Д. И. Писарев
‘Русский вестник’ 1858 года
‘Детство и юность Т.Н. Грановского’. П. Кудрявцева. (No 12)
‘Мачеха’. Рассказ Б. Ауэрбаха. (Ноябрь, No 1. Прилож.)
‘Чикаго’. Э. Циммермана.
‘Рассвет’, No 6, 1858
‘Русский вестник’ 1858 года, Писарев Дмитрий Иванович, Год: 1858
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Тимофей Николаевич Грановский, бывший профессор всеобщей истории в Московском университете, известный своими учеными трудами и теплою любовью к науке, скончался в 1857 году. Читательницам нашим, вероятно, не раз приходилось слышать его имя, которое с уважением произносят и его сослуживцы, и бывшие его слушатели, и, наконец, все, кому дорого развитие научной деятельности в нашем отечестве. Со смерти Грановского прошло уже несколько лет, но до сих пор еще не было составлено полной и удовлетворительной его биографии.
Преемник Грановского по кафедре всеобщей истории, Петр Николаевич Кудрявцев, скончавшийся в первой половине прошедшего года, взял на себя труд описать жизнь своего предшественника и собрал все материалы, состоявшие большею частию из писем и семейных воспоминаний. Преждевременная смерть не позволила Кудрявцеву окончить его труд, и только первый период жизни Грановского, заключающийся его выходом из университета, получил окончательную отделку и появился в печати в ‘Русском вестнике’ за ноябрь 1858 года. Эта начатая биография Грановского имеет для читателя двойной интерес: во-первых, она знакомит с фактами жизни покойного профессора, с обстановкою первых лет его детства и юности, показывает первоначальное развитие его характера, во-вторых, как посмертный труд Кудрявцева, она обнаруживает глубину мысли и критический взгляд своего составителя и служит верным отражением его замечательной личности. Кудрявцев с горячею любовью занялся своим делом: он собрал всевозможные сведения о первых годах жизни Грановского, о его родителях, о той обстановке, под влиянием которой рос и развивался ребенок, он умел расположить эти разрозненные, отрывочные сведения, привести их в систематическую последовательность и составить очень живую и интересную картину детства Грановского. Первые годы жизни заслуживают полного внимания биографа: первые впечатления, первоначальное направление воспитания, личности окружающих людей имеют часто решительное, неизгладимое влияние на наклонности и характер ребенка. К сожалению, бывает обыкновенно очень трудно собрать подробности об этом первом периоде жизни, сообщенные сведения бывают обыкновенно отрывочны, неясны и бесцветны. Редко дают себе труд наблюдать над постепенным развитием ребенка, подмечать в нем характерные особенности, следить за пробуждением молодого ума. На этом основании Кудрявцев не мог дать полной характеристики детства Грановского: он приводит отдельные черты, очень любопытные и занимательные, но не отражающие в себе личного характера героя, детство Грановского прошло тихо и мирно, он не обгонял своим умственным развитием сверстников и не стоял выше их по благородству характера. Детские шалости его, о которых воспоминание сохранили сам Грановский и некоторые из его близких знакомых, доказывают, что ни нравственные свойства его, ни наклонности не обозначились в первый период его жизни. Эта часть труда Кудрявцева важна и интересна для нас в особенности потому, что знакомит с обстановкою жизни Грановского, с членами его семейства, с теми личностями, которые имели на него ближайшее и непосредственное влияние. Таким образом, рассказ доходит до тринадцатилетнего возраста будущего профессора. Здесь он оживляется и становится интереснее и глубокомысленнее, тут уже обозначаются зародыши тех чувств и стремлений, который должны были определить судьбу молодого человека. На первый план выступают любовь его к матери и страстная охота к чтению. Эти два чувства, глубоко укоренившиеся в душе ребенка, повели за собою важные последствия. Любовь к матери подчинила его ее благотворному влиянию и положила прочные основания той нравственной чистоте мыслей и побуждений, той мягкости и глубине чувства, которые отличали Грановского в позднейшую пору его жизни. Развившаяся наклонность к чтению расширила круг его мысли, затронула в нем многие вопросы, которых не могло поднять одно домашнее воспитание, и облегчила дальнейший ход его самообразования. Интерес биографии возрастает по мере того как молодой человек делается самостоятельнее, сталкивается лицом к лицу с практическою жизнию и, выходя из-под влияния родительской власти, начинает жить и действовать своим умом. Здесь, под влиянием обстоятельств, часто под влиянием нужды и горя, слагаются и крепнут убеждения Грановского, умственные способности его начинают работать самостоятельно, он задумывается над целию собственной жизни, старается разгадать свои наклонности и выбрать своим силам соответствующее им поле деятельности, он жадно ищет образования и не довольствуется тою ограниченною средою, в которую поставило его желание родителей, сила воли и еще инстинктивная любовь к науке прокладывают ему дорогу и заставляют его преодолеть препятствия, на которых остановился бы всякий другой. Принужденный работать над своим образованием, предоставленный собственным силам, Грановский в одно время борется и с материальною нуждою, и с жестоким горем, и с семейными неприятностями, и со всеми трудностями университетского курса. Пораженный известием о смерти матери, оставленный, почти забытый отцом, в чужом городе, двадцатилетний молодой человек не забывает своих младших сестер и брата, обремененный заботами, подавленный собственным горем и нуждою, он старается устроить их участь, обеспечить их существование, развить их умственные способности. Эта последняя часть недоконченного труда Кудрявцева представляет особенный, местами драматический интерес. Биограф собрал письма Грановского, расположил их в хронологическом порядке и, вникнув в то состояние души, под влиянием которого они были писаны, воспроизвел самыми яркими и верными красками его студенческую жизнь, его отношения к товарищам, к обществу, к семейству и к самому себе. Не позволив себе ни одного произвольного слова, не прибавив к личности Грановского ни одной черты, не основанной на каком-нибудь факте, не оставив без внимания ни одной подробности, которая могла бы бросить свет на его характер, Кудрявцев исполнил ту задачу, которую предположил себе, приступая к своему труду. Читатель может познакомиться вполне с личностию Грановского как человека в первый период его развития. Молодость его, та школа горя и лишений, через которую он прошел так рано, в которой сформировались черты его характера, обрисована со всех сторон мастерскою рукою Кудрявцева. Несмотря на недоконченность его биографического очерка, юношеский образ Грановского, глубоко прочувствованный и художественно воспроизведенный, обозначен в наглядных чертах и производит цельное и определенное впечатление.
Повести Ауэрбаха должно рассматривать как произведения немецкого поэта и как произведения поэта вообще. Две стороны в его рассказах должны обратить на себя особенное внимание читателя: сторона национальная, местный колорит, выражающийся во внешних формах и в обстановке, и сторона общечеловеческая, внутреннее развитие характеров, анализ душевных движений. Личности, которые Ауэрбах выводит в своих рассказах, отличаются своею типичностию: на них лежит неизгладимый отпечаток их национальности, их взгляд на жизнь, их поступки, их речи, все внешние формы, в которых проявляются их личные свойства, обусловливаются их общественным положением и прямо выходят из народного характера. Но одной такой типичности было бы мало. Если бы в повестях Ауэрбаха была только воспроизведена немецкая народная жизнь, если бы действующие лица были исключительно немецкими типами, то интерес самих повестей был бы временный и местный. Для читателя, принадлежащего к другому народу, они были бы любопытны настолько, насколько интересует каждого образованного человека рассказ путешественника. В них не было бы той свежей художественности, которая составляет их главное достоинство. Художественность эта основана на понимании человеческой души, на психологической верности и естественности, с которою поэт воспроизводит явления внутренней жизни. Он умеет следить за самыми неуловимыми ее движениями, облекает свою мысль в самые живые образы, создает самые естественные и в то же время грациозные характеры. Не выходя из сферы семейной жизни, не вводя в свой рассказ никаких происшествий, кроме мелких случаев вседневной жизни, он умеет в каждом таком случае отыскать его внутреннюю причину, объяснить его влияние на каждое из действующих лиц. Ряд таких случаев обрисовывает характер несравненно лучше и полнее, нежели обрисовали бы их искусственно подобранные события. Мы видим живого человека в соприкосновении с действительною, вседневною жизнию, мы передумали и перечувствовали то, что можно думать и чувствовать, находясь в его положении, по крайней мере, мы видели в действительной жизни подобные обстоятельства и потому можем полнее сочувствовать действующим лицам повести, вернее понимать состояние их души, неуклоннее следить за мыслию автора. Все, что мы сказали о повестях Ауэрбаха вообще, вполне можно приложить к его повести ‘Мачеха’. Постараемся сделать легкий очерк главных действующих лиц. На первом плане стоит прекрасная женская личность ‘мачехи’ Таддеи. В ней автор изобразил один из тех сильных, сосредоточенных в себе характеров, которые выработываются одиночеством, невеселою обстановкою и самостоятельным размышлением. Автор не проследил ее развития с детства, но он показал нам общий колорит ее домашней, девической жизни, выставил личность ее отца, и по этим данным ее семейного быта мы можем заключить, что первая молодость Таддеи прошла однообразно и скучно. Такие условия жизни действуют различно, смотря по врожденным наклонностям, смотря по тем силам, которые вложены в человека природою. Обыкновенный, дюжинный характер мог бы сделаться еще мельче и бесцветнее, нуждаясь в посторонней поддержке, не будучи в состоянии жить и думать собственными силами и не находя в окружающих людях ни помощи, ни сочувствия, он бы потерял и веру в жизнь, и доверие к людям, и уважение к собственной личности. Сильные характеры развиваются иначе. Таддея является нам в эпоху рассказа тридцатилетнею девушкою. Из этой черты можно заключить, что Ауэрбах рисует действительную, а не романическую жизнь, героиня его начинает действовать в таком возрасте, в котором женщины обыкновенных романистов уже сходят со сцены. Это не случайная черта. Ауэрбах хотел представить выработавшийся, оконченный характер, а такого сложившегося характера нельзя предполагать в шестнадцати- или семнадцатилетней девушке, которая может полюбить и разлюбить, которая случайное движение чувств может принять за действительное, глубокое чувство. Молодость Таддеи прошла без любви, но самостоятельность и твердость характера спасли ее от того жалкого озлобления, которое так часто следует за разочарованием. Умея смотреть на жизнь здоровыми глазами, она не ждала от нее невозможного счастия, не тревожила себя несбыточными мечтами, грустно проведенное детство выучило ее переносить и мелкие неприятности, и, что еще тяжелее, однообразие жизни, но терпение это не одеревенило ее чувства, не превратилось в тупую забитость: она умела только затаить в себе любящие силы души, умела примириться с своею скучною жизнию и старалась до времени точно и верно исполнять свои обязанности, чтобы в сознании долга находить внутреннее утешение. Твердость воли и самостоятельность характера, сформированные такою постоянною борьбою с жизнию, не мешали развитию женственной стороны ее души, они совместились с мягкостию чувства, с способностию любить. Способность эта не находила себе исхода, но не замерла в ее душе и, затаившись, сохранила всю свою юную свежесть и грацию. Таддея видит человека, способного составить ее счастие, — человека, достойного уважения, и, вполне сознавая принимаемые на себя обязанности, отдается тому чувству, которое он ей внушает, просто, спокойно, без излишнего увлечения, не свойственного ее летам, и без притворства, несообразного с ее честным и прямым характером. Можно только заметить, что чувство Таддеи возникает слишком внезапно и растет слишком быстро. Автор мало объясняет его и не прослеживает его развития, оно вполне естественно в своем проявлении, но с первого разу является уже готовым. То же замечание сделали мы, говоря о ‘Босоножке’. Можно сказать вообще, что Ауэрбах лучше умеет представлять естественное развитие мысли, изображать спокойное состояние души, нежели следить за сильными ее движениями и анализировать те чувства, которые глубоко волнуют и потрясают ее. Когда Таддея полюбила Раймунда, личность ее осталась верною себе. Автор выдержал ее характер, но мы не можем вполне отдать себе отчет в том действии, которое оказала на нее любовь. В минуту тихой грусти или спокойного счастия личность ее гораздо полнее и определеннее выступает перед нашими глазами. Муж Таддеи, Раймунд, представляет с нею совершенную противоположность: он — человек добрый и честный, но слабый, робкий и нерешительный, он вырос при таких условиях, которые, содействуя развитию хороших качеств сердца и ума, не дали окрепнуть воле, не положили основания сильному, самостоятельному характеру. О нем с малолетства заботились, за него думали и решали другие, он с удовольствием доверялся любящему надзору родителей, не расставался с ними и дожил до зрелых лет, не выработав в себе энергии, не приучившись действовать по своим убеждениям. Взгляд его на жизнь верен и ясен, идеи его отличаются благородством, он часто расходится в убеждениях с своим отцом, человеком добрым, но хитрым, мало развитым и исключительно практическим, он говорит и мыслит здраво, строго и честно, но когда приходит пора действовать, тогда он робеет, отступает и часто по слабости позволяет сбить себя с прямого пути, на который указывают ему совесть и природный ум. Он сам первый замечает в себе этот разлад мысли с делом и сам жестоко страдает от каждого своего поступка. Почему Таддея полюбила Раймунда — по безотчетному ли влечению или по сознательной оценке его хороших качеств, это у Ауэрбаха почти вовсе не объяснено. Чувство с ее стороны возможно и естественно, потому что чистота убеждений Раймунда должна была прежде всего броситься ей в глаза и сильно подействовать на ее неиспорченную природу, но почему именно возникло это чувство, как оно развилось, на это нет ответа. Зато последующее влияние Таддеи на характер мужа прослежено прекрасно, здесь метко схвачено то ободряющее действие, которое оказывает сознательная привязанность на слабую и нерешительную личность.
‘Почтмейстер (Раймунд), которого отец не без основания обвинял в слабости, как-то окреп и возмужал подле Таддеи. До сих пор он слишком привык к ровному течению семейной жизни, ему не нужно было употреблять старания, чтобы сохранить любовь и уважение своих близких, теперь же он хотел доказать Таддее, что он умеет действовать самостоятельно, и чрез это с каждым днем приобретал мужество и твердость’.
Об остальных личностях мы упомянем коротко. Все они в высшей степени типичны. Одни едва набросаны, другие тщательно обработаны, но нет ни одного бесцветного, немого лица. Художник в нескольких чертах умел уловить характерные особенности. К числу таких неотделанных, но оригинальных типов принадлежат булочник Геслер и его жена, но особенно замечательна личность Штаффельши, матери Раймунда. Эта женщина старого века, деятельная хозяйка, соединяющая в себе практическую мудрость и опытность с мягким сердцем и с искреннею душевною теплотою. Речи Штаффельши, ее советы проникнуты здравым смыслом и замечательны по своей применимости к делу, ее поступки прямодушны, обращение откровенно, иногда угловато, но всегда приветливо. Отношения ее к невестке, к Таддее, отличаются задушевностью и нежностью, в которой нет ничего притворного и натянутого. Дружба их основана на взаимном уважении и выражается не в словах, а на деле. Таддея доверяет опытности старухи, с удовольствием обращается к ней за советом, ценит ее ум и открытое добродушие. Штаффельша, с своей стороны, понимает замечательный характер невестки, инстинктивно ставит ее выше собственного сына и с материнскою заботливостью вникает в ее нужды и сомнения. Вот, например, один из их разговоров:
‘Старая Штаффельша все более и более сходилась с невесткой и вполне одобряла ее образ действия, указывая ей, однако, на затруднения, которые ей предстояли. Однажды она сказала Таддее:
— Знаешь ли, когда Эрнестина привяжется к тебе как родная дочь? Когда ты ее хоть раз хорошенько накажешь. Пока ты этого не сделаешь, ты все будешь смутно чувствовать, что ты ей чужая, потому что не смеешь ее наказать, и что она тебе чужая, потому что не может тебя рассердить так, как родной ребенок, на которого ты именно оттого и сердишься, что он тебе дорог. Ты хочешь, чтобы девочка чувствовала, что она здесь дома, но тем именно, что ты так осторожно с ней обращаешься, не требуешь от нее почти ничего, ты ее от себя отчуждаешь. Дитя не почувствует себя дома, пока его немножно не поштрафуют. О, Боже мой! Ты первая мачеха, которой приходится советовать это.
— Вы, может быть, правы, — отвечала Таддея. — Будьте уверены, что при первом случае я накажу ее.
— Постой! — сказала Штаффельша. — Ты еще молода. Знаешь ли ты, какая самая лучшая оплеуха?
— Нет.
— Та, которая дается без предисловия и без длинных рассуждений, без угроз и без выговоров. Так, бац в щеку, и больше ни слова. Это и для матери лучше, и для ребенка лучше, и действует хорошо. Спроси у мужа: я два раза выдрала его за уши, не говоря дурного слова, и он этого ввек не забудет. А разозлить и себя и ребенка прежде или после наказания — и ребенка можно испортить, и мать’.
Совет Штаффельши, конечно, может вызвать много дельных возражений, но в нем видно глубокое практическое изучение детской природы, виден и ясный, здравый смысл. Ребенку, чтобы почувствовать себя как дома, должно понять, что над ним имеют власть, а заставить его понять это можно, как говорит Штаффельша, только посредством легкого и, конечно, справедливого наказания. Из этой выписки мы видели, что Таддея, выходя за Раймунда, сделалась мачехою. Последние две главы, лучшие во всей повести, показывают нам ее новое положение, ее обращение с пасынками и отношения к другим членам семейства. Романический интерес уже кончен, судьба главных действующих лиц уже решена, первая минута любви прошла, праздничная обстановка первых дней замужества исчезла, для Таддеи настает будничная жизнь, и она вступает в свои новые обязанности. Тут Ауэрбах начинает свой глубокий и тонкий анализ, тут он выказывает свое знание человеческой души, тут особенно привлекательно и естественно представлены в двух-трех сценах чувства и мысли ребенка, выведен весь его внутренний мир. Таддее было всего труднее преодолеть нерасположение своей маленькой падчерицы, запуганной рассказами о мачехе и холодно отвечавшей на ее нежную заботливость. Как ей удалось привлечь к себе сердце ребенка, как совершился перелом в его душе, это описано автором в двух последних главах, в которых действие не выходит из тесного семейного круга. Выписываем глубоко обдуманную и грациозную сцену окончательного примирения:
‘Приближался конец марта. Уже было несколько теплых, весенних дней, но потом опять выпал снег, опять как будто бы настала зима, но видно было, что не надолго. Мать рассказывала детям, что уже прилетели скворцы и потом опять исчезли, неизвестно, где они теперь, дети слушали с удивлением.
Эрнестина сидела подле матери, которая учила ее шить, задача довольно трудная, потому что девочка не любила этой работы. Таддея пряла у самопрялки, маленький Магнус под столом строил домики из деревяшек.
Мать на минуту ушла, чтобы распорядиться по хозяйству, когда она возвратилась, она нашла прялку в величайшем беспорядке: лен был весь спутан и раздерган.
— Это ты сделала, — сказала мать строго. — Поди сюда, Эрнестина, сюда, поближе. Ты видишь, что ты тут наделала, ты видишь сколько мне нужно труда, чтоб все опять привести в порядок? Я тебе говорю в последний раз, если ты еще станешь трогать самопрялку, ты будешь наказана. Теперь садись, пододвинь скамейку сюда, налево, чтобы я могла видеть, как ты шьешь.
В комнате слышно было только монотонное жужжанье веретена, и Таддея несколько времени не смотрела на девочку, чтобы дать ей успокоиться.
Как знать, что происходит в детской душе? Речи и чувства ребенка часто бывают загадками для тех, кто его окружает. Часто нас поражает проблеск мысли, неожиданная выходка, которая показалась бы нам невероятною и невозможною, если бы мы не видели ее сами.
Никогда еще Таддея так строго не говорила с ребенком, никогда еще Эрнестина не видала ее такою серьезною и твердою, и какое-то необъяснимое волнение овладело ее детскою душой. Она невольно прижалась к Таддее. Был ли то страх, или любовь?
Таддея чувствовала ее приближение, она на минуту остановила веретено и, положив руку на плечо девочки, сказала только: ‘Будь умница’. Потом опять долгое время не было слышно ничего, кроме мерного звука самопрялки. Два сердца бились так близко друг от друга, но как знать, когда они сольются вместе?
Солнце озарило окна первыми весенними лучами. Таддея встала и подвинула к солнцу комнатные растения, которые она привезла с родины. Ею овладело особое чувство тихого счастия. Есть минуты, когда мы сливаемся душою с жизнью всей природы. Таддея смотрела на цветы и думала о том, как нужен для них теплый солнечный луч, они выросли далеко отсюда, и солнышко их отыщет везде. И вдруг ей показалось, что вся эта обычная обстановка посылает ей глубокое напоминание. Им нужно вырасти на солнце! А для сердца человеческого нужна теплая любовь. Жалко то сердце, которое, в лучшую свою пору, не было согрето солнечным лучом!
Таддее захотелось выказать ребенку всю свою нежность, приголубить и пригреть его, как она пригрела цветы на весеннем солнце. Она обратилась к Эрнестине, и взгляд ее засиял ярче и теплее солнечного луча. Девочка, может быть, почувствовала этот взгляд, она как-то вздрогнула, но, однако, не обернулась. Упрямство Эрнестины все еще не было переломлено.
Таддея опять зачем-то вышла, и, когда она, возвращаясь, отворила дверь, девочка опять стояла перед самопрялкою. Таддея быстро подошла к ней, и в ту же минуту, неласково дернутое, сильно загорелось ушко малютки.
Она не прибавила ни слова. Она опять посадила девочку подле себя на скамейку и дала ей в руки работу без малейшего замечания. Опять быстро завертелось колесо самопрялки, и также быстро сменялись ощущения в душе Таддеи. Дело сделано, она наказала ребенка, и ребенок, рыдая, сидит подле нее. Опять настало долгое молчание.
Кто наблюдал за детьми, тот должен был заметить, как редко, даже самые благонравные, сразу повинуются какому-нибудь запрещению.
Это резкое преломление их воли оскорбляет их самолюбие, может быть, даже детское чувство собственного достоинства. Запретите ребенку трогать какую-нибудь вещь, он большею частию повинуется не вдруг и, если возможно, еще раз дотронется до нее, как бы в доказательство, что он оставляет ее не иначе как по собственному решению. С другой стороны, когда накажешь ребенка, в самом наказавшем обыкновенно остается какое-то чувство досады на самого себя, и нет ничего опаснее, как стараться рассеять это неприятное ощущение, преждевременно утешая ребенка и предлагая ему тут же разные удовольствия. Таддея дала Эрнестине хорошенько выплакаться, как ни хотелось ей остановить эти слезы. Наконец, когда Эрнестина совсем успокоилась, мать сказала ей:
— Если ты будешь умна, я тебе будущую зиму подарю самопрялку и выучу тебя прясть.
— Да, — закричал вдруг маленький Магнус из-под стола, — мама всегда дает то, что обещает.
Таддея радостно улыбнулась уверенности мальчика: она, точно, никогда не давала детям пустых обещаний.
Опять все утихло в комнате. Таддея чувствовала, что Эрнестина к ней прижимается все ближе и ближе, ей показалось даже, что она тихонько целует ее платье, и, наконец, голова девочки совсем опустилась на ее колени. Она медленнее стала вертеть колесо самопрялки, и ребенок тихо задремал. Но вот Эрнестина глубоко вздохнула. Таддея смотрела на нее, и в ее душе раздавался напев старой песни:
Что мягче лебяжьего пуха?
Лоно матери!
Что слаще душистого меда?
Ласки матери!
Все глубже становился взгляд, и вот ребенок открыл глаза, да, точно, то был взгляд матери, нельзя сказать, кто первая нагнулась, кто первая протянула руки. ‘Маменька!’ ‘Ты мое дитя!’ — и они уже лежали в объятиях друг друга, и косвенный луч солнца падал из окна, озарив комнату весенним блеском.
Но Таддея не захотела продлить эти ласки, недаром же про нее говорила старая Штаффельша: ‘Во всем, что она делает, чувствуется ее доброта, но нельзя рассказать, в чем именно! Ее доброта точно масло в сдобной булке: она везде’.
Таддея посадила Эрнестину к себе на колени и стала учить ее прясть, и, когда отец вошел и с удивлением взглянул на них, Эрнестина закричала ему звонким голосом:
— Папа! маменька обещала мне на будущую зиму подарить самопрялку, она всегда сделает, что обещает!’
От себя мы не прибавим ни слова. Попросим только наших читательниц вдуматься и вчитаться в это место, разобрать каждую отдельную черту и сличить ее с своими воспоминаниями детства, и тогда поневоле тепло и ясно станет на душе и вся семейная картина в кротком свете выступит перед глазами.
Указывая нашим читательницам в предыдущей книжке на путешествие г. Лакиера, мы упомянули об отдаленном американском Западе и привели несколько подробностей об одном из замечательнейших городов штата Иллинойса — о городе Шикаго, или Чикаго. История этого города может служить наглядным доказательством той изумительной быстроты, с которою развиваются и растут промышленные города Америки, расположенные в выгодной местности и возникшие при благоприятных обстоятельствах. Предприимчивость американцев, их смелая деятельность, не стесняемая в своих проявлениях никаким посторонним влиянием, выразилась здесь в полной силе, широко раскинулась в этих отдаленных степях, в которых лет двадцать тому назад еще бродили краснокожие дикари. Г. Лакиер в описании своего путешествия говорит довольно много о Шикаго, несмотря на то, статья г. Циммермана содержит в себе несколько дополнительных подробностей и потому заслуживает внимания наших читательниц. История Шикаго изложена у г. Циммермана полнее и занимательнее. В числе многих поразительных доказательств быстрого возвышения города приведены между прочим несколько любопытных примеров того, как поднялась цена на земли. Шикаго лежит на южном берегу Мичигана, в болотистом месте, на бесплодной и неблагодарной почве. В тридцатых годах нынешнего столетия, когда на месте теперешнего богатого города находилось незначительное местечко, земля, не дававшая хорошего урожая, продавалась по самой дешевой цене. ‘Один из первых пришельцев в край, — пишет г. Циммерман, — перепродал другому участок в 250 квадратных сажен по следующей простой расписке: ‘Получено от г. Пек в полную плату за землю No 4, как значится в плане города Чикаго, 80 долларов, за что я уступаю ему все мои права на эту землю. Вокер». Расписка эта дана 15 августа 1832, а в 1857 году, через 25 лет, этот самый клок земли оценен в 45 000 долларов. Ценность земли возвысилась, таким образом, более, нежели в 500 раз. Вряд ли можно в какой-либо земле указать другой сколько-нибудь похожий факт. Всего замечательнее то, что в этом факте нет ничего случайного, исключительного: он является естественным следствием национального характера американцев и того выгодного положения, в котором они находятся. Они усвоили себе все результаты европейской образованности и перенесли с собою на девственную, богатую почву ту энергию, ту твердость воли, тот практический смысл, которыми всегда отличалась англосаксонская порода. Могущество, богатство Северо-Американских Штатов уже теперь на каждом шагу приводят путешественника в изумление, еще громаднее та быстрота, с которою растут эти силы. Надежды и мечты американцев не останавливаются на настоящем: они стремятся все далее и далее, захватывают территорию за территориею и всюду вносят жизнь, движение, торговую деятельность и умственное развитие. Уже теперь есть отдаленное, неясное предположение о железной дороге, которая соединит два океана: Тихий и Атлантический — и пересечет из конца в конец всю Северную Америку. Предположение это удивляет своею громадностью, результаты его будут неисчислимы: начнется торговля с Китаем, Япониею и Сибирью, и Бог знает, что поведет за собою этот обмен товаров и потом обмен мыслей и сведений. Такое предположение во всяком другом государстве могло бы показаться несбыточною мечтою, но в Америке, при том огромном количестве физических и нравственных средств, которым она располагает, при той быстроте, с которою открываются и заселяются новые территории, ничто не мешает думать, что предположение это скоро сделается проектом, а за проектом немедленно последует выполнение. Г. Циммерман полагает, что железная дорога эта не может миновать Шикаго, которому, таким образом, суждено еще более возвыситься и, может, перерасти и Цинциннати, и Бостон, и даже Нью-Йорк. Изложив историю Шикаго, которая начинается не далее как с 1804 года, представив смелые, увлекательные надежды американцев, г. Циммерман характеризует настоящее положение города и при этом сообщает несколько сведений о тех последовательных видоизменениях, которым обыкновенно подвергается недавно возникшее поселение американского Запада. Сначала появляются бревенчатые дома грубой постройки, сложенные на скорую руку из тех деревьев, которые вырубают первые поселенцы, расчищая новое место. За бревенчатыми постройками, обозначающими первый период развития, следуют дощатые домики, чистые, гладкие и выкрашенные белою краскою: это переходный период, а затем уже начинаются каменные или кирпичные постройки, возникают шестиэтажные домы, напоминающие собою Лондон или Нью-Йорк, и новорожденный город разрастается и теряет свою новизну. Одни города Соединенных Штатов, расположенные в невыгодной местности, навсегда остаются в одном из первых двух периодов. Другие, подобно Шикаго, растут так скоро, что разом переживают все три поры своего существования. ‘Здесь, — говорит г. Циммерман, — иной скромный беленький домик стоит возле громадного здания шоколадного цвета, с окнами в виде арок, а там еще громаднейшее здание строится из чугуна, вошедшего в последнее время в большое употребление при постройках, особенно в Нью-Йорке. Здание еще достроивается наверху, а внизу, за огромными, зеркальными стеклами уже блестят предметы изысканной роскоши. Тут же рядом какая-нибудь лачужка пугливо прижалась к земле. Куда ни взглянешь по улице, везде или ломают и сносят строение, или воздвигают новое, деревянные дома перевозятся с помощью больших катков в отдаленные части города, чтобы опростать место. А между тем по мостовой гремят омнибусы, экипажи-экспрессы отвозят товары на пристань. По дощатым тротуарам теснятся пешеходы, спеша по делам, в толпе их раздается речь английская, немецкая, французская и шведская: это недавно прибывшие переселенцы, которых нахлынуло так много, что для них недостает помещения’. Вся статья г. Циммермана, очень небольшая по объему, состоит из подобных живых описаний и из ряда интересных исторических и статистических данных. Несмотря на то что предметом ее служит описание одного города, мало известного у нас даже по имени, она может принести пользу нашим читательницам. Ежели они прочтут ее после путешествия г. Лакиера, то найдут в ней несколько дополнительных подробностей, которые полнее обрисуют и личность американца, и физиономию его возникающих городов. Ежели же они прочтут сперва статью г. Циммермана, то она, быть может, возбудит их любознательность и внушит им желание обратиться к путешествию г. Лакиера и ближе познакомиться с замечательным народом, которому суждено играть важную роль во всемирной истории.