'Русский вестник' 1858 года, Писарев Дмитрий Иванович, Год: 1858 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 23 минут(ы)

Д. И. Писарев

‘Русский вестник’ 1858 года

‘Сцены в пустыне между Басрою и Багдадом’. (No 2)

В этой статье г. Березина описано плавание его вверх по Шат-Эль-Арабу и Тигру от Басры до Багдада. Страна, по которой он проезжал, замечательна по своей природе, по физиономии жителей и по историческим воспоминаниям. Берега Шат-Эль-Араба, образовавшегося из слияния Тигра и Евфрата, представляют самые разительные и неожиданные противоположности: за голыми, песчаными пустынями часто следуют цветущие холмы и равнины, покрытые роскошною, южною растительностию, оживленные пестрыми, живописными группами диких бедуинов. Разнообразие это поражает глаз путешественника и доставляет ему случай наблюдать азиятскую природу во всей красоте ее изобилия и во всем ужасающем величии ее безмолвия и запустения. В своем путевом очерке г. Березин в общих чертах набрасывает эти картины, по мере того, как они быстро пробегают мимо английского парохода, на котором он поднимается вверх по реке. Не сходя на берег, не изучая вблизи физиономии страны, он не мог дать полной и подробной ее характеристики, и потому его описание ограничивается одним легким эскизом, в котором отдельные черты, удачно схваченные и подмеченные, выражены в изящном литературном изложении. Внезапный порыв ветра и его фантастическое действие в обширной песчаной равнине, эффектная фигура льва, стоящего в гордом раздумье и рисующегося на синей дали безоблачного горизонта, пестрое, прихотливо раскинутое становище бедуинов, которые при появлении парохода с диким криком бросаются за ним в погоню, — таковы отдельные моменты широкой панорамы, раскрытой перед глазами путешественника. Эти отдельные моменты представлены художественно и картинно, в них сохранен блестящий колорит азиятской природы, но связь между ними слаба: их взято слишком мало, видно, что не на них было преимущественно обращено внимание автора, береговые ландшафты служили только обстановкою, дополнением в общем рассказе путешествия. На первом плане стоит характеристика парохода, его внутреннего быта и разнородных личностей, составляющих его временное население. Европейцы и азиятцы, христиане, мусульмане и язычники, люди, не имеющие ничего общего, стоящие на самых различных степенях умственного развития, являются вместе на тесном пространстве нескольких сажень и представляют пестрое смешение, достойное тщательного наблюдения и вполне способное остановить на себе внимание досужего путешественника. Собранные с разных концов земли, не связанные ни единством веры, ни языком, несходные по характерам и по образованию, люди, составляющие экипаж, недоверчиво смотрят друг на друга, ненавидят большею частью англичан и, несмотря на то, инстинктивно понимая их умственное превосходство, беспрекословно исполняют их приказания. Г. Березину представился, таким образом, случай взглянуть на взаимные отношения жителей Востока между собою, на отношения их к европейцам и на обращение англичан с подчиненными им личностями и народностями. Результатом этих дорожных наблюдений являются несколько характерных портретов, несколько типических сцен, в которых выразились, с одной стороны, фанатическая ненависть и мрачное презрение магометан ко всему иноземному и чужому, с другой — стоическое равнодушие англичан, их холодное и сознательное, но иногда резкое и обидное пренебрежение к другим народностям, отставшим от них на пути умственного развития. Из сцен, происходивших на пароходе при г. Березине, особенно занимательны переговоры английского капитана с шейхом бедуинов, приехавшим просить пороха и огнестрельного оружия. Ненависть и недоверие шейха и ироническое пренебрежение капитана, желание обоих перехитрить друг друга и не вдаться в обман придают особенную оригинальность их пышным приветствиям и льстивым речам, установленным восточным этикетом и сохраненным в рассказе г. Березина. Из выставленных личностей замечательна, кроме портретов нескольких англичан, мрачная фигура бывшего мутселлима (градоначальника) Басры, отправлявшегося в качестве пассажира в Багдад. Он представляет тип старого, закоснелого мусульманина, гордого своим невежеством, непоколебимого в своих религиозных верованиях, равнодушного к народному благосостоянию, недоступного никаким высшим, сверхчувственным интересам, ненавидящего всякий прогресс, всякое движение вперед и изменение к лучшему. К сожалению, эта типическая личность недостаточно обработана г. Березиным: он упоминает о ней вскользь, тогда как следовало бы, напротив того, остановиться на ней подольше и пристальнее вглядеться в ее особенности. Сверх того, г. Березин слишком много говорит об английском обществе и с видимым пристрастием останавливается на некоторых отдельных личностях, очень любезных, очень образованных и симпатичных, но не представляющих никаких характерных особенностей и слишком часто отвлекающих внимание автора от изображения страны и наблюдений над ее жителями и другими, менее известными, народностями. Как бы то ни было, путевой очерк г. Березина читается очень легко и заключает в себе несколько грандиозных картин азиятской природы, несколько удачно выбранных сцен и типичных, хотя не вполне обработанных портретов. На этом основании мы рекомендуем его нашим читательницам, тем более что указали им в предыдущей книжке нашего журнала на другую статью того же автора ‘Опасный путь’, в которой описано дальнейшее путешествие г. Березина из Багдада в Алеппо через дикие степи Курдистана.

‘Воспоминания о Петре Николаевиче Кудрявцеве’. А. Галахова. (No 4)

Петр Николаевич Кудрявцев, скончавшийся в начале прошлого 1858 года, принадлежит к замечательнейшим представителям исторической науки в нашем отечестве. Он был учеником известного Грановского, потом преподавателем всеобщей истории в Московском университете и, наконец, после смерти Грановского, занял его кафедру, но, к несчастию, ненадолго. В октябре 1857 года умер Грановский, а через три месяца, в январе 1858 года, скончался и Кудрявцев. В ученом мире особенно известен обширный исторический труд его ‘Судьбы Италии’, в котором он представляет историю этой страны со времени падения Западной Римской империи до Карла Великого. Кудрявцев умер 52 лет, умер в то время, когда достиг уже полного всестороннего развития, когда взгляд его на вещи окончательно установился, когда каждый год его жизни мог быть важным приобретением для науки. Один из друзей покойного профессора, г. Галахов, знавший его с двадцатилетнего возраста, написал свои воспоминания, в которых старается воспроизвести личность Кудрявцева как человека, представить те стороны его характера, которые не могли отразиться в его ученых и литературных трудах. Г-н Галахов предупреждает читателя, что он пишет воспоминания, а не биографию. Предостережение это, действительно, необходимо, потому что в статье г. Галахова нет ни полного последовательного повествования о главнейших фактах жизни Кудрявцева, ни критической оценки его деятельности, г. Галахов не прослеживает постепенного развития Кудрявцева, не объясняет тех обстоятельств жизни, не очерчивает тех личностей, которые могли иметь влияние на его характер, об ученых трудах Кудрявцева упоминается вскользь, г. Галахов показывает нам Кудрявцева таким, каким знали его близкие друзья, приводит только те черты его жизни, которые известны ему лично. Статья г. Галахова содержит в себе, таким образом, драгоценные материалы для будущей биографии Кудрявцева и может дать читателям понятие о благородной личности покойного.

Жизнь Кудрявцева представляет в себе много интересных моментов. Он воспитывался в Московской духовной семинарии и начал, таким образом, свой курс учения при довольно неблагоприятных обстоятельствах. Отсталые руководства, отжившие идеи, рутинное преподавание — все это должен был испытать на себе будущий профессор. Как уживалась с этими неблагоприятными обстоятельствами даровитая, свежая природа любознательного юноши, как потом, в годы его студентства, в нем совершился переход от затверживания уроков к сознательному увлечению истинами науки, переход ребяческого взгляда на занятия к светлому пониманию обязанностей человека — это два важные вопроса, которых решения мы можем требовать только от биографии Кудрявцева. В ‘Воспоминаниях’ обозначены эти два момента в жизни покойного профессора, но г. Галахов не может дать полного, удовлетворительного отчета об этом, тем более что он сблизился с Кудрявцевым уже в последние годы его университетского курса. Г. Галахов сообщает очень интересные сведения о том, как трудился молодой человек, как добросовестно исполнял он свои обязанности, как смотрел на свои журнальные работы, за которые он принялся довольно рано. Здесь перечисляются повести, написанные Кудрявцевым во время его студентства, потом в первые годы по выходе из университета. С одним из этих юношеских произведений мы познакомим наших читательниц при дальнейшем обзоре ‘Русского вестника’. Перечисляя повести Кудрявцева, г. Галахов дает в то же время краткий отчет об их литературном достоинстве. Судить о первых опытах Кудрявцева должно, конечно, относительно: надо помнить, что он писал в 1838 году, когда еще не вполне установился вкус общества, когда требования критики не были высказаны и созданы так ясно, как высказаны и созданы они в наше время. Ежели сравнить повести Кудрявцева с большинством тогдашних беллетристических произведений, в которых, чтобы завлечь читателя, придумывались разные неправдоподобные приключения и подбирались эффектные сцены, тогда в авторе этих юношеских опытов нельзя не признать истинного таланта и верного понимания изящного. Недостаток анализа, неопределенность характеров, которых нельзя не заметить, например в повести ‘Флейта’, прямо вытекает из возраста автора, из степени его тогдашней опытности. Обратив внимание читателя на литературные занятия Кудрявцева, г. Галахов переходит к характеристике его внутренней жизни, он показывает отношения молодого человека к членам семейства, к отцу, к сестрам, взгляд Кудрявцева на женщину, влияние, которое оказывало на родных и близких его развитая, благородная и мягкая личность. Кудрявцев отличался самою гуманною терпимостью, самым сознательным уважением к личности женщины, самым искренним желанием принести пользу ее умственному и нравственному усовершенствованию. В его нежной дружбе с сестрами, которые во многих отношениях были обязаны ему своим развитием, всего полнее выразились эти свойства его характера. Он никогда не давал себе права показывать им своего умственного превосходства, он уважал их убеждения, как бы ни были они незрелы. Эта скромность вызывала с их стороны доверие и давала ему возможность успешнее содействовать их образованию. Глубокая привязанность Кудрявцева к супруге дает также важную черту для характеристики покойного. Способность любить сильно и глубоко составляет принадлежность немногих избранных. Кудрявцев был вполне счастлив с своею супругою, но мог быть счастлив только один раз в жизни. Он пережил свою супругу немногими месяцами, и что он испытал в это время, что он перечувствовал, то выразилось в двух прекрасных письмах его к г. Галахову. Письма эти приложены к воспоминаниям и составляют одну из самых интересных частей статьи. Первое письмо написано Кудрявцевым за границею, через пять месяцев после кончины жены. Второе писано им уже в Москве незадолго до смерти. В первом Петр Николаевич весь занят своим горем: он не дает места никакой посторонней мысли, никакому отрадному чувству, никакой даже отдаленной надежде. Он говорит о себе и о своей потере много и подробно, он сам анализирует состояние своей души и с каким-то странным удовольствием останавливается мыслию на воспоминаниях о прошлом и на созерцании темного и безотрадного настоящего. При первом, поверхностном взгляде может показаться неестественным то изумительное спокойствие, с которым Кудрявцев вглядывается в свое несчастие, та хладнокровная последовательность, с которою он развивает свои мысли, наконец, тот чисто литературный язык, которым он пишет в минуты сильного страдания. Но сомнений в этом случае быть не может. Против таких сомнений говорит простота, с которою Кудрявцев пишет о своих чувствах. Что он анализирует их, это понятно, он привык вдумываться во все, что его окружает, привык искать во всем мысли, связи между причиною и следствием, что он так упорно всматривается в свою потерю, что он с усиленным вниманием припоминает черты былого счастия, это тоже понятно, это показывает, как сильно было чувство. Человек, у которого нет отрады впереди, должен оглянуться назад, должен с любовью, с мучительным наслаждением останавливаться на прошедшем. Сверх того, ежели припомним, что письмо Кудрявцева было писано через пять месяцев после смерти жены, когда уже первый бред отчаяния прошел, то не покажется удивительным последовательный ход мысли и литературное изложение. Приведем отрывок из этого письма:

‘Как страшно может иногда расколоться жизнь: все по одну сторону и ничего по другую! Я все не знаю до сих пор, что это такое — слепой случай или в самом деле какое ‘наказание’? И знаете ли, что мне бы, кажется, было лучше увериться в последнем. Наказание имеет хоть какой-то смысл, но слепой, бессмысленный случай, разрушающий одним разом все ваше счастие, губящий его в ваших глазах с какою-то злою иронией и насильственно переворачивающий всю вашу жизнь к прошедшему, — это невыносимо тяжело. Если это неразумная сила, то откуда же в ней столько рассчитанной жестокости? А если она разумна, то как может быть столько жестокою? Так спуталось все у меня в голове, что самое сильное впечатление, которое остается у меня от жизни, — это впечатление жестокого обмана. На свою личную жизнь пожаловаться не могу: она и довольно долга теперь уже, и не скажу, чтоб она была пуста. Вы знаете, любезный друг, те интересы, которые проходили через нее, потому что большую и, может быть, лучшую часть их мы пережили вместе. Но мне было послано счастие. Говорю ‘послано’, потому что я не искал его усердно, не гонялся за ним — само пришло, будто посланное кем. Уж подавая ему руку на будущий союз, я далеко, далеко не предчувствовал всей цены его. Мне почти без искательства было послано то, что не всегда дается после многих и усильных поисков. У меня было столько счастья, что меня, кажется, не испугало бы никакое лишение. Я был, наконец, может быть, даже слишком самодоволен. Мне нечего было искать, потому что около меня было все, все… Прежде чем я определил себе, в чем может состоять мое счастье, оно уж было со мною. Да, это было счастье, — могу я сказать теперь, ловя все дальше и дальше убегающую от меня тень его. Еще в тот день, как я прощался с вами в Москве, оно было со мною все сполна, и я легко подавал руку друзьям, потому что видел впереди только светлые и радостные дни. Давно ли, кажется, это было, а теперь у меня уж ничего нет. Как неожиданно создалось мое счастье, как быстро, внезапно и насильственно было оно разрушено’.

Второе письмо отличается более спокойным тоном, видно, что Кудрявцев уже свыкся с мыслью о своей утрате, его занимают серьезные обязанности профессорства, и он с сочувствием говорит о студентах и о том возбуждающем влиянии, которое оказывает на профессоров их живая и разумная любознательность. Мы указываем нашим читательницам на статью г. Галахова не потому, что предметом воспоминаний является русский ученый: Кудрявцев замечателен как человек, его личность служит живым доказательством той истины, что наука может возвысить, облагородить человека, что путем серьезных научных занятий достигается то полное, гуманное развитие, к которому должно стремиться. Трудясь для науки с полным самоотвержением, отыскивая истину ради истины, человек развивает не одни умственные силы: он делается нравственнее и чище, он отрешается от мелочности грязного, исключительно практического расчета, чувства его приходят между собою в гармонию, движение души делается сознательнее и разумнее. Бескорыстный труд приносит с собою самую прекрасную награду: он дает человеку тихое, внутреннее удовлетворение, сознание исполненного долга, он выработывает в нем твердость убеждений и самостоятельный, бесстрастный и в то же время полный теплого сочувствия взгляд на людей и на жизнь.

‘История моего деда’. Отрывок из записок С-кого. (No 5)

Рассказ г. С-кого воспроизводит некоторые черты быта и нравов второй половины XVIII столетия, время, выбранное автором, представляет много интересного как в политической, государственной, так и в частной, вседневной жизни. Время это близко к нам, нам иногда случается еще слышать о нем изустные рассказы, передаваемые лицами, слышавшими их от очевидцев, в ту эпоху жили и действовали наши ближайшие предки, и между тем мы уже отошли так далеко вперед, что нам трудно оглянуться назад, трудно перенести себя в это близкое прошедшее, трудно даже поверить той картине, которую представляют нам нравы и жизнь тогдашнего общества. Самоуправство, личный произвол, неуважение к закону, наглость и высокомерие сильных, подобострастное самоуничижение слабых, непонимание человеческого достоинства в тех и других — таковы резкие черты, поражающие нас в частной жизни русских людей XVIII столетия. Искать причины этого жалкого положения общества трудно. История XVIII столетия у нас мало разработана и ждет для себя многих исследований. Пока довольно познакомиться, насколько возможно, с самым явлением, не восходя к его причинам. В 1857 году сделались известны публике ‘Старые годы’ г. Печерского (псевдоним), в которых самыми яркими красками воспроизведена жизнь тогдашнего барства, к сожалению, в рассказе г. Печерского много подробностей, решительно недоступных для наших читательниц. В повести г. С-кого таких подробностей нет, и поэтому мы решаемся рекомендовать ее нашим читательницам. В ней также в нескольких чертах, в нескольких отдельных случаях очерчены типы XVIII столетия. Действие рассказа происходит в центре России, в одной из подмосковных губерний, следовательно, здесь воспроизведены не местные обычаи какого-нибудь захолустья, а нравы целого сословия — тогдашнего поместного дворянства. В этом рассказе выведены люди бывалые, знакомые и с столичною жизнью, и с образованностью, как ее понимали в то время, люди эти соблюдают приличия и в спокойном состоянии духа отличаются даже некоторою вежливостью в сношениях с равными себе. Но вежливость эта не есть следствие развития и сознательного уважения к личности человека. Она ограничивается одною внешностью, при первом столкновении мнений, при первом противоречии вежливость эта исчезает, не оставляя по себе ни малейшего следа, она уступает место самым грубым выходкам, самым диким порывам своеволия и насилия. Предметом рассказа служит ссора между двумя соседями, ссора, возникшая и развившаяся почти при тех же условиях, при которых разыгралась вражда между Троекуровым и его соседом в известном романе Пушкина ‘Дубровский’. Поразительное сходство сюжетов, которое отметил и сам автор в своем вступлении, дает нам право предположить, что в основании рассказа г. С-кого лежит истинное происшествие, в противном случае, имея дело с вымышленными событиями, автор, вероятно, иначе обставил бы свой рассказ и не стал бы, таким образом, подражать Пушкину не только в мысли, но и в выполнении. Чтобы дать нашим читательницам понятие о литературном достоинстве разбираемой нами повести, чтобы показать им, насколько в ее подробностях отразился дух изображаемой эпохи, нам будет достаточно очертить два типа, стоящие в рассказе на первом плане. Типами этими послужат нам враги-помещики — Туренин и Любецкий. Эти две личности очень мало похожи друг на друга, личные свойства их совершенно разные. Туренин с первого взгляда полюбится читателю, поразит его благородными и привлекательными чертами своего характера, Любецкий, напротив, тотчас покажется сухим, злобным эгоистом, мелкою душою, готовою на всякую низость, на всякую уловку, лишь бы эти средства вели его к исполнению прихоти. Между тем, несмотря на это различие, оба — и Туренин, и Любецкий — носят в себе глубокий отпечаток своего испорченного века. Туренин — человек благородный, прямодушный, и откровенный, но вспыльчивый и своенравный, он — хороший семьянин, добрый и снисходительный помещик, он не любит ни возмутительных шуток над приживальцами, ни уродливых кривляний шутов, он держит себя гордо и самостоятельно с людьми, стоящими выше его по богатству и по значению в обществе. Во всех этих отношениях он опередил свой век, но есть и другие стороны его характера, в которых он платил дань своему времени. Пылкий и решительный нрав часто доводят его до своевольных и незаконных поступков. Не полагаясь на правосудие, которое в то время, действительно, действовало плохо, он сам себе чинит суд и расправу. Объявляют ему, что на его луга пожаловали незваные гости, — он опрометью бросается на лошадь, сзывает людей с ружьями и арапниками, и вся эта дикая ватага мчится на неприятеля, опрокидывает, топчет его. Иногда при этом происходят серьезные раны и даже убийства, и все это, при благоприятных обстоятельствах, сходит с рук. В порыве бессильной досады Туренин готов прогнать и всячески оскорбить мелкого чиновника, приехавшего к нему в имение по поручению начальства, злоба на противника и жажда мщения внушают ему самые преступные и отчаянные замыслы. Сверх того, в отношениях своих к людям богатым и сильным Туренин, правда, умеет сохранить свою самостоятельность, что немногие умели сделать в то время, но при всем том он допускает со стороны этих сильных некоторого рода покровительственный тон и фамильярное обращение. При малейшем волнении он забывает, правда, всякую осторожность и режет правду в глаза каждому, но тут действует уже темперамент, а не внутреннее холодное убеждение. Сношения Туренина с князем Любецким имеют в себе что-то странное и натянутое, в этих сношениях нет полного равенства, которого решительно не допускают нравы того времени, нет и того подобострастия, которое господствовало в сношениях тогдашних магнатов с людьми незнатными и небогатыми. В разговорах с князем Туренин не говорит ему ни ты, ни вы, избегает местоимения. Князь, напротив, постоянно говорит ему ты, в своих действиях Туренин делает князю уступки, которые в то время даже лучшим людям казались необходимыми и которые теперь всем показались бы недобросовестными. На дворянских выборах Туренин, как и прочие дворяне, беспрекословно повинуется приказанию богатого и сильного князя. В Туренине мы видели хорошего человека XVIII века, в князе Любецком мы увидим дурного человека, испорченного и высоким положением в обществе, и превратным воспитанием. В нем нет ни одной мягкой, истинно человеческой черты, он человек холостой, не испытавший на себе благотворного влияния истинного чувства и семейного счастия, его окружает толпа низких приживальцев, которых он презирает, но без которых не может обойтись, потому что ему нужны лесть и подобострастие, как бы груба ни была первая, в какой бы возмутительной форме ни выражалось второе. В своих крепостных людях князь не хочет видеть людей: он ни разу не останавливался на мысли, что они страдают и чувствуют, а ежели и останавливался, то только затем, чтобы при случае усилить эти страдания. Он не жесток от природы, но готов все сделать для достижения своей цели, готов всем пожертвовать для прихоти. Судьба приучила его повелевать, и он не хочет знать препятствий, каждая случайность, противоречащая его желаниям, жестоко раздражает его, и гнев его с неудержимою силою обрушивается на тех, кто находится от него в зависимости. В рассказе С-кого мы не видим князя Любецкого в сношениях с высшими лицами, он безгранично господствует в своем уезде, и поэтому одна сторона его характера остается для нас не совсем объяснимою. Мы не знаем, сохраняет ли он в подобном случае свою непреклонную гордость, или, быть может, эта гордость сменяется подобострастием и искательностью. Последнее кажется нам вернее. Гордость князя не основывается на сознании своего человеческого достоинства: она является прямым следствием его положения, а такая гордость, вызванная случайными обстоятельствами, обыкновенно исчезает вместе с внешнею обстановкою. Преобладающая черта в характере князя — необыкновенная твердость воли, соединенная с холодным и расчетливым умом. В этих качествах, при правильном развитии, заключается задаток полезной деятельности. Твердость воли, подчиненная светлому уму и неиспорченной нравственности, могла бы повести князя к достижению разумных и высоких целей. Но вышло иначе. Не приготовленный к полезному труду, не облагороженный прочным умственным образованием, Любецкий стал тратить свою замечательную энергию на мелкие и большею частью грязные поступки. Отсутствие нравственного чувства привело его к совершенной неразборчивости в выборе средств. В отношениях его к Туренину выразились все эти стороны его испорченной личности.

Важное место занимает в повести жена Туренина, смягчающая своим влиянием бурные порывы пылкого мужа. Эта замечательная личность вышла очень бесцветна в рассказе г. С-кого. Она — хорошая женщина, и только. Ее характер не обрисован, и решительно не видно, как подействовал на нее век, в котором ей суждено было жить.

‘Письма об успехах современной физиологии’. И. Чацкина. (No 6)

Письма г. Чацкина касаются самых темных и таинственных вопросов физиологии, вопросы эти, недавно разрешенные до некоторой степени наукою, и по важности своей, и по самой таинственности, представляют чрезвычайно много интересного для каждого любознательного человека. Предметом писем г. Чацкина является объяснение деятельности нервов. Как воспринимается внешнее впечатление, как сообщается оно мозгу, как, с другой стороны, каждое желание наше, каждое движение воли передается любому из органов нашего тела, как мы, по своему произволу, можем двигать руками и ногами, шевелить пальцами, открывать и закрывать глаза — все эти вопросы находят себе ответ в статье г. Чацкина, ответ, составленный сообразно с новейшими результатами науки. Та часть физиологии, которая составила предмет ‘Писем’, в последнее время сильно подвинута вперед опытами и наблюдениями немецких ученых. Что прежде считали необъяснимым, то теперь подвергнуто самому тщательному анализу, вычислено с математическою точностью. Уже древние медики задумывались над вопросами, которые, вероятно, не раз останавливали внимание каждого из нас, уже древние знали или, по крайней мере, догадывались, что нервы, особого рода белые волокна, составляют связь между мозгом, в котором заключается воля, и мускулами, которые приводятся ею в движение и в свою очередь приводят в движение кости и самые члены. Этим ограничивались их знания. Что такое нервы, какое значение они имеют для всего организма, как они действуют, и действуют ли они различно или все одинаково, как велика скорость их действия, — это были для них неразрешимые вопросы. Микроскопические наблюдения открыли новейшим ученым внутреннее строение нерва, они дали им средство различить в нем мельчайшие частицы жидкости, в которой заключается вся сила нерва. Опыты, произведенные над животными, показали им, что посредством движения этой жидкости одни нервы производят чувство, то есть передают мозгу впечатление света, звука, боли, другие производят движение, то есть заставляют мускулы повиноваться приказаниям мозга. Более сложные опыты, в которые входили электричество и гальванизм, показали даже, как скоро совершается деятельность нерва, т.е. как скоро передается впечатление и исполняется приказание. Скорость эта далеко не бесконечна, передача далеко не мгновенная, как казалось прежним ученым, как кажется теперь каждому неспециалисту. Мы не замечаем промежутка между нашим желанием и тем движением, которым оно выполняется только потому, что расстояние, отделяющее мозг от самой отдаленной части тела, весьма незначительно. Скорость, с которою движется жидкость внутри нерва у человека, равняется 30 саженям в секунду. Скорость эта, конечно, велика, ежели сравнить ее с теми, которые мы производим искусственным образом, напр. с движением локомотива, но она незначительна даже в сравнении с быстротою звука, который проходит до 150 сажен в секунду, и совершенно ничтожна с сравнении со скоростью света, пробегающего 295 000 верст в секунду, или электричества, которое движется по металлической проволоке с быстротою 100 000 верст в секунду. Наконец, новейшие опыты доказали даже, что впечатление или действие воли передается в нервах посредством движения жидкости, которой частицы едва ли могут быть различены сильнейшим микроскопом. Мало того, определили даже, в чем состоит это движение и как оно совершается. Вот до каких великих результатов дошла современная физиология. Все эти результаты собраны в статье г. Чацкина и изложены ясно и последовательно, живым и увлекательным языком. Одних результатов было бы мало: читателю, незнакомому с делом, они показались бы голословными, ряд мыслей и положений, не подкрепленных убедительными фактами, утомил бы его и легко бы забылся. Нужно было показать, каким путем выработались эти результаты, нужно было ввести читателя в лабораторию ученого и показать ему хоть некоторые из опытов, производившихся исследователями. Г. Чацкий так и сделал. Он развил современную теорию и рядом с теориею показал те факты, на которых она основана, те опыты, путем которых она добыта. Такая метода изложения придает самому предмету разнообразие и занимательность, факты и опыты легче усвоиваются и глубже врезываются в память. Первые два письма отличаются ясностью и занимательностью и решительно не могут затруднить читателя, даже незнакомого с физикою. Третье, рассматривающее движение жидкости внутри нерва и определяющее скорость этого движения, несколько суше и требует более напряженного внимания. Это, впрочем, нисколько не уменьшает достоинства статьи. Причины этой сухости заключаются в специальности самого предмета. Результаты, которые излагает г. Чацкий, добыты при помощи самых сложных опытов. Результаты эти не так ярки и очевидны, чтобы с первого взгляда поразить читателя: в них нужно вдуматься, сверх того, чтобы следить за описанием опытов и чтобы вполне понять заключения, выведенные учеными, читатель должен быть знаком с явлениями электричества. Несмотря на все эти обстоятельства, изложение третьего письма живо и ясно настолько, насколько то допускает самый предмет. Все три письма вместе дают самое отчетливое понятие о деятельности нервов и составляют начало целого ряда писем, в которых г. Чацкий намерен объяснить другие замечательнейшие явления физиологии.

‘Флейта’. А.Н. (П.Н. Кудрявцева). (No 6)

Покойный профессор Петр Николаевич Кудрявцев, которого биографию, составленную г. Галаховым, мы уже рекомендовали нашим читательницам, начал с молодых лет свою многостороннюю литературную деятельность. Будучи еще студентом, он написал несколько повестей и рассказов, проникнутых живым, юношеским чувством и уже представлявших задатки замечательного таланта. К числу таких первых опытов покойного Кудрявцева относится рассказ ‘Флейта’, который был напечатан в тридцатых годах в журнале ‘Московский наблюдатель’, издававшемся под редакциею известного критика нашего Белинского. ‘Московский наблюдатель’ выходил в свет в небольшом числе экземпляров и теперь сделался библиографическою редкостию. Рассказ ‘Флейта’ известен очень немногим, и на этом основании редакция ‘Русского вестника’ перепечатала его на страницах своего журнала, чтобы спасти от забвения юношеское произведение своего покойного сотрудника.

Г. Галахов в своей статье о Кудрявцеве упоминает об его первых литературных опытах и между прочим говорит и о рассказе ‘Флейта’. Ежели читательницы наши прочтут статью г. Галахова, ежели их заинтересует прекрасная личность покойного профессора, то они, быть может, пожелают узнать, с чего и как он начал свою деятельность. Для этого лучше всего будет прочесть повесть ‘Флейта’, в которой отразились и возраст автора, и степень его тогдашнего развития, и полнота чувства, составлявшая одну из отличительных черт его характера. Эта полнота чувства выразилась уже в самом выборе сюжета. Кудрявцев обращается к воспоминаниям детства, к тем воспоминаниям, которые всегда бывает приятно вызвать, которые всегда навевают на душу спокойствие и какую-то светлую грусть. Он берет главное действующее лицо своего рассказа в том ‘счастливом возрасте, который можно назвать переходом от детства к юности’, в том возрасте, ‘когда еще нет прошедшего и когда едва приходит на ум заглядывать в будущее’. В этом возрасте пробуждаются силы ума, но они еще сами не сознают своего пробуждения. Молодая душа мало-помалу начинает жить всеми сторонами своего существа, но круг ее деятельности еще ограничен, мир мыслей и надежд не простирается далее, как на завтрашний день. Юноша-ребенок впечатлителен, он живо испытывает на себе влияние окружающей обстановки и жадно, хоть и инстинктивно, ищет в жизни тех сторон, которые возбуждают в нем новые чувства, которые поднимают в его уме еще незатронутые вопросы. Сюжетом повести Кудрявцева служит ребяческое бессознательное чувство мальчика к молодой, грациозной девушке, которая гораздо старше его летами и даже не замечает страданий своего обожателя. Обожатель, конечно, чрезвычайно скромен и застенчив. Он никогда не высказывается, не смеет и думать о взаимности и совершенно доволен, когда ему удастся видеть предмет своей любви: надежд на будущее у него нет, мысли о будущем даже пугают его, потому что он инстинктивно понимает, что для него со временем обстоятельства должны перемениться к худшему. Он живет исключительно в настоящем, всеми силами детской души отдается своему чувству и желает только, чтобы настоящее положение дел продлилось как можно долее. Повесть оканчивается так, как и должно ожидать. Молодая девушка выходит замуж и уезжает со своим мужем, а Коля остается в слезах на дороге, по которой она проехала. Завязка, мысль повести совершенно естественны. В выполнении этой мысли, в расположении подробностей видна некоторая искусственность, идеализация. Видно, что автор, взявши своим сюжетом преходящую пору от детства к юности, увлекся своими личными воспоминаниями и представил свою картину в слишком ярких и не вполне верных красках. Все подробности повести, в которых описывается природа или изображается внутреннее состояние души, глубоко прочувствованы и проникнуты самою теплою задушевностию. Но задушевность эта в молодом авторе является следствием увлечения и потому иногда мешает ему хладнокровно вдуматься в дело и подметить те, по-видимому, мелкие особенности, частности, которые придают выведенным личностям жизнь и естественность. Образы, представленные Кудрявцевым, набросаны в общих чертах и потому бледны и неопределенны. Где он высказывает общую мысль, где он рисует картину природы, там он стоит несравненно выше: он дает полный простор своему чувству, сам увлекается тою искренностью чувства, которая одушевляет его в такие минуты. Вот, например, как описывает он вечернее катание на лодке:

‘Что это как хорошо было кататься по озеру в эти минуты глубокого сна природы, когда и под веслом чуть роптала встревоженная волна! Высоко над нами стояла луна, золотистый столб от лучей ее лежал поперек озера, старые ели, как окаменелые великаны, стояли настороже по берегу и далеко бросали тень свою на прибрежье. А там, позади нас, через ровные верхи подстриженных берез мелькали огоньки забостонных собеседников и изредка доносились к нам их шумные восклицания. На нашей лодке также было мирно и тихо, как будто прислушиваясь к дыханию природы во время глубокого ее усыпления и опасаясь нарушить ее спокойствие, никто не начинал даже простого разговора. Только сестра моя и девица Т*, сидевшие по сторонам меня, осторожным шепотом передавали одна другой свои легкие замечания. Иногда, увлеченные случайным столкновением мыслей, они начинали между собой непрерывную беседу и тогда с заметным воодушевлением говорили о минувшем, переходили к надеждам и, может быть, бросали слова два или три о любви… Я был на распутии этих слов и прислушивался к ним с любопытством, но в то время они казались мне мало занимательны, иногда даже были вовсе непонятны для меня. Вот все, что было для слуха, очарованная, убаюканная этим гармоническим безмолвием природы, мысль безотчетно дремала в голове, но зато какое раздолье было для чувства!’

Читатель чувствует, что в этих словах есть что-то недоговоренное: в них нет той основательности, той полноты подробностей, которую мы видим теперь в описаниях природы у наших лучших современных писателей. Кудрявцев бросил две, три черты, сказал несколько слов, в которых, по-видимому, нет ничего оригинального, но за этою недоконченностию формы каждый увидит избыток свежих, молодых чувств, которыйневольно подействует на душу. Не бедность мысли, не отсутствие чувства были причиною недостатка подробностей, напротив: и чувств, и мыслей было слишком много, не было только того спокойствия, того хладнокровного созерцания, которое необходимо для творчества, без которого художник не может совместить в своей картине единства впечатления с богатою, живою полнотою подробностей. Недостаток наблюдательности делается еще более заметным, когда автор изображает внутренние движения души, так, например, чувство Коли выставлено не вполне верно. В подобном чувстве обыкновенно важную роль играет воображение. Юноша-ребенок не составляет себе никаких определенных надежд, но он непременно мечтает о каком-то несбыточном счастии, воображает себя героем, которому приходится бороться с самыми разнородными препятствиями. В повести Кудрявцева, напротив того, Коля сам вполне сознает себя ребенком, любит безнадежно, и притом так, как на его месте мог бы любить каждый взрослый. В его чувстве нет ни экзальтации, ни ребяческого желания высказаться и поверить кому-нибудь свои мнимые страдания, нет и тех комических черт, которые обыкновенно примешиваются к восторженному чувству ребенка. Читатель может в некоторых местах забыть, что дело идет о любви ребенка, ему может показаться, что автор хотел представить истинное и глубокое чувство. Все эти недостатки повести тесно связаны, как нам кажется, с возрастом автора, с его незнанием действительности и с тем избытком чувства, о котором мы уже упомянули выше. Недостатки эти выкупаются до некоторой степени грациозностию и свежестию изложения.

‘Уильям Чаннинг’. Евгении Тур. (No

Имя Уильяма Чаннинга, по всей вероятности, совершенно незнакомо нашим читательницам, между тем это имя одной из самых развитых, самых благородных личностей нашего времени. Сочинения его, переведенные на все европейские языки, приобрели ему в последнее время самую почетную известность. Чаннинг не был ни исключительно государственным человеком, ни исключительно ученым, ни исключительно писателем: он трудился везде, где мог принести пользу, он принимался за всякое дело, к которому влекло его внутреннее чувство или к которому побуждали его голос совести и разумное понимание долга. Деятельность Чаннинга была самая разнообразная, развитие его самое многостороннее. Он был бостонским пастором и своими проповедями имел самое сильное и благотворное влияние на своих слушателей, убедительность его красноречия, искренность воодушевления, мягкость чувства, ясное и полное понимание предмета, простота и увлекательная прелесть изложения — все, что действует на ум и на сердце, все это встречается в речах Чаннинга и вполне объясняет необыкновенную популярность, которою он пользовался уже в первые годы своего пасторства, когда был еще молодым и неизвестным человеком. Довольно будет сказать, что стечение публики на беседах молодого проповедника бывало так велико, что нарочно для Чаннинга пришлось строить новую, более поместительную церковь. Чтобы удовлетворять требованиям многочисленных и просвещенных слушателей, нужно было, конечно, много труда и времени, но деятельность молодого болезненного человека не ограничивалась составлением и произнесением поучений. Он сам проводил в жизнь те прекрасные идеи христианства, которые развивал перед своими слушателями, проникнутый уважением к своему священному званию, понимая во всей их полноте высокие обязанности, которые оно на него возлагало, Чаннинг отыскивал всевозможные случаи, чтобы делать добро, он сближался с низшим и беднейшим классом народа, с тем сословием, в котором нужда, соединенная с недостатком образования, всего чаще ведет за собою пороки и преступления, входя в тюрьмы, в больницы и частные жилища, он изучал потребности народа, применяясь к степени его развития, помогал деньгами и советами, и часто его простое, задушевное слово глубоко западало в душу несчастных, подавленных нуждою и болезнию. Чаннинг заботился о народном образовании и сильно говорил и писал о необходимости школ, доступных не только для богатых и бедных, но и для цветных жителей, которых постоянно чуждались белые. Слова его, конечно, не оставались без последствий, и в путешествии г. Лакиера мы читаем, что в Бостоне существуют школы для цветных детей, а что в Шикаго цветные и белые учатся вместе, сидят на одной школьной скамейке. Занимаясь нуждами своего родного города, Чаннинг не оставался равнодушен к вопросам, касавшимся всего Союза. Бедственное положение негров-невольников в Южных Штатах заставляло глубоко страдать его возвышенную, чистую душу, он даже не мог и не хотел понять, что во владельцах негров действовало одно корыстолюбие, а не ложное убеждение, он думал, что плантаторы считают рабство необходимым для благосостояния общества, и потому всеми возможными доводами старался разуверить их, показать им, как пагубны следствия рабства и для рабов, и для владельцев. Во имя чести своей родины, во имя страждущего человечества Чаннинг в первый раз выступил вперед как политический писатель и беспристрастно, хладнокровно, не увлекаясь ни духом партий, ни своим состраданием к угнетенным неграм, разобрал вопрос о рабстве и высказал много обдуманных и смелых истин, которыми вооружил против себя и плантаторов и аболиционистов, людей, требовавших освобождения невольников и увлекшихся своим справедливым рвением. Ни политические занятия, ни дела благотворительности не заставляли Чаннинга забывать о собственном умственном развитии и нравственном совершенствовании. При всех своих многосложных трудах Чаннинг находил время для научных занятий: он изучал литературу, философию, богословие и право. Строго обдумывая и анализируя каждую прочитанную мысль, тщательно следя за своими поступками, за движениями своей души, Чаннинг умел достигнуть того гармонического, целостного развития, которое должно быть целью каждого человека. Он был религиозен, его одушевляло самое теплое, высокое чувство любви к Богу, и между тем это чувство никогда не доходило до фанатизма и исключительности, никогда не побуждало его бросить мир, удалиться от людей, ему близких, от тех людей, которым он делал так много добра. Религиозность Чаннинга не придавала ему того мрачного, сурового взгляда на жизнь, которым так отличаются американские пуритане и квакеры. Чаннинг до конца своей жизни, до семидесятилетнего возраста, сохранил самый светлый взгляд на личность человека, самое поэтическое сочувствие к красоте природы. Он, как ребенок, как восторженный юноша, радуется появлению весны, любуется на свежую зелень, прислушивается к пробуждающейся жизни природы. Мы назвали его радость юношескою, но в ней есть другой оттенок, в ней есть какое-то величественное и трогательное спокойствие, следствие стройного, законченного развития и зрелого размышления над предметами жизни и над отвлеченными вопросами науки. Вот его слова, взятые из одного письма:

‘Сию минуту я глядел на зелень, расстилающуюся перед моим домом, покрытую каплями росы, которая блистала в тени ближайших деревьев, и вдруг почувствовал такое умиление, какого мне не случалось испытывать в мои молодые годы. Древние называли землю нашею матерью. Мне это не нравится, она слишком молода, свежа, полна жизни, и это сравнение нейдет к ней. Правда, я верю, что есть другой мир, который еще прекраснее этого, но люблю наше первое жилище и не могу подумать без сожаления, что мне придется расстаться с этим солнцем, с этим небом, с этим океаном и с этими полями’.

Понимая всю прелесть внешней природы во всех ее разнообразных видоизменениях, Чаннинг вполне ценил и уважал нравственную природу человека: он видел ее высокие и прекрасные стороны, он верил и хотел верить в добро, но при этом не был близорук, не увлекся мечтательностию и умел находить и обличать людские слабости и пороки. Эти слабости и пороки не могли сделать его холодным и мрачным мизантропом, глубоко он страдал, обличая их, но не ожесточился от этих страданий, не загрубел в борьбе с жизнию и всегда умел найти в себе достаточно душевной теплоты, чтобы утешить несчастного и сказать ему доброе, ласковое слово. Чаннинг был отличный семьянин. Он женился на той женщине, к которой чувствовал с первых дней своего детства сначала дружбу, потом глубокую и искреннюю любовь. Взгляд его на женщину вообще отличается самым высоким пониманием ее прав, ее обязанностей и того влияния, которое она может и должна оказывать на общество своею тихою, кроткою деятельностию в семейной жизни. С пятнадцати лет, с того возраста, когда он начал мыслить, он стал смотреть на женщину как на воплощение доброго начала, как на грациозное существо, призванное преобразовать общество силою добродетели.

‘Мне было пятнадцать лет, удивительно ли, что все мои помыслы обратились на женщину? Мне чудилось, что она управляет человеческим обществом, что, если б она захотела отдаться добру, а не суетности, все в мире изменилось бы к лучшему. Я написал тогда же длинное письмо, в котором подробно развил мои мысли. Послание это назначалось ей — и при этом он указывал на жену свою — но я не осмелился отдать ей его’.

Поэтический взгляд этот на женщину не был увлечением молодости, неясным бредом пылкой души: он сохранился в Чаннинге до последних дней его жизни и отражается во всех его сочинениях и особенно в его переписке. Чаннинг высоко ценил женскую грацию и женскую добродетель, он понимал, чем должна быть женщина, и потому с особенною горестию, с особенным внутренним страданием смотрел на ее недостатки и на ложный путь, который выбирают себе в жизни молодые женщины, способные быть семьянками, хорошими матерями, полезными членами общества. Мы, быть может, слишком долго остановились на личности бостонского пастора, но у нас есть на то свои причины. Личность Чаннинга не бросается в глаза, не поражает никакими громадными качествами, никакими резко выдающимися особенностями. С первого взгляда все в нем кажется обыкновенно, потому что все пропорционально, умеренно и нормально. Нужно вглядеться в каждую черту его характера, вдуматься в его мысли, перечувствовать те чувства, которые волновали его теплую душу, и только тогда мы до некоторой степени будем в состоянии судить о гармонической полноте его развития, о той нравственной высоте, на которую он умел поставить себя долговременным, часто мелочным трудом над своим совершенствованием. Представить хотя в общих чертах такую личность нашим читательницам мы считали долгом: в Уильяме Чаннинге читательницы увидят человека глубоко религиозного, нравственного, вполне развитого и научно образованного. Все эти качества редко сосредоточиваются в одном человеке. Сверх того, они увидят в Чаннинге такую мягкую, любящую душу, которая заставит их невольно понять и оценить эту личность. В мыслях Чаннинга, во многих отрывках из его писем, приведенных в статье г-жи Тур, так много искреннего благочестия и чистого нравственного чувства, что эти места могут служить вместо религиозного чтения. Где Чаннинг говорит о любви к Богу, об обязанностях человека к ближнему, о своем сочувствии к природе, там в каждом слове его светится горячая молитва, вылившаяся прямо из души. Наш беглый очерк личности Чаннинга может показаться панегириком. Мы не могли подтверждать каждой нашей мысли собственными словами разбираемой нами личности и потому просим наших читательниц обратиться к статье г-жи Евгении Тур: в этой статье они найдут биографию Чаннинга и подробную оценку его личности, основанную на его собственных словах, на выписках из его сочинений или на отрывках, взятых из его писем.

‘Рассвет’, No 4, 1858

Читайте также: