РЯЖЕНЫЕ
РЯЖЕНЫЕ
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
СОКРАЩЕНИЯ
АББРЕВИАТУРЫ
УСЛОВНЫЕ ОБОЗНАЧЕНИЯ
РЯЖЕНЫЕ. Рассказ новеллистического типа.
РЯЖЕНЫЕ. Рассказ новеллистического типа.
Ряженые, Кузьмина-Караваева Елизавета Юрьевна, Год: 1926
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Мать Мария (Скобцова, Кузьмина-Караваева, Е.Ю.) Встречи с Блоком: Воспоминания. Проза. Письма и записные книжки
М.: ‘Русский путь’: ‘Книжница’, Париж : YMCA-Press, 2012.
Если у человека есть какое-нибудь несоответствие — горб ли, глаз ли кривой или даже только сердце с перебоями, — нечего от него ждать правильных понятий, — обязательно все вверх ногами видит такой человек.
А уж горбатые люди, — это совсем особенные люди. Руки и ноги у них непомерно длинные, — голова же на короткой шее еле поворачивается. И душа у них рукастая, цепкая, — за что только уцепиться правильно не понимает, потому что вся жизнь им с одного и того же поворота видна.
В полозовском семействе вообще все благополучно. Старик веселый и делами заниматься не охотник, — дела созданы только, чтобы на них жаловаться. Младшая, Верочка, с курсов домой приезжает и на лето, и на Рождество, гости каждый день неизвестно зачем приходят. Пелагея по воскресеньям пироги ставит. Только Саша, старшая дочь, совсем к общему благополучию не пристала.
От рождения Саша горбатая. Как ни крои ей балахоны, из каких шелков и бархатов не мастери их, а всё одно плечо на вершок выше другого, все спереди грудь однобоким камнем торчит, а сзади будто под платьем мешок с чем-то твердым привешен. Будто камнями по горло засыпана Саша и из каменного мешка только голову высунула, — тоже особенную, как у горбатых у одних бывает, — с костями жесткими, точно под кожей обозначенными.
И в голове ее все мысли перевернуты: в летний вечер, когда закатный сумрак теплым туманом крадется по земле, когда с берега речки пение и смех слышны, — Саша тоскует. Нет ей покоя, все хочется, чтобы что-то яркое и пламенное всю душу ее испепелило, ничем не довольна, воздух такой, что и дышать-то им противно, а уж если что и есть на свете, на что без противности смотреть можно, так это первая звезда на закатной зелени небесной, — да и то оттого, что звезда эта, — верный знак самой безысходной тоски.
Это когда всем весело.
А когда людям неуютно и жутко, в зимние, застуженные вечера, во время панихидного пения всех четырех мирских ветров, в часы, когда стены домов содрогаются, а стекла в окнах жалобно позванивают и дребезжат под ударами дождевых капель, — Саша ощущает покой. Сидит с ногами в кресле перед печкой, перебирает на груди бахрому вязанного платка, смотрит, как медленной волной пламя переливается по рдеющим углям, и думает — о легком, о мирном, о том, что не придавлено к земле двумя каменными горбами.
А отец и Верочка жалуются на тоску и на то, что ногам холодно. Места себе в большом доме найти не могут. Верочка на полке старые книги в сотый раз перероет. Вытащит истрепанный роман Вернера без конца, перелистает стоя, две страницы в середине прочтет и опять в общую груду кинет.
Верочке, положим, всегда скучно, когда в доме гостей нет. Все отцовские усмешечки и словечки давно наизусть знает, а с Сашей говорить, — это спорить, — неизвестно о чем.
В больших городах квартира к квартире прилеплена, как соты медовые, — человек себя среди товарищества чувствует. Даже на улицах в позднюю пору не страшно, потому что электричеству великая сила дана, — страх отгонять.
А вот в такой дыре, где Верочке свои каникулы проводить приходится, все иначе. Выйдешь вечером на улицу, — в беспросветный мрак, как в черную реку окунешься. Редкие, желтые огни фонарей, точно гвозди в черноту вбиты, — света от них нет. Ветер, словно огромной метлой улицу метет, в телеграфных проводах, как в паутине муха путается и визжит протяжно.
И сразу покажется, что светлая комната, в которой только что чай пили, без возврата растаяла в ночи, что вот только и есть на свете, что эта чернота да упорный собачий лай где-то на окраине, — будто большое и могучее существо посадило на ладонь человека и высоко, к самой небесной крыше его подняло.
И Верочка, и отец не то что боялись Сашу, а как-то неловко чувствовали себя с нею. Им весело, а она грустную муть около себя разведет, тошно вокруг станет. Им тоскливо, — а она в кресле блаженно жмурится, на огонь мигает, будто чужой тоске радуется.
А заводила Верочка к себе ежедневно целые таборы молодого люду со всего города. Саша совсем в свой каменный мешок голову втягивала, морщилась, к себе иногда даже уходила. Пелагея сбивалась с ног, — то в лавчонку за лимоном сбегай, то самовар подогрей, то чью-нибудь шубу под горой других шуб угадай и выволочи на свет Божий.
Отец же доволен был. Очень тонко, как в его молодости принято было, говорил всякие остроумные слова, улыбался молодым барышням, щурил глаза ласково и насмешливо, подкладывал варенье на блюдечки.
Студенты каждый приезд появлялись с особой поговоркой: то все кстати и некстати говорили ‘очень просто, понимаешь’, то повторяли при каждом случае ‘сквер-рно, дорогой мой’, то о каждом замечали: ‘хитрый, как бублик’.
Кроме них приходили чиновники, учителя, гимназисты, но студенты все же были первыми гостями и тон всей компании задавали.
Каждую зиму в полозовском доме бывали ряженые. Ряженые предупреждали о своем появлении, Пелагея с утра начинала готовиться, в подсвечник у рояля вставлялись новые свечи.
А Саша впадала в тоску. И уйти нельзя, потому что она за музыкантшу слыла и должна была польки и вальсы барабанить. Так ряженые и выбирали, куда ехать, — где рояль есть или хоть гитара какая-нибудь.
Вот и теперь, накануне предупредили. Пелагея затеяла к ужину заливное и сладкий пирог пекла. Старик без дела по зале прохаживался, изредка стул переставит, чтобы посередине больше места было. Ковер с утра свернули огромной трубкой и вдоль стены положили.
Ряженым рано, а весь дом уже не так живет, как обычно. С пятичасовым чаем опоздали. Саша сама два раза на кухню ходила: самовар никак не хотел закипеть. Два раза потухал, а Пелагея ворчала и гремела посудой. Печи тоже не натопили как следует, — народу много ждали, и без печей жара будет. Верочка всю комнату перерыла, маскарадный костюм себе ладила из всякого старья, шумела, собою весь мир заполонить хотела, так что Саше и места больше не оставалось.
Самое несносное, — эта веселая суета. Будто ключом открывает она двери в такой бездонный провал, в такой страшный мрак, что зажмуриться хочется Саше.
Вообще ряженых она не любит и боится. Все ей кажется, что могут они безнаказанно посмеяться над ней, что за рожами крашеными настоящие лица они теряли.
К восьми часам кое-как чаю напились, отец, выбритый и надушенный, звонков в передней поджидал, улыбался. Верочка оделась принцессой какой-то, старую тюлевую занавеску широким шлейфом распустила, русую голову золотой короной из елочного дождя украсила. Пелагея зажгла в зале три лампы. У рояля поставила свечи.
Первой пришла тетушка Мария Александровна с мужем на ряженых посмотреть, похвалила Верочкину выдумку занавеску приспособить. Саша стала их разговором занимать, потому что Верочке не до того было, — забегалась.
Потом раздались оглушительные звонки на парадном. Пелагея кинулась со всех ног отпирать, отец пробежал, потирая руки.
Влетели с визгом и хохотом ряженые, закружили Верочку, даже Пелагею подхватили, Сашу повлекли к роялю.
Многих можно было сразу узнать. Сын начальника почты только натянул клоунский колпак, а две батюшкины дочери были в летних своих вышитых мордовских костюмах, следователь неумело менял голос. А остальные: ведьмы, черти, паяцы, цыгане, — казались сначала совсем незнакомыми, чужими.
Саша играла польку. Ряженые кружились парами, человек в красном фраке с огромным наклеенным носом неистово дудел в длинную трубу. Огромный клоун кувыркался через голову и сбивал с ног танцующих.
Саша кончила. У нее болела голова, а визг и хлопанье хлопушек каждый раз заставляли вздрагивать. Отец, под руку с ведьмой, угощали гостей орехами и финиками. Верочка старалась заглянуть под маску длинному и худому паяцу — единственному, кого она не узнала.
У дверей передней толпились гости Пелагеи, соседский кучер с женой и две горничные, видимо, заранее ею приглашенные.
Саша осталась сидеть за роялем и напряженно старалась улыбнуться. Самое глупое — это иметь трагическое лицо, когда всем весело.
Потом она начала играть вальс, но ее прервал новый звонок, не такой бешеный, как первый.
Через минуту в залу медленно входила новая толпа ряженых. На самодельном деревянном троне сидело чучело Масленицы, сплошь увитое соломой. Первую минуту казалось, что кроме соломы на троне ничего и нет, до того неподвижно восседала Масленица. Но то напряжение, с которым несли трон странные люди, — не то лешие, не то ведьмы, с густо приклеенными бородами из пакли, с замотанными шеями, — неузнаваемые, ни на кого не похожие и, — Саше показалось — трагически-взволнованные, — указывало на то, что человек, изображающий Масленицу, очень тяжелый. Из соломы торчало только ухо и свешивалась прядь волос.
Саша опять заиграла. Трон с Масленицей поставили посередине комнаты. Около него, как бы на страже, остался один леший. Остальные закружились в бешеной пляске.
Саша барабанила неистово. Ей минутами казалось, что вот только такими рублеными, крепкими звуками она прикрепляет эти кружащиеся маски к комнате, а остановится, — и все исчезнет, заклубится призраками, развеется.
Верочка уже не пыталась никого узнавать. Она что-то рассказывала, улыбаясь, паяцу и кружилась вместе с другими вокруг соломенного чучела с человеческим ухом.
После вальса окружили Масленицу и начали петь:
‘Прощай, прощай, Масленица’.
Следователь хотел обнять неподвижную фигуру, но леший сурово его оттолкнул.
Саша встала из-за рояля и вышла в столовую.
Накрытый белой скатертью стол был заставлен бутербродами и сладостями. Пелагея расставляла чашки на подносе. Соседский кучер принес из кухни кипящий самовар.
Саша заглянула в окно. Черная, беззвездная ночь совсем близко прилипла к стеклу, будто черным тестом замазала его.
Лешие внесли свою Масленицу и поставили во главе стола. Другие ряженые, уже немного остепенившись и устав, входили в столовую. Саша села на другом конце стола, против Масленицы и начала разливать чай. Верочка уговаривала всех съесть пирога. Узнанные соглашались, а не узнанные прятали свои подбородки в воротники, натягивали колпаки и глухо мычали, отнекиваясь. Лешие выпили коньяку и торжественно предложили рюмку своей чучеле, таинственно пряча ее в соломе.
А Масленица не меняла положения, высилась соломенной горой, над которой где-то виднелось ухо с прядкой волос, прикрытое сверху соломенным колпаком, вроде бредня для ловли рыбы.
Отец провозглашал тосты и поминутно наполнял свою рюмку. Ведьма, давно снявшая маску, предлагала через часок ехать дальше, в следующий дом. Верочка хотела ехать вместе со всеми.
После чаю опять танцевали. Саша играла кадриль и вальс.
Только Масленица и лешие остались в столовой, допивая коньяк.
Верочка бесилась, что так и не узнала никого из второй компании. Не может быть, чтобы в этой дыре незнакомые люди оказались.
Батюшкины дочери сооружали ей маску из куска материи. Красили щеки и прорезали дырки для глаз и рта.
Потом стали собираться.
В передней долго не могли разобраться в горе шуб. Установили очередь. Сначала одевались пришедшие позднее, так как их шубы были наверху. Лешие торопили свою компанию, чтобы дать место следующим.
Верочка была уже одета и стояла около дверей.
Первая компания уже отъезжала, бубенцы звенели на тройках.
Паяц долго не мог найти свою шапку, а следователь уговаривал старика Полозова ехать с ними.
Пелагея сбилась с ног, разыскивая шапку.
Саша стояла на пороге с той же натянутой улыбкой и думала, что вот сейчас у них в комнате беспорядок после Верочкиных сборов, а Пелагея не скоро угомонится и приберет все, да и во всей квартире пахнет табачным дымом и какими-то отвратительными духами.
Кода последние гости, уводя с собой Верочку, исчезли в черноте подъезда, отец пошел к себе в кабинет, а Саша попросила Пелагею поскорее убрать у них в комнате.
Потом она вошла в зал. Хотела потушить свечи перед роялем, но забыла. Села на табуретку и стала играть. После первых аккордов отец крикнул из кабинета: ‘Как у тебя все не кстати. После ряженых похоронный марш какой-то. Это на тебя похоже’.
Саша быстро закрыла рояль, задула свечи. Потом подкрутила все три лампы.
Пелагея еще не кончила убирать. Саша прошла в столовую.
Там, на своем неуклюжем троне сидела соломенная Масленица, такая же неподвижная и громоздкая.
Саша сказала: ‘Послушайте, все уехали…’, — но оборвала недоконченную фразу. Ей стало жутко.
Через мгновение она решила, что ошибалась, что это просто соломенное чучело, забытое ряжеными. Она подошла близко, дотронулась до колпака, он упал и обнажил седеющую голову с довольно длинными, растрепанными волосами.
Не соображая, что она делает, Саша отогнула сноп соломы, скрывающий лицо ряженого. На нее уперлись мертвые, невидящие, стеклянные, немигающие, застывшие в недоумении каком-то глаза.
Как во сне, Саша дотронулась пальцем до лба незнакомца и отдернула руку: лоб был холодный и сухой, — лоб мертвеца.
Крепко привязанный веревками к своему трону, обложенный снопами соломы, уставив свой неподвижный взор в Сашины глаза, скрыв под соломой уже не кровоточащую рану, в столовой полозовского дома, над допитыми рюмками коньяка и недоеденными бутербродами, сидел мертвый человек. Саша громко закричала и бросилась из комнаты.
Вообще Саша не могла понять, отчего люди не видят всего ясного, что ей видно. Тоненькой пленкой, как первым ледком рек, покрыта бездонность этим вот видимым и всем доступным миром. А вглядись только попристальнее, и за жизнью, за Верочкиной суетой, за отцовскими усмешечками, такая рожа осклабится, мертвенная, с пустыми глазами, что поймешь сразу — нет ничего, все в ничто упирается, все смертью отсвечивает, небытием. А рожи ряженых тем страшнее для Саши, что и без того зыбкое лицо человеческое стирают.
В передней раздались звонки. Протрусила Пелагея двери отпирать. Отец пробежал, потирая руки.
Ввалились ряженые. Холодным ночным ветром пахнула широко раскрытая парадная дверь. Далекими, из другого мира, показались Саше визги и словечки пестрой оравы.
И даже то, что она сразу узнала двух батюшкиных дочерей — по их летним мордовским костюмам, и следователя по неумело измененному, картавому голосу, не показалось ей достаточно убедительным, чтобы всех за настоящих, живых людей почитать.
Она села за рояль и заиграла польку. Застывшие в улыбке, белые с красными щеками, мелькали отвратительные мертвые маски. Пестрые клоунские балахоны и серые халаты ведьм кружились. Какой-то толстый человек в красном фраке с огромным наклеенным носом надувал щеки и дудел в трубу. Паяц кружил Верочку и нелепо вскидывал ногами.
‘Все, все, нарочно, — думала Саша, механически барабаня по клавишам, — все, чтобы совсем настоящее потерять’.
Вообще настоящее будто на волоске висело. Куда-то отступили привычные стены дома, завешанные фотографиями и японскими веерами с бабочками и рыбами. Красное и желтое, визгливое и тревожное, под рубящие и крепкие звуки польки кружилось и металось по комнате.
Саша кончила и старалась улыбнуться. Самое нелепое — иметь трагическое лицо, когда всем весело.
авт. — автограф
Арх. о.С.Г. — основной архив матери Марии, на хранении у о. Сергия Гаккеля (Льюис, Великобритания)
Арх. С.В.М. — архив, собранный С.В. Медведевой, на хранении у Е.Д. Клепининой-Аржаковской (Париж)
Арх. YMCA-Press — архив издательства ‘YMCA-Press’ (Париж)
б. д. — без даты
гл. — глава
изд. — издание
кн. — книга
маш. — машинописный, машинопись
наст. — настоящий
неопубл. — неопубликованное
опубл. — опубликован
переизд. — переиздание, переиздан
псевд. — псевдоним
ред. — редактор, редакция
рук. — рукопись
сб. — сборник
св. — святой
сокр. — сокращение
соч. — сочинение
ст. — статья
стих. — стихотворение
указ. — указанный
урожд. — урожденная
фам. — фамилия
ААМ — Архив Анапского музея
АДП — Архив Дома Плеханова РНБ (Санкт-Петербург)
БАР — Бахметьевский архив Колумбийского университета (Нью-Йорк) (Columbia University, Rare Book and Manuscript Library, Bakhmeteff Archive of Russian and East European History and Culture)
ВСЮР — Вооруженные силы на Юге России
ГАКК — Государственный архив Краснодарского края
ГАРФ — Государственный архив Российской Федерации (Москва)
ГОПБ — Государственная общественно-политическая библиотека (Москва)
ГРМ — Государственный русский музей (Санкт-Петербург).
ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН (Санкт-Петербург)
ОР РГБ — Отдел рукописей Российской государственной библиотеки (Москва).
РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства (Москва)
РГБ — Российская государственная библиотека (Москва)
РГИА — Российский государственный исторический архив (Санкт-Петербург)
РНБ — Российская национальная библиотека (Санкт-Петербург)
РСХД — Русское студенческое христианское движение
РХД — Русское христианское движение
РЦХИДНИ — Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории (Москва)
ММ 1 и 2, 1992 — Мать Мария (Скобцова). Воспоминания, статьи, очерки: В 2 т. Париж: YMCA-Press, 1992.
ВК — ‘Вольная Кубань’. Орган Кубанского краевого правительства (Екатеринодар), 1918-1920. Издание возобновлено в наше время.
ВР — ‘Воля России’. Первоначально газета, затем ежемесячный журнал политики и культуры под ред. В.И. Лебедева, М.Л. Слонима, В.В. Сухомлина, выходивший с 1922 в Праге. С 1927 по 1932 издавался в Париже.
ГМ — ‘Голос минувшего на чужой стороне: Журнал истории и истории литературы’. Выходил с 1926 по 1928 в Париже под ред. СП. Мелыунова, В.А. Мякотина и Т.И. Полнера.
Д — ‘Дни’. Ежедневная берлинская газета. С сентября 1928 по июнь 1933 — еженедельник, издаваемый в Париже под ред. А.Ф. Керенского.
ЗК — Блок A.A. Записные книжки: 1901-1920. М.: Художественная литература, 1965.
К-К, 1991 — Кузьмина-Караваева Е.Ю. Избранное / сост. и примеч. Н.В. Осьмакова. М.: Советская Россия, 1991.
К-К, 1996 — Кузьмина-Караваева Е.Ю. Наше время еще не разгадано… / сост. и примеч. А.Н. Шустова. Томск: Водолей, 1996
К-К, ММ, 2001 — Кузьмина-Караваева Е. Мать Мария. Равнина русская: (Стихотворения и поэмы. Пьесы-мистерии. Художественная и автобиографическая проза. Письма) / сост. А.Н. Шустов. СПб.: Искусство — СПб., 2001.
ММ, 1947 — Мать Мария. Стихотворения. Поэмы. Мистерии. Воспоминания об аресте и лагере в Равенсбрюк. Paris: La Presse Franaise et trangè,re, 1947.
MM, K-K, 2004 — Мать Мария (Кузьмина-Караваева Е.) Жатва духа: Религиозно-философские сочинения / сост. А.Н. Шустов. СПб.: Искусство — СПб., 2004.
ОЛ — ‘Одесский листок’. Основатель В.В. Навроцкий, выходил в 1918-1920 в Одессе.
ПК — ‘Приазовский край’. Ежедневная политическая, экономическая и литературная газета, основана С.Х. Арутюновым, выходила в Ростове-на-Дону в 1917-1919.
ПН — ‘Последние новости’. Русская ежедневная газета, выходившая с 1920 по 1940 в Париже под ред. М.Л. Гольдштейна, с 1921 — П.Н. Милюкова. Издание прервано в связи с немецкой оккупацией.
Руфь — Кузьмина-Караваева Е.Ю. Руфь. Пг.: Тип. Акционерного общества типографского дела, 1916.
СЗ — ‘Современные записки’. Ежемесячный общественно-политический и литературный журнал под ред. И.И. Бунакова-Фондаминского, Н.Д. Авксентьева, М.В. Вишняка, В.В. Руднева и А.И. Гуковского. Издавался с 1920 по 1940 в Париже. Издание прервано в связи с немецкой оккупацией.
СС — Блок А. Собрание сочинений: В 8 т. М., Л.: ГИХЛ, 1960-1963.
Стихи, 1937 — Мать Мария. Стихи. Берлин, 1937.
Стихи, 1949 — Мать Мария. Стихи. Париж, 1949.
УЮ — ‘Утро Юга’. Ежедневная литературная и общественно-политическая газета, выходившая в 1918-1920 в Екатеринодаре.
Источник: рук., б.д. (БАР. Mother Maria Papers. Box 1). Публикуется впервые.
В Бахметьевском архиве Колумбийского университета рукопись данного рассказа содержится в тетради, классифицированной С.Б. Пиленко как ‘1я книга. Вильпре, Медон’. Там же имеется более поздняя надпись рукой С.Б. Пиленко на титульном листе: ‘Мать Мария еще не была монахиней и подписывалась Елизавета Скобцова, или псевдонимом ‘Юрий Данилов» и датировка той же рукой вверху титульного листа: ‘Эта книга. Вильпре — 1926. 1929-30. Медон — 1928 и 1929-30’. В той же первой тетради находятся рукописи рассказа ‘Вадим Павлович Золотов’ и первоначального варианта повести ‘Канитель’. Даты, стоящие на тетради, позволяют предположить, что работа над этими произведениями велась в середине 1920-х гг.
Вытащит истрепанный роман Вернера… — Возможно, речь идет об одном из романов немецкой писательницы Элизабет Вернер (наст, имя и фам. Елизавета Бюрстен-Биндер, 1838-1918). Ее сочинения в переводе на русский язык выходили в России перед Первой мировой войной: в Санкт-Петербурге в издательстве A.A. Каспари в качестве приложения к журналу ‘Родина’ за 1913-1914 гг., в Москве в издательстве М.Д. Ефимова в 1911-1914 гг.
Ветер, словно огромной метлой улицу метет, в телеграфных проводах, как в паутине муха путается и визжит протяжно. — Образ мухи, возможно, отсылает к роману Ф.М. Достоевского ‘Преступление и наказание’. Ср., например: ‘Вдруг послышался мгновенный сухой треск, как будто сломали лучинку, и все опять замерло. Проснувшаяся муха вдруг с налета ударилась об стекло и жалобно зажужжала’ (ч. 3, VI). Или далее: ‘В комнате была совершенная тишина. Даже с лестницы не приносилось ни одного звука. Только жужжала и билась какая-то муха, ударяясь с налета об стекло’ (Там же).