‘Рыбинский Листок’
‘Рыбинский Листок’
‘Рыбинский Листок’
(продолжение)
‘Рыбинский Листок’
(продолжение)
Примечания
Примечания
‘Рыбинский Листок’, Скабичевский Александр Михайлович, Год: 1890
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Скабичевский А.М. Литературные воспоминания.
М.: ‘Аграф’, 2001.
После гибели ‘Иллюстрации’ мое материальное положение снова сделалось очень плачевно, так как дешевенькие урочки и писание объяснительных статеек к картинкам ‘Воскресного Досуга’ доставляли мне весьма ограниченные средства, и вдруг, в один очень скверный день, когда в кармане моем наиболее свистел и выл буйный ветер, мне открылись в перспективе целые горы золотых россыпей. Неожиданно я получил загадочное письмо от Виктора Павловича Гаевского, знавшего меня лично через своего зятя, а моего сотоварища Петра Николаевича Полевого. В письме этом В.П. Гаевский приглашал меня как можно скорее явиться к нему. Я явился, и Гаевский заявил мне, что в Рыбинске основывается биржевая газета, ищут литератора, который взял бы на себя редакторскую часть газеты, и готовы предложить ему очень почтенное вознаграждение за труды. Так вот, не желаю ли я взять на себя это дело?
На меня, который до того дня и вблизи не видал, как издаются ежедневные газеты, предложение Гаевского произвело такое же ошеломляющее впечатление, как если бы накануне турецкой войны пригласили меня в главный штаб и предложили, не желаю ли я принять на себя должность главнокомандующего над всею русскою армиею. Дело шло мало того чтоб об издании ежедневной газеты, но какой-то еще биржевой, и притом в таком неведомом мне торговом котле, каким представлялся город Рыбинск.
Я, конечно, высказал Виктору Павловичу все сомнения по этому поводу, но он, со своим ораторски-адвокатским даром, вмиг рассеял все эти сомнения.
— Что касается содержания газеты, — приводил он мне свои убедительные доводы, — то это будет вовсе не ваше дело, об этом вам нечего беспокоиться: они сами, эти купцы, которые предпринимают издание, знают, чем наполнить газету сообразно потребностям и нуждам своих торговых дел. Но понимаете, что все они — полуграмотные, они нуждаются в литературно образованном человеке, который весь материал, имеющийся в их руках, оформил бы, придал ему литературный вид. Придется даже исправлять грамматические ошибки, расставлять где нужно , где нужно е. Ну, и затем на руках редактора должно лежать самое ведение газеты, расположение статей, корректура, своевременный выход нумеров и т.п.
— Вот этой-то газетной механики я и не знаю совсем, — возражал я. — Никогда даже и вблизи не приходилось видеть, как составляются газетные нумера…
— Да это такое простое и пустое дело, что стоит присмотреться к нему два-три дня, и вы тотчас же поймете, в чем суть. Затрудняться этим даже смешно. И пособить этому горю как нельзя более легко. Я вам сейчас напишу письмо к Валентину Федоровичу Коршу. Он, конечно, с удовольствием допустит вас присутствовать при составлении нумеров. Вы можете оказать ему даже пользу, продержав какую-нибудь спешную корректуру. Два-три дня походите и увидите, что на четвертый день вам ничего не будет стоить хоть самим единолично составить нумер ‘С.-Петербургских Ведомостей’…
Но не столько, конечно, убедило меня красноречие В.П. Раевского, сколько мое собственное желание подчиниться доводам его. Так голодно и холодно жилось мне без малейшей уверенности, буду ли я сыт завтра, что перспектива стать во главе газеты и сделаться редактором ее с гонораром, по крайней мере, в две тысячи рублей, а может быть, и больше, могла закружить голову молодого человека хотя бы в видах одного материального обеспечения, не говоря о всем прочем. По крайней мере, я шел от Гаевского, не слыша земли под собою и крепко сжимая в руке два рекомендательных письма, лежавших в моем кармане: одно было В.Ф. Коршу, другое — Ивану Александровичу Жукову, который готовился в то время издавать ‘Рыбинский Биржевой Листок’ и искал редактора, который знал бы, где следует ставить букву , где букву е. К нему-то и направлял я свои стопы.
Рекомендательное письмо, которое должно было свести меня с будущим издателем ‘Рыбинского Листка’, было написано Гаевским не прямо Ивану Александровичу Жукову, а к какому-то его знакомому, фамилия которого не осталась в моей памяти. Помню только, что где-то, не то в Коломне, не то на Песках, спотыкаясь по темной, узкой и грязной лестнице и представляя собой олицетворение человека, взбирающегося по скользким и опасным ступеням славы и богатства, я поднялся в третий этаж и не без тревоги дернул за ручку звонка, еще раз ощупавши в кармане письма, не выронил ли я их, взбираясь по лестнице. Дверь отворилась, и я, в сопровождении молоденькой горничной, вошел в переднюю. В передней дорогу мне загораживала игрушечная лошадка с оторванным хвостом и мордой и нестерпимо пахло детскими пеленками. Я преодолел все эти атрибуты семейной жизни и, передавши пальто горничной, вошел в залу, где меня встретил сам хозяин.
Это был среднего роста и средних лет господин с чиновничьим отпечатком на лице, сухощавый, с угловато-нервными движениями и жилистый до такой степени, что напоминал тех кровавых людей с ободранной кожей, какие рисуются в анатомических атласах.
Лицо его, и без того вытянутое, еще более вытянулось, и жилки натянулись на лбу, пока он глубокомысленно читал рекомендательное письмо, но, когда кончил чтение, черты лица обратно съежились, — и он просиял.
— Садитесь, — сказал он добродушным тоном, — не угодно ли папиросочку, сигарочку, чайку?.. Хе, хе, хе!.. Так вы от Виктора Павловича? Очень рад, очень рад-с! Да-с, я просил его. Он такой добрый… Уж если он рекомендовал, так уж это, конечно, нечего и говорить. Уж я уверен, что вы не скомпрометируете ни Виктора Павловича, ни меня.
— Вероятно, Виктор Павлович не рекомендовал бы меня, если бы ожидал, что я скомпрометирую его, — отвечал я, садясь.
— Так-с, так-с, конечно. Уж если Виктор Павлович, так чего лучше! А вы русский?
Надо заметить при этом, что вопрос этот был сделан неспроста. Дело было в 1864 году, т.е. на другой год после польского повстания и в то время, благодаря моей фамилии на ский, многие задавали мне такой вопрос.
— Я русский, — отвечал я, — мой отец был хохол.
— Ну, вот и прекрасно!.. Чего же лучше-с?.. хе!.. хе!.. хе!.. В самом деле? А ведь и я хохол.
— Я вам завидую, право, — продолжал он после некоторого молчания, — ведь вы оттуда богачом приедете…
— Вашими бы устами да мед пить…
— Помяните меня, что богачом! Там ведь все бородачи-миллионеры. Вы там, поди-ка, порастрясете кошельки-то у них!.. хе!.. хе!.. хе!.. Кабы не служба, да не семья, я бы и сам туда поехал, непременно поехал… Ну да я как-нибудь летом урвусь, приеду к вам стерлядей поесть.
— Милости просим, буду ждать.
— А вот сейчас придет и Андрей Иванович Жуков — дядя того купца, что думает газету издавать. Я вас с ним и познакомлю. Это, я вам скажу, замечательный человек — советую обратить внимание на него. Он хлебными подрядами нажил миллион, потом обанкротился и теперь снова наживает миллион. При дворе его знают. Но человек, надо вам сказать, в то же время честнейший. Люди его обижают, а сам он не обидит и курицы. А сила, я вам скажу, у него такая, что он кочерги гнет, как тросточки, а подковы, что твои бисквиты.
А.И. Жуков был легок на помине, раздался звонок, и в комнату явился высокий, дюжий купчина, косая сажень в плечах. Но толстота его была не обыкновенная, купеческая, рассыпчатая и дряблая, а мускулистая, богатырская: он был весь словно вылит из железа. Размеры тела его, ручищи, ножищи поражали своею массивностью. Он был одет по-европейски, брил бороду и носил старомодное жабо, напоминая собой не столько российского купца, сколько французского или английского фабриканта, буржуа 30-х годов.
Хозяин отрекомендовал меня ему, назвавши по имени и отчеству.
— Прошу быть знакомыми, Александр Михайлович, — произнес Жуков, сжимая в своей железной деснице мою руку, — любить да жаловать!
— Гоже малоросс, как и я, — заметил хозяин.
— Ну, что же, и отлично! Малороссы — люди честные, а в этом деле нам нарочито нужен человек честный. Через ваши руки будут проходить тысячи, — говорил Жуков медленно и с расстановкой.
Их рекомендовал Виктор Павлович Гаевский.
— Какой это такой Гаевский?
А это очень почтенный и уважаемый человек, в молодых летах и генерал, сын сенатора, — сказал хозяин внушительным тоном.
— Ну, коли сын сенатора и сам генерал, конечно, уж он знает, кого рекомендует. А то мой племянник откуда-то двух литераторишек выкопал, оборванные такие. Черт их знает, на лбу у них не написано, что они литераторишки. Хоть бы в паспортах прописывали! А то, может быть, и ни на есть какие мазурики! Такие запивохи оказались, — не знали мы, как от них отделаться, деньгами готовы были откупиться.
— Они в разных газетам и журналах участвовали, — заметил обо мне хозяин.
— Значит, знает всю эту газетную процедуру?
— Знаю, — отвечал я, — насколько могу быть вам полезен.
— Вот эта самая суть-то и есть. Где же моему племяннику справиться самому? От барок да от хлеба пришло вдруг в голову людей смешить, газету печь. Очень приятно с хорошим человеком познакомиться. Вы холостой?
— Холостой.
— Значит, мы вас там женим на богатой купчихе. Смотрите, счастье себе у нас там составите. Родные есть у вас?
— Есть, матушка.
— С ней и живете?
— Да, с ней.
— Ну, значит, и ее тащите с собой. Главное дело, умейте только поставить себя с купцами — первый человек будете, шапки вам будут снимать на улице. Еще бы!.. Нужный человек: в ваших руках будут все торговые объявления, что кому нужно, все к вам будут обращаться. Ну, а жизнь там дешева так, что не будете знать, куда и деньги девать, — не закутите только. Стерляди там ни по чем: когда хороший лов, по улицам валяются…
В таком роде долго еще продолжался разговор. Жуков дал мне адрес своего племянника, сказал, чтобы я на другой день утром часам к 11 пришел к нему, и что он сам там будет и представит меня.
На другой день равно в 11 часов я был у Ивана Александровича Жукова. Он остановился в грязненьком извозчичьем трактирчике в Толмазовском переулке, носившем прозвание родного его города — ‘Рыбинск’. Вонь, грязь и масса пьющих чай извозчиков, — в первый раз в жизни пришлось мне попасть в такую трущобу. Пройдя сквозь строй пьяной ругани самыми отборными непечатными словами, я наконец отыскал грязненький нумерок, занимаемый Иваном Александровичем.
Из вчерашней беседы с дядюшкой я составил себе понятие о племяннике, как о молодом купеческом саврасе с едва пробивающимся пухом, и очень удивлен был, встретя человека не первой уже молодости, лет за тридцать, с крупными чертами лица и рыжеватой окладистой бородкой. Значительно уступая дядюшке в дородности и богатырстве, он все-таки представлял собой топорно, но плотно скроенного мужчину, который если и не был способен гнуть кочерги, то свалить человека с ног ударом своего громадных размеров кулачища, конечно, мог без малейших усилий. В нем не было той полированности и культурности, какая из дядюшки его делала нечто похожее на западного буржуа. Он представлял собой типического волжского купца, вдоволь погулявшего и вниз, и вверх по матушке по Волге и на расшивах, и на баржах, и на пароходах. Немецкое платье сидело на нем с такой мешковатостью, что, глядя на него, вы забывали, что оно немецкого покроя, брюки выглядели шароварами, длиннополый сюртук — кафтаном, вместо белья из-под жилетки вылезала цветная ситцевая косоворотка. Образная, характерная, исполненная пословиц и метких приговоров в рифму речь его носила вполне местный акцент с ударением на о.
Он мне с первых же слов очень понравился. От всей его фигуры так и веяло каким-то необъятно широким простором. В голосе его было много задушевности и искренности. Он встретил меня очень радушно, чуть ли даже не поцеловал, если память мне не изменяет. Затем тотчас же объявил, что дядюшка его не придет, но что он успел уже рекомендовать ему меня, и наговорил мне много лестного… Затем Жуков тотчас же соорудил обед с водками, закусками, винами — и у нас сразу установились самые задушевные, дружеские отношения.
При первом же свидании он с подкупающей откровенностью сообщил мне, что учился на медные деньги, можно сказать даже, что и совсем не учился, — словом, не выучился даже грамотно писать, что много обид и притеснений вынес он от своего любезного дядюшки, который воспитал его с детства в ежовых рукавицах и ежедневно так гнул в дугу, что у него все косточки и суставчики трещали, что изъездил он Волгу-матушку вдоль и поперек от Твери до Астрахани и как свои пять пальцев знает всю жизнь приволжских местностей во всех ее слоях, в кулаке всю ее держит, знает такие вещи, какие никому из господ литераторов и не снились. Много распространялся он и о своем предприятии — издавать в Рыбинске газету, заявляя о том, что он намерен издавать газету отнюдь не для богатых, которые вовсе ни в какой газете не нуждаются, а, напротив того, она им станет поперек горла, так как вся торговля рыбинская основана на тайне, на никому не ведомых плутнях и подвохах, и газета будет страшна не одними обличениями этих подвохов, а прежде всего простыми сообщениями цен на разные товары и в разных местностях, — эти сообщения равно доступны для каждого грамотного человека, кто только возьмет в руки газету. Ох, как рыбинским воротилам будет не по вкусу! Вся рыбинская торговля сплошь основана на прижимке богатыми бедного человека, и не одного бурлака или крючника, а и крупными хлеботорговцами мелких, — и мы должны будем первым делом восстать против этой вековой несправедливости и постараться вырвать ее с корнем… Трудное это дело, что и говорить, много придется нам вынести самой тяжкой борьбы, но Бог не выдаст — свинья не съест, и если нам удастся выйти победителями, весь Рыбинск будет у нас в руках и придет к нам поклониться в ножки…
Столько было во всех этих речах подмывающего энтузиазма, что у меня буквально кружилась голова. Долее всего увлекали меня в речах Жукова, конечно, его мечты сделаться заступником бедных против прижимки богатых, я видел в этом самородный демократизм русского самоучки и со всем пылом молодости готов был отдаться этому благому делу. Что касается материальной части, то Жуков уверил меня, что газета может существовать год-другой и совсем без подписчиков, так как богатый дядюшка дал слово поддержать ее, да и, поверьте, в Рыбинске найдутся у нас сторонники среди богатых купцов, не все же они плуты, найдутся и такие, которые с радостью поддержат доброе дело. В одном Питере наберется у нас тысяча-другая подписчиков, потому что каждому купцу здешнему лестно узнать, почем продается хлеб в Рыбинске сегодня.
Что касается моих условий, то Жуков определил мне на первых порах по 100 руб. в месяц, обещая прибавить гонорар с каждой новой тысячи подписчиков, и сверх того чистый доход со всех печатаемых в газете объявлений будет составлять мою неотъемлемую собственность. ‘А ведь вы подумайте, — говорил при этом Жуков, — торговая газета в таком городе, как Рыбинск, —да нас с первого же дня засыпят объявлениями. Вы и глазом не моргнете, как сделаетесь богаче Журавлева и Полежаева!..’
Увидевшись со мной еще два или три раза и условившись окончательно, что он вышлет мне деньги на отъезд и извещение о том, когда мне ехать в Рыбинск, Жуков вскоре уехал из Петербурга, а я весь отдался предстоящему делу.
Первым делом я направил свои стопы к В.Ф. Коршу с письмом Гаевского, предполагая присмотреться к газетному делу. Но В.Ф. Корш, приняв меня довольно любезно, в то же время прямо заявил, что он решительно не в состоянии исполнить мою просьбу и не знает, что ему со мной делать, издание газеты — дело сложное, требующее такого дробного разделения труда, которое приравнивает его к фабричному производству. Газетный нумер сооружается одновременно не только в нескольких комнатах, но и в разных концах города. Если бы он, сам издатель, захотел проследить, как составляется нумер во всех его деталях, он был бы не в состоянии. Одним словом, у сотен человек, начиная с редакторов и кончая наборщиками, у каждого свое маленькое дело, и каждый молча совершает его, как заведенная машина, — и как бы я ни присматривался к людям, копающимся в бумагах или вокруг печатных станков, ничего я не усмотрю. К тому же издание маленькой биржевой, провинциальной газеты совсем не то, что большой столичной, требует совсем других масштабов, иного, более скромного числа работников, — и дело вовсе не особенно головоломное, но научить этому делу может одна практика.
Так я и ушел от Корша, что называется, не солоно хлебавши. Но я не унывал. Я все время ходил как в тумане. Могли ли меня смущать такие пустяки, как техника составления газетных нумеров, когда в своих радужных мечтах я воображал себя исполином, ворочающим не только всем Рыбинском, но и всей Россией? Я никогда не забуду, как однажды я беседовал с одним другом-приятелем в ‘Старом Палкине’ {‘Старый Палкин’ — ресторан в Петербурге.} за бутылкой пива о предстоявшей поездке, и как, ударив по столу допитым стаканом, он произнес:
— А завидую я тебе: ты — сила!
И я вполне веровал тогда, что действительно — я сила, да еще и какая!..
Были, впрочем, люди, которые скептически смотрели на все это дело. Более всего они пеняли мне, зачем я не заключил с Жуковым формального условия, а довольствовался одними его словесными обещаниями. На словах, конечно, ничего не стоит наобещать горы золотые, а что окажется на деле, Господь его ведает. А наши купцы, особенно рыбинские, — обещать все большие мастера, все они умеют мягко стлать, да каково-то будет спать!..
Но эти благоразумные речи отскакивали от меня, как от стены горох.
— Смешно было, — возражал я, — заключать условие на пустом месте, когда дело еще не начиналось, а я вовсе не такой заявивший себя специалист, чтобы Жуков вперед мог знать, что на меня можно положиться, может быть, я окажусь и несостоятельным. А вот как только пойдет газета, так я потребую формального условия.
Едва-едва уговорили меня оставить на время в Петербурге матушку и потом уже, когда дело пойдет на лад и я обживусь в Рыбинске, выписать ее. Впрочем, благоразумным людям пришлось уговаривать и ее самое, так как, с одной стороны, ей горько было в первый раз в жизни расставаться со мной, а с другой — она и сама так увлекалась моими гордыми мечтами, а более всего дешевизной жизни в Рыбинске и валяющимися на улице стерлядями, что начала входить во все подробности нашего будущего обзаведения в Рыбинске.
— Пожалуйста, только, чтобы квартира была сухая, теплая, — говорила она, точно как будто я шел уже нанимать квартиру, — комнатки три довольно будет, да чтобы кухня была светлая, да чтобы русская печь была. Да также чтобы и от рынка было недалеко, и от бани, и от церкви. Оттого и в церковь ходишь редко, что далеко, — а там я буду все ходить да молиться, все молиться…
Затем матушка начала закупать местные полотна и ситцы, которые там наверно вдвое дешевле, чем в Петербурге. Наконец, картина рыбинской жизни начала представляться ей в таком светлом виде, что на нее нападал страх: а что если это не сбудется.
— Я так стара и слаба, — куда мне вынести такую далекую дорогу! Я же никуда не ездила! И кончится все это тем, что повезешь ты меня здоровой, а привезешь вместо матери один холодный труп, чтобы схоронить меня Бог весть где на чужедальней стороне.
И при этих словах матушка заливалась горькими слезами.
Между тем от Жукова не было и не было никакого ответа. Прошла святая неделя, наступил апрель, а от него все ни слуху, ни духу. Наконец в половине уже апреля получил я такое лаконическое письмо: ‘Приезжайте в Рыбинск, деньги на отъезд возьмите у дядюшки’.
Я тотчас же отправился к дядюшке. Но тот принял меня довольно сухо и наотрез отказался выдать мне прогонную сумму.
— Я, действительно, — сказал он, — выдал племяннику на обзаведение газеты субсидию, какую только был в состоянии, но далее затем ни в каких мелочных расходах его по газете принимать участия не желаю.
Благоразумные люди опять приступили ко мне с увещаниями бросить это дело и шагу не делать из Петербурга, пока Жуков не вышлет денег. Но легко было сказать — бросить такое заманчивое дело, какое сулило мне необъятно-колоссальную будущность, и опять обречь себя на неверное существование впроголодь! После того как меня провозгласили силой и начали смотреть на меня с завистью снизу вверх, опять обречь себя на жалкое ничтожество, обратиться в пролетария, пишущего объяснения к картинкам ‘Воскресного Досуга’!
Нет, это было немыслимо, и я решился на такой поступок, который заставил благоразумных людей только ахнуть и махнуть на меня рукой. Я поехал-таки в Рыбинск на занятые мною у одного родственника двадцать пять рублей, и когда тронулся поезд Николаевской железной дороги, увозивший меня от плакавшей навзрыд матушки, чувствовал себя не то Наполеоном, не то Вашингтоном.
Несмотря на то что апрель был уже в конце, погода в тот день, когда я выехал в Рыбинск, была адская: бушевала чисто зимняя вьюга, и когда я подъехал в Твери, поля были покрыты снегом. Казалось, таким образом, сама природа возмущалась моим отчаянным поступком и не предвещала ничего хорошего впереди, но я не робел и с нетерпением ждал, когда предстанет предо мною Рыбинск, суливший мне столько благ.
Но вот приехал я и в Рыбинск, поднялся вверх с пристани со своим тощим скарбом, остановился в одной из бесчисленных гостиниц Рыбинска и отправился искать Жукова. Нелегко было мне производить свои поиски в той сутолоке, какую представляет Рыбинск в весенние и летние месяцы, так как адреса Жукова я не знал, а он вовсе не представлял собой такой известности, чтобы каждый встречный мог указать его местожительство. Но я преодолел все эти трудности, причем я был несколько озадачен, когда, добравшись наконец, не помню уж теперь, до каких людей, знавших Жукова и где он обитает, я заметил нескрываемую презрительную иронию, с какой о нем говорили. Но еще более я был озадачен, когда, найдя наконец своего хозяина, я не только не был заключен им в объятия, но вместо выражения ожидаемой мной радости он встретил меня такими словами:
— А я уж думал, что вы совсем не приедете!..
— Как же так? Я вам, значит, не нужен?
— А пожалуй, что будет и так. Дело дрянь у нас выходит…
— Что такое?..
— Да все, кажись бы, готово, хоть завтра выпускай газету — за малым остановка. Можете представить себе: печатать негде, типографии нет!
— Как же это так? Ведь вы же мне говорили, что в Рыбинске имеется типография?
— Левикова-то? Имеется она, имеется, да только эта типография не только что газеты и маленькой брошюрки в десять страничек не напечатает нам… Да оно и понятно, нечего с нее и требовать. Ведь в Рыбинске-то, почитай что с сотворением мира, ни одна еще книжка не выходила: сюда и из других-то более просвещенных мест редко какая книга привозится, да и та долго не залеживается, неизвестно куда исчезает, должно быть, на папиросы, да на папильотки истрачивается. Одним словом, этого товара у нас не требуется, а существует у нас типография для своей собственной надобности: только и печатаем, что приходо-расходные книжки, купеческие счета да ярлыки, более ничего с нее не спрашивайте!
— Да как же так? Значит, вы раздумали издавать газету?
— Да, выходит так, что хоть бросай дело!.. Остается нам сделать еще попытку — не удастся, тогда уже не прогневайтесь!..
— Что же такое?..
— Попробовать издавать газету в Ярославле.
— ‘Рыбинский Листок’ в Ярославле?
— Да что же вы будете делать!.. В Ярославле какая ни на есть да имеется казенная типография, печатающая ‘Губернские Ведомости’. Может быть, она возьмется печатать и нашу газету. Вас я тогда посажу в Ярославле — вы там и будете орудовать газету, а я буду жить в Рыбинске и доставлять вам ежедневно весь материал самолетским пароходом. Так мы и промаемся летние месяцы до закрытия навигации, а это самое у нас жаркое время для газеты. Удастся нам в это время поставить ее на ноги, так будет видно, что делать: может быть, и свою типографию какую ни на есть сварганим, может быть, и Левикову поможем запастись шрифтом, да скоропечаткой… Одним словом, ступайте, да отдохните с дороги, а завтра же, чуть свет, поедем в Ярославль.
Так мы и сделали. Приехав в Ярославль, мы остановились в какой-то невероятно грязной ‘Росписной’ гостинице и деятельно принялись хлопотать о газете. С губернскою типографией Жуков уладил дело без малейших затруднений, материалу он привез с собой из Рыбинска нумера на четыре, и 2 мая 1864 года вышел первый нумер нашей газеты. Надо заметить при этом, что ‘Рыбинский Листок’ должен был выходить лишь три раза в неделю: по вторникам, четвергам и субботам, так что та система, какую придумал Жуков, — именно: присылку материала из Рыбинска в Ярославль через самолетский пароход, ежедневно приходящий в Ярославль с верха в 10 часов утра, — была осуществима, хотя во всяком случае представляла собою нечто фантастичное. В самом деле, представьте себе только газету, издающуюся не в том самом городе, для которого она предназначена, а за 80 верст от него, причем весь состав газеты, прежде чем дойти до редактора и типографии, должен совершить восьмидесятиверстное плавание в каюте капитана самолетского парохода. Конечно, только в России и возможны подобные необыкновенные комбинации!
Каждое утро, таким образом, к десяти часам я отправлялся на пароходную пристань и с нетерпением ждал заветного пакета со статьями. Затем я возвращался домой и принимался за редакторскую обработку рукописей, которые по большей части были столь безграмотны, что приходилось переписывать их сызнова. Обработанные таким образом рукописи я нес в типографию и т.д.
Кроме Жукова, орудовавшего в Рыбинске, и меня — в Ярославле, штат нашей редакции состоял еще из двух человек: у Жукова в Рыбинске был свой помощник, у меня — свой. У Жукова помощником был какой-то рыбинский обыватель — разночинец, прославившийся уголовным делом мелодраматического характера. Он был прежде сельским священником, но имел слабость влюбиться в одну девушку, не знаю уж какого происхождения и сословия. И вот в один прекрасный день произошел следующий ужас: он пошел со своею матушкою-попадьею в баню, а оттуда вернулся один, матушка оказалась с ног до головы обваренною кипятком до того сильно, что сразу там же в бане отдала Богу душу. Началось следствие, но по старым судам, так как никаких ни свидетелей, ни улик его преступности не было, он же настаивал на своей невинности, уверяя, что матушка сама нечаянно обварилась, его оставили лишь в подозрении и лишили священнического сана, а ему это было и на руку, так как он немедля женился на своей возлюбленной. Я не больше двух-трех раз видел этого человека, и очень он показался мне несимпатичным своими бегающими, рысьими глазками, угловатыми, нахальными манерами и циническими речами. Так, например, он беззастенчиво сознался, что лишь бы ему сколотить тысчонку-другую, он живо разбогател бы, так как не ел бы, не пил, а все деньги поставил бы ребром в рост, а в Рыбинске на этот счет лафа: такие можно процентики собирать, о каких в других местах и не снилось.
Что же касается его второй жены, то я видел ее один только раз, и она меня положительно озадачила: представьте себе, мало того что красавицу ослепительной южной красоты, но честную натуру, обладающую несомненно крайне чуткою душою. Все в ней дышало нравственным благородством, каждое слово, каждое движение ее супруга видимо коробили ее и возмущали, и она заметно страдала, нисколько не скрывая этого. Спрашивается, что свело эту странную чету людей, столь мало похожих друг на друга? Как могла увлечься она хоть минутно таким отвратительным человеком, и тем более выйти за него замуж, после того как он переступил через труп своей жены?.. И что с нею сталось потом? Так это и осталось для меня неразрешенной загадкой.
Моим помощником был ярославский мещанин Ухов. Сухой, белокурый, с длинным птичьим носом, выдававшимся вперед, это был расторопный и покладистый человек на все руки. Чем только ни был он при мне и чего он ни делал: он был и самым ревностным моим слугою, ставил самовары, чистил сапоги, платье, бегал в лавочку. Выходил нумер газеты — он отправлялся в типографию и на своих плечах приносил на мою квартиру полторы тысячи экземпляров ее, затем запаковывал газету в заранее приготовленные бандероли и нес на почту, а сдавши газету на почту, отправлялся по городу разносить нумера ярославским подписчикам, которых было, правда, не более 20, 30, но жили они в разных концах довольно обширного города. Кончивши это дело, он принимался за переписку исчерканных мною вдоль и поперек рукописей. Он пытался даже войти в состав сотрудников ‘Рыбинского Листка’ и написал, не помню уж, какие-то стихи, но тут положен был предел его энциклопедической деятельности, так как стихи, конечно, уже оказались вполне домашнего, ярославского приготовления.
Говоря о желании Ухова попасть в состав сотрудников ‘Рыбинского Листка’, я не мог при этом не рассмеяться в своей душе над словом состав, которое может ввести в невольное заблуждение читателей. Они подумают, что и в самом деле у нас был какой бы то ни было состав сотрудников. Ничего этого не было: кроме трех-четырех случайных корреспондентов, вроде пошехонского поэта-самоучки Саввы Яковлевича Дерунова, весь состав сотрудников сосредоточивался в лице самого Ивана Александровича Жукова, который доставлял мне из Рыбинска и собираемые им биржевые цены, и фельетоны, и полемические заметки, и целые повести и романы. О чем только ни писал он в продолжение двухмесячного существования газеты: и о рыбинских трактирщиках, и о рыбинских дровокатах, и о рыбинских гуляньях, театральных зрелищах, скандалах на бирже, купеческих надувательствах и т.п. Все это он излагал топорно, крайне безграмотно, но не без юмора и довольно живо, так что если бы ему получить образование и напрактиковаться, из него мог бы выработаться писатель не без таланта.
Иногда он наезжал ко мне в Ярославль и каждый раз при этом истреблял такое неимоверное количество чаю, что Ухов едва успевал сменять раз до десяти самовар за самоваром. Но Жуков не ограничивался одним чаепитием, замечательно, что я никогда не видал его без полуштофа на столе. Как только приезжал он, так сейчас же Ухов летел за двумя-тремя полуштофами, и все время Жуков не переставал выпивать рюмку за рюмкой с такой же аккуратностью, с какой мы выкуриваем за папироской папиросу. Сначала он несколько совестился передо мной и ссылался на зубную боль, но затем пил без всяких церемоний. И замечательно, что при этом я никогда не видал его пьяным. Это был поистине какой-то богатырь, которому ничего не стоило выпить чару вина в полтора ведра.
Интересно было бы знать, неужели и во всю последующую свою жизнь он продолжал с таким же усердием приносить столь обильную лепту винному акцизу, и это нисколько не помешало ему дожить чуть не до шестидесяти лет! Иногда по приезде Жукова в Ярославль у нас случалась очень спешная работа: нужно было во что бы то ни стало сегодня наполнить нумер, выпускаемый завтра, а в материале оказывался недостаток. Тогда Жуков тотчас же принимался писать импровизированный рассказ, и у нас закипала жаркая работа втроем: Жуков напишет лист, передает мне, я его исправляю, передаю Ухову, а тот переписывает набело. Такая работа среди ночи и глубокого сна всего Ярославля совершенно уподобляла нас трем паркам, прядущим нить жизни.
Проживя в ‘Росписной’ гостинице не менее месяца в непрестанной борьбе с клопами, тараканами и даже крысами, скакавшими по ночам через меня и таскавшими у меня свечи, — я потом устроился более удобно: нашел две недурно меблированные и уютные комнатки и очень сносный и дешевый обед в кухмистерской. Все было бы хорошо, но меня серьезно устрашала перспектива быть мало-помалу если не задушенным тем самым ‘Рыбинским Листком’, над которым я работал, то по крайней мере вытесненным вон из своего помещения. Посудите сами: подписчиков у нас было всего-навсего 200, причем 100 человек приходилось на Рыбинск, да 100 на все другие города и веси Российской империи, между тем печаталось каждого нумера экземпляров тысячи полторы. И вся эта несметная кипа печатной бумаги складывалась целой горой в одной из моих комнат, гора эта с выходом каждого нумера росла и росла, приводя меня в немалый трепет: что со мной будет, когда со временем она займет всю мою квартиру? Но этого еще мало: мокрая бумага прямо из типографии, складываемая возрастающей массой, начала преть, распространяя отвратительный запах. Для избежания этого Ухову пришлось запастись веревками, растянуть их по двору того дома, где мы обитали, и постоянно развешивать и просушивать нашу злополучную газету, как прачки развешивают в просушивают белье, затыкая висевшие на веревках листы шпильками, чтобы они не сбрасывались ветром на землю. Воображаю я, какое курьезное впечатление производили на обитателей Ярославля газетчики, которые, вместо того чтобы рассылать свою газету подписчикам, занимались ежедневно просушкой на дворе своих творений!
При всех этих условиях газета не обещала долгого и завидного существования. Первый подводный камень, какой встретился ей на пути, — был цензурный характер. Цензором над газетой был назначен рыбинский полицеймейстер Марков. Человек это был крайне добродушный и веселый, а главное дело — ему и без ‘Рыбинского Листка’ было хлопот полон рот в таком бойком торговом центре, каким представляется Рыбинск. К тому же у него была страсть к картишкам, и все свободные часы от служебных занятий он просиживал за зеленым полем. До чтения ли ему было безграмотных каракулек Жукова, он и подмахивал их, не читая, за карточным столом, в полной уверенности, что никаких злонамеренностей нельзя ожидать ни от хлебных прейскурантов, ни от невинного балагурства издателя.
Между тем в No 20 ‘Рыбинского Листка’, вышедшем 16 июля 1864 г. под заглавием: ‘Что делается в городе’, было помещено следующее известие:
’11 числа, в 9 часов вечера, встретили в Рыбинске г. главноуправляющего путей сообщения и публичных работ, прибывшего в Рыбинск Мариинским путем, по р. Шексне, на пароходе ‘Смелый’, купцов братьев Милютиных. Не лишним считаем сказать, как рыбинские граждане встречают высшее начальство. На дебаркадере пароходного общества ‘Дружина’ с 6 часов пополудни собралось купечество: председатель биржевого комитета и старшины, городской голова и все члены градской думы, путейское и местное начальство. От купечества приготовлено было: хлеб-соль и три стерляди, стоящие, как говорят, 120 р.’.
Далее затем Жуков не упустил случая посмеяться над подобострастием рыбинских купцов, которые едва завидели на горизонте дымок того парохода, на котором ехал Мельников, уже поснимали шапки и стояли с обнаженными головами все время, как пароход медленно приближался к Рыбинску.
Вот эта именно насмешка и повела за собой неожиданный погром. Статья была по обыкновению пропущена Марковым без малейших затруднений, нумер уже был напечатан, — и вдруг обратил внимание на упомянутую статью человек, по-видимому, совершенно непричастный к газете в цензурном отношении, — именно, заведующий губернской типографией Лествицин. Будучи известным археологом, этот Лествицин сам по себе представлял удивительный антик, какие можно было встретить лишь в прежнее время в глухой провинции. Представьте себе, что он соединял в себе поклонение Прудону (я нашел у него собрание всех сочинений Прудона) с обожанием М.Н. Каткова, причем у него сложился в голове такой курьезный взгляд на тогдашнюю литературу, что вся петербургская пресса, не исключая ‘Современника’ и ‘Русского Слова’, состоит на жалованье у правительства, зато и восхваляет все совершавшиеся тогда реформы, и только один Катков представляет собою вполне независимую и неподкупную оппозиционную силу. Вот этот именно Лествицин, прочтя упомянутое известие, отправился к губернатору с нумером ‘Рыбинского Листка’ и объявил ему, что он не может выпустить из типографии нумер с таким предосудительным глумлением над почтенным рыбинским купечеством за слишком усердное выражение с его стороны почтения к начальствующим лицам, заслуживающее во всяком случае уважения, а не порицания.
Губернатор внял донесению Лествицина и велел злополучный нумер тотчас же предать сожжению. Сверх того, была сделана нахлобучка Маркову, он был отставлен от обязанности цензора ‘Рыбинского Листка’, и цензуру газеты принял на себя сам губернатор, поручив ее вице-губернатору, к которому я и обязан был ежедневно ходить с корректурами статей.
Это было начало конца. Вскоре затем все рыбинское купечество с самыми первыми тузами и воротилами восстало на Жукова, и он бьш позорно изгнан с рыбинской биржи городским головою. И еще бы! В своих обличениях он дошел до прозрачных намеков на то, что отцы и деды некоторых рыбинских тузов и воротил нажили свои миллионы вовсе не хлебной торговлей, а фабрикацией фальшивых ассигнаций в эпоху Екатерины II. Рыбинские купцы послали просьбу министру внутренних дел о прекращении ненавистного им ‘Рыбинского Листка’.
Но это было совершенно напрасно, так как дни ‘Рыбинского Листка’ были сочтены и без всяких давлений свыше. Хотя Жуков и уверял, что газета его обеспечена на долгие годы дядюшкиными капиталами, но на деле оказалось, что все содействие дядюшки ограничивалось не более как двумя-тремя тысячами на первоначальное обзаведение. Этой суммы хватило, конечно, ненадолго, ненадолго хватило и тех денег, какие были собраны с 200 подписчиков, из которых чуть не половина оказалась бесплатными. Раз все эти ресурсы прекратились, газета остановилась в половине июля. Жуков поехал в Петербург искать новых займов для издания ‘Рыбинского Листка’, а я остался, как рак на мели, в Ярославле проживать последние полученные от него крохи. Я и забыл сказать, что никакого дохода от объявлений я и в глаза не видывал, по той простой причине, что никаких объявлений не было, а если когда они и печатались, то это были объявления бесплатные: длинные списки пароходных тарифов, которые я время от времени помещал без спроса хозяев единственно для того, чтобы наполнить столбцы нумеров, так как с каждым днем материалу становилось меньше и меньше. В отчаянии я и сам было взялся за перо и написал длинную статью на несколько нумеров, под заглавием ‘Купеческая правда’ и с эпиграфом ‘Правдой не разживешься’, составленную мной по Прудону и некоторым статьям ‘Русского Слова’.
Наконец я получил от Жукова лаконическую телеграмму: ‘Газета запрещена министром. Приезжайте в Петербург. Деньги возьмите в бумажном магазине, где у меня уплачено за бумагу 100 рублей вперед62.
Я бросился в бумажный магазин, но там мне объявили, что не только они не должны Жукову ни копейки, но что, напротив того, он им остается должен за забранный товар 200 руб. Положение мое было критическое, подобного которому я никогда еще не испытывал в жизни ни до того, ни после того. Без гроша денег в кармане я очутился в чужом городе, в котором почти никого не знал. К тому же я захворал, и ярославские коновалы лечили меня чисто лошадиными лекарствами от совершенно не той болезни, какая у меня была.
По счастью, нашелся добрый человек, который дал мне в долг двадцать рублей, чтобы доехать до Петербурга. Но этим не окончились еще мои злополучия: по дороге московские жулики украли у меня пальто, и вот я вернулся домой к своей матушке вполне блудным сыном: больной, прозябший, в одном сюртучке и, вместо тысяч, о которых, я мечтал, наживший долги, которых у меня прежде не было.
62 Последний номер ‘Рыбинского Листка’ вышел 24 июля 1864 г.