый граф!’ — вскричал я, горячо пожав протянутую руку. С этой минуты, милая сестрица, мы с ним лучшие друзья. Да, этот граф дю Люк делает быстрые успехи, он теперь один из первых между нашими утонченными!
— Ты ловко вывернулся.
— Не правда ли? А между тем одна вещь меня сильно беспокоит. Во время нашего разговора с графом в комнате находился какой-то капитан — огромный, худой, как скелет, с закрученными усами и физиономией только что снятого с петли висельника. Пока я говорил, он насмешливо прищуривал один глаз и улыбался исподтишка. Когда я вышел, он тихонько пошел за мной и на лестнице вдруг сказал, положив руку на мое плечо и дерзко посмотрев мне прямо в глаза: ‘Хорошо разыграно, граф! Только советую вам больше не повторять этого и быть осторожным’. — ‘Что это значит?’ — гордо спросил я его. ‘Только то, что я говорю. Не забывайте! Честь имею кланяться!’ Он повернулся на каблуках и ушел. Я был сильно озадачен.
— Гм! Это серьезно, братец. Что же это был за человек?
— Какой-то капитан Ватан… презабавное имя… отлично владеет шпагой и рапирой. Никто не знает, откуда он явился, не знаю, почему он — неразлучный спутник графа. Мы с ним в отличных отношениях, только я ему не доверяю, впрочем, он веселый собеседник, здорово пьет и, кажется, совсем позабыл о том, что между нами было, поскольку никогда больше на это не намекает.
— Все равно, будь осторожен, братец, и следи за ним.
— Я ни на минуту не теряю его из виду, когда мы бываем вместе.
— А теперь, Жак, дай мне переодеться.
— Напротив, останься как есть,— удержал он ее.— Мы с тобой вместе отправимся сейчас, мне нужен смышленый, расторопный паж, и лучше тебя я никого не найду.
— Куда же мы пойдем? — После узнаешь, любопытная.
— А! Так у тебя есть от меня секреты?— улыбнулась Диана.
— Нет, я готовлю тебе сюрприз.
— Хорошо, я в твоем распоряжении.
Граф свистнул. Вошел Лабрюер.
— Ты и Магом возьмете факелы и мушкеты, вы пойдете с нами.
Лакей поклонился и вышел.
Граф взял длинную рапиру, заткнул за пояс два пистолета и завернулся в плащ.
— Вот, девочка,— сказал он сестре,— возьми кинжал, ведь все может случиться.
— Так это у нас военная экспедиция? — поинтересовалась она.
— Может быть, пойдем!
Девушка снова завернулась в плащ, надела шляпу, и они вышли.

VII
КАК РАЗВЛЕКАЛИСЬ ВО ВРЕМЕНА ЛЮДОВИКА XIII

Графу дю Люку некуда было торопиться после того, как они расстались с капитаном, и он пошел бродить по улицам, переглядываясь с хорошенькими женщинами, которые ему улыбались, и гордо проходя мимо мужчин, уступавших ему дорогу.
Завернув на набережную, он встретился с коляской. В ней сидели Бассомпьер, шевалье де Гиз, Лапжак и де Лафар, видимо, очень веселые.
Увидев дю Люка, Бассомпьер велел кучеру остановиться. Дю Люк подошел к ним.
— Черт возьми! Что вы тут делаете, граф? — спросил Бассомпьер, обменявшись, по обычаю того времени, напыщенными приветствиями.
— Да, как видите, гуляю, барон.
— Но есть же у вас какая-нибудь цель? — поинтересовался де Гиз.
— Пожалуй, есть. Я иду обедать к Дубль-Эпе.
— Один?— удивилась молодежь.
— Один. А вы?
— Мы другое дело,— отвечал Бассомпьер.— Послушайте, это правда, что вы совершенно один?
— Не ждет ли вас какая-нибудь красавица? — прибавил смеясь де Гиз.
— Право, нет.
— Так поедем с нами,— предложил Бассомпьер.
Остальные повторили просьбу. Граф дю Люк начал было отнекиваться, но ему даже не дали договорить, и он должен был сесть с ними в коляску.
— Полноте притворяться несчастным,— сказал ему Бассомпьер,— вы должны благодарить случай, который нас столкнул сегодня.
— Я и благодарю, но не прочь бы узнать, куда мы едем?
— Ей-Богу, и сам не знаю, граф! Представьте себе… впрочем, де Гиз лучше вам это объяснит. Расскажите, шевалье!
— Вот в чем дело, граф,— начал шевалье.— Недели две тому назад появился новый ресторан у Тюильри, о нем столько кричали, что я полюбопытствовал посмотреть. Отправляюсь. Подают действительно великолепный обед и замечательное вино. За соседним столом сидела компания человек в пять, они шумели и смеялись, для меня одиночество невыносимо, веселье соседей стало наконец раздражать меня, и я попросил их смеяться не так громко. Они рассердились, слово за слово, я обругал их и сказал, что приду сегодня в тот же самый час и вышвырну их вон. Вот, господа, сюрприз, который я вам готовил. Не правда ли, недурен?
— Конечно, прелестный сюрприз!— весело поддержали все.
— Я очень рад, что мы встретили вас, граф,— прибавил шевалье.— Мне не найти лучшего секунданта, одно только наводит на сомнение. Господа де Теминь и де Шеврез — их имена я узнал после — принадлежат к протестантской партии, и мне хотелось бы…
— О, это пустяки, шевалье!— отвечал граф дю Люк.— Когда дело идет об услуге дворянина дворянину, религия не должна приниматься в расчет. Если угодно, я буду драться с кем-нибудь из этих двух господ,
— Отлично! Благодарю вас, граф.
— Вот позабавимся-то!— вскричал Бассомпьер, весело потирая руки.
Они стали говорить о другом, смеялись и рассказывали друг другу о разных скандалах. Шутя и болтая таким образом, часам к пяти вечера они приехали, в ресторан.
У Тюильри в то время было два сада, один, побольше, отделялся от Сены набережной, а от дворца Тюильрийской улицей. Веселая компания въехала в этот сад и остановилась у ресторана. Окна его горели огнями, из дверей неслись веселые песни и смех.
Молодые люди вошли. Шевалье де Гиз подошел к пятерым уже ожидавшим его противникам и раскланялся.
— Вы еще не начинали обедать, господа? — спросил он.
— Мы ждали вас,— отвечал один из них.
— Не опоздал ли я?
— Нет, но мы ждем с нетерпением.
Шум в ресторане сейчас же стих. Все поняли по гордому, ироничному тону и манерам говоривших, что предстоит дуэль, а это было немалым удовольствием.
Граф де Теминь познакомил с шевалье де Гизом тех противников, с которыми последний был еще незнаком, они раскланялись и условились, кому с кем драться.
Шевалье де Гиз сражался с де Теминем, дю Люк с де Шеврезом, Бассомпьер с де Круасси, де Ланжак с де Лераном, де Лафар с де Сент-Роммом.
— Господа,— произнес Бассомпьер,— позвольте мне распорядиться всем?
— Сделайте одолжение,— отвечала молодежь.
— Эй, ты!— крикнул Бассомпьер хозяину, робко поглядывавшему на них.— Чтобы был готов отличный ужин и стояло лучшее вино на этом столе! Мы вот с этими господами ужинаем здесь. Есть у тебя удобное место, где бы мы могли сделать одно дело?
— Монсеньор…— начал, заикаясь, хозяин. Бассомпьер бросил ему полный кошелек золота.
— Я думаю, найдется то, что вы желаете, монсеньор,— отвечал хозяин, с радостной гримасой пряча деньги в карман.— Если вам угодно посмотреть…
— Иди вперед, дуралей, если я останусь доволен, за обед получишь отдельно.
Хозяин поклонился чуть не до земли и объяснил, что у него при доме есть сарай для дров, который в настоящую минуту совершенно пуст. Молодые люди рассмеялись и согласились. Один господин из сидевших неподалеку, назвавший себя графом д’Орвалем, вызвался с несколькими другими дворянами светить во время поединка.
Бассомпьер поблагодарил их, и все отправились за хозяином. Факелы были зажжены, и человек сорок вошли в огромный сарай.
— Довольны ли вы, господа? — спросил хозяин.
— Совершенно,— отвечал Бассомпьер,— можешь убираться, мы позовем тебя, когда понадобится.
Хозяин почтительно поклонился и торопливо вышел. Державшие факелы стали в два ряда по обе стороны, противники разделись до пояса, и поединок начался. Бассомпьер сразу наповал убил де Круасси. Де Леран ранил Ланжака и стал биться с Бассомпьером по приглашению последнего,
Граф дю Люк удовольствовался тем, что выбил шпагу у де Шевреза, затем они обнялись и поцеловались, предложив друг другу взаимную дружбу.
Шевалье де Гиз проткнул насквозь де Теминя.
— Научите меня такому чудесному удару,— сказал, падая, де Темннь,— и будем друзьями.
Они обменялись рукопожатием, и де Теминь лишился сознания.
Дуэль между Бассомпьером и де Лерапом, ранившими друг друга, тоже закончилась, оставались только маркиз де Лафар и де Сент-Ромм. Маркиз, совсем юный, стройный и ловкий, быстро наносил противнику удар за ударом. Де Сент-Ромм, напротив, геркулес по сложению, тяжелый, неповоротливый, никак не мог задеть шпагу молодого человека, царапины, которые он беспрестанно получал, раздражали его и еще больше лишали необходимого при поединке хладнокровия,
— Сдавайтесь!— настойчиво советовали зрители.
Де Сент-Ромм продолжал драться и вдруг, неожиданно бросившись на противника, выбил у него из рук шпагу, сбил при этом его с ног и поставил колено на грудь.
— Сдаетесь, монсеньор де Лафар? — насмешливо спросил он.
— Ну, конечно!— отвечал, расхохотавшись, молодой человек.— Признаю теперь, что вы искуснее меня.
— Мне хотелось посмотреть, как вы владеете шпагой,— сказал де Сент-Ромм.— Я имею честь знать вашего батюшку и принадлежу к числу самых коротких его друзей.
— В таком случае, будьте и моим другом и скажите моему отцу, что я храбро дрался.
— Непременно.
Раненым перевязали раны и на носилках разнесли их по домам, унесли и убитого Круасси. Остальные вернулись в ресторан, где их ожидал уставленный блюдами и винами стол, и стали весело есть и пить.
Было около девяти часов вечера.
В это время всегда особенно много собиралось народу в Тюпльрийский ресторан. Наша шумная компания была уже сильно навеселе, граф дю Люк не уступал никому в веселых, остроумных ответах. Пробило одиннадцать.
Граф дю Люк вздрогнул и провел рукой по лбу.
— Уже одиннадцать!— воскликнул он.
— Так что ж! Ведь нам здесь хорошо? — возразил де Гиз.
— Но у меня свиданье!— нерешительно заметил дю Люк.
— Э, милый друг! У нас у всех свиданья!
— Pardieu!— подтвердили остальные.
— Однако,— сонно сказал де Лафар,— если это любовное свиданье, не надо удерживать. Женщины, видите ли… когда они… одним словом, вы меня понимаете!
— Он совсем пьян,— сказал, рассмеявшись, Бассомпьер.
— Нисколько!— продолжал, смеясь, маркиз.— Это вино пьяно, а я только под влиянием его.
— Очень рассудительно замечено!— вмешался еще больше него опьяневший де Сент-Ромм.— Но вы не умеете пить, мой юный друг, да и у вас два стакана в одной руке, ну, разумеется, один вы и роняете.
— Хороши они оба!— заметил шевалье де Гиз.
— Дело в том, что раны всегда особенно возбуждают жажду,— сказал Бассомпьер.— Но мы уже не умеем пить, друзья мои, мы стареем!
— Говорите за себя!— возмутилась вся компания.
— Я с себя и начинаю,— продолжал Бассомпьер,— и докажу вам мои слова одним случаем из моей жизни, если хотите.
— Докажите, докажите! Это будет очень интересно.
— Мне было двадцать пять лет,— начал Бассомпьер,— я командовал швейцарцами. Король Генрих Четвертый поручил мне набрать шесть тысяч человек и отправиться в экспедицию. В полтора месяца все было сделано. В день отъезда после плотного завтрака я стал прощаться с почтенными представителями Тринадцати Кантонов. Они взяли каждый по стакану с вином и пожелали мне счастливого пути. ‘Подождите минуту, господа,— отвечал я,— у меня нет стакана чокнуться с вами’. Сняв сапог, я велел хозяину ресторана наполнить его вином, туда вошло пятнадцать бутылок, я взял его за шпору, выпил залпом и опрокинул, чтобы показать, что в нем ни капли не осталось. Теперь так не пьют больше!— заключил он, грустно покачав головой.
— Да,— подтвердил шевалье де Гиз,— мы пьем из стаканов, это миниатюрнее, но зато чище.
В это время дверь отворилась, и вошла дама, закутанная в плащ, голову ее покрывал капюшон, а лицо закрывала красная маска.
Ее сопровождали два негра в странных костюмах, вооруженные с головы до ног. Проходя мимо пировавших вельмож, она так странно взглянула на графа дю Люка, что он побледнел и машинально встал.
Дама повелительным знаком подозвала хозяина, сейчас же подошедшего к ней, холодная и строгая, словно статуя, прошла через зал, полный народа, и исчезла в соседней комнате.
Хозяин почтительно шел впереди.

VIII
УЖИН ДАМЫ В КРАСНОЙ МАСКЕ

Появление этой дамы и ее странных провожатых сильно поразило всех. В комнате все разом смолкло. Только Ланжак, Сент-Ромм и де Лафар ничего не видали: они спали в разных положениях. Товарищи же их были настолько навеселе, что все видели в розовом свете.
— Кто это? — задумчиво произнес де Шеврез.
— Знатная особа, должно быть,— заметил Оливье.
— Знатная иностранка,— с презрительной улыбкой предположил де Гиз.
— Иностранка или нет, милый друг, но в любом случае она знатная дама,— сказал Бассомпьер.— Авантюристка не сумела бы держать себя с таким царственным величием.
— Странно только, что она пришла одна в такой поздний час в ресторан,— прибавил дю Люк.
— Одна? А негры?
— Вы не так меня поняли, любезный де Шеврез,— я неясно выразился. Мне уже несколько раз случалось встречать ее на улице в разное время дня и ночи, и при ней бывало гораздо меньше провожатых, первый раз сегодня я вижу ее в сопровождении вооруженных негров.
— В самом деле? Во всем этом есть что-то таинственное.
— Спросим хозяина.
Позвали хозяина, но он тоже ничего не мог объяснить. Дама уже третий раз была в его гостинице, но всегда в маске, так что он не знал, молода ли, хороша ли она. Может быть, ему щедро заплатили за молчание, а может быть, он и в самом деле ничего не знал.
— Впрочем, господа,— прибавил он с лукавой улыбкой,— вы легко можете сами расспросить эту даму, если уж вам так хочется, она будет ужинать вот здесь.
Он указал на соседний стол.
— А! Так мы можем говорить с ней? — обрадовался Бассомпьер.
— Но зачем же вы поставили три прибора? — спросил дю Люк.— Разве эта дама собирается ужинать со своими черными лакеями?
— Не думаю, монсеньор, она ждет двух кавалеров.
— Ага! Тайна становится еще таинственнее,— сказал весело шевалье де Гиз.
— Да что нам за дело до нее? — заметил де Шеврез.— Она так же, как и мы, вольна делать, что ей хочется. В ее поступке нет ничего дурного.
— Разумеется, интересно только знать, что это за женщина.
В эту минуту в ресторан вошли двое в плащах, подошли к столу, приготовленному для дамы в красной маске, сбросили плащи и без церемонии сели.
Бассомпьер и его друзья с удивлением переглянулись. Посетителями оказались стройные, высокие, плечистые мушкетеры Людовика XIII, с длинными рапирами и двумя пистолетами за поясом. Но не это удивило веселую компанию, а то, что лица мушкетеров скрывали черные бархатные маски.
Было уже поздно.
Ресторан покинули все, кроме наших семерых вельмож, трое из которых спали, да двоих незнакомцев, никого не оставалось.
— Уберите эти блюда и пустые бутылки,— приказал Бассомпьер,— и велите подать нам глинтвейну.
Глинтвейн нельзя приготовить быстрее, чем за полчаса, Бассомпьер хотел выиграть время.
Незнакомцы между тем придвинули поближе свои шпаги и положили пистолеты на стол, одним словом, приняли все меры предосторожности. Они сидели лицом к двери, так что могли в случае необходимости стеречь выход. Но Бассомпьер и его товарищи, как и мушкетеры, делали вид, что не обращают друг на друга ни малейшего внимания.
Хозяин велел подать превосходный ужин и лучшие вина, когда все было готово, он отворил дверь соседней комнаты и почтительно поклонился на пороге.
Через минуту вышла дама в сопровождении негров, которые шли за ней мерным шагом с мушкетами на плечах, положив руки на эфес рапиры.
Мушкетеры сейчас же встали и почтительно поклонились. Дама отвечала легким кивком и нежным, звучным голосом произнесла:
— Brial!
Один из мушкетеров снял с нее плащ и положил на стул.
Четверо вельмож чуть не вскрикнули от восторга.
Дама в красной маске была стройна, высока, превосходно сложена, одета в атласное платье gris de perle, затканное серебром, широкие рукава которого, убранные дорогим кружевом, пристегнуты были тремя крупными бриллиантами. Из-под маленькой серой бархатной шляпки с черным пером рассыпались волнами черные, как вороново крыло, локоны. Из-под маски виден был только крошечный ротик с алыми губами и ослепительно белыми зубами и кругленький подбородок с ямкой и с темной родилкой с одной стороны.
Поблагодарив милой улыбкой мушкетера, она села и пригласила сесть кавалеров.
Негры расположились по обеим сторонам стола, поставили на пол свои мушкеты и опять сделались неподвижны, как статуи.
Дама, наклонившись немного к одному из мушкетеров, довольно громко, так что любопытные соседи могли их слышать, заговорила с ним на каком-то иностранном языке.
— Что это за язык? — шепнул дю Люк одному из своих товарищей.
— Не немецкий, это точно,— отвечал Бассомпьер.
— Она говорит по-мавритански,— с замечательной уверенностью сказал де Шеврез.
— Вы разве знаете мавританский язык? — удивились вельможи.
— Не думаю! Но в детстве у меня был гувернер, старик аббат, которому не позволяли слишком строго выговаривать мне, когда я провинялся — а это случалось раз двадцать в день,— он начинал бранить меня по-мавритански и бранил досыта. Я ни слова не понимал, но ужасно этого боялся! Язык, на котором говорит эта дама, очень напоминает мне то, что я слышал от моего аббата, и отсюда я заключаю, что она говорит по-мавритански.
Звонкий, веселый смех дамы заставил его вдруг замолчать и совершенно оторопеть.
— Ошибаетесь, граф де Шеврез,— сказала она на чистейшем французском,— это не по-мавритапски, а по-португальски.
— Ну, это все равно,— засмеялся Бассомпьер,— португальский язык столь же похож на мавританский, сколько лотарингское наречие на немецкий.
— Вы находите, монсеньор де Бассомпьер? — сказала дама.
— Так вы португалка, сударыня? — любезно спросил шевалье де Гиз.
— Может быть, шевалье де Гиз.
— Нет, вы ошибаетесь, господа,— улыбнулся граф дю Люк,— эта дама — ангел, спустившийся на землю.
— Или демон, поднявшийся из ада, чтобы погубить вас, граф дю Люк де Мовер,— прибавила незнакомка, иронично сверкнув на него глазами.
— Так вы всех нас знаете, сударыня? — удивился Бассомпьер.— Это для нас большая честь и большое счастье.
— Да, господа, и знаю лучше, чем вы предполагаете, мне известны также и ваши друзья: де Ланжак, де Лафар и де Сент-Ромм, мертвецки пьяные и спящие на столе.
— Ах, Боже мой, да это колдунья, друзья мои!— вскричал с комическим отчаянием де Шеврез.
— Как жаль, что тут нет его преосвященства епископа Люсонского!— прибавил Бассомпьер.— Он так хорошо умеет заклинать духов!
Незнакомка и ее двое кавалеров громко рассмеялись.
— Колдунья или нет,— сказал вполголоса дю Люк,— я готов пойти за нею в ад!
— Даже не увидев меня? — насмешливо произнесла она.
— Особенно не видев вас, честное слово!
Она улыбнулась и призадумалась.
— Смотрите, Оливье! Осторожнее!— предупредила молодежь.— Может быть, под этими душистыми перчатками скрываются острые когти!
Незнакомка рассеянно сняла одну перчатку, открыв прелестную белую ручку.
— Розовые когти наносят самые тяжелые раны,— насмешливо сказала она.
— Pardieu! Я все-таки повторяю! кто бы вы ни были, я пойду за вами куда угодно, хоть в ад, по одному вашему знаку.
— Разве вы свободны? — сухо оборвала она графа.— Вы, кажется, забыли, что у вас есть жена, граф Оливье дю Люк де Мовер?
— О!— Оливье побледнел как смерть и, совершенно уничтоженный, опустился на стул.
— Вы правы, де Шеврез, это колдунья!— сказал, смеясь, Бассомпьер.
— Хотите убедиться в этом, де Бассомпьер? Справьтесь у мадам де Куланж.
— Демон!— произнес Бассомпьер, бледнея.— Я отступаюсь, господа.
— А что вы скажете мне, прелестная сивилла {Сивилла — у древних греков и римлян — прорицательница, женщина, предсказывающая будущее.}? — спросил де Гиз.
— Скажу одно, шевалье: ваши предки были львы, но если вы не остережетесь, ваш род выродится в обезьян!
— Pardieu!— вскричал он, приподнявшись.
Его удержали.
— Неужели вы станете сердиться на женщину? — упрекнул шевалье граф де Шеврез.
— Де Шеврез прав,— насмешливо продолжала незнакомка,— только мелким людям доставляет удовольствие оскорблять или бить женщин. Не правда ли, шевалье?
— Вы прелестнейший демон, какого я когда-нибудь видел,— отвечал де Шеврез, едва заметно побледнев.— Господа, нам всем досталось понемногу!
— И вы довольны?
— Не совсем, партия неравная.
— Это отчего? — надменно спросила дама.
— Оттого, что вы знаете, кто мы, а мы вас не знаем.
— Но узнаем!— порывисто сказал де Гиз.
— Берегитесь, шевалье! Это похоже на угрозу,— отвечала она, не смущаясь.
— Это и есть угроза! Pardieu! Неужели можно позволить вам, сударыня, приходить в ресторан и замаскированной оскорблять вельмож знатнейших домов Франции! Вы первая начали с нами разговор и без всякого повода с пашей стороны оскорбили каждого из нас. Это вам даром не пройдет. Ваши кавалеры, если они действительно дворяне, ответят за ваши слова!
— Мы не деремся, милостивый государь,— хладнокровно сказал один из мушкетеров.
— А! Так что же вы делаете?
— Наша обязанность убивать тех, кто осмелится оскорбить эту даму,— отвечал другой.— Мы объявляем себя ее покорными слугами.
С этими словами они прицелились из пистолетов, а негры из мушкетов.
— Прекрасно!— усмехнулся де Гиз.— Так вы наемные убийцы?
— Как прикажете?— спросил один из мушкетеров даму в красной маске.
— Подождите!— она спокойно и небрежно улыбнулась.
— Sang-Dieu! Но это невозможно!— возмутился де Гиз.— Как вы думаете, господа?
— Мы с вами,— отвечали Бассомпьер и де Шеврез.
Они начали будить спящих товарищей, крича им, что речь идет о расправе. Те живо вскочили и схватились за шпаги.
— Битва? Браво! Это окончательно прогонит наш сон!
— Господа, выслушайте наши условия!— решительно сказал де Гиз, гордо обращаясь к мушкетерам.
— Ваши условия? — с насмешливой улыбкой переспросила дама.
— Да, сударыня, мы не убийцы и непременно разделаемся с негодяями, которые вас защищают.
— Какие же это условия? — повторила она, слака закусив губы.
— Вы сейчас же снимаете маску, сию минуту, понимаете, сударыня? Мы хотим знать, кто вы такая. Затем вы попросите у нас извинения за нанесенные обиды.
— Извинения? Ну, это слишком по отношению к женщине, шевалье!— насмешливо сказала она, искоса взглянув на графа дю Люка.
— Мы даем вам пять минут на размышление, сударыня.
Де Гиз положил на стол свои часы, осыпанные бриллиантами.
— Благодарю вас за столь долгий срок, милостивый государь. Мне довольно и одной минуты. Теперь вы меня выслушайте.
Граф дю Люк быстро бросился вперед и стал между товарищами,
— Ни слова больше, сударыня!— строго сказал он.— Вы, конечно, очень виноваты перед нами, но не заслуживаете такого строгого наказания, какое назначают вам мои товарищи. Если бы мужчина нанес нам подобное оскорбление, он поплатился бы своей кровью, оскорбление от женщины мы презираем. Если вы, пользуясь своей слабостью и, по всей вероятности, знатностью происхождения, считаете себя вправе говорить каждому, что угодно, так мы не забыли того, что нам приказывает честь. Спрячьте шпаги, друзья мои! Хозяин, велите подать нам глинтвейн! Будем пить, не обращая больше внимания на разгульных женщин, бродящих ночью по улицам и оскорбляющих порядочных людей!
— Милостивый государь! Вы дорого поплатитесь за такую обиду!— крикнула дама, бросившись к графу.
— Полноте, сударыня! Разве я знаю, кто вы такая?— отвечал он, презрительно улыбнувшись и пожав плечами.
— О, берегитесь!
— Чего, сударыня? Я перед вами: извольте, прикажите вашим лакеям стрелять в меня.
Незнакомка с отчаянным жестом откинулась назад и закрыла лицо руками.
— Будем пить, господа!— повторил граф, подставляя хозяину стакан.
— Отлично, друг!— согласились вельможи.— Вы правы, мы действительно ошибались.
— Да,— сказал шевалье де Гиз,— и приняли распутницу за знатную даму.
— Не говорите о ней больше ни слова, кто бы она ни была — она женщина, не станем этого забывать.
Дама вдруг, как пантера, бросилась опять к дю Люку и, положив ему дрожащую руку на плечо, наклонилась почти к самому его лицу.
— Я люблю тебя!— произнесла она сдавленным голосом.— Ты один мужчина между всеми этими щеголями!
— Как вы скоро меня полюбили, душечка!— насмешливо отвечал он.
— Может быть!.. Теперь ты пошел бы за мной, если бы я тебе велела?
— Отчего же нет?! Я ведь дал честное слово.
— Хорошо, я не забуду, ты скоро получишь от меня известие.
— Извольте. За ваше здоровье!
Не успел он сделать двух глотков, как она выхватила у него стакан, выпила до половины и остальное выплеснула в лицо его товарищам.
— А вы — все подлецы!— бросила она им.
Вельможи бешено вскочили с мест и выдернули шпаги.
Дама, быстро отскочив, схватила серебряный свисток и пронзительно свистнула. Дверь мигом шумно распахнулась, и в комнату вбежало человек пятнадцать в масках и вооруженных с головы до ног, окружив семерых вельмож, они прицелились в них.
— Видите, я не боялась вас, господа? — с колкой иронией произнесла дама.— Прощайте! Веселитесь! А ты, Оливье дю Люк де Мовер, не забывай!
— Sang-Dieu! Еще бы, моя прелесть!— рассмеялся он.— Ангел ты или демон, клянусь, я уж теперь до безумия влюблен в тебя!
Незнакомка отвечала ему только прерывистым смехом, походившим на рыдание, и исчезла в сопровождении таинственных защитников.
Вельможи с минуту стояли ошеломленные, потом переглянулись, точно очнувшись от страшного кошмара, не говоря ни слова, накинули плащи и вышли.
Но они ничего не увидали. Незнакомка пропала совершенно бесследно.
Едва они успели уйти, как из внутренней двери осторожно вышел Жак де Сент-Ирем с сестрой.
— Ну что, Диана? Довольна ты сюрпризом? — спросил он, посмеиваясь.
— О да, братец!— задумчиво отвечала она.— То, что мы сейчас видели и слышали, может, пожалуй, принести нам большую пользу.
— Оттого-то я тебя и привел сюда, сестрица. Теперь, я думаю, можно и домой?
— Пойдем!— согласилась она. Они ушли.

IX
ВСТРЕЧА ВО ДВОРЕ ЧУДЕС

Переехав жить в Париж, граф дю Люк, не желавший расставаться с Грипарами, нанял у них весь первый этаж, тут была отдельная спальня для капитана, много комнат, потайная лестница во двор, где помещались конюшни, и отдельные выходы от капитана и от Оливье. И тот и другой могли принимать у себя кого хотели, уходить и приходить так, что ни хозяин гостиницы, ни его прислуга ничего бы не узнали.
Однажды, через несколько дней после рассказанного в предыдущей главе, Оливье, вернувшийся, по обыкновению, на рассвете, крепко спал, вдруг дверь отворилась, и вошел капитан Ватан, гремя рапирой.
Внезапно разбуженный граф рассердился.
— Есть что-нибудь новое? — спросил он, рассмеявшись вскоре юмористическим замечаниям капитана.
— Всегда есть что-нибудь новое, мой друг, когда участвуешь в заговоре,— отвечал капитан.
— Тс! Тише говорите!— вскричал граф, садясь на постели.
— Да ведь мы одни здесь. Кстати, вы знаете, что король вернулся из Сен-Жермена?
— Да, ну и что?
— Ну, я вижу, вы не расположены к разговору, и ухожу.
— Ах, черт возьми! Дайте немножко опомниться.
— Хорошо! Вставайте же.
— Сейчас.
Велев камердинеру Мишелю подать капитану ликеру, граф выпил вместе с ним рюмку и, накинув халат, вышел в уборную одеваться.
— A propos,— сказал Ватан,— одевайтесь так, чтобы выйти из дому.
— Что это значит?
— Ничего, просто совет.
— Но объясните же…
— Ничего не стану объяснять. Одевайтесь скорее.
Оставшись один, капитан машинально выпил две рюмки ликеру, потом внимательно осмотрелся и, отодвинув в одном месте драпировку, прижал пружину. Отворилась потайная дверь. Капитан заглянул туда.
— Ты здесь, Клер-де-Люнь? — спросил он шепотом.
— Уже полчаса жду,— подошел к нему tire-laine.
— Мы через пять минут выйдем. Все ли ты сделал, как я говорил?
— Все, будьте спокойны. — Не забудь о своей роли!
Клер-де-Люнь исчез, а капитан снова стал пить и курить. Через полчаса вышел граф.
— Ну что? Недолго я заставил вас дожидаться?— спросил он.
— Черт возьми! Я был в слишком приятной компании, чтобы заметить время,— отвечал, смеясь, капитан.
— Еще по рюмке, капитан!
— Нет,— наставительно заметил Ватан,— довольно, нам надо поговорить о серьезных вещах. Не позавтракаем ли? Теперь половина десятого.
— Вы уже проголодались?
— Я всегда голоден.
— Ну хорошо, позавтракаем. Здесь?
— Нет, сойдемте вниз, там аппетит лучше. Кстати, вы забыли кое-что взять с собой.
— Что такое?
Капитан откинул полы плаща. У него за поясом торчали два пистолета, а у графа их не было.
— А! Так дело, значит, серьезно? — спросил Оливье.
— Не то чтобы очень, но может стать серьезным.
Оливье зарядил два больших пистолета и заткнул их себе за пояс.
Они сошли в общую залу гостиницы. Все столы были заняты. Фаншета приветливо им улыбнулась и указала на свободный стол несколько поодаль от других. В то же время из противоположных дверей вышли Клер-де-Люнь и Дубль-Эпе.
— А! Вот странная встреча!— вскричал с притворным удивлением капитан.
Они поздоровались.
— Вы собираетесь куда-нибудь, господа?
— Нет, мы идем завтракать,— отвечал капитан.— А вы?
— И мы тоже, кроме того, мне нужно вам сказать несколько слов, господа.
— Прекрасно!— сказал капитан.— Позавтракаем вместе.
Дубль-Эпе поздоровался с матерью и пошел попросить отца накормить их хорошенько.
Метр Грипар сам подал им завтрак.
— Граф, на одно слово!— наклонился к Оливье Клер-де-Люнь, или шевалье де Ларш-Нев, как он решил себя называть, чтобы не привлекать внимания слишком известным именем.
— Сделайте одолжение,— отвечал Оливье.
— Граф, одна особа, хорошо вам известная, чье имя не хотелось бы называть здесь, желает сообщить вам важное известие.
— Несмотря на мое доверие к вам,— улыбнулся Оливье,— я все-таки хотел бы знать, по крайней мере, что это за особа?
— Не могу сказать, граф, мне позволено передать вам только, что она послана Великим Изгнанником с приказаниями, не терпящими отлагательства.
Граф задумался на минуту.
— Хорошо, я приду,— ответил он.— Где мне найти эту особу?
— Если позволите, я буду сопровождать вас?
— Ого! Какие предосторожности!— заметил Оливье.
— Необходимые, к несчастью, граф. Тут и вы, и эта особа рискуете жизнью. Я не один буду сопровождать вас, с нами пойдут капитан, Дубль-Эпе и еще двое надежных людей, которые ждут на улице.
— Да вы что, в разбойничий притон меня ведете?— рассмеялся граф дю Люк.
— Хуже, граф.
— А что вы скажете, капитан? — спросил Оливье.
— Я думаю, прогулка после сытного завтрака очень полезна,— отвечал Ватаи.
— Так пойдемте!— сказал граф.— В котором часу надо быть там?
— В двенадцать, граф,— отвечал Клер-де-Люиь,— а теперь еще только десять.
Они стали весело есть и пить и в половине двенадцатого отправились.
Клер-де-Люнь прошел вперед и обменялся несколькими словами с двумя довольно подозрительными личностями, вооруженными с головы до ног.
— Все в порядке,— доложил он, вернувшись к графу и его спутникам,— можем идти.
— Что это у нас за экспедиция? —поинтересовался капитан.— Ты, верно, знаешь, Дубль-Эпе?
— Ей-Богу, ничего не знаю! Сегодня утром Клер-де-Люиь попросил меня помочь ему в одной экспедиции, которая, как он говорил, предстояла графу дю Люку. Я оделся и пошел. Вот и все.
Они между тем повернули на улицу Бу-дю-Монд. Граф остановился.
— Послушайте, куда же это мы идем? — спросил он. — Теперь я могу вам признаться, что мы идем во Двор Чудес, до него осталось несколько шагов.
— Но в какой? Их ведь много.
— В самый знаменитый и, следовательно, самый опасный.
— Однако туда нелегко пройти!
— Пройдем, граф, если вы позволите мне действовать по моему усмотрению.
— Сделайте одолжение, милейший, но предупреждаю вас: если кто-нибудь из этих мошенников тронет меня, я его убью.
— О, со мной можете быть спокойны, граф!
— Скажите пожалуйста! Да кто же вы, наконец, такой?— с удивлением спросил Оливье.
— К сожалению, граф, не могу вам этого сказать, Но кто бы я ни был, я вам всей душой предан.
— Ну, не стану настаивать. Идемте!
Клер-де-Люнь пошел впереди, поговорил с тремя или четырьмя подозрительными личностями и попросил своих спутников следовать за ним.
Они вскоре очутились в одной из отвратительных, грязных ям, которых было так много в Париже при Людовике XIII и даже в начале царствования Людовика XIV и которые назывались Дворами Чудес. Ярким примером служил тот, куда Клер-де-Люнь привел графа. Это было нечто вроде глухого переулка, немощеного, изрытого ямами с грязной водой, в которых валялись разлагавшиеся трупы животных. Кое-где стояли покривившиеся, грязные землянки с масляной бумагой вместо оконных стекол и паутиной по всем углам.
Клер-де-Люнь подошел к самому большому и комфортабельному из прелестных домиков, тоже скривившемуся на один бок и сверху донизу покрытому грязью. Тут жили, однако, человек пятьдесят женщин, мужчин и детей.
Весь местный люд носил на себе отпечаток нищеты в самом ужасном, отвратительном виде. Тут вечно грабили и резали друг друга, хотя тоже признавали Бога. Женщины и девушки каждый день бормотали молитвы перед статуей Бога-Отца, украденной в какой-то церкви. Но эта поломанная, забрызганная грязью статуя не раз уже валялась на земле во время ссор и драк.
Посмотреть на спутников Клер-де-Люня высыпало много любопытных, но они не оскорбляли их, а, напротив, даже кланялись.
Это было такое место, что его боялась сама полиция, отряды солдат ничего тут не могли сделать и вынуждены были уйти.
Граф и капитан, несмотря на всю свою храбрость, вошли сюда, чуть не дрожа от страха, но Клер-де-Люнь и Дубль-Эпе шли совершенно спокойно. Они всех здесь знали и пользовались уважением.
— Вот мы и пришли,— сказал Клер-де-Люнь, подходя к дому, стоявшему посреди отвратительной площади.— Я сейчас скажу ожидающей вас особе, если только вы не хотите войти сами?
— Нет, нет! Мы здесь подождем,— отвечал дю Люк.
Клер-де-Люнь шепнул что-то шедшему за ними по пятам человеку, тот утвердительно кивнул головой и пошел в гадкую землянку.
По знаку Клер-де-Люня собравшаяся толпа любопытных разбежалась. Во Дворе Чудес, на первый взгляд, никого не было, а между тем из каждого окна, из щели каждой двери за ними следили и на них смотрели. Самая тишина Двора таила в себе что-то пугающее. Напрасно подбадривали графа и капитана Клер-де-Люнь и Дубль-Эпе — паши герои не отходили друг от друга и не отнимали рук от эфесов своих шпаг.
Клер-де-Люнь и его адъютант поговорили шепотом между собой, и Дубль-Эпе направился к хижине с еловой веткой над дверями, означающей, что это трактир.
Как только Дубль-Эпе вошел туда, все грязные посетители мигом выбежали, толкаясь в дверях. Через четверть часа оттуда вышел человек в надвинутой на глаза шляпе, закутанный в плащ.
Он хотел поклониться графу, но Клер-де-Люнь остановил его.
— Господа,— сказал он,— не забудьте, что мы здесь в разбойничьем притоне, не показывайте вида, что вы друг друга знаете. Дубль-Эпе делает мне знак, что нашел удобное место, где вы могли бы переговорить без свидетелей.
Действительно, Дубль-Эпе звал их в трактир.
— Пока вы будете говорить там с капитаном втроем,— прибавил Клер-де-Люнь,— мы постоим на страже.
— Так пойдемте, если вам угодно,— сказал Оливье незнакомцу.
Тот молча поклонился в знак согласия, и они втроем с Ватаном вошли в душную, засаленную комнату.
Клер-де-Люнь зажег факел и воткнул его в железный обруч, приделанный к стене.
Когда он ушел, незнакомец сбросил плащ и шляпу.
— Здравствуйте, граф! Вы не ожидали, конечно, встретить меня здесь?
— Вы, монсеньор де Лектур? — изумленно вскрикнул граф.
— Сейчас все вам объясню, но извините, я, кажется, не имею чести знать…
Он взглянул на капитана,
Оливье рекомендовал его как друга, от которого не имеет тайн. Лектур сказал, что много слышал о капитане от герцога де Лафорса. Капитан отвечал, что ему, в сущности, нет дела до всех партий на свете, его дело только наносить или получать удары, а главное, наживать деньги, что он на полгода обязался служить гугенотам и не изменять им, хотя в былое время они его чуть было не повесили.
— Так вы, по-моему, провернули хорошую аферу, присоединившись теперь к нам,— засмеялся Лектур.
— И я думаю так же,— отвечал капитан.
— Я вам сейчас все объясню. Вы владеете каким-нибудь иностранным языком?
— Я говорю на всевозможных европейских языках,— отвечал капитан.
— А я,— сказал граф,— на испанском, итальянском и английском.
— Так будем говорить по-английски,— продолжал Лектур.— Я должен сообщить вам серьезные новости, господа. Десять дней тому назад собирался большой совет вождей партии под председательством герцога де Рогана. Король, то есть его министр де Люинь, забывая услуги, оказанные протестантами Франции, все больше и больше притесняет нас, понемногу у нас отнимают привилегии, данные нам Нантским эдиктом. Нас хотят довести до полного возмущения и заставить употребить силу против силы. Пора положить конец этим несправедливостям и напомнить Людовику Тринадцатому, что он своим троном обязан именно гугенотам, которых сейчас притесняет!
— Так готовится война? — спросил граф дю Люк.
— Да, но я еще не все вам сказал. У нас много надежных крепостей, например Монтобан и Ла-Рошель, много прольется крови, прежде чем их у нас отнимут. Но перед тем как окончательно поднять знамя бунта, мы сделаем последнюю попытку, и в этом случае рассчитываем на вас, граф, и на вас, капитан.
— Что же надо делать?— спросили оба.
— Я уже два дня в Париже…
— А мы до сих пор ничего не знали?
— Я скрывался, меня преследовала полиция, я бы непременно попал ей в руки, но меня выручил один славный малый, хотя он глава всех парижских бездельников. Это Клер-де-Люнь. Лет двадцать тому назад я спас его от петли, грозившей ему за какую-то проделку, он не забыл этого и спрятал меня от преследователей во Дворе Чудес, куда ни один дозорный не решится прийти искать кого-нибудь.
— Но кто же этот таинственный Клер-де-Люнь? — спросил Оливье.
— Да все тот же шевалье де Ларш-Нев. Вы с ним знакомы, друг мой,— отвечал капитан.
Графа заметно покоробило, но когда Ватан и Лектур объяснили ему, какой это бескорыстно благородный и добрый малый, несмотря на все свои недостатки, он примирился с ним в душе.
— И моя голова оценена, как и голова герцога,— продолжал Лектур,— и хотя не так дорого, но сумма, которую за нее назначают, все-таки может соблазнить какого-нибудь негодяя. Клер-де-Люнь это знал и тем не менее спас меня.
— О, это меня окончательно с ним мирит!— вскричал Оливье.
— Так возвращаюсь к нашему делу, господа,— продолжал Лектур.— Совет решил поручить вам одно предприятие, которое могло бы помочь избежать кровопролития и вместе с тем навсегда избавить нас от постыдного ига. Герцог де Роган получил все ваши депеши, граф, и знает, что вы оказали огромные услуги. Вы склоняли многих влиятельных дворян нашей партии принять деятельное участие в настоящих событиях и отстаивать интересы собратьев.
— Действительно, мне посчастливилось устроить это.
— Как велико число дворян, которые готовы дать отпор двору?
— Их шестьдесят человек.
— Они готовы действовать всеми средствами?
— Всеми, даже взяться за оружие.
— А на кого из них можно вполне положиться?
— На всех.
— Ого! Это значительно облегчает дело. А кроме них, есть у вас под рукой люд помельче… как бы вам сказать?.. Вроде нашего приятеля Клер-де-Люня.
— Есть, только это уже по части капитана Ватана.
— Я набрал порядочное число молодцов,— сказал капитан, поклонившись.— Возможно, у них немножко горяча кровь и легка нравственность, зато они чужды всяких предрассудков. Я за них ручаюсь, как за себя.
— Это отлично! И много у вас таких неоценимых шалопаев, любезный капитан?
— Триста двадцать один человек.
— Прекрасно!
— Надеюсь еще увеличить их число,— скромно пообещал капитан.— Париж неисчерпаем в этом отношении.
— Это правда. Так вот: Людовик Тринадцатый, как вам известно, страстный охотник. Его любимые места — Сен-Жерменский замок с громадным лесом и не то домик, не то мельница, которая называется Версалем, это милях в пяти от Парижа. Знаете вы Версаль?
— Нет,— сказал Оливье.
— Я знаю,— отвечал капитан.— Это холмистое, пустое место.
— Да, и совершенно лишенное воды.
Сказав это, Лектур подошел к двери и отворил ее, чтобы удостовериться, что никто их не подслушивает.
— Никого нет,— понизил он голос.— На короля порой находят минуты грусти и отвращения ко всему, тогда он уезжает из Сен-Жермена, совершенно бросает двор и целые недели проводит в Версале. Поняли вы меня, господа?
— Совершенно. Надо во время пребывания его в Версале или на пути его туда или обратно…
— Так, так!— поспешно перебил Лектур.
— А если в те же сети захватить королеву-мать или коннетабля де Люиня? — насмешливо спросил капитан.
— Или даже монсеньора Люсонского,— сказал Лектур.— Этот вариант неплох, Так вы готовы повиноваться, господа?
— Конечно,— с достоинством отвечал граф,— но при одном условии.
— При условии?— переспросил Лектур, быстро вскинув голову.
— Да, мсье Лектур. Вы теперь же дадите мне слово, что в тот час и день, который я назначу, с улицы или из церкви, больной или здоровый, герцог де Роган придет туда, где я его буду ожидать для объяснения по одному делу, которое не относится к политике и касается только лично меня и его. Согласны вы, мсье де Лектур, дать это слово за герцога?
На несколько секунд наступило молчание.
—- Бедное человечество!— прошептал наконец Лектур.— Даже у самых честных, благородных людей на первом плане непременно личный интерес! Извольте, граф дю Люк де Мовер,— прибавил он, пристально глядя ему в глаза,— я даю вам слово, что герцог де Роган сдержит налагаемые вами на него условия.
— О! Я не налагаю условий, а прошу согласиться на них.
— Да, граф, но просите при таких обстоятельствах, что отказ невозможен.
— Монсеньор!— Оливье схватился за шпагу.— Что же? Вы и меня собираетесь вызвать на дуэль?
— Эго правда, я виноват, простите меня, исполняйте свое дело, но, черт возьми, мы с вами увидимся!
— Очень буду рад, граф.
— Corbieux, господа!— сказал молчавший до тех пор капитан.— Теперь не время ссориться и петушиться. Дело слишком серьезно. Покушение на короля и его министров есть оскорбление власти. Мы готовы повиноваться, но что вы нам при этом гарантируете?
— Как это, капитан?
— Я хочу сказать, что мы с графом, вполне доверяя вашим словам, все-таки ничего не станем делать без приказа. Всякий стоит за себя в этом мире, наша обязанность слишком опасна, и тот, кто ее налагает на нас, должен нести на себе ответственность.
— Извольте, господа,— отвечал Лектур. Он снял перчатку, распорол ее пополам и, вынув оттуда сложенную вчетверо бумагу, подал Оливье,— Вот приказ! Теперь жизнь герцога де Рогана у вас в руках,— горько прибавил он.
Граф прочел, подошел к факелу и сжег бумагу.
— Что вы делаете, граф? — вскричал Лектур.
— Герцог де Роган,— ледяным тоном отвечал Оливье,— дает мне этот приказ, чтобы оградить меня от ответственности, а мой долг сжечь бумагу, подписанную его именем, чтобы оградить его честь. Дай Бог, чтобы теперь моя не погибла из-за него!
— О граф! Вы истинный дворянин!
— Вы в этом разве сомневались? — гордо спросил Оливье.
В это время на улице раздались крики и затем выстрелы, В трактир вошел спокойный, улыбающийся Клер-де-Люнь.
— Господа,— сказал он,— можете спокойно продолжать разговор. Дозорные и полиция атакуют Двор Чудес, но они слишком боятся его, чтобы ворваться сюда, ведь им по опыту известно, что живыми они ни за что не выйдут.
— Все это прекрасно, Клер-де-Люнь, но как отсюда выйдем мы? — озабоченно спросил капитан.
— О, не беспокойтесь, капитан! Всему свое время.
— Но мы уже закончили, дружище,— сказал Лектур,
— Так отправимся, монсеньор, и будьте уверены, что вас никто не будет преследовать.
Они пошли за ним.
Площадь Двора Чудес буквально кишела народом, грязный, оборванный люд кричал, жестикулировал и кидал чем попало в полицейских, чьи перья на шляпах развевались над толпой.
В сопровождении Клер-де-Люня, Дубль-Эпе и двух бездельников наши герои быстро свернули в узенький переулок и после нескольких поворотов подошли к городским стенам, это заняло у них несколько минут, от страха, говорят, вырастают крылья.
У городского вала Клер-де-Люнь остановился и прижал пружину. Дверь отворилась, и они очутились в подземном ходе, вероятно давно забытом. Их ждали семь оседланных лошадей, которых стерег какой-то нищий.
— Эльзас!— сказал ему Клер-де-Люнь.
— Богемия,— отвечал он.
— Едем, господа!— сказал Клер-де-Люнь.— Вся наша надежда на быстрые нош лошадей.
Через пять минут они неслись во весь опор к Сен-Лазарской заставе.
А во Дворе Чудес все еще раздавалась ружейная пальба.

X
НЕЗНАКОМКА НАЗНАЧАЕТ СВИДАНИЕ

Двадцать минут они неслись сломя голову. Наконец Клер-де-Люнь сдержал свою лошадь и спросил капитана, куда же они едут.
Капитан и сам не знал.
— Господа,— сказал он,— приостановимся ненадолго и решим по крайней мере, стоит ли нам так торопиться?
— По-моему, не стоит,— отвечал дю Люк,— а вы как думаете, мсье де Лектур?
— Я думаю иначе, господа,— отвечал Лектур.— Я тороплюсь к нашим друзьям дать им отчет в том, что я сделал. Что ты возьмешь с меня за твою лошадь, Клер-де-Люнь?
— Пожалуй, я ее не продам вам, сударь, а променяю на вашу. Будьте спокойны: она надежная. Кроме того, откровенно вам признаюсь, дорога до Сен-Лазарской заставы будет для вас не совсем безопасна, поэтому я отправлю с вами двоих проводников. Ваша лошадь будет ждать вас на некотором расстоянии от заставы, там вы поедете один.
Лектур поблагодарил Клер-де-Люня, и вельможи расстались, повторив еще раз друг другу обоюдные условия.
— Куда же мы теперь? — спросил графа капитан Ватан.
— По-моему, лучше закончить день каким-нибудь развлечением. Судя по всему, сегодня нам предстоит немного дел,— сказал Оливье.
Остальная компания согласилась с ним, и они отправились в маленькую деревеньку за Сен-Клу и Севром, где, по словам капитана, в одном трактире подавали особенно вкусное вино.
Проехав Севр, они остановили на минуту лошадей.
— Вон этот трактир, о котором я вам говорил,— указал, потирая руки, капитан.— Он на вершине горы перед нами.
Стали взбираться по ее крутому, скалистому склону. Лошади совсем задохнулись, добравшись до вершины.
В нескольких шагах от дороги стоял чистенький белый домик с зелеными ставнями. У ворот было несколько телег, лошади ели овес из деревянных торб, из окон слышались веселые восклицания извозчиков, остановившихся здесь по дороге в Париж или из Парижа. Полуграмотная вывеска объявляла, что в трактире ‘Рассвет’ и конный, и пеший могут получить все, что им нужно.
Всадники остановились и были радушно встречены толстым, веселым хозяином, метром Гогелю, и его гарсонами.
Извозчики в это время садились в свои телеги, собираясь ехать дальше.
Капитан, войдя с товарищами в опрятную залу, подозвал хозяина и заказал ему обед, прося поторопиться. Через час все было готово. Друзья условились, что Оливье будут звать графом де Сен-Клер, Дубль-Эпе — маркизом де ла Бланш-Ланд, а Клер-де-Люня — шевалье дю Пон де Ларш.
Обед им подали в комнате самого хозяина.
— Что это значит? — удивился капитан.
— Я бы не хотел,— отвечал хозяин,— чтобы такие хорошие господа сидели рядом с неучами, которые у меня постоянно бывают.
Его поблагодарили за внимание и попросили отобедать вместе с ними. Обед был отличный.
— У вас, должно быть, хорошо идут дела,— сказал с видимым равнодушием капитан.
— Не могу жаловаться, господа, но прежде было лучше. Мой отец устроил это заведение лет пятнадцать тому назад, и во время смут, после того как покойный Генрих Четвертый уехал из столицы, дела отца шли отлично. Теперь я живу главным образом посещениями придворных, если бы не они, мне пришлось бы запереть лавочку.
— Как! У вас бывают придворные? — спросил капитан.— Да ведь король, кажется, когда не живет в Париже, всегда уезжает в Сен-Жермен?
— Нет,— отвечал, улыбаясь, трактирщик,— он иногда ездит и в Версаль.
— Pardieu! Любезный хозяин, я провинциал и не знаю, что делается в столице, скажите мне, пожалуйста, что такое Версаль?
— Версаль, господин барон,— старый, полуразрушенный дом, куда съезжаются для охоты. Король Людовик Тринадцатый особенно любит его.
— Вот как! А я и не знал. А далеко это отсюда?
— Да меньше двух миль.
— Скажите пожалуйста!
— Но какая же вам выгода от того, что Версаль близко? — спросил Клер-де-Люнь.
— Видите ли, в Версале места немного, там едва размещаются человек восемь, остающихся при короле, а приезжает с ним всегда человек сорок.
— А! Понимаю. Так остальные обращаются к вам?
— Точно так, господин шевалье,
— В таком случае я спокоен за вас, хозяин.
— Очень вам благодарен, господин барон.
— Право, вы мне кажетесь таким славным человеком. Пью за ваше здоровье.
— И за ваше, господа! Кроме того,— продолжал трактирщик,— и охота часто бывает в этой стороне, ну, понимаете, придворные завтракают в лесу…
— Завтракают в лесу?
— Точно так, господин маркиз. На обратном пути, проезжая у Трех Дорог, король посылает ко мне за вином для своих вельмож.
— Но эти случаи редки, конечно, хозяин?
— Очень редки, монсеньор. Зимой еще туда-сюда, а уж летом совсем плохо!
— Разве летом король не ездит в Версаль? — спросил, улыбаясь, граф.
— Почти никогда, господин граф. Ведь его привлекает сюда охота.
— А много здесь дичи?
— О, множество! Вот и сегодня я был так счастлив! У меня останавливался граф де Шеврез. Вы его, верно, знаете, господин барон?
— В лицо нет, а много слышал о нем хорошего.
— Да, сударь, прекрасный вельможа. Он закусывал здесь, выпил стакан вина и сказал мне, что его величество собирается частенько приезжать в Версаль на охоту.
— А!— хладнокровно заметил Клер-де-Люнь.— Но его величество может передумать.
— Нет, господин шевалье, это невозможно. Вот подлинные слова графа де Шевреза: ‘Метр Гогелю, я долго не могу у вас оставаться, меня послали вперед приготовить все к приезду его величества, через пять дней король будет здесь’.
— В таком случае, сомнение невозможно, метр Гогелю. А долго король пробудет в Версале?
— Недели две, думаю. Готовят большие охоты. Господин де Шеврез уже взял у меня комнату для себя и пятерых товарищей и заплатил за месяц вперед.
— Все это несомненные доказательства, метр Гогелю,
Они выпили еще раз за его здоровье, и затем капитан Ватан совершенно забыл о его существовании. Он из него выжал все, что хотел. Около пяти часов они встали из-за стола, заплатили хозяину десять луидоров и умчались в Париж.
Без четверти семь они уже были в городе. За заставой они разъехались: Дубль-Эпе и Клер-де-Люнь отправились прямо по берегу Сены, а капитан с графом повернули налево, сказав Дубль-Эпе, что вечером встретятся у него.
— Что вы думаете о сегодняшнем дне, граф? — спросил капитан, когда они пришли к себе в ‘Шер-Ликорн’.
— О, мы не потеряли времени даром! Узнали все, что нам было нужно,— отвечал Оливье.
— Теперь,— сказал капитан,— пойду посмотрю, что делают шалопаи, которых я навербовал, затем пройду в ‘Эпе-де-буа’ узнать, нет ли чего нового. До часу вы меня застанете там, а после я буду ждать вас у Дубль-Эпе. А вы что намерены делать?
— Я немножко устал, останусь дома, но в любом случае мы вечером увидимся.
— Так до свидания, граф.
Капитан ушел, а граф велел Мишелю подать халат и устроился у камина с тем, чтобы просидеть вечер дома.
Мишель подал ему на серебряном подносе письмо, обвязанное черным локоном.
— Кто это принес? — спросил Оливье.
— Не знаю, граф.
— Как не знаешь? Ведь не само же оно пришло.
— Вот как было, граф: позвонили, я пошел отворить, за дверью никого ис было, только на замке висело письмо на нитке.
— Странно! Ступай, Мишель, я позову тебя, когда понадобится.
Граф прошелся раза два по комнате, не решаясь вскрыть письмо, потом остановился и сердито топнул.
— Да неужели я вечно буду без характера, без воли? Проклятая нерешительность!
Он машинально скомкал письмо в руке. Локон развернулся, и письмо открылось.
— Судьба!— произнес он.— Ну, пожалуй, прочтем! Вот что там было написано:
‘Я пойду за тобой по первому твоему зову’,— сказали вы, когда мы последний раз виделись в Тюильрийском ресторане.
Я зову Вас. Приходите!
Сегодня в восемь часов вечера на углу улиц Арбр-Сек и Сент-Оноре будут ждать носилки.
Садитесь и завяжите себе глаза платком, который вам подаст мужчина, вы дадите при этом слово не снимать его, пока вам не скажут.

Красная Маска.

Придете?’
— Конечно!— громко сказал он.— Конечно, приду, красавица! Но приму меры предосторожности. В наше время измена скрывается под всевозможными масками. Ну, как видно, не все свидания похожи одно на другое! Уже половина восьмого! Я едва успеваю!
Заткнув за пояс два пистолета и взяв шпагу, он завернулся в плащ и вышел, прошептав:
— Красавица, может быть, не одна? Ну да увидим!

XI
ЖЕНСКАЯ ТАКТИКА

Теперь вернемся к Лектуру, уехавшему из Двора Чудес в сопровождении двух бездельников.
Он не слишком опасался преследования, зная, как в то время полиция была плоха в Париже. Уже виднелись издали высокие стены Сен-Лазарского аббатства, через четверть часа Лектур въехал в деревню и остановился у гостиницы ‘Жерб д’Ор’. Какой-то сержант караулил лошадей. Увидев Лектура, он подбежал подержать его лошадь.
— А! Это ты, Ла Прери!— узнал сержанта Лектур.— Что нового?
— Может быть, и найдется что-нибудь, господин барон, потому что меня сюда прислал один из моих начальников.
— Ты мне об этом расскажешь. Фруадево здесь?
— С час уже как приехал и привел вашу лошадь, господин барон.
Поблагодарив своих провожатых и дав им несколько луидоров, Лектур отпустил их, а сам вошел в гостиницу.
Фруадево, знавший вкусы своего господина, уже приготовил ему глинтвейн, и тот сел за стол, велев подать еще водки. Приказание было исполнено.
— Теперь мы с тобой поговорим, Ла Прери!— сказал Лектур.— Выпей-ка сначала.
— Слушаю, господин барон. Водка ведь молоко для солдат!
— Кто тебя прислал сюда?
— Господин герцог, и приказал передать вам письмо.
Ла Прери подал большой конверт.
Лектур понял, что герцог де Роган прислал сержанта не для одной передачи депеши, он мог прислать ее и с кем-нибудь другим, но Ла Прери был известен своей верностью герцогу, у которого одно время находился на службе, ему, вероятно, дано было какое-нибудь секретное поручение.
Ла Прери имел обыкновение говорить очень запутанными фразами, и без помощи водки у него трудно было чего-либо допытаться.
Лектур хорошо это знал и приготовил необходимое угощение. После нескольких рюмок и запутанной болтовни Ла Прери сказал наконец, что герцог велел передать барону следующее.
‘Для одного дела, о котором мне незачем тебе говорить,— привел Ла Прери подлинные слова герцога,— по всей вероятности, для похищения, я секретно послал человек пятьдесят надежных молодцов, отчаянных головорезов, в Рюэль и Сен-Клу, деревни на берегу Сены, недалеко от Парижа. Никто не знает, что они там, они переодеты и живут порознь, чтобы не возбуждать подозрений, но знают, что должны соединиться под начальством господина Лектура, когда он сочтет удобным начать действия. Увидев тебя, Ла Прери, с господином Лектуром, они поодиночке выйдут из домов и молча пойдут за вами. Я полагаюсь,— прибавил господин герцог,— не только на твою храбрость и преданность, но и на аккуратное, покорное, а главное, решительное и быстрое исполнение приказаний господина Лектура’.
— Все? — спросил Лектур.
— Все, господин барон.
— Ну, так и я тебя еще раз попрошу о том же, о чем говорил герцог. И пожалуйста, Ла Прери, оставь на это время твою неразлучную спутницу — бутылку. Я должен тебе сказать, что, если, дело, на которое мы идем, не удастся по твоей вине, тебе придется поплатиться жизнью.
— О, в таком случае, будьте спокойны, господин барон!
— Ну, идем же.
Ла Прери допил все-таки остатки водки, и через пять минут они отправились в путь. Через три четверти часа после дю Люка и его спутников они переехала Сену в том же самом месте.
У герцога Сюлли, верного министра короля Генриха IV, был великолепный замок недалеко от деревни Рассвет. Тут он жил, оплакивая своего государя и друга.
Лектур, прибыв в Сен-Клу, поехал прямо через деревню и поля по узкой тропинке вдоль парка Сюлли. Подъехав к маленькому домику, похожему на сторожку, возле которого были ворота из такой плотной решетки, что в парк не удалось бы заглянуть никакому любопытному глазу, Лектур постучался эфесом шпаги.
Ворота отворились, и барон с сержантом и лакеем въехали во двор, ворота сейчас же закрылись.
Встретивший приезжих пожилой человек, сняв шляпу, почтительно поклонился Лектуру.
— Как вы быстро мне открыли, метр Ла Рамэ,— сказал Лектур,— не заставил ли я себя дожидаться?
— Нет, господин барон, с тех пор как дочь барина, герцогиня де Роган, изволит жить здесь, нам велено особенно зорко следить за всем, везде расставлены караулы. Вас давно увидели, узнали и дали знать о вашем приезде. Теперь такое время, господин барон.
— Это правда, Ла Рамэ. Так герцогиня здесь?
— Точно так, если угодно, я провожу вас, господин барон.
— Пожалуйста, друг мой. А герцог Сюлли у себя?
— Нет, господин барон, герцог уже несколько дней в своем имении Росни.
Лектур сошел с лошади и пошел за метром Ла Рамэ по аллее вековых деревьев.
Марии де Бетюнь, герцогине де Роган, было в это время немногим больше тридцати лет, но на вид нельзя было дать и двадцати пяти. Красота ее достигла в это время полного блеска и таила в себе что-то странное, оригинальное. Высокая, стройная, гибкая, она очаровывала каждого, сквозь прозрачную белую кожу видно было, как переливалась кровь, волосы были того прекрасного белокурого цвета, которым обыкновенно любуются у тициановских мадонн, блеск ее голубых глаз не всякий мог выдерживать, нежный, звучный голос, величественная осанка и прелестные манеры придавали ей вид настоящей царицы.
Современная хроника приписывала ей разные довольно скабрезные похождения.
Одним словом, Мария де Бетюнь была из тех женшин, чьих розовых коготков следовало бояться так же, как и страстных взглядов.
Когда стали преследовать ее мужа, она уехала жить к отцу и там гордо и твердо становилась лицом к лицу с врагами, которых сдерживала и почти пугала ее самоуверенность.
Когда ей доложили о Лектуре, она читала какую-то записочку, поспешно засунув ее за корсаж и внимательно посмотрев вокруг, она велела просить гостя.
Лектур был почти членом их семьи. Ни герцог, ни, возможно, сама герцогиня не имели от него тайн.
Он почтительно поклонился ей, поцеловал руку и сел в нескольких шагах от ее кресла.
— Я очень рада вас видеть, милый Лектур, уж давно я не имею известий от герцога, что меня очень беспокоит. Он послал вас ко мне?
— Нет, герцогиня. Монсеньор де Роган дал мне очень щекотливое поручение к одному из вельмож нашей партии. Я исполнил все и возвращался к герцогу в Монтобн, как вдруг в гостиницу, где я остановился, в двух милях отсюда, приехал нарочный с письмом, которое герцог поручил передать вам немедленно. Герцог просил сказать вам также, что ему очень грустно так долго быть в разлуке с вами.
Лектур подал письмо, обвязанное зеленой шелковинкой.
— Благодарю вас, Лектур. Скажите герцогу, что и мне без него здесь очень скучно, но пусть он не беспокоится: несмотря ни на что, я сумею поддержать себя, сдержать наших врагов и разрушить их козни. Что бы ни задумывал монсеньор де Люинь, уверьте герцога, что у нас при Дворе есть еще несколько верных друзей, и вскоре, может быть, ожидаемая гроза бесследно рассеется.
— Герцог давно знает, что может вполне положиться на вас,— отвечал Лектур,— что вы во всех отношениях героиня.
— Милый Лектур, вы гадкий льстец,— произнесла с очаровательной улыбкой герцогиня.
— И самый преданный ваш слуга, прибавьте.
— Нет, мой друг,— отвечала она, ласково протянув ему руку,— вы наш дорогой брат и самый неизменный друг.
— Кто бы не согласился с радостью умереть, чтобы только услышать такие добрые слова, сказанные таким нежным голосом и таким прелестным ротиком!— сказал Лектур, целуя ей руку.
— Молчите, или я серьезно рассержусь,— с улыбкой предупредила герцогиня.
— Извольте, повинуюсь вашему приказанию.
— А я пока прочту письмо герцога.
Герцогиня стала читать. Вскоре чтение до того заинтересовало ее, что она перечитала письмо раза два и глубоко задумалась, забыв даже о присутствии Лектура. Очнувшись, она провела рукой по лбу.
— Я, кажется, позабыла о вас, мой друг, Герцог пишет мне такие странные вещи… я не знаю, что и думать, мне надо видеть его самого, чтобы убедиться, что я не ошибаюсь.
— Разве это так трудно? — спросил Лектур, лукаво улыбнувшись.
— А! Вы что-нибудь знаете? — нервно вздрогнула она.
— Вы простили бы мне, если бы я знал?
— Нет, вы гадкий, вы сделались сообщником моего мужа, и я не хочу больше ни в чем доверяться вам.
— Что я могу ответить на это?
— Ничего! Ваш ответ и так слишком хороша можно угадать. Послушайте, однако, Лектур,— она как-то особенно пристально поглядела на него и, наклонившись к нему, произнесла: — Шутки в сторону, поговорим серьезно!
— Да разве мы не серьезно говорили?
— О, какой вы несносный!
— Смотрите, Мари, моя милая сестрица! Я чувствую, вижу… простите… что вы сейчас скажете мне страшную несообразность!
— У! Гадкий! Я вас терпеть не могу!
— Pardicu! Я это давно знаю.
— Ну скажите же, отчего герцог поручает мне это дело?
— Верно, у него есть на то свои основания.
— Но, наконец, что же это за человек?
— Ну вот! Так я и знал!
— Ничего больше не скажу.
— Бедное, милое дитя! Вы слишком женщина, мой дружок, чтобы остановиться на половине такой прекрасной дороги.
— О!
— Ну полноте же! Я не хочу приводить вас в отчаяние. Это славный мужчина, дамы его боготворят, и, клянусь вам, он того заслуживает…
— Не хочу больше вас слушать, я наконец страшно рассержусь на вас.
— Да за что? Я ведь передаю вам то, что мне поручил ваш муж, что вам необходимо знать, чтобы исполнить его поручение.
— Но это, наконец, отвратительно! Я не понимаю, что думает герцог, заставляя меня исполнить подобную вещь,— сказала она обиженным тоном.
— Герцогиня, позвольте вам заметить, что вы не правы и преувеличиваете. Граф дю Люк де Мовер — честный человек, знатного рода, в родстве с лучшими фамилиями двора. Его можно принимать, не унижая себя. Впрочем,— прибавил он со слегка насмешливой улыбкой,— это один из известнейших наших волокит, и ни одна дама, насколько мне известно, не скомпрометировала себя тем, что приняла его, даже наедине.
— Послушайте, Лектур, убирайтесь! Этим словом вы все испортили. Ничего больше не хочу слышать. Я решительно не сделаю того, о чем просит герцог.
Де Лектур встал.
— Куда вы? — вскричала она.
— Dame! Ухожу.
— Как!.. Сейчас?
— Конечно, ведь вы гоните меня.
— Послушайте, вы серьезно говорите? Неужели вы не останетесь хоть на день?
— Ни на одну минуту! Меня там ждут.
— Ах да, правда! Ну, не удерживаю.
— Итак?..
— Вы скажете герцогу, что…
— Что вы исполните его желание! Э, pardicu! Ведь я знаю его обыкновение жертвовать вами!
Он поцеловал ей руку и, смеясь, быстро пошел к двери.
— Но…— воскликнула она.
— Да, да, будьте спокойны, милая сестра, я скажу герцогу, что вам это очень неприятно, но что вы наконец уступили очевидности, и он может рассчитывать на вас. Прощайте, прощайте!
Лектур мигом исчез за дверью.
Герцогиня с минуту смотрела ему вслед, повела плечами, как-то особенно улыбнулась и искоса взглянула в зеркало, в котором отражалась ее прелестная фигура,
— Он правду говорит,— прошептала она, засмеявшись,— я горю нетерпением исполнить то, что герцог от меня требует.
Герцогиня свистнула в хорошенький золотой свисток.
— Попросите графиню дю Люк,— сказала она вошедшей камеристке.

XII
ЗАГОВОР ДВУХ РОЗОВЫХ ДЕМОНОВ

Графиня дю Люк и Мария де Бетюнь воспитывались вместе и, хотя после замужества жили далеко друг от друга — герцогиня в Пуатье, а графиня в Мовере,— но поддерживали дружеские отношения.
Когда из-за непрестанных ссор со двором герцогу де Рогану пришлось вести скитальческую жизнь и часто скрываться, он счел за лучшее поместить жену, которую боготворил, у ее отца, герцога Сюлли, в Париже: во-первых, тут никто не посмел бы ее тронуть, а во-вторых, герцог сохранил таким образом при дворе и почти в совете министров верного, умного сообщника, который мог бы предупреждать его обо всех кознях врагов. По странному стечению обстоятельств, в это самое время размолвка с мужем сделала Жанну совершенно свободной. Она могла жить, где хотела, и первое, что она сделала по приезде в Париж,— отыскала подругу. Обе были очень рады снова увидеться, но не решались сразу отнестись друг к другу с полной откровенностью. Особенно madame дю Люк поражала герцогиню своей сдержанностью. Ее это заинтриговало и пробудило в ней желание непременно заглянуть, как раньше в душу подруги. В тот день, когда мы видим Жанну у герцогини, она приехала к ней в третий раз, предупредив письмом о своем визите.
Заметим мимоходом, что герцогиня, хотя часто слышала о графе дю Люке, никогда его в лицо не видала.
Дамы расцеловались, и герцогиня, усадив Жанну у камина, заперла дверь, чтобы им никто не помешал.
— Теперь я в твоем распоряжении, моя прелесть,— сказала она с улыбкой.— Мы можем говорить, не стесняясь. Ты ведь останешься у меня сегодня?
— Милая Мари, ты так радостно и так мило меня встречаешь, что я бы с удовольствием осталась у тебя как можно дольше.
— Кто же тебе мешает?
— Да ведь ты знаешь, я живу на краю города, приехала на лошади с моим мажордомом и, по правде говоря, боюсь в темноте ехать с ним одним домой, метр Ресту, хотя он и очень храбрый человек, никогда не отличался неустрашимостью ни Роланда, ни Рено.
— Ни даже Амадиса Гальского, не правда ли, милая?— сказала с хитрой улыбкой герцогиня.
— Нет, злая. Впрочем, ему уже около пятидесяти, а это безопасный возраст.
— Ну, я смотрю на это иначе. Года, по-моему, ничего не значат, я сужу по лицу. Так с чего же мы начнем?
— Сначала поговорим, я специально для этого приехала, и поговорим совершенно откровенно, если позволишь, милая Мари.
— О, Жанна! Наконец-то ты решилась сбросить свою сдержанность!
— Ах, милая, мне обстоятельства не позволяли держаться иначе!
— А теперь они переменились?
— Нет, но теперь мне нужен твой совет и твоя помощь.
— Заранее обещаю тебе исполнить все. Что же случилось?
— Милая Мари, мое положение невыносимо, я хочу во что бы то ни стало выйти из него.
— Как! Разве твой муж…
— Мой муж два месяца тому назад оставил меня, обвинил в обмане, осыпав оскорблениями и дав честное слово, что никогда не простит обиды, которую я ему будто бы нанесла.
— О Боже мой! Почему ты мне об этом до сих пор ни слова не говорила?
— Я не решалась. Я невинна, Мари, клянусь тебе, не только делом невинна, по даже мыслью.
— О, я верю тебе!
— Несмотря на все это, я люблю мужа так же страстно, как в первые дни замужества, но я хочу защитить и свою честь. Я хочу отомстить ему!
— Понимаю тебя и непременно помогу, Жанна,
— Ты должна помочь, Мари, потому что ты всему причиной.
— Я? — с удивлением спросила герцогиня.
— Да, ты. О, не тревожься, милая! Ты сделала это невольно. Вот в чем дело: мой муж уехал раз в Париж в десятом часу вечера, вдруг является какой-то человек, просит принять его, говоря, что имеет важные депеши к графу дю Люку, и называет себя бароном де Сераком. Теперь я знаю, что так всегда называет себя твой муж, когда путешествует и хочет сохранить инкогнито, но тогда не знала, к несчастию. Хотя у меня правило никого не принимать во время отсутствия мужа, но тут, сама не знаю отчего, я приняла барона де Серака, кроме того, муж хотел вернуться вечером, и я боялась, что он будет недоволен, если я не приму человека, называвшего себя его знакомым. Барон передал мне через лакея письмо, написанное твоей рукой, ты писала, что он один из самых хороших твоих друзей. Барон провел у нас два дня и уехал с каким-то господином Лектуром, который за ним приехал.
— Да, да,— сказала герцогиня,— Лектур его молочный брат и неизменный друг. Ах, Боже мой, бедная моя Жанна!
— Муж,— продолжала Жанна,— пробыл в Париже гораздо больше, чем предполагал, вернулся, когда барон уже уехал. Я рассказала ему все и затем позабыла эту историю. Прошло несколько дней. Граф опять уехал в Париж. Вдруг в замок во весь опор примчался какой-то солдат в мундире швейцарского полка. Это был барон де Серак. Его преследовали, голова его была оценена. Я его спрятала. Через два дня является граф — бледный, растерянный, он резко, даже грубо обошелся со мной и устроил страшную сцену, которой я до сих пор не могу понять. В деревню наехали солдаты, им велено было обыскать хижины и замки, чтоб схватить герцога де Рогаиа. По указанию мужа, я перевела гостя в секретную комнату, потом граф впустил солдат и дал им осмотреть замок. Когда они уехали, он отворил секретную комнату и остолбенел, увидев твоего мужа. Ему удалось сдержать свое волнение, и он показал герцогу только холодность, герцога, конечно, это очень удивило. Распорядившись, чтоб де Роган мог безопасно уехать, граф подошел ко мне, грозно на меня посмотрел и, толкнув меня так, что я чуть не упала, сказал: ‘Прощайте, этот человек — ваш любоввик, не старайтесь обмануть меня, у меня есть доказательства, мы больше никогда не увидимся!’ Он уехал и не возвращался.
Жанна откинулась на спинку кресла и, закрыв лицо руками, горько зарыдала. Не меньше нее огорченная и встревоженная герцогиня старалась утешить подругу.
— О моя бедная Жанна!— вскричала она, лаская ее.— Да что же это граф… Да ведь это чистое безумие!.. Да он не любит тебя, значит?
— Любит, Мари, но по-своему, так, как любят эгоисты — для себя одного. О Боже мой!— воскликнула она почти со злостью.— Да из чего же созданы мужчины, которых ставят выше нас, что они не умеют отличить истинной любви от лживой?
— Милая Жанна,— сказала иронично, почти цинично улыбнувшись, герцогиня,— вся вина честных женщин в том, что они слишком откровенно показывают мужьям свою любовь. Надо мучить их, как мучают продажные женщины, тогда они будут у ног жен. Им досадно от нашей целомудренности, им хотелось бы убить в нас стыдливость, и когда это не удается, они идут вымаливать грубые наслаждения у разных презренных женщин. С тобой, моя добрая Жанна, случилось то же, что случается с тысячами других честных женщин.
— О Мари! Как это можно!
— Да, да, милочка, что делать? Правду тяжело слышать. Покорись, бедное дитя, или гордо подними голову и, опираясь на свою любовь, на свое звание матери и честной женщины, заставь себя бороться тем же оружием, с помощью которого у тебя отняли мужа.
Жанна дю Люк подняла голову, несколько минут с каким-то странным выражением смотрела на подругу и отрывисто, точно не договаривая слова, сказала, стиснув зубы:
— Я это тоже поняла и уже начала делать то, о чем ты говоришь.
— И хорошо, моя Жанна! Тогда тебе все удастся. Поверь, честные женщины, когда они захотят, умеют так кокетничать и так действовать на самолюбие мужчин, как не сможет ни одна самая красивая, самая неглупая из продажных женщин.
— Ты ведь поможешь мне, Мари?
— Клянусь, Жанна! Теперь и я тебе скажу, что я тоже начала действовать,
— Как так?
— После узнаешь. Сначала твердо условимся: мы ведь образуем с тобой наступательный и оборонительный союз, да, моя милочка?
— Да, дорогая Мари!
— Ну, бедный граф дю Люк теперь погиб безвозвратно! Против него две женщины!
— Я хочу, чтобы он в несколько часов вытерпел все, что заставил меня вытерпеть в эти два месяца.
— Давай подумаем, Жанна. Поступок твоего мужа настолько странен, что тут непременно должна быть замешана женщина. Что это за женщина? Подозреваешь ты кого-нибудь?
Жанна отвечала, что нет, и рассказала только о сцене в ‘Эпе-Дебуа’, где граф дал пощечину и дрался на дуэли за то, что ее назвали при нем любовницей барона де Серака, и убил того, кто это сказал.
— Ну, тот человек, очевидно, был подкуплен, чтобы оклеветать тебя. Но кто его подкупил? Ведь он не знал, что барон де Серак и герцог де Роган — одно лицо. Принимала ты кого-нибудь в отсутствие мужа?
— Никого.
— Наказывала ты прислуге не рассказывать о присутствии в твоем доме постороннего человека?
— Этого не требовалось. Да и люди у нас все надежные, горячие протестанты, никогда я не замечала, чтобы они рассказывали на стороне о том, что делается в замке.
Герцогиня задумалась,
— Это будет нелегко, но мы разыщем того или ту, кого нам надо, а пожалуй, и обоих.
— Я не понимаю тебя, Мари.
— А между тем все так ясно: никто не знал о присутствии барона де Серака в замке, кроме тех, кто в нем жил. Оскорбивший твоего мужа в ресторане был, как казалось, дворянин. На женщину зря не возводят клеветы и специально не оскорбляют совершенно незнакомого человека. Следовательно, тому господину было заплачено. Люди твои не имели возможности договориться с ним, да им это было бы невыгодно: разрыв между тобой и графом лишал их места. Ты одна жила с мужем в Мовере? Не гостил ли у вас кто-нибудь из его приятелей или из твоих подруг?
— О да! С нами жила одна моя подруга,
— А!
— Но ты ее знаешь, это Диана де Сент-Ирем, бедная девушка-сирота из знатного семейства, она вместе с нами воспитывалась. Ей некуда было деваться после нашего выпуска из монастыря, и я, выйдя замуж, взяла ее к себе. С тех пор мы не расставались, она всегда казалась такой привязанной ко мне, а главное, преданной. Да ты, верно, ее помнишь?
— Диану де Сент-Ирем — высокую брюнетку с надменным лицом и резкой манерой говорить?
— Ну да!
— Помню, помню! Куда же она девалась после твоего разрыва с мужем?
— Она в Париже, кажется.
— Да разве ты не знаешь точно?
— Нет, представь себе, на другой день после этого ее брат…
— А! Так у нее есть брат! Отлично! Как его зовут?
— Граф Жак де Сент-Ирем.
— Слышала. Он пользуется очень печальной репутацией… это человек весьма двусмысленного поведения. Отчего же ты о нем заговорила?
— Не знаю почему, он потребовал, чтобы Диана вернулась жить к нему.
— Скажите пожалуйста! Наверное, побоялся твоего дурного влияния. Ах, милая Жанна, какое ты прелестное, наивное дитя!
— Да что такое?
— Pardieu! Красивая, конечно, эта девушка?
— Да, очень красива.
— Час от часу не легче. И ты воображаешь, что эта красавица без гроша в кармане, облагодетельствованная тобой, обязанная тебе жизнью в богатстве и почете, не твой смертельный враг?
Графиня серьезно задумалась.
— Как странно, милая Мари! Я то же самое слышала и еще от одного человека. У меня появилось подозрение, и мне захотелось проверить его, но что я ни делала, ничего не могла открыть.
— Будь спокойна, Жанна, вдвоем мы все узнаем. Если ты увидишься с этой девушкой, веди себя с ней по-прежнему.
— Хорошо, Мари, если она осмелится прийти ко мне, я не покажу ей вида.
— Как славно!— вскричала, смеясь, герцогиня.— Герцогу де Рогану точно какой-нибудь домовой подсказал, что надо делать.
— А что такое?
— Да видишь ли, тебе пришлось подождать сегодня в гостиной, потому что у меня был Лектур. Он приехал с поручением позволить представить мне графа дю Люка де Мовера и узнать, как он относится к моему мужу, так как муж заметил последний раз в разговоре с графом, что в его словах и манере есть что-то натянутое, принужденное, мужа это сильно беспокоит. А? Как ты это находишь, милая Жанна?
— Просто необыкновенно.
— Да, прелестно, тем более что муж дает мне carte-blanche в этом случае.
— Что же ты сделаешь, сумасшедшая?
— Неужели ты сомневаешься, Жанночка? — сказала с комично серьезной миной герцогиня.— Конечно, я пожертвую собой ради своей партии и своей подруги. Недаром де Люинь называет меня настоящим генералом протестантов, а мужа — моим адъютантом. Мы дадим битву, милая Жанна!
— Да,— отвечала, расхохотавшись, графиня.
Они, смеясь, бросились друг другу в объятия.
— Итак, мы начинаем действовать,— сказала герцогиня, когда утих приступ их веселья.— Так как это осада, надо приготовить апроши и заручиться партизанами.
— Апроши готовы, генерал, а партизан один, по крайней мере, уже есть.
— Вот как, кто же это?
— Огромный, худой, как скелет, кожа у него, как пергамент, как на него ни смотри, всегда видишь только его профиль с огромным носом и бесконечными усами. Он участвовал во всех битвах Европы и за каждое необдуманное слово нанизывает на свою длиннейшую рапиру людей, как жаворонков.
— О Господи, да где ты отыскала такое пугало?..
— Я не отыскивала, он сам пришел.
Жанна рассказала, как объяснил ей капитан свое участие дружбой к ее отцу и как не раз уже спасал жизнь ее мужу.
— Это слишком хорошо, милочка, чтобы могло быть правдой, смотри, будь осторожна!
— О, тут нечего бояться! Одна из моих вассалок, выросшая у нас в доме, ручается мне за него и рассказала о нем очень трогательные вещи. Он даже один раз, после того как мы с ним увиделись, избавил меня от одной личности, которая могла повредить мне нескромным словом.
— Так это настоящий герой?.
— Да, почти. Он предан мне, словно я его дочь, признаюсь, и я его люблю.
— Как его зовут?
— Капитан Ватан.
— Странная фамилия! Ну да все равно, да здравствует капитан Ватан!
Через десять минут Жанна простилась с подругой и уехала, несмотря на ее уговоры остаться. Был уже четвертый час.

XIII
ГРАФ ДЮ ЛЮК НАПАДАЕТ НА СЛЕД ВОЛЧИЦЫ

Мы уже говорили, что граф дю Люк должен был в восемь часов прийти на угол улиц Арбр-Сек и Сент-Оноре. Сорок минут восьмого он вышел из гостиницы ‘Шер-Ликорн’ и ровно в восемь очутился в назначенном месте.
Ночь стояла темная, безлунная, моросил дождик, на улице было скользко, холодно, сыро. Граф осмотрелся вокруг.
На углу улицы Арбр-Сек стояли носилки.
Граф подошел. Носилки были открыты. Он сел. В ту же минуту подошел какой-то человек и завязал ему глаза мокрым платком. Затем носилки закрылись, и его довольно быстро понесли по улицам.
Только граф, к своей сильной досаде, никак не мог определить, в какую сторону его понесли, так как носильщики сначала раза три повернулись на одном месте.
— Черт возьми! Мошенники знают свое дело,— прошептал он, полунасмешливо, полусердито.— Ну да все равно, это презабавно, мне нельзя жаловаться.
Рассуждая таким образом, он заглушал тревожное чувство, в котором не хотел себе сознаться.
Носилки по дороге несколько раз останавливались, наконец граф почувствовал, что его внесли по лестнице в комнату. Тут кто-то взял его за руку, помог ему выйти из носилок и повел его. Затем этот кто-то оставил его руку и тихонько удалился.
— Снимите повязку,— сказал нежный голос.
Граф развязал платок и окинул глазами комнату.
Это была небольшая гостиная с потолком в виде купола, меблированная по последней моде.
‘Клетка недурна,— подумал Оливье,— надеюсь, скоро явится и птичка, и на этот раз можно будет разглядеть ее’.
Но граф дю Люк ошибся. Подняв голову, он увидел величественную даму в той же красной маске, в какой он видел ее первый раз в ресторане. Она была в том же самом платье.
— Хорошо!— произнесла она по-испански слегка дрожавшим от волнения голосом.— Вы настоящий дворянин, граф: не задумавшись, явились по первому моему зову.
— Вы разве в этом сомневались? — сказал он, предложив ей руку и усадив ее на груду подушек.
— Может быть,— отвечала она, ласково улыбнувшись,— но вижу теперь, что ошиблась.
— Позволите мне предложить вам один вопрос?— сказал граф.
— Я собираюсь позволить вам многое,— отвечала она, смеясь.
— Pardieu! И я собираюсь всем воспользоваться,— сказал граф тем же тоном.
— Ну, чего же вы прежде всего хотите, граф?
— Чтобы вы говорили на нашем языке.
— На нашем языке?
— Да, я француз.
— Но я-то иностранка и плохо говорю по-французски.
— О, полноте!
— Вот что: говорите вы по-французски, а я буду отвечать вам по-испански. Согласны?
— Должен вам повиноваться.
— Ну, сегодня вы, я вижу, будете не так суровы со мной, как в первый раз.
— Сегодня обстоятельства совсем иные.
— Как знать! Может быть, сегодня я еще больше ваш враг, чем тогда.
— Победа вам легко достанется,— отвечал он.— Я сдаюсь и у ваших ног прошу пощады.
Он опустился перед ней на колени и покрывал поцелуями ее руки.
Незнакомка слабо сопротивлялась,
— Граф, да вы с ума сошли,— сказала она,— вы уж слишком торопитесь! Кто вам сказал, что я вас люблю?
— Вы сами. И я люблю вас, этого для меня довольно,
— Как быстро,— насмешливо заметила она.
— Истинная страсть всегда быстро приходит.
— Да, как удар грома,— продолжала с насмешкой дама.— О любезный рыцарь, я уже разочарована в вашем постоянстве!
— Потому что я говорю, что люблю вас?
— Именно. Разве вы никогда еще не любили?
— Что ж до этого? Для вас моя жизнь началась с настоящей минуты, прошлое для вас не должно существовать.
— А если я к прошлому и ревную?
— Ревнуете? Вы — молодая, прекрасная?
— Но вы еще меня не видели. — Я догадываюсь.
— Смотрите не ошибитесь, граф.
— Докажите, что я не ошибся: снимите маску,
— Ну нет. Как только вы увидите мое лицо, ваша страсть разлетится в прах.
— Вы мило шутите. Но зачем вам так таиться от меня и даже не называть своего имени?
— У меня языческое имя, прекрасный Эндимион {Эндимион — в греческой мифологии прекрасный юноша. Взятый Зевсом на небо, Эндимион попытался овладеть Герои, за что Зевс обрек его на вечный сон.}, меня зовут Фебея.
— Любовь всегда ставит алтари только языческим божествам. Снимите маску, умоляю вас, моя прекрасная Диана!
— Я сказала — Фебея,
— Фебея на небе, а мы пока на земле.
— Ну, не стану с вами спорить, я слишком уверена, что потерплю поражение. А очень вы любили эту Диану, о которой говорите? Верно, и теперь еще любите?
— Я не знаю, на что вы намекаете.
— О, вы совершаете много побед, граф Оливье дю Люк де Мовер! Ухаживаете то за блондинкой, то за брюнеткой, как осторожный поклонник, тихонько живете, запершись в своем замке, где сумели собрать вокруг себя самые разнообразные, хорошенькие цветки.
— Ну вот! Опять вы играете роль сивиллы, забывая, что вы женщина любимая и предпочитаемая другим.
— Да, в настоящую минуту, а завтра? а вчера?
— Вчера уж прошло, а завтра, возможно, никогда и не будет существовать, надо пользоваться настоящей минутой. Я люблю вас, моя прекрасная Фебея, и умоляю, снимите маску!
— Граф, нашего праотца Адама выгнали из рая за любопытство. Смотрите, чтобы и с вами того же не случилось!
— Да, но Адам был тогда не на первом любовном свидании.
— А!— сказала она, рассмеявшись.— Так вы ждете, чтобы я надкусила яблоко и подала вам?
— Вы угадали, это яблоко покажется мне тогда вдвое вкуснее.
— Дайте руку, граф, и если мы не съедим этого яблока, так я вам предложу, по крайней мере, другие за ужином.
Она как-то особенно свистнула в золотой свисток, слегка оперлась на локоть графа и, подойдя к стене, прижала пружину. Отворилась потайная дверь, и они очутились в великолепно освещенной комнате.
— Вот и райские двери,— сказал, улыбнувшись, граф.
— Или адские,— отвечала она.
— Все равно, я бы хотел за ними остаться,
— Прежде войдите.
Они вошли, и дверь за ними закрылась.
Это была роскошная, нарядная спальня, драпированная дорогой материей с серебряными и золотыми разводами, с софой из груды подушек, богатым пушистым ковром и столиком у постели, сделанным в виде раковины, на перламутровом дне которой стояла ночная лам’ почка. Кровать резного дуба находилась на возвышении, легкий газ покрывал фиолетовый шелковый полог, спускавшийся из-под балдахина и перехваченный посередине золотыми аграфами. В глубине алькова виднелась большая картина бледной царицы ночи, увидевшей в лесу спящего Эндимиона. Туалетный столик, скрытый кроватью, уставлен был множеством хрустальных флаконов, распространявших нежный аромат.
Перед софой стоял стол, накрытый на два прибора, и на нем — холодный ужин и лучшие испанские вина. Канделябр в семь рожков с розовыми свечами один мог бы осветить всю комнату.
Оливье подвел незнакомку к софе.
— Снимите же шляпу и плащ, граф,— сказала она, садясь с улыбкой.— Можете также снять вашу рапиру и пистолеты. Я не в том смысле буду жестока к вам, как вы предполагаете.
Граф замялся, ему вообще было немножко неловко с этой странной женщиной.
— Мадам…— начал он.
— О, не оправдывайтесь, граф! Я на вас не сержусь,— засмеялась она.— По-моему, храброму мужчине даже идет всегда иметь с собой оружие, это доказывает, что вы всегда готовы и к любовному свиданию, и к битве. Ну, оставайтесь, пожалуй, при своем арсенале и садитесь сюда, рядом со мной. Или вам, может быть, больше нравится сидеть через стол от меня?
— Вы очаровательная женщина,— отвечал он, поцеловав ей руку и садясь возле.
— Мне это часто говорили, но я так скромна, что никогда не верила.
— А мне верите?
— Еще меньше!
— Злая!
— Попробуйте этого вина. За ваших возлюбленных, граф!
— То есть за мою возлюбленную?
— Неужели вы считаете меня такой глупой, Оливье, что я хоть на минуту поверю вашей любви?
— Что же привело меня сюда, если не любовь?
— Вы забыли, граф дю Люк, что я отчасти колдунья? Я отлично знаю, почему вы здесь… Вы несколько раз видели меня мельком, и вам никак не удавалось снять с меня маску. В последнее наше свидание я сильно заинтриговала вас и, уходя, шепнула вам два слова, которые возбудили в вас сильное желание… как бы это сказать, граф?
— Быть столько же любимым вами, сколько я вас люблю.
— Нет, это пустяки! Говорите откровенно: вы хотели сделать меня любовницей, больше ничего. Трудная победа надо мной должна была сильно польстить самолюбию такого волокиты, как вы, придать вам вес в глазах придворных дам, а главное…
— Что же?
— Послужить оружием для вашего мщения.
— Что вы хотите сказать? — вскричал он, побледнев как смерть.
— Только то, что говорю. Напрасно вы стараетесь обмануть самого себя. У вас одна любовь в сердце! Хотите, я вам скажу, кого вы любите?
— О, ради Бога!— граф провел по влажному лбу.
— Всегда так бывает,— продолжала незнакомка, как бы говоря сама с собой.— Человек любит, думает, что и его любят, вкладывает всю душу, всю жизнь и счастье в эту любовь и вдруг видит, что его низко обманули! Тогда прощай мечты, и счастье, и будущее. Сердце разбито. Если такое случается с женщиной, она уходит в монастырь, молится и умирает. Мужчина же предастся светской жизни, разгулу, любовным или политическим интригам. И то и другое — самоубийство, только последнее вернее. Граф, выпьем за ваше здоровье и за здоровье Жанны дю Люк, вашей благородной жены?
— О, мадам!— воскликнул Оливье дрожащим голосом, встав с места.— Что вы осмелились сказать! Какое воспоминание пробудить! Я вижу, вы не любите меня. Я безумно поддался чувству, которое вы мне внушили, оно так сильно, что я, поклявшийся ненавидеть женщин, позволил себе признаться вам в любви и опять повторяю свое признание! Ради Бога, убейте меня, но не трогайте еще не остывшего пепла моего сердца!
Незнакомка нервно рассмеялась.
— А если я ревную? — пылко возразила она.— Если и я тебя тоже люблю?
— Ты меня любишь!— вскричал Оливье, упав перед ней на колени.
— Сумасшедший,— сказала она.— Вы не умеете читать ни в своем сердце, ни в сердце женщины. Неужели вы не понимаете, что такая страстная женщина, как я, сказавшая вам при всех то, что я вам сказала, непременно будет ревновать и к прошедшему, и к будущему. Я хочу, чтобы, сказав мне ‘я тебя люблю!’, вы навсегда покончили с прошлым.
— Я не знаю, кто вы,— отвечал Оливье,— но у меня к вам странное, безотчетное чувство, Фебея, не мучайте меня, я вас люблю!
— Не верю, граф. Через неделю, через два часа вы будете смеяться надо мной с вашими товарищами, если я поверю.
— О, как вы можете так думать?
— А отчего же не думать? Чем вы доказали мне вашу любовь?
— Чем доказал?
— Да! Послушай, Оливье, и я буду откровенна с тобой. Я тоже знатного рода: я в раннем детстве осталась сиротой, богатой, свободной. До сих пор я еще никого не любила, никто не входил сюда ко мне. Ты первый затронул мое сердце, ты будешь и последним. Но человек, который полюбит меня, не должен любить другой женщины. Хочешь ты быть этим человеком?
— О да, клянусь тебе!— страстно воскликнул он, покрывая поцелуями ее руки и плечи.
— Подумай, Оливье. Когда я буду твоей, ты тоже будешь принадлежать мне. Мы неразрывно будем связаны.
— Я люблю тебя!
— Любишь? Хорошо, но мне нужны два доказательства этой любви.
— Все, что хочешь, Фебея!
— Клянешься?
— Клянусь своим именем и честью дворянина!
— Хорошо. Во-первых, ты не будешь стараться узнать, кто я такая, пока я сама не захочу сказать тебе этого. Успокойся, я хороша, лучше, чем ты думаешь. Ты согласишься сам, когда увидишь меня. Принимаешь условие?
— Принимаю. А во-вторых?
— Во-вторых, мой прекрасный возлюбленный, я не хочу слушать твоих уверений в любви, пока у тебя на груди портрет другой женщины.
Граф почувствовал, что бледнеет, Глаза незнакомки жгли его. — Ты отказываешься? Он молчал.
— А, вот видишь! Ты меня не любишь, я ведь говорила.
— Нет, ты ошибаешься! Изволь, я сниму портрет, его не будет больше.
— Нет, дай мне его сейчас.
— Сейчас?
— Да,— сказала она, подняв левую руку к шнуркам маски.— Согласен? Последний раз спрашиваю.
— Да… согласен!— вскричал он не помня себя и, расстегнув мундир, сорвал висевший на золотой цепочке медальон.— Бери, демон!
Незнакомка схватила медальон и быстрым движением привлекла графа к себе.
— Приди! Я люблю тебя!— позвала она.
В ту же минуту канделябр упал, и в полном мраке Оливье почувствовал, как к его губам страстно прижались горячие губы незнакомки…
Около пяти часов утра на углу улиц Арбр-Сек и Сент-Оноре остановились носилки, из которых вышел мужчина с завязанными глазами.
— Не забудьте, господин,— сказал один из носильщиков,— что вы поклялись не снимать повязки, пока на Сен-Жермен-л’Оксерруа не пробьет пять. Вам недолго придется ждать, до пяти часов осталось три минуты.
— Хорошо.
Носилки удалились и исчезли в темноте. Почти сразу же пробило пять.
— Ах, вот я и упал с неба на землю!— сказал со вздохом граф.
— А, милый граф!— воскликнул какой-то человек, все время прятавшийся в углу у стены.— Так небо ближе к нам, чем я думал? Не сведете ли вы меня туда, а?
— Пойдемте, пойдемте, капитан,— отвечал, улыбнувшись, Оливье.
— Скажите, пожалуйста, так как вы вернулись с неба, широк или узок туда путь? Говорят, он полон терний? Мне бы очень хотелось знать это.
— Хорошо, хорошо, милый капитан,— смущенно отвечал граф,— холодно, нехорошо стоять на улица
— Вам сейчас, верно, теплее было?
— Не расспрашивайте, милый капитан,— я не могу вам отвечать.
— Хорошо, хорошо, не настаиваю. Всегда дают обещанья, чтобы потом не сдержать их. У вас еще, кажется, до этого не дошло, не станем больше об этом говорить.
— А вы, капитан, что тут делали, карауля у стены?
— Гулял и рассматривал вывески.
— Вы что ж, смеетесь надо мной, капитан?
— Нисколько. Вы же развлекаетесь, играя в жмурки ночью на улице. У вас свои секреты, у меня свои, не будем о них говорить, а пойдем-ка лучше домой. Как знать, вам, может быть, спать хочется?
Они ушли, смеясь, но ничего не рассказывая друг другу.

XIV
КАПИТАН СНАРЯЖАЕТ ЭКСПЕДИЦИЮ

У капитана от военной жизни сохранилась привычка вставать с рассветом, как бы поздно он ни лег, какая бы погода ни была.
Каждое утро он отправлялся прямо на Новый Мост, останавливался у Бронзового Коня и закуривал неизменную трубку. Из-за перил мигом появлялся Клер-де-Люнь и почтительно ему кланялся.
Капитан отвечал покровительственным кивком, и между ними завязывался всегда один и тот же разговор. Клер-де-Люнь говорил о погоде и спрашивал капитана о здоровье. Капитан благодарил и при этом покашливал. Клер-де-Люнь начинал объяснять, что слышал от самого знаменитого Иеронимо, будто бы туманы Сены имеют дурное влияние на организм человека, что от них в человеке заводится червяк, которого можно убить понемногу только водкой или ромом. И они шли убивать червяка.
Один раз, направляясь таким образом в распивочную, капитан увидел на набережной графа де Сент-Ирема: он расхаживал взад и вперед, как будто кого-то или что-то искал. Он раза два порывался уйти, но однако остался и через несколько минут подошел, наконец, к какому-то человеку, стоявшему на мосту и плевавшему в воду. Граф уже раза три проходил мимо него, но сначала будто не решался подойти.
Капитан и Клер-де-Люнь видели из окна распивочной, что граф дал этому человеку письмо и серебряную монету, и затем они пошли в противоположные стороны. Капитан сделал Клер-де-Люню знак и tire-laine выбежал, не допив даже стакана. Капитан же уселся преспокойно допивать и курить в ожидании товарища. Тот вскоре вернулся, и они ушли вместе.
Капитан предложил Клер-де-Люню позавтракать у Дубль-Эпе, и тот согласился. Было половина десятого. У Дубль-Эпе прибирали и подметали пол, по уже появилось и несколько человек посетителей. Поздоровавшись с крестником, капитан спросил, найдутся ли у него лошади. Дубль-Эпе отвечал, что коней шесть всегда есть. Они прошли завтракать в особую комнату, вскоре к ним присоединился и сам Дубль-Эпе. Капитан, по обыкновению, приступил к делу только тогда, когда закончил свой завтрак.
— Ну, что же ты сказал этому дуралею, за которым шел сегодня, Клер-де-Люнь? — спросил он.
— Ничего, капитан, я только порылся у него в кармане и вот что нашел.
Он подал письмо и сверток. Письмо было адресовано графине дю Люк, на улицу Серизэ. Капитан распечатал и прочел следующее:
‘Графиня, Ваш муж, граф дю Люк, забыл у меня сегодня ночью прилагаемую вещь, мне она не нужна, а вам, может быть, интересно будет на нее взглянуть. Очень рада случаю выразить вам при этом, графиня, мое глубокое уважение к вашим высоким добродетелям, не оцененным, вероятно, как должно вашим мужем. Будьте уверены, что я каждый раз буду возвращать вам все, что граф станет забывать у меня’.
— Подписи нет и не надо,— сказал капитан.— Славно! Не правда ли, Дубль-Эпе?
— Это только женщина могла придумать,— отвечал молодой человек.
— Да, крестник. Ох, эти атласные змеи! Как хорошо бывает иногда их раздавить!
Он развернул пакет: в бумагу был завернут небольшой круглый шагреневый футляр. Капитан открыл его, там лежал медальон.
— Corbieux!— вскричал он, стукнув кулаком по столу.— Я почти подозревал это. Тварь ядовитее, чем я думал!
— Что такое? — спросили его собеседники.
— Посмотрите!— отвечал он.
— Графиня дю Люк!— изумились они,
— Славную ты мне услугу оказал, Клер-де-Люнь?— сказал капитан.— Долго я ее буду помнить. А, мадемуазель де Сент-Ирем! Наконец вы мне попались! Ну теперь я с вами разделаюсь.
Никогда товарищ и крестник не видели его таким рассерженным.
— Так лошади готовы, господа? — сказал он, сунув в карман футляр и письмо.— Поедем скорее, нам ведь далеко!
Дубль-Эпе молча вышел распорядиться.
— Corbieux!— прибавил капитан, все больше выходя из себя.— Я убью эту тварь, или… Клер-де-Люнь,— сказал он, помолчав с минуту,— ты ведь не откажешься мне повиноваться?
— Все исполню, что прикажете, капитан.
— Много тебе нужно времени, чтоб собрать человек восемь твоих шалопаев?
— Не больше получаса, капитан,
— Так беги! Пусть шестеро самых ловких идут к заставе Сент-Оноре, но спрятав оружие, под видом мирных буржуа, понимаешь? А потом вернись сюда, ты мне нужен. Иди же скорей!
Клер-де-Люнь бросился бежать, а капитан стал быстро ходить взад и вперед по комнате, сжимая кулаки и хмуря брови.
— Ах!— спохватился он вдруг.— Я позабыл самое важное. Еще час потеряем. Где теперь найти Клер-де-Люня?
— Я здесь, капитан!— отвечал, входя, запыхавшийся tire-laine.— Все готово. Я, кроме того, велел Макромбишу и Бонкорбо следить за графом де Сеит-Иремом и его сестрой. Может, вы не одобряете этого, капитан?
— О, ты великий человек, Клер-де-Люнь!
Вошедший Дубль-Эпе сообщил, что лошади готовы.
— Крестник,— сказал Ватан,— у тебя, кажется, есть домик где-то в окрестностях Парижа?
— Да, крестный, мы даже были там с вами раза два.
— Может быть, но я совершенно позабыл, где это.
— На берегу Сены, недалеко от Рюэль. Вы знаете, я ужасно люблю рыбную ловлю и нарочно построил домик, чтобы бывать там одному. Это совершенно глухое место, только я могу не бояться жить там. Днем, при открытых дверях и окнах, можно зарезать человека, и никто не узнает.
— По совести, детки, могу я на вас положиться?
— Мы душой и телом ваши,— отвечали оба.
— Можно сейчас же ехать в твой домик, Дубль-Эпе? Найдется там поесть и выпить?
— Выпить найдется, а еду надо взять с собой.
— Так захвати, крестник.
— Надолго мы едем, крестный? Много ли взять провизии?
— Да возьми на неделю, ведь неизвестно, что может случиться.
— Я повезу ее сам, крестный, и догоню вас на дороге, поезжайте вперед.
— Ну ладно! Мы и так много потеряли времени. Едем, Клер-де-Люнь! А твои молодцы верхом отправились?
— Нет, а что же, разве и они поедут с нами в Рюэль?
— Конечно. Я был так взволнован, что позабыл тебя предупредить.
— О, не беспокойтесь, капитан! Они знают, где достать лошадей, это их задержит всего на несколько минут.
Они живо спустились с лестницы.
— Через четверть часа я догоню вас, крестный,— сказал Дубль-Эпе,— а на всякий случай вот вам ключи от дома.
Капитан и Клер-де-Люнь крупной рысью поехали по набережной и через десять минут были у заставы Сент-Оноре. Там им встретилось несколько человек опрятно одетых буржуа, бродивших, глазея по сторонам.
Капитан раскланялся с одним из них.
— Это ты, О’Бриенн!— сказал он ему тихонько,
— К вашим услугам, капитан.
— Ну, ребята, доставайте лошадей и поодиночке уезжайте из города, я жду вас на расстоянии двух ружейных выстрелов, за деревней Рюэль, проезжайте ее тихонько, не обращая на себя внимания. Через час вы должны быть в назначенном месте.
— Будем, капитан.
Ватан поклонился и проехал с Клер-де-Люнем за заставу. Через пять минут они неслись во весь опор.

XV
НЕОЖИДАННОЕ ПРЕПЯТСТВИЕ НА ПУТИ ДИАНЫ

Около девяти часов утра, тотчас после завтрака, Диана поцеловала брата, объявив ему о своем намерении сейчас же двинуться в путь.
— Итак, ты едешь туда?— спросил он.
— Да,— отвечала она весело.— Но не беспокойся и не теряй терпения, если я немного задержусь.
— О! Я знаю, какая ты храбрая! Но когда с собой много денег, никакая предосторожность не бывает лишнею.
— Будут ли деньги? — спросила она, хитро улыбаясь.
— Интересно бы видеть, как откажет тебе его светлость после того, что произошло!
— Ах, Боже мой! На свете нельзя рассчитывать ни на что.
— Послушай, я сегодня очень неспокоен, и мне хочется кое-что сделать.
— А именно?
— Если ты не вернешься к двум часам, я выеду тебе навстречу.
— Ты сделаешь это?
— Обещаю тебе.
— Ну хорошо, буду ждать.
Еще раз поцеловав брата, Диана, поехала крупной рысью в сопровождении Магома, своего неизменного телохранителя.
Брат еще долго следил глазами за уехавшей, потом вернулся в комнату, проговорив:
— Какое прелестное существо! Это не женщина, а настоящий клад для такого человека, как я.
Девушка продолжала между тем подвигаться вперед и выехала из Парижа через заставу Сент-Оноре.
От Парижа до Сен-Жермсна насчитывают полных пять лье.
Лошадь Дианы была превосходна, она одолела это расстояние в каких-нибудь полтора часа не напрягаясь.
Девушка остановилась в Сен-Жермене на площади замка, оставила лошадь и слугу в гостинице и, осмотревшись, вошла во дворец.
По всей вероятности, в замке у нес имелось серьезное дело, требовавшее немало времени для обсуждения, потому что, когда она вышла на площадь, часы пробили половину первого.
Она быстро и весело направилась к гостинице, по всему было видно, что она осталась довольна посещением.
Магом ждал госпожу у крыльца.
Девушка легко вскочила на лошадь, не произнесла ни одного слова и, сделав знак слуге следовать за собой, двинулась в путь, только теперь она направилась в Париж. Но, выезжая из Сен-Жермена, она не заметила, что какой-то человек, сидевший в гостинице за столом, встал, увидев ее, и также верхом последовал за ней. Проехав шагов двести или триста за чертой города, он пришпорил коня и перегнал ехавшую рысью Диану.
Это обстоятельство, не имеющее, казалось бы, серьезного значения, должно было остаться незамеченным, что и случилось.
Диана, погруженная в размышления, спокойно ехала в пятидесяти шагах впереди своего грума по многолюдной дороге, какой была в ту эпоху дорога из Парижа в Сен-Жермен.
Был час пополудни. Солнце ярко светило и оживляло пейзаж.
Диана приближалась уже к Рюэль, до которой оставалось каких-нибудь три четверти лье, как вдруг лошадь ее сделала прыжок в сторону, едва не выбив девушку из седла.
Быстро подобрав поводья, она посмотрела вокруг и увидела странное зрелище.
Магом, ее слуга, лежал посреди дороги, связанный, с заткнутым ртом, а какие-то два человека в масках собирались его приподнять и взвалить на плечи, третий же, тоже замаскированный, держал в поводу его лошадь.
Диана де Сент-Ирем была храбра, слишком храбра для женщины, что она уже имела случай доказать, но теперь при ней не было оружия, кроме того, нападение произошло так неожиданно и быстро, что она лишилась обычного хладнокровия. Нервная дрожь пробежала по всему телу.
Она уже хотела броситься на помощь Магому, как вдруг три человека, которых она не успела заметить, выскочили из кустарников, окаймлявших дорогу, и, прежде чем она успела опомниться, ее стащили с лошади, связали и положили на землю, завязав ей даже глаза.
Госпожа и ее слуга находились, таким образом, в одинаковом положении.
За все это время не было произнесено ни слова.
В полной тишине послышался топот лошадиных копыт и вслед за тем слабый свист, по всей вероятности, условный сигнал. Замаскированные схватили пленников и исчезли, но они отъехали недалеко.
Лошадей отвели в густую чащу кустарников, пленников положили на землю друг возле друга, и похитители снова засели в засаде.
На дороге не было никого, но вскоре по направлению от Парижа показался всадник, скакавший коротким галопом на чудном испанском скакуне, напевавший вполголоса какую-то песню.
Это был граф Жак де Сент-Ирем, обещавший сестре выехать к ней навстречу. Почти в то же время со стороны Сен-Жермена показался силуэт скромно подвигавшегося верхом на муле крестьянина из соседнего селения.
Положение осложнялось.
Едва первый всадник приблизился к месту, где была остановлена его сестра, как четверо замаскированных людей загородили ему дорогу, а двое других направились бегом к ехавшему на муле и, целясь в пего из пистолетов, приказали немедленно остановиться.
Скромный селянин готов был повиноваться, но упрямый мул не разделял мнения хозяина. До тех пор еле подвигавшийся вперед, несмотря на все понукания крестьянина, мул, почувствовав, что его хотят остановить, заупрямился и не только не остановился, но поскакал галопом вперед.
Тогда один из нападавших выстрелил из пистолета в воздух. Испуганный мул сделал скачок в сторону, и несчастный крестьянин свалился с него, как сноп.
— Боже мой!— вскричал он.— Я совсем умираю, господа, не убивайте меня! Что скажет госпожа Барбошон, моя супруга, когда узнает о моей смерти! Ну, настал мой конец,— прибавил он дрожащим от страха голосом.— Я ведь отец семейства и продавец сукна в Париже!..
Трех или четырех ударов ногой оказалось достаточно, чтобы заставить его замолчать. Столкнув его в канаву около дороги, бандиты присоединились к товарищам.
Справиться с графом де Сент-Иремом оказалось не так легко.
Жак был человеком очень осторожным и подозрительным.
Напевая песенку и беспечно галопируя на скакуне, он зорко смотрел по сторонам, и от него не укрылось, что в кустарниках кто-то притаился.
Не теряя внешнего спокойствия, граф убедился, что его рапира легко выдвигается из ножен и пистолеты заряжены. Так что, когда к нему бросились четыре незнакомца, он встретил их обнаженной рапирой.
— Вот как!— сказал он смеясь.— Настало время, когда путешественников среди белого дня останавливают на королевском шоссе? Это, право, смешно и забавно, честное слово дворянина! Пропустите, господа! Волки не едят друг друга, черт возьми! Я из ваших, вы меня не узнали! Впрочем, я должен добавить, что проиграл прошлой ночью все до последней копейки, если же вы затронете меня, я лихо разделаюсь с вами. Ну же, дорогу! В последний раз предупреждаю вас: мое терпение коротко, а рапира очень длинна, и кровь уж бросилась мне в голову.
— Вы ошибаетесь,— сказал один из замаскированных,— мы совсем не то, что вы полагаете, граф де Сент-Ирем, потрудитесь сойти с лошади.
— А! Значит, вы меня знаете, приятели! Это дело другое, примите мои извинения! Это премилая ловушка. Вы хотите, значит, убить меня, но не обокрасть, не правда ли?
— Может быть,— отвечал незнакомец,— это будет зависеть от вас, граф. Пока убивать вас не станем.
— Что же вам нужно?
— Взять вас, больше ничего.
— Очень жаль, что не могу удовлетворить вас,— резко отвечал он.— Я еду навстречу одной даме, и вы поймете, что простая вежливость не позволяет мне заставить ее ждать.
— Если только наши сведения верны,— отвечал незнакомец ироничным тоном,— вы едете навстречу вашей сестре, мадемуазель Диане де Сент-Ирем? В таком случае, единственное средство для вас встретить ее — это остаться с нами, потому что она в наших руках.
— А!— вскричал Жак, нахмурив брови.— Если так, то я еще не в ваших руках. Прочь, бандиты! Дорогу!
С этими словами молодой человек схватил пистолет и направил его на незнакомца.
Но тот знал, с кем имел дело, и зорко следил за каждым движением Жака.
Прежде чем граф успел выстрелить, сильный удар шпагой по руке заставил его выпустить пистолет, тогда как двое замаскированных, стоявших возле лошади, схватили его за ногу и стащили с седла.
— Corps-Dieu!— вскричал граф де Сент-Ирем, ошеломленный падением и стараясь приподняться.— Вы мерзавцы!
Но сопротивляться уже не было возможности: двое крепко держали его за руки, а третий взял его шпагу.
— Постойте!— сказал тот, кто первый заговорил с графом.— Дайте встать благородному дворянину и возвратите ему шпагу.
Жак де Сент-Ирем быстро вскочил и машинально схватился за оружие.
— Вы назвали нас мерзавцами, граф,— сказал незнакомец.— Теперь шпага у вас в руках, воспользуйтесь ею, чтобы защититься.
— Нечего сказать, великодушно вызывать дворянина одного против шести бандитов!
— Бандиты мы или нет, но люди, сопровождающие меня, не тронутся с места, не произнесут ни одного слова, не сделают ни одного жеста. Защищайтесь, граф, ваша свобода зависит от вашей шпаги.
— А свобода моей сестры?
— Это другой вопрос… Я, со своей стороны, могу только поручиться, что лишь от нее зависит не подвергнуться никакому насилию и освободиться через какие-нибудь два часа.
— Я вас не понимаю!
— Да и не нужно. Это вас не касается или, по крайней мере, не должно было бы касаться.
— А, понимаю! Вы возвратите ей свободу, когда отнимете у нее деньги и драгоценности?
— Я уже имел честь сказать, граф, что мы вовсе не воры. А теперь скажите, хотите ли вы защищаться?
— Кто отвечает за то, что я буду иметь дело с вами одним?
— Моя честь. Она стоит не меньше вашей.
— Извольте,— отвечал граф, закусив с досадой губу.
Он встал в позицию.
Шпаги тотчас скрестились, но с первого же удара граф осознал превосходство противника.
Незнакомцу, казалось, доставляло удовольствие парировать удары графа и таким образом дразнить его.
Как ни известен был де Сент-Ирем искусством драться на шпагах, но никогда еще он не имел дела со столь сильным противником.
— Берегитесь, господин граф,— насмешливо сказал незнакомец,— вы горячитесь, воля уже не управляет больше вашей рукой, и она сыплет удары куда попало, я мог бы убить вас в любую минуту, но видя, что вы не вполне еще знаете это дело, хочу только дать вам хороший урок: держитесь же крепче, господин граф, честное слово, вы никогда не забудете этого урока!
Говоря таким образом, незнакомец сильным движением вышиб оружие из руки противника, ударил его в лицо шпагой плашмя и оставил на нем кровавую борозду, этим ударом он сбил его с ног, поставил колено ему на грудь и занес над его горлом рапиру.
— Ах, демон!— вскричал в бешенстве граф.
— Сдавайтесь или вы умрете,— сказал незнакомец отрывистым тоном.
— Сдаюсь, потому что нельзя иначе, гнусный злодей!— отвечал тот сквозь зубы.
— Не злодей, не мошенник и не грабитель, граф Жак де Сент-Ирем! Я не хочу вас убить сейчас, но ваша жизнь в моих руках, и я сумею взять ее, когда вздумаю. Возьмите этого человека!— прибавил он, вставая и обращаясь к сообщникам, невозмутимым свидетелям поединка.— Скрутите покрепче, заткните кляпом ему рот и завяжите глаза.
— К чему такие предосторожности, если я уже сдался и дал вам свое слово?
— Мне ваше слово не нужно,— прервал незнакомец, презрительно пожимая плечами.— Вы дворянин больших дорог, монсеньор граф!
— Оскорблять побежденного неприятеля очень легко, особенно скрываясь под маской.
— Мое лицо вы увидите, даю вам клятву, но это будет за минуту до вашей смерти. Эй, вы! Делайте, что я говорю!
Меньше чем в пять минут приказание было исполнено, и граф отнесен в глубокую чащу, куда уже заранее отвели его лошадь.
— Эй, Бонкорбо,— сказал незнакомец, оставшись один с товарищами,— что сталось с купцом?
— Начальник,— отвечал бездельник,— добряк до того испугался, что, вероятно, лежит и теперь на дне той самой канавы, куда мы его столкнули.
— Вы дурно сделали, не захватив его с собой. Ничего нет опаснее дурака. Подите посмотрите, там ли он.
— Как вам угодно, начальник, но я не считаю его особенно опасным.
— Все может быть,— сказал Дубль-Эпе.
Читатель, конечно, догадался, что начальником был крестник капитана Ватана.
Но почтенного Барбошона напрасно искали. Осторожный торговец, может быть, гораздо меньше потерявший сознание, нежели казалось, понял, что если не в эту минуту, так несколько позже, незнакомцы его непременно схватят, и так как первое свидание с ними далеко не возбуждало в нем ни малейшей охоты увидеть их снова, он счел, что куда удобнее скрыться, пробравшись ползком сквозь кустарники. Несмотря на тучность, он пустился бежать к Сен-Жермену, куда пришел измученный и задыхающийся в пять часов вечера.
— Черт возьми вашу оплошность!— вскричал рассерженный Дубль-Эпе.— Теперь этот шут поднимет тревогу и, по всей вероятности, навяжет нам дело с объездной командой. Нет громче трубы, чем голос подлого труса. Вы его не ранили, по крайней мере?
— О нет, начальник! Несколько легких царапин.
— Не обобрали?
— О, так мало, начальник! Когда я нес его до канавы, рука моя попала случайно в его оттопыренный карман…
— И ты ее вынул полнехонькой?
— Dame! Вы понимаете, начальник…
— Да, да, понимаю, продолжать бесполезно, ну идем теперь дальше!
Они дошли до прогалины, где были скрыты их пленники.
По знаку начальника три самых сильных бандита взвалили на плечи каждый по пленнику, трое других взяли за поводья лошадей, и все удалились, проворно шагая по направлению к дому Дубль-Эпе.
Этот дом стоял на самом берегу Сены, в совершенно уединенном местечке, на расстоянии трех ружейных выстрелов от деревни Марли, которую позднее Людовик XIV наградил громкой славой, построив при ней царственный замок, стоивший Франции множества денег. Великий король, называя его своим Маленьким Домиком, отдыхал там от версальского блеска. Революция не оставила от него камня на камне.
Если Дубль-Эпе хотел, как он говорил, наслаждаться полным уединением, он не мог выбрать лучшего места.
Тут его окружала пустыня в полном значении слова.
После часа ходьбы маленький караван достиг, наконец, одинокого домика.
Все его окна оказались заперты ставнями, не пропускавшими ни малейшего света, одна только дверь оставалась полуотворенной: на пороге, опираясь плечом о косяк и заложив ногу за ногу, курил какой-то мужчина, невозмутимо глядя на Сену.
Это был капитан Ватан.
При стуке лошадиных копыт о камни дороги капитан небрежно обернулся, с насмешливой улыбкой пошел открыть ворота и, впустив приехавших, сейчас же опять затворил их.
Казалось, между авантюристами все было уже условлено, потому что они не обменялись ни одним словом, понимая друг друга по знакам и жестам.
Если этот дом, как уверял Дубль-Эпе, был рыбачьей хижиной, то, вероятно, рыбак занимался какой-то особенной ловлей, потому что домик был выстроен гораздо хитрее, чем самый замысловатый из современных театров. Тут было вдоволь всего — и подземелий, и всяких ловушек. В нем можно было спрятать полсотни человек и столько же животных без всякой надежды открыть их убежище.
На все лукавые замечания капитана Дубль-Эпе отвечал одними улыбками, обмениваясь с Клер-де-Люнем особенными взглядами.
Лошадей спустили в конюшню, устроенную в подвале за искусно замаскированной дверью,— даже подозревать о ее существовании казалось невозможным.
С бедных животных сняли сбрую, им дали воды и вволю овса, а затем обратились к пленникам.
С ними меньше церемонились, их разнесли по разным комнатам, положили в постели, предварительно слегка распустив веревки, которыми они были скручены, и вынув изо рта кляпы, заперли. Каждый из пленников выслушал следующее легкое наставление, произносимое грубым голосом и далеко не успокаивающим тоном.
— Из сострадания вас согласны освободить от кляпов, чтобы дать вам возможность свободно дышать, кричать или звать на помощь напрасно, вас не услышат отсюда. Но в любом случае, при малейшем крике вам размозжат упрямые головы.
Только один из пленников попробовал заявить протест, это была Диана де Сент-Ирем.
— Что бы вы ни делали,— сказала она,— но меня против моей воли вы здесь недолго продержите. Я не какое-нибудь ничтожное существо. Лишь только мое исчезновение будет замечено, меня начнут разыскивать, и вы еще ответите за то, что осмелились поднять на меня руку.
— Когда люди, подобные вам, достаточно глупы, чтобы позволить себя захватить,— отвечал ей со зловещей усмешкой человек, с которым она говорила,— то те, кому они служат орудием, забывают о них и отказываются признавать их своими наемниками.
Графиня вздохнула, но ничего не ответила. Незнакомец вышел из комнаты и, замкнув дверь, удалился.
Капитан Ватан и Клер-де-Люнь ожидали Дубль-Эпе в зале нижнего этажа и пили, чтобы скоротать время.
Зал, герметически запертый, без всякого проблеска света, имел зловещий вид. Стены его покрывали не обои, а толстый войлок.
В огромном камине с большим колпаком горел целый ствол какого-то толстого дерева.
На дубовом, массивном столе горели свечи из желтого воска в высоких железных подсвечниках и в беспорядке раскиданы были бутылки, стаканы, игральные кости, шашки и карты.
Возле капитана и его товарища лежали пистолеты и стояли стаканы с вином, они пили и курили, разговаривая вполголоса.
Когда Дубль-Эпе вошел, они подняли головы.
— Ну что? — спросил капитан.
— Все сделано!— отвечал Дубль-Эпе.— Пленники заперты каждый отдельно, лошади в стойлах, и наши люди пируют в погребе, кроме О’Бриенна и Бонкорбо, которых я счел необходимым оставить при себе на всякий случай. Значит, вы можете быть спокойны и снять ваши маски, если хотите.
— Конечно, но мы их скоро наденем снова,— сказал капитан.— Который час, крестник? Правда, живя здесь, забываешь о дне и ночи и не знаешь, что с собой делать.
— Половина пятого, крестный!
— Хорошо, дитя мое. Если никто не посоветует лучшего, то мне кажется, что нам не мешало бы пообедать. Мы сегодня завтракали особенно рано, и к тому же волнение всегда возбуждает во мне удивительный аппетит. На тебя, Стефан, оно не имеет того же влияние?
— На меня нет, крестный, насколько мне кажется. Но все равно мы можем обедать.
— Тем более,— прибавил Клер-де-Люнь,— что, говорят, аппетит приходит с едою.
— А жажда с питьем, Клер-де-Люнь?
— Вы поверите мне, капитан, если я вам скажу, что всегда думал так?
— Идемте за стол,— сказал смеясь Дубль-Эпе.
— Куда? — спросил капитан.— Разве мы пс здесь будем обедать?
— Полноте, крестный, за кого вы меня принимаете! Неужели я способен предложить вам обед в подобном подвале? Нет, стол накрыт в комнате рядом.
— Положительно, крестник,— сказал, вставая, капитан,— надо признаться, что ты малый премилый, а главное, любишь удобства.
— Вы находите, крестный?
— Dame! Скажу откровенно, я удивляюсь, как комфортабельно ты устроил этот маленький дом, где, как сам говорил, очень редко бываешь.
Клер-де-Люнь засмеялся и отпер одну из потайных дверей.
Молодой человек не солгал: в прекрасной столовой стоял изящно сервированный стол.
— Сядем!— весело предложил капитан.
Они уселись и с аппетитом стали истреблять кушанья.
Обед был веселый, товарищи беспечно ели, пили и болтали, не надо думать, что они были злодеями с ожесточенными, эгоистичными сердцами, это было просто в духе времени. Впрочем, только капитан мог иметь угрызения совести, потому что ему одному принадлежал секрет экспедиции, в которой он был главой, а его товарищи служили лишь орудием.
Следовательно, поскольку Ватан, казалось, нисколько не беспокоился о том, что он сделал, то и его товарищи не имели ни малейшей причины тревожиться.
К концу обеда капитан попросил Дубль-Эпе рассказать ему о всех подробностях экспедиции.
Дубль-Эпе повиновался. Его рассказ был выслушан с большим интересом и даже не раз прерывался взрывами смеха, по когда молодой человек дошел до исчезновения Бсфбошона, веселое до тех пор лицо авантюриста вдруг омрачилось и брови его нахмурились.
— Вот это уж скверно!— сказал он.— А дело шло как по маслу. Черт побери и мошенника, и тех идиотов, которые его выпустили! Не потому, чтобы я опасался чего-нибудь важного, объездная команда из-за таких пустяков не волнуется. Однако надо все предусматривать, чтоб не попасть в ловушку, которую нам мог>т устроить.
— Вы полагаете, крестный?..
— Крестник, когда я в экспедиции, то имею привычку взвешивать все шансы и рассчитывать на самое худшее. Торговцы вообще от природы люди крикливые, не дадим же захватить себя здесь, как в каком-нибудь логовище. Я жалею, что ты не сказал мне об этом раньше.
— Dame! Крестный, вы ни о чем меня и не спрашивали,
— Верно, дитя мое, потому и не упрекаю тебя, только ты доставишь мне удовольствие, сейчас же отправившись за Макромбишем и Бонкорбо, это самые лучшие сыщики, впрочем, они и сделали глупость, значит, по всей справедливости, им исправлять ее.
— Что им сказать, крестный?
— Вели им сесть на коней и отправиться в Сен-Жермен разузнать, нет ли там чего нового. При малейшем сколько-нибудь подозрительном движении они должны спешить обратно и предупредить нас, чтобы мы могли удалиться, не подвергаясь опасности.
— Иду!
— Скорее, нам нельзя терять ни минуты.
Дубль-Эпе поспешно вышел.
— Разве вы серьезно чего-нибудь опасаетесь, капитан?— спросил Клер-де-Люиь.
— Да,— отвечал авантюрист задумчиво.— Времена нехорошие, неспокойные, этот арест может показаться политическим делом, и за нами погонятся по пятам все помощники господина Дефонкти. Ты знаешь по опыту, что он не любит шутить, не правда ли?
— Да, и если когда-нибудь он попадет в мои руки…
— Прежде всего надо подумать о том, чтобы ты к нему не попал. Я не хочу скрывать от тебя, Клер-де-Люнь, что сейчас мы в очень дурном положении.
— Ба! Как-нибудь выкрутимся, капитан,— беспечно сказал он,
— Разумеется, выкрутимся, только дан Бог, чтобы без огромных прорех на наших кафтанах.
— Я нахожу, капитан, что сегодня вы особенно мрачны,
— Я всегда таков, когда обстоятельства становятся важными,
— В таком случае, весьма благодарен, это совсем не забавно.
— Что делать, мой милый! Себя не переделаешь,— сказал капитан и задумчиво опорожнил стакан.
В эту минуту вернулся Дубль-Эпе и сообщил, что посланные отправлены,
— Ладно, теперь довольно пировать! Расставь вокруг дома несколько человек, чтобы предупредить нас в случае опасности, а затем мы приступим к допросу наших трех узников.
— С кого начнем?
— С мадемуазель Дианы де Сент-Ирем, она для нас главная, потом перейдем к ее брату, к этому изящному франту, которому ты отвесил такую щегольскую пощечину клинком своей шпаги.
— А с лакеем как мы поступим?
— Да что поделаешь с олухом? Он арестован только для того, чтобы мы были гарантированы от его болтовни. Когда мы узнаем, что надо от графини и ее брата, если преуспеем в этом намерении… ну, тогда он разделит их участь,— насмешливо сказал капитан.— Однако к делу!
Они встали, надели маски и перешли в тот самый зал, где сидели прежде.

XVI
ЗАЛОЖНИЦА

Графиня де Сент-Ирем находилась в состоянии особенного изнеможения. Прошло уже несколько часов, как она лежала на жалкой кровати, предоставленная своим размышлениям и измученная тяжелой неизвестностью.
Приехав в Париж несколько месяцев назад, живя в одиночестве, не имея знакомств, она не знала, что у нее были враги, и поэтому не могла понять ничего из всего с ней случившегося.
Может быть, имя графини дю Люк мелькало порой в ее думах, но только мелькало, она знала, что Жанна так одинока, так слабодушна, так неспособна принять какое бы то ни было решение, что даже мысль, чтобы подруга ее могла оказаться замешанной в ужасном событии, не приходила ей в голову. С одной только личностью она имела отношения, и отношения тем более страшные, что они оставались в тайне. Но эта личность постоянно употребляла для переписки с ней посредника.
Этим человеком, одно имя которого приводило ее в содрогание, был епископ Люсонский. Она первая, может быть, угадала, каким кровавым и зловещим ореолом будет позднее окружено его имя. Посредник, им избранный, был отец Жозеф де Трамблэ, ужасавший всех, с кем монаху приходилось сталкиваться.
Страшное подозрение кольнуло сердце графини Дианы и сжало его, словно железными тисками. Что, если отец Жозеф, утомленный вечными просьбами без очевидного результата, захочет отделаться от нее? Она была совершенно одна, без друзей, без родных, которые могли бы защитить или отыскать ее. Ее захватили на проезжей дороге, кто подумает потребовать у монаха отчета в ее таинственной смерти?
Да, так должно было случиться, так оно и есть, без сомнения!
Уже давно, пользуясь доверием агента будущего министра, она проникла в некоторые из страшных тайн его мрачной политики, тайн ужасных, смертельных, открыть которые значило бы погубить епископа Люсонской епархии.
С ней хотели покончить, чтобы могила закрыла ей рот навсегда. Таковы были мысли, блуждавшие в возбужденном мозгу графини Дианы в ту минуту, когда дверь с шумом раскрылась и она услышала шаги нескольких человек, приближавшихся к ее жесткому ложу.
Ей стало страшно, она думала, что это шли убийцы, и ждала последней минуты.
Но она переломила себя и оставалась внешне спокойна. Веревка, которой были связаны ее ноги, немного распустилась, потом с ее лица сняли повязку: она открыла глаза.
Около нее стояли двое мужчин: один держал факел, другой подгонял веревки так, чтобы она могла двигаться без особого труда. Эти два человека были в масках. Диана с минуту смотрела на них с ужасом в душе.
— Кто вы и что вам от меня надобно? — спросила она спокойным, нежным, как музыка, голосом.
— Вставайте и идите!— глухо отвечал ей один из тюремщиков.
Сопротивляться было бы нелепо, она это знала и покорилась.
С помощью одного из двух незнакомцев графиня спустилась с постели и кое-как встала на ноги. От долгого лежания связанной кровь обращалась в ней медленно, и во всем теле она чувствовала какое-то онемение.
Несмотря на нечеловеческие усилия держаться прямо, она пошатнулась, побледнела как смерть, и непременно бы упала, если бы один из двух тюремщиков не поддержал ее.
— Мужайтесь, сударыня!— сказал он.
При этих словах в ее сердце блеснул луч надежды. Через минуту она немного оправилась и с грустной улыбкой отвечала:
— Идите, я пойду за вами.
— Обопритесь на мою руку,— возразил незнакомец.
— Благодарю вас, мой друг,— отвечала графиня,— мне кажется, если мы пойдем не так быстро, я найду в себе силы идти одна за вами.
Они вышли из комнаты.
Минут через десять, пройдя по извилистым коридорам, проводники девушки сделали ей знак остановиться.
Один из них стукнул три раза в дверь рукояткой кинжала.
После двух минут ожидания дверь без шума отворилась, и девушка вошла в зал.
Вид комнаты поразил ее ужасом.
Яркий огонь пылал в огромном камине, в конце большого стола три замаскированных человека в широких плащах и в шляпах, надвинутых на лоб, сидели каждый перед высоким железным подсвечником со свечой из желтого воска и смотрели на подходившую Диану сверкающими взорами, у всех под рукой лежало по паре больших заряженных пистолетов.
В печальной картине было что-то леденящее сердце.
Графиня почувствовала, что она невольно бледнеет.
— Подайте стул мадемуазель Диане де Сент-Ирем,— сказал сухим тоном президент этого мрачного судилища, напоминавшего испанскую инквизицию.
Один из людей, сопровождавших графиню, принес табурет, на который она скорее упала, чем села. Наступило молчание.
— Приготовьтесь к ответу,— минуту спустя произнес президент.
— По какому праву вы меня допрашиваете, и кто вы такие? — надменно спросила она.
— По какому праву? — отвечал президент.— По праву силы. Кто мы такие? Ваши судьи.
— Действительно, вы сильны сравнительно с девушкой. Ну что же, допрашивайте, я не буду вам отвечать!
— Будете отвечать или умрете!
— Так убейте меня сию же минуту, низкие трусы, у вас хватает смелости только на угрозы беспомощной женщине!
— Нет, малютка, мы не убьем вас сейчас, мы морские разбойники, бывали далеко за морем и научились зверствам диких индейцев, умеем мучить людей долгими, страшными пытками, прежде чем смерть закончит их страдания.
— Не рассчитывайте запугать меня этим,— отвечала она трепещущим голосом,— истощите все ваши зверства надо мной — я отвечать вам не буду.
— Диана де Сент-Ирем, какой повод к ненависти подала вам графиня Жанна дю Люк?
Ярко сверкнули глаза молодой девушки, она опустила голову, стиснула зубы и оставалась безмолвной.
— Берегитесь!— сказал президент.
Она как будто бы не слышала.
— Вы не хотите отвечать?
Снова молчание.
— Хорошо! Ваше упорство вас губит.
Он сделал знак двум замаскированным людям, неподвижно стоявшим поодаль.
Те подошли и схватили Диану. Пока один держал ее, другой снимал с нее обувь, потом они подняли бедную девушку на руки, перенесли через комнату, положили на пол перед камином и стали держать в таком положении, что подошвы маленьких ног находились у самого огня.
Диана де Сент-Ирем была женщиной. Она обладала тем нравственным мужеством, которым в известных случаях жизни отличаются женщины, но никогда не испытывала физической боли, она принадлежала к числу щеголих, которых лелеют и нежат. В ней положительно не было того нервного и бессознательного мужества, которое порождается бедствиями, потому что она до сих пор не встречалась с несчастиями.
Едва ощутив прикосновение первого, несколько острого жара от раскаленных добела углей, она стала слабым созданием, каким и была в сущности, и после напрасных попыток освободиться из рук своих мучителей горько зарыдала.
— Будете отвечать? — спросил по-прежнему невозмутимо президент.
— Да, да!— вскричала она раздирающим голосом. — Но избавьте меня от этих ужасных мучений!
— Вы будете отвечать? Даете мне слово?
— Клянусь! Только сжальтесь, сжальтесь, ради самого неба! О! Какое страдание!..
Президент подал знак.
Те же двое людей подняли девушку и посадили на прежнее место.
Ради справедливости мы должны заверить читателя, что огонь не коснулся даже кожи ног графини Дианы, но испытания было достаточно, чтобы убедить ее, что она находилась в полной власти неумолимых врагов, которые не отступят перед самыми страшными крайностями и добьются от нее желаемого признания.
Чувствуя себя побежденной, она покорилась в надежде отомстить им впоследствии.
— Какова причина вашей ненависти к графике Жанне дю Люк? — повторил президент, словно не произошло ничего особенного.
— Никакой,— отвечала она глухим голосом.
— Однако вы ей изменили. Чем вы можете оправдать свое поведение?
— Я любила ее мужа.
— Вы лжете. Вы никогда не любили графа дю Люка, а завидовали и завидуете еще его бедной жене, которая спасла вас от крайности, взяла к себе в дом и была вам сестрою и другом. Вы любили прежде всего и больше всего одну себя! Вы рассчитывали основать свое благосостояние на несчастии той, которой обязаны всем! Любовь ваша к графу — одна ложь. Злоупотребляя самым низким образом его слабым характером, вы придумали гнусную клевету, чтобы убедить его в неверности Жанны, разъединили супругов и посредством измены стали любовницей графа. Не довольствуясь этим, с целью погубить человека, которому отдались как последняя куртизанка, вы стали шпионкой Армана Ришелье, получали жалованье, чтобы выдавать ему все тайны несчастного графа, привести его к эшафоту и обогатиться его наследством. Правда ли это? Отвечайте, сударыня.
— Да, — чуть внятно сказала она.
— И этого мало, в минуту безумного упоения вы украли у этого человека, потерявшего разум в ваших бесстыдных объятиях, портрет его бедной жены, последнюю память погибшей любви, которую ои носил, как святыню, у сердца.
— О нет, нет! Этого я не делала!— отчаянно отрицала Диана.— Я была бы чудовищем, если бы действительно так поступила!
— А! Наконец, вы сознаетесь, Диана де Сент-Ирем, Да, вы чудовище — вот этот медальон!
Девушка опустила голову, холодный пот струился по ее лбу.
— О Боже мой!— воскликнула она в отчаянии.
— Комедия! Гнусная комедия!— сказал жестким голосом президент.— Потому что вы не верите в Бога, которого призываете!
— О!— произнесла она, закрывая лицо руками,
— Да, говорю вам, не верите. Вы хуже зверя, который любит и защищает детенышей, вы чудовище, Диана де Сент-Ирем! Если вы помните какую-нибудь молитву, прочитайте ее, потому что ваш час приближается!
— О, пощадите, пощадите!— взмолилась она раздирающим голосом, падая на колени и сложив руки.
С минуту все было тихо, и эта минута показалась ей веком.
Судьи совещались вполголоса, и она внимательно слушала, стараясь поймать хоть несколько слов из их разговора.
— Может быть, у вас есть еще средство спастись,— сказал мрачным голосом президент, когда совещание закончилось.
— Говорите, о, говорите, какое это средство!
— Ваш брат в нашей власти.
— Мой брат!— повторила она, подняв сверкнувший взор.— Этого никогда не может быть!
— Вы сомневаетесь? — продолжал президент все так же невозмутимо.— Хорошо! Пусть приведут сюда графа де Сент-Ирема.
Дверь отворилась, граф вошел в комнату.
— Жак! Мой Жак!— вскричала она, увидев его.
— Диана! Так это правда? — воскликнул он, бросаясь к сестре.
Они упали друг другу в объятия и долго стояли обнявшись.
— Вы убедились, не так ли, Диана де Сент-Ирем, что участь вашего брата действительно в наших руках?— сказал президент.— Вы любите только его, он отвечает вам тем же, так слушайте внимательно: вы обяжетесь повиноваться без возражений, без ропота всем нашим приказаниям, какого бы они ни были рода. Ваш брат остается залогом в наших руках, за его жизнь отвечает ваше повиновение, при малейшей тени измены он будет заколот кинжалом. Если вы исполните, каковы бы они ни были, приказания, которые вам отдадут, то через двадцать четыре часа и вы, и граф получите свободу и даже,— прибавил насмешливо президент,— мешок с двумя тысячами пистолей, который отец Жозеф де Трамблэ вручил вам сегодня. Принимаете ли вы эти условия и обязуетесь ли их выполнить? Подумайте хорошенько, прежде чем отвечать окончательно. Нам нет ничего легче, чем покончить с вами сию же минуту. О! Вы в наших руках, и на ваше спасение нет ни малейшей надежды, даже если все войска королевства придут освободить вас.
— Сестра!
— Молчи, Жак, молчи, братец, это необходимо! Мы по власти самых заклятых врагов!— произнесла она отчаянным голосом.
— О! Рано или поздно я отомщу за себя! Вы дорого поплатитесь, черные демоны, за все оскорбления, которые я вынес сегодня!— с глухим гневом сказал молодой человек.
— Не бойтесь, ваше сиятельство, вам предоставится случай для возмездия прежде, чем вы его пожелаете. Сударыня, отвечайте, принимаете ли вы наши условия?
— А вы,— спросила она,— исполните ли ваши обещания?
— Исполним, если вы сдержите свои.
— Хорошо! Я согласна.
— Поцелуйте вашу сестру, господин граф де Сент-Ирем, и помните: если вы не выйдете отсюда целы и невредимы, значит, она изменила своим обязательствам. Тогда пусть падет ваша кровь на ее голову!
— О! Никогда, никогда!— воскликнула Диана, кидаясь в объятия брата, — Жак, мой возлюбленный Жак!
— Повинуйся этим людям, моя бедная Диана, но я клянусь, в свою очередь, что Господь пошлет мне день справедливого мщения!
— Вам надо бы вспомнить не Бога, а дьявола, граф де Сент-Ирем, потому что он один может слушать ваши воззвания. Теперь ступайте и, так как вы притворяетесь верующим, помолитесь, чтобы ваша сестра сдержала свои обещания, идите!
Брат и сестра еще раз простились, и молодой человек вышел из комнаты, гордо подняв голову.
Президент подал знак.
Один из замаскированных открыл какую-то дверь, исчезавшую за обоями.
— Сударыня,— обратился к Диане президент,— войдите в ту комнату. Вам очень к лицу мужской наряд, найдете там костюм молодого пажа, который наденете, поторопитесь, через десять минут мы едем. Развяжите ее!— прибавил он, обращаясь к помощникам.
Веревки были в минуту разрезаны, девушка вошла в соседнюю комнату, и дверь затворилась за нею.
Не прошло десяти минут, как Диана появилась, несмотря на страшную бледность, со спокойным личиком.
Она отступила в радостном изумлении, заметив, что ее судьи сняли маски, но сейчас же глубоко разочаровалась: она не узнавала ни одного из трех незнакомцев.
— Сударыня,— сказал президент, или по крайней мере тот, кто до сих пор один разговаривал с ней,— мы уезжаем. Так как для нас очень важно, чтобы никто не узнал, где вы были все это время, я завяжу вам глаза мокрым платком и отнесу вас до места, где находится лошадь, на которой вы последуете за нами.
— Хорошо!— проговорила она, наклонив голову.
Пять минут спустя авантюрист, Дубль-Эпе, Клер-де-Люнь и трое из бездельников вышли из дома, уводя с собой Диану де Сент-Ирем с завязанными глазами.
Было семь часов вечера.
Ночь стояла темная, холодная, место было пустынное.
Они добрались до большой дороги, миновали рысцой деревню Рюэль и поехали по парижскому тракту.
В полумиле от деревни Ватан позволил Диане спять мокрый платок с глаз.
Действительно, у него больше не было необходимости опасаться нескромности девушки.
В эту минуту позади небольшого отряда послышался быстрый галоп приближавшихся всадников.
Капитан наклонился к Клер-де-Люню, шепнул ему несколько слов и, пропустив всех вперед, остался один в арьергарде.
Едва его спутники скрылись из глаз, как с ним поравнялся мчавшийся отряд.
— Эй!— крикнул Ватан.— Куда вы так мчитесь, друзья?
Двое всадников остановили коней.
— А, это вы, капитан!— сказал один из них.
— Должно быть, я,— отвечал он шутливо.— Но вы кто такие, позвольте спросить?
— Мы вас узнали по голосу, капитан, мы едем из Сен-Жермена.
— Так! В эту минуту все едут из Сен-Жермена. Если вам больше мне нечего сказать, так отправляйтесь своей дорогой!
— Нам было бы очень грустно, капитан, если бы мы не имели удовольствия возвратиться в Париж в вашем обществе,— сказал второй всадник.
— Ага! Я вижу, что вы действительно меня узнали, ребята. Нам надо объясниться, черт побери! Нельзя терять времени. Так вы…
— Макромбиш и Бонкорбо, которых начальник посылал в Сен-Жермен.
— Ну! Что же там делается?
— Все на ногах, капитан, объездная команда и отряд войск коннетабля давно снуют по окрестностям, разделившись на группы. Одна из них едет вслед за нами на расстоянии не больше ружейного выстрела,
— Много их?
— Шесть человек, капитан.
— Пришпорим же коней, ребята!
Они поехали дальше и минуту спустя присоединились к товарищам.
Капитан со своим отрядом продолжал ехать шагом.
Через некоторое время послышался топот коней по твердому грунту шоссе.
Капитал оставил при себе четырех человек, отпустив остальных продолжать путь, и встал поперек дороги.
Вскоре во мраке показались силуэты нескольких всадников.
— Стой! Кто тут? — громко закричал капитан.
— Отряд коннетабля. А вы кто такой?
— Полицейский Парижского Караула. Подъезжайте по порядку!
Один из всадников отделился от группы и поехал навстречу Ватану, который, со своей стороны, сделал то же.
Они поклонились друг другу.
— Я шевалье де Лестерель,— представился первый.
— Сержант коннетаблии,— сказал авантюрист,— это верно, милостивый государь, по кто же поручится мне, что вы не самовольно назвались так? Я капитан Ватан, помощник начальника дозора.
— Мне это имя известно, милостивый государь, но позвольте и мне предложить вам тот же вопрос, который вы мне задали.
— Мне нетрудно доказать вам свое право,— отвечал капитан,— для этого надо только огня.
— За этим дело не станет, милостивый государь,— сказал сержант.
Он вынул из-под лаща -потайной фонарь, открыл горевшую свечку и повернул ее к капитану.
Тот достал из кармана большой бумажник, вынул оттуда документ, развернул его и подал сержанту, который сделал то же самое.
— Извините, милостивый государь,— сказали они в один голос.
— Служба прежде всего, сержант. Вы ничего не заметили?
— Ничего, а вы, капитан?
— Ни малейшего признака. В шесть часов вечера я получил приказание сесть на коня и наблюдать за дорогой от Сен-Жермена до деревни Рюэль, кажется, сегодня на этой дороге произошло какое-то похищение?
— Действительно, капитан, предполагают, что тут замешана политика.
— Судя по словам господина Дефонкти, так же думают и в Париже. Но, честное слово, так как мы встретились и вы тоже осмотрели дорогу по всем направлениям, я не поеду дальше и возвращаюсь в Париж.
— И я вернусь в Сен-Жермен, со мной торговец, который был личным свидетелем похищения и первым поднял тревогу. Бедняга так напуган, что до сих пор не опомнился, вы бы, капитан, оказали снисхождение и проводили его до Парижа.
— Охотно, сержант. Позовите, пожалуйста, бедного малого.
— Эй!— закричал шевалье де Лестерель.— Господин Барбошон, пожалуйте сюда!
Торговец подъехат на муле полумертвый от страха.
— Ну,— сказал сержант,— успокойтесь, почтенный господин Барбошон! Вот этот офицер соглашается проводить вас до вашего дома.
— Господин офицер, конечно… совершенно напротив… тем более… моя бедная жена… я честный торговец…— бормотал тот в смущении.
— Не обращайте внимания на его бессмыслицу, он не помнит, что говорит, так напуган. До свидания, капитан, я возвращаюсь в Сен-Жермен.
— Прощайте, сержант, а я еду в Париж, Они расстались.
Отряд коннетабля поехал крупной рысью.
— Свяжите этого негодяя!— приказал Ватан своим людям.
— Меня? Но… господин капитан, умоляю вас, я семейный человек!— в ужасе кричал несчастный.
— Ладно! Довольно этих гримас, бесчестный мерзавец! Меня не обманете, я знаю, что вы начальник злодеев, которые совершили сегодня гнусное похищение.
— Я?!— воскликнул бедняга с таким комическим изумлением, что оно возбудило бы смех, не будь обстоятельства так серьезны.
— Да, вы, вас узнали, ваше дело в суде, и процесс скоро кончится. Вас непременно повесят. Ну, в дорогу! Ни крика, ни слова, а не то я всажу вам пулю в голову, как собаке, негодный разбойник!
Бедный торговец хотел ответить, но не имел уже силы. Ужас парализовал в нем все человеческие способности, и он обратился в какую-то массу без мысли, без воли.
На часах пробило девять, когда капитан и его отряд въезжали в городские ворота. Всадники на минуту остановились в жалком трактире, который был им хорошо знаком и где, они знали, им не грозила никакая опасность.
Тут капитан, Клер-де-Люнь и Дубль-Эпе посоветовались между собой, и затем написано было два письма: одно Ватаном, а другое его крестником. Эти письма сейчас же отправили с двумя посланными. Двое бездельников в то же время, оставив лошадей в конюшне трактира, взяли несчастного Барбошона, спустились с ним к реке, отвязали какую-то лодку, куда посадили купца, спрыгнули в нее сами и уплыли.
Бедному торговцу (чьей нескромности следовало опасаться по крайней мере в течение суток) назначено было оставаться заложником у бездельников Нового Моста недалеко от его собственной лавки, где мадам Барбошон сокрушалась в ожидании мужа.
Другие всадники, составляющие часть экспедиции, рассыпались в разные стороны. Только трое начальников остались с Дианой де Сент-Ирем.
Всю дорогу девушка не произнесла ни слова. Она ехала мрачная, безучастная, погруженная в свои думы и машинально исполняла все приказания капитана.
Войдя в трактир, она села поодаль, скрестила руки, опустила голову и за все время не шевельнулась. Ее можно было принять за спящую, а между тем она больше чем бодрствовала: она выжидала удобного случая, как львица, попавшая в сети. Не зная еще, что ей готовили, она думала уже о мщении.
Условясь о своих будущих действиях, авантюристы поехали дальше, стараясь, чтобы графиня была постоянно между ними.
Ватан и его спутники предпочли ехать берегом Сены.
Достигнув Гревской площади, они сошли с лошадей, и Дубль-Эпе, взяв их за поводья, удалился в противоположную сторону.
Капитан и Клер-де-Люнь с Дианой продолжали путешествие пешком.
Дойдя до улицы Жофруа-Ланье, они снова остановились.
По приказанию авантюриста, графиня дала обернуть себе плащом голову, после чего Клер-де-Люнь взял ее на руки, и они двинулись дальше.
Переход был длинный, и во время пути Ватан и его товарищ не раз останавливались, вероятно, для отдыха.
Предосторожности были приняты так хорошо, что девушка не смогла определить ни протекшего времени, ни места, где они находились.
Наконец, после последнего привала, продолжавшегося дольше прежних, голову Дианы освободили, и ее поставили на ноги.
Она огляделась вокруг и, увидев при слабом свете небольшого фонарика, что она в подземелье, не могла удержаться от движения испуга.
— Успокойтесь,— заметил Ватан,— вам не причинят никакого вреда, если вы сами не дадите к тому поводя. Мы уже прибыли и через несколько минут будем иметь возможность удостовериться в вашем повиновении.
— Приказывайте,— проговорила она сдавленным голосом.— Разве я не в ваших руках?
— Идем!— сказал капитан.
Они пошли по извилинам подземелья.

XVIII
ДИАНА ВЫПОЛНЯЕТ ОБЕЩАНИЕ

Герцогиня де Роган с самого утра была в гостях у графини Жанны дю Люк.
Для друзей детства время шло незаметно в воспоминаниях о прошлом.
Около половины десятого вечера, в ту минуту как герцогиня, приказав готовить карету, собиралась проститься с подругой, вошел, извиняясь, метр Ресту и подал своей госпоже записку, говоря, что в ней есть какое-то экстренное известие.
Жанна взяла письмо, распечатала его и пробежала глазами.
— Прости, дорогая Мари,— сказала она,— мне надо отдать дворецкому кое-какие приказания.
— О, не беспокойся, милая Жанна!— возразила, удерживая ее, госпожа де Роган.— Я уезжаю, мне пора домой, отец не живет уже в арсенале, и путь мой не близок.
— Если ты меня любишь, Мари,— с жаром сказала графиня,— так останешься, даже если придется переночевать у меня. Мне очень нужно твое присутствие.
— Что случилось?
— Все узнаешь, моя красавица! Это очень серьезное дело.
— Если так, Жанна, я остаюсь. Иди, душа моя, делай, что нужно.
Графиня, сделав дворецкому знак следовать за собой, вышла из комнаты.
Ее отсутствие продолжалось недолго.
Госпожа де Роган, любопытная, как все женщины, была сильно заинтригована таинственными поступками подруги.
— Что происходит? — спросила она.— Ты так бледна, взволнованна! Не случилось ли с тобой чего-нибудь особенного или неприятного?
— Может быть, первое, может быть, и второе, а может быть, и то и другое вместе,— отвечала графиня дрожащим голосом.— Прости, я не могу ничего тебе сказать, но я и сама до сих пор ничего еще не знаю. Ко мне явилась одна личность, и неизвестно, что выйдет у меня из разговора с ней. Ты будешь невидимо присутствовать при нашем свидании, мне надо чувствовать возле себя такую преданную душу, как твоя, чтобы вынести волнение, которое уже и теперь леденит мне кровь.
— Говори, Жанна, умоляю тебя, доверь мне твое горе!
— И сама еще не знаю, радость это или горе, друг мой,— отвечала Жанна с печальной улыбкой.— Я в странном смущении, предчувствие говорит мне, что тут совершится что-то важное, а что именно, говорю тебе, Мари, не знаю и даже не подозреваю.
— Хорошо, Жанна, располагай мною, душа моя, как я бы располагала тобой в таких же обстоятельствах, что бы ни случилось, я буду здесь, подле тебя, будь же спокойна, моя дружба тебе не изменит.
— Благодарю, Мари, благодарю, моя милая, дорогая Мари! Меньшего от тебя я не ожидала.
В это время кто-то тихо, едва слышно постучал в перегородку, разделявшую комнату.
Графиня выпрямилась, прислушиваясь, глаза ее на минуту сверкнули, и побледневшие губы как-то странно улыбнулись.
— Вот они! Идем, Мари,— Жанна поспешно увлекла герцогиню на другой конец комнаты.
— Войди туда!— указала она, приподняв портьеру.— Это моя молельня, никто не заподозрит твоего присутствия. Оставив дверь отворенной, ты услышишь все, что здесь будет говориться.
— Иди, Мари, иди, умоляю тебя, нельзя терять ни минуты.
Герцогиня, почти испуганная волнением Жанны, наклонилась и поцеловала ее.
— Успокойся,— сказала Жанна,— я хорошо себя чувствую, иди, иди скорее!
И портьера опустилась за Марией де Роган, Жанна дю Люк стояла с минуту, не двигаясь с места, она сложила прекрасные руки и подняла к небу полные слез глаза.
— О Боже мой!— прошептала она.— Неужели ты посылаешь мне новое испытание? Да будет воля твоя, Небесный Владыко! Я уже много страдала!
Отерев глаза рукою, она тихо, но твердо пошла к перегородке, за которой послышался новый и более явственный стук.
Графиня нажала пружину, отворявшую секретную дверь.
Портрет ее мужа повернулся, открыв темную глубь подземелья, которому эта дверь служила таинственным входом.
На пороге неподвижно стояли два замаскированных человека с обнаженными шпагами, и между ними — нежное, слабое, почти детское существо, без маски, с мертвенно бледным лицом и лихорадочно горевшими глазами. Графиня дю Люк в ту же минуту узнала Диану де Сент-Ирем.
Жанна ждала ее, невозмутимая и холодная.
— Входите, графиня де Сент-Ирем,— сказал один из ее стражей,— и думайте о данной вами клятве. Мы ждем вас здесь, если вы забудете обещание, мы сумеем напомнить. Идите!— прибавил он, слегка подтолкнув ее вперед.
Девушка машинально повиновалась и тихо вошла в комнату.
Картина вернулась на прежнее место, но дверь осталась приотворенной.
Женщины стояли друг перед другом: Жанна — спокойная, гордая и полная благородства, Диана — пристыженная, трепещущая, с бешеной злобой в душе, как раненая тигрица.
Минуты две они молчали.
Графиня дю Люк опустилась в кресло и указала на другое девушке.
Та подошла шагов на пять, но не села.
— Так это ты, Диана? Наконец после долгой разлуки ты вспомнила друга,— сказала графиня кротким голосом и тоном дружеского упрека.— Но к чему мужская одежда? Отчего ты пришла через потайную дверь? Разве дом мои не открыт для тебя во всякое время, как было открыто всегда мое сердце, дорогая подруга счастливого детства? Может быть… тебя кто-нибудь притесняет? Не пришла ли ты просить у меня покровительства и убежища? Или враги преследуют тебя своей ненавистью? О! Тогда я жалею тебя, мое бедное дитя, потому что скрытая ненависть заставляет страдать хуже, чем явная, говори, чего ты ждешь от моей дружбы?
— Графиня…— проговорила девушка.
— Графиня!— повторила в изумлении Жанна.— Как! Разве я уже графиня для тебя, Диана? Не полагаешь ли ты, что из-за долгих месяцев твоего невнимания я стала меньше любить тебя? Что незаслуженные несчастья, разбив мою будущность, могли сделать меня бездушной и закрыть мое сердце для дружбы? Если так, ты ошибаешься, Диана. Я очень несчастна, моя жизнь теперь будет вечным отчаянием, но я люблю тебя по-прежнему, наша дружба так искренна, это одно из сладких воспоминаний, которые мне остались от прошлого.
— Графиня…
— Опять? Ты должна очень страдать, чтобы говорить со мной таким образом, дитя мое! Сядь возле меня, доверь мне твои горести, как мы доверяли когда-то друг другу все наши детские огорчения. Я сама страдаю слишком много, чтобы не сочувствовать несчастию тех, кто мне дорог. Приди, Диана, приди, мои друг, я счастлива видеть тебя!
И она протянула ей руку с доброй улыбкой.
В девушке как будто произошла внезапная перемена. Искренно, или продолжая играть роль, она вдруг горько заплакала, упала на колени перед графиней и заговорила:
— О графиня! Теперь мне ясно, что я позорная женщина. Ваши упреки проникают мне в самое сердце. Я негодное существо, которому вы протянули руку помощи, которое вы подняли до себя и для которого были нежной сестрой! Я изменила вам, низко изменила! Я украла у вас счастье, я опозорила вас в глазах единственного человека, которого вы любили и который был для вас всем… я сделала из него моего любовника, увлекая его в западню и опьяняя моими бесстыдными ласками: потому что я не люблю и никогда не любила! Все это из зависти к вашему полному счастью. О! Прогоните меня, графиня, потому что, повторяю вам, я очень гнусное, такое гнусное существо, что теперь, когда все это сделано… признаться вам? Сознавая всю подлость моею поведения, я не раскаиваюсь в преступлении и даже почти радуюсь, видя, что вы плачете. Прогоните же меня, графиня, потому что я не заслуживаю ни малейшего сострадания. В моем сердце не было и нет раскаяния! Я пришла не за тем, чтобы молить у вас о прощении.
— Зачем же вы здесь в таком случае?— спросила кротко графиня.
— Не знаю. Я пришла, потому что меня принудили к этому, потому что какие-то неизвестные люди, демоны, у которых я во власти, открыли, не знаю как, все зло, которое я вам причинила, и приказали идти и во всем признаться. Я исполняю их волю, потому что боюсь их!
— Если вы не желаете от меня ни сострадания, ни прощения, отчего же вы у ног моих?
— Потому что я виновата, графиня. Но теперь, признавшись в моем позоре, я встаю.
Она действительно встала и стояла перед графиней насмешливая, вызывающая, мрачная, как злой гений.
— В свою очередь, я буду не менее откровенна с вами, Диана. Все, что вы сейчас мне сказали, я давно уже знаю. Ваша неумолимая ненависть, ваша низкая зависть мне были небезызвестны, как и все ваши тайные козни. Я знаю, что за мои благодеяния вы отплатили мне самой черной неблагодарностью. Я знаю, что если на моем горизонте никогда не взойдет больше солнце, то вы одна причиной этого.
— И вы меня проклинаете, не так ли, графиня?
— Нет, Диана, я вас жалею.
— О!— вскричала она, закрывая лицо руками.— Не хватало только этого последнего унижения!
— Да, бедное дитя,— продолжала графиня тоном кроткого сострадания,— я сожалею о вас. Страдание не научило меня ненавидеть. Я напрасно старалась изменить ваши дурные наклонности и не могу сердиться на вас. Может быть, если бы вы родились богатой, счастливой, как это случилось со мной, вы были бы добрее и сострадательнее. Отняв у меня единственного человека, которого я любила, вы разбили мне жизнь, это правда! Но что касается позора, то не обманывайтесь, вы опозорили не меня, а себя одну, несмотря на ужасный удар, на неизлечимую рану, нанесенную мне, я только выше поднялась от этого несчастия, я любима, уважаема всеми, кто меня знает, потому что все знают, что я не виновата и никогда не была виновата. Но вы, безумная, бедная девушка, что вы приобрели своим преступным поступком? Ничего, кроме угрызения совести. Идите, Диана! Продолжайте делать против меня все, что делали до сих пор, мне положительно все равно! Я не питаю к вам ни ненависти, ни презрения, прощаю вам и забыпаю о вас.
— О графиня, не подавляйте меня этим ужасным презрением! Мне тяжело видеть вашу безупречность! Что такое ваше страдание по сравнению с тем, какое я ощущаю? Неужели вы думаете, что мое сердце не разбилось от боли, когда я была вынуждена сделать вам это страшное признание? Не возбуждайте дурных, преступных страстей, клокочущих в моей груди. Прогоните меня, но не унижайте больше в моем собственном мнении!
— Я прибавлю только одно слово, Диана: если когда-нибудь вы будете иметь во мне надобность, я всегда протяну вам руку помощи.
— О, это уж слишком, графиня!— вскричала Диана, задрожав от бешенства.— Ваше презрительное сострадание наносит мне смертельную рану. Мне кажется, вы слишком торопитесь торжествовать от моего вынужденного признания. Да,— продолжала она со зловещим смехом,— ваши друзья очень ловкие люди, им удалось привести меня к вашим ногам и заставить повиноваться их подлым угрозам, но вы забываете главное: я завтра же могу отречься от этого признания, которое заставляет вас так гордиться, ведь, кроме двух человек, чье свидетельство для меня не имеет значения, мы здесь одни, совершенно одни! То, что я вам сказала, не слышало ни одно постороннее ухо. Кто же поверит, когда вам будет угодно говорить громогласно о моем сегодняшнем унижении? Где вы найдете свидетелей, которые бы подтвердили, что ваши слова справедливы?
— Мои слова, бедное дитя,— сказала с улыбкой графиня,— не нуждаются в подтверждении. Я скажу, и этого будет достаточно.
— Может быть!— проговорила Диана, стиснув зубы.
В эту минуту портьера поднялась, и герцогиня де Роган вошла в комнату.
— А в случае, если не будет достаточно, милочка,— колко сказала она, подходя к дивану,— так я подтвержу.
— А! Меня предали!— закричала девушка с невыразимым бешенством.
— Предали? Каким это образом, милочка? — надменно продолжала герцогиня.— О каком предательстве вы говорите, позвольте узнать? Единственный предатель здесь — это вы, как мне кажется!
— Ах, так!— воскликнула Диана.— Ну что ж, пусть! Втопчите меня в грязь, благородные дамы, но помните, что червяк, на которого наступают ногой, поднимается, чтобы укусить притеснителя! Так как мы здесь все женщины, будем играть в открытую. Вы прекрасны, mesdames, но я моложе и прекраснее вас, кроме того, ту скромность, которой вы драпируетесь, я давно отбросила. Я куртизанка! Подобные мне женщины внушают вам зависть, потому что упоительным ядом наших сладострастных объятий и ласк мы отнимаем шутя в любую минуту у всех вас, mesdames, таких гордых своей безупречной добродетелью, не только мужей, но и ваших любовников, возвращая их вам, когда они не годятся нам более.
В эту минуту дверь маленькой гостиной с шумом раскрылась, и граф дю Люк, бледный, с пылающими гневом глазами, неожиданно вошел в комнату.
— Довольно, презренная!— сказал он щипящим от бешенства голосом.— Довольно оскорблений! Не знаю, что мне мешает растоптать вас! Я тоже все слышал, я был за дверью, не смея дышать, боясь пропустить одно слово из этой ужасной, циничной исповеди. О, клянусь Богом! Не знаю, что мне мешает это сделать!..
Он обнажил шпагу и поднял ее над головою Дианы.
Та не пошевелилась, обернувшись к нему, она поглядела на него с каким-то особенным блеском в глазах н вскричала дрожащим будто от страсти голосом:
— О, убей, убей меня, Оливье! Какое может быть большее счастье, чем умереть от твоей руки!
Жанна и герцогиня кинулись удержать его.
Оливье сделал шаг назад, со злостью кинул шпагу на пол и, бросая презрительный взгляд на спокойно стоявшую девушку, вскричал:
— Нет! Ее голова принадлежит палачу, я обокраду его, убив эту негодяйку!
Улыбка торжества, как молния, мелькнула на губах девушки, она с презрением пожала плечами.
Граф повернулся к ней спиной и подошел к дрожавшей от волнения и смотревшей на него с выражением глубокой радости Жанне.
— Графиня,— опустился он перед нею на одно колено, целуя протянутую ему руку,— возмездие должно быть блистательным. Я страшно виноват перед вами, могу ли надеяться быть когда-нибудь прощенным?
Несколько секунд длилось молчание. Графиня выпрямилась, ее лицо было бледно, как мрамор, она была хороша, как древняя Ниобея.
— Оливье,— грустно сказала графиня,— я вас очень любила, но вы оказались безжалостны и разбили мое сердце, отдав себя в руки недостойной женщины, она теперь смеется, слушая вас. Разлука, которой вы требовали, должна быть вечной. Что же касается этой женщины, вашей любовницы, Оливье, вы позволите, чтобы я ее выгнала из дому, но завтра, может быть, захотите снова с нею сойтись.
Граф, не отвечая, опустил голову. Жанна твердо подошла к Диане.
— Вам нечего больше здесь делать,— сказала она,— вы признались и вашей гнусности, мне больше ничего не надо теперь,— прибавила она, величавым жестом указывая на потайную дверь,— не отравляйте больше вашим присутствием воздух, которым мы дышим. Выйдите вон, женщина без чести и совести, я вас выгоняю!
— Милостивая государыня!— вскричала та с угрозой.
— Выйдите вон, говорю вам!
Эти слова были произнесены так повелительно, что Диана стала невольно отступать шаг за шагом к двери, споткнулась и упала почти без чувств на руки двух замаскированных людей, вскричав глухим голосом:
— О Боже мой! Я отомщу!
Графиня заперла потайную дверь и медленно вернулась к тому креслу, где раньше сидела возле герцогини де Роган, как бы не замечая графа, стоявшего все еще на одном колене с закрытым руками лицом.
Прошло несколько минут молчания.
Граф приподнялся и подошел к жене.
— Жанна,— сказал он,— я знаю, что совершенное мною преступление по отношению к вам громадно, но неужели оно непоправимо? Забыли вы разве прошлое счастливое время?
— Мы видели только сладкий сон, Оливье, как все сны, и этот оказался лживым. Минута пробуждения настала скоро, слишком скоро, к сожалению! Это было ужасное пробуждение, оно разбило мне сердце и лишило меня надежды в будущем. Вы молоды, Оливье, вы можете полюбить и, наверное, полюбите.
— О, Жанна, что вы говорите!
— Одну правду, Оливье, ничего больше. Вы мужчина и, как все вам подобные, имеете забывчивое, эгоистичное сердце, будучи безжалостны за будто бы нанесенные вам оскорбления, вы не ставите ни во что те, которые не побоялись сделать мне. Ваша любовь, Оливье, зародилась не в сердце, по в голове. Вы хотели объяснения? Извольте, Оливье! Объяснимся раз навсегда, потому что, повторяю вам, мое решение принято, все кончено между нами.
— Жанна, умоляю вас, не говорите таких слов!
— Для вас, Оливье, и для себя я должна быть откровенна. Отказываетесь выслушать меня? Если так, друг мой, я буду молчать.
— О нет, Жанна, говорите, говорите, ради Бога.
— Вы хотите? Отлично, хотя это объяснение очень тяжело для нас обоих, выслушайте меня, я буду откровенна, скажу все в присутствии моего друга, единственного друга, оставшегося мне верным. Впрочем, вы сами знаете ее, не правда ли? Это баронесса де Серак, или герцогиня де Роган.
— Пощадите меня, Жанна!
— Для чего вы употребляете подобное выражение? Герцогиня, мне кажется, невольно играла такую важную роль в этой мрачной трагедии, что вы не должны содрогаться при ее имени,
— Да, правда, Жанна, я виноват перед вами и перед герцогиней также, сознаюсь в этом и обвиняю себя.
— О, граф!— сказала герцогиня с горькой усмешкой.— Я не имею ничего против вас. Я с давних пор привыкла к изменам герцога и более твердая, чем моя подруга, достигла способности переносить все равнодушно. Что делать, граф? Если мужчины так похожи друг на друга, женщины не таковы. Одни, как я, смеются над своими страданиями, другие, как Жанна, умирают от них. Говори, моя дорогая, мы слушаем тебя.
— И я прошу вас о том же, Жанна. Что бы вы ни говорили, мне будет отрадно слышать ваш голос.
Графиня горько улыбнулась.
— Оливье,— начала она,— когда два сердца перестали понимать друг друга, это уже не изменить, что бы ни делали, что бы ни говорили, как бы ни старались, а любовь не вернется.
— Жанна, Жанна, что вы говорите?
— Правду, Оливье, женщина, подобная мне, никогда не прощает мужчине презрения. Иногда по долгу, из приличия или из самолюбия стараются себя обмануть, надеясь сохранить за собой прежнее счастье, но вскоре убеждаются в бесполезности всех усилий и тогда падают под тяжестью несбыточных надежд. Любовь — своего рода сумасшествие, она приходит и уходит сама по себе, и в последнем случае любовники начинают ненавидеть друг друга. Мы уж давно не виделись, Оливье,— несколько месяцев. Сегодня вы случайно увидели меня, нашли меня красивою, потому что я действительно хороша, лучше той, для кого вы мне изменили. Эта красота, которой вы почти не замечали прежде, поразила вас и, может быть, вы любовались ею больше, чем когда-нибудь. Говорят же, что нет вкуснее запрещенного плода. Не буду больше говорить об этом, вы понимаете меня, Оливье? Вы думаете, что любите меня, чтобы провести теперь со мною один час, чем вы прежде пренебрегали, вы пожертвуете всем, даже своим состоянием, если понадобится. Но нет, Оливье, вы ошибаетесь, вы не любите, а только жалеете меня, вот и все.
— О Жанна, Жанна!
— И почему? — горько продолжала она.— Потому что женщина, к которой вы относились как к маленькому ребенку, черпавшая жизнь из ваших взглядов и вашей любви, была, по вашему мнению, пустою, теперь же она представилась вам совсем другой: спокойно и гордо, не опуская взгляда, она стоит перед вами и требует отчета за свое потерянное счастье и разбитое будущее. Эта женщина отдалась вам вся, она жила только для вас и вами… вы ее бросили, как перо на ветер. Сколько раз в Аблонском замке, где я жила в полном одиночестве, вы без всякой причины устраивали мне смешные сцены ревности! Сколько страданий причиняли мне вашим подозрительным характером! Я не хочу этого больше. Вы требовали разлуки, пусть будет по-вашему!
— Хорошо, Жанна, я признаю ваш приговор, я очень виноват и готов нести кару за свою вину, происшедшую только из-за неограниченной любви моей, которую вы отвергаете, тогда как мое сердце переполнено ею, как в первые дни пашей брачной жизни! Но если вы не любите меня, для чего было звать меня сегодня сюда, в этот дом?
— Для чего?
— Да, для чего?
— Для того, чтобы отомстить вам, Оливье, доказать прежде всего ложность ваших обвинений, затем неприличие вашего поведения, чтобы вы увидели разницу между мною и тварью, которую вы мне предпочли. Вы думаете, Оливье, что мы, набожные женщины, матери семейства, не имеем гордости? Прежде всего вы нанесли мне оскорбление как женщине, заставив вступить в борьбу с подобной тварью.
— Я не буду пробовать защищаться. Я обезоружен, все, что вы говорили, совершенно справедливо, и я должен склонить голову, но я отомщу со своей стороны, отомщу моим чистосердечным раскаянием, которым добьюсь вашего прощения.
Графиня не отвечала.
— Я ухожу, Жанна,— прибавил граф, помолчав секунду,— я чувствую, что присутствие мое вам тяжело, и хочу избавить вас скорее от него. Позволите вы мне возвращаться иногда, изредка…
— Никогда!
— Окажите мне одну милость, одну только!
— Что вы хотите, Оливье?
— Дайте мне поцеловать моего сына, моего Жоржа.
— Нет, граф, я не могу позволить вам прикоснуться к его лбу губами, еще влажными от поцелуев этой твари.
— Жанна, прошу вас…
— Нет, Оливье,— горько отвечала она.— Не настаивайте, это невозможно. Я могу сделать только одно, если вы хотите…
— Что же?
Из-под платка, лежавшего на столе, графиня взяла медальон и, показывая его графу, сказала:
— Узнаете вы его, Оливье? Это мой портрет, который я вам дала в день рождения нашего Жоржа, портрет, который вы поклялись носить вечно у сердца и вместо того за поцелуй отдали женщине, приславшей его мне. Этот портрет я повешу на шею вашему сыну, чтобы смыть с него позорное пятно.
— О, вы безжалостны!— воскликнул в отчаянии граф и бросился, как сумасшедший, из комнаты.
Графиня привстала и прислушалась к шуму шагов убегавшего Оливье, потом вдруг зарыдала и, бросаясь на шею герцогине де Роган, вскричала:
— Ах, я ведь люблю его! Я люблю его! Она лишилась чувств.

XVIII
ПОКУПКА ЛОШАДИ

Прошло несколько дней после описанных нами в предыдущей главе событий.
Условия договора, заключенного между капитаном Ватаном и Дианой де Сент-Ирем, были строго выполнены.
Девушка и ее брат после двадцати четырех часов заключения были выпущены на свободу почти у самых дверей их дома.
Ярость графа де Сент-Ирема не имела границ. К несчастью, похитители так хорошо приняли все предосторожности, что молодые люди решительно не могли догадаться, с кем имели дело.
Врагам их, по всей вероятности, суждено было остаться навсегда неизвестными.
Жак, очень опытный в проделках всякого рода, отнесся бы хладнокровно к неудаче, если бы не случилось другого обстоятельства, какое ставило его в крайне затруднительное положение.
Несмотря на полученное приказание проводить брата и сестру до угла улицы, где они жили, бездельники Нового Моста, знавшие о мешке, набитом пистолями, который хранился у девушки, не могли устоять против искушения отнять его, в самых вежливых выражениях, почтительно извиняясь, Макромбиш и Бонкорбо вытребовали пистоли у Дианы де Сент-Ирем.
Это было очень важно, потому что молодые люди остались без гроша и не имели средств достать денег.
О том, чтобы опять просить их у отца Жозефа, нечего было и думать.
Те немногие пистоли, которыми снабдил их мрачный монах, достались с большим трудом. Убедить его выдать еще было положительно невозможно.
Оставалось прибегнуть к ростовщикам, которых в Париже было тогда очень много.
Диана с глубокими вздохами должна была решиться заложить одну за другою все драгоценные вещи, а Жак со своей стороны прибегал к тысяче разных средств, чтобы как-нибудь достать денег, но все напрасно, ничего ему не удавалось. Положение становилось все более и более отчаянным.
Возвращаясь однажды вечером домой, Жак услышал, что сестра его напевает веселую песенку.
Он остановился и, покачав головой, подумал:
— Ого! Это что? Моя милая Диана не стала бы терять времени напрасно в распевании песенок, если бы не было чего-нибудь более интересного. Ну, я оживаю! Ах, какое счастье! Я слышу запах мяса, и мне, кстати, очень хочется есть!
Несчастный целые сутки ничего не ел. Пение между тем не прекращалось.
‘Что-нибудь случилось,— подумал граф.— Мы, вероятно, получили наследство… да, другого ничего не может быть. О, какая скверная вещь нищета! Как она изменяет людей! Ах, будь у меня пятьдесят тысяч дохода! Но их, к несчастью, нет. Я даже не обедал сегодня, что вовсе не весело. Пойду посмотрю, почему сестра так весело поет. Последние два-три дня я нахожу ее какой-то таинственной. Нет ли у нее… Черт возьми, это очень возможно! Посмотрим!’
Рассудив таким образом, Жак открыл секретную дверь и вошел к сестре.
Диана была одна. Она пела и с детской веселостью подбрасывала два апельсина — фрукт, очень редкий в Париже.
— Вот как!— остановился граф в изумлении.— Что ты делаешь, Диана?
— Забавляюсь, как видишь,
— Да, и очень даже. Скажи мне, в чем дело, сестренка, чтоб и я мог позабавиться. Мне это необходимо, поверь, мне вовсе не весело.
— А мне, Жак, наоборот, очень весело, я никогда не была веселее. Видишь ли, Жак, все вы, мужчины, заметь, я говорю только про самых отчаянных,— не более как глупцы.
— Неужели?
— Да, братец,— это верно,
— Знаешь, Диана, я всегда так думал.
— А я в этом уверена.
— А если ты так уверена, значит, это справедливо.
— Наверно.
— Не буду спорить, тебе это, очевидно, должно быть лучше известно.
— Ах, как мне хочется есть, а тебе? — спросила она, небрежно закрывая глаза.
— Вот милый вопрос! Ведь я два дня не ел.
Девушка громко рассмеялась.
— Ты смеешься,— грустно сказал он,— но посмотри на меня! У меня остались только кожа да кости, платье болтается, как на вешалке.
— Но, Жак, не будешь же ты плакать!
— Хорошо, оставим этот разговор. Итак, ты сказала, что чувствуешь аппетит, а я ответил, что очень голоден. Что дальше?
— Боже мой, братец, я, право, не знаю, где у тебя голова. Позови Лабрюера, ужинаешь ты со мной или уйдешь куда-нибудь?
— Нет, мы будем ужинать с тобой вдвоем у камина, как добрые брат с сестрой, наконец, чтобы съесть кусок хлеба с чесноком, я не вижу необходимости идти распространять зловоние в городе.
— Ну, Жак, друг мой,— сказала она иронически,— ты действительно настоящий мужчина!
— Смею надеяться,— сказал он, выпрямляясь и подбочениваясь,— но почему ты сказала это?
— Потому что ты так же глуп, как все мужчины, позови Лабрюера, пожалуйста.
Лабрюер и Магом, как и их господа, теперь редко завтракали или ужинали.
Первый, от природы очень ленивый и постоянно сонный, проводил всю жизнь, лежа в передней.
Услышав зов, он лениво встал и, переваливаясь, вошел в комнату
— Возьми,— подала ему Диана два пистоля,— и принеси ужинать.
Слуга стоял с протянутой вперед рукой и изумленно смотрел на монеты.
— Ну что же ты? — спросила девушка.— Что ты глядишь, точно какой-нибудь идиот?
— Не сердись на него, сестра. Этот дурачина отвык видеть серебряные монеты и не верит своим глазам. Ну же, торопись, животное.
Лабрюер схватил наконец деньги и что есть духу бросился вниз.
— Вот как! Значит, мы стали богаты? — спросил граф, смеясь.
— Ну… скажи мне, Жак, давно ли ты видел графа дю Люка?
— Pardieu! Ты знаешь, что я никуда не хожу. Где же я мог его видеть?
— А я видела.
— Да?
— Да, и уверяю тебя, он прелесть…
— Неужели?
— Знает чудные вещи и ничего не скрывает от женщины, которую любит, если только она сумеет заставить его говорить.
— А!— отвечал Жак, выпучив глаза на сестру.— А женщина, которую он любит?…
— Это я, ты не знал? О чем же ты думаешь?
— А, вот как! Начинаю понимать!
— Слава Богу! Немало времени тебе нужно для этого.
— Но подумай же, сестра, любой ум затемнится, если в продолжение сорока восьми часов ходишь с пустым желудком.
— Бедный мальчик!— сказала она, смеясь.— Ты, должно быть, очень голоден!
— Не знаю, сколько мне нужно будет пищи, чтоб насытиться.
— Черт возьми! Пора, значит, и нам иметь деньги.
— О да! Давно уже пора. А! Значит, у нас их достаточно?..
— Нет, пока только несколько тысяч пистолей!
— Как ты это говоришь!
— Я говорю, пока только несколько тысяч пистолей.
— Как пока? Но несколько тысяч ведь не мало!
— Ну да, двенадцать или пятнадцать, я сама хорошенько не знаю,
— Ах, Боже мой! Я падаю в обморок… не знаю, правда, от волнения или от голода, но чувствую себя очень слабым, этот славный подарок тебе сделал, вероятно, граф дю Люк? Действительно, он прекрасный человек! Двенадцать тысяч пистолей! Я, признаюсь, был предубежден против него, это честный человек! Он тебе еще обещал?
— Ну да! Он у меня теперь в руках.
— Главное, не выпускай его больше. Я опытнее тебя, Диана. В наше время великодушные люди очень редки, напротив, мужчины стараются жить за счет женщин. Но как же ты все устроила, расскажи мне?
— Я тебе ведь сказала, что у меня было с графиней. Я хотела ей отомстить, и месть удалась. Госпожа дю Люк обошлась со мной как с куртизанкой, я подняла брошенную перчатку, и на этот раз,— прибавила она с улыбкой,— мщение мое будет полным. Ты знаешь, Жак, чего женщина хочет…
— Того и дьявол хочет, это ясно, я всегда утверждал справедливость этого афоризма. Ах, черт возьми, отлично сыграно! Но смотри, Диана, от меня никогда ничего не скрывай.
— Никогда!
— Ты любишь графа дю Люка?
Лицо девушки исказилось.
— Я? — прошипела она.— Я его ненавижу. Этот человек без сердца, глупец, эгоист, я ненавижу его за все оскорбления, нанесенные мне его женой. Скажу тебе правду, Жак, я не буду счастлива, прежде чем не разорю его, не обесчещу, не покрою позором и не предам в руки палачу. Он бросил шпагу, сказав, что голова моя принадлежит палачу, что если он убьет меня, то совершит воровство, вот мы и посмотрим, кто из нас первый, он или я, погибнет от руки человеческого правосудия.
— Слава Богу! Диана! Вот какой я хочу всегда тебя видеть. Милосердный Бог устроил так, что люди и животные только для того и живут, чтобы делать друг другу зло. Будем же делать зло. Мы одиноки в этом обществе, которое нас отталкивает и презирает. Оно объявило нам войну, будем же воевать без сожаления и страха. Мы только отплатим тою же монетой. Когда будем богаты, будем любимы и уважаемы всеми, нас не спросят, откуда у нас богатство и не запачканы ли наши руки в крови. Помни, сестрица, золото смывает все, могущество оправдывает все.
— Я вижу, Жак, ты все тот же верный друг, на которого я могу рассчитывать в данную минуту.
— О да, и днем, и ночью, и всегда. К тому же,— прибавил он с улыбкой,— я кровожаден, когда голоден, и в эту минуту, не будь у меня денег, я продал бы душу сатане за одну простую котлету… лишь бы она была побольше!
— Мне это полезно знать!— сказала она, погрозив ему пальцем.— Вот признание, которым я сумею вовремя воспользоваться.
— О чем ты говоришь?
— О том, что ты сейчас сказал.
— О я несчастный!.. — вскричал он комическим тоном.— Я выдал самую громадную тайну, вот что значит не есть двадцать четыре часа, голову совсем потеряешь. Да послужит тебе это уроком, Диана, чтобы ты не задумала когда-нибудь поморить меня голодом. Чтобы я был вполне надежен, я должен хорошо поесть.
— Ты очень мил, Жак, умеешь смеяться и шутить при самых затруднительных обстоятельствах. Зато я тебя в самом деле очень люблю, мой милый брат!
— А я? Не составляем ли мы вдвоем всю нашу семью?
— Это правда, и очень выгодно для пас обоих.
— Да, потому что части наши будут больше, когда придется делить состояние.
— Э! Да ты ничего не забываешь.
— Нужно все помнить, Диана, это лучшее средство не дать себя обмануть. Твоя правда!
В эту минуту в комнату торжественно вошел Лабрюер и громко доложил, что кушать подано.
Граф подал руку сестре, и они пошли в столовую в самом приятном расположении духа.
Ужин длился довольно долго.
Девушка ела немного, зато граф уплетал за троих и, казалось, никак не мог наполнить пустого желудка, если бы сестра не заставила его встать из-за стола, он остался бы там до утра.
Но у Дианы были свои планы, о которых она не забывала.
— Ну,— сказал он, вставая и выпрямляясь,— теперь я себя чувствую гораздо лучше. Как странно, что немного пищи совсем изменяет расположение человека! Нужно испытать это на себе, чтобы понять.
Войдя в комнату сестры, он расположился в мягком кресле как человек, предполагающий отдохнуть.
Девушка искоса следила за всеми его движениями, но не сделала никакого замечания.
— Вот как!— вздохнул он.— Пусть молния теперь убьет кого хочет, я пальцем не пошевелю для его спасения.
— Жак,— засмеялась Диана,— оглянись на часы.
— Ах, мне так хорошо! Видишь ли, Диана, я, как змей: после еды мне нужно спокойно сидеть, так хорошо поел, что нуждаюсь в отдыхе.
— Не будем шутить, Жак, я говорю очень серьезно.
— Ах, Боже мой! Не укусил ли тебя тарантул, моя бедная сестра?.. Не думаю, чтобы ты хотела заставить меня встать раньше, чем через три или четыре часа. Если бы ты знала, как мне хорошо тут сидеть!
— У тебя ли еще Крез? — спросила девушка, не обращая на его слова никакого внимания.
— Крез — моя лошадь?
— Да.
— Ах! Бедное животное, мы уже давно его съели.
— Съели?
— Увы! Да, и с седлом. Чем же я кормил бы бедное животное? Я не имел достаточно и для себя самого.
— Это правда? — развеселилась Диана.— Ну, ты купишь себе другуго лошадь, вот и все.
— Благодарю тебя, Диана. Вот это мило с твоей стороны, будь спокойна, есть одна лошадь, за которою я уже давно слежу. Завтра моим первым делом будет ее покупка.
— Нет, не завтра,— отвечала сестра. Но ты понимаешь, если я опоздаю…
— Теперь не больше двух часов..
— О! Это все равно…
— Иди же и купи ее сейчас.
— Что? Что такое? — вскричал он, вскакивая с места.— Что ты говоришь? Пожалуйста, не шути…
— Ты знаешь, Жак, что я никогда не шучу, когда речь идет о серьезных вещах,— сухо отвечала девушка.
— Ого!— воскликнул он, широко открывая глаза.— Значит, мы опять дошли до серьезных дел?
— Увы! Да, мой бедный Жак! Ты думаешь, что люди, которых ты знаешь и которые снабдили нас деньгами, сделали это из одного внимания и расположения к нам?
— О! Я никогда этого не думал, Боже сохрани!
— Так чему же удивляться? Ведь ты знаешь так же хорошо, как и я, что мы всегда должны быть готовы?
— Увы, да! Итак, ты думаешь?..
— Что ты должен торопиться…
— Но куда же, Боже мой?
— О, будь спокоен, я пошлю тебя недалеко!
— Но все-таки нужно ехать?
— Разумеется.
— Куда же?
— В Сен-Жермен. Слушай хорошенько, брат, потому что, повторяю тебе, дело очень серьезно.
— Хорошо, хорошо, не нужно предисловий, признаюсь, они меня очень пугают.
— Изволь, я скажу коротко. Весьма важно, чтобы отец Жозеф получил письмо, которое я напишу, до пяти часов. Это письмо будет заключать в себе важную государственную тайну. Не забудь, что, исполнив это поручение, ты можешь получить богатство.
— Ладно!— согласился он с недовольным видом.— Сколько раз бегаешь за богатством, а его все не поймать.
— Сейчас верь тому, что я говорю, Жак, от тебя будет зависеть его схватить.
— Хорошо, увидим.
— Иди покупай лошадь и, главное, возвращайся скорее.
— Ты больше ничего не хочешь мне сказать?
— Нет. Я напишу письмо, пока тебя не будет дома.
— Увы! Мне было так хорошо.
Он встал, взял свой плащ и вышел, по сейчас же вернулся.
— Мне вспомнилось,— сказал он,— для покупки лошади нужны деньги.
— Разумеется.
— А у меня их нет.
— Это правда, я и забыла, прости меня, добрый Жак. Боже мой! Как я рассеянна!
Открыв шкатулку, она достала сверток золотых и подала брату.
— Вот, возьми.
— Что это?
— Двойные пистоли.
— Сколько?
— Сто.
— О! Тогда…
Он горделиво вышел, напевая вполголоса куплет какой-то гривуазной {Гривуазный — нескромный, игривый, не вполне пристойный.} песенки.
Двадцать минут спустя граф де Сент-Ирем входил, высоко подняв голову и звеня шпорами, в дом Дубль-Эле.
Хозяин очень кстати был дома.
— Эй ты!— крикнул граф, обращаясь к слуге.— Поди скажи хозяину, что граф де Сент-Ирем делает ему честь своим посещением.
Слуга почтительно поклонился и исчез. Почти в ту же секунду явился Дубль-Эпе.
— Друг мой,— сказал ему граф,— мне говорили, что у вас есть лошадь на продажу, серая в яблоках.
— Да, есть, господин граф. Султан, испанский жеребец трех лет. Желаете вы его видеть?
— Я его знаю, мне хотелось только спросить…
— К вашим услугам, ваше сиятельство. Не угодно ли вам попробовать славного испанского вина?
— Ничего не имею против, мой милый. Дела делаются глаже и лучше, когда их поливают. Только я должен сознаться, что предпочитаю португальские вина.
— У меня есть и португальские, ваше сиятельство, один херес де ла Фронтера, который я был бы счастлив вам предложить как знатоку, я уверен, что вы останетесь им довольны.
— Вот как! Херес — отличное вино. Посмотрим его, попробуем!
Дубль-Эпе сделал знак, слуга побежал и через минуту вернулся с тремя запыленными бутылками и двумя хрустальными стаканами, поставил все это на стол и вышел из комнаты.
Хозяин и посетитель уселись за стол друг против друга.
— Гм! гм! Прекрасное вино, метр Дубль-Эпе. Я всегда говорил, что у вас лучшее вино во всем Париже.
— О! Ваше сиятельство льстит мне…
— Нет, черт возьми! Я говорю истинную правду. Ну, поговорим теперь о нашем испанском жеребце. Во-первых, хороший ли он скакун? Предупреждаю вас, что мне нужен именно такой. Понимаете?
— Отлично понимаю, ваше сиятельство. Я продаю эту лошадь с полным ручательством.
— О! Это отлично, честное слово!
— Мы знаем, с кем имеем дело, ваше сиятельство!
— Очень хорошо. За ваше здоровье!
— И за ваше, господин граф. Итак, вам нужно хорошего, надежного скакуна. Я думаю, моя лошадь подходит, именно к вашим условиям. Она пробежит не менее пяти лье в час и может скакать шесть часов без малейшего признака испарины.
— Ах, знаете, вы говорите мне прелестную вещь! Удивительно, как в этих бутылках мало вина!
— О граф, их можно заменить другими.— И он откупорил еще одну бутылку.
— Ваша лошадь мне нравится все больше и больше, если только сойдемся в цене, я ее покупаю. Но предупреждаю вас, я ее испытаю через какой-нибудь час, мне как раз нужно попасть скорее в Сен-Жермен, чтобы быть там до пяти часов.
— А!— заметил Дубль-Эпе, нахмурив брови.— Вы совсем не пьете, господни.
— Ваше вино превосходно, но оно слишком горячит.
— Это правда, но вам, я думаю, не в диковину крепкие вина.
— Да, могу согласиться.
— Итак, вы едете в Сен-Жермсн?
— Да,— сказал Жак, закручивая усы,— я очень хорошо принят при дворе, у меня есть очень важное послание к монсеньору епископу Люсонскому,
— Вы должны торопиться?
— Да, дело очень спешное.
— В таком случае, граф, возьмите мою лошадь, я отдам ее вам за сто двадцать пистолей, вы знаете, разумеется, что лошади привыкают к известным седлам и мундштукам, я вам отдам ее со всеми принадлежностями за сто шестьдесят пистолей. Согласны?
— Я не люблю торговаться, соглашайтесь за сто пятьдесят, и дело в шляпе.
— У меня не хватает смелости вам отказать, идет, за сто пятьдесят, но за наличные.
— Pardieu! Я иначе и не покупаю.
— Пока будут седлать лошадь, мы допьем эту бутылку вина, которое вам, видимо, очень нравится. С вашего позволения, пойду распорядиться.
— Хорошо, а я пока отсчитаю деньги.
— Отлично.
Дупль-Эпе вышел из комнаты.
Отдав приказ седлать лошадь, он вошел в свой маленький стеклянный кабинет, живо написал несколько слов на листе бумаги, сложил его и постучал в стену.
В ту же минуту перед ним очутился какой-то человек.
Дубль-Эпе отдал ему записку.
— Неси сейчас же капитану Ватану. Ты его найдешь на улице Тикетон в гостинице ‘Шер-Ликорн’ с графом дю Люком и Клер-де-Люнем. Беги, Бонкорбо, даю тебе десять минут.
— Будет исполнено,— ответил тот и вышел. Дубль-Эпе вернулся к графу Сент-Ирему.
— Лошадь оседлана, ваше сиятельство,— доложил он.
— Пистоли отсчитаны.
— Последний стакан? Вы поблагодарите меня за сегодняшнюю покупку.
Через четверть часа Жак, получив от сестры письмо и подробные инструкции, скакал в Сен-Жермен.
Султан был действительно великолепное животное.
Дубль-Эпе вовсе не преувеличивал его достоинств. Жак мог за час доехать на нем до Сен-Жермена.
К несчастью, в полумиле от Парижа с обеих сторон дороги раздалось по выстрелу, граф упал с лошади, как пораженный молнией.
В то же время два человека бросились на него, отняли врученное ему сестрой письмо и деньги, лежавшие в кармане, и собирались просто-напросто зарезать графа, как вдруг вдали послышался топот скачущей лошади, бандиты бросили жертву.
Скакавший всадник был Магом.
Диана де Сент-Ирем, по предчувствию ли, или сомневаясь, что брат удачно выполнит поручение, так как он, видимо, был очень разгорячен вином, вслед за отъездом его послала к отцу Жозефа Магома с таким же письмом, как и то, которое поручила брату.
Увидев лежащего Сент-Ирема, Магом поспешно соскочил с лошади.
Граф не умер еще, но был близок к тому.
Слуга бережно приподнял раненого, положил на лошадь и шагом довез до ближайшей гостиницы.
Вручив хозяину десяток пистолей, обеспечивавших хороший уход за больным, он велел послать за доктором и, обещав вернуться часа через два, спустился в конюшню, сел на Султана и вскачь понесся в Сен-Жермен,
Чтобы преданный Магом поступил так, данное ему поручение должно было быть очень серьезно и важно.

XIX
ЗВОН СТАКАНОВ И ШПАГ

В это утро солнце было скрыто за тучами, день проснулся холодным и туманным. Густые, свинцовые облака, покрывавшие небо, спускались так низко, что, казалось, задевали за вершины деревьев. Было очень скользко.
Извозчики выбивались из сил в напрасных стараниях, помогая подняться по крутому скату Бельвю своим измученным клячам.
Несчастные лошади падали, вставали, чтобы снова упасть, и напрягались до истощения, исполняя это титаническое дело, без всякой надежды достигнуть успеха.
Было около восьми часов утра.
Четыре всадника, ехавшие из Парижа, остановились перед трактиром, где знакомый хозяин встретил их с шумной радостью. Для избежания недоразумений, которые могут возникнуть впоследствии, мы теперь назовем этих всадников.
Это были граф де Люк, господин де Лектур, капитан Ватан и наш старый приятель Клер-де-Люнь.
Первые трое были мрачны и озабоченны, и, казалось, под влиянием смутного беспокойства это внутреннее волнение проглядывало во всех их движениях, несмотря на усилия притворяться спокойными и беспечными.
По той или другой причине, а возможно, и совсем без причины, один Клер-де Люнь сохранял свое великолепное хладнокровие. Он смеялся и шутил от чистого сердца.
Может быть, он был одарен счастливой организацией или, давно убедившись, что рано или поздно будет повешен, привык смотреть свысока на вещи этого мира и, раз начертав себе путь, не думал о том, как может его кончить. Фатализм — религия воров, Клер-де-Люнь имел сто тысяч причин, одна другой серьезнее, быть фаталистом.
— Ах, господа!— сказал метр Гогелю.— Какая радость вас видеть! И не надеялся на посещение ваше, особенно в такую страшную непогоду!
— Да,— отвечал капитан,— погода действительно не совсем приятна.
— Ах, господин барон!— вскричал Гогелю.— Если бы вы знали, как трудно нашему брату заработать в такую погоду кусок насущного хлеба! Но нет, господии барон, вам невозможно составить себе никакого понятия.
— Друг мой,— сказал капитан добродушно-ироническим тоном,— помните, что так или иначе все всегда составляют о вещах какое-нибудь понятие, а теперь, если можно, подайте нам обедать.
— Ах, какое счастье, господин барон! Именно сегодня я могу угостить вас по-королевски.
— У вас, значит, гости?
— Да, господин барон, несколько благородных господ, но я не знаю, кто они.
— Но вам это, я думаю, все равно?
— Не совсем, господин барон, всегда лучше знать, что за люди находятся в доме, хотя бы затем…
— Чтобы не оставаться в неведении, не так ли?— сказал, смеясь, капитан.
— Вы угадали, господин барон,— отвечал Гогелю,— говоря откровенно, я ненавижу таинственность, а вы?
— О!— воскликнул капитан.— Я ее просто не выношу. Предоставляю вам выбор того, что вы хотите нам подать, вполне полагаясь на ваш вкус.
— Будьте спокойны, надеюсь удовлетворить вас.
— Я в этом уверен.
— Вот что, хозяин,— сказал дю Люк,— не правда ли, вы поместите нас в ту самую комнату, которую мы занимали, когда в первый раз приезжали в вашу гостиницу?
— О! Какое несчастье, господин барон!— возразил с отчаянием трактирщик.
— О каком несчастий вы говорите, господии Гогелю? — спросил Клер-де-Люнь.
— Ах, господин барон, господин шевалье, господин маркиз и вы, сударь, которого я не имею чести знать,— отвечал трактирщик, схватив себя за волосы,— вы меня видите в совершенном отчаянии!
— Господин граф де Ла Дусель,— сказал с иронической вежливостью капитан, указывая на Лектура.— Почему вы в отчаянии, мой друг, объясните, пожалуйста.
— Ах, господин! Эта комната занята… не знаю кем, замаскированным человеческим существом, которое походит на женщину, а говорит, как мужчина.
— А, хорошо! Так это и есть та самая таинственность, о которой вы мне толковали?
Трактирщик поклонился в знак согласия,
— В таком случае,— продолжал капитан,— хотите, чтобы я вам сказал мое мнение, метр Гогелю?
— Конечно, господин барон, вы мне доставите много чести и удовольствия,— сказал с любопытством трактирщик.
— Мне становится ясно,— продолжал с невозмутимым хладнокровием капитан,— что эта особа, кто бы она ни была, переоделась, не желая быть узнанной.
— Если вам будет угодно мне верить, господин барон,— лукаво сказал трактирщик,— я признаюсь откровенно, что так и думал.
— Значит, нам больше незачем ею интересоваться. Поместите нас, куда хотите, лишь бы наша комната окнами выходила на ту же сторону. Мы ожидаем двух-трех приятелей, которым назначили встречу в вашей гостинице, а так как они не знают этих мест, мне хотелось бы видеть, когда они подъедут.
— Это возможно, господин барон, я отведу вам комнату покойной жены, она рядом с той, которую вы занимали в прошлый раз.
— Пожалуй!
Пять минут спустя четыре авантюриста очень удобно расположились в отведенной им комнате.
Затем им принесли великолепнейший завтрак.
— Браво, хозяин!— восхитился Клер-де-Люнь.— Вы угощаете нас грандиозно и с баснословной быстротой. Каким же чудом?
— О, все объясняется просто, господин барон! Его величество король Людовик Тринадцатый, пробыв две недели в Версале, именно сегодня возвращается в Париж.
— Мы увидим, когда он поедет? — спросил Лектур.
— Отлично, господин граф.
— Но, может быть,— сказал дю Люк,— его величество проедет поздно вечером, когда мы будем далеко отсюда?
— Напротив, господин барон, напротив!
— Как так? — спросил капитан, осушая огромную кружку.
— Его величество выедет из Версаля ровно в десять часов и приедет не позже одиннадцати к перекрестку Трех Дорог, где изволит остановиться для завтрака.
— Гм! Я боюсь, что вы ошибаетесь, хозяин.
— Невозможно, господин барон, позвольте иметь честь вам заметить, что вчера я получил приказание приготовить завтрак на пятнадцать особ.
— Как, его величество едет с таким ничтожным конвоем?
— Чего же может король опасаться?
— И правда, хозяин,— согласился Ватан.
Четверо товарищей обменялись многозначительным взглядом, которого честный трактирщик, конечно, не заметил.
Он вскоре вышел, оставив авантюристов одних.
— Говорите тише, господа,— попросил капитан,— вы знаете, мы здесь не одни,— прибавил он, указывая глазами на дверь в соседнюю комнату.
— Верно,— спохватились другие.
Они стали перешептываться и для большей безопасности по-испански.
Однако время шло, и до одиннадцати оставалось немного.
Чем ближе становилась эта минута, тем более эти люди, обыкновенно отчаянно храбрые, обнаруживали терзавшее их беспокойство.
За десять минут до одиннадцати к ним вошел сержант Ла Прери.
— Господа, король едет,— сообщил он отрывисто.
— Где он?
— На два ружейных выстрела от места, где мы находимся.
— Поспешим, господа,— сказал граф дю Люк,— чтобы запять позиции, нам нельзя терять времени. Ваши люди расставлены? — продолжал он, обращаясь к сержанту.
— Они уж более двух часов в засаде, монсеньор.
— Хорошо, воротитесь к ним, через минуту мы подойдем. Вы знаете, что мы бежим через замок Росни, ворота которого, случайно или по нерадению, остались открытыми, разумеется, без ведома хозяина дома.
— Не беспокойтесь, сударь, все это известно, и нам нельзя опасаться никаких недоразумений.
— Хорошо, друг мой, если ваши люди исполнят свой долг, как мы свой, то на этот раз, отвечаю вам, победа будет за нами.
— Дай-то Бог!
Сержант поклонился и вышел.
Едва он оставил гостиницу, как Дубль-Эпе вошел к товарищам.
Молодой человек был бледен как смерть и сильно взволнован.
— Господа,— крикнул он,— берегитесь, нас предали!
— Что вы хотите сказать? — воскликнули все в один голос.
— Лес наполнен войском.
— Не может быть!— возразил Лектур.
— Я не такой человек,— несколько сухо отвечал Дубль-Эпе,— чтобы видеть в ветряных мельницах войска и трепетать перед собственной тенью. Господа, подтверждаю вам, что слова мои справедливы. Я видел солдат своими глазами. Больше шестисот человек пехоты и кавалерии сидит в засаде в лесу, окружив нас отовсюду.
— Что делать? — проговорили они.
— Господа,— сказал с жаром граф дю Люк,— рассуждать теперь поздно, надобно действовать. Игра начата, надо довести ее до конца. Начальники, подобные нам, не покидают солдат. Мы не можем хладнокровно позволить резать преданных, честных людей, которые нам доверились…
Насмешливый хохот прервал его речь.
— Клянусь честью, нас подслушивали!— вскричал капитан, кидаясь с товарищами из комнаты.
Он толкнул ногой дверь в соседнюю комнату, но там не было и следов кого-нибудь.
Они выглянули в окно. Трое или четверо всадников в широких плащах летели, словно вихрь среди мрака, поднимаясь по крутому оврагу, ведущему к перекрестку Трех Дорог, куда ехал король со своей свитой.
— Это наши враги,— задумчиво произнес капитан,— но кто они такие?
— Э! Какое нам дело!— воскликнул граф дю Люк.— Спешите, господа, время не терпит. Не знаю, что вы будете делать! Что же касается меня, клянусь, если я попал в это дело, то буду действовать до конца!
— Я с вами, граф,— холодно сказал Лектур.
— Кто в этом сомневается! Мы все от вас не отстанем, corbieux!— раздраженно заметил капитан.— Но дело все в том, что надо успеть, а если это не удастся, то не надо позволить себя захватить.
В эту минуту послышался стук колес экипажа и топот лошадей.
Король с конвоем приближался к перекрестку.
Капитан расплатился, и авантюристы вышли из скромной гостиницы.
Метр Гогелю впопыхах не мог сообразить, кого ему слушать.
Один из конвойных, отряженный вперед, пришел объявить ему о приезде его величества.
Вскоре из дверей трактира показались хозяин и пять поварят, нагруженные корзинами и бутылками, эта гастрономическая процессия медленным шагом потянулась в стройном порядке по направлению к тому месту, где королевский конвой остановился для завтрака.
В то время королю Людовику XIII едва ли исполнилось двадцать лет.
Он был в черном бархатном костюме с голубой лентой королевского ордена. Неподвижные черты безжизненного лица молодого монарха, казавшиеся еще бледнее от длинных темных волос, носили следы неизлечимой тоски, роковой меланхолии и той ранней, болезненной дряхлости, которая съедала этого бледного королевского призрака и должна была в сорок два года уложить его преждевременным старцем в могилу.
Щепетильно аккуратный во всех мелочах, король приехал ровно в одиннадцать часов пополудни к перекрестку Трех Дорог.
Конвой его составляли человек пятнадцать дворян первых французских фамилий, взвод мушкетеров и несколько конюхов.
Герцог де Люинь и епископ Люсонскнй, Арман Дюплесси Ришелье, сидели с королем в его экипаже и не выходили оттуда.
По приказанию короля, несмотря на пронзительный холод утра, молодые дворяне сошли с лошадей и сели отдельными группами, наслаждаясь вкусными кушаньями и тонкими винами, которые были в изобилии поданы честным трактирщиком.
Однако, несмотря на видимую веселость, оживляющую эти группы, внимательный наблюдатель легко бы заметил, что под их наружной беспечностью скрывались серьезные опасения.
Мушкетеры и молодые придворные ели и пили с большим аппетитом, перекидываясь остроумными шутками.
Король был оживленнее обыкновенного, легкая краска покрывала его щеки, брови его были нахмурены, он тихо и горячо говорил то с герцогом де Люинем, то с епископом Люсонским, но временами поднимал голову и оглядывался кругом сверкающими глазами.
Между тем, по приказанию короля, конвой не оставлял его до перекрестка Трех Дорог. В одиннадцать часов герцог де Люинь подал сигнал двигаться дальше.
Свита и приближенные быстро встали и сскочили на лошадей. Кучер пустил лошадей, и карета быстро покатилась.
Но едва она тронулась с места, как целая толпа вооруженных людей числом двести или триста человек, среди которых человек шестьдесят были верхом, бросилась из кустарников, окаймлявших дорогу, и окружила конвой с криками ‘Да здравствует король!’.
— Настала минута, ваше величество,— сказал герцог де Люинь, кусая усы и скрывая хитрую улыбку.
— Да,— холодно отвечал король.
— Как я советовал вашему величеству,— продолжал герцог,— вам бы следовало ехать верхом на лошади, чтобы скорее выбраться из этой толпы.
— Король Франции не спасается бегством, господин герцог,— невозмутимо и холодно отвечал Людовик XIII.— Впрочем,— прибавил он с сардонической улыбкой,— послушайте, что кричат эти люди, мною ли они недовольны?
— Нет, нами!— проговорил сквозь зубы епископ Люсонский.
Герцог де Люинь побледнел, как полотно.
Время от времени мушкетеры и несколько человек, составлявшие ближайший конвой короля, подъезжали и окружали карету.
— Стой!— крикнул кучеру Людовик XIII и, обращаясь к сидевшим возле пего, сказал: — Посмотрим, что из этого выйдет.
В нападающих, несмотря на их костюмы, легко было узнать большинство дворян, они плотно окружали конвой и все громче и громче кричали: ‘Да здравствует король!’. В то же время слышались выстрелы.
Уж несколько человек пали жертвами как с той, так и с другой стороны.
Нападающие все приближались, положение конбоя становилось критическим.
Король различил несколько рассвирепевших лиц, но не сделал ни одного движения, ни одного жеста и оставался холодным, невозмутимым, будто дело совершенно его не касалось.
Шум был страшный, борьба становилась все серьезнее, уже половина конвоя была перебита и ранена, но ни один из этих храбрецов не показал отчаяния. Оставшиеся на ногах еще теснее сгруппировались вокруг кареты, образуя живую преграду для доступа к королю.
Осаждающие продолжали свое дело, но конвой не расступался, только ряды его редели.
Еще несколько минут, и король лишился бы последней защиты.
Людовик XIII сохранял, однако, все свое спокойствие, де Люинь понимал, что больше всего злы были на него, он бормотал про себя молитвы и поручал себя покровительству всех святых рая. Арман Дюплесси Ришелье, еще более спокойный, чем король, зло улыбался.
Он, может быть, лучше, чем другие, знал, что можно ожидать от этого нападения и каковы могли быть последствия в случае успеха со стороны нападавших.
Но в это время вдали послышался шум, похожий на гром, приближавшийся с неимоверной быстротой.
— Вот и наши!— сказал король.
— Увы! Слишком поздно!— проговорил де Люинь.
— Никогда не поздно,— отвечал Ришелье,— когда решаются победить или умереть!
— Благодарю вас, господин епископ Люсонский,— с ударением сказал король.— Вас хорошо известили, а дело было весьма серьезно.
— Ваше величество, одно слово благодарности из королевских уст служит для меня достаточным доказательством милости и справедливости вашего величества.
— Да, епископ Люсонский, я повторяю вам мою благодарность, я хотел только сам убедиться в значении этого дела. Я не забуду вашей услуги.
Лрмап Ришелье был слишком ловкий придворный и дипломат, чтобы продолжать разговор в таком тоне.
Он почтительно поклонился, бросив исподлобья взгляд на герцога де Люиня, который сильно призадумался бы, если бы заметил его.
Между тем вокруг кареты все изменилось. Теперь осаждающим приходилось иметь дело с силами, впятеро превосходящими их.
Пока Бассомпьер во главе двух швейцарских полков спускался с возвышенности, рота королевских мушкетеров под командой господина де Тревиля и эскадрон легкой кавалерии под предводительством графа де Шевреза напали на мятежников. Со всех сторон раздавались крики ‘Да здравствует король!’.
Но мятежники храбро дрались, не отступая ни на шаг.
Ришелье хитро обратил внимание короля на ловкость и невозмутимое спокойствие бойцов в крестьянском платье, которые, без сомнения, все были когда-то участниками гражданских войн.
— Ах, Бастейн! Бастейн!— кричал король Бассомпьеру.— Колоти их покрепче, друг мой! Нечего их жалеть.
— Я и не щажу, ваше величество, как видите,— отвечал Бассомпьер.— Им хорошо попадет за то, что они осмелились коснуться вашего величества. Вперед! Вперед!
Драка становились ужасной. Обе стороны бились с беспримерной отвагой.
Тогда только заметили очень странное обстоятельство.
Между мятежниками восемь человек, вероятно, начальники, были в масках.
По приказанию короля, на них были обращены все удары.
Но замаскированные, дравшиеся лучше других, нелегко поддавались. Тот, кто добирался до них, тотчас же отходил, чувствуя невозможность справиться с ними.
Но, несмотря на геройскую храбрость мятежников, они не могли надеяться справиться со своими врагами.
Вдруг раздался крик, они быстро сбежались все вместе, плотной массой, вооруженные мушкетами и штыками, стали медленно, в порядке, отступать, все время стреляя.
Красивое зрелище представляли эти герои, знавшие, что спасения им нет, не просившие пощады, отступавшие лицом к неприятелю.
Сам король восторгался ими.
— Pardieu!— проговорил он.— По чести скажу, ничего подобного не видал!
— Не правда ли, ваше величество? — тихо спросил Ришелье.
Отступавшим удалось достигнуть трактира Гогелю.
Там они остановились, часть их вошла в дом и из окон начала стрелять в королевские войска, другая рассыпалась в разные стороны.
Только маленькая группа, состоявшая из восьми всадников, не разделилась. Все ловкие ездоки, они направились вскачь к парку Сюлли.
Королевские войска поняли маневр мятежников, дававших время скрыться своим начальникам. Бассомпьер удвоил старания овладеть ими, но все было напрасно.
Мнимые крестьяне стояли твердо.
Восемь замаскированных уже почти достигли парка Сюлли, как вдруг совершенно неожиданно из-за группы деревьев выехали двенадцать всадников с женщиной в красной маске во главе.
— Ах, черт возьми!— вскричал один из замаскированных, в котором по голосу легко было узнать капитана Ватана.— На этот раз я заставлю тебя вернуться в тот ад, откуда ты вышла. Вперед, господа!
Всадники повернулись и, обнажив шпаги, бросились на врагов, оказавших, несмотря на все старания замаскированной амазонки, весьма слабое сопротивление и открывших свободный путь, чем всадники были очень довольны.
Времени оставалось немного. Мятежники, рассчитывавшие, что начальники их уже спасены, бросили оружие и разбежались по кустарникам, куда солдаты с тяжелой амуницией с трудом могли за ними следовать.
К большой неудаче королевской армии, в ту минуту, как всадники подъехали к замку Сюлли, ворота вдруг распахнулись, они разом бросились туда и заперлись. В то же время из других ворот выехало верхом человек восемь, вооруженных с ног до головы, под предводительством женщины, одетой совершенно так же, как та, которая напала на всадников несколько минут тому назад. На ней была такая же красная маска.
Эти восемь человек как ураган налетели на отряд первой красной маски, с трудом убедившей свой отряд снова пуститься в погоню.
Тогда произошла странная сцена.
В ту самую минуту, как всадники наши бросились по двор замка, отряды двух женщин ринулись друг на друга со странной яростью.
На этот раз ни те, ни другие не отступили.
Увидев друг друга, женщины с криком бешенства кинулись одна на другую с пистолетами в руках.
Капитан Ватан и его товарищи увидели происходящее.
Забыв об опасности, они бросились вперед, надеясь помешать намерению амазонок.
Но опоздали.
Лошади амазонок, летевшие одна на другую, ударились грудью, и обе рухнули на землю.
Женщины старались вскочить на ноги, но у одной нога осталась в стремени, не теряя присутствия духа, она направила пистолет в другую и крикнула,
— Умри!
Раздался выстрел, но замаскированная амазонка продолжала двигаться вперед.
— Я не хочу тебя убивать,— отвечала она глухим голосом,— но хочу, чтобы ты помнила меня.
В ту же минуту раздался выстрел, и несчастная опрокинулась на спину с криком проклятия.
На дороге послышался шум.
Карета короля неслась во весь дух.
Выстрелив из пистолета, неизвестная задрожала и лишилась чувств.
Нельзя было терять ни минуты.
Капитан бросился вперед, схватил молодую женщину на руки, посадил к себе на лошадь и вместе с товарищами вернулся в замок.
Госпожа де Роган, стоя на балконе, присутствовала при этой сцене и казалась совершенно бесстрастной.
Доехав до замка, карета короля остановилась на одну секунду.
— Благодарю вас, кузина,— сказал король герцогине с сардонической улыбкой.— Я не хочу приказывать выломать двери вашего замка, но буду помнить!
Герцогиня де Роган высокомерно и насмешливо поклонилась, но ничего не ответила.
‘Я тоже буду помнить’,— подумал Ришелье, кидая змеиный взгляд на гордую молодую женщину.
Мы знаем из истории, как кардинал Ришелье сдержал обещание, данное епископом Люсонским.
…По приказанию короля дама в маске была перенесена в трактир Гогелю.
Гугенотам не удалось по какому-то странному стечению обстоятельств довести до конца свои ловкий замысел, но королевские войска не захватили ни одного пленника, в руках у них были только трупы.
Тотчас по отъезде короля герцогиня де Роган вошла к себе в комнату, куда капитан Ватан отнес молодую женщину в обмороке.
Тут были де Лектур, граф дю Люк, Клер-де-Люнь и сержант Ла Прери.
Граф напрасно старался сдержать волнение. Сердце подсказало ему, кто была женщина, жертвовавшая собою для его спасения и так храбро дравшаяся.
В ту минуту, как madame де Роган оставила балкон, молодая женщина стала приходить в чувство.
Герцогиня подошла к Оливье, почтительно и низко поклонившемуся ей.
— Граф дю Люк де Мовер,— высокомерно сказала она,— вы можете засвидетельствовать герцогу де Рогану, моему супругу, что я точно выполнила все его приказания. Этот замок был верным кровом для вас, но дальнейшее пребывание здесь может вас погубить. Через два часа у всех выходов будут стоять караулы. Лошади оседланы, на станции вы найдете свежих, поезжайте не теряя ни минуты.
— Я уеду, если так нужно, герцогиня, но прошу вас дать мне несколько секунд выразить мою благодарность той, кто так великодушно спасла меня.
— Разве вы не узнали ее? — спросила она.
— О! Разумеется, узнал, герцогиня!— вскричал он с чувством.— Сердце подсказало мне, что это Жанна.
Молодая женщина встрепенулась, как под влиянием электрического тока, и быстрым движением сняла маску с бледного, заплаканного лица.
— А! На этот раз вы не ошиблись? — сказала она с иронией.
— О Жанна! Жанна!— воскликнул он.— Вы плачете! Вы, наконец, прощаете меня?
Молодая женщина ничего не ответила, она закрыла лицо руками и зарыдала.
— Жанна! Ради самого Бога! Эти слезы… не я ли причина их… наша любовь…
Она подняла голову и, презрительно взглянув на него, горько сказала:
— Я плачу о моей прошлой любви и настоящем бесчестии! Прощайте, милостивый государь… я вас больше не знаю…
Она повернулась и медленно вышла из комнаты,
— О, какой же я несчастный!— пробормотал в отчаянии граф дю Люк.
Пять минут спустя граф, увлеченный друзьями, покинул замок Сюлли, который по приказанию герцога де Люиня был тотчас же осажден королевскими войсками.
Но гугенотов в нем уже не было.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ДИАНА ДЕ-СЕНТ_ИРЕМ

I
НЕПРИЯТНЫЙ ЗАВТРАК

15 мая 1621 года, пять месяцев спустя после событий, описанных нами во второй части этого романа, когда часы на колодце Самаритянки с обычным шумом пробили половину пятого утра, какой-то человек в надвинутой на глаза шляпе, закутанный в толстый плащ, пробирался с Дофииовой улицы на площадь перед училищем Сен-Дени. Остановившись на минуту на углу улицы и внимательно осмотревшись вокруг, он пошел дальше быстрыми шагами по направлению к Новому Мосту, где в то время не было ни души.
— Черт бы побрал человека, который не умеет быть аккуратным!— пробормотал он сквозь зубы.— Долго ли еще мне дожидаться?
Говоря так, незнакомец остановился у бронзового коня, постоял несколько минут неподвижно и затем опять стал оглядываться.
Это был тот удивительный час, проходящий с быстротой молнии, во время которого все спит в Париже, действительно или только притворно.
Глубокая тишина царила над этим спящим Вавилоном, прерываемая время от времени какими-то странными, глухими, неизвестно откуда доносившимися звуками.
С того места, где стоял незнакомец, открывалась прелестная панорама.
Сумерки постепенно исчезали при появлении белеющей зари, чтобы уступить место наступающему утру. Величественное, блестящее солнце, окруженное волнами пурпурного и золотого света, медленно выплывало из-за зеленеющих холмов Медона и Сюрена, бросая во все стороны золотые лучи. Небо было голубое и безоблачное. Легкий туман спустился над рекой, словно набросил сырое покрывало на стоящие на берегу статуи.
Незнакомец, не будучи, по-видимому, в душе поэтом, вместо того, чтобы наслаждаться природой и поддаться очарованию величественной картины, топал от нетерпения ногой, продолжая ворчать сквозь зубы, и теребил резную рукоятку длинной рапиры, которая щегольски приподнимала край его плаща.
Бронзовый колокол на колодце пробил три раза.
— Провались он к черту!— вскричал незнакомец.— Уже без четверти пять. Еще, пожалуй, этот достопочтенный человек был так глуп и неловок, что попался стражникам Дефонкти. Это становится невыносимо. Я подожду до пяти часов, но если он и к этому времени не придет, так мы увидим…
С отчаяния он принялся рассматривать окружавшие его предметы.
Новый Мост не был больше так пуст, как некоторое время назад. По направлению к нему со стороны Pont-aux-foins и Дофиновой улицы стекалось множество народу всякого звания и состояния: были тут и всадники, и пешеходы, и купцы, и мелкие чиновники, и солдаты, отправлявшиеся на ученье, можно было даже встретить несколько тщательно закрытых носилок, на которых, вероятно, сидели какие-нибудь красавицы, возвращавшиеся домой.
Словом, Новый Мост принял обычный оживленный вид.
При первом ударе пяти часов человек пожилых лет, одетый в черное и весьма почтенной наружности, остановился перед незнакомцем, который только что соби* рался снова произнести какое-то ужасное проклятие. Обтерев платком вспотевший лоб, вновь пришедший сказал ему приятным, ласковым голосом:
— Я думаю, что опоздал немного, не правда ли, господин сержант Ла Прери?
— Немного опоздали!— вскричал сержант, потому что этот незнакомец был не кто иной, как наш старый знакомый.— Tipes et boyaux, метр Грендорж! Вот уж около часа, как я переминаюсь здесь с ноги на ногу в ожидании вас.
— Ах, Боже мой!— отвечал священник.— Ведь вы знаете, как далеко отсюда до улицы Серизэ?
— Corneboeuf! Вы, на мой взгляд, имеете еще довольно бодрый вид, ваше преподобие,— возразил сержант, еще более рассердившись.— Что вы толкуете мне об улице Серизэ? — мне, который протрясся верхом больше чемырехсот миль!..
— Полноте, сержант, не сердитесь, я вполне признаю себя виноватым перед вами, потому прошу вас принять мои извинения и закончить этот разговор.
— В самом деле! Легко сказать: прошу вас принять мои извинения и закончить этот разговор! И сказать такое человеку, который за пять дней ни разу не сомкнул глаз и несся во весь опор через холмы и рытвины, словно кабан, преследуемый охотниками. Pardieu! Славную же песенку вы поете мне, ваше преподобие!
— Ну, так говорите об этом, если хотите,— возразил священник еще более ласковым голосом.
— Черт побери! Вы скоро заставите меня сойти с ума.
— Подождите, мой друг, успокойтесь немного, а главное, советую вам для вашей же пользы отучиться от скверной привычки чертыхаться на каждом шагу, эти клятвы не прибавляют ни на волос веса тому, что вы говорите, и только отнимают половину удовольствий от беседы с вами.
— Вот как! Вы, кажется, собираетесь прочесть мне нотацию?
— Боже меня сохрани!— возразил, улыбаясь, священник.— Но сознайтесь, что я имею на это некоторое право.
— Гм, гм,— пробормотал недовольным голосом сержант,— теперь, кажется, не об этом идет речь.
— Совершенно справедливо, что я и стараюсь доказать вам уже четверть часа.
— Хорошо, согласен, поговорим же теперь о нашем деле, мы и без того потеряли много времени.
— Говорить здесь! Возможно ли это, сержант?
— Куда же вы хотите идти? Ведь я совсем не знаю Парижа.
— Я знаю его не больше вашего.
— Вот уж скоро две недели, как вы уведомлены о моем приезде, и до сих пор не нашли удобного места для нашего свидания.
— Милейший мой, вы, кажется, забываете, что я духовное лицо, и мне приходится скрываться.
— Это правда, черт бы побрал всю эту историю! Но что же в таком случае нам остается делать?
— Вот что, вы давно не были в Париже?
— Со времени процесса Point du four, вы понимаете, я боялся здесь показаться. Там, где сильные ходят, высоко подняв голову, слабым приходится низко опускать ее. Признаюсь вам, я очень странным образом попал в эту историю. Оскорбление его величества! Знаете ли, мой друг, ведь я рисковал быть повешенным! Но поищем возможность поговорить наедине. Нашел,— вскричал он вдруг, ударив себя по лбу.— Следуйте за мной.
— Что вы хотите делать? — спросил Грендорж с некоторым беспокойством.
— Все равно, пойдемте.
— Пожалуй, пойдемте, если вы этого хотите,— нехотя согласился священник, не вполне доверяя выдумке сержанта.
Они обошли бронзового коня и по ступеням, спускавшимся с моста, сошли на какую-то маленькую, почти микроскопическую набережную, она примыкала к самой Сене, и к ней рыбаки часто привязывали свои легонькие лодочки.
— Уф! Вот мы, слава Богу, и пришли!— сказал сержант.— Теперь, надеюсь, вы понимаете мой план?
— Я? Нисколько.
— О, простодушный и наивный священник! Выслушайте же меня. Мы войдем в одну из этих очаровательных лодочек и, совершив в ней утреннюю прогулку по волнам Сены, вместе с тем спокойно переговорим о наших делах, не боясь быть подслушанными.
— Примите мои искренние поздравления, сержант! Вот славная идея! — с жаром воскликнул священник.
— Да, но она дурно придумана,— сказал кто-то громким голосом позади них.
— Кто вы и ком вы это говорите? — спросил сержант, вынув саблю из ножен и быстро обернувшись.
— Конечно, вам, сержант Ла Прери, я вижу, вы собираетесь сделать ужасную глупость, вот и позволил себе вмешаться в ваш разговор.
Сержант кашлянул несколько раз и с насмешливой улыбкой подошел к человеку, который так бесцеремонно вмешивался в его дела.
— Извините, милостивый государь,— сказал он, покручивая усы,— не будете ли вы так добры сделать выбор: быть сброшенным мною в воду или проколотым насквозь моей рапирой?
— Вы, конечно, желаете откровенного ответа? — возразил тот, нисколько не смутясь от угрозы.
— Попятно, я буду этому очень рад.
В таком случае, сержант, я признаюсь откровенно, как бы странно это вам ни показалось, что не согласен ни на одно из ваших любезных предложений.
— Вот как! Это совершенно противоречит моим намерениям.
— Почему же?
— Ventre Saint Quesnet! Потому что я не люблю людей, вмешивающихся в мои дела,
— Послушайте, милейший, пусть лучше между нами будет мир,— перебил его незнакомец,— Разве вы забыли Клер-де-Люня?— прибавил он шепотом, наклоняясь к его уху.
Эти слова привели сержанта в недоумение.
— Клер-де-Люня? — переспросил он.
— Да, Клер-де-Люня, вашего старинного приятеля?
— О, если это так, я, конечно, согласен с вами помириться!
— Не слишком ли поздно, сержант?— недовольно пробормотал начальник бездельников Нового Моста.
— Что делать, милейший! Осторожность никогда не помешает.
— Хороша же ваша осторожность! Если бы не я, вы, наверное, совершили бы ужасную глупость: возможно ли говорить о делах при лодочнике, которого вы совсем не знаете и который, услышав ваш разговор, мог бы извлечь себе из него пользу.
— Monsieur прав,— сказал священник со своей сладкой улыбкой.— Сознайтесь, что вы готовы были сделать огромную неосторожность.
— Да, неосторожность, которую вы вполне одобряли,— пробормотал сквозь зубы сержант.
— С вами невозможно спорить, вот почему я взял себе за правило во всем и всегда с вами соглашаться.
— Вы, должно быть, очень устали, сержант, так как приехали из Кастра в половине четвертого утра,— прервал их разговор Клер-де-Люнь.
— Откуда вы знаете, что я приехал в половине четвертого?— воскликнул сержант недовольным тоном.
— Какое вам дело?
— Очень большое, я не терплю, когда вмешиваются в мои дела, но продолжайте же, всезнающий человек!
— Хорошо, я согласен продолжать, впрочем, вместо того чтобы совершать такую длинную прогулку на голодный желудок, не лучше ли нам зайти в домик в нескольких шагах отсюда, хозяин его мне вполне предан,— Клер-де-Люнь указал на дом.
— Да ведь он мне отлично знаком, этот дом принадлежит Дубль-Эпе!— обрадовался сержант.— Я даже помню, как…
— Довольно, довольно, болтун, вас об этом никто не спрашивает, оставьте лучше при себе ваши сведения и отвечайте мне только, угодно вам идти туда или нет?
— Идем, идем,— отвечал сержант, с воинственным видом крутя усы.— Я готов следовать за вами повсюду, хоть в ад — единственное место, которого я еще до сих пор не посетил.
Пять минут спустя все трое сидели в знакомом зале в доме Дубль-Эпе.
По просьбе Клер-де-Люня был подан аппетитный завтрак, которому они воздали должное.
Дурное расположение духа сержанта исчезло точно по волшебству, он то и дело благодарил Клер-де-Люня в самых жарких выражениях. Ведь он и почтенный священник были выведены из затруднения только благодаря внезапному вмешательству начальника бездельников Нового Моста.
Но Клер-де-Люнь вовсе не так случайно подоспел им на помощь, как предполагал сержант. Последний не подозревал, что с самого его отъезда из Кастра в Париж, куда он совершенно неожиданно получил приказание отправиться, за его каждым шагом следили подчиненные Клер-де-Люня, эти же люди, ни на секунду не теряя его из вида, приехав в Париж пятью минутами позже него, сейчас же уведомили своего начальника.
Но к чему было Клер-де-Люню принимать столько предосторожностей, и какую цель имел король парижских бандитов, следя за поступками такого вполне безобидного человека, каким был сержант Ла Прери?
Это для нас пока тайна, которая не замедлит скоро объясниться.
Как ни велик был аппетит сержанта Ла Прери, тем не менее в конце концов он почувствовал необходимость остановиться, не будучи более в состоянии проглотить ни одного куска.
К счастью, как сказал один знаменитый пьяница, ‘если нельзя много съесть, то можно много выпить’. Сержант Ла Прери прихлебывал вино огромными глотками.
— Дорогой сержант,— сказал ему Клер-де-Люнь, увидев, что тому уже положительно невозможно проглотить ни одного куска,— вы, кажется, себя теперь лучше чувствуете, не правда ли?
— Совершенно верно,— отвечал сержант,— я более не голоден, но зато чувствую сильную жажду.
— О, если дело только за тем,— заметил Клер-де-Люнь, смеясь,— то мы с небольшим запасом терпения успеем преодолеть и этого врага, как преодолели другого.— Говоря так, он снова наполнил вином стакан сержанта. Последний, по-видимому, не собирался отказываться.
— Я говорил и готов повторить еще раз,— сказал он, чокаясь с начальником бездельников Нового Моста,— что вы славный малый и что с вами всегда приято иметь дело.
— Что ж, отлично! Друзья должны оказывать друг другу внимание. А вот вы мне скажите, сержант: говорят, в вашей стороне дела становятся с каждым днем все запутаннее?
— О,— возразил сержант, покручивая усы,— дела идут отлично, нельзя на это жаловаться. Одни наносят удары, другие их получают, иногда жгут города и деревин, грабят… словом, одно лучше другого.
— Какой вы счастливый человек, сержант Ла Прери, вы все это видели и не гордитесь?
— Dame! Что вы хотите, a la guerre comme a la guerre {На войне как на войне.}, каждый за себя, а черт за всех!
— Сержант,— вскричал священник,— вы, кажется, опять принимаетесь за старое?
— Простите, ваше преподобие, это невольно сорвалось у меня с языка. Пусть поберут меня пятьсот тысяч чертей, если я еще раз повторю что-нибудь подобное.
— Нет, сержант, я скорее согласен предоставить вам выражаться по-прежнему, чем выслушивать подобные извинения.
— Я думаю, так будет лучше,— согласился Клер-де-Люнь,— но все это не объясняет, почему вы поспешно уехали из Кастра и явились к нам, как снег на голову, впрочем, если это секрет, я не настаиваю…
— Секрет! Разве я могу иметь секреты от друзей? Вы, кажется, смеетесь надо мной, друг? Да я даже не знаю содержания порученных мне писем.
— Хорошо, но кому же они были адресованы?
— Как видно, товарищ,— заметил сержант, бывший немного навеселе,— вам очень хочется это узнать?
— Мне? Да я отлично знаю, судите сами: одно из писем было адресовано его преподобию, отцу Грендоржу, другое предназначалось графу дю Люку де Моверу от герцога де Рогана, а третье — графине дю Люк от ее друга — герцогини де Роган.
— К чему спрашивать о том, что вы и без меня знаете?
При этих словах Клер-де-Люнь внезапно стал серьезен.
— Послушайте, сержант, пора нам объясниться,— сказал он,— в состоянии ли вы меня выслушать?
— Как нельзя лучше, говорите, я готов на все отвечать вам как честный человек.
— Если это так, слушайте меня внимательно: все три порученных вам письма были очень важного содержания, как ни велика ваша преданность и верность человеку, которому вы служите, ему пришлось раскаяться в своем доверии к вам, как только вы уехали из Кастра.
— Каким это образом?
— Не прерывайте меня, пожалуйста, дело серьезнее, чем вы думаете. У вас два больших порока, сержант: первый — пьянство, а второй…
— Гм, какой же второй?
— Это,— продолжал беспощадный Клер-де-Люнь,— привычка болтать, как сорока, на все стороны о том, что следует хранить про себя.
Сержант нахмурил брови.
— Что это, урок? — спросил он, грозно выпрямляясь.
— Принимайте как хотите,— равнодушно отвечал Клер-де-Люнь,— меня это нисколько не беспокоит. Число глупостей, совершенных вами со времени отъезда из Кастра, бесконечно. Вы позволяли себя ловить во все расставленные вам западни, словом, при всем желании оказать услугу вашему господину, вы предали его, как Иуда Спасителя.
— Знает ли, товарищ,— возмутился сержант,— я не привык, чтобы со мной разговаривали подобным образом. Пусть через пять минут мы перережем друг другу горло, но теперь я желаю слышать от вас хоть одно доказательство тому, что вы сказали.
Клер-де-Люнь пожал плечами.
— Ваше желание очень легко исполнить. Слушайте: в двадцати милях отсюда, в деревне, где вы остановились, при входе в гостиницу ‘Серебряный Лев’ вы встретили трех путешественников, это были два щегольски одетых молодых человека и красавица брюнетка, которую они называли Дианой.
— Верно, но что же дальше?
— Эти люди завязали с вами разговор и пригласили вас вместе отобедать: за обедом пили так много, что по окончании его вы очутились под столом. Путешественники уехали, оставив вас храпеть вволю.
— Ну, так что же тут дурного?
— Дурного? Вот что: дав вам снотворного на целых двенадцать часов, они украли порученные вам бумаги.
— О, этого не может быть!— вскричал сержант, быстро поднося руку к куртке.
— Я говорю не только о трех письмах, хотя и они тоже исчезли, но и о секретной шифрованной бумаге, которую герцог де Лафорс посылал графу дю Люку и которая была пришита к вашей одежде. Хотите, я скажу вам теперь, кто были эти три путешественника?
— Говорите,— отвечал сержант дрожащим голосом.
— Первый из них был граф Жак де Сент-Ирем, второй граф де Ланжак, что касается дамы, это была Диана де Сент-Ирем, сестра первого из них и любовница второго.
— Я погиб!— прошептал сержант, грустно опустив голову.
Недобрая улыбка прибежала по губам Клер-де-Люня.
— Да, вы погибли,— повторил он.
Несчастный сержант продолжал рыться в карманах куртки с лихорадочной поспешностью и вынул оттуда три письма, которые бросил на стол.
— О, это правда!— подтвердил он с отчаянием. Это были три чистых листка бумаги: их ему подложили вместо украденных писем.
— Ну, что?— спросил Клер-де-Люнь ледяным тоном.
Сержант поднял голову, его лицо было бледно, но спокойно.
Он встал, оттолкнул стул и, опустившись на колени перед пастором, сказал:
— Благословите меня, отец мой, я умираю.
— Будьте благословенны, сын мой, да простит вас Бог,— грустно отвечал отец Грендорж.
— Аминь!— произнес Клер-де-Люнь.
Сказав это, он придавил каблуком сапога едва заметный на паркете гвоздик, в ту же минуту под ногами сержанта, тщетно старавшегося приподняться, опустился пол, и несчастный провалился туда, испустив отчаянный крик.
— Правосудие свершилось!— сказал Клер-де-Люнь.
— Что же сталось с бумагами?— спросил пастор, не высказавший при этой сцене ни малейшего удивления.
— Бумаги были отняты у графа де Ланжака и возвращены мне в ту же ночь.
— Но,— осмелился возразить пастор,— зачем же в таком случае вы поступили так беспощадно с этим несчастным? Ведь сделанная им беда исправлена?
— Я имел на то приказание,— сухо ответил Клер-де-Люнь.
Пастор поклонился, ничего не говоря.
— Вы сами, ваше преподобие, очень опоздали на свидание,— возразил начальник бездельников Нового Моста,— это весьма легко могло возбудить подозрение у сержанта Ла Прери.
— У меня недоставало мужества,— отвечал пастор, грустно покачав головой,— я не способен присутствовать при исполнении подобных приказаний.
Клер-де-Люнь пожал плечами.
— Идемте,— сказал он,— нам здесь больше нечего делать, нас, как вы знаете, ждут в другом месте.
Пастор заглушил вздох.
— Несчастный человек!— пробормотал он.
— Разве? — возразил Клер-де-Люнь.— Он умер и больше ни в чем не нуждается.
— Но к чему было доводить жестокость до такой степени?
— Вы в этом ничего не смыслите, я имел самое доброе намерение,— иронично сказал Клер-де-Люнь.— Когда человек умирает, он не знает, куда отправляется, путешествие может быть продолжительным.
— Ну, так что же? — спросил с удивлением пастор.
— Ну, так лучше отправиться, хорошенько пообедав,— отвечал он небрежно.— Никто не знает, что будет за гробом.
— О, какие люди! Какие люди!— грустно пробормотал пастор, спускаясь по лестнице за мрачным спутником.
Бедный сержант, которого постигла такая трагическая судьба, был найден в фантастических сетях Сен-Клу, если предположить, что подобные сети существовали уже в ту эпоху.

II
ПОЛИЦЕЙСКИЕ ОПОЗДАЛИ

Выйдя из дома Дубль-Эпе, Клер-де-Люнь и преподобный отец Грендорж повернули направо и пошли по набережной. Погруженные в свои мысли, они шли друг возле друга, не говоря ни слова.
Пастор еще под впечатлением ужасной сцены, только что разыгравшейся перед его глазами, при которой он должен был присутствовать помимо своего желания, время от времени украдкой робко поглядывал на своего грозного спутника, моля Бога как можно скорее от него отделаться.
Страх преподобного отца был вполне основателен, так как положение, в каком он теперь находился, заставляло его сильно беспокоиться.
Но, как это часто случается в жизни, он должен скрывать свои чувства и вполне положиться на волю Провидения.
Оба человека, которых так странно свел случай, повернули в узенький переулок, ведущий в сады Тюильри, пройдя через калитку, они углубились в пустынные аллеи и скоро очутились перед воротами того самого трактира, куда несколько месяцев тому назад неожиданно явилась дама в красной маске.
Трактирщик стоял на пороге, оглядываясь направо и налево, будто кого-то ожидая.
Какая-то странная улыбка пробежала по его губам, когда он увидел Клер-де-Люня, не говоря ни слова, он посторонился и кивком ответил на многозначительный взгляд, брошенный ему мимоходом начальником бездельников Нового Моста.
Клер-де-Люнь и пастор быстрыми шагами прошли общую залу и остановились перед дверью кабинета, где в один уже описанный нами вечер сидели, запершись, граф де Сент-Ирем и его сестра.
Клер-де-Люнь два раза постучал в дверь рукояткой своего кинжала.
— Войдите!— отвечал ему кто-то из-за двери.
В этой комнате был только одни человек: наш старый знакомый, Бонкорбо.
— Они там? — спросил Клер-де-Люнь.
— Да,— лаконично ответил бездельник.
Указав рукой на отдаленный угол комнаты, он снова уселся за стол, у которого, вероятно, и сидел все время до их прихода, на этом столе возле рапиры и пары длинных пистолетов стояла бутылка вина и стакан.
— Пойдемте!— сказал Клер-де-Люнь пастору.
Отойдя в глубину комнаты, начальник бездельников Нового Моста слегка постучал в стену концом кинжала.
В ту же минуту раздался легкий треск, часть стены ушла в какое-то невидимое отверстие, обнаружив дверь, — Клер-де-Люню стоило только ее толкнуть, чтобы очутиться в комнате, где собрались пятнадцать человек, вооруженные с нсг до головы и закутанные в толстые плащи.
Между ними были граф дю Люк, капитан Ватан и большая часть протестантских вождей.
Все они сидели за столом, на котором лежали бумаги, перья, чернила и множество распечатанных писем.
Граф дю Люк де Мовер, казалось, был президентом собрания, он сидел посередине, между капитаном Батаном и де Сент-Роммом.
Заметив Клер-де-Люня, он поднял голову и вопросительно на него посмотрел.
— Отчего так поздно? — спросил он.
— Мне невозможно было прийти раньше, граф,— хладнокровно отвечал тот.
— Все ли сделано? — продолжал Оливье.
— Все, граф.
Наступило молчание.
Увидев пастора, дю Люк нахмурил брови.
— Что нужно здесь этому человеку? Зачем вы его сюда привели? — строго спросил он.
— Надеюсь, вы скоро узнаете, граф, что я действовал как следовало.
— Гм, — возразил Оливье и, тихо обменявшись несколькими слонами с капитаном Ватаном, прибавил:
— Вы взяли с собой бумаги?
— Вот они, господин граф,— отвечал Клер-де-Люнь, вынимая пакет из куртки и с поклоном передавая его Оливье.
— Значит,— сказал последний,— он вовсе не был украден?
— Прошу извинить, граф, но сначала его украли.
— Что? — вскричал, вздрогнуз Оливье.— Значит, эти бумаги…
— К ним никто не осмелился прикоснуться, граф.
— Объяснитесь же в таком случае,— хором потребовали все дворяне, вставая с места и окружая Клер-де-Люня.
— Мои рассказ не будет долог, господа,— возразил последний, нисколько не смущаясь.— По приказанию верховного совета я выбрал самых хитрых из подвластных мне людей и поручил им следить за этим человеком во время его путешествия. Вот почему, как только граф де Ланжак положил в свой карман письма, украденные им у несчастного сержанта, которого он напоил мертвецки пьяным, мои люди, добросовестно исполняя свою обязанность, бросились на графа и отняли у него все бумаги.
— Стало быть, нашей тайны не открыли?
— Нет, граф.
— Поздравляю вас, шевалье, вы действовали как нельзя лучше, но где же сержант?
— Там, куда вы мне приказали его отправить,— отвечал холодно Клер-де-Люнь.
— Ах!— воскликнул граф, сдерживая крик ужаса.— Неужели вы…
— Прошу извинить, граф,— ледяным тоном перебил его Клер-де-Люнь.— Я, кажется, не сам распоряжаюсь, а исполняю только то, что мне приказано, и вся ответственность за мои поступки лежит на моем начальнике.
— Но этот несчастный…
— Этот несчастный предал вас, может быть, даже и сам того ие желая, но для нас ведь это безразлично. Я не любил и не ненавидел этого человека, а был к нему совершенно равнодушен. Вы мне приказали убить его, и я убил. Подвластные заговорщики перестают быть людьми и становятся машинами, которые во всем должны соблюдать свой собственный интерес и подавлять в себе всякое человеческое чувство. Как бы ни был предан герцогу де Рогану сержант Ла Прери, он тем не менее был ужасный пьяница и болтун, одно его неосторожное слово могло стоить жизни всем руководителям протестантской партии.
— Этот человек прав, — сказал капитан Ватан,— мы должны благодарить, а не упрекать его за энергию, которую он выказал в этом деле! Не заблуждайтесь, господа, игра, затеянная нами, очень серьезная. Что такое жизнь одного человека, когда речь идет о спасении множества людей? Знайте же: герцог де Люинь начинает, видимо, надоедать королю, несмотря на недавно пожалованное ему звание коннетабля, данное, может быть, даже с целью поскорее от него отделаться. Место герцога при короле занял епископ Люсонский, милость к нему Людовика Тринадцатого возрастает с каждым днем. Есть слухи, что его скоро сделают кардиналом. Верьте мне, в тот день, когда нашей партии придется бороться против кардинала Ришелье, она погибла. Герцог де Люинь — больной, нерешительный человек, не способный к серьезному делу, между тем как кардинал Ришелье будет бичом для всей Франции, он покроет ее развалинами, эшафотами и будет проливать кровь дворянства так же спокойно, как воду. Вспомните мои слова, господа: не пройдет нескольких месяцев, как исполнится мое зловещее предсказание. Откинем же излишнюю чувствительность и поблагодарим верного слугу, вместо того чтоб порицать его!
Эти слова капитана, произнесенные его обычным насмешливым тоном, произвели на всех огромное впечатление, большая часть дворян была согласна с его мнением.
Когда снова водворилось спокойствие, граф Оливье дю Люк поднял голову, как бы пробудившись от задумчивости, и грустно взглянул на окружающих.
— Пусть будет по-вашему, господа,— сказал он,— я готов, если нужно, быть беспощадным, по не скрою от вас, что мне приходится очень тяжело от обязанности, возложенной на меня вами.
И, сделав приветливый знак рукой Клер-де-Люню, он прибавил, обращаясь к нему:
— Примите нашу благодарность, шевалье, вы можете назваться вполне преданным слугой!
Начальник Нового Моста молча поклонился.
— Приступим же к делу,— продолжал граф,— будьте так добры объяснить нам, почему вы явились сюда в сопровождении его преподобия.
— Потому, граф, что между письмами, порученными сержанту Ла Прери, находилось одно, адресованное отцу Грендоржу. Мне казалось, что нашей партии нелишне было бы познакомиться с содержанием этого письма и знать, как держаться с его преподобием.
— Еще раз благодарю вас, вы действовали как умный человек.
С этими словами граф обернулся к пастору и, вежливо поклонившись, знаком попросил его подойти.
— Ваше преподобие,— сказал он,— я знаю вас с самого детства, так как вы в продолжение многих лет жили в Моверском замке. За все время вашего пребывания там вы ни разу не могли пожаловаться на негостеприимство или невнимание к вашей особе, потому прошу вас искренно ответить мне на мои вопросы, если ответы будут удовлетворительны, я возвращу вам ваше письмо нераспечатанным.
Пастор выпрямился, поклонился всему собранию и твердо отвечал:
— Господин граф дю Люк де Мовер, я всем обязан вашему семейству, вы родились на моих глазах, и, несмотря на разделяющее нас расстояние, я могу сказать, что люблю вас, как родного сына. Я считал бы бессовестным, даже непростительным преступлением сделать что-нибудь против вас. Верьте мне, граф, я так же, как и все, желаю победы нашей святой религии и в любое время готов, если только будет нужно, пролить кровь за святое дело.
— Хорошо, ваше преподобие, я и не ожидал от вас другого ответа. Возьмите обратно письмо и не сердитесь на некоторую грубость сегодняшнего обращения с вами.
— Я нисколько не сержусь, граф,— возразил пастор с почтительным поклоном,— но очень рад, напротив, случаю видеться с вами, несмотря на испытанный мною вначале страх. Распечатайте письмо и вы увидите, что, при всей моей ничтожности, и я приношу свой камень на постройку общего здания.
При этих словах между протестантами раздался одобрительный шепот. Граф встал и собственноручно предложил стул пастору.
— Прошу вас присесть и откровенно рассказать нам, в чем дело, так как теперь, надеюсь, все ваши опасения должны исчезнуть.
— Я готов исполнить вашу просьбу, граф, но еще раз прошу вас распечатать письмо.
— Вы этого хотите?
— Непременно,— отвечал тот с поклоном.
Граф открыл лежавший перед ним на столе пакет с письмами и внимательно осмотрел надписи на них.
Только легкое движение бровей на минуту выдало его волнение, когда он нашел между ними письмо, адресованное графине.
— Вот,— сказал он,— письмо на имя особы, с которой вы, по всей вероятности, продолжаете видеться, прошу вас передать ей его при свидании.
И он протянул письмо пастору: тот взял его, не говоря ни слова.
Затем, дойдя до второго письма, граф с улыбкой обратился к пастору.
— Все ли вы еще желаете, чтобы я его распечатал?
— Больше чем когда-нибудь.
— Ну, так исполним ваше желание!
Он распечатал письмо и стал читать его про себя.
В комнате водворилось такое молчание, что слышно было, как пролетит муха.
Все взгляды с боязливым вниманием устремились на бледное лицо графа.
Через несколько минут он поднял голову.
— Милостивый государь,— сказал он, обращаясь к пастору, спокойно стоявшему перед ним,— все ли верно, что здесь написано?
— Я не знаю содержания письма, но если оно подтверждает уже раз сказанное мною, то есть, что все мои помыслы обращены к нашей религии, то, без сомнения, оно говорит правду.
— Послушайте, друзья мои,— обратился Оливье к окружавшим его дворянам,— вот что пишет маркиз де Фова его преподобию отцу Грендоржу. Письмо коротко, но содержание его имеет для нас большое значение.
— Читайте, читайте, мы вас слушаем!— вскричали протестанты, вставая с мест.
Граф стал читать.
Мы не будем распространяться о заключавшихся в письме подробностях, но скажем только, что оно показывало, с какой преданностью и каким самоотвержением служил отец Грендорж святому делу протестантской религии и сколько помощи оказал ей в это бедственное для нее время.
Когда граф кончил, все вельможи окружили священника, осыпая его самыми горячими приветствиями.
— Так как это происшествие закончилось благополучно,— сказал капитан Ватан, когда снова водворилась тишина,— недурно было бы нам возвратиться к прерванному разговору.
— Граф де Мовер — наш начальник,— возразил барон де Сент-Ромм,— и ему одному принадлежит право составить план наших действий.
— Только не теперь, господа,— отвечал граф,— вы сами видели из письма маркиза де Фова, что Беарн, Наварра и другие провинции, принадлежавшие владениям покойного короля Генриха Четвертого, возмущенные несправедливой политикой герцога де Люиня, восстали, употребив последние усилия, чтобы не подчиниться требованиям Людовика Тринадцатого и сохранить свои привилегии. Повсюду восстают наши братья, жертвуя имуществом и вассалами для поддержания своих прав, которых так несправедливо не хотят признавать за ними. В Париже некоторые из наших пасторов с отцом Грендоржем во главе собрали даже значительные суммы и отослали их в Ла-Рошель.
— Да,— сказал граф д’Орваль,— все это мы теперь знаем, но не понимаем только, каким образом ведется война.
— Действительно,— прибавил барон де Сент-Ромм,— последние новости, полученные нами, говорлт о несогласиях между нашими начальниками, герцог де Рога и находил, между прочим, что не настала еще минута для решительного восстания, и хотел идти наперекор общему собранию в Ла-Рошели.
— Тем более,— добавил граф д’Орваль,— что король располагает теперь значительными силами, и мы были уже однажды застигнуты врасплох.
— Все это совершенно верно, господа,— заметил граф дю Люк,— герцог де Роган действительно всеми силами старался воспрепятствовать войне: он боялся, что все наши усилия будут тщетны из-за несогласия, возникшего между начальниками протестантов. Но герцог, тем не менее, всей душой предан нашей религии и всегда поступает согласно с общим желанием. Чтобы защитить наше дело, он вступил в борьбу, не слушая выгодных предложений герцога де Люиня. Прежде все города отворяли свои ворота войскам коннетабля, теперь уже далеко не то, господа, лев проснулся, и королевские войска со страхом остановились перед ним. Герцог де Роган, оставив в Кастре супругу, уехал в Ла-Рошель, в то время как брат его заперся в Сен-Жан-д’Алжели, решившись защищаться до конца.
Это сообщение было прервано криками восторга.
— Это еще не все, господа,— сказал Оливье.
— Герцог де Роган уведомил меня о своем намерении снабдить гарнизоном Монтобан, он желает сделать его и Ла-Рошель главным средоточием нашей религии.
— А как же мы?!— вскричали с жаром дворяне, чей энтузиазм был возбужден в высшей степени.
— Терпение, господа!— отвечал, улыбаясь, граф,— герцог де Роган не забывает о вас. Но, как ни велико его желание иметь нас возле себя, он просит еще немного потерпеть. Герцог наш начальник, и все мы клялись ему в повиновении. Не беспокойтесь, господа, он скоро обещал прислать сюда своего молочного брата де Лектура, это послужит нам сигналом к отъезду. Трое из вас, господа, получили приказание сегодня же оставить Париж и в самом скором времени отправиться в Кастр, к герцогине де Роган. Для этой поездки назначены де Молоз, де Бойе и де Бофор.
— А, слава Богу! Вот приятное известие!— обрадовался де Бофор.
— Злодей радуется, что уезжает от нас!— сказал, смеясь, барон де Сент-Ромм.
Все окружили выбранных дворян, поздравляя их, и затем собрались расходиться по домам.
Только что они хотели отворить дверь, как услышали голос Бонкорбо, громко распевавшего одну из старых песен Клемана Маро. {Маро Клеман (1496—1544) — французский поэт, гуманист. В сатирических стихах клеймил католическую реакцию.}
— Тише, господа!— поспешно сказал Оливье.— Нас предупреждают об угрожающей опасности.
— О,— смеясь, возразил де Молоз,— теперь не время ловить нас, как мышей и мышеловку!
— Но откуда же нам выйти? — спросил де Сент-Ромм.
— Я заранее побеспокоился об этом, торопитесь, нельзя терять ни минуты!
— Но как же выйти? — забеспокоились дворяне.
— Очень просто, господа, вот через это окно. Напротив него — сарай, в глубине которого вы увидите дверь, выходящую в поле, идите же, счастливого пути! Вас, господин пастор, прошу остаться со мной, так как вам не угрожает никакая опасность.
— Вы не пойдете с нами, граф де Мовер? — поинтересовался д’Орваль.
— Нет, я остаюсь.
— В таком случае, до скорого свидания.
Окно было отворено, и протестанты выскочили в него один за другим.
Капитан затворил окно, мигом снял со стола сукно, чернила и перья, и все это спрятал в шкаф, затем в беспорядке расставил пирог, холодное жаркое и другие блюда.
Благодаря ловкости капитана никто бы и не подумал, что трое людей, находившихся в комнате, могли все это время заниматься чем-то другим, кроме вкусного завтрака.
В эту минуту снова раздалось пение Бонкорбо.
— Внимание, господа, они приближаются!
Бонкорбо пел или, скорее, декламировал последний куплет.
— Молчи, бездельник!— сказал чей-то незнакомый голос, прерывая пение.
— Значит, нынче уже не позволено петь, когда пьешь вино? — недовольным тоном спросил Бонкорбо.
— Без рассуждений! Отвечай на мой вопрос, если не хочешь, чтобы тебе хорошенько досталось, плут!— продолжал тот же голос.
— Это уж, извините, совершенно излишнее удовольствие.
— Что ты тут делаешь?
— Pardieu, вы сами хорошо видите, если только не слепы. Я пью, да еще какое вино! Сюренское! Вот и все.
— Хорошо, хорошо, ты делаешь вид, что напиваешься, но ты здесь не один. Этот трактир устроен не для таких ничтожных людишек, как ты,— возразил незнакомец еще более сердитым голосом.
— Совершенно верно, такой расход не по моему карману.
— Так кто же за тебя платит, бездельник?
— Кто? Pardieu, конечно, мой хозяин, который завтракает в соседней комнате со своими друзьями. Или уже нынче запрещено даже завтракать с друзьями?
— Молчи, дуралей!
— Ничего лучше и не желаю, значит, я могу продолжать пить?
Незнакомец, не отвечая ему, подошел к двери, оставленной Бонкорбо из предосторожности по-прежнему незамаскированной.
— Именем короля!— сказал он, слегка постучавшись.
— Войдите!— отвечали ему.
Незнакомец не заставил повторить приглашения, он отворил дверь и вошел в комнату.
Граф дю Люк, капитан Ватан и его преподобие отец Грендорж, казалось, очень усердно завтракали, когда увидели входящего Дефонкти в сопровождении де Лестереля, сержанта коннетаблии, и еще четырех солдат.
— А, добро пожаловать, месенр Дефонкти!— весело приветствовал капитан, прежде чем тот успел что-нибудь сказать.— Вы не могли прийти более кстати, но к чему такая торжественность? Я ли вам понадобился, или вы ищете какого-нибудь мошенника?
Monsieur Дефонкти быстро окинул глазами комнату.
— Значит, я зря прогулялся!— весело заявил он.— Сегодня я проиграл партию,— прибавил он как бы про себя,— но больше им не удастся от меня улизнуть!
— Что ж, вы разве не хотите посидеть с нами? — возразил капитан.— Дорогой граф,— прибавил он,— позвольте вам представить мессира Дефонкти, о котором я уже столько вам говорил, никто так ловко, как он, не умеет обнаруживать заговоры и разные мошеннические проделки.
— Хорошо, хорошо, капитан!— угрюмо отвечал начальник стражи.— Смейтесь надо мной, вы имеете на это полное право, но как бы вы ни скрывали своей игры, я когда-нибудь да загляну в ваши карты.
— Я вас не понимаю или даже не хочу вас понять, любезный Дефонкти. На кого вы сердитесь?
— Ни на кого, скорее на самого себя, потому что я настоящий простофиля. Прощайте, господа,— грубо прибавил он.
— Неужели вы уйдете, ни минуты не посидев с нами?
— Я пришел сюда не для того, чтобы с кем-нибудь сидеть и говорить любезности. Прощайте же, до свидания капитан!
Сделав знак своим людям, он повернулся и вышел из комнаты.
— Он ушел,— сказал граф,— наконец-то мы свободны. А ведь очень легко могли бы попасться сегодня, если бы не приняли предосторожности.
— Да,— подтвердил капитан, покачав головой,— он ушел, но не беспокойтесь, не замедлит возвратиться. У всех этих полицейских такое же славное чутье, как у ворон: они так же хорошо чуют издалека заговорщиков, как те мертвечину. Советую вам не доверять им.
— Недоверие есть мать безопасности!— поучительно произнес пастор.
— Хорошо сказано, отец мой,— заметил, улыбаясь, граф.— Ну, а теперь мы оставим политику и поговорим немного о наших личных делах.
— К вашим услугам, господин граф.
— Хорошо,— сказал капитан,— так как в моем присутствии нет необходимости, я воспользуюсь этим временем и поеду по своим делам.
— Нет, лучше мы поедем вместе, капитан, не забудьте, что сегодня у нас назначено свидание в ‘Эпе-де-буа’.
— Я не забыл этого, но ведь вам нужно поговорить с отцом Грендоржем?
Взяв шляпу и плащ, капитан встал, и все трое покинули трактир.

III
МАДЕМУАЗЕЛЬ БЛАНШ ДЕ КАСТЕЛЬНО

Выйдя из трактира ‘Лисица’, граф и его спутники некоторое время шли молча рядом друг с другом.
Каждый из них был слишком занят своими мыслями, чтобы поддерживать какой-нибудь пустой разговор.
Между тем в саду, по которому они шли, начинал собираться народ, в прежние времена так же, как и теперь, сад служил местом свидания для стариков, приходящих туда погреться, и детей, любящих поиграть и порезвиться под тенью больших деревьев.
Граф и его спутники остановились у решетчатых ворот со стороны Тюильри.
— Ваше преподобие, — обратился к священнику Оливье,— мы здесь расстанемся, так как нам теперь уже не по дороге.
— Очень жалею об этом, граф,— отвечал пастор.— Скоро ли я буду иметь счастье снова увидеться с вами?
— Как знать, отец мой,— вздохнул Оливье.— Мы живем в такое время, когда всякий может ручаться только за настоящее. Пример этого вы видели не далее как сегодня.
— О, не говорите об этом, монсеньор!
— А почему бы и не говорить? Разве моя жизнь менее безопасна, чем чья-нибудь другая? Разве я придаю ей хоть малейшую цену?
— Граф,— прервал его капитан,— вы выбрали очень неблагоприятное место для такого интимного разговора. Позвольте лучше отцу Грендоржу идти по его делам, а мы пойдем по своим.
— Вы правы, капитан, мы можем потратить время с большей пользой, чем болтая на таком открытом месте о делах, которые должны оставаться в тайне, идите, отец мой, да хранит вас Бог! Надеюсь скоро с вами увидеться.
— Я спешу, монсеньор, как можно скорее доставить графине письмо.
— Конечно, это письмо, должно быть, очень важное.
Он остановился и помолчал с минуту.
— Метр Роберт Грендорж,— сказал он, пристально глядя ему в глаза и делая ударение на каждом слове,— вполне ли вы мне преданы?
— Монсеньор, клянусь честью вашего дома, что предан вам душой и телом!
— О, честью моего дома! Теперь я этого не понимаю!
— Монсеньор, я бывший вассал графов дю Люк. Тот, кто носит это уважаемое имя, каков бы он ни был, имеет право на мою преданность и уважение.
— Вы справедливо говорите, метр Грендорж. Может быть, скоро настанет день, когда я должен буду обратиться к вашей преданности.
— Я буду рад этому дню, монсеньор, потому что он даст мне случай доказать вам мою верность.
— Благодарю вас, отец Грендорж, до скорого свидания! Я не забуду ваших слов.
Пастор с минуту следил глазами за удалявшимся графом, когда тот совершенно скрылся за густой зеленью деревьев, он глубоко вздохнул, покачал головой и, медленно выйдя из сада, направился к улице Сент-Оноре.
Было три часа пополудни, когда он подошел к дому, где жила графиня дю Люк.
— Вот и вы, ваше преподобие!— встретил его метр Ресту.— Я давно уже жду вас, а графиня даже несколько раз о вас спрашивала.
— Очень жалко, что не мог явиться к графине раньше, но меня задержало важное дело.
— Я так и говорил хозяйке. Она приказала мне просить вас к ней, как только вы придете.
— Если так, метр Ресту, то поскорее доложите обо мне.
— Иду,— отвечал мажордом,— пожалуйте!
Они отправились в комнаты графини дю Люк.
Она была не одна. Ее прелестный Жорж ползал по ковру возле нее под надзором верной няньки.
Рядом с графиней сидела восхитительная девушка лет семнадцати, с задумчивыми голубыми глазами и роскошными каштановыми волосами. Это была одна из тех прелестных, идеальных головок, какую мог бы создать только гений Рафаэля и не сумела бы передать кисть ни одного из других художников.
Увидев пастора, графиня очень обрадовалась и сейчас же пригласила его сесть.
— Наконец-то вы пришли, метр Грендорж,— весело сказала она.— Знаете, я уже начинала беспокоиться, почему вас так долго нет?
— Графиня, вероятно, простит меня, когда узнает, что меня задержали очень важные дела, близко ее касающиеся.
— Что вы хотите сказать, метр Грендорж? Ваши слова пробуждают во мне любопытство.
— Несколько дней тому назад, графиня, мне дали знать, что сегодня утром придет курьер, посланный к вам с письмом.
— Вот как!— заинтересовалась графиня, украдкой переглянувшись с молодой девушкой.— И этот курьер приехал?
— Да, графиня: он прибыл в три часа утра,— отвечал пастор, вздохнув при воспоминании о несчастном сержанте.
— И это все?
— Извините, графиня, он привез вам письмо от герцогини де Роган. Вот оно.
С этими, словами пастор почтительно подал его Жанне.
— Почему же вы так поздно мне его отдаете, если в три часа утра оно уже было в Париже?
— По совершенно не зависящим от меня обстоятельствам, графиня. Я получил его очень поздно и сейчас же поспешил с ним к вам.
— Я нисколько не сомневаюсь, метр Грендорж, но признайтесь, что все это, тем не менее, очень неприятно.
— Действительно, очень неприятно,— подобно эху, повторил пастор, грустно опустив голову.
Жанна дю Люк была еще очень молода. Она была, в полном смысле слова, совершенно избалованным ребенком. Несмотря на то, что очень любила метра Грендоржа и хорошо знала его беспримерную преданность, она никогда не пропускала случая подразнить его.
— Да, это очень неприятно,— продолжала она.— Так это письмо от моей доброй подруги, герцогини де Роган? Вы не знаете его содержания?
— Не знаю, графиня. Да и не позволил бы себе никогда его распечатать, но думаю, что содержание должно быть очень важно.
— В самом деле, оно очень важно. В этом письме герцогиня умоляет меня о приезде мадемуазель Бланш де Кастельно-Шалосс.
— А!..— пробомотал в недоумении пастор.— Мадемуазель Бланш де Кастельно… я… я… Прошу извинить меня, графиня, но я во всем этом ровно ничего не понимаю.
— Как? Вы не понимаете, что это письмо теперь уже бесполезно?
— Бесполезно! Но почему?
— Очень просто: мадемуазель Бланш де Кастельио-Шалосс уже приехала.
— А! Мадемуазель Бланш де Кастельно приехала?
— Да, вот она сама перед вами.
Совершенно сконфуженный пастор встал и почтительно поклонился молодой девушке, пробормотав:
— Ах! Так письмо, значит, в самом деле бесполезно!
Но графиня уже не в состоянии была дольше оставаться серьезной и разразилась громким смехом, ее примеру последовала и молодая девушка.
Веселый смех их еще более усилился при виде жалобного лица пастора.
Графине первой удалось заставить себя перестать смеяться.
— Успокойтесь, мой милый метр Грендорж,— ласково сказала она ему,— ведь я только пошутила.
— Тем лучше, графиня,— отвечал он,— значит, она не приехала.
— Про кого вы говорите?
— Про мадемуазель де Кастельно-Шалосс.
— Да ведь вы сами только что ей поклонились?
— В таком случае, я ровно ничего не понимаю,— уныло отвечал он.
При этих словах молодые женщины снова рассмеялись от души, не стараясь больше сдерживаться.
Графине пришлось около часу успокаивать метра Грендоржа, объясняя, в чем дело. Когда это ей удалось, она рассказала ему, почему молодая девушка была поручена ей на некоторое время.
Мы тоже скажем несколько слов о Бланш де Кастельно.
Фамилия де Кастельно была одна из самых древних в Пуату, могущественные не только по богатству, но и по громадному влиянию, которым пользовались в провинции, Кастельно были первыми дворянами этой провинции, принявшими протестантскую веру. В 1560 году во время заговора в Амбуазе в числе пятидесяти протестантских вождей в присутствии короля Франциска II, Марии Стюарт и Екатерины Медичи был казнен, между прочим, и Мишель Жан-Луи, барон де Кастельно-Шалосс.
Страшная смерть барона положила начало несчастиям, одно за другим поражавшим злополучное семейство.
Гастон де Кастельно, один из самых блестящих капитанов и самых ревностных слуг Генриха IV, истратил все свое состояние на уплату издержек короля, не получив от него за это ни одного медного гроша.
Он умер в 1612 году, не оставив детям в наследство ничего, кроме своей шпаги и славного имени.
Опекунство над десятилетней дочерью, прелестной белокурой девочкой, он завещал своему близкому другу и родственнику герцогу де Рогану.
Герцог начал с того, что заплатил все долги друга и пристроил на службу его обоих сыновей. Похоронив Гастона, он завернул в плащ маленькую Бланш и, утешая ее всю дорогу конфетами и поцелуями, привез к герцогине де Роган.
— Вот Бланш де Кастельно,— сказал он ей только.
— Благодарю тебя, Генрих,— отвечала герцогиня,— теперь у нас будет дочь.
Герцог и герцогиня воспитали Бланш как свое родное дитя. Девочка была так скромна и прекрасна, что не только ее приемные родители были от нее без ума, но и посторонние любили этого ребенка.
Со временем прелестное дитя превратилось в очаровательную девушку. В то время как все восхищались красотой Бланш, она одна, казалось, не замечала ее. Сердце ее, полное благодарности к благодетелям, не открывалось до сих пор ни для какого другого чувства, и слова любви, нередко нашептываемые ей молодыми людьми, посещавшими дом герцогини, не находили в ее душе никакого отголоска.
Благодаря великодушию герцога, братья Бланш были достаточно обеспечены материально, герцог взялся обеспечить и будущность девушки.
Так обстояли дела, когда де Роган уехал из Кастра, оставив там жену.
По всей вероятности, войска неминуемо должны были вступить в город к действовать со всей жестокостью того времени.
Герцогиня, желая защищать Кастр до последней возможности, тем не менее, не хотела подвергать опасностям войны девушку, вот почему, несмотря на нежную привязанность к ней, она решилась отослать ее к кому-нибудь из своих друзей. Первой пришла ей на ум графиня дю Люк.
Герцогиня, недолго думая, послала Жанне письмо с сержантом Ла Прери, предупреждая ее о приезде Бланш де Кастельно, а через два дня сама девушка вся в слезах отправлялась в Париж в сопровождении своих братьев и их друга де Лерана.
Молодые люди нигде долго не останавливались, хотя они ехали только днем, чтобы не утомлять Бланш, но прибыли двумя часами раньше сержанта Ла Прери и входили в дом графини через пять минут после того, как пастор отправлялся от Жанны к Новому Мосту, где его ждал сержант.
Мы должны заметить, что путешествие Бланш не обошлось без приключений: с одним из ее спутников, именно с де Лераном, случилось несчастье.
Молодому человеку понадобилось поправить подкову у своей лошади, чтобы не задерживать товарищей, он так быстро и неловко соскочил с седла, что вывихпул ногу. Несмотря на все усилия продолжать путешествие, ему едва удалось доехать до трактира ‘Шер-Ликорн’, где друзья вынуждены были его оставить.
Жанна дю Люк, не предупрежденная о приезде Бланш, тем не менее встретила ее с распростертыми объятиями, поручив братьям девушки передать герцогине бесконечную благодарность за оказанное доверие и искреннее уверение в дружбе.
Приказав подать вино и фрукты молодым людям, она попросила их подробно рассказать о путешествии. Оба брата исполнили просьбу графини, выражая, однако, свое сожаление, что должны оставить больного де Лерана в незнакомом городе на попечении, может быть, совершенно неискусного врача.
— Но,— спросила графиня,— почему же вы оставили там вашего друга? Вывих еще не так опасен, если его вовремя исправить.
— Мы были бы очень рады повезти его с нами, но это невозможно.
— Почему же?
— Ах, графиня, по очень простой причине,— объяснил молодой капитан.— На юге Франции одно за другим разгораются восстания, население поднимает знамя мятежа, несмотря на это, королевской армии, располагающей значительными силами, удалось взять почти все города, и только некоторые из них пытаются сопротивляться. Одним словом, как видите сами, у нас страшная война со всеми ее ужасами и разорением.
— Господи!— воскликнула графиня.— Неужели дела становятся так серьезны?
— Увы, да, графиня, очень немногие города не сдались еще королевским войскам. Главные из них Сен-Жан-д’Анжели, где командует герцог де Субиз, Кастр, где в настоящее время живет герцогиня де Роган, и Монтобан, находящийся под защитой герцога де Лафорса. Этот последний город герцог де Роган, кажется, хочет сделать главным средоточением протестантской религии, чем-то вроде второй Ла-Рошели.
— Удастся ли ему это?
— По крайней мере мы надеемся на успех, графиня, герцог де Лафорс еще помнит Варфоломеевскую ночь. Я забыл вам сказать, что я, мой брат и monsieur де Леран, как самые преданные герцогине люди, тоже принадлежим к гарнизону Кастра, который она защищает в настоящую минуту. Мы считали бы себя бесчестными, если бы после благодеяний, оказанных нам герцогом, хоть на минуту замедлили возвратиться в Кастр и помочь герцогине.
Бланш, до тех пор сидевшая в стороне и молча слушавшая их разговор, при последних словах Филиппа де Кастельно, вскричала с просиявшим лицом:
— Хорошо сказано, брат! Я уверена, что ты готов пожертвовать жизнью для нашей благодетельницы.
— Да, мы пожертвуем нашей жизнью, если это понадобится, сестрица,— отвечал Филипп, обнимая девушку.
— Разве опасность уже так велика? — со страхом в голосе спросила графиня дю Люк.
— В настоящую минуту нет, графиня,— отвечал, улыбаясь, Филипп де Кастельно,— но она грозит усилиться, если только королевским войскам удастся войти в город. Вот почему мы должны поскорей вернуться к нашему посту.
— Я вполне понимаю вас, господа, и не буду удерживать, несмотря на сильное желание провести еще несколько дней в вашем обществе, но мне очень жаль бедного молодого человека, которого вы покидаете.
— Зачем жалеть его? — возразил с улыбкой Филипп.— Граф дворянин и притом очень богат, его положение далеко не неприятно, особенно с тех пор, как вы им интересуетесь.
— О, будьте уверены, господа, я сочту моим непременным долгом осведомиться о здоровье этого совершенно одинокого молодого человека, не так ли, милочка?
— Да, конечно, графиня! Бедный молодой человек!— пробормотала Бланш, причем лицо ее покрылось едва заметной краской.
— Где, вы сказали, он остановился?
— На улице Тикетон, в гостинице ‘Шер-Ликорн’, которую содержит какой-то Грипар, насколько я помню.
— Хорошо, я не забуду,— сказала графиня.
— И я также,— прибавила молодая девушка. Жанна, улыбаясь, посмотрела на Бланш, сконфуженную тем, что ее, по-видимому, так хорошо поняли.
— Итак, господа,— продолжала графиня,— не беспокойтесь об участи вашего друга, я постараюсь, чтобы он был окружен заботой.
— Благодарим вас тысячу раз, графиня, теперь позвольте нам проститься с вами.
— Не смею вас удерживать, господа, прощайте и не забудьте поблагодарить от меня герцогиню за ее доверие и память обо мне.
Обменявшись еще несколькими вежливыми словами с графиней и простившись с нежно любимой сестрой, молодые люди поспешно удалились.
Первым делом Жанны, когда они остались одни, было позаботиться о комнате для Бланш.
Она начала с того, что позвала крестницу Клерет, жившую у нее в услужении, и поручила Бланш ее заботам, затем отвела девушке совершенно отдельные комнаты, сообщавшиеся с теми, которые она занимала сама. Словом, графиня окружила свою гостью таким вниманием и заботой, на которые способны только женщины.
Все эти небольшие хлопоты были закончены за несколько часов до прихода почтенного пастора.
Рассказав ему в малейших подробностях то, что мы описали в нескольких строках, графиня прибавила:
— Итак, метр Грспдорж, что вы думаете обо всем этом?
— Я должен вам признаться, графиня,— почтительно отвечал тот,— что слишком поражен всем случившимся и решительно ничего тут не могу понять.
— Отличное заключение!— рассмеялась графиня.— Какой же вы ужасный мечтатель! Вы никогда не слушаете, что вам рассказывают.
— Простите, графиня, я вполне заслужил ваши сегодняшние упреки, но что делать после всего перенесенного мною за день? Я чувствую себя точно во сне и делаю все машинально, не отдавая себе отчета в моих действиях. Еще раз, графиня, умоляю вас, простите меня!
— Вижу, метр Грендорж, что говорить с вами в настоящую минуту было бы совершенно бесполезно. Чувствуете ли вы себя, по крайней мере, в состоянии оказать мне услугу?
— О графиня, если вы потребуете моей жизни!..
— Мне нужно совсем другое,— перебила его, улыбаясь, Жанна.
— Так приказывайте, графиня!
— Я хочу просить вас совершить небольшую прогулку.
— Прогулку! Но я их столько совершил сегодня утром!
— Что делать, метр Грендорж! В таком случае, окончание вашего дня будет похоже на его начало.
— А в какую сторону вам будет угодно послать меня, графиня?
— На улицу Тикетни.
— Гм! Это одна из самых противных и грязных улиц, там никто не живет, кроме содержателей трактиров,
— Очень возможно, но один человек, которого я попрошу вас навестить, остановился в гостинице ‘Шер-Ликорн’.
— Которую содержит метр Грипар?,
— Вы, значит, ее знаете?
— Да, немного.
— Сознайтесь лучше, что вы там бывали?
— Очень редко, графиня, каких-нибудь два или три раза.
— Это даже больше, чем нужно, для того чтобы знать ее. Итак, вы сначала войдете в гостиницу…
— Слушаю, графиня.
— Затем осведомитесь об одном молодом человеке, приехавшем вчера утром в Париж: его зовут граф Гастон де Леран.
— Гастон де Леран, очень хорошо.
— Он ранен.
— Вероятно, опасно? Бедный молодой человек!
— Я с ним не знакома, но это ничего не значит. Вы попросите провести вас к нему и передадите ему следующие слова, которые прошу вас хорошенько запомнить.
— Ничего не забуду, графиня.
— Хорошо, вы ему скажете следующее: ‘Графиня дю Люк де Мовер просила меня передать вам поклон, она надеется, что ваша рана не имела серьезных последствий и что вы скоро будете в состоянии к ней прийти’. Хорошо ли вы меня поняли?
— Как нельзя лучше, графиня.
— Очень рада, метр Грендорж, а теперь…
— Что теперь?
— Теперь спешите.
— Бегу со всех ног, графиня!— согласился пастор и, поклонившись, почти выбежал из комнаты.
Когда он ушел, Бланш бросилась в объятия графини и спрятала голову на ее груди.
— О, благодарю вас, графиня!— прошептала она.— Благодарю! Как вы добры!
— Дитя!— отвечала тронутая Жанна.— Разве я не женщина, и разве у меня нет сердца?

IV
ГРАФ ДЮ ЛЮК ИСПЫТЫВАЕТ СТРАХ

Мы сказали уже, что граф Оливье дю Люк и капитан Ватан оставили отца Грендоржа у решетки сада, а сами скрылись за густой зеленью грабиновых аллей. Там они встретили Клер-де-Люня, который, завидев их, быстро пошел к ним навстречу. Его лицо было бледно и расстроено, он с беспокойством озирался кругом.
Это не скрылось от внимания капитана.
— Что с вами, мой друг? Уж не встретили ли вы, чего доброго, мессира Дефонкти?
Клер-де-Люнь с минуту не решался отвечать, затем, тщательно осмотрев окружавшие его кусты, очень тихо сказал:
— Вы ошиблись, капитан, со мной ничего не случилось, к тому же, мне кажется, что тысяча ушей слушают нас в этом месте и что здесь опасно вести разговоры
— Какой же ты нынче стал осторожный, приятель! Уж не сам ли черт тебе привиделся?
— Если бы только это!— вздохнул Клер-де-Люнь. — Пожалуй, что-нибудь неприятное произошло с нашими товарищами? — спросил Оливье.
— Можете быть на сей счет совершенно спокойны, они в безопасности, и никто не заметил их бегства.
— Значит, все обстоит благополучно,— заключил капитан.
— Напротив, как нельзя хуже.
— Ну, так что же случилось?
— Я не могу вам здесь этого сказать.
— Да ведь нужно же нам знать, однако.
— Если вы мне позволите, я посоветую вам, как поступить.
— Говори!
— Вы и граф отправитесь к воротам Сент-Оноре, недалеко от них вас будет ожидать с лошадьми Дубль-Эпе. Я же пойду туда отдельно, нас не должны видеть всех вместе.
— Когда нужно туда идти?
— Сию минуту. Я пойду известить о вашем приходе.
— Ступай.
Клер-де-Люнь поклонился и мигом исчез.
Когда он удалился, наши спутники прошли по главной аллее сада, затем повернули направо и, достигнув ворот Сент-Оноре, благополучно миновали их.
Скоро они заметили перед одним трактиром Макромбиша и Бонкорбо, которые стерегли тройку лошадей.
Граф и капитан сейчас же поняли, что Клер-де-Люнь именно в этом трактире и назначил им свидание.
Действительно, едва они ступили за порог, как увидели Клер-де-Люня и Дубль-Эпе, сидящих за столом в большой зале.
При их приближении Клер-де-Люнь встал и обратился к ним с самой утонченной вежливостью.
— Господа,— сказал он,— извините меня, что я просил вас прийти, но мой друг капитан Клерже, которого имею честь вам представить, не мог явиться в город по случаю своего скорого отъезда.
Граф и капитан едва узнали Дубль-Эпе, так он хорошо был загримирован и до такой степени офицерская форма изменила его.
Капитан Ватан понял, что Клер-де-Люнь играл комедию, чтобы сбить с толку трактирщика и его служителей, вертевшихся рядом.
— Мне едва удалось уговорить моего друга,— продолжал Клер-де-Люнь,— но, поскольку представляется случай к такому выгодному предприятию, мы не будем жалеть, что пришли сюда.
— Прошу вас немного посидеть, господа,— предложил Дубль-Эпе,— пока лошадям, которых вы хотите у меня купить, дают овес. Через минуту мы пойдем их испытать, к тому же, как я слышал, вы оба знатоки в лошадях, и вам понадобится очень немного времени, чтобы оценить их стоимость.
— Хорошо, мы согласны подождать,— отвечал граф.
— Мой друг, лейтенант Кокерель, вероятно, уже передал вам мои условия?
— Признаюсь, капитан, я совсем забыл переговорить с ним об этом.
— Б таком случае, если позволите, господа, я сам назову мои условия.
— Сделайте одолжение, мы вас слушаем,— в один голос сказали граф и капитан.
— О, мне не нужно долго распространяться, я прямо приступлю к делу, позвольте вам только заметить, что лошади стали очень дороги из-за этого ужасного восстания гугенотов.
— Я этого не знал до сих пор,— заявил граф.
— Зато теперь будете знать,— усмехнулся Дубль-Эпе.
Трактирщик и его гарсоны покатились со смеху.
Услыхав последнюю фразу, они больше не сомневались, что капитан Клерже не был какой-нибудь вымышленной личностью, и оставили четверых собеседников спокойно пить и болтать сколько душе угодно.
Но наши знакомцы были слишком хитры, чтобы успокоиться этим внезапным доверием, которое весьма легко могло оказаться искусно расставленной ловушкой, и продолжали играть комедию.
— Как вам уже говорил мой друг, я должен через час быть в дороге.
— Все это прекрасно,— возразил капитан,— но мы не взяли с собой суммы, которую вы у нас требуете.
— Как же быть в таком случае?
— Не беспокойтесь, это вовсе не так трудно устроить. Если мы сойдемся в условиях, как я надеюсь, я пошлю за деньгами ваших двух солдат: одного ко мне, на улицу Жилекер, а другого в гостиницу ‘Марбеф’, к моему другу маркизу де Сабрану, которого имею честь вам представить.
Дубль-Эпе и граф дю Люк молча раскланялись.
— Эти солдаты,— продолжал капитан,— возвратятся в сопровождении нашего управляющего, который принесет нужную сумму. Как вам нравится этот план?
— Он будет превосходен, если внести некоторые изменения.
— Какие же, например?
— Я нахожу совершенно излишним их возвращение сюда. Лучше мы сейчас же пойдем посмотрим лошадей, заключим наши условия, а затем немного погуляем.
— Отлично придумано!— заметил капитан.
В эту минуту в комнату вошел Бонкорбо и, поклонившись Дубль-Эпе, молча остановился перед ним.
— Ну что? — спросил молодой человек.— Что тебе нужно?
— Капитан, я уже накормил лошадей.
— Хорошо, мы сейчас придем, вели оседлать их. Дубль-Эпе заплатил по счету трактирщику, щедро дал на водку гарсону, и они вчетвером вышли из залы. Дубль-Эпе указал графу и капитану лошадей, на которых им нужно было сесть, и они во весь опор пустились по одной из боковых улиц, ведущей к Гулянью Королевы.
Они мчались не переводя дух до самого аббатства Лоншан, там они остановились, сошли с лошадей и, поручив их Макромбишу и Бонкорбо, углубились в чащу леса.
— Слава Богу!— произнес Дубль-Эпе с довольной улыбкой, когда, достигнув небольшого холмика, первым опустился на мягкую траву.— Здесь мы можем говорить, не боясь быть подслушанными.
— Гм! Мальчуган, ты меня просто пугаешь,— обратился к нему, смеясь, капитан.— Corbieux! Неужели мы в такой страшной опасности, что ты счел нужным принять столько предосторожностей? Говори скорей, в чем дело!
— Сейчас, крестный. Скажите только мне: не были вы вчера удивлены при виде так внезапно явившегося мессира Дефонкти?
— Признаюсь, я был не только удивлен, но и порядочно испуган.
— Вот как! Но вы не знаете, крестный, кому были обязаны его приходом?
— Нет, не знаю, но очень желал бы знать, крестник, какого доброго приятеля я должен благодарить за этот сюрприз.
— Если хотите, я вам скажу.
— Ты разве с ним знаком?
— Да, это один из обычных моих посетителей, прелестный молодой человек, хорошо известный и вам.
— Верно, граф Жак де Сент-Ирем?
— Вы сразу угадали. Я вам объясню все в двух словах. Вчера, в седьмом часу вечера, ко мне приехали шесть кавалеров в масках и две дамы, они спросили верхний зал. Я провел их туда. Сначала я не обратил на них большого внимания, но видя, что это люди богатые, приехавшие кутить, подал им меню из самых дорогих и, конечно, самых необыкновенных блюд. Вы знаете, что в этой комнате есть трапы, и стол поднимается сам собой из нижнего этажа, так что гарсонам ие нужно входить прислуживать. Господа и их дамы сидели в масках, выжидая, когда я уйду, чтобы снять их, но вдруг у одной дамы маска упала. Как ни быстро она наклонилась и снова надела ее, я узнал мадемуазель де Сент-Ирем. Около зала есть такой уголок, откуда можно отлично видеть и слышать все, что там делается. Я спрятался и все видел и слышал. Кавалеры были шевалье де Гиз, граф де Суассон, Анжели, королевский шут, епископ Люсонский, граф Жак де Сент-Ирем и отец Жозеф де Трамблэ, а дамы — мадемуазель Диана и герцогиня де Шеврез.
— Возможно ли!— изумился граф.
— Я их сам видел, господин граф. Монсеньор епископ Люсонский и отец Жозеф вчера утром только приехали в Париж. Дела короля, по-видимому, плохи. В Лангедоке гугеноты возмутились, вооружились и под руководством герцога де Рогана предприняли нападение. Епископ Люсонский, метящий заменить полуумирающего де Люиня, видит, что власть королевы-матери падает и что скоро он лишится этой поддержки, ему, следовательно, надо стать необходимым и спасти монархию. Тут ему отлично помог сатана. Дело вот в чем: вы думаете, что Клер-де-Люню удалось утащить у графа Сент-Према бумаги, которые тот взял у покойного сержанта Ла Прери? Ошибаетесь. Граф и его сообщники сняли копии с этих бумаг, оригинал оставили у себя, а копии положили обратно в пакет, усыпив предварительно глупца Ла Прери.
Граф Оливье припомнил, что действительно заметил, читая копию, некоторые ошибки, мелкие сами по себе, по которые не мог сделать герцог де Роган, так как он употреблял постоянно одни и те же шифры.
— Вот каким образом,— продолжал Дубль-Эпе,— епископ задумал стать необходимым. В Париже почти нет войска. Протестантов там очень много, и в данную минуту они могут поставить правительство в сильное затруднение. Одним словом, надо возбудить между ними сильное волнение, организовать заговор, который грозил бы городу установлением власти протестантов. Епископ Люсонский, боясь, чтобы шутка не приняла серьезных размеров, так как протестанты хорошо вооружены, придумал следующее: из бумаг, взятых у Ла Прери, он узнал имена всех самых влиятельных протестантов в Париже, и все они будут захвачены, затем католики распределят между собой роли: одни будут протестантами, другие католиками! Вспыхнет заговор. Всех протестантов, которые попадутся на удочку, заберут. Граф де Суассон предупредит епископа Люсонского? они обратятся к верноподданническим чувствам парижапън, монсеньор Люсонский выступит против мятежников, подвергнет опасности свою драгоценную жизнь и подавит мятеж. Его за это сделают кардиналом, граф де Суассон займет прежнее место при дворе, граф де Сент-Ирем, его сестра, герцогиня де Шеврез получат по триста тысяч ливров. Одним словом, комедия разыграется великолепно. Как вам кажется?
— Но это невозможно!
— Ошибаетесь, крестный! Поверьте, Дефонкти хитер, так или иначе, а он добьется своего и разузнает все, что ему нужно, тем более что им руководит дьявольский ум Ришелье.
— Да, Дубль-Эпе,— сказал граф,— человек, задумавший такое смелое дело и так хладнокровно изложивший его своим сообщникам, непременно гений! Я не стыжусь сознаться вам, господа, что я боюсь!
— Вы боитесь!— с изумлением вскричали авантюристы.
— Да,— задумчиво повторил Оливье,— боюсь, потому что из толпы окружающих нас пигмеев встал гигант, который жаждет только одной власти. Я давно слежу за ним, у него все заранее рассчитано, и всякое человеческое чувство ему чуждо. Им заканчивается средний век и начинается новый. Мы, выросшие в старых законах, инстинктивно становимся его врагами, иначе и быть не может: он всех пас подавит.
— Полноте, гряф, зы преувеличиваете! Епископ Люсонский далеко не гений. Он просто честолюбивый человек.
— Да, капитан, но честолюбив не для себя, а для Франции. Взгляните вокруг внимательнее: Генрих Четвертый, Людовик Тринадцатый и Мария Медичи постепенно привели Францию к бездне, в которую она непременно упадет, если ее не спасет железная рука, а этой железной рукой будет Ришелье. После его смерти Франция, не имеющая внутреннего единства, окруженная сильными державами, непременно останется твердой, объединенной, торжествующей.
— Э, граф!— отвечал, посмеиваясь, капитан.— Право, не надо нас изменять ни к лучшему, ни к худшему. Конечно, епископ Люсонский тем опаснее, чем он умнее, но что нам до того, что будет после нас! Сейчас же на первом плане золото и власть, они всем и везде открывают двери. Будем жить настоящим, не станем слепо подставлять голову людям, которые первые над нами посмеются. Мы ведь не знаем, лучше или хуже нам будет после смерти. Будем же держаться земли. Утопии хороши, но ведь все герои и философы плохо кончили.
— Милый капитан,— засмеялся Оливье,— вы рассуждаете по-солдатски.
— Да я солдат и есть, и горжусь этим. Мой опыт говорит мне, что в жизни всегда надо плутовать, и тогда только будешь иметь успех. Черт меня побери, если я когда-нибудь переменю мнение! Ты все сказал, крестник?
— Все,— отвечал Дубль-Эпе,— и при первом слишком сильном ветре я решил скрыться.
— И хорошо сделаешь, corbieux! Я и сам не дам себя поймать.
— Что мы решили? — спросил граф.
— Будем действовать крайне осторожно,— отвечал капитан,— и внимательно следить за господами католиками. Я беру на себя сообщать все необходимые сведения, недаром же я приятель господина Дефонкти, черт возьми! Увидим, кто из нас двоих хитрее!
— Так мы возвратимся в Париж?
— Сейчас же, только четырьмя разными дорогами. Сойдемся все опять в ‘Шер-Ликорн’.
Через пять минут они во весь опор мчались по четырем разным направлениям.

V
БОЛЕЗНЬ ДЕ ЛЕРАНА

Прошло несколько дней без всякой перемены в жизни наших героев.
Капитану Ватану удалось не только отвлечь от себя подозрения Дефонкти, но даже еще больше прежнего войти к нему в милость.
Он делал вид, что серьезно смотрит на свое назначение помощником начальника дозора, и пользовался этим званием.
По его указанию метра Барбошона взяли как хитрого, ревностного гугенота, руководившего будто бы заговорами под видом смирного и глуповатого торговца. Бедняга сидел теперь в самой надежной тюрьме Шатле.
Граф дю Люк по-прежнему был грустен и задумчив, часто целыми днями сидел дома, допуская к себе только капитана и Фаншету Грипар, перед которой не боялся давать волю сердечному горю.
Он узнал от нее о приезде графа Гастона де Лерана в Париж, о его болезни и о том, что он живет в ‘Шер-Ликорн’.
Гастон был красивый молодой человек с милыми, приветливыми манерами. Ему очень хотелось видеть графа Оливье, и он явился к нему. Его усадили в кресло, положив больную ногу на подушку на стуле.
Он извинился перед графом, что не пришел к нему сейчас же по приезде, Оливье очень ласково отвечал, что об этом ие стоит и говорить.
— Кроме того, что я очень рад вас видеть,— сказал он,— я, конечно, сильно беспокоюсь о нашем тяжелом политическом положении, о котором ждал сведений от вас. Меня особенно удивляет, почему герцог де Роган не прислал мне с вами какого-нибудь поручения.
— Конечно, это должно удивлять вас, граф,— отвечал де Леран,— и мне тем более жаль, что я не явился к вам раньше. Право, не знаю, как бы это объяснить… но вы поймете, конечно, и простите, что я всего сказать не могу.
— Ну, я начинаю понимать немного,— улыбнулся Оливье.— Тут, наверное, вмешалась любовь. Возьмите меня в духовники, милый граф, уверяю вас, я не строг и заранее даю вам отпущение. Ведь я не ошибся, да?
Молодой человек рассмеялся, Оливье внушал ему доверие, попросив графа не смеяться над ним, он признался, что совершенно здоров и вывиха у него никакого нет, что он отпросился у герцогини де Роган ехать в Париж с несколькими молодыми людьми ее штата, который она посылала туда с важным поручением, но так как ему нужен был предлог остаться в Париже, где была одна молодая, прелестная женщина, которую он боготворил, он нарочно упал с лошади на дороге и сказал, будто бы вывихнул ногу.
— Не смейтесь надо мной, граф,— прибавил он,— любовь — это рай, и страдания любви, страдания даже от обмана любимой женщины сладки, ведь кто-нибудь из двоих любящих должен же быть обманут!
Оливье назвал его сумасшедшим, но все-таки счастливым, потому что он еще не потерял веры в любовь и женщин.
— Однако вы ведь не станете злоупотреблять своей мнимой болезнью,— спросил он,— и не задержитесь долго в Париже? Теперь обстоятельства наши очень серьезны.
— Напротив, граф, буду злоупотреблять как только смогу, ведь дурно вылеченный вывих может сделать калекой на всю жизнь. Вы не сердитесь на мое безумие, милый граф, не правда ли?
— Да нет же, ребенок вы этакий!
— Ах, граф, жизнь так хороша, когда любишь молодую хорошенькую женщину!..
— Да, но если она вас обманет?
— О, dame! Волков бояться, в лес не ходить!.. Зачем об этом думать? Это приносит несчастье.
— Вы прелестный малый!
В это время дверь отворилась, и вошел капитан Ватан. После первых приветствий он спросил де Лерана, что с его ногой.
— Вывихнул, милый капитан.
— Капитана тоже можно взять в доверенные,— предложил, смеясь, Оливье.
— Давно ли это с вами случилось? — поинтересовался Ватан.
— Дней десять тому назад.
— Ну, так вы, верно, хорошо умеете ладить с вашим вывихом и оставляете его иногда дома, как вчера, например. В одиннадцать часов вечера вы бежали сломя голову около площади Рояль.
— Тэ-тэ-тэ!— вскричал Оливье.
Де Леран сконфузился.
— Вы славно бегаете, впрочем,— невозмутимо продолжал капитан.— Corbieux! Вы буквально перепрыгнули через какого-то буржуа, наклонившегося поискать выпавший у него из рук фонарь.
— Вот, я думаю, перепугался-то, бедный!— рассмеялся де Леран.
— А! Так вы сознаетесь?
— Pardieu! Да, если вы уже все знаете!
— Нет,— лукаво возразил капитан,— я только многое подозреваю. Однако будем говорить серьезно, я за этим только пришел и очень рад, что встретил вас.
— Что такое? — осведомился Оливье.
— Дела быстро подвигаются,— отвечал капитан.— Заговор принимает страшные размеры, первое собрание назначено в субботу в девять часов за Бронзовым Конем.
— Какой заговор, капитан?
— Сейчас все вам объясню. Вы придете, Оливье?
— Конечно, мой друг, только надо быть осторожными.
— Да, мы это обсудим. Можете вы уделить мне сегодня вечером час разговора?
— Извольте, я свободен.
— Господа,— поднялся де Леран,— я вам мешать не буду.
— Да вы осторожнее вставайте, граф — заметил со смехом капитан.
Молодой человек погрозил ему.
— Послушайте,— продолжал Ватан,— вы ведь хотите, чтобы все серьезно считали вас больным?
— Конечно,
— Ну, так пойдемте, я вас провожу.
— Придете к обеду, капитан? — спросил Оливье.
— Нет, милый друг, раньше десяти часов меня не ждите.
Они раскланялись, и капитан вышел с де Лераном, взяв его под руку. У дверей комнаты молодого человека Ватан сказал, что ему хотелось бы с ним переговорить.
Они вошли,
— Прежде всего, милый граф,— начал капитан,— позвольте вам сказать, что я не хочу чем бы то ни было оскорбить вас.
— Да я заранее в этом уверен, милый капитан.
— Ах, граф! Мы ведь очень мало знакомы, и в положении нашем огромная разница для того, чтобы между нами могла возникнуть какая-нибудь короткость. Но у меня к вам невольная симпатия, я считаю вас благородным, честным человеком, и поэтому отношусь, как к близкому мне.
— Я вам очень благодарен, капитан, и прошу говорить совершенно без церемонии, я вас уважаю и люблю, и не обижусь на вас.
— Извольте в таком случае. Вы приехали в Париж десять дней тому назад. Скажите, зачем вы приехали?
— Гм! Как вы прямо ставите вопрос, капитан!
— Простите, граф, если вам неприятно, оставим этот разговор.
— О нет, напротив, продолжайте!— Извольте. Вы влюблены.
— До безумия.
— Вам отвечают взаимностью?
— Кажется.
— Значит, наверно. Давно это у вас длится?
— Около восьми месяцев…
— Но, бедный молодой человек, влюбившись, вы не подумали…
— Я думал только о том. что любил…
— Конечно, конечно! Заметьте, граф, как ни грубы вам покажутся мои вопросы, я ставлю их в высшей степени осторожно. Я не спрашиваю, кто любимая вами женщина — замужняя или девушка, вдова или разведенная с мужем, я понимаю, что мужчина должен уважать женщину, которую любит. Эта дама живет, кажется, на улице Серизэ.
— Этого я вам не могу сказать, капитан.
— Я и не спрашиваю. Я знаю точно. Случайно проходя мимо одного дома на этой улице, я видел вас на стене сада, вы собирались спрыгнуть оттуда.
— А! Но как же я вас не видел?
— Очень просто. Я догадался, что вам не будет приятно, если я вас увижу в такой необычной позе, и отошел в сторону, пока вы не ушли. Теперь я вам объясню, почему затеял с вами этот разговор. Это дело может иметь очень серьезные последствия,
— Но каким образом…
— Постойте, постойте. Вы говорили графу дю Люку о вашей любви?
— Да, но, разумеется, не называя имени, просто, чтобы объяснить ему мое присутствие в Париже. Вы понимаете, капитан, ведь я не настолько бестактен, чтобы рассказывать графу…
— Corbieux! Конечно, понимаю!— вскричал Ватан, встав и крепко сжав обе руки молодого человека.— Хорошо, граф, вы поступили как благородный человек. Благодарю вас.
— Но мне кажется, капитан…
— Молчите, молчите! Повторяю, вы хорошо поступили. Теперь я всегда готов служить вам. Позвольте мне только попросить вас об одном.
— Все, что от меня зависит, капитан, даю вам честное слово!
— Граф, не говорите больше никогда графу дю Люку о вашей любви, уклоняйтесь от ответа, если он вас будет спрашивать,- скажите, что бы поссорились с любимой вами женщиной.
— Извольте,— отвечал удивленный молодой человек.
Еще раз крепко пожав ему руку, капитан поспешно ушел. Де Леран просто не знал, что подумать.

VI
ПРЕСЛЕДОВАТЕЛЬНИЦА

Разговор с де Лераном развеял обычную грусть Оливье, дав другое направление его мыслям. Ему захотелось хотя бы на несколько часов забыться в кругу беспечных, веселых товарищей.
Тщательно одевшись, к удивлению Мишеля, он отправился в ближайший трактир. Там ему встретилось много знакомых, они сели обедать, а после обеда собрались играть в карты. Но, против своего ожидания, Оливье увидел, что ему скоро это все надоело, и, едва выйдя из-за стола, он потихоньку ушел.
Было еще только половина восьмого, ему не хотелось идти домой, вечер был чудный, теплый. Оливье, задумавшись, пошел не спеша к Гулянью Королевы.
Это был любимый загородный парк парижан, находившийся на берегу Сены, тут под тенистыми деревьями случались и любовные свидания, и дуэли, и убийства.
Было еще светло, когда Оливье пришел туда, и на аллеях еще никого не было.
Граф прилег на садовую скамейку в самом уединенном месте парка, закрыл глаза и задумался.
Можно было подумать, что он или в обмороке, судя по мертвенной бледности его лица, или спит. Но он не спал. Перед ним медленно проносилось счастливое прошлое со всеми его радостями и счастием, вспоминалась его дорогая Жанна, ее нежный голос, хорошенькое личико, вспоминался его маленький Жорж, навернсе, спрашивавший теперь, куда вдруг девался отец. И слезы текли по лицу Оливье, он и не замечал этого. Вдруг в кустах что-то тихонько зашуршало.
Оливье вскочил. Никого кругом не было.
— Это мне показалось,— прошептал он и через минуту прибавил, как часто бывает с людьми, имеющими привычку говорить сами с собой.— Что за чудный вечер! Как, должно быть, хорошо теперь под высокими деревьями Моверского парка!
В эту минуту в двух шагах от графа скользнула и остановилась грациозная фигура женщины, закутанной в легкую накидку, лицо ее покрывала маска. Несколько секунд с любопытством поглядев на грустное лицо графа, она подошла и положила руку ему на плечо.
Оливье вздрогнул и поднял голову.
— Кто вы и что вам угодно? — спросил он.
— Зачем вам знать, кто я, если сердце не подсказало вам моего имени!—жалобно отвечала незнакомка.— Я пришла утешить вас, а может быть, увеличить еще ваше горе, есть раны, которые только сильней растравляются даже от самого нежного прикосновения и утешения.
— Да,— прошептал граф, словно самому себе,— мои раны именно такого свойства! Если вы действительно принимаете во мне участие, сударыня, так уйдите, оставьте меня! Уединение и природа лучше всего облегчают страдания человека.
Он сдержанно поклонился и хотел отойти. Незнакомка остановила его, попросив уделить ей несколько минут.
— Сударыня, несмотря на вашу таинственность, я узнал вас!— ответил Оливье.— Вы и так отравили мне всю жизнь, прошу вас, сжальтесь надо мной и перестаньте преследовать меня!
— Оливье,— отвечала Диана (как, вероятно, уже догадался читатель, это была она),— вся моя вина в том, что я любила и до сих пор люблю вас. Ваша любовь ко мне прошла, женщина в этом возрасте должна безропотно склонять голову, но никто не может помешать ей сочувствовать любимому человеку и оберегать его.
— Действуйте прямо, сударыня,— с грустной насмешкой сказал граф.— Вы пришли сообщить мне о каком-нибудь новом горе, говорите же все сразу, это легче. Я, впрочем, надеюсь, что Бог освободит меня скоро от этой невыносимой жизни.
— Знаю, Оливье, вы нарочно приняли участие в деле, за которое можете поплатиться головой.
— Откуда вы знаете?
— Что вам до этого? Я знаю многое, что вам неизвестно, тогда как вы должны быть об этом осведомлены скорее, чем кто-нибудь, я спасу вас даже против вашей собственной воли.
— Благодарю вас за такое участие,— колко отвечал Оливье,— но оставьте его при себе, моей шпаги достаточно, чтобы защититься от врагов.
— Знаю, что вы очень храбры, граф, но иногда и храбрость не спасает. Не пренебрегайте моими советами, Оливье, иначе вы не только сами погибнете, но и увлечете за собой и своих друзей.
— Говорите яснее, сударыня.
Диана улыбнулась под маской и села на скамейку.
— Сядьте возле меня,— ласково попросила она.
— Позвольте мне остаться стоять.
— Нет, пожалуйста, вы одни должны слышать то, что я вам скажу.
— Если вы непременно требуете…— Оливье сел.
— Я вижу, вам хочется поскорей уйти от меня, Оливье, поэтому буду говорить прямо, только, пожалуйста, не перебивайте. Реформаторы в Лангедоке и Гюненне восстали против королевской власти. Их вождь — Генрих де Роган. Герцог де Лафорс передал вам власть по управлению делами религии в Париже на время своего отсутствия. Вы все время переписывались с ним, с де Роганом и де Субизом, посылали им денег и партизанов, в выборе которых не особенно церемонились, вам помогал капитан Ватан. Недели две тому назад господин Дефонкти, бывший начальник дозора, недавно назначенный помощником парижского прево {Прево — председатель, начальник, во Франции прежде так назывались различные высшие должностные лица.}, с несколькими подчиненными пришел в Тюильрийский трактир, где собралось человек двадцать пять реформаторов, но их предупредили, и они успели скрыться, так что в трактире не нашли никого.
— Нет, извините, там нашли меня за завтраком вместе с двумя товарищами.
— Да, капитаном Ватаном и пастором Грепдоржем. В тот же день утром Грендорж, сержант Ла Прери и еще какая-то подозрительная личность вошли в дом Дубль-Эпе, напротив Нового Моста, позавтракали там и часа через полтора вышли уже без Ла Прери.
— Он, вероятно, ушел раньше.
— Нет, граф, за этим домом зорко следит полиция, потому что там постоянно собираются гугеноты для совещаний, его обыскали весь, а солдата и следов не нашли. Предполагают, как вы и говорите, что он ушел незамеченным, а я уверена, что его убили. Пастор и подозрительная личность, о которой я говорила, пошли от Дубль-Эпе прямо в другой трактир Тюильрийского сада, где вы были в то время.
— Не хотите ли вы сказать, сударыня, что я принимал участие в убийстве, если только оно действительно было? — высокомерно спросил Оливье.
— Нисколько, впрочем, на подобное дело можно смотреть с разных точек зрения. Если Ла Прери убили за шпионство или измену, так это уже называют не убийством, а казнью и не считают злодейством.
— Вы удивительно хорошо знаете все эти тонкости, сударыня, но позвольте прибавить: меня удивляет, по какому вы праву меня допрашиваете?
— Я не допрашиваю, граф, а предупреждаю, чтобы вы остерегались.
— Благодарю вас за доброе желание, но мне бояться нечего.
— Ошибаетесь, граф: и вам, и друзьям, и партизанам вашим со всех сторон грозит опасность.
— Я, сударыня, живу очень уединенно и не вижу никого, криме двоих-троих знакомых, которые навешают меня, политикой я вовсе не занимаюсь, а если я принадлежу к реформаторской церкви, так это еще не значит, что я непременно заговорщик.
— Мое дело вас предупредить граф: поступайте как знаете, но полиции известно, что гугеноты составляют заговор, который на днях, говорят, приведется в исполнение.
— Моя невиновность оградит меня от опасности, сударыня.
— Очень буду рада,— иронично сказала она.— Но если бы вам и удалось выйти сухим из воды, так друзьям вашим не удастся.
— Кого вы называете моими друзьями?
— Капитана Ватана, который следует за вами, как тень. Это довольно подозрительный авантюрист, надо заметить.
— Капитан Ватан — честный человек, я его уважаю, кроме того, он, кажется, католик.
— Это меня совершенно не касается. Еще и другие: де Леран, например, де Сент-Ромм, герцог де Роган…
— Но к чему вы упоминаете о герцоге? Его даже нет в Париже, и ему нечего бояться своих врагов.
— Полно, граф, ведь вам хорошо известно, что это не так.
— Мне, сударыня?
— Конечно! Вы ведь недавно получили от него известие.
— Извините, я не имею чести вести переписку с герцогом де Роганом…
— А!.. Хорошо… так я вам скажу, где он.
— Очень обяжете,— холодно поклонился Оливье.
— Герцог де Роган приехал или дня через два приедет в Париж… завтра же, может быть.
— Полноте, сударыня! Эти шутки некстати.
— Я вовсе не шучу.
— Но зачем герцогу де Рогану быть в Париже? У него нет никакой цели.
— Как знать!— иронично прошептала она.— Любовь ведь не смотрит ни на что.
— Что вы сказали, сударыня? — вскричал граф, задрожав точно от удара.
— Правду!— твердо отвечала она, глядя ему прямо в лицо,
— Ах, сударыня! Согласившись выслушать вас, я должен был предвидеть, что вы запаслись какой-нибудь гнусной клеветой.
— Я вовсе не хочу клеветать, граф, я только отвечаю на ваши вопросы.
— Послушайте, сударыня, вы пользуетесь тем, что вы женщина, но это ужасно! Как я вас ни избегаю, вы беспощадно преследуете меня из одного низкого удовольствия раздирать мне душу.
— О граф! Как вы можете думать, что я хочу мучить вас? Ведь я не перестала вас любить, следовательно, по-прежнему предана вам, и только эта преданность заставляет меня так прямо говорить с вами. Ведь вы сами спросили, зачем герцогу быть в Париже? Вам не следовало меня об этом спрашивать.
— Хорошо, не спорю, сударыня! Да сохранит Бог,— сказал он сдавленным гьлосом.
— Я раскаиваюсь в своей откровенности с вами, граф, вы приписываете мои слова дурному намерению.
— Прощайте, сударыня, и дай Бог, чтобы на этот раз навсегда,— вскричал он, с негодованием посмотрев на нее, и ушел, прошептав: — Шипи, ехидна! Тебе никогда не заставить меня столько страдать, сколько в эту минуту! Настанет день, я надеюсь, когда я наконец раздавлю тебя!
Молодая женщина со страшной злобой посмотрела ему вслед.
— Уходи, бессердечный!— сказала она со зловещим смехом.— Я отомщена, потому что нанесла тебе смертельную рану!
Едва она успела скрыться в темных аллеях, как кустарники тихо раздвинулись, и оттуда вышел капитан Ватан.
— Corbieux!— пробормотал он, лукаво покручивая усы.— Я, видно, хорошо сделал, шпионя за моим другом. Эта женщина ядовитее, нежели я предполагал. Нет, с ней надо наконец покончить! Я займусь этим.
И он ушел насвистывая.

VII
КОГДА НЕ НУЖНО ВЕРИТЬ СВОИМ ГЛАЗАМ

Раз утром, в двенадцатом часу, капитан и граф Оливье после довольно длинной прогулки по деревне вернулись в ‘Шер-Ликорн’ и позавтракали у себя втроем с Гастоном де Лераном, совершенно оправившимся от ушиба.
— Так вас требуют в полк, милый де Леран? — спросил граф.
— Да,— жалобно отвечал молодой человек.— Я, как видно, там понадобился. Меня вызывает письмом один из моих друзей, барон Филипп де Кастельно-Шалосс.
— Эти Кастельно-Шалосс — славное семейство,— сказал капитан.
— Не будет нескромностью спросить, что нового он вам пишет? — спросил граф.
— О, нисколько! Дела, как видно, запутываются. Королевская армия осаждает Сен-Жан-д’Анжели, который защищает де Субиз, город доведен до последней крайности.
— Это неприятно. Впрочем, к счастью, Сен-Жан-д’Анжели не имеет большого военного значения.
— Может быть, но взятие его дурно подействует на наши войска в нравственном отношении.
— А что же герцог де Роган? — спросил капитан,
— Об этом, господа, никто ничего не знает. Одни думают, что он в Ла-Рошели, другие — что он ездит повсюду и набирает партизанов, чтобы внезапно напасть на королевскую армию.
— Ясно одно,— заметил, смеясь, капитан,— что о нем ничего не известно. Не беспокойтесь, господа, он не из тех, кто покоится на лаврах! Уже, наверное, готовит какой-нибудь приятный сюрприз Людовику Тринадцатому и коннетаблю.
— Дай-то Бог,— вздохнул де Леран.— Особенно теперь, когда королевские войска усиленным маршем идут на Монтобан и грозят занять Кастр, где живет герцогиня.
— Ах, черт возьми!— усмехнулся капитан.— Не думаю, чтобы герцогине понравилось, что ее так будут осаждать, вот в каком-нибудь другом отношении — не стану спорить.
— И вы, капитан, дурно говорите о женщинах? — заметил с улыбкой Оливье.— Ведь вы такой ярый поклонник герцогини?
— И остаюсь им, милый граф, мои слова доказывают это. Кроме того, насколько мне известно, герцогиня не имеет претензий на репутацию какой-нибудь Лукреции.
— Ах, злой язык!— рассмеялся Оливье.— Вы, наверное, в молодости были несчастливы в любви и вымещаете это теперь на женщинах.
Граф и не подозревал, как больно кольнул капитана, тот побледнел как смерть, но сейчас же оправился.
— Ошибаетесь, друг,— сказал он, залпом выпив стакан рому,— я был избалован женщинами. Когда вы едете, monsieur де Леран?
— Завтра. А вы долго здесь останетесь, господа?
— Нет, пожалуй, уйдем вместе с вамп,— отвечал дю Люк.
— Как бы это было хорошо! Однако, до свидания, завтра я еду рано утром, надо приготовиться.
— Увидимся, конечно, до отъезда,— сказал граф.
— О, да!
— Если вы едете до рассвета, так вам и будить нас не придется,— прибавил капитан,— мы еще и спать не будем.
Де Леран ушел.
Оливье и капитан долго сидели молча.
Оливье, по обыкновению, задумался, и капитану никакими шутками не удавалось развеселить его.
— Что вы собираетесь делать сегодня? — спросил граф.
— У меня нет никакого дела, я свободен как воздух, милый мой друг.
— Так я вас завербую.
— Извольте. Верно, какую-нибудь засаду затеяли?
— Может быть. Во всяком случае, захватите понадежнее шпагу. Пойдемте сначала побродить по городу, зайдем в театр Марэ…
— Чтобы повторить так хорошо разыгранную вами там последний раз сцену? — перебил, смеясь, капитан.
— О нет! Тогда я был пьян.
— А сегодня только навеселе, ну, конечно!
— Из театра пойдем в один из трактиров того квартала.
— А! Так у вас там дело?
— Да. Вас это интересует?
— Меня? Нисколько. Я просто иду с вами и помогаю вам, когда это нужно.
— Вы истинный друг, капитан! На вашу дружбу можно положиться. Так идем?
— Идем,— ответил капитан,— но лучше я подожду вас внизу, в общем зале.
— Хорошо. Через пять минут я к вам приду.
Капитан прошел к себе в спальню надеть рапиру.
— Вижу, вижу, молодец!— проворчал он при этом.— Опять ты задумал какую-нибудь великолепную глупость, но капитан Ваган здесь и сумеет помешать тебе! Уж эта мне молодежь! Если бы и я был молод! Ну, да что об этом думать! Пойду-ка к де Лерану, с ним приятно поговорить.
Но де Лерана не оказалось. Прикинув, что, в сущности, ему нечего было бы и сказать молодому человеку, капитан подумал, что все к лучшему, и сошел вниз.
— Здравствуйте, капитан,— сказала Фаншета,— очень рада, что вы пришли.
— Здравствуйте, милое дитя,— ответил капитан,— как поживаете?
— Довольно плохо, капитан.
— Что так? Не поссорились ли с метром Грипаром?
— Вот еще новости!— кокетливо отвечала она.— Нет, капитан, мне очень, очень грустно.
— О, Фаншета, мне даже страшно стало!
— Вы несносны, капитан, с вами нельзя серьезно говорить, вы смеетесь надо мной.
— Полно, что вы Фаншета! Ведь вы знаете, с каким участием я к вам отношусь.
— Так почему же вы всегда смеетесь?
— Э, как знать, девочка! Может быть, я смеюсь для того, чтобы не плакать. Ну, поведайте же мне ваши горести…
— О, не обо мне речь!..
— А! Значит, о вашем приятеле?
— Конечно. Ах, бедный, дорогой граф! Уже два-три дня он все бродит около улицы Серизэ, а…
— А лучше бы сделал, если бы он не ходил туда?
— Да, гораздо бы лучше… для всех.
— Разве случилось что новое?
— Ну, да ведь вы знаете!
— Да, corbieux! Отлично знаю, но некоторые вещи ускользают от меня.
— Так я вам скажу: он уже несколько дней в Париже…
— Тс!.. Молчите, Фаншета!
— А! Так вы знаете?
— Знаю, все знаю, дитя мое!
— Ах, Господи! Господин граф…
— Еще ничего не знает, но о многом догадывается.
— Ах, если он узнает! У него такой странный характер… ему представится невесть что!
— Ну, не тревожьтесь, дружок мой! Я слежу за ним как тень. Ему это, конечно, надоест наконец, но тогда он, по крайней мере, быстрее на что-нибудь решится… Тс! Вот он идет!
— Как вы добры и самоотверженны, капитан!
— Corbieux! Да ведь мне больше и делать нечего,— ответил он, смеясь.
Обменявшись приветливыми словами с Грипаром и его женой, Оливье сделал тихонько знак капитану, и они ушли.
Они отправились в театр Марэ, потом до шести часов просидели в ресторане ‘Помм-де-Пси’. Капитан знал, что графа никогда не надо расспрашивать, если хочешь что-нибудь узнать, и он притворился совершенно равнодушным к делу.
— Славно мы провели день, не правда ли, капитан? — скачал Оливье.
— Да, мой друг, и теперь, после обеда, особенно хорошо посидеть в зелени. Я бы отсюда не вышел.
— О, так вы забыли, значит, что нам предстоит еще дело сегодня вечером?
— Не беспокойтесь, граф, когда будет нужно, я пойду за вами, как бы ни было мне тяжело.
— И вы не спрашиваете, куда я вас поведу!!
— Да, право, мне все равно куда, мой друг.
— Благодарю вас за такое доверие, мой друг, но считаю своим долгом сказать вам, что собираюсь делать.
— Как хотите, милый друг.
— Вы помните, сегодня утром де Леран говорил, что иикому не известно, где герцог де Роган?
— Так что же нам до этого?
— Как что же до этого? Да ведь герцог…
— Э, Боже мой! Герцог волен делать что хочет, так же, как и мы с вами.
— Конечно, милый капитан, но с условием не вредить другим.
— Каждый волен оградить себя от этого.
— Вот это-то я и хочу сделать,
— А?.. Что такое?
— Я вам все скажу, капитан, потому что я знаю то, этого никто не знает. Monsieur де Роган,— сказал он глухим голосом,— со вчерашнего вечера в Париже…
— Да почему вы знаете?
— Знаю!.. И он приехал к моей жене,— прошептал сдавленным голосом Оливье.
— Клянусь душой, граф, вы совсем о ума сошли! Какой черт нашептал вам подобную галиматью!
— Я уверен в том, что говорю, капитан! Через полчаса я покажу вам герцога, поверите вы мне тогда?
— Может быть, граф. Но помните, друг мой, что часто не надо верить даже собственным глазам, правда бывает тогда просто ложью.
— Вы меня наконец взбесите!— вскричал граф, вставая.— Идете вы со мной?
— Конечно, граф, хотя бы для того, чтобы доказать вам, что вы ошибаетесь.
Они расплатились и вышли из ресторана. Темнело и начинал накрапывать дождь. Приятели поспешно пошли к улице Серпзэ и встали в углублении двери отеля, прямо напротив дома графини.
Не прошло пяти минут, как на площади Рояль показался мужчина в надвинутой на глаза шляпе и плотно закутанный в плащ. Подойдя к дому графини, он два раза постучался.
Дверь сейчас же отворилась, и явился метр Ресту с фонарем в руке.
— Кто вы? И что вам угодно? — спросил он, поднимая фонарь.
Незнакомец немного отбросил плащ.
— Господин герцог де Роган!— вскричал ошеломленный мажордом.— О, монсеньор!
— Тс, не называйте меня,— быстро сказал герцог и вошел. Дверь за ним сейчас же заперлась.
— Ну, убедились? — глухо спросил Оливье капитана.
— Нисколько. Тут, наверное, какая-нибудь тайна, которая объяснится.
— О, вы наконец смеетесь надо мной, капитан!
— И не думаю, клянусь вам. Что же мы будем делать?
— Подождем, пока он выйдет, и тогда, клянусь Богом, он со мной страшно сочтется!
— Хорошо, подождем. Это, пожалуй, будет лучше всего, может быть, мы увидим тогда, что нам делать, и вы убедитесь, что ошибались.
Граф сделал сердитый жест, но промолчал. Они молча стояли, как призраки, тревожно ожидая, когда выйдет герцог де Роган. Граф мечгал о мести, а капитан ломал себе голову, придумывая, как бы избежать неминуемо готовившейся катастрофы.

VIII
ОПАСНОЕ НЕДОРАЗУМЕНИЕ

Гастон де Леран только делал вид, что не знает, где герцог де Роган.
Герцог понимал, какой опасности подвергается в Париже, и принял все меры, чтобы, ограждая себя, не подвергать опасности своих партизанов и не повредить интересам веры. Де Леран воспитывался у него в доме, был одним из самых близких к нему людей и не раз доказывал, что на его скромность можно положиться. Де Роган, не задумываясь, взял его в поверенные. Он сказал ему, что скоро едет в Париж, указал, где остановится, и велел быть готовым ехать вместе, а главное, хранить все в самой строгой тайне.
Вот почему молодой человек уверил графа дю Люка, что не знает, где герцог.
Расставшись с Оливье и капитаном, он отправился в трактир ‘Корн-де-Серф’, где обыкновенно останавливались извозчики, и спросил господина Поливо, скотопродавца, приехавшего накануне вечером.
Ему показали особую комнатку наверху, и де Леран отправился туда. Герцог ждал его. Он велел молодому человеку пойти к графине дю Люк сообщить о его приезде, потом отправиться в Вильжюиф к порученному ему отряду и ждать его там. Де Лерана удивило только, что де Роган велел приготовить трех или четырех лошадей с дамскими седлами.
Молодой человек в четыре часа сходил к графине и при этом не забыл о своих интересах. Прощаясь с Жанной, он успел перекинуться шепотом двумя словами о Бланш де Кастельно. Они любили друг друга, и этих двух слов было достаточно, чтобы договориться о свидании, на которое девушка согласилась.
Исполнив поручения герцога, молодой человек в восьмом часу снова был на улице Серизэ и постучался у боковой калитки сада графини дю Люк. Крошечная ручка отворила калитку, и нежный голос прошептал:
— Ах, Боже мой! Как это я согласилась увидеться. с вами? Идите за мной, только тише, иначе я погибла.
Они ушли в густую рощу.
— Зачем я согласилась пустить вас сюда, Гастон!— вздохнула девушка.
— Не раскаивайтесь в этом, моя дорогая Бланш,— сказал молодой человек, покрывая горячими поцелуями ее руки,— ведь надо же мне было проститься с вами.
— Проститься! Как так?
— Ах, моя голубка! Сегодня ночью я должен уехать.
— Вы уезжаете, Гастон? А что же будет со мной?— простодушно вскричала она.
— Бланш, мне самому это страшно тяжело… но я повинуюсь приказанию вашего приемного отца, герцога де Рогана.
— Ах, Господи! Мы были так счастливы! Теперь я останусь одна… вы пойдете на войну… вас могут ранить, пожалуй… О, я не переживу этого!
— Дорогая Бланш, успокойтесь. Бог не оставитнас. Герцог помирится с двором и, верно, не откажет мне в вашей руке. Истинная любовь умеет преодолевать все препятствия. Будем ждать и надеяться, настоящие же минуты наши, давайте пользоваться ими и не думать о будущем.
В это время у ворот постучались. Молодые люди вздрогнули.
— Что это?— спросил де Леран.
— Это, верно, герцог,— поспешно сказала девушка.— Гастон, я уйду, мое отсутствие может показаться странным. Подождите меня здесь.
— Вы ведь вернетесь?
— Клянусь вам! Не будете скучать?
— Нет, моя дорогая Бланш, я буду думать о вас и не замечу, как пролетит время.
Он поцеловал ей руку, и она убежала, легкая, как птичка.
Действительно, в будуар графини дю Люк вошел герцог де Роган.
Поцеловав в лоб девушку, он почтительно поклонился графине.
Метр Росту подал ему стул и ушел.
— Графиня,— сказал герцог,— я знаю, как неприлично мне приходить к вам в такое время. Поверьте, меня глубоко огорчают гнусные подозрения, к который подали повод услуги, оказанные мне вашей добротой, и прошу простить, что я осмелился явиться сюда сегодня. Но сначала, будьте так добры, графиня, прочесть письмо к вам герцогини де Роган.
Он подал ей письмо. Графиня начала читать и с укоризной глянула на герцога.
— Герцог, вы хотите отнять у меня это милое дитя?
— Прочтите, пожалуйста, дальше,— сказал он, улыбнувшись.
Жанна закончила и с улыбкой подняла гочову.
— Да,— сказала она,— соблазнительное предложение: если бы я могла, поверьте, не задумалась бы ни минуты. Вы знаете, герцог, мое положение теперь очень странно, и я должна быть крайне осторожна.
— Прекрасно понимаю вас, графиня, по надеюсь доказать, что вам нечего бояться.
— Признаюсь, герцог, я была бы этому очень рада, мне жаль расстаться с вашей милой воспитанницей.
— Сейчас я вам докажу, графиня, что вы будете не правы, отказавшись от предложения герцогини. Напрасно встревожившись от угрожающей осады, она прежде всего подумала о том, как бы оградить от опасности Бланш, и отправила ее к вам, как к единственному падежному другу. Вернувшись в Кастр, я увидел то, чего не заметила в своей истинно материнской любви герцогиня: оставляя мадемуазель де Кастельно в Париже, она давала королю драгоценный залог, который monsieur де Люинь не выпустил бы из рук. Весь род Кастельно известен страдальческой участью, я не хочу, чтобы дети моего товарища по оружию, вверенные моей опеке, испытали то же. Мы с герцогиней любим Бланш, как дочь. Вы, графиня, женщина в самом истинном значении этого слова и поймете деликатность поступка мадам де Роган. Отсюда до Кастра путь далекий, и мне неприлично одному сопровождать Бланш. Но вы, графиня, можете заменить меня в этом случае. Поезжайте всем домом, возьмите с собой всех слуг. В этом никто не может увидеть ничего дурного. Кроме того, граф дю Люк через два дня получит приказ ехать в Монтобан к гугенотским войскам, а я совершенно исчезну для вас, мы больше не увидимся. Как видите, графиня, во всем этом нет препятствий, которые вы предполагали, приняв приглашение герцогини, вы окажете ей громадную услугу.
— Герцог, вы действительно замечательно умеете убеждать, я еще раз готова служить вам, но с условием: чтобы мы с вами выехали отсюда не разными дорогами, а чтобы вы постоянно ехали впереди, обгоняя меня, по крайней мере, миль на десять и, несмотря ни на какую опасность, не возвращались ко мне на помошь, в Монтобане или Кастре я попрошу вас никогда не являться ко мне и не стараться увидеться со мной, и, наконец, чтобы муж мой сейчас же получил приказание ехать к вам.
— Даю вам слово, что все это будет исполнено, графиня. Вы поедете отсюда с конвоем из десяти кавалеристов, при каждой остановке число их будет увеличиваться, пока наконец не достигнет пятидесяти человек, их поведет граф де Лерае. С таким конвоем вам бояться нечего.
— В таком случае я еду, герцог.
Бланш пришла в восхищение, что не расстанется о графиней, которую успела полюбить, и скоро увидится со своей приемной матерью.
— А теперь, графиня, позвольте переговорить с вами окончательно о подробностях ваших сборов.
Бланш воспользовалась случаем и отпросилась пойти приготовить кое-что для себя к отъезду — выезд назначен был на три часа ночи — и затем убежала к нетерпеливо ожидавшему ее Лерану,
— Победа, победа, милый Гастон!— вскричала она, подбегая к нему, вся запыхавшись.— Мы едем все вместе!
Он решительно ничего не мог попять и стоял как вкопанный.
— Мне некогда объяснять вам всего,— торопливо сказала девушка,— я спешу вернуться к герцогу, уходите скорей, Гастон, мы через несколько часов увидимся.
— Бланш, милая, я с ума схожу! Что вы мне такое говорите?
— Некогда, некогда объяснять, Гастон! Поезжайте в Вильжюиф, там все узнаете.
— Как! Вы сами гоните меня!— говорил де Лераи, все-таки ничего не понимая.
— Да, да! Скоро опять увидимся, только уходите скорей. Они молча, торопливо пробирались к боковой калитке. Де Леран думал, что в доме подозревают о его присутствии, и повиновался Бланш, не желая подвергать ее даже самому легкому огорчению.
Они подошли наконец к калитке, девушка осторожно отперла ее.
— Уходите, друг мой, и, главное, скорей возвращайтесь!
— Вы хотите, чтобы я вернулся? — спросил он вне себя от изумления.
— Да, да, вы вернетесь, только, умоляю вас, уходите быстрей! Скоро все узнаете.
— Иду, повинуюсь вам, Бланш, но ничего не понимаю!— сказал Леран, целуя ей руку.— Прощайте!
— Нет, до свидания!
Он еще раз поцеловал ей руку и вышел на улицу. В эту самую минуту на него бросились какие-то двое людей со шпагами в руках… Опасность мигом вернула молодому человеку хладнокровие и присутствие духа. Втолкнув Бланш в сад, он запер калитку и, обернувшись к нападающим, выбил у одного из них шпагу и эфесом так ударил его по голове, что тот упал без памяти. Все это молодой человек сделал молча, чтобы его не узнали. Перепрыгнув через упавшего, он бросился бежать, другой противник слабо преследовал его, скорей как будто для очистки совести, чем из желания действительно догнать.
Но, спасаясь с быстротой оленя, преследуемого охотниками, храбрец не забыл успокоить бедную девушку, которая почти теряла сознание, стоя вся дрожа в саду.
— Спасен!— громко крикнул он.
Это слово мигом вернуло силы Бланш, и она ушла домой, благодаря Бога за спасение любимого человека.
Де Леран вскоре исчез в лабиринте бесчисленных переулков, которыми изобиловал в то время Париж.
— Молодец!— проворчал, возвращаясь к графу, преследователь молодого человека, в котором читатель, конечно, узнал капитана Ватана.— Ну, отвел от нас беду этот славный де Леран! Пойду теперь помогу бедному графу… от души бы я посмеялся, если бы это не с ним случилось… Послушайте! Идите своей дорогой,— сказал он какому-то человеку, подошедшему к нему слишком близко.
— Ах, это вы, капитан,— ответил тот,
— Граф дю Люк!
— Разве вы меня не узнали?
— Ну, очень рад, что вы на ногах. Вы не…
— Нет, но этот негодяй герцог здорово стукнул меня, до сих пор в ушах звенит. А вам не удалось его нагнать, капитан?
— Легко сказать нагнать! Славно бы я попался, если бы не остерегся! Мне едва удалось удрать от целой толпы дворян.
— О, я убью этого мерзавца!
— Этого не случится, если вы будете продолжать действовать так, как сегодня. Горячность, граф, всегда заставляет делать только глупости.
— Благодарю за совет, капитан, жаль только, вы поздно спохватились дать его.
— Да ведь вы не слушали меня раньше. Ну, я все-таки утешаюсь, что могу посоветовать и попозже.
— Только теперь не станем об этом говорить, капитан!
— Как хотите!
Они вернулись в ‘Шер-Ликорн’. У крыльца стояло несколько конюхов с лошадьми. В общей зале де Леран и трое или четверо дворян пили пиво. Де Леран весело вскочил, увидев графа, но капитан схватил его за руку крепко сжал ее.
— А, милый де Леран!— сказал он и шепотом быстро прибавил:
— Ни слова о том, что случилось два часа тому назад]
— Что? — спросил озадаченный де Леран.
— Ни слова!— повторил капитан, выразительно посмотрев ему прямо в глаза.
Де Лераи догадался, что тут что-нибудь серьезное, кроме того и в его собственных интересах лучше всего молчать.
Ответив капитану выразительным взглядом, он горячо пожал руку графа, и они стали пить.
Через некоторое время де Леран и его товарищи уехали, а наши друзья пошли к себе наверх.

IХ
ПОДГОТОВКА ЗАГОВОРА

После описанного нами происшествия граф дю Люк целых два дня не выходил из дому, он был болен и душой и телом, но больше душой.
Кажется, увидев вышедшего из дома его жены герцога де Рогана, целовавшего ей руки, он должен был бы окончательно убедиться в справедливости своих подозрений. Но на деле вышло не так. Чем больше он начинал раздумывать, тем больше приходил к убеждению, что несправедливо поступил с женой, бросив ее по одному ни на чем не основанному подозрению.
Неужели Жанна могла так вдруг из чистой, честной женщины сделаться обманщицей, отдаться совершенно незнакомому человеку? Да и герцог де Роган не мог в одну минуту изменить высоким правилам чести, которыми всегда отличался, и так низко поступить с человеком, спасшим ему жиянь.
Граф и раньше сознавал в глубине души несправедливость свою к жене, которую всегда любил, а после разлуки полюбил еще больше, но, чтобы оправдать себя в собственных глазах, он окружил графиню целой сетью шпионов, посредством которых узнавал каждый шаг, каждое движение и слово графини, но он только думал, что это так, на самом же деле люди графини были слишком ей преданы, чтобы выдать ее даже мужу, их любимому хозяину.
— Нет,— сказал он себе после описанного происшествия у садовой калитки с мнимым герцогом де Роганом,— я совсем сумасшедший! Капитан говорил правду, тут какая-то тайна, которая непременно разъяснится, и я всеми силами помогу этому, пойду к герцогу и попрошу у него объяснения, если он мне в нем откажет, тогда плохо ему придется!
В то время как граф дю Люк, лежа у себя в спальне, пришел к такому заключению, к нему вдруг вошли, несмотря на энергичное сопротивление Мишеля, Ватан, Клер-де-Люнь и Дубль-Эпе.
Капитан сразу заметил его бледность и утомленное выражение лица.
Поговорив и спросив о здоровье, они сообщили графу, что Дубль-Эпе принес кое-какие известия.
— Расскажи-ка, крестник,— сказал капитан.
— Вчера,— начал молодой человек,— у меня обедали пятеро вельмож: шевалье де Гиз, маркиз де Лафар, граф де Ланжак и де Теминь.
— Как! Да ведь господин де Теминь в армии,— удивился граф.
— Нет, граф, он вчера инкогнито приехал в Париж.
— Но кто же был пятый? Вы мне назвали только четверых.
— Пятый, граф, был отец Жозеф, одетый в светское платье. К ним почти вслед затем присоединился еще граф да Сент-Ирем с сестрой, мадемуазель Дианой. Передам вам вкратце их разговор. Епископ Люсонский послал господина де Теминя в Париж покончить со всеми гугенотами, которые только есть в городе. В провинции дело идет, по-видимому, не так, как здесь, реформаторы энергично сопротивляются, королевские войска начинают терпеть поражения. С другой стороны, де Люинь, видимо, надоедает королю и впадает в немилость, а епископ Люсонский быстро идет в гору, поговаривают, что он скоро будет первым министром. Епископ Люсонский убежден, что наступила минута нанести решительный удар, который он так давно готовит. В то же время королевские войска займут Кастр и Монтобан.
— Ну, это не так легко,— заметил капитан.
— Особенно после того, как герцог де Роган укрепил их,— сказал граф.— Так мятеж не замедлит вспыхнуть?
— Сегодня же ночью, господин граф.
— Как! Уже?
— Да ведь давно все готово. Сегодня вечером в Париж войдет полк швейцарцев, в Луврских казармах уже стоят две роты стрелков и рота карабинеров. Сегодня вечером также будет большая процессия: монахи всех орденов крестным ходом, с зажженными свечами пойдут в Сент-Мерри к Новому Мосту, в аббатство Сен-Жермен-де-Прэ, останавливаясь на несколько минут у каждой церкви, затем отправятся в Нотрдамский собор и вернутся оттуда в Сен-Жермен-л’Оксерруа. Это приказал епископ Парижский, чтобы призвать благословение Божие на королевские войска и испросить королю помощь для истребления еретиков, смущающих государство. Между монахами будет много дворян с оружием под рясой.
— Славно придумали,— рассмеялся капитан.— Это похоже на процессию Лиги.
— Да,— отвечал Дубль-Эпе,— только теперь в некоторых местах, например: на Новом Мосту, около Бронзового Коня, возле дома Дубль-Эпе, у театра Шута, около Дофииовой улицы — будут стоять дворяне и солдаты, переодетые в разные костюмы, и по данному сигналу бросятся с криком ‘Да здравствует Религия!’
— А что послужит сигналом?
— Ссора в толпе, которая будет стоять у театра Шута.
— Примем к сведению,— сказал капитан.— Но я во всем этом не вижу участия графа де Сент-Ирема и его милой сестрицы.
— Граф будет у театра Шута,— пояснил Дубль-Эпе,— и начнет ссору, а мадемуазель Диана сказала, что берется помешать капитану Ватану и графу дю Люку, если они вздумают действовать.
— Скажите, пожалуйста!— возмутился капитан.— Интересно посмотреть, как бы она это устроила!
— Да,— прибавил, нахмурив брови, граф.— Вы все сказали, Дубль-Эпе?
— Почти, граф. Чтобы представить все это королю в более серьезном виде и оправдать сильные репрессивные меры необходимостью защищаться от насилия гугенотов, устроено будет несколько баррикад и сожжено три-четыре дома.
— Значит, план неприятеля нам известен,— сказал граф.— А какими силами мы располагаем?
— У меня,— отвечал капитан,— пятьдесят человек в отеле де Лафорса, столько же в отеле Тельюссона, наконец, в моем распоряжении от трехсот двадцати до трехсот пятидесяти надежных молодцов, которые дол жны в очень недолгом времени соединиться под началу ством герцога де Рогаиа.
— А у вас, Клер-де-Люнь?
— Я, граф, предоставляю в ваше распоряжение жителей всех Дворов Чудес в Париже, всех шалопаев и бездельников предместий и всевозможных мошенников. Я и сам не знаю, сколько их, знаю только, что очень много. Им терять нечего, они могут тут только выиграть.
— А я бы посоветовал вам все-таки, Клер-де-Люнь, выбрать из них людей почестнее, и их будет больше чем достаточно.
— Согласен с вами, граф, но остальные все равно пойдут за ними, этот народ за милю чует добычу.
— Ну, в таком случае, пусть будет, что будет! План наш должен быть совершенно одинаков с планом врагов. Около каждой их группы будут стоять наши, которые будут кричать: ‘Долой католиков!’
— Отлично!— с восторгом воскликнул капитан.— И у меня есть своя мысль, не знаю, понравится ли она вам. Я хоть и в сильном подозрении у мессира Дефонкти, но он не отменил еще моего назначения начальником дозора, и я этим сегодня воспользуюсь: сниму везде, где встречу, маленькие караулы и соединю их в большие, таким образом я ослаблю неприятеля и нанесу ему удар его же собственными силами. Эти полицейские такие глупцы, что, право, ничего и не заметят,
— Ну, уж это вы шутите, капитан!
— Нисколько, милый друг, я ведь знаю солдат: это не люди, а механизмы, если бы солдаты рассуждали, так и армии бы не существовали, и побед бы не было.
— Ну, действуйте, как знаете, капитан. Даю вам полную свободу. Я вас больше не удерживаю, господа. Теперь два часа, вам немного остается времени, чтобы принять необходимые меры и не дать неприятелю стать нас сегодня вечером врасплох.
Он встал и проводил их до передней.
— Я вам не все сказал,— шепнул ему на пороге Дубль-Эпе.— Подождите меня, граф, я должен сообщить вам одну вещь наедине.
— Хорошо,— тоже шепотом отвечал Оливье,— когда вы придете?
— Через несколько минут.
И капитан, уже подошедший к выходной двери, обернулся к Оливье.
— Милый Оливье,— сказал он,— мне бы хотелось переговорить с вами. Чертовская угроза мадемуазель де Сент-Ирем не выходит у меня из головы.
— Неужели вас это может беспокоить?
— Друг мой, я лучше тысячу раз буду иметь дело с десятью мужчинами, чем с одной женщиной.
— Так заходите, мы вместе и отправимся.
— Хорошо.
Они ушли, а граф вернулся к себе в спальню. Но на пороге он вскрикнул от изумления и почти испуга.
В том самом кресле, где он сидел несколько минут перед тем, сейчас сидела прекрасная, спокойная, улыбающаяся Диана де Сент-Ирем.
— Войдите, граф,— сказала она своим музыкальным голосом.— Неужели мне придется приглашать вас, как гостя?
Он подошел и поклонился, сам не сознавая, что делает. В улыбке, не сходившей с губ Дианы, было что-то львиное, у графа даже мороз по коже пробежал.
Как оса тут очутилась? Зачем?

X
ВНЕЗАПНОЕ ПОЯВЛЕНИЕ ДИАНЫ

Холодно и молча поклонившись графине де Сент-Ирем, Оливье, не обращая больше на нее внимания, подошел к стене, снял длинную рапиру и опоясался ею, заткнул за пояс нож и два заряженные пистолета и стал заряжать пищаль.
Девушка тревожно следила за ним.
— Извините, граф, я здесь,— сказала она, видя, что он как будто совершенно позабыл о ее присутствии.
— Вижу, графиня,— хладнокровно отвечал Оливье, продолжая свое дело.
— Скажите, пожалуйста, граф, что вы делаете?
— Заряжаю пищаль.
— А!— произнесла она с легкой иронией в голосе.— Я не совсем несведуща в этих вещах, но спрошу у вас одно.
— Что такое, графиня?
— Вы разве собираетесь кого-нибудь убивать?
— В настоящую минуту, я думаю, нет, графиня.
— Как! Вы даже не знаете?
— О графиня! Вы женщина и должны знать лучше, чем кто-нибудь, что на земле ни за что нельзя ручаться.
— Что это, угроза?— сказала она, пристально поглядев на него и привстав.
— Графиня,— холодно отвечал граф,— кто сознает, чего хочет и на что способен, тот не угрожает, а действует.
Настала минута молчания.
Графиня исподлобья следила за графом, как львица, стерегущая добычу, и только по сильно подымавшейся и опускавшейся груди можно было заметить, как она взволнована.
— Ну, вот, теперь все готово,— сказал граф, положив возле заряженной пищали еще пару пистолетов.
— Вы закончили свои воинственные приготовления, граф?— насмешливо спросила Диана.
— Закончил, графиня.
— Угодно вам теперь уделить мне несколько минут?
Граф обнажил шпагу и, опершись на нес, поклонился с ироничной вежливостью:
— Я к вашим услугам, графиня.
— Престранная у вас, признаюсь, манера говорить с дамой, граф.
— Извините, графиня, у всякого свои привычки.
— Да, но в настоящую минуту…
— Извините, графиня, вы столько времени жили в моем доме и не знаете, что мы, дю Люк де Моверы, всегда так разговариваем со своими врагами?
— Как, граф! Вы меня называете своим врагом?,
— Да, графиня, самым неумолимым врагом.
— Вы, конечно, шутите?
— Нисколько, графиня, вам стоит немножко подумать и вспомнить, и вы согласитесь со мной.
— Но если бы даже и так, чего я не допускаю, неужели я так опасна, что в моем присутствии надо надевать на себя целый арсенал?
— О, вас лично я не остерегаюсь!..
— Так кого же?
— Убийц, которых вы спрятали, может быть, вот тут… в моем алькове.
— О граф! Так оскорблять меня!
Граф повернулся и сделал шаг к постели.
— Куда вы идете, граф!— привстала она, будто намереваясь загородить ему дорогу.
— Куда я иду?.
— Да!.. Куда вы идете?
— Удостовериться, точно ли вы одна здесь, графиня, и извиниться перед вами, если я ошибся.
— О, напрасно, граф! Вы только нанесете мне лишнее оскорбление, больше ничего! Разве я не давно привыкла к этому?
— О, пожалуйста, графиня, не будем лицемерить! Мы знаем друг друга хорошо. Я не стану удостоверяться, есть ли здесь кто-нибудь, я знаю теперь, что мне остается делать.
Графиня как-то странно посмотрела на него и, вдруг бросившись к его ногам, залилась слезами.
— Да, Оливье! Это правда, в твоем алькове спрятаны люди!
— А! Видите, графиня, я знал, что вы наконец задумаете убить меня!
— Оливье!— вскричала она с надрывом в голосе.— Как ты можешь это говорить? Я хотела убить тебя? Я, которая пришла тебя спасти!..
— Вы лжете!
— Оливье, мужчина, оскорбляющий женщину,— подлец, тем более, если эта женщина была его любовницей!
— Пожалуйста, без громких слов, графиня! Уж теперь-то вам не удастся провести меня.
— Оливье! Презирайте меня, я перенесу это без жалоб, только ради Бога, бегите, спасайтесь! Через час, может быть, будет поздно… все знают, что вы один из главных реформаторских вождей!
Граф с минуту смотрел на нее с холодным презрением.
— Вы все сказали, графиня?
— Все!— прошептала она сдавленным голосом.
— Хорошо, теперь выслушайте меня, мне очень немного надо вам сказать.
— Говорите!— медленно произнесла она, встав с кресла и кинув на него змеиный взгляд.
— Графиня, есть женщины, которые так низко упали, что оскорблению не пробиться до них сквозь слой грязи, которым они покрыты… вы одна из таких женщин, я не могу оскорбить вас. Я все понимаю. Вам, неизвестно каким образом, удалось пробраться в мой альков, чтобы иметь удовольствие видеть, как меня зарежут на ваших глазах, вы слышали все, что здесь говорилось. Видя, что ваши замыслы открыты, вы хотели ускорить развязку и попытаться обхмануть меня. Но, повторяю, вам больше это не удастся. Благодарите Бога, что вы женщина, иначе я воткнул бы вам нож в грудь! Ступайте отсюда!.. Я вас выгоняю!— прибавил он, презрительно оттолкнув ее руку.
Графиня слушала его, бледная, дрожащая, неподвижная, как статуя. Почувствовав его прикосновение, она покачнулась, но сейчас же выпрямилась.
— А! Так-то!— пронзительно засмеялась она.— Так ты еще всего не знаешь! Да, я пришла убить тебя, но ты умрешь не сразу, а мучительной смертью, понемногу… Бессердечный, бесхарактерный глупец! Возле тебя были ангел и демон, и ты не сумел выбрать между ними! Пока ты будешь умирать, я расскажу тебе твою жизнь, которой ты не знаешь, укажу сокровища любви и преданности, которые ты безвозвратно потерял, чтобы сделаться добычей женщины, ненавидевшей, презиравшей тебя… Эй! Сюда!.. Попробуй теперь защищаться!
Она вдруг с быстротой молнии обвила его за шею обеими руками, чтобы лишить свободы движений.
Но граф знал, с кем имел дело, и держался настороже. Быстро оттолкнув графиню, он отскочил назад.
На зов Дианы из алькова выскочило человек пятнадцать, вооруженных с головы до ног, они ожидали только ее приказания, чтобы броситься на графа.
В эту минуту дверь спальни открылась, и вошел Дубль-Эпе с рапирой в каждой руке и двумя пистолетами за поясом, а в другие двери просунулось хитрое лицо Клер-де-Люня, тоже хорошо вооруженного.
Мишель Ферре поспешно снял со стены рапиру и храбро встал возле графа.
Их было четверо против пятиадцати человек, но каждый из них стоил двоих. Из всего, что попало под руку, Клер-де-Люнь и Мишель Ферре устроили баррикаду,
— А капитан? — спросил граф у Дубль-Эпе.
— Не беспокойтесь, он не заставит себя ждать!
Все это произошло очень быстро.
— Не троньте только этой женщины!—сказал граф.— Она мне принадлежит.
— Бейте их насмерть!— крикнула Диана и выстрелила в графа.
Но рука ее дрожала от злости, и пуля засела в потолке. Это послужило сигналом. Вслед раздалось разом восемь выстрелов и со стороны осажденных.
Несколько человек графини упало замертво. Осажденные со страхом увидели, что на место убитых явилось еще десять свежих человек, убийцы не могли все разом войти в комнату, и часть их спряталась на потайной лестнице.
— Вперед!— крикнул граф и со своими товарищами перепрыгнул через баррикаду.
Началась страшная битва. Больше всех отличался Дубль-Эпе, он так размахивал своими рапирами, что вокруг него, казалось, летал круг. Противники были тоже не трусливого десятка и бились мужественно, а Диана, стоя на кровати графа и ухватившись обеими руками за края полога, смотрела на это, точно какой-то злой ангел, парящий над резней.
Это не могло долго продолжаться. Один из бандитов, по-видимому, начальник, пронзительно крикнул, и его ватага вернулась в альков. Граф со своими помощниками прыгнули за баррикаду. Они все, кроме Дубль-Эпе, были ранены, раны их были не опасны, но кровь текла сильно, они наскоро перевязали их друг другу.
Начинало уже темнеть. Граф дивился, отчего внизу, в гостинице, ничего не слышат и не идут к ним на помощь. Только он собирался выразить свое удивление Дубль-Эпе, как за стеной послышался шум.
— Ну, опять за работу!— сказал, смеясь, молодой человек.
И действительно — бандиты опять бросились на них с новой силой, но в это же самое время раздался голос капитана:
— Бей их, бей!
И он явился с несколькими вооруженными людьми позади бандитов.
— Сюда, к нам!— закричал дю Люк.
— Идем, идем!— отвечал со смехом капитан.— Никто из вас не убит?
— Нет еще!
— Отлично! Вперед, товарищи! Бейте их хорошенько!
Началась страшная резня.
Дубль-Эпе первый выскочил из-за баррикады и, с силой оттолкнув убийц, взбежал по ступеням алькова.
Он бросил шпагу, которую держал в левой руке, схватил Диану за пояс и, оторвав ее от полога, за который она крепко хваталась в отчаянии, перекинул себе на плечо, размахивая шпагой, быстрым прыжком очутился снова за баррикадой и бросил девушку к ногам графа.
Бандиты были теперь между двух огней и бились уже только для того, чтобы не быть убитыми.
Видя, что нет спасения, они стали бросаться из окна, но и там их ждали люди Ватана, все нападавшие были перебиты. Из всей шайки осталась цела и невредима одна Диана.
Хорошенькая комната была вся залита кровью, портьеры и занавеси оборваны, мебель переломана.
— Не знаю, как и благодарить вас, капитан!— сказал Оливье, крепко сжав ему обе руки.
— Да за что, милый Оливье? Дело было горячее, но теперь ваши враги перебиты, не станем же об этом больше и говорить!
— Напротив, капитан, об этом надо говорить! Подобный случай в столице Франции непременно должен обратить на себя внимание публики. Нельзя допускать, чтобы в чужую квартиру вламывались разбойники й убивали граждан без всякого повода к этому. За это непременно должно быть возмездие.
— Pardieu! Его нетрудно добиться, граф! Враг в ваших руках. Разбойники делали только то, что им приказали сделать за деньги. Вот эта женщина им заплатила, она одна виновата, отправьте ее вслед за ними.
— Вы не думаете, что говорите, капитан, ведь я тогда совершу преступление еще отвратительнее, тем более, что сделаю его против женщины.
— Да разве это женщина? Это дьявол, если вам противно к ней прикоснуться, то предоставьте мне!
Диана, лежавшая до тех пор на полу в бессознательном состоянии у ног графа, вдруг вскочила.
— Кто вам мешает? — сказала она со зловещим смехом.— Убейте меня! Ведь, выйдя отсюда, я всеми силами буду стараться отомстить вам.
— Можете делать что угодно, сударыня!— с достоинством отвечал Оливье.— Вы женщина, вы теперь едва, вас некому защитить, это не позволит мне нанести вам какой-нибудь вред, тем более, что я вас так глубоко презираю. Ступайте! Я вас прощаю и забываю!
— Но я не забываю, граф де Мовер! Я добьюсь своего!
— Как угодно, сударыня!
— Только я вас предупреждаю,— сказал капитан, так грубо взяв ее за плечо, что она пошатнулась,— если вы мне еще раз попадетесь, я вас раздавлю, как гадину!
Она презрительно посмотрела на него через плечо.
— Нетрудно угрожать тем, кто не может защищаться, но, повторяю вам, я своего добьюсь, и вы пожалеете, что не убили меня сегодня.
— Уходите, сударыня,— повторил граф,— любую женщину надо щадить, даже такую, как вы!
— Хорошо, я уйду, но прежде отравлю вам сердце! Граф Оливье, муж погибшей женщины! Ваша жена смеется над вами. Герцог де Роган уже три дня в Париже, он приехал только для того, чтобы увезти вашу жену, они едут теперь в Монтобан. Идите, стучитесь в дом на улице Серизэ! Вам не достучаться.
— Лжете!— раздался пронзительный голос метра Грипара.— Графиня Жанна уехала не одна, с ней поехала моя жена. Герцог едет на десять миль впереди. Вот, господин граф, письмо от вашей супруги, в котором она извещает вас о своем отъезде, а вот это от герцога, в котором он, вероятно, объясняет, почему это так случилось. Sang-Dieu! Если вам угодно простить эту красавицу, так я не прощу ей убытков, которые она мне наделала в моей гостинице! Пусть заплатит!
Граф невольно улыбнулся и, взяв у него письма, положил ему в руку полный кошелек золота.
— Вы славный человек, метр Грппар!— сказал он.— Вот, возьмите за убытки. Я найду случай доказать вам свою благодарность. А вас, сударыня,— прибавил он, обращаясь к Диане,— убедительно прошу уйти, вам больше здесь нечего делать.
— Нет, постойте!— сурово вскричал Ватан.— Великодушие хорошо, граф, когда дело не идет о собственной безопасности, а тут ведь мы все поплатимся головами. Макромбиш, Бонкорбо, делайте, что я велел!
Диану мигом связали, заткнули ей рот и унесли.
Граф хотел было броситься к ней на помощь, но капитан схватил его за руку.
— Стойте!— крикнул он.— Даю вам слово, что ей вреда не сделают, но теперь все же одним врагом меньше, у нас их еще много осталось. Уже поздно, вы забыли разве, что нас ждут?
Граф помолчал с минуту, опустив голову, потом гордо поднял ее и протянул руку авантюристу.
— Благодарю вас, вы мне напомнили о моей обязанности!— сказал он.— Идемте!

XI
КАПИТАН ВАТАН ИЗБЕГАЕТ ГИБЕЛИ

Граф дю Люк, поручив заботам метра Грипара довольно тяжело раненного Мишеля, ушел с капитаном, Дубль-Эпе и Клер-де-Люнем.
Оливье находился в затруднительном положении. Люди, которые решились на такое смелое дело среди белого дня на одной из самых многолюдных улиц, прятавшиеся за Диану де Сент-Ирем, должны были иметь большую силу и быть вполне уверенными в безнаказанности.
Дю Люк понимал, что преследователи его повторят попытку, но будут действовать уже осторожнее и лучше заручатся шансами на успех.
Капитан Ватан вполне разделял его мнение, а Клер-де-Люнь и Дубль-Эпе, чувствуя, что земля уходит у них из-под ног, только и ждали, как бы стать поскорей в ряды армии де Рогана, где их уже никто не отыщет.
Решили следующее: на рассвете солдаты Ватана и бездельники Клер-де-Люня должны были выехать из города не больше, чем человека по три, через разные заставы и соединиться в маленьком городке Гискаре.
— Там никто и внимания на нас не обратит,— сказал капитан, предложивший это.— А затем мы отправимся окончательно в Компьен, откуда расходятся дороги по всему королевству.
Граф дю Люк прибавил только, чтобы мадемуазель де Сент-Ирем непременно освободили до их отъезда из Парижа.
— Теперь,— продолжал капитан,— мы все знаем, как действовать, и нам остается только отправиться по назначению. Вы, граф, перейдя мост, остановитесь у Бронзового Коня и три раза снимите шляпу, около вас сейчас же соберется пятьдесят человек, которые скажут вам пароль. Я за них отвечаю, как за себя самого. В четыре часа утра,— прибавил он на ухо Оливье.— я жду вас с лошадьми у Монмартрских ворот.
Они разошлись.
— Гм!— заметил про себя капитан.— Я знаю, где найти своих молодцов, они не тронутся с места, пока не увидят меня, но мне надо кое-что еще разузнать.
Он отправился к реке, там у плота стояла лодочка. Капитан прыгнул в нее, лег на спину и оттолкнулся ог берега.
— Жаль, что нельзя заснуть!— прошептал он.— А хорошо бы.
Новый Мост представлял в это время своеобразную картину.
Ночь была тихая, безоблачная, по берегам ни души, окутывавший их сумрак кое-где только расступался, давая место беловатым, светлым полосам от луны и звезд.
На самом же мосту кипела жизнь. От зажженных факелов поднималось целое зарево, со всех сторон слышались крики, смех, бестолковая, шумная музыка у всех фокусников, стук алебард, которым дозорные отгоняли народ от середины моста, в довершение этого гвалта гудели колокола Нотр-Дама и других церквей города.
Скоро должна была начаться процессия. Невдалеке от капитана послышался легкий шум.
— Это, верно, наши,— подумал он и стал прислушиваться.
Действительно, из-за Бронзового Коня по скользким ступеням, которые вели к площадке Нового Моста, спускались какие-то люди в надвинутых на глаза шляпах, закутанные в плащи. На площадке они столпились и молча раскланялись друг с другом. Разглядеть их капитан не мог, но ясно слышал, что они говорили.
— Ну, что?— спросил один.
— Все идет хорошо,— отвечал другой.— Все приказания точно выполнены, могут когда угодно начать праздник.
— А дело с дю Люком?
— Не удалось. Бедняги, пришедшие с мадемуазель де Сент-Ирем, все перебиты.
— А сколько же их было?
— Человек пять, кажется.
— Молодцы! Но куда девалась мадемуазель де Сент-Ирем? Не убили ее, надеюсь?
— Нет! Ее увезли.
— Ну, это ничего! Мадемуазель де Сент-Ирем слишком хороша, чтобы не привыкнуть к таким случайностям.
— Шевалье, вы забываете, кому и о ком так говорите.
— Я думаю, граф, что теперь неудобно называть друг друга по имени и титулу.
— Благодарю за напоминание, но мы возобновим этот разговор в более удобном месте.
— Хорошо, сделаю вам эту честь.
— Милостивый государь!..
— Господа, господа! Что за споры о пустяках в такое время! Именем короля, прошу вас замолчать!
Спорившие поклонились и замолчали.
— Ну, времени терять нечего,— сказал тот, кто их унял,— процессия выходит теперь из Сен-Жермен-л’Оксерруа, меньше чем через двадцать минут она будет на мосту. Не лучше ли было бы нам последить за нашими партизанами?
— Они все на местах и ждут только сигнала.
— Хорошо, я подам его, когда будет нужно.
— А скажите, кстати… что, надо всех убивать… и детей, и стариков, и женщин?
— Помните,— был строгий ответ,— что в бунтах больше всего мешают женщины, старики и дети, они бросаются на колени, просят, плачут и заставляют иногда щадить мятежников. Но в приказах его величества, заботящегося о благе государства, сказано, чтобы не щадить никого, следовательно, всякая пощада будет нарушением королевской воли. Убивайте всех! Король не может ошибаться. Щадя бунтовщиков, вы делаетесь их сообщниками.
— Я буду повиноваться, отец мой!
— Без титулов! Пора! Остается всего несколько минут.
— Позвольте! Если не ошибаюсь, нас слушает посторонний.
— О! Посмотрим!
Сказавший это достал из-за пояса пистолет и прицелился в лодку, на дне которой лежал капитан.
— Эй, приятель, или кто бы вы ни были!— крикнул он.— Причаливайте, если не хотите, чтобы я в вас выстрелил!
Капитан вскочил на ноги.
— Что вам угодно?— очень любезно спросил он,
— Нам угодно, чтобы вы скорее причаливали.
— С удовольствием, очень рад быть в таком приятном обществе.
Капитан одним прыжком очутился между дворянами и развязно поклонился.
— Что вы делали в этой лодке?
— Катался.
— Как?.. Лежа на спине?
— Я мысленно летал в облаках, Я философ, эклектик.
— И шутник вместе с тем?
— Как все люди, испытавшие жизнь и спешащие смеяться над ней, чтобы не плакать.
— Но кто же вы такой? Как ваша фамилия?
— По какому праву вы меня об этом спрашиваете? Ведь вы сами надели же маску, чтобы не быть узнанным? Вы очень нелогичны!
— Не о логике речь,— сердито крикнул замаскированный,— а о виселице!
— А! Это прескверный род смерти, я бы на вашем месте не выбрал его.
Все расхохотались.
— Я не о себе, а о вас говорю.
— Ах, обо мне! Это другое дело. Извините, милостивый государь, я вашего желания не могу исполнить и не скажу вам своего имени.
— Так вас повесят!
— Гм! Скоро же вы выводите свои заключения, да с какой же стати вы относитесь ко мне, как к разбойнику? Совершенно не зная меня, вы без обиняков хотите меня повесить и возмущаетесь, что это мне не нравится.
— Ошибаетесь, капитан, мы хорошо вас знаем,— сказал, подходя, другой замаскированный.
— А! В таком случае, вы должны знать, что меня запугать угрозами трудно.
— Любезный капитан, вы прежде всего человек умный и лучше, чем кто-нибудь, понимаете, что в иных обстоятельствах надо уступать силе. Времени нам терять некогда, скажите откровенно: за кого вы? За короля или за реформу?
— Положа руку на сердце, должен вам по совести сказать, что мне на это очень трудно ответить.
— Как так?
— Виноват, прежде позвольте спросить, который час?
— Сейчас пробило половину девятого.
— Ну, так я пропал!— вскричал капитан, топнув.— Видите ли, я авантюрист, человек без предрассудков и без всякой предвзятой цели. Между нами, мне очень мало дела и до короля, и до реформы: я вижу во всем этом только хорошее жалованье. Я заключил с реформаторами условие, по которому обязуюсь прослужить им известный срок, и сегодня как раз конец этому сроку.
— Так…
— Нет, позвольте… он кончается ровно в полночь, а до тех пор я не имею права изменять реформаторам и не изменю.
— В таком случае, угроза моего товарища будет сейчас же исполнена…
— А! Да вам разве непременно хочется меня повесить?
— Нам, главное, нужно лишить вас возможности нас выдать.
— И неужели же вы думаете, что я так прямо и позволю вам это? Черт возьми, я тоже дорожу своей шкурой! Вынимайте шпаги, господа! Предупреждаю, у меня четыре заряда в пистолете, нож и рапира… Что ж, рассчитаемся!
Спустившись на последнюю ступеньку, чтобы на него не могли напасть с тыла, он в одну руку взял пистолет, а в другую рапиру.
В эту минуту берега ярко осветились, и раздалось громкое церковное пение.
— Ого! Это что? Крестный ход так поздно вечером! Господи, как жаль, что я не могу участвовать в процессии!
Через перила наклонилось несколько человек с факелами.
— Капитан!— крикнул один из них.— Что же вы там делаете? Мы ждем вас.
— А! Это ты, Клер-де-Люнь? Я бы давно пришел, да вот эти господа не позволяют. Хотят непременно меня повесить.
— Вот что!— сказал Клер-де-Люнь.— Эй, вы! Прицельтесь в них и при малейшем движении убейте, как собак, а мы, братцы, к капитану!
Через перила мигом перекинули несколько веревок, вероятно, заранее приготовленных, человек десять бездельников и Клер-де-Люнь впереди всех быстро соскочили на площадку.
— Ну, мне еще, кажется, не суждено быть повешенным!— вскричал Ватан.
— Господа, господа!— сказал один из дворян, становясь перед товарищами.— Не будем затевать ссоры с этими плутами. Уйдемте! Нам этого человека всегда легко найти.
— Тем более, прекрасные ночные птицы, что я и сам вас буду отыскивать,— отвечал капитан,— и найду скорее, чем вы думаете. Ступайте, я дарю вам жизнь!— величественно прибавил он.
— Негодяй!— крикнул один из замаскированных и бросился было вперед, но Клер-де-Люнь пригрозил, что убьет его, как собаку, если только он шевельнется.
Дворяне, видя, что приходится уступить силе, прыгнули в лодку, в которой приехал капитан, и, подплыв к плоту, бегом выбежали на берег, где рассеялись в разные стороны.
Бездельники между тем вернулись на мост и заняли каждый назначенное ему место. Капитан, покручивая усы, стал пробираться к театру Шута, и какой-то другой человек направлялся туда же. Ватан узнал Жака де Сент-Ирема и пристроился за ним.
В эту минуту шум и крик смолкли: на мост вошла процессия. Она была очень длинна, хвост ее еще не выходил из церкви Сен-Жермен-л’Оксерруа. Впереди ехал отряд стрелков, играя на трубах, затем следовали кающиеся по двадцати пяти человек в ряд, со свечами. Священники несли образа и хоругви, множество монахов всех нищих орденов тоже шли с образами и свечами, и вся эта масса нестройно пела псалмы.
Картина была оригинальная, поразительная. Процессия дошла почти до Бронзового Коня, как вдруг граф де Сент-Ирем, быстро надев шляпу, презрительно крикнул:
— К черту папистов! Да здравствует Религия!
— Хе, хе!— насмешливо заметил капитан,— это что за нечестивец?
— Долой мессу и римские комедии!— продолжал граф.
— Долой мессу!— крикнули человек двадцать в толпе и стали пробираться к графу.
— Да здравствует месса!— громовым голосом крикнул капитан.— Да здравствует король! Долой еретиков!
Крик его повторила громадная толпа, занимавшая почти всю Дофинову площадь.
Живо завязалась драка, к которой присоединились и буржуа, и полицейские, и tire-laines.
Процессия была остановлена, разбита, конвоировавшие ее солдаты, из которых многие были выбиты из седла, не зная, кого слушать, разбежались в разные стороны, так же, как и участвовавшие в процессии, народ преследовал их кряками, свистом, забрасывал комками грязи.
Католики, затеявшие новую Варфоломеевскую ночь, сами попались, реформаторы, насмешливо крича ‘Да здравствует месса!’, резали, били их и бросали в реку.
Какой-то человек, без плаща и шляпы, со шпагой в руке сбежал к площадке моста, ожесточенно отбиваясь от преследовавших его, и быстро спустился по ступенькам.
Но преследователи спустились туда по веревкам.
— В воду нечестивца!— крикнули они.
— Стойте!— скомандовал капитан.— Этот человек принадлежит мне!.. Граф де Сент-Ирем,— прибавил он, обращаясь к беглецу, остановившемуся, опираясь на шпагу,— полчаса тому назад вы хотели повесить меня здесь, но вам это не удалось, а теперь, клянусь, я вас непременно повешу! Не беспокойтесь, сначала я проткну вас рапирой.
— Нетрудно убить человека, когда вас пятьдесят против одного,— презрительно отвечал граф.
— Ошибаетесь, граф, я не убиваю, а дерусь!.. Эй, вы! Прочь! Если я буду убит, не задерживайте графа.
Бездельники недовольно заворчали.
— Я требую этого!— сказал капитан.
— А я все-таки приготовлю веревку,— хмуро заметил Клер-де-Люнь.
— Как знаешь, братец, это тебе не повредит,— отвечал с усмешкой капитан.
Они начали драться с ожесточением. Бездельники тревожно следили за дуэлью, которая могла закончиться смертью обоих противников.
Вдруг граф де Сент-Ирем, сделав шаг вперед, выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил, пуля пролетела мимо капитана и наповал уложила стоявшего позади него бездельника.
— Ах, мошенник!— крикнул капитан и, бросившись на графа, проткнул его рапирой и перерезал ему горло ножом.— Повесьте эту собаку!— сказал он.
Приказание было в ту же минуту исполнено.
— Идемте наверх, ребята,— сказал капитан,— посмотрим, что там нужно сделать.
Наверху по-прежнему была свалка, и трупы градом сыпались в реку.
Клер-де-Люнь и бездельники с радостью примкнули к дравшимся. Капитана утешала мысль, что он убил Жака де Сент-Ирема, ему жаль было только, что он не мог вслед за братом отправить и сестру, но он дал себе слово сделать это при первом удобном случае. Читатель знает, что капитан всегда держал свое слово.

XII
ПАЖ ГРАФА ДЮ ЛЮКА

В одно чудесное утро в начале июня, в девятом часу, из Компьена направлялись двое хорошо вооруженных мужчин. На берегу реки живописно раскинулся городок Гискар. Путешественники въехали в одни ворота и выехали в другие, не останавливаясь. Миновав его последние домики, они увидели шагах в пятистах, вправо, огромное здание, выходившее фасадом на большую дорогу, у крыльца стояли телеги.
— Вот, кажется, гостиница, которую нам указывали в Компьене,— сказал Оливье (читатель, конечно, узнал в путешественниках наших двух героев).
— Да, это гостиница ‘Кок-Арди’,— отвечал капитан.— Меня уже, по правде, начинает беспокоить, что до сих пор мы не встретили ни одного из наших.
Они прибавили шагу и вскоре подъехали к крыльцу.
В общей зале пили и ели извозчики, солдаты, монахи и буржуа. Немножко поодаль от других с аппетитом завтракали двое. Капитан подошел и сел возле одного из них.
— Крестник, ты, наверное, и меня угостишь? — сказал он.
— Ах, крестный! Pardieu! Только вы можете так неожиданно появляться!— обрадовался Дубль-Эпе.
Другой путешественник, завтракавший с Дубль-Эпе, был Клер-де-Люнем.
Они объяснили капитану, что все остальные — буржуа, монахи и солдаты, кроме извозчиков,— были бездельники, нарочно делающие вид, что незнакомы с ними.
— Теперь нам надо изменить путь,— сказал Клер-де-Люнь.— Мы должны дать им пароль и назначить новое место встречи.
— Но я их не знаю,— возразил капитан.
— О, это пустяки! Чего вы не можете сделать, то сделаем мы. Где мы встретимся опять?
— Я думаю,— предложил Оливье,— самое лучшее — деревня Кайлю, там мы будем почти у самого арьергарда нашей армии и, пока станем готовиться в окрестных лесах, пошлем гонца сказать герцогу де Рогану о нашем приближении. От Кайлю нам уже надо будет ехать всем вместе, а не вразброд.
— Отлично,— заметил капитан,— но отсюда до Кайлю далеко, а твои молодцы, Клер-де-Люнь, если им не дать в руку, пожалуй, так уйдут, что их и с фонарем не найдешь!
— В этом отношении, капитан, делайте, как знаете.
— Ну хорошо, я тогда сам все устрою.
Они кончили завтрак. Капитан шепнул несколько слов Клер-де-Люню, тот подозвал Макромбиша, одетого толстяком-монахом, и велел ему свести Дубль-Эпе к тому месту, где бездельники стояли лагерем.
— Дубль-Эпе,— прибавил он,— собери десятерых начальников отряда и вели им как можно скорей явиться сюда, товарища пусть подождут их возвращения в чаще ивняка.
Дубль-Эпе отправился с монахом Макромбишем, набожно раздававшим благословение встречавшимся извозчикам.
Зала гостиницы между тем мало-помалу опустела. Кроме капитана, Оливье и Клер-де-Люня, оставались только двое, один, мертвецки пьяный, спал, растянувшись на скамейке, другой — хорошенький, кудрявый, белокурый паж с черными глазами и светлыми ресницами, в потертом костюме и высоких сапогах со шпорами, сидел, облокотившись на стол и опершись подбородком на ладонь, и, казалось, задумался, на самом же деле он внимательно слушал разговор путешественников.
— Ну,— произнес капитан,— теперь нам надо ехать всем четверым вместе, ведь неизвестно, что может случиться. Как вы думаете, Оливье?
— Мне все равно, я буду делать, что скажете,— отвечал, покачав головой, граф.— У меня какое-то тяжелое предчувствие, точно какая-то опасность ждет меня. Никак не могу отделаться от этого ощущения.
— Понимаю,— сказал капитан,— и со мной это бывало перед битвой, например, в которой мне приходилось быть раненым. Но ведь, как говорил мой знакомый турок, чему быть, того не миновать.
Вошел Дубль-Эпе. Он все устроил, начальники отряда через пять минут должны были приехать.
— Не пойти ли нам к ним навстречу? —спросил капитан.
— Да ведь они сами сейчас будут?
— В том-то и дело. Нам с ними лучше говорить не здесь, где столько лишних ушей и глаз. Не люблю я,— иронично прибавил он,— этих пьяных извозчиков, которые спят с открытыми глазами, и пажей, которые притворяются, что мечтают о любви, а сами слушают чужой разговор.
Едва успел капитан выговорить эти слова, как спавший извозчик вскочил и побежал к двери. Но паж быстрее молнии бросился загородить ему дорогу и так ловко воткнул в его грудь кинжал, что тот и охнуть не успел.
Все это произошло чрезвычайно быстро, никто ие успел опомниться.
— Что вы сделали? — вскричал граф, бросившись к пажу.
— Убил этого человека, как видите,— холодно отвечал тот.
— Но зачем?
— Посмотрите на него и увидите, зачем,
— Магом!— удивился капитан, взглянув на убитого и сняв с него парик и подвязанную бороду.
— Да, Магом, правая рука Дианы де Сент-Ирем, вашего неумолимого врага!— сказал паж.
— Но кто же вы сами такой? — спросил граф.
— Я? Убийца,— отвечал молодой человек с горькой усмешкой.
Между тем прибежали испуганный хозяин и его прислуга. Граф дал ему кошелек с золотом, сказав, что Магом был убит в ссоре и что лучше скорей стащить его в реку, не дожидаясь объездной команды.
Через пять минут труп верного, преданного слуги Дианы был брошен в реку, а пол в зале вымыт, и от преступления не осталось никаких следов. Капитан подозвал пажа и предложил ему стакан вина, тот поблагодарил и залпом выпил.
— Вы так же хорошо пьете, как и владеете кинжалом, молодой человек!— сказал, смеясь, капитан.— Из вас выйдет толк. Теперь потолкуем, хотите?
— С удовольствием,— отвечал паж.
— Кто вы такой?
— Я бедный сирота, воспитанный из милости в доме маркизы Барбантан…
— Клод Обрио!— воскликнул граф.— Теперь я вас припоминаю. А вы, друг мой, узнаете меня?
— О да, господин граф!— отвечал молодой человек с трогательным волнением.— Вы были всегда так добры ко мне, что я не могу вас забыть.
— Но каким образом вы здесь очутились? Вас так все любили у маркиза, особенно он сам и его жена!
— Да, господин граф,— начал рассказывать молодой человек,— маркиз был очень добр ко мне, и я его любил, как отца. Недели две тому назад его разорвал волк на охоте. Не успели его похоронить, как от меня все отвернулись. Маркиза сказала, что я ей больше не нужен, и только из жалости дала мне рекомендательное письмо к вам: вы теперь единственный мой покровитель.
Капитан и Оливье были тронуты до глубины души тоном искреннего горя, которым Клод сказал эти слова. Он подал графу письмо маркизы.
— Продолжайте, дитя мое,— ласково сказал Оливье.
— Я поехал в Моверский замок, там мне сказали, что вы в Париже, на улице Тикетон, в гостинице ‘Шер-Ликорн’. Я поехал в Париж и узнал, что за два часа до моего приезда вы уехали. Добрый метр Грипар указал мне, как вас найти, и я отправился в путь. В одном городке, недалеко от Компьена, у меня расковалась лошадь, это было воскресенье, кузнецы отказались работать в праздник, мне было очень досадно за задержку, но нечего делать, пришлось остановиться в гостинице, сквозь тонкую перегородку, отделявшую мою комнату от соседней, я услышал разговор мужчины с женщиной. Мужчину звали Магомом, женщину я узнал по голосу, который часто слышал, бывая с маркизом в Мовере, это была мадемуазель Диана де Сент-Ирем. Магом давал ей слово ехать вслед за вами и найти случай убить вас, сделав ножом отверстие в перегородке, я стал всматриваться в лицо злодея, чтобы узнать его после, а ночью тихонько спустился с лестницы, оседлал лошадь и уехал, хотя бедное животное прихрамывало, и ночь была претемная. Сюда я приехал часом раньше Магома и все время следил за ним. Остальное вы знаете, господин граф.
— Спасибо, Клод!— сказал Оливье.— Я не забуду твоей услуги. Теперь ты будешь моим пажом, от тебя зависит не расставаться со мной.
— Благодарю вас, граф, я постараюсь сделаться достойным ваших милостей,— отвечал Клод и почтительно поцеловал протянутую ему руку.
— Corbieux! Вы хорошо делаете, Оливье, этот паж прехорошенький, сначала он показался мне немножко подозрительным, но теперь все прошло!
При этих словах паж слегка вздрогнул и как-то особенно посмотрел на капитана Ватана.
— Я полюбил этого ребенка,— продолжал ничего не заметивший капитан.— У тебя хорошие способности, мальчуган, я их разовью!
— Постараюсь следовать вашим советам, капитан,— лукаво отвечал паж.
Между тем Макромбиш привел десятерых начальников — разбойников с головы до ног, как это сразу было видно. Но они до того упились, что на вопрос заметившего это Клер-де-Люня и усомнившегося, в состоянии ли они его понять, могли ответить только поклоном.
— Ступайте выкупайтесь!— велел он им.
Они ушли и через несколько минут вернулись в том же порядке, мокрые, как лягушки. Все десятеро храбро окунулись в водопойню для лошадей. Макромбиш тоже окатил себе голову свежей водой. После этого они могли вникнуть в то, что им говорилось.
— Слушайте внимательно!— сказал Клер-де-Люнь.— Вы отправитесь сейчас же в Кайлю, приедете туда не позже чем через десять дней и остановитесь не в городе, а в соседнем лесу. Кто опоздает хоть минутой, будет сейчас же без разговоров изгнан, все, кто приедут ровно в полдень на десятый день, получат по двадцати пистолей. Грабить на дороге позволяется, только без шума и разных крайностей. Поняли?
— Поняли, начальник.
— Каждому из вас дается на дорогу по четыре пистоля…
Они с радостным восклицанием инстинктивно протянули руки.
— Но,— продолжал Клер-де-Люнь,— если вам дать такую сумму прямо в руки, вас затем поминай как звали. Поэтому получите теперь по одному пистолю, в Кайлю вам дадут остальное.
Бездельники, видимо, были недовольны, но промолчали, зная, что Клер-де-Люню бесполезно возражать. Он отдал кошелек с деньгами Макромбишу,
— Не забудьте,— прибавил Клер-де-Люнь,— отдать и солдатам капитана Ватана их долю. Ступайте, я полагаюсь на вас! Чтобы через час здесь ни одного больше не было!
Бездельники поклонились и ушли.
— Ну, идем!— позвал капитан.— Расплатись, крестник! Есть у тебя лошадь, мальчуган?
— Есть,— отвечал паж.
— Так ступай за ней, и в путь!
Через несколько минут все пятеро мчались к Компьену.

XIII
ДОРОГА В СЕНТ-АНТОНЕН

Коннетабль де Люинь не отличался блестящими военными способностями: вся его цель состояла в том, чтобы составить себе карьеру и нажить состояние. Его слабые, нерешительные действия не могли сильно тревожить де Рогана, известного в то время своим искусством в военном деле.
Когда король поехал с 25-тысячным войском усмирять восстание в Лангедоке и Гюйенне, маршал Лесдигьер предлагал ему следующий план: не обращая внимания на мелкие города, идти прямо к трем главным — Монпелье, Монтобану и Тулузе, которые одни могли оказать сильное сопротивление, и осадить их, а герцогу Ангулемскому в это время расположиться в окрестностях, чтобы не допускать никакого подкрепления осажденным со стороны гугенотов.
Тогда Монпелье, Монтобан и Тулуза были еще не готовы к осаде, и взять их не представлялось трудности.
Коннетабль де Люинь между тем составил свой план, по которому, напротив, надо было идти медленно, овладевая встречными гугенотскими городами, ставить в них гарнизоны и пробовать заключать договоры с гугенотскими губернаторами. Этот план был внушен ему каким-то кармелитским монахом. Он шел вместе с армией, предсказывая, что в назначенный им день король непременно возьмет Монтобан. Однако это оказалось ложью, и кармелита прогнали.
Герцог де Роган между тем воспользовался глупостью де Люиня и успел приготовиться. Он укрепил Монтобан и поручил начальство в нем герцогу де Лафорсу.
Таким образом, когда король подошел к Монтобану, город был уже так силен, что герцог мог даже ставить свои условия перед королем.
В то время, о котором мы говорим, около Кайлю тянулся громадный лес. 10-го августа, в третьем часу пополудни, из этого леса крупной рысью выехали два вооруженных всадника на великолепных конях. Один был Оливье, другой — его любимец-паж Клод Обрио.
Уже две недели бездельники стояли в лесу Кайлю, не давая покоя королевским войскам и особенно ловко перехватывая провиант.
Клод Обрио сделался общим любимцем. Всякую минуту он, не рассуждая о последствиях, готов был и на шалость, и на драку.
Два часа тому назад граф дю Люк получил от Лектура письмо, в котором говорилось, что герцог де Роган накануне вечером вернулся из Севенна и просит Оливье немедленно приехать, что он постарается выехать к нему навстречу, чтобы ему не так скучен показался длинный путь.
Оливье, поручив начальство капитану Ватану, поехал один со своим пажом. После разрыва с женой ему ни разу еще не приходилось встречаться с де Роганом, граф глубоко ненавидел его в душе за оскорбления, которые герцог, по его мнению, нанес ему, и оставался в рядах своих единоверцев только для того, чтобы найти случай блистательно отомстить. Теперь он ехал к своему врагу, и, конечно, эта встреча должна была иметь кровавый исход.
Клод Обрио, как все любимцы, умевший льстить страстям своего господина, хитростью и ловкостью выпытал кое-что из секретов Оливье.
Графа, когда его не туманила страсть, трудно было обмануть, кроме того, он вполне доверял капитану, и поколебать это доверие было решительно невозможно.
Клод Обрио имел, по-видимому, какую-то тайную цель, он всячески старался не возбуждать подозрений капитана, проницательности которого особенно боялся, он видел, что при малейшей неосторожности капитан сделается его неумолимым врагом, так как казалось, он не всегда вполне доверял ему, так же осторожно молодой человек действовал и относительно Клер-де-Люня и Дубль-Эпе.
Во время дороги в Сент-Антонен граф, обыкновенно находивший некоторое удовольствие в болтовне пажа и улыбавшийся иногда его остроумным замечаниям, был молчалив и пасмурен. Пажу никак не удавалось развеселить его. Молодой человек вдруг тяжело вздохнул.
— Ах,— сказал он, как будто говоря с самим собой,— какое несчастье, что мы гугеноты!
— Что это еще за новая фантазия? — удивился граф.— Вы раскаиваетесь, что принадлежите к реформаторской церкви?
— О да, монсеньор, от всей души!
— Отчего же, скажите, пожалуйста, дрянной мальчишка?
— Оттого, что я стал бы монахом, будь я католиком, монсеньор.
— Еще недоставало! Вы хотите пойти в монахи? Почему же это?
— Потому что монах пользуется большими выгодами, а я, бедный гугенот, веду монашескую жизнь и выгодами ее не пользуюсь.
Граф с минуту смотрел на него, нахмурив брови.
— Хорошо, милостивый государь!— сказал он.— Если вам так тяжела служба у меня, я сегодня же вечером освобожу вас, можете идти куда угодно.
— О монсеньор!— вскричал мальчик, залившись слезами.— Вы хотите удалить меня! Я вас так люблю, так предан вам! О, простите мои глупые слова! Ведь в душе я не думаю того, что сейчас сорвалось у меня с языка. Мне хотелось только развлечь вас, заставить разговориться… Прикажете вернуться в лагерь?
— Нет, останься,— сказал граф,— но в другой раз думай, что говоришь, дитя мое.
— О да, монсеньор! Вам больше не придется делать мне выговора.
— Я надеюсь. Ты еще ребенок, мой бедный Обрио, твои детские огорчения не разбивают тебе сердца, а, напротив, только укрепляют его. Дай Бог, чтобы ты подольше сохранил свою юную беспечность, Обрио! Я уже много страдал и вот что скажу тебе, Обрио, никогда не отдавай вполне сердца женщине, тебе двадцать лет, в этом возрасте женщина всегда кажется ангелом, люби их всех, но не люби ни одну, если же любишь, держи ее в ежовых рукавицах, тогда она будет тебя любить и гордиться тобой.
— Монсеньор, верно, вы сильно страдали, что так говорите об этих созданиях, сотворенных для нашего счастья?
— Да, я сумасшедший, что говорю тебе подобные вещи. И ты будешь, наверное, поступать так же, как всегда поступают мужчины, и придешь к такому же разочарованию, как я. Я любил двух ангелов: одному, моей жене, отдал всю жизнь, другого любил, как только может любить брат, и обе эти женщины насмеялись надо мной, изменили мне…
— О, монсеньор! Вы убили, конечно, этих женщин?
— Нет, Обрио, женщин не убивают! Я расстался с женой, а ту, другую… она стала мне так противна, что я совершенно перестал о ней заботиться и оставил ее в грязи, из которой ей никогда больше не выйти.
— О!..— вскричал паж, нервно вздрогнув и сверкнув глазами.
— Тебя это возмущает, дитя? Я страшно отомстил этим женщинам, одну теперь мучает совесть, а другая стала падать ниже и ниже и сделалась презренной куртизанкой…
Паж невольным движением пришпорил лошадь, и та бешено понеслась вперед. Молодой человек с трудом наконец сдержал ее и вернулся к Оливье, громко смеясь.
— Что это с тобой случилось? — спросил удивленный граф.— Я уже думал, что ты сошел с ума.
— Это моя лошадь виновата, монсеньор, не знаю, какая муха ее укусила, она едва не сбросила меня в ров.
Разговор на этом прервался. Они уже подъезжали к Сент-Антонену. На каждом шагу видны были страшные следы проходившего королевского войска: деревья везде были срублены, дома и фермы сожжены и разграблены, в рвах и на дороге валялись трупы мужчин, женщин и детей. На стенах, на которых ясно виднелись следы пуль, стояли протестантские караульные с мушкетами или пиками на плече.
Увидев графа и его пажа, они поставили оружие к ноге и крикнули, приказывая им остановиться. Граф поднял кверху повязанный на острие шпаги платок.
Через несколько минут опустили подъемный мост, человек десять всадников выехали из ворот, один из них, по-видимому, начальник, велев им остаться, подъехал к графу. Оливье просил впустить его в город и сказал свое имя.
— Герцог де Роган с нетерпением вас ожидает, граф,— отвечал офицер.
Это был губернатор Сент-Антонена, барон Шарль Бертран де Пенавер. Они въехали в город.
— Могу я сейчас же видеть герцога? — спросил Оливье.
— Непременно, граф. Я сам провожу вас в ратушу, где теперь совет.
— О, так есть новости?
— Новости секретные, граф, но так как герцог все равно вам их сейчас расскажет, я не стану скрывать, об этом, впрочем, кое-что уже знают все. Говорят, вчера из Кастра приехал шпион и донес герцогу, что королевские войска пойдут прямо на Монтобан.
— А разве Клерак сдался?
— Нет еще, но должен будет сдаться, он при последнем издыхании, там почти нет ни куска хлеба. Коннетабль, говорят, оставит там часть войска, а с главными силами пойдет на Монтобан.
В это время они подъехали к ратуше. Граф соскочил с лошади и, бросив поводья Обрио, пошел за Пенавором.

XIV
РАЗГОВОР С ГЕРЦОГОМ ДЕ РОГАНОМ

В ратуше заседал совет. Председатель, герцог де Ротон, сидел за зеленым столом на эстраде, два кресла, справа и слева возле него, были не заняты. Он приветливо принял графа дю Люка, посадил его возле себя и специально для того, чтобы вполне ознакомить его с положением дела, снова начал речь, которую прервал, когда граф вошел. Он объяснил в этой речи, что положение их выгодно, что у короля нет такого войска, которое могло бы окружить город со всех сторон, и следовательно, с восемью тысячами партизанов, набранных им в Севеннах, он будет в состоянии противодействовать герцогу Ангулемскому и заставит короля сделать уступки, затем они предпишут ему условия и возвратят протестантам привилегии, данные Генрихом IV.
Речь его была встречена громкими рукоплесканиями и благодарностью.
Совет кончился: буржуа и министры разошлись. Оставшись один с Оливье, губернатором и офицерами своего штаба, де Роган извинился перед ними, прося подождать минуту, пока он переговорит наедине с графом, и перешел с ним в соседнюю комнату.
— Милый граф, нам с вами необходимо объяснился,— откровенно и дружелюбно сказал он.
— Да, герцог,— серьезно отвечал Оливье, удивляясь непринужденному тону де Рогана.
— Во всяком деле, граф, лучше всего выяснить все сразу. Выслушайте меня. Вы считаете меня виноватым перед вами, тогда как я ни в чем не виновен.
— Герцог,— высокомерно сказал граф,— слова тут излишни, шпага докажет, на чьей стороне правда. Я и так слишком много терпел.
— Однако, милостивый государь, позвольте вам заметить, что и я тоже слишком терпеливо вас слушаю.
— Вы? — горячо вскричал Оливье.
— Конечно! В этом деле и моя честь затронута клеветой, которую неизвестно для чего распустили. Как! Я, товарищ по оружию вашего отца, пятидесятилетний человек, полностью занятый политикой, преследуемый, как дикий зверь, приговоренный к смерти, воспользовавшись гостеприимством, оказанным мне в вашем доме, отплачу за это таким низким обманом? И что же употреблю для этого? Письмо от герцогини де Роган к ее монастырской подруге! Да ведь это отвратительное преступление!
— Однако вы явились в мой замок под чужим именем!
— Мне иначе нельзя было поступить, я не свою личную безопасность оберегал, а не хотел скомпрометировать вас, граф. Я ждал вашего возвращения, чтобы сказать вам все наедине, графиня сама удержала меня, я послал Лектура в Париж к герцогу де Лафорсу и ждал ответа. Как только он вернулся, мы сейчас же уехали. Когда Бассомпьер спас меня, дав возможность бежать, переодевшись солдатом, я прямо поехал в Моверский замок. Разве я мог поступить таким образом, если бы сознавал себя виноватым в том, в чем вы меня обвиняете? Имя де Роганов всегда было и будет честно. Во всем этом, граф, кроется какая-то тайна, чьи-то козни, которые надо обнаружить. Я нахожусь не под влиянием страсти и сужу хладнокровно и здраво.
— Что вы хотите сказать, герцог?
— То, что, если бы в подобном же случае герцогиня де Роган дала мне вполовину меньше доказательств, нежели дает их вам графиня, я бы давно на коленях молил ее о прощении.
— О графине нам с вами, герцог, нечего говорить, упоминая ее имя, вы только усугубляете свою вину против меня. Все ведь можно отрицать, это давно известно. У меня столько доказательств вашего обмана, что всякий разговор об этом будет пустой тратой времени. Только кровь смоет оскорбление, которое вы мне нанесли, неужели вы откажете мне в этом?
— Нет, граф, хотя мог бы отказать, так как совесть ни в чем не упрекает меня. Но убивать сына моего друга или самому рисковать быть им убитым в такое время, как теперь, я считал бы слишком нелепым. Я буду с вами драться, граф, но при одном условии: чтобы дуэль состоялась не раньше, как по окончании настоящей воины.
— О, герцог!..
— Да, граф. Ваша смерть не повлечет за собой таких последствий, как моя, я ведь представитель протестантской партии и не имею права из-за ребячьей вспышки губить людей, которые мне доверились.
Граф с минуту стоял, опустив голову, бледный, весь дрожа и судорожно сжимая в руке рапиру.
Герцог смотрел на него, гордо откинув голову и нахмурив брови.
— Вы правы, герцог,— тихо, но твердо сказал наконец Оливье.— Извините меня, теперь наша личная вражда должна уступить место интересам религии. Когда мы будем драться?
— Тотчас по окончании войны, когда я добьюсь от короля и коннетабля выгодных условий для протестантов.
— Даете слово?
— Даю честное слово, граф де Мовер, я сам приду к вам, не ожидая вторичного вызова с вашей стороны. А теперь не станем показывать никому нашей обоюдной неприязни и вернемся к нашим друзьям.
Они вышли в залу совета.
— Господа, нам пора ехать,— сказал герцог.— Я возвращаюсь в Кастр и как можно скорее жду вас, милый граф, с вашими партизанами, вы мне будете там нужны.
— Меньше чем через три дня ваше приказание будет исполнено, герцог,
Де Роган уехал, а граф отправился на квартиру губернатора, где ему заранее были отведены комнаты.
Но, выйдя на улицу, Оливье напрасно искал своего пажа, Клод Обрио поручил его лошадь одному из солдат губернатора, а сам куда-то пропал.
Через минуту Оливье увидел его, он опрометью бежал, спеша поддержать ему стремя.
— Простите, господин граф,— сказал он,— я задержался в трактире с солдатами.
Оливье только молча пожал плечами, и они уехали.

XV
ОБЕЩАНИЕ КЛОДА ОБРИО

Как только граф дю Люк вошел в ратушу, Клод Обрио внимательно осмотрелся кругом и, небрежно подъехав к солдату, державшему лошадь губернатора, заметил ему самым невинным тоном, что очень жарко.
— Да, и пить хочется,— прибавил на ломаном французском швейцарец. Они разговорились, Обрио попросил солдата подержать лошадей, пока он сбегает выпить. Солдат согласился.
Паж бросил ему поводья и пустился бежать, вскоре он скрылся в толпе и, удостоверившись, что за ним никто не следит, пошел обычным шагом. Пройдя несколько улиц и переулков, он подошел к грязному, жалкому домишке и постучался.
Через минуту за дверью послышались тяжелые шаги и сердитый голос:
— Проваливай к черту, кальвинист! Не мешай отдыхать добрым людям!
— Да я от черта и пришел,— отвечал, смеясь, молодой человек.
— А, это другое дело!— сказал уже мягче незнакомец и приотворил дверь.— Есть что-нибудь новенькое?
— Самые свежие новости,— отвечал паж и скользнул в дверь.
Они молча, почти ощупью поднялись по темной лестнице в маленькую каморку. Там сидел другой человек, лицо которого было почти совсем закрыто каким-то тюрбаном.
— Кого привел, Лабрюер? — спросил он у проводника Обрио.
— Ваше преподобие,— отвечал бывший слуга Жака де Сент-Ирема,— это мад…
Здоровый тумак в спину заставил его остановиться на полуслове.
— Это я, Клод Обрио, отец мой,— сказал паж.
— А! Очень рад, долго вы заставили себя дожидаться!
— Всего двадцать минут, как я в Сент-Антонене, отец мой.
— Вон отсюда, плут!— грубо сказал отец Жозеф де Трамблэ, подняв глаза и увидев зевавшего во весь рот у притолоки двери Лабрюера.
Лакей покорно вышел и запер дверь. Уверившись, что дверь плотно закрыта, монах подал стул пажу и сел сам.
— Поговорим теперь, дитя мое,— сказал он.— Вы мне дали блестящие обещания, посмотрим, можете ли и хотите ли вы сдержать их.
— До сих пор я, кажется, все выполнил, отец мой? это мне так дорого стоило, что я могу говорить прямо.
— Знаю о вашем несчастье,— лицемерно сказал монах.— Бедный молодой человек теперь перед престолом Всевышнего.
— Я сдержу мои обещания, если и вы сдержите свои, отец мой, ведь теперь я особенно хочу отомстить!
— Понимаю. Чего же вы хотите? Я получил ваше письмо через Лабрюера и передал его содержание епископу Люсонскому, но, во избежание всяких недоразумений, повторите еще раз на словах, дитя мое.
— Я обязуюсь,— сказал паж,— заставить графа дю Люка изменить герцогу де Рогану и выдать Монтобан королю, отдать в его руки главных вождей мятежа, и сделаю все это через месяц после того дня, как Монтобан будет осажден. Мне удалось вполне завладеть доверием графа дю Люка, он делает все, что я хочу,
— Неужели?
— Да, посмотрите на меня хорошенько.
— Это правда,— сказал монах, покачав головой,— у вас даже голос изменился.
— Теперь я вам повторю, чего требую от вас. После взятия Монтобана королем пусть графа дю Люка непременно впутают в какой-нибудь заговор, осудят на смерть за измену, лишат дворянства и всех прав состояния и казнят, пусть жену его заключат в монастырь, и я должен присутствовать при казни графа и иметь в руках письменные доказательства, что я один привел его к такому концу, а его конфискованное имущество так же, как и сын его, должны быть отданы мне.
— Вы многого просите, дитя мое, но это будет исполнено, если вы окажете все обещанные услуги. Вот вам свободный пропуск за линию королевских войск для постоянного сообщения с его преосвященством и тысяча двойных пистолей на необходимые издержки.
Паж лаконично поблагодарил, спрятал деньги и встал.
— Я выйду отсюда первым,— сказал монах.
— Вы мне не доверяете, отец мой?
— Нет, дитя мое, но осторожность никогда не повредит.
— До свидания.
— До свидания, дитя мое.
Монах ушел.
Паж прислушался с минуту и тихонько свистнул. Явился сияюший Лабрюер.
— Чему ты так радуешься, бездельник? — спросил паж.
Лабрюер объяснил, что не терпит монаха, и стал высказывать горькое сожаление о невозможности вести жизнь опять так же, как вел ее у графа Жака.
— Вот теперь он умер, и никто его не помнит. Ах, добрый мой господин! Никто мне его не заменит!
Он счел нужным отереть слезу. Клод Обрио велел ему замолчать.
— Мне и так давно пора ехать. Слушай и не забудь, что я тебе скажу. Ты свободен?
— Совершенно, monsieur Обрио!
— Отлично! Вот тебе сто пистолей.
— Приказывайте, мад… монсеньор! Я весь превращаюсь в слух.
— С монахом ты теперь совершенно развязался,
— Слава тебе, Господи!
— Ты знаешь madame дю Люк?
— Слыхал,— фатовато отвечал лакей.
— Я тебя спрашиваю, знаешь ли ты ее?
— К стыду моему признаюсь, не знаю.
Паж пожал плечами.
— С этим дураком ничего не поделаешь.
— Извините, очень многое можно поделать, только надо уметь за меня взяться.
— Ты сейчас же отправишься прямо в Кастр и поселишься на улице Мартруа, в доме напротив собора? старуху-хозяйку зовут вдова Буавен. Скажи ей: ‘Я пришел во имя Божие’. Она тебе ответит: ‘Да будет воля его’. А ты скажешь: ‘Не его, а Ее’ и сделаешь ударение на этом слове. Запомнишь?
— Не беспокойтесь, не забуду, когда дело идет о моих интересах.
— В этом доме ты будешь жить как в своем собственном, совершенно свободно. Узнай, в городе ли графиня дю Люк, и наблюдай за всем, что она делает. Ты будешь давать мне подробный отчет о ее образе жизни. Понял?
— Понял, мад… монсеньор… ах, нет! Милый друг, Клод Обрио.
— Ну идем!— сказал паж.
Они вышли на улицу, один пошел направо, другой налево. Как только лакей скрылся за поворотом на другую улицу, Клод Обрио пустился бежать. Мы видели, однако, что он опоздал.
Сознавая себя виноватым, хотя граф ни слова ему не говорил, молодой человек всю дорогу придумывал, чем бы объяснить свое отсутствие.
Они подъехали наконец к великолепному отелю губернатора. Графа приняли с почетом и окружили всевозможной пышностью.
Оставшись вечером один со своим пажом, граф ласково побранил его. Молодой человек извинился, говоря, что жара и жажда измучили его,
— Как, плут!— сказал, смеясь, граф.— Неужели ты ушел со своего места только для того, чтобы напиться?
— Да, монсеньор, откровенно вам признаюсь в этом.
— Pardieu! За это следовало бы…
— Монсеньор, вы не можете упрекать меня больше, чем я сам себя упрекаю. Это была моя первая и последняя вина. Если бы вы знали, как мне хотелось пить!
Граф не мог не рассмеяться такому откровенному, наивному признанию.
— Ну, не будем больше об этом говорить!— весело сказал он.— Как знать, какая злодейская тайна скрывается под твоим откровенным признаньем?
— О монсеньор! Неужели вы сомневаетесь в вашем слуге? — вскричал, невольно вздрогнув, паж.
— Нет, дитя,— ласково отвечал Оливье.= Кому же еще я мог бы доверять, если бы даже твой нежный возраст не ограждал тебя от подозрений? Ступай спать. Я сам разденусь.
Молодой человек почтительно поклонился и ушел.
— Какой демон ему внушает эти мысли? — подумал он.— Надо остерегаться!
Неизвестно, спал ли паж в эту ночь в отведенной ему комнатке, но на другое утро он встал с рассветом, осмотрел лошадей, дал им корму и отправился к дверям графа ждать его пробуждения.
Через несколько минут раздался свисток Оливье. Клод Обрио вошел.
Оливье кончал одеваться. Он был бледен и расстроен и, видимо, не спал ночь, но говорил спокойно, даже слегка улыбался.
— Ну, Клод,— весело сказал он,— готовь лошадей, мы сейчас едем, да узнай, встал ли наш хозяин, надо поблагодарить его и проститься.
Но губернатор уже сам входил к нему в комнату и, простившись с ним, проводил его до городских ворот, там они расстались, и граф галопом помчался в Кайлю, куда прибыл в восемь часов вечера.

XVI
НАЧАЛО ОСАДЫ МОНТОБАНА

Все, что предвидел герцог де Роган, сбылось. Де Люинь настаивал теперь, чтобы не начинать осады Монтобана, потому что армия слишком ослабла, но все остальные генералы и маршал Лесдигьер были против него.
Король беспокоился, видя, что наступает зима, а ничего серьезного еще не сделано, и 17-го августа королевская армия выступила. Король приехал в местечко Пикеко, и осада сейчас же началась.
Так как коннетабль отменил первое распоряжение о том, чтобы герцог Вандомский привел набранное им семитысячное войско, королевские войска не могли окружить Монтобан со всех сторон. Если бы так случилось, город не выдержал бы.
Атак было назначено три.
Коннетабль сильно рассчитывал на сведения, доставляемые перебежчиками, и надеялся, что один вид королевских войск сразу же заставит протестантов сдаться. Но д’Орваль, губернатор Монтобана, поймал изменников и велел их повесить на валу.
Один выход из города был не занят осаждающими, и де Роган несколько раз приезжал оттуда в Монтобан инкогнито, чтобы ободрить жителей и удостовериться, может ли город хорошо сопротивляться.
Между тем первый порыв радости протестантов при виде ошибок королевской армии утих, а дальнейшие действия королевского войска были энергичные и правильные. Протестанты надеялись на искусство одного де Рогана из всех своих генералов, но сильно опасались, чтобы в минуту крайности он не бросил их и не укрепился в Кастре или Монпелье.
Де Роган заметил это и, созвав в Думе самых значительных буржуа Монтобана, стал ободрять их и уверять, что он слишком далек от мысли бросить город.
Решив доказать им на деле, что они ошибаются, он велел сейчас же начать отделывать огромный отель на соборной площади и готовить его к приезду хозяев, а сам уехал, обещая скоро вернуться.
Между тем королевские войска все теснее и теснее охватывали город, скоро должна была исчезнуть всякая возможность выйти оттуда. Герцог Лесдигьер энергично подводил к городу траншеи, а коннетабль де Люинь трусливо прятался за прикрытиями.
Де Роган знал все, что делается в королевской армии, от шпионов и от людей, постоянно являвшихся из города в лагерь.
Грабеж, убийства и зверства все это время не прекращались. В описываемую нами эпоху во время мирных переговоров резались и бились, точно в бою. Вешали пленных начальников и заживо надевали на острие шпаги жителей, не делая скидки ни на пол, ни на возраст
В то время как Бойе, один из адъютантов де Рогана, с графом дю Люком и другими смелыми генералами отвлек герцога Ангулемского фальшивой атакой от занимаемой им позиции, в город въехали де Роган с герцогиней и огромным запасом провианта. Прибыли с герцогиней также мадемуазель Бланш и графиня дю Люк, дам конвоировало человек двадцать отважных дворян, в числе которых были братья Кастельно и де Леран.
Жанне поневоле пришлось уехать из Кастра, так как там она была бы слишком одинока и в случае взятия города попала бы в руки врагов, а это была слишком страшная перспектива.
Герцог де Роган просил жену убедить ее ехать с ними в Монтобан, во избежание всяких толков, графиня поместилась не в отеле Рогана, а в соседнем доме, он имел внутреннее сообщение с комнатами герцогини,так что подруги всегда могли видеться.
С Жанной приехал также и Роберт Грендорж. В Кастре, по приказанию Жанны, нанято было еще четверо лакеев, в числе их был огромный детина с ленивым лицом, его звали Тальи, а мы назовем его настоящим именем — Лабрюер. Он бы ни за что не уехал из Кастра, если бы не боялся обещания Клода Обрио отыскать его, где бы он ни был, и повесить в случае неисполнения его приказаний.
Осада между тем продолжалась, город был заперт со всех сторон.
На совете роялистов решили прежде всего взять предместье Вилль-Бурбон. Но это было нелегко. Герцог де Майен, неопытный в военном деле, велел обстреливать предместье, и, решив, что пущено достаточнее число пуль, начал атаку, хотя многие более опытные офицеры уверены были, что она не удастся.
Маркиз де Теминь бросился с мушкетерами за траншеи.
Протестанты выставили к ретраншементам бездельников. Те, сделав залп, скрылись за ретраншементы.
— Вперед! Холодным оружием!— скомандовал де Теминь.
Мушкетеры бросились с криком, их встретил новый залп протестантов.
Ряды осаждающих сразу поредели.
— Вперед!— крикнул опять де Теминь, подняв над головой шпагу, но вдруг пошатнулся и упал мертвым.
Мушкетерами овладел панический страх. Не подобрав даже тела своего генерала, они повернули назад и побежали.
Протестанты преследовали их свистом.
— Ко мне, дворяне!— крикнул де Майен.
Собралось человек триста дворян-волонтеров, они бросились вперед с криком ‘Да здравствует король!’ Положение роялистов становилось критическим: из трехсот их осталось девяносто семь, и те все были ранены.
Герцог Лесдигьер велел отступать. Де Майен, бесясь на свою оплошность, скрепя сердце, повиновался. Девяносто семь дворян, построившись плотной колонной, распустив знамя, с обнаженными шпагами, гордо и медленно пошли обратно в лагерь.
Герцог де Лафорс и граф д’Орваль запретили стрелять по ним и, вместе со своими дворянами сняв шляпы, крикнули:
— Да здравствует король!
Отступавшие обернулись, сняли шляпы и выкрикнули то же самое.
Таким образом друзья и недруги обменялись любезностями, дворяне-роялисты восстановили честь мушкетеров и, хотя не выиграли битвы, но совершили геройский подвиг.

XVII
ЛАБРЮЕР ВЕДЕТ ДВОЙНУЮ ИГРУ,

Главная квартира герцога находилась в Кастре, туда отправляли и рекрутов, которых набирали и обучали.
Как-то утром герцог поехал подкараулить и перехватить обоз с провиантом и боевыми припасами, о котором его предупредили. На дороге ему попались двое всадников, между ними ехал, судя по всему, пленный.
— А! Это вы, капитан Ватан!— сказал герцог.— Как поживает граф дю Люк?
— Он здоров, монсеньор,— отвечал капитан,— и прислал нас к вам вот с этим плутом…
— Что это за человек?
— Не знаю, монсеньор, похож на изменника. Сегодня ночью мы перехватили богатый обоз с провиантом, посланный герцогом Ангулемским королевской армии.
— Значит, моя прогулка закончена сегодня,— весело заметил герцог,— я ведь тоже караулил этот обоз. Много убито?
— Нет, монсеньор, всего двое-трое. Овладев обозом, мы увидели убегавшего опрометью человека. Мы его хотели повесить, но он сказал, что направлялся из Монтобана с письмом от графа д’Орваля и герцога де Лафорса к вам.
— Надо выяснить.
— И граф дю Люк думает так же, монсеньор,
— Пойдемте, господа,— сказал герцог,— сейчас все объяснится.
Они вошли за де Роганом в его отель. Герцог привел их в свой кабинет, сев к столу, он внимательно посмотрел на хитрое лицо незнакомца и велел ему подойти.
— Кто ты такой? — спросил он.
— Монсеньор, я честный человек.
— Не торопись заявлять о своей честности, этого незаметно по твоей физиономии. Отвечай только на мои вопросы. Кто ты такой?
— Я бедняк, монсеньор, из здешних, меня зовут Тальи, месяца два тому назад графине дю Люк угодно было нанять меня в лакеи.
— Как же ты очутился здесь?
— Три дня тому назад, монсеньор, господин граф д’Орваль искал смельчака, хорошо знающего дороги в этой стороне, чтобы послать его с письмом к вам. Я вызвался, герцог дал мне пятьдесят пистолей и сказал, что письмо к вам очень важно. Я только успел миновать передовых герцога Ангулемского, как увидел несшихся за мной всадников и, конечно, побежал от них. Почтенный капитан схватил меня и хотел повесить, я сказал ваше имя, монсеньор, и вот меня к вам привели,
— Так ты хорошо знаешь дороги?
— Я здесь вырос, монсеньор.
— Если ты правду говоришь, тебе бояться нечего,— сказал герцог,— напротив, ты заслуживаешь награды и получишь ее. Но все-таки надо принять меры предосторожности.
На свисток вошел офицер,
— Любезный де Малоз,— сказал герцог,— задержите этого человека, но пусть с ним обходятся хорошо и не отказывают ему ни в чем необходимом.
— Будьте спокойны, монсеньор, мы за ним присмотрим.
— Ступайте за этим офицером,— приказал Тальи герцог,— я вскоре вас извещу.
Герцог прочел письмо, отданное ему Тальи, перечитал его и спрятал в портфель с ключом, который всегда имел при себе. Капитан Ватан заметил, что у него при этом нахмурились брови и лицо приняло озабоченное выражение.
— Я думаю, капитан, мы сделали выгодную поимку.
— В каком смысле, монсеньор? Этого плута повесят?
— Напротив, он не солгал.
— Так вы считаете его честным человеком?
— Да.
— Это меня удивляет, монсеньор, у него на лице написано: петля.
— Это правда, милый капитан, но ведь для такого ремесла святых нельзя брать.
Поговорив с ним еще некоторое время, де Роган предложил ему вместе позавтракать, но капитан попросил позволения съездить к графу дю Люку, чтобы пригласить его через три часа на совет.
Капитан ушел.
В назначенный час собрался совет под председательством герцога де Рогана. Секретарем был Лектур.
— Господа,— сказал герцог,— я буду иметь честь сообщить вам содержание письма, присланного мне господином де Лафорсом, так как предметом нашего сегодняшнего собрания будет именно обсуждение фактов, указанных в этом письме.
Герцог де Лафорс писал, что им пришлось выдержать атаку роялистов со стороны Вилль-Бурбона, но что они отбили ее, не потеряв ни одной позиции, что королевская армия очень страдает от заразы из-за гниения незахороненных трупов, и солдаты мрут там, как мухи, но что и положение протестантов в Монтобане нехорошо, если герцог де Роган не пришлет им подкрепления из восьми или десяти отрядов пехоты, им придется броситься на роялистов и погибнуть, не принеся никакой пользы интересам религии.
— Как вы думаете поступить в этом случае, господа?— сказал де Роган.— Я бы хотел знать ваше мнение.
Граф дю Люк отвечал, что не только честь, но и интересы религии приказывают немедленно послать помощь протестантам.
Остальные члены совета согласились с мнением графа. Оливье прибавил, что теперь остается только решить, как велико может быть подкрепление, которое надо послать протестантам, а решить это может только герцог де Роган, так как ему известно, какими силами он располагает. Герцог поблагодарил членов совета и отвечал, что в Монтобан отправятся одиннадцать отрядов под начальством де Бофора, адъютантом которого он назначает графа дю Люка.
— Туда ведут две дороги из Сент-Антонена,— прибавил герцог,— одна через Грезинский лес, предоставляющий хорошие прикрытия и места для засады, первая дорога немного дальше, другая же, прямее и короче, вся открыта.
Де Бофор выбрал последнюю.
— Королевские войска, узнав о посланном вами подкреплении, наверное, пойдут Грезинским лесом,— сказал он,— чтобы засесть там и напасть на нас. Им не придет в голову, что мы решимся идти открытой дорогой.
Совет разошелся.
В тот же вечер Тальи был отправлен в Монтобан с письмом, извещавшим герцога де Лафорса и губернатора, что им идет подкрепление.
Бывший лакей графа де Сент-Ирема украл лошадь и помчался в Сент-Антонен, но, не доезжая Кастра, свернул в сторону, вправо, и скрылся в лесу. Остановившись через четверть часа у полуразрушенной хижины угольщика, он свистнул. В дверях показалась стройная фигура Клода Обрио.
— Ну что? — спросил паж, не дав ему сойти с лошади.
— Возвращаюсь с письмом в Монтобан,— отвечал, запыхавшись, Тальи.
— От кого письмо?
— От герцога де Рогана к герцогу де Лафорсу, кажется, очень важное, герцог наказывал мне беречь его.
— А! Давай!
— Гм! Я чувствую веревку на шее.
— И еще больше почувствуешь, если не будешь мне повиноваться.
— Но…
— Давай, дурак! Получишь десять пистолей, и я отдам тебе письмо в целости.
Паж презрительно бросил ему деньги. Тальи подал письмо. Обрио ушел в хижину и через четверть часа вышел оттуда.
— Бери твое письмо,— сказал он,— не стоило платить за него, оно самое пустое.
— Ну, уж в этом я не виноват! Теперь мне можно ехать, мад… милый друг, Клод Обрио?
— Нет, постой! Вместе поедем.
— А ваш господин?
— Он послал меня с поручением, которое должно меня задержать на три дня. Впрочем, тебе выгоднее ехать со мной, у меня есть бумага на свободный проезд через линии королевских войск.
— О, так не отказываюсь!
— Знаешь ты прямую дорогу отсюда в Монтобан?
— А вы спешите?
— Очень.
— Так не беспокойтесь, если у вас надежная лошадь и она может без остановки преодолевать большие расстояния, мы завтра вечером будем на месте.
— Так едем!
Паж вскочил на лошадь, которую скрыл в кустах, и на другой день после заката солнца они подъехали к линии королевских войск. Благодаря бумаге Клода Обрио их пропустили.
— Теперь слушай!— сказал паж, когда они остановились на расстоянии ружейного выстрела от заставы Сент-Антонена.— Очень может быть, что тебе дадут письмо к герцогу де Рогану, не вези его туда прежде, чем покажешь мне, а то плохо тебе придется!
— О, не беспокойтесь! Все это слишком выгодно для меня, если война протянется месяца три, я сделаюсь богачом и вернусь к своему очагу с состоянием, нажитым в поте лица.
— Так решено?
— Клянусь честью!
Паж пожал плечами и повернулся к нему спиной. Лабрюер поехал в Монтобан, а Клод Обрио вернулся а лагерь и отправился прямо в Пикеко, где была главная квартира короля.
Отыскав дом епископа Люсонского, он постучался и спросил отца Жозефа, сделав при этом, вероятно, условный знак, потому что лакей почтительно поклонился и пропустил его.

XVIII
В МОНТОБАН ПРИХОДИТ ПОДКРЕПЛЕНИЕ

Отец Жозеф что-то писал, когда к нему вошел Клод Обрио. Сейчас же оставив перо, он лукаво посмотрел на молодого человека.
— А! Это вы, дитя мое! Очень рад. Я не верил, когда мне о вас доложили.
— Отчего же, отец мой?— спросил паж, слегка нахмурив брови.
— Да я и сам не знаю, почему… Мы ведь давно с вами не виделись.
— Ведь мы условились видеться только в случае крайней необходимости, для сообщения чего-нибудь особенно важного, отец мой.
— Так, так, дитя мое!— продолжал тем же насмешливым тоном монах.— Так вы пришли сообщить мне особенно важное известие?
— Да, отец мой, если только вы расположены выслушать меня, в чем я сильно сомневаюсь, судя по тому, как вы меня принимаете.
Монах вдруг выпрямился, точно ужаленный.
— Извините, дитя мое,— сказал он,— я очень занят. Вам неизвестно, может быть, что дела короля очень плохи.
— А если я пришел говорить с вами именно по этому поводу?
— О, в таком случае говорите скорей, дитя мое!
— Вы говорите, что дела короля плохи, отец мой? А я вам скажу, что дела протестантов еще хуже.
— Что вы!
— Да, у осажденных нет никаких запасов, нет войска, они просят помощи у единоверцев.
— Вы можете подтвердить это доказательствами?
— Да. Я их купил у человека, которому поручено было доставить их по назначению. Они мне дорого достались. Вот копия с подлинного письма герцога де Лафорса к герцогу де Рогану.
Монах стал буквально пожирать письмо глазами,
— А! И им тоже очень плохо,— сказал он с непередаваемым выражением.
— Это еще не все,— произнес паж.— Для одного этого я бы не загнал так своей лошади.
— Что же еще?
— Прочтите другое письмо.
— Ого!— сказал монах, сверкая глазами.— Это что такое? Сознаюсь, я был не прав, говоря с вами так небрежно. Это очень важные известия. Вы действительно преданный подданный короля.
— Нет, ошибаетесь, отец мой!— вскричал паж, и лицо его исказилось.— Я только… существо, которое мстит за себя!
— Э, что нам до этого за дело, если ваша месть приносит пользу государству!— сказал со зловещей радостью монах.— Вы теперь всего можете просить у меня.
— Благодарю, и попрошу непременно. Теперь в ваших руках спасение королевской армии. Пользуйтесь. Если подкрепление, идущее к протестантам, будет уничтожено, осажденные вынуждены будут сдаться, если же ему удастся войти в город…
— Тогда?— спросил монах.
— Ну, тогда вся ваша надежда на меня, я один могу сломить сопротивление мятежников и открыть королю городские ворота.
— А вы ведь хотели, помнится, отдать нам в руки графа дю Люка.
— И мог бы, возможно, это сделать, но теперь уже не нужно.
— Отчего же?
— Да ведь во втором письме названы офицеры, которые поведут войско в Монтобан…
— Ах, да! Понимаю… Де Бофор и дю Люк!.. Ну, ни одному из них не уйти живым, клянусь честью! Чего же вы хотите за такую услугу, дитя мое?
— Ничего!..
— О! Это слишком дорого!
— А я меньше не возьму. Когда я отдам вам в руки Монтобан, тогда мы и сочтемся, отец мой. Согласны?
— Приходится, так как вы требуете. Вам не придется раскаиваться в своем доверии к королю, дитя мое. Он щедро наградит вашу преданность.
— Благодарю вас и прощайте, отец мой.
— Вы уже уходите?
— Да, мне надо скорей вернуться к моему благородному господину, графу дю Люку.
Молодой человек ушел. Монах не спускал с него глаз, пока за ним не затворилась дверь.
— Ну, это слишком смышленое орудие,— проговорил он,— которое всегда надо уничтожать, как только оно становится бесполезным. Пойду скорей к монсеньору епископу Люсонскому!
Молодой человек мчался между тем, не останавливаясь, в Сент-Антонен и приехал туда без всякой задержки.
Граф дю Люк не заметил возвращения, как не замечал и отсутствия своего пажа. Он был занят таким серьезным делом, что ему было не до того. Но капитан Ватан все видел. Ему давно казались подозрительными таинственные исчезновения пажа, и предлоги, которыми объяснял их молодой человек, не удовлетворяли его.
Он сообщил свои подозрения Клер-де-Люню и Дубль-Эпе, и они втроем стали за ним следить, не показывая виду графу, конечно, капитан тоже ничего не говорил ему, он слишком хорошо знал своего друга, чтобы доверить ему такую вещь.
Одиннадцать отрядов пехоты, посланные на помощь Монтобану, состояли из старых, опытных солдат и разделялись на три части: одной командовал Сент-Аман, другой — Бофор, а третьей — граф дю Люк.
Бофор хорошо знал, что секретное решение совета, состоявшего больше чем из двадцати человек, не могло остаться тайной, поэтому он приготовился на случай, если бы роялисты узнали о посланном подкреплении.
Ришелье действительно предупредил короля, и королевские войска уже три дня караулили протестантов, чтобы не дать им войти в город.
Шеврез, Вандом и Шомберг засели со своими отрядами в Грезинском лесу, рассчитывая напасть на неприятеля, но прождали напрасно.
Бофор нарочно посылал отряды то к той, то к другой части королевской армии, и этим совершенно сбил с толку роялистов.
Между ними наконец утвердилось мнение, что протестанты хотят только утомить королевское войско и дать тем временем осажденным оправиться и поправить укрепления.
Уверившись через шпионов, что в подкрепление никто больше не верит, Бофор велел выступать.
Чтобы хорошенько сбить с толку роялистов, он пошел сначала на Кастр и ждал там, притаившись, как кошка. Серьезно обсудив все дело с де Роганом, он вышел из города, шел всю ночь, потом, дав оправиться войску, к вечеру следующего дня двинулся дальше. В Сент-Антонене еще раз отдохнули и окончательно пошли к Монтобану. По странному случаю, за все время этого длинного пути по открытой дороге их никто не потревожил, ни разу им не пришлось сделать ни одного выстрела.
Войско тихо отправилось дальше. Два часа они шли, как вдруг капитан Ватан и Клер-де-Люнь, шедшие впереди разведчиками, наткнулись на главную часть войска герцога Ангулемского, караулившего протестантов. Капитан успел вовремя броситься в сторону, и его не заметили. Он вернулся назад предупредить Бофора.
Бофор велел вернуться в Сент-Антонен, иначе их всех изрубили бы, так как ночь была темная, и место неизвестное.
Бофор, не желая более полагаться на случай, послал шпиона к графу д’Орвалю предупредить о происходившем и попросил дать ему проводника.
Только на третий день к вечеру явился проводник от д’Орваля. После заката солнца опять отправились в путь.
Проводник, бродя от нечего делать около бивуачных огней, встретил вдруг Клода Обрио. Паж сдержал удивленное движение и незаметно сделал ему знак следовав за собой. Они ушли в чашу леса.
— Что это ты тут делаешь, Лабрюер? — спросил с усмешкой молодой человек.— Я думал, что ты в Монтобане.
— Я был там,— отвечал бывший лакей,— но протестантам понадобились мои услуги, и я решился еще раз пожертвовать собой.
— Хорошо они тебе за это заплатили?
— Недорого, сто пистолей.
— Отлично! Так ты взялся провести протестантов в Монтобан?
— Да!
— Хочешь заработать еще сто пистолей?
— Еще бы! Особенно, если это не трудно.
— Напротив, очень легко.
— О, так я ваш! В чем дело?
В эту минуту невдалеке послышался довольно сильный шум.
Паж быстро обернулся, стал всматриваться в вслушиваться, но ничего не заметил.
— Пойдем!— сказал он скороговоркой.
Они пошли дальше, продолжая разговаривать между собой.
— Так я получу сто пистолей? — очень внятно спросил Лабрюер.
— Да тише, болван!— сердито сказал паж.— Сто пистолей получишь сейчас, а пятьдесят — потом.
Едва успели они скрыться в чаще леса, как ветви раздвинулись, и вышел капитан Ватан,=.
— Странно!— прошептал он, оглядываясь кругом,— Мне показалось, что я сейчас видел здесь этого чертенка пажа с новым проводником. О чем они могли говорить? Ведь они не знают друг друга… Или слишком хорошо знают. Ну, друг Ватан, смотри в оба! Не знаю почему, но мне кажется, что тут непременно замешана де Сент-Ирем… давно что-то не слыхать об этой красавице.
Он вышел из леса, но не успел сделать трех шагов, как столкнулся нос к носу с Обрио. Молодой человек лукаво ему поклонился и, смеясь, повернулся спиной. Капитана это так ошеломило, что он разбил свою трубку.
— Ну, я говорю, что это хорошо не кончится!— пробормотал он и, покачивая головой, вернулся в лагерь.
Войско вскоре двинулось в путь, проводник, замечая, может быть, что за ним следят зорче, нежели бы он хотел, вел правильно, до Монтобана оставалось всего полмили.
Роялисты были совершенно сбиты с толку непонятными действиями протестантов.
Маршал Праслен несколько дней тому назад был ранен, и всем распоряжался за него теперь Бассомпьер, измученный, едва стоявший на ногах от усталости. Он велел построить баррикады на перекрестках всех дорог, которые ему нужно было стеречь. Солдаты засели за баррикадами, тянувшимися вдоль большой дороги, пересекавшей долину Рамье, между Пикеко и Монтобаном.
Праслен настоял, чтобы Бассомпьер лег отдохнуть на несколько часов. Едва он успел заснуть, как его разбудили сказать, что в Монтобан к протестантам идет подкрепление.
Сна как не бывало. Бассомпьер вскочил и отправился к большой дороге, о которой мы говорили, захватив отряд в двести человек, к нему присоединился полковник Гессей с двумястами пятьюдесятью швейцарцами.
Оставшись с Пьемонтским полком для защиты дороги, Бассомпьер велел жандармам выступить на тысячу шагов в поле и, узнав о приближении протестантов, послал двести пятьдесят швейцарцев на помощь двум ротам Нормандского полка, сидевшим в засаде. Вслед за тем послышались выстрелы протестантов: роялисты отвечали тем же. Отряд графа дю Люка бросился на баррикады, но не мог взять их, Бассомпьер велел бить в барабаны и продолжать подвигаться вправо, а швейцарцам в то же время без шума идти влево.
Капитана Ватана заставил насторожить уши этот барабанный бой посреди ночи.
— Бассомпьер нас атакует,— сказал он Оливье,— это его уловка, но я с этими штуками знаком.
— Что делать?— спросил граф.
— Идите на звук барабанов, они, наверно, там одни, а швейцарцы стараются обойти нас.
Это подтвердил прибежавший Клер-де-Люнь.
— Через десять минут мы будем между двух огней!— сказал он.
Протестанты успели свернуть и спаслись. Граф передал команду капитану и поспешил предупредить Бофора о западне. Но было поздно.
Отряды Бофора уже двинулись.
Граф хотел остаться с ним, но Бофор не позволил.
— Теперь каждый за себя,— сказал он.— Постарайтесь со своими отрядами войти в город, а я в это время порядком доставлю хлопот роялистам, чтобы они не мешали вам.
Жаль было Оливье бросить его в такой опасности, но делать было нечего.
Пожав ему руку, он уехал.
Между тем солдаты Бофора подвигались с криком ‘Да здравствует король!’. Роялисты, думая, что это их собственные отряды, не мешали им подходить. Все шло хорошо, как вдруг Клод Обрио, проскользнув к проводнику, шепнул:
— Пора!
Он сунул ему кошелек с золотом и скрылся.
— Да здравствует де Роган!— сказал Лабрюер.
— Стреляй! Это неприятели!— скомандовал Бассомпьер.
Началась резня. Первым был убит Лабрюер. Четыреста человек легло на месте. Израненные Бофор и Ненавер должны были сдаться.
Но в то же время семьсот человек графа дю Люка вошли в Монтобан с огромным обозом провианта и боевых припасов.
Таким образом, город был все-таки подкреплен во всех отношениях, и задача коннетабля сделалась еще труднее.

XIX
ТОНКАЯ ДИПЛОМАТИЯ КЛОДА ОБРИО

Среди всей этой вражды и грохота битв два существа оставались спокойны и равнодушны ко всему происходившему вокруг них.
Гастон де Леран и Бланш де Кастельно любили друг друга и жили только своей любовью. Де Леран делал свое дело на поле битвы, не щадя себя. Он действовал совершенно машинально, душа его была в другом месте.
Молодой человек воспользовался случаем представиться графине дю Люк и признался в любви к Бланш. Жанна сказала об этом герцогине, и так как де Леран был во всех отношениях прекрасной партией, madame де Роган не стала мешать влюбленным, напротив, даже помогала им…
Однако, поскольку время не соответствовало сердечным делам, она сочла, что лучше будет оставить в тайне свидания Бланш и Гастона, и вот как это устроили: де Леран каждый вечер приходил к графине дю Люк, через минуту после него приходила и Бланш — одна или с герцогиней, проходя секретными коридорами, соединявшими обе квартиры.
Жители Монтобана встретили графа дю Люка как настоящего победителя и до самой ратуши шли за ним, осыпая громкими приветствиями его и его солдат.
По приглашению герцога де Лафорса и графа д’Орваля Оливье вошел в ратушу, где его ждали Дюпюи, первый консул, и самые значительные жители Монтобана. Он дал подробный отчет об экспедиции и в заключение прибавил, что вся честь удачи принадлежит не ему, а капитану Ватану, его адъютанту, что он только следовал его советам.
Такая скромность еще больше возбудила общий восторг.
Дю Люк поблагодарил. Все, однако, решили, что ему недолго придется остаться у них гостем, так как роялисты наверняка больше не покажутся.
— А чтобы показать им, как они ошибались в расчетах,— сказал Дюпюи,— я велю иллюминировать город, это их просто с ума сведет.
Они разошлись. Де Лафорс отвел флигель своего отеля графу и его свите. Случай устроил так, что этот отель находился как раз напротив отеля Рогана. Оливье, конечно, и не подозревал этого.
Войдя к себе, капитан Ватан и граф нашли готовую закуску, и авантюрист прямо обратился к ней. Они выпили.
— А где же Клер-де-Люнь и Дубль-Эпе? — спросил Оливье.
— Я отправил их отдохнуть, им необходимо выспаться. А вы хотите спать, Оливье?
— Нисколько.
— Так займемся прелестными дамами-бутылками.
— Вы, верно, что-нибудь хотите сказать мне, капитан?
— Как всегда, граф, а сегодня особенно. Мы ведь здесь в незнакомом месте, где нам придется, может быть, прожить некоторое время, так не худо бы узнать, что за люди нас окружают.
— Да к чему?
— Значит, мы с вами не сходимся во мнении. А вот, кстати, вы спрашивали меня о Клер-де-Люне и Дубль-Эпе, а где же ваш паж?
— Да, да! Бедное дитя! Я не видал его с той самой минуты, как нас атаковали роялисты. Только бы его не убили!
— Его-то!— насмешливо сказал капитан.— Не беспокойтесь! Это чистая саламандра: огонь его не берет, не бойтесь, его не убили!
— Так вы знаете, где он, капитан?
— Я? Может быть. Будьте уверены только, что господин Клод Обрио не даст себя убить, когда у него далеко идущие планы. Вот увидите, он скоро явится к вам свежим и розовым…
— Что это с вами, капитан? — сказал дю Люк, пристально посмотрев на него,— Вы, кажется, подозреваете бедного мальчика?
— Э, милый Оливье, самое лучшее никому на свете не доверять! Вот поживете подольше — увидите. А теперь пойдемте спать, у вас, да и у меня, глаза слипаются.
Они разошлись.
Но капитан пошел не к себе в спальню, а в одну из самых отдаленных комнат, где Клер-де-Люнь и Дубль-Эпе сидели за бутылкой вина.
— Что, ребята, исполнили все мои приказания? — спросил Ватан.
— Исполнили, капитан. Макромбиш и Бонкорбо не спускают глаз с пажа, но сказать вам ничего нового не можем, проклятый не возвращался в Монтобан, и оии тоже.
— В таком случае, спокойной ночи, ребята!
Десять минут спустя все трое храпели так, что стены дрожали.
Проснувшись на другое утро, Оливье увидел, что Мишель Ферре уже приготовил ему одежду.
— Что нового, Мишель? — спросил он.
— Ничего, монсеньор… ах, да! Паж явился, он тут, у дверей.
— А, явился наш беглец! Не ранен он.
— Он-то? Паж? Нет, монсеньор! Он весел, как зяблик, не думает даже о том, что ему может достаться за его проделку.
— Молодость, Мишель! Надо извинить его.
— Как угодно, монсеньор, мне все равно.
И Мишель ушел, ворча по обыкновению.
Вслед за ним вошел Клод Обрио — свежий, хорошенький, веселый.
— А, наконец-то явились, милостивый государь!— сказал Оливье, притворяясь, что сердится на него.
— Да, я вернулся, монсеньор,— отвечал паж, лицемерно опуская глаза.
— Можно узнать, где вы были? Разве преданный паж бросает своего господина в битве, не заботясь даже узнать, что с ним?
— Я виноват, конечно, монсеньор, по Бог свидетель, я думал сделать лучше.
— Бросив меня?
— Я не так выразился, монсеньор.
— Так объясните откровенно, что случилось?.. Ты ведь знаешь, дитя,— прибавил он, помолчав немного,— что я тебя люблю и ищу только, чем бы тебя извинить. Ну, говори!
— Монсеньор, я знаю, что вы всегда были очень добры ко мне, мне только жаль, что я до сих пор не мог доказать вам моей благодарности, но надеюсь, скоро буду иметь эту возможность.
— Что ты хочешь сказать?
— Пока ничего, монсеньор, но потом увидите. Я вам сейчас скажу, для чего я вас бросил, как вы говорите. Когда мы уезжали из Кастра, я заметил одного подозрительного человека, герцог де Роган долго с ним говорил наедине и дал ему кошелек с золотом. С тех пор я все слежу за этим человеком, не понимаю, почему мне показалось, что поручение, данное ему герцогом, должно было касаться вас.
— Меня? Полно, что ты!
— Выслушайте дальше, монсеньор. Этот человек все шел с отрядом господина Бофора, когда мы подошли к линии королевских войск, я не мог выдержать, монсеньор, отправился отыскивать его и после долгих розысков нашел между множества трупов, наваленных один на другой. Он уже давно умер, я нашел у него в секретном кармане обрывок письма, Вот он. Прочтите, монсеньор!
Граф с отвращением взял смятый, запачканный кровью листок бумаги, и едва успев пробежать его глазами, побледнел, зашатался и чуть не упал.
Вот что говорилось в письме:

‘Дорогая моя,

единственная женщина, которую я люблю! Мне невыносима разлука с тобой, хотя мы виделись всего несколько дней тому назад. Посылаю тебе это письмо с верным человеком, когда ты его получишь, граф дю Люк уже будет в битве. Мне жаль его, бедного, у него прекрасное, благородное сердце, но он слишком поддается ревности. Он еше молод и не понимает, что женщина, которая любит, не может изменять. У меня с ним был длинный разговор, но не привел ни к чему. Надеюсь при первой встрече лучше это уладить. Если он будет у тебя, обойдись с ним гордо, без презрения, и вежливо, но не надменно, а главное, старайся не делать никакого оскорбительного намека, который мог бы повести к ссоре.
С каждым днем люблю тебя больше, потому, конечно, что и ты меня любишь. Весь твой

Генрих де Роган.

P.S. Уже почти запечатал письмо и опять вскрываю. Любовь ведь деспот, требующий рабского повиновения. Не могу выдержать дольше, мне непременно нужно тебя увидеть… для тебя одной, моя возлюбленная, я приеду в Монтобан, для тебя одной… никого больше не увижу.
Жди меня через три дня после того, как придет подкрепление, я буду в…’
Второй страницы не было, но, судя по всему, она была не оторвана, а отрезана.
— Больше ничего,— прошептал граф,
— Вероятно,— сказал паж,— кто-нибудь другой до меня рылся в карманах убитого крестьянина, торопясь вскрыть письмо, разорвал его и бросил, как ненужное, оттого и эти пятна крови.
— Да!— сказал граф.— Теперь сомневаться больше невозможно. О, герцог де Роган! Вы сожалеете обо мне, бедном, ослепленном ревностью!.. И я не могу отомстить!
— Отомстить всегда можно, моисеньор,— вкрадчиво заметил паж.
— Да, тому, кто довольствуется ударом кинжала, нет, я хотел бы видеть человека опозоренным, униженным на моих глазах… всю жизнь, честь отдал бы за это!
— Успокойтесь, монсеньор, вы говорите в порыве гнева и после, может быть, станете раскаиваться в своих словах.
— Я? Раскаиваться? — с горьким смехом ответил Оливье.— Ты не знаешь, как я ненавижу этого человека! Послушай, дитя мое, твои таинственные исчезновения обратили на себя внимание окружающих, тебя подозревают, но я верю тебе по-прежнему.
— Меня подозревают, монсеньор? — сказал, слегка побледнев, паж.
— Из зависти, может быть,— прибавил граф.
— Монсеньор, клянусь, я оправдаю ваше доверие.
— Верю тебе и докажу это. Тебе удалось сегодня ночью войти в Монтобан, ты можешь и уйти, когда захочешь?
— Конечно, монсеньор, я ведь проворен и ловок.
— Так ступай в королевский лагерь, попроси провести тебя к коннетаблю и отдай ему письмо, которое я сейчас напишу.
Мальчик покачал головой.
— Меня могут убить и взять письмо, как вы сейчас видели, поверьте мне, монсеньор, лучше не пишите.
Граф пристально посмотрел на него и протянул ему руку.
— Спасибо, Клод, теперь я вижу, что ты мне предан.
Паж поцеловал руку.
— Но мне трудно устроить то, чего бы я хотел,— прибавил Оливье.
— Напротив, монсеньор,— очень легко. Если угодно, я вам помогу.
— Как же ты это сделаешь?
— Очень просто. Я ведь не более как паж, незначительный мальчик, которого всегда можно в чем угодно обвинить, у меня все пороки пажа: я люблю выпить, подраться, даже своровать. Вот, например, вы забыли убрать эту дорогую ониксовую печать с вашим гербом, у меня сейчас же загорелись глаза, застегивая вам плащ, я тихонько взял ее и спрятал в карман.
Паж подтверждал на деле то, что говорил.
— Что же дальше? — спросил, невольно улыбнувшись, граф.
— Вместо того чтобы сбыть ее жиду,— продолжал мальчик,— я отправляюсь в королевский лагерь, являюсь к коннетаблю и говорю: ‘Господин граф дю Люк де Moвер, мой господин, очень раскаивается в том, что восставал против его величества. Через три дня герцог де Роган инкогнито пройдет в Монтобан. Господин граф схватит его, овладеет Сент-Антоненскими воротами и введет туда войско, которое вам угодно будет послать к нему. Таким образом, он отдаст вам в руки главного вождя бунтовщиков и их первую крепость. В доказательство моих слов вот печать с гербом господина графа, которую он поручил мне передать вам’. Завтра ночью я к вам возвращаюсь с ответом коннетабля, и так как в вашем распоряжении около четырехсот преданных вам человек, вы легко сдержите слово, данное господину де Люиню. Заметьте при этом, монсеньор, что в случае, если бы вы передумали,— прибавил с оттенком горечи Клод,— вы всегда можете сказать, что печать у вас украдена. Я при вас всего четыре месяца и ничем еще не доказал своей верности, подозрение падет, разумеется, на меня. Я признаюсь, меня приговорят к виселице. Вы дадите меня повесить или простите — как угодно.
— Ты никогда не лишишься моего покровительства, дитя мое,— отвечал граф, дружески положив ему руку на плечо.— Я богат, если нужно будет, я отдам тебе половину моего состояния, но помни, что прежде всего я хочу отомстить.
— И отомстите, монсеньор. Так даете мне полную свободу действовать?
— Полную.
— Положитесь же на меня и не обращайте внимания на то, что я буду делать. До свидания, монсеньор! Вы скоро получите от меня известие.
Еще раз поцеловав руку своего господина, Обрио поспешно вышел.
— О, это письмо!— прошептал граф.— Буду постоянно носить его при себе, чтобы помнить оскорбление, если у меня не хватит духу! Ну,— горько прибавил он,— пойду теперь засвидетельствовать свое почтение герцогу де Лафорсу.
Едва он успел выйти, как из-за драпировки уборной высунулось хитрое лицо капитана.
— Corbieux!— сказал он, покручивая усы.— Долго пришлось постоять, но я не жалею! Эта тварь ядовитее, чем я думал. Тысяча чертей! Это не сатана, а мадемуазель де Сент-Ирем в новом виде, Хе, хе! Какая мысль у меня промелькнула!.. Пойду к Макромбишу и Бонкорбо! Местные путешественники теперь, наверное, вернулись.
И капитан величественно вышел из спальни графа.

XX
МАСКИ СОРВАНЫ

Два дня капитан Ватан почти не показывался. Клер-де-Люнь и Дубль-Эпе исчезли совершенно. На второй день капитан таинственно явился в отель де Рогала и долго говорил с графиней дю Люк.
О чем они говорили — так и осталось неизвестным. Вернувшись домой, капитан узнал, что Клод Обрио довольно долго пробыл, запершись со своим господином, и затем опять ушел из отеля.
Но, казалось бы, это не беспокоило капитана. Кроме того, солдаты и бездельники Клер-де-Люня исчезли без всякого следа, и все самые храбрые, самые лучшие, наконец, и Клер-де-Люнь, и Дубль-Эпе пропали.
А между тем служба в Монтобане в это время была нетяжелая, солдат хорошо кормили, и делать им было почти нечего.
Странно, что ни граф д’Орваль, ни герцог де Ла-форс не тревожились этим. Граф дю Люк тоже как-то странно держал себя, он, казалось, ничего не видел и не слышал, и даже иногда не отвечал на поклоны.
Часто он целыми часами простаивал перед окнами графини дю Люк, не спуская с них глаз и тяжело вздыхая, когда там все темнело, Оливье задумчиво уходил.
Через три дня после описанного нами разговора графа со своим пажохм, в осаждающей армии заметили необыкновенное движение, там, видимо, готовились энергично возобновить неприятельские действия, однако решительного ничего не начинали, только канонада да караулы немножко усилились.
Целый день прошел в постоянном ожидании атаки. Наступила ночь, а с нею увеличилось и беспокойство жителей Монтобана.
Соборный колокол пробил девять. Вся вооруженная масса вдруг как-то дрогнула, точно от электрического удара, и опять все смолкло.
У Сент-Антоненских ворот прохаживался взад и вперед молодой офицер, напевая веселую песенку и представляя собой резкую противоположность грустному настроению жителей Монтобана.
Это был Гастон де Леран. Для него не существовало ни осаждающих, ни осажденных, он думал только о том, что его милая невеста придет, как обещала, рассеять скуку бесконечных часов дежурства. Он не заметил, как на валу показался человек, пошел к бивуачному костру, вокруг которого грелись солдаты, но не сел между ними, а опустился поодаль на лафет пушки, куда не достигал свет.
Через несколько минут явился какой-то офицер с несколькими солдатами. Обменявшись паролем с караульным, он подошел к де Лерану и поклонился.
— Здравствуйте, граф!— сказал он.
— А, это вы, капитан Ватан! Здравствуйте, как поживаете?
— Недурно.— В обход идете?
— Как видите… брр! Вот ночь-то, а?
— По-моему, отличная, капитан.
— Ну, да, вы ведь на седьмом небе, так вам конечно, хорошо. Скажите, пожалуйста, где граф дю Люк? Битых два часа ищу его и не могу найти. Это прескверно.
— Отчего?
— Так как мы одни, я вам могу сказать.
Капитан искоса хитро взглянул на сидевшего поодаль незнакомого человека.
— Скажите, капитан!
— В совете не совсем спокойны, кажется, чуют измену.
— Что вы?
— Да, говорят, сегодня ночью хотят открыть одни из городских ворот войскам коннетабля.
— Черт возьми! Да неужели это серьезно, капитан?
— Очень серьезно. Прибавляют даже, что именно те ворота откроют, у которых вы дежурите.
— Нет, кроме шуток, капитан! Ведь это прескверно.
— Да уж я тут не винозат.
— Конечно, но эти болваны могли бы выбрать другие ворота, а я именно…
— Что вы именно?
— Ничего, ничего… Так. Но при чем же тут граф дю Люк?
— Да ведь он командует нашими отрядами.
— А! Так желаю вам отыскать его, капитан.
Они простились, и капитан ушел. Когда он проходил мимо незнакомца, сидевшего на лафете, тот встал и поспешно пошел к нему навстречу.
— А! Это вы, Оливье!— сказал капитан своим обычным насмешливым тоном.
— Я, мой друг, по некоторым причинам, которые объясню вам после, я хочу остаться здесь всю ночь, замените, пожалуйста, меня при отрядах.
Капитан схватил его за руку и, заставив отойти дальше, к стене, едва слышно скороговоркой шепнул ему на ухо:
— Негодяй Клод Обрио вас выдал, совету все известно, кроме вашего имени, будьте только осторожны, и я за все отвечаю.
— Если так, мне остается только умереть!— с отчаянным жестом сказал граф.
— Это никогда не поздно,— отвечал капитан со своей неизменной насмешливостью.
— О, если бы вы знали, друг мой!..
— Все знаю!— отрывисто сказал капитан.— Что, вы меня за осла, что ли, считаете? До свидания! Мы играем последнюю партию, которую должны выиграть во что бы то ни стало.
— Что такое?
— Ничего, это я по обыкновению сам с собой разговариваю. Так вы останетесь тут?
— Не тронусь с места.
— И прекрасно. Мне легче будет найти вас. Все к лучшему!
Капитан ушел. Граф был сильно озадачен.
Его заставляло призадуматься то, что он видел. У Сент-Антоненских ворот стояли теперь, вместо обыкновенного караула, четыре роты полка д’Орваля, к которым постоянно присоединялись свежие отряды. Измена действительно была известна, по-видимому, во всех подробностях, и меры приняты отличные.
Пробило половина десятого, на валу появились несколько человек и направились к графу де Лерану. Когда они прошли недалеко от Оливье, он разглядел, что это женщины, закутанные в плащи и капюшоны.
Граф де Леран, видимо, с нетерпением их ожидавший, бросился навстречу и очень почтительно раскланялся.
Оливье стал внимательно прислушиваться.
— Милый граф,— сказала дама, голоса которой он не узнал (это была герцогиня де Роган),— у вас непростительные требования. В такую страшную погоду вы заставляете дам приходить к вам рассеивать вашу скуку!
— Герцогиня,— отвечал он,— я в отчаянии от этого, но если бы вы знали, как горячо я люблю, вы, такая добрая, простили бы меня!
— Да, и пожалела бы вас, как ты думаешь, Жанночка?
— Не будьте строги к бедному молодому человеку, милая Мари,— отвечал нежный голос Жанны,— вы ведь знаете, что любовь — деспот, требующий повиновения.
Это были подлинные слова письма, которое так недавно читал Оливье, холодный пот выступил у него на лбу.
— О!— прошептал он.
— Жанна! Ты еще злее меня,— сказала герцогиня, мило погрозив подруге.— Вы не должны бы так говорить, ведь любовные тайны не выдаются.
— О, простите, герцогиня! Я действительно виновата.
— Мне сегодня всех, кажется, приходится прощать!— весело сказала герцогиня.— Ну, миритесь же с этим красавцем, не спускающим с вас глаз, так как ведь от вас зависит его счастье.
Граф дю Люк с отчаянием опустил голову на руки. Он не знал, что и подумать. Неужели же его жена в одно время любовницей и де Рогана, и де Лерана?
Переломив себя, он поднял голову.
Де Леран стоял поодаль, оживленно разговаривая шепотом с графиней дю Люк, возле которой стояла другая дама, вероятно, камеристка, а герцогиня говорила с третьей дамой, тоже, по-видимому, горничной или компаньонкой.
Граф был как на пытке.
Его жена — святая, чистая женщина — упала так низко!
Эта мысль сводила его с ума.
— О нет!— мысленно вскричал он.— Этого быть не может! Это не та женщина, которую я так любил! О, прочь, прочь отсюда!
В эту самую минуту раздался залп из всех пушек на траншеях, захлопали ружья, послышались неистовы’ крики за стеной:
— В город! Да здравствует король!
— А! Значит, я могу честно умереть со шпагой в руке и своей кровью смыть позор!— вскричал, радостно улыбнувшись, граф и бросился туда, где шум был сильнее.
Со всех сторон горячо бились. Городские стены были ярко освещены огнем.
— Да здравствуют де Роган и наши права!— кричали протестанты. Де Леран смело бился на стене, поручив даму, с которой разговаривал, ее спутницам.
Но самая страшная свалка шла за стенами города. Оливье бросился вперед, захватив всех солдат, попадавшихся ему на дороге, и, велев отворить ворота, кинулся в битву с громким криком ‘Де Роган! Де Роган! Наши права!’
Он вовремя подоспел: реформаторы уже изнемогали. Неприятель, охваченный паническим страхом, стал отступать.
Граф принял тогда командование над войсками и повернул обратно к городу.
В эту минуту примчались во весь опор человек сто конных.
— Ну, слава Богу!— произнес их начальник.— Я успел вовремя.
Граф узнал де Рогана.
Герцог соскочил с лошади и, обняв Оливье, почти насильно поцеловал.
— Вы всегда нас спасаете! Ах, благодарю, тысячу раз благодарю вас! Чем я могу вам за это отплатить?
— Тем, что сдержите данное обещание, герцог.
— Хорошо! Vive-Dieu!— с лихорадочным оживлением вскричал де Роган.— Пойдемте! Здесь нам больше нечего делать! Роялисты больше не вернутся.
Войдя в город, герцог пошел к валу.
— Куда же вы? — спросил граф.
— К madame де Роган, они с madame дю Люк и мадемуазель де Кастельно, моей приемной дочерью, ждут меня тут недалеко, у караула графа де Лерана. Пойдемте, пойдемте, граф!
— Что? Что вы хотите сказать?
— Пойдемте, говорю вам!
Они взошли на вал.
Граф де Леран был слегка ранен, и это делало его счастливым. Он сидел на лафете пушки, и четыре дамы ухаживали за ним, перевязывая рану. За Роганом и Оливье стояла толпа солдат. Одним словом, вал был занят народом.
— На одно слово, герцог, пожалуйста!— сказал граф дю Люк, взяв его за локоть.— Знакомо вам это письмо? — прибавил он, достав из кармана листок бумаги.
— Конечно, граф,— отвечал де Роган, взглянув на обрывок.— Я удивляюсь только, как оно к вам попало?
От множества факелов солдат на валу было светло, как днем.
— Мой паж нашел его у вашего посланного, герцог.
— То есть у одного из моих посланных: потому что я написал три таких письма и отправил с тремя разными курьерами. Это нехорошо с вашей стороны, граф, ведь это письмо к герцогине.
— К герцогине!
— Извините!— сказал чей-то насмешливый голос.— Но очаровательный паж, верно, не отдал вам другой половины письма. Вот она!
Клер-де-Люнь подал графу листок, на оборотной стороне которого, кроме приписки, были следующие слова:
‘Madame Мари де Бетюнь, герцогиня де Роган, курьеру, посланному с этим письмом, велено загнать лошадь, чтобы скорей поспеть в Монтобан, ему положено хорошее вознаграждение’.
— А теперь, граф,— прибавил с улыбкой герцог,— чтобы у вас не оставалось больше ни малейшего сомнения насчет этого письма… Мари, дорогая моя!— сказал он, возвысив голос.— Подойдите сюда, моя душечка!
— Ах, герцог! Милый герцог!— вскричала герцогиня, бросаясь к нему в объятия.
Роган крепко обнимал и целовал ее.
— Милая Мари,— сказал он, когда утихло первое волнение,— вы получили письмо, которое я написал вам несколько дней тому назад?
— Иначе разве я была бы здесь, милый Генрих? — сказала она.— Ведь мы назначили свидание на валу, чтобы скорей увидеться и чтобы вы скорей уверили этого сумасшедшего Гастона де Лерана в вашем согласии на его брак с Бланш!
— Да, душа моя. Сколько у вас копий этого письма?
— Две, милый герцог. Третьего курьера убили или, скорее, взяли в плен.
— Эти две копии, вероятно, в вашем кошельке, дайте мне их, пожалуйста.
— О герцог!— запротестовал Оливье.
— Нет, нет, милый граф, мне непременно нужно убедить вас.
— Вот что его убедит лучше всего!— раздался суровый голос.— Надо покончить наконец с этими низостями.
Капитан Ватан втащил за собой какое-то существо в мужском платье, но с лицом женщины.
— Граф дю Люк, вот ваш паж Клод Обрио! Узнаете?
Он грубо толкнул этого полумужчину-полуженщину, который, пошатнувшись, остановился в двух шагах от графа.
— О!— воскликнул с ужасом и бешенством Оливье.— Диана де Сент-Ирем? Возможно ли?
Девушка откинула голову и презрительно посмотрела на графа.
— Да, я Диана де Сент-Ирем,— сказала она,— или ваш паж, Клод Обрио. Теперь, когда все знают, что вы изменник, я могу умереть: я отомщена!
— Он изменник!— вскричала Жанна, бросаясь к мужу.— Он, Оливье! Ты лжешь, презренная! Он спас всех нас.
— Да, сударыня,— с достоинством прибавил герцог,— мы обязаны ему тем, что королевские войска не вошли в город.
— О графиня!— вскричал Оливье, подойдя к Жанне.
Она с улыбкой подала ему обе руки.
— Девушка,— сказал герцог,— все ваши козни, благодаря Богу, рушились. Вы не женщина, с вами и поступят не как с женщиной. Если знаете какую-нибудь молитву, молитесь! Через час вы умрете!
— Герцог!— вскричала Жанна, складывая руки и залившись слезами.— Будьте великодушны, прогоните эту презренную, она обличена и не может больше вредить.
— Графиня, ваша честь, честь вашего мужа и моя собственная требуют, чтобы она умерла!
— О, недоставало только сострадания этой дурочки!— вскричала со злой улыбкой Диана.— Да, я адское созданье, я хотела погубить всех вас, возведя на каждого небывалую клевету… это правда! Я все ставила на карту, чтобы выиграть, но проиграла — и плачу. Но я не одна сойду в ад, из которого вышла!
Быстрее молнии выхватив спрятанный на груди кинжал, она кинулась на графа. Но капитан Ватан знал Диану и следил за ее движениями.
Он быстро загородил собою Оливье, удар пришелся ему прямо в грудь, но в то же время он успел разбить ей череп рукояткой кинжала.
Оба упали.
— О!— вскрикнула с бешенством Диана.— Вы всегда возле него, чтобы спасти его!
— Как ты,— с усилием проговорил капитан,— всегда была против него, ища его гибели!
— Возьмите эту тварь и сейчас же повесьте!— приказал герцог.
Пять минут спустя труп Дианы де Сент-Ирем качался на самой высокой башне Монтобана.
Капитан чувствовал, что силы быстро оставляют его и смерть приближается.
Оливье, Жанна, герцог и герцогиня плакали, стоя на коленях вокруг него.
— Э!— слабо прошептал он, стараясь улыбнуться.— Я умираю, как солдат, с оружием в руках. Благодарю Бога, что он послал мне такую прекрасную смерть! Будьте счастливы, дети, я очень любил вас!.. Фаншета,— едва внятно прибавил он, обращаясь к трактирщице,— поклянись мне… что она никогда не узнает… никогда… слышишь?.. что я был ее отцом!
Поднявшись вдруг, он сел, обвел всех каким-то странным взглядом и громко, ясно крикнул:
— В дорогу! Бьют сбор!
И упал навзничь. Все засуетились около него, но все было напрасно. Капитан Ватан умер!..
Попытка роялистов овладеть Монтобаном, придуманная Дианой де Сент-Ирем, была последней.
Как известно, заразные болезни подкосили армию коннетабля, он вынужден был снять осаду, и с реформаторами заключили мир.
Через десять дней после снятия осады граф Гастон де Леран обвенчался с Бланш.
Граф дю Люк излечился от своей ревности, как говорят мемуары, послужившие источником нашему роману.
Странная вещь, Клер-де-Люнь, вернувшийся в Париж и продолживший свои сомнительные операции, не был повешен!
Дубль-Эпе женился. Клер-де-Люнь отказался от звания начальника бездельников Нового Моста, переехал к своему бывшему адъютанту и нянчился с его детьми, которым, вероятно, внушал некоторые из прекрасных правил, руководивших им всю жизнь.
Эмар Гюстав
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Тайные чары великой Индии, Эмар Гюстав, Год: 1875
  2. Золотая Кастилия, Эмар Гюстав, Год: 1865
  3. Эль-Дорадо, Эмар Гюстав, Год: 1864
  4. Мас-Орка, Эмар Гюстав, Год: 1867
  5. Каменное Сердце, Эмар Гюстав, Год: 1864
  6. Атласная змея, Эмар Гюстав, Год: 1874
  7. Ранчо у моста Лиан, Эмар Гюстав, Год: 1881
  8. Закон Линча, Эмар Гюстав, Год: 1859
Электронная библиотека