…’Уходят меня или не уходят?’ рассуждал я, надевая пальто и завязывая в узелок всякую мелочь: несколько белья и книг, которые думал взять с собою. ‘Мудрено чтоб уходили, однако! Я с ними ни о вере спорить не буду, ни о политике толковать не стану, я, просто-напросто, посмотрю что это за люди, как они живут, сколько преданий сохранили и сколько утратили русского на чужой стороне. За что же им меня убивать?…’
Я тогда был под впечатлением. записки Надеждина, О заграничных раскольниках, где говорится, что Некрасовы убивают каждого Русского, кто только к ним попадет.
‘На всякий случай, не скажусь Русским, придумал я, — а назовусь Шведом. Если я скажусь Русским, то кроме хлопот со стороны Турок ничего себе не наживу: они на каждого Русского смотрят как на эмиссара, высланного правительством подбивать христиан к восстанию против них или к переселению в Россию…… Объявить себя Немцем, Французом, тоже опасно: может быть наткнешься на какого-нибудь названного земляка и попадешься, Шведом назваться лучше всего: Шведов в армии нет, и по-шведски никто не знает.’ [414]
Это происходило в ноябре 1863 года, в Пандерме. Пандерма крохотный полутурецкий, полуболгарский городок на южном берегу Мраморного моря. Я заехал в Пандерму именно с целью поглядеть на казаков, и прожил там несколько дней, ожидая их появления на базаре. Наконец они показались.
На базаре, под развесистою смоковницей, стояла обыкновенная турецкая телега с колесами без шин. Такие телеги можно видеть в южной России, в Бессарабии, в Молдавии. У телеги стоял человек в бараньей шапке, в серенькой свите, напоминающей покроем черкеску, в синих портах и в турецких сапогах без каблуков, носки вверх. Из-под свиты виднелась белая рубаха с прямым воротом. Грудь и подол были изящно вышиты красным и синим шелком. Где бы вы ни встретили эту фигуру, вы бы сказали, что это Русский, у меня сердце дрогнуло.
Ему было лет за пятьдесят. Он был рябоват, русая борода очевидно не была от роду ни брита, ни стрижена. Он стоял и смотрел на своего товарища, который поил вола у фонтана. Турецкие фонтаны (чешме) — мраморные стенки с краном ис мраморным резервуаром в виде корыта. Вода из крана течет вниз как из самовара. Такие фонтаны попадаются на Востоке везде: и в городах, и по большим дорогам, сооружение их считается добрым делом, и на них всегда высекается имя соорудителя, год и несколько стихов из Корана. Помывший вола был человек лет тридцати, высокий, стройный, но с бельмом на глазу.
Южное солнце обливало белым светом и базар, и смоковницу, и фонтан, и обоих казаков, южное солнце светит совершенно не так как наше, и только на юге можно понять откуда взяли Итальянцы белый колорит своих картин.
— Помогай Бог! сказал я, подходя к старшему. — Из Майноса 1 что ль? [415]
— Из Майноса, отвечал тот как-то лениво-хладнокровно.
— Когда назад?
— А вот сейчас, только волов напоим.
— Можно с вами ехать?
— Можно. Да ты кто ж такой?
— Швед.
— Можно. Кирилла, сказал он товарищу, который уже напоил вола и подводил его к телеге, — этот человек просится с нами в село……
— Какой человек? спросил также бесстрастно Кирилла, глядя на меня.
— Я Швед, услыхал что здесь есть русское село, и хочу у вас побывать.
— Что ж, энто можно. А ракю у тебя есть?
— Будет и ракю.
— Можно, отчего не можно.
Ракю по-турецки, по-болгарски, по-сербски, по-молдавски и вообще на всем Востоке — водка.
— Узелок — от можно к вам на воз положить?
— Клади.
Все это делалось вяло, спокойно, без траты слов, печать Востока была очевидна. Минут через пять мы уже были за городом. Старик отстал от нас, он что-то еще покупал. Кирилла молча вел волов, я шел сзади. Еще несколько минут, и мы выбрались из шелковичных плантаций, которыми окружена Пандерма. Кирилла заметил, что воз дурно уложен.
— Тебя как звать? заговорил он со мною.
— Василий.
— Иди-ка ты, Василий, вперед, да погоняй волов, а я тем временем энто воз подвяжу.
— Да я не умею…… я еще от-роду…… сконфузился я.
— А чего тут, ты вот так…… — И он показал как помахивают хворостиной. Действительно, тут нечему было учиться, и я мигом освоился с этим искусством.
Мы шли уже с полчаса по направлению на юго-запад, кругом стлалась степь, покрытая бурьянами, кой-где торчали курганы.
Старик догнал нас и сел на воз. Хворостинка, бразды правления над волами, перешла к нему, впрочем, тут и [416] править было уже нечего, дорога шла прямо и ровно по гладкой степи.
— Ты энто откуда ж, Василий? спросил меня старик. (Некрасовцы ко всякому слову прибавляют энто.)
— Я из Петербурга родом.
— Как говоришь?
— Из Петербурга, из Питера.
— Энто где — А?
— В России, где царь живет.
— Какой царь?
— Русский царь.
— Энто что белый царь называется? (Государя на всем Востоке называют Белым царем.)
— Ну да, белый царь.
— Да белый царь сидит в Москве, а не то в Киеве, а ты как говоришь?
— В Питере, в Петербурге.
— Что-то у нас не слыхать. Старик удивился, и я удивлялся тоже.
— Где ж твой струмент, Василий?
— Какой струмент?
— Да по твоему, энто, рукомеслу.
— Да какое ж у меня рукомесло? у меня нет рукомесла.
— Да ты кто А?
— Я Швед, из шведской земли.
— А рази есть швецкая земля?
— Есть. Там у нас и король, царь есть шведский. Я только родился и вырос в России.
— Где жэто такая швецкая земля?
— А там, близко от Петербурга, где белый царь живет.
— Это на полночь, значит, будет?
— Да, на полночь.
— Да ведь Немец на полночь.
— Ну вот, наша земля и есть за ним.
— Швецкая земля?
— Шведская земля.
— Не брешешь ты, Василий? Я рот разинул.
— Кто ж это слыхал, чтобы было швецкое царство и швецкий король?
— Мало ли что есть на свете. [417]
— Ну так где ж твой струмент?
— Да какой же струмент?
— Твой, швецкий струмент, по швецкому рукомеслу.
— Да я не швец, я Швед.
— Не швец, а Швед? Я было думал, что ты у вас магазу снимешь, я бы тебе и работу дал, мне кожух надо починить на зиму. А энто ты Швед…… а я, энто, было радовался. Эх ты, Василий, Василий! Не швец, а Швед! Как же это: ша, ер, веди, ять — шве, твердо……
— Добро.
— Илидобро — Швед. А ты и грамоте обучен. Да ты из каких же родов?
— Из купеческих.
— Зачем же ты к нам идешь.
— Да так, вас посмотреть. Ведь это диковинное дело: русские люди живут в Азии.
— В самой что ни-на-есть Азии, за Белым морем 2. Энто здесь сущая Азия, и народ все Азияты, только мы одни иживем промеж них.
— И так чисто по-русски говорите……
— И ты тоже хорошо по-русски говоришь, Василий.
— Ну, мне-то оно и не чудно: я родился и вырос в России.
— А самый чистый русский язык энто у нас. Пройди по всему энто белому свету, чище нашей речи нигде ее найдешь. Так сюда-то ты зачем?
— Да, просто, вас посмотреть.
— А по-свету зачем ты странствуешь?
— Людей посмотреть, себя показать. Надо поездить, чтоб уму-разуму набраться. И в Писании сказано: прохождай страны, умножает премудрость.
— Правда, сказал старик.
— Ты верно в аскерах бывал? резко вмешался Кирилла.
— Где?
— В аскерах?
И вспомнил, что аскер значит по-турецки солдат.
— Нет, ее бывал. [418]
А мне сдается, напирал Кирилла, пронизывая меня своим единственным глазом, — что ты из аскеров утек.
— Ну, это только сдается.
— Твое дело. Где ж у тебя ракю?
— А вот, до первой корчмы доедем, там и купим.
— До первой корчмы!… Так бы ты в городе и сказал чем людей морочить.
— Да разве нельзя купить на дороге?
— Здесь Василий, сказал старик, ни корчмы по дороге, ни шинка, ничего нет.
— Ну, грех мой, в селе поставлю.
— В селе можно.Да ты там к кому ж едешь? Знакомые у тебя, что ли, есть?
— Никого. Я жвам толкую, что я хочу, просто, посмотреть как вы живете.
— Где ж ты там пристанешь?
— А где-нибудь в корчме, в шинке, где попало.
У нас, Василий, нет ни корчмы, ни шинка в селе. У нас от Игната заповедано не держать шинков в селе, чтобы народ не пропал.
— Ну, где-нибудь приткнусь. Много ли одному человеку места на ночь надо!
— А кто жтебя к себе пустит? возразил неумолимый Кирилла.
— А ни кто не пустит — так и ее надо, я и на улице переночую.
Казаки переглянулись.
— Да на улице тебя Турки зарежут, еще нас в беду перед кругом и перед мюдиром 3 введешь.
— Не зарежут — за что им меня резать.
— У нас, Василий, поучал старик, — разбой такой идет, что не приведи Господи. Ночью на двор страшно выйти — такие Турки антихристы по соседству живут, что всех коней у нас в селе переворовали, всего три коня осталось. Собак поперебили, волов, почитай, и держать нельзя. Нет, на улице нельзя ночевать у нас.
— Ну, пусти меня, дед, к себе.
— Нельзя мне, Василий, пустить тебя к себе, у меня, видишь ты, дело какое. Я четыре года тому на Покров овдовел и остался бурлакой, детей у меня тоже не было. [419]Бурлачил я, бурлачил, да вот и женился опять, так мне тебя к себе, к молодой, пускать не приходится. Вот рази к Кирилле.
— Куда ко мне, процедил Кирилла, — у меня и так полна хата народу, и своим, энто, места нет.
— Ну, так я на дворе….. под навесом……
— А Турки-то……
— Так они только обо мне и думают, только меня и будут искать.
— Экой же ты, Швец, мудреный, сказал старик. — Да ты, может, знаешь заговаривать?
— Нет, не знаю: что я еретик что ли?
— А у нас многие знают. Сам Игнат знал.
— Да что это за Игнат был у вас, и когда вы вышли из России? спросил я, раздумывая в сущности об ночлеге. Я в Пандерме нарочно мало расспрашивал о быте казаков, чтобы не испортить свежести впечатления при встрече с ними.
— Вышли при царице Елене.
— Когда же это была такая царица? я что-то такой ее помню.
— Еще бы тебе помнить: ты молодой человек. Мы при царице Елене вышли. А Игнат был у нее большой боярин и первый человек в ее царстве. А звали его Некрасой, оттого что у него зубы во рту были в два ряда. Как энто царица Елена увидала в первой Игната, так и всплеснула руками: разорит, говорит, энтот человек мое царство: у него, говорит, ее даром зубы во рту в два ряда! И стала засылать сватов к Некрасе: женись, говорит, на мне, будешь царем. А Игнат ей отвечает, а ты веру правую держи, потому что мне нельзя, говорит, жениться на еретичке, говорит. А она ему говорит, нет ты в нашу веру перейди, а не перейдешь, то я тебе голову отрублю. А Игнат и говорит: а коли так, то спасибо тебе на хлебе на соли, на твоем энто, говорит, царском жалованье: взял народ и пошел. Он пошел, увел сорок тысячей, кроме старого, кроме малого, молодых ребят, малых детушек. Слышь, Василий, — сорок тысячей, кроме старого, кроме малого, молодых ребят, малых детушек, — большой человек, значит, был. [420]
— Да, такой бунт не легко поднять, сказал я, умышленно напирая на слово бунт.
— Рази энто бунт? энто не бунт, энто значит за веру. Бунт это когда бунтуют, а мы не бунтовщики.
— Ну, и чтож потом?
— И пошли. Храброе войско кубанское пошло берегом, с пушками, со знаменами — у нас и пушки, и знамена и пононе целы в селе, в соборной церкви, а женский пол, и дети,и старики на судах поехали и поддались турецкому царю. А турецкий царь, приняв Игната с честью, сказал ему: выбирай во всем моем царстве какую хочешь землю под казаков и садись на ней. Податей с казаков царь не взял и до сих пор не берет, за то мы на войну ходим, и за то нам честь и слава по всей Европии.
— И на Русских тоже ходите? загнул я, будто не зная их подвигов.
— У какого царя живем, Василий, тому и служим, верой и правдой казацкой, по чести, без лжи и измешны Таков наш закон от Игната, и так в его книге написано. За то у нас и хверманы (фирманы) от всех царей и от всех садразамов (великих визирей) есть, и похвалы от всяких апашей, на весь свет наше войско прославилось. В эту войну Инглизы 4 с нас даже патреты машиной посымали.
— Ну, значить, вы живете у Христа за пазушкой.
— Нет, Василий, не хорошо ноне наше житье, обиждают нас крепко. Землю у нас поотымали, земли у нас теперь хичь5 нет. Кругом чифликеи6 всякие Турки да Греки позавели и нашу землю под себя подписали, а мы живем по царскому слову: судимся, судимся, а толку все нет. Садык-паша 7тоже нас обиждает, хочет, чтоб мы в аскеры (солдаты) подписались, чтоб и в мирное время служили у него с его Поляками, а мы не хотим под него подписываться, потому мы природные казаки, от казацкого корене идем, Когда розмир (война), так мы на войну, а мир, так мы рыбалимъ. А царь теперь [421] новый, а апаши около него все новые, стариков нет, никто нас не знает, пропадает наше славное войскокубанское. И народ тоже у нас поодичал, ученых людей нет. Как Дема атаман умер, так и ученых нет.
— А ученый был этот Дема?
— Ученый был, всю жизнь на книгах лежал, хорошо веру знал. У нас книг много. Пять возов книг будет, и все что при благоверных царях и благочестивых патриархах напечатаны, да читать некому.
— Нельзя будет посмотреть?
— Где же! ты ведь мирской веры, а то книги святыя, как же тебе их дать смотреть? И оне в церквах лежат.
— Да сколько же у вас церквей?
— Пять. Пять станиц у нас, и церквей пять.
— Эге! Так ваше село не даром называется Бин-Эвле (тысяча домов)!
— А ты знаешь, что наше село Бин-Эвле? Было бы оно Бин-Эвле, да Бог не попустил по грехам нашим, покарал Он нас за нашу неправду. Сидели мы наперво, годов пятьдесят тому, на Дунавце, — я тебе все по тонку энто разкажу, — сидели мы на Дунавце, только там было нам непокойно. Одно, Москаль8 подступает все ближе да ближе, а другое, от хохлов окаянных житья нет. Там у них энто Сечь их была, тоже значить от Москаля и они ушли, народ буйный, разбойник народ, злятся бывало на вас, что мы старую веру держим, и что хозяйство у нас хорошее, та воюют с нами. Бои такие бывали что только Господи упаси. Старики и приговорили, уйдем дальше от Москаля и от запорожцев, и подали разувал,9 садразам (великий визирь) говорит: садитесь, говорит, где хотите. А тут меж нами самими неуряд пошел. Нас было два села: Дунавец и Сарыкёй. Дунавец весь пошел а Сарыкей на половину остался, оттого что там меньше было казацкого корене. Сарыкёй и пононе стоит там, на лимане на Разине (Расельм), где Стенька Разин разбой держал, это по Стеньке и лиман так называется. Пошли дунавецкие на Енос 10 и большое село там [422] поставили и хорошо стали жить, и как завелся Енос, так что на Кара-бурну 11 сидели и что у Самсуна 12 сидели, все по-разошлися, кто в Сарыкёй, кто в Енос. А тут опять война, опять Москаль наступает, энто, слышь, за Гречина стоит. Еносские-то и говорят: нельзя, говорят, сидеть у моря, где Москаль с кораблями ходит, перейдем, говорят, в такое место, где нас Москаль не найдет. Разделился круг, одни хотят остаться, а другие хотят переходить. Тогда не было согласия в войске, из-за веры раздор шел: одни были бурковцы, а другие по старине шли, бурковцы энто значит что за анфимовских владык и попов стояли. Вот, которые хотели переселяться, побегли в Цареград и подали садразаму разувал (прошение), что хотят все, дескать, казаки на Майнос, что они, дескать, от всего круга просят — садразам и подпиши. Начал народ переселяться, кто хотел пошел, кто не хотел остался, а тут чума, привязалась эта чума к Майносу, мрет народ, опущается село, старика опять к садразаму: прикажи апаша-афендей 13 еносским к нам переселиться, а то совсем пропадает славное войско кубанское. Бились они, бились, хлопотали, хлопотали, поставили-таки по своему, велено еносским переселяться, переселились они, пожили трошки — опять чума…… да вот с тех пор. Василий, и не оправимся никак, ты говоришь Бин-Эвле (тысяча домов), а нас, разве с вдовьими, да с сиротскими дворами, дворов двести наберется.
Часа три шли мы из Пандермы. Казаки попивали ракю из деревянной бутылки, подчуя и меня, ракю действительно пригодилась: с севера дул холодный, — пронзительный ветер и гнал с собою сырость и облака. На юге, где так отвыкаешь от морозов и от продолжительных зим, появление русского ветра вовсе не симпатично. В небольшой лощинке сделали мы привал, отпрягли волов, присели по-турецки, то-есть поджав ноги под себя калачом, подле телеги и стали вечерять арбузами, дынями и лакердой 14. [423]‘Кормись, кормись’, говорили казаки, поощряя меня собственным примером.
— Господь напитал, и никто не видал, сказал, наконец, старик, перекрестившись и подымаясь. — Можно таперичи и в путь. Только ты-то, Швец, где там пристанешь?
— Уж где-нибудь буду ж ночевать, отвечал я, хоть на улице, а все утра дождусь…… Не может же быть, чтобы меня никто не пустил к себе.
— Никто, Василий, ее пустит. Таперчи пора такая, что казаков в селе нет, на рыбалъство разъехались, в селе одни старики, бабы, да дети. Кто ж пустит к себе на ночь незнамого человека, когда хозяина дома нет? И без того народ напуган Турками 15. на двор выйти страшно, говорю.
— Да что они за разбойники, наконец?…
— Энто, видишь ты, Василий, мы с ними сперва и хорошо было жили, да грех попутал. Поссорились Эрдеки с каким-то Греком под нашим селом и забили его до смерти, а конак 16 наших казаков потянул к ответу и в хабс 17 засадил. Вертелись наши, вертелись, ничего не поделают, на конаке одно твердят: отыщите виноватых, тогда вас выпустим, пришлось показать на Эрдеков… Ну, они, зато, нас за это не взлюбили крепко и начали воровать у вас коней, волов, а тут опять беда вышла. Нарубил наш парень дров, побег за дровами, глядь, Эрдеки его дрова забирают. Он не давать-было: Эрдеки за пистоли, а с ним пищаль 18 была. Одного он уложил на месте, а другой утек. Вот с тех пор и пошло, а то прежде мирно жили, и они хороший народ, только грех попутал. Знамо дело, Турки, и вера их такая тоже, все наперекор. Мы все по солнцу делаем, а они все против (+ Посолонь.) [424] солнца, значит наперекор. Так энто я к тому говорю, что ночевать тебе нельзя, Василий. Кабы у меня можно, так у меня волос с головы твоей не спадет.
— Э, не хлопочи, дед, даром не пустят, за пары 19 пустят, вмешался неожиданно Кирилла.
— Я и заплатить не прочь……
— Вишь, человек говорит, что заплатит, так ты его, Кирюша, пусти к себе, внушал старый.
— Пять левов 20 дашь за ночь? отрезал Кирилла.
— Пять левов не дам, а сто пар — куда ни шло, дам.
— Три лева дашь, — что из-за двадцатки торговаться, — так пущу.
— Ладно.
— Ладно.
— Ну, вот и ладно. И у Кирилы тоже волос не спадет с головы твоей, а то как можно на улице! Эрдеки проклятые везде шляются теперь, вот я и то думаю как мы через Черную Балку переберемся. Ты, Кирила, как думаешь?
— А кто их знает, може и засели там.
— Я тоже думаю так. Бедовый народ!
— Да ведь эдак у вас из села выйти нельзя?
— А и нельзя. Без пистолей или без пищали нельзя.
— А ножи-то эти вы всегда за поясом носите? прибавил я, рассматривая огромные ножи, заткнутые у них за кушаками. Кушаки носят они из пестрой шерстяной материи, по рисунку напоминающей кашемирскую шаль, и развертывают их широко, как Турки, Турки тоже носят такие пояса.
— Энти-то? энти у вас завсегды.
— Ну, а на войне чем вы бьетесь?
— А кто чем, пищалью, саблей, пистолями.
— Да учитесь вы? [425]
— Нет, мы ж ведь от казацкого корени. Вот энто Поляки, Садык-паша, значит, хотели нас учить, да мы рази аскеры? мы казаки.
Степь разбегалась во все стороны. Ни деревца, ни кустика не видно по этой дороге. Между Майносом и Пандермой (Бандеровой, как ее называют казаки) я видел только одну турецкую деревню, да и та небольшая. В ней маленькая мечеть с маленьким минаретом, несколько белых двухэтажных домиков с черепичными кровлями, пропасть собак и полное отсутствие людей. Люди вообще редкость в этой части Малой Азии, по дороге почти никто не попадается, и каждый раз как на горизонте степи показывалась черная точка, мои спутники вдавались в глубокомысленнейшие соображения, кто едет, куда едет, зачем, и лихой он человек или не лихой. Они ее только одичали в Азии, но даже нравственно опустились, измельчали, вследствие своей отрезанности от русского мира, иначе я ее могу себе объяснить этот панический страх перед Эрдеками и это неуменье унять их.
Мы подвигались к Черной Балке. Балка пересекала вам дорогу, за вею виднелась гряда холмов, которые казаки называли могилами. Беспокойство начало увеличиваться. Через Балку шел ветхий деревянный мост, старик остановил волов и посмотрел на Кириллу.
Кирилла пожал плечами.
— Никого, думаешь, энто, нет?
— Никого, отвечал нерешительно Кирилла, точно ободряя самого себя.
Прошло с полминуты.
— Ты бы, Кирила, заглянул там……
— Вон энтой человек заглянет, а я тут справлюсь.
И Кирилла преусердно занялся вытаскиваньем из воза пищали, которую я было и не заметил под кладью.
— Да, энто, ты, Василий, сходи, Василий, сходи, посмотри не притаился ли там кто и как дорога…… внушал мне старик.
Мне стало ужасно неловко и за себя, и за них. Я перешел мост, заглянул за холмики, разумеется, Эрдеков не оказалось, в засаде никто ее сидел, но издали приближался какой-то всадник. Я воротился к казакам с рапортом. [426]
— Кто ж это едет, говоришь, Турчин али Гречин?
— А кто ж его разберет? в фесе, и голова повязана кушаком, как у всех.
— Кто ж бы энто мог быт?
Снова колебание и пожимание плечами. Всадник выделился из-за холмов.
— Да энто Ахмет!
— А и то Ахмет!
— Ну, Ахмет и есть.
— Гей, Ахмет!
— Нэ? (чего?)
— Ахшаманеиз хайр олсун (да будет счастлив ваш вечер).
— Ахшаманеиз хайр олсун (да будет счастлив ваш вечер).
— Нерейе гидерсен? (куда едешь?)
— Пандерма я (в Пандерму).
— Йол ейи ми? (хороша дорога?)
— Ейи (хороша).
— И Ахмет ускакал.
— Так энто Ахмет был.
— Я гляжу, кто бы такой энто, а энто Ахмет! — В Бандерово, говорит, едет.
— Да, в Бандерово.
— Кто ж этот Ахмет?
— А так себе Турчин, только хороший человек.
И мы перевалили через мост в приятнейшей беседе ив самом веселом расположении духа.
Начало смеркаться. Ветер ревел сильней и сильней по степи, тучи клубились и громоздились как-то особенно низко, холодный дождик пронизывал насквозь. Я уселся на воз. Вечер быстро переходил в ночь, в темную непроглядную ночь……
Целый час тащились мы в темноте. Как волы находили дорогу и как узнал Кирилла, что мы въезжаем в село — этого я не умею объяснит. Он все молчал, или по крайней мере его не было слышно за ветром, и вдруг объявил:
— Ну, вот и Майнос.
Через несколько минут кое-где показались огоньки. Вот оно страшное разбойничье гнездо! Некрасовцы! [427]Добился-таки я, что попал, наконец, в этот странный, анормальный мир, так давно дразнивший мое любопытство……
Хаты шли справа, слева было озеро (или, как казаки выражаются, лиман) Майнос или Маньяс. Я все ждал, что мы повернем направо, то-есть куда-нибудь во двор, мы повернули влево, к озеру, и очутились вдруг под навесом киргана 21. Старик остановил волов, Кирилла пошел в свою хату, что была через улицу, я слез. Темнота была хоть глаз выколи.
На улице мелькнул огонек и быстро приблизился к нам. При тусклом свете фонаря я узнал Кириллу и какую-то худенькую бабу с платком на голове и в душегрейке в накидку. Она подошла к возу и стала выбирать из него разные узелки.
— А это что за человек? вдруг спросила она, увидевши меня.
— А так себе, в городе пристал, отвечал Кирилла. — Тоже по-русски знает.
— Он у вас сегодня переночует, пояснил старик.
Нет, у меня нельзя, сказал сухо Кирилла, — у меня и своим места не хватает.
— Где у нас, у нас места нет, заговорила баба, — а там что случись, еще перед кругом, отвечай, какого человека в дом приняли. Да он, чай, еще и тютюн пьет 22, так еще и хату опоганит. Ну его к Богу!
— Ну, коли нельзя, то я здесь на улице или где под навесом высплюсь, по мне все равно, заметил я беззаботно, вперед готовый на все и на вся.
Казаки молчали, я не просил, присел на завалинке, закурил папиросу……
— Ты, Кирюша, проводи меня, увещевал старик, — я боюсь ночью, да еще с волом.
Я забыл сказать, что телега и один вол были Кирилловы, а другой вол был стариков.
— А я нешто не боюсь? возразил Кирилла.
— Да как же я один-то, энто, пойду, а коли что случится…… да еще с волом?
— А я из чего полезу? [428]
— Так как же мне быть? я боюсь один. Пойдем, Кирила.
— Коли боишься один, вон человека возьми.
— Да ты рази, Кирила, не пойдешь?
— Прощай! Покойной ночи! Спи со Христом! — И Кирила с бабою и с фонарем вышел из-под навеса, оставив нас в абсолютнейшей темноте.
— Василий, а Василий, ты здесь, что ли?
— Здесь, отвечал я.
— Что ж, коли Кирила ужтакой, пойдем ко мне ночевать, неча делать, не оставаться же тебе так на улице. У меня, Василий, волос с головы твоей не спадет.
— Спаси тя Христос, Кузьма Авдеич, сказал я, довольный до нельзя что буду ночевать не на холоду и что сегодня же увижу внутренний быт казаков. — Пойдем.
— Я вперед пойду, а ты возьми вола, Василий: я боюсь: вот веревочка, возьми.
— Давай. Только я ничего не вижу.
— А я вперед пойду, тебе голос подавать буду, а ты по голосу-то и иди. Хорошо?
— Хорошо.
— И мы двинулись. Ночь была так темна, что я даже и вола не видел, которого вел, хоть вол был бел как снег. Кузьма шел где-то впереди, я слышал только как его сапоги чмокали по лужам и как он мне тихонько покрикивал: ‘Сюда’. ‘Чуешь?’ ‘Идешь?’ ‘Все прямо’.
‘Ну, думалось мне, любопытно было бы, если бы какой Эрдек вздумал теперь напасть на меня: где бы он меня нашел и куда бы стал бить……’
— Сюда вороти, пришли, послышался голос старика направо. Я повернул, и рука моя уперлась в ворота.
— Отворю сейчас, веди во двор. Ворота захлопнулись за мною. Направо показался свет, и вышла хозяйка с фонарем. Старик взял вола и повел его куда-то в стойло. Хозяйка светила ему молча и молча возвращалась с ним к дверям. Свет упал на меня.
— Господи! Энтой что? что энтой за человек?
— Энтой с нами из города прибег, странный 23 человек, никого у вас не знает в селе, я и взял его к [429]себе, пускай человек переночует, на улице нельзя, а у меня волос с головы его не спадет. Иди в хату, Василий, иди, не бойся, только чепицы-то сними здесь……
Чепицами называют у них полусапожки, а входить в комнату в сапогах, и тем более в грязных, считается на всем Востоке величайшею невежливостью. Я разулся на крыльце под навесом и вошел в огромные сени, очевидно имеющие значение и турецкого селямлыка 24 и наших старинных сеней 25, то-есть и приемной комнаты, и помещения прислуги — сенных девушек. Хозяйка отворила дверь направо: старик вошел, за ним я, потом хозяйка.
Я ослеп и остолбенел. Я думал попасть в курную избу, и вдруг мне показалось, что я в гроте у Монте-Кристо.
Хата была так чисто выбелена, что мне показалось будто она выточена в куске мела или мрамора. Глиняный пол был гладок и чист как не знаю что. Кругом стены стояли лавки, покрытые коврами. В переднем углу темнели образа. Подле дверей, влево, была печь, несколько менее нашей, с колпаком. На углу печи горели светец — свечи еще неизвестны в Майносе. Но все это крохотное хозяйство — хата была невероятно мала — отличалось такою чистотой, таким удобством, такою порядочностью, что я просто изумился. Глазам моим, привыкшим к темноте, стены казались чуть не серебряными.
Хозяин положил начал перед образами, разделся и сел. Ворот, грудь, подол и обшлага его рубахи вышиты были красивыми и синими нитками, грудь во всю почти ширину, а подол и рукава ладони на две шириной. Швы тоже изукрашены красивыми и синими стежками. Длиной рубаха ниже колен.
Рисунок шитья на этих рубахах сильно напомнил мне рисунок резьбы на наших бураках, на заставках старинных рукописей, а также детали Василия Блаженного. У нас, кажется мне, зарождался свой стиль, несколько [430] похожий на мавританский и на индейский. Сравните шитые полотенца с точеными чашками, с резьбой на избах, с окладами икон и т. п., и вам станут ясны все особенности этих русских арабесков, если можно так выразиться, за неимением термина. Теперь, когда оживает интерес к старине, неужели не найдется человека, который занялся бы изучением и разработкой русского рисунка и дал бы ему право гражданства в архитектуре, на ситцевых, шелковых, салфеточных фабриках, на фарфоровых и фаянсовых заводах, в мастерских ювелиров, в ремесленных училищах — везде где есть нужда в чертеже? Труд этот, полагаем, был бы весьма благодарным.
— Что ж, Василий, садись, ничего, садись, говорил Кузьма, указывая на лавку.
Тут я заметил, что лавка была очень низка, может всего на пол-аршина от полу, и что стола в хате вовсе не было. Замечу, что у Болгар столы не в употреблении, едят они просто на полу и так мало знакомы с употреблением стола, что я видел как одна купеческая семья, у которой квартира была убрана на европейский манер, села обедать не за стол, а подле стола, на пол, в — фартуках и в кринолинах. Полатей в хате тоже не было, и на печи спать было нельзя: была постель с маленькими турецкими подушками. Окон было всего два, и оба прекрохотные, одно со стеклом — оно выходило в садик, другое волоковое — на улицу. В сенях даже и лавок не было, там стояли одни сундуки, да лежали какие-то узды. За то стены сеней были убраны множеством старинных икон и полками книг, которых, разумеется, никто не читает. Тут же висели старинные ружья, пистолеты, сабли, седла и прочая казацкая сбруя. Я сначала дивился откуда у них такое множество книг, а потом припомнил, и сами казаки мне подтвердили, что когда они делали набеги на Москаля, вместе с крымскими и с кубанскими Татарами, то они грабили почти исключительно одни церкви и монастыри, с целью обеспечить и себя и потомство свое старинкой.
Хозяйка поставила на лавку лоток — широкую доску — а на лоток глиняную чашку с каким-то варевом. Хозяин сидел, поджавши ноги по-турецки, на лавке подле постели, я — по другую сторону чашки. Хозяйка поместилась на [431] низенькой скамеечке между нами. Разумеется, всему этому предшествовала молитва, как водится у старообрядцев.
— Кормись, Василий, сказал Кузьма, запуская пальцы в чашку.
— Кормись, родимый, подтвердила хозяйка, запуская в чашки обе руки, в чашке была рыба с каким-то соусом, и она рвала рыбу на клочья для общего нашего пользования. — Кормись.
Запустил и я пятерню, а неловко мне было, признаюсь, я тогда был еще новичок в манерах шестнадцатого и пятнадцатого века, которые до сих пор цветут в Турции. Я попал в Майнос чуть не прямо из Парижа.
— Кормись, може хлебушка мало?
— Спаси Христос, да что это за рыба?
— Соминка, може не по вкусу?
— Нет, не то, понравилась мне больно. Соминка ведь это сом, что говорится: рыба сом с большим усом?
— Ну вот энтой самый, с нашего лиману (озера), трудами тяжкими достаем, Василий, тяжелая работа. Только рыбой и живем, а то все покупное, и хлебушка купи, и цибулю купи, масло купи — беда, тяжело!
— Говорит: ‘рыба сом с большим усом’, заметила хозяйка, хорошо по-русски знает. — Где ты, энто, так намучился?