В.В. Розанов
В.В. Розанов
Русский священник на войне
Русский священник на войне
|
|
‘Служение священника на войне’ |
|
|
‘К рекрутскому набору’. |
* * *
Русский священник на войне, Розанов Василий Васильевич, Год: 1913
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Толстой, сойдя с почвы исторического православия, дал какое-то напудренное, накрахмаленное христианство, чтобы оно нигде не нажало на своего ‘почитателя’, нигде не оцарапнуло, чтобы людям ‘носить его’ было сладко и мягко, и все существование людей превратилось под действием этого религиозного крахмала в трясущуюся кисельную массу, где-нибудь с молоком поблизости. Это характерно аристократическое и дворянское представление о религии находится в полной противоположности с историческим. История — это великая работа. Часто — вдохновение, иногда — гений, но постоянно-то именно работа и работа, труд и труд, терпение и терпение. По этому трудовому характеру своему история и религию себе выработала трудовую, выработала ее как помощницу в работе, как друга забот своих, как друга скорбей своих. Она вовсе не надеется на ‘кисель и молоко’ и не думает, что когда-нибудь вообще ‘скорби пройдут’. Если бы и прошли моральные и политические, то, прежде всего, останется та истина, что ‘всякий человек рождается в скорби’ и что прежде, нежели увидеть новорожденное дитя, всякой матери — аристократке, дворянке, княгине, царице, суфражистке и какой-нибудь изучавшей минералы и дифференциалы деве — придется два-три, а то пять-шесть часов промучиться в кровати со всей той невероятной болью, какую испытывает баба в деревне. Поэтому, чем придумывать, ‘как бы прожить вовсе без скорбей’ и изобретать для этого ‘бесскорбную религию’ (толстовство), гораздо практичнее и мудрее заготовить в себе сил для перенесения скорбей, а самую религию приспособить тоже к встрече скорбей, к встрече болей, нужд, бедности, болезни, наконец, — к встрече порока и преступления. Вот христианство, ко всему этому исторически приспособленное, — христианство царей, воинов, судей ‘и всей палаты’, как говорится на ектений, — и есть ‘церковь’. ‘Церковь’ не есть ‘восстановление ада’, как написал Толстой в своей известной брошюре ‘Разрушение и восстановление ада’, по коей выходит, что будто бы Христос ‘ад разрушил’, а Церковь ‘ад восстановила’, совсем — другое… Уж если взять тему Толстого и согласиться с тем, что христианство ‘И. Христа’ и христианство ‘Церкви’ не одно и то же, то эту тему, согласясь с главным тезисом Толстого о несходстве двух христианств, пришлось бы выразить так: Церковь свела евангельское учение с неба на землю, она сделала Евангелие приложимым, применимым к земле, — и именно приложила и применила его в избах, в дворцах, в казарме, у вельможи, у богача, у царя, не ломая всех этих состояний, не испепеляя земли и несчастных скорбных людей, которым ‘до Царствия Небесного’ все-таки надо как-то ‘жить на земле’, жить каждому свои 60-70 лет. Вот ее дела — раздробления, размельчения, причем она нигде, решительно нигде, не ‘изменяла евангельскому духу’ (мысль у Толстого в ‘Восстановлении ада’), но сколько возможно его сберегала, предоставляя каждому, предоставляя и царям ‘отречься от всего’, ‘оставить все’, но никого к этому не принуждая грубо и крикливо (‘выкрики’ Толстого), а оставляя всякому свободу следовать и — не следовать, брать ‘часть’, когда невозможно взять ‘всего’, и с этою ‘частью’ также надеяться спасения, да и воистину также спасаясь… Что это частичное исполнение вполне совпадает с мыслью Христа, видно из коренных образов, осветивших все Его учение: о блудном сыне, о мытаре и фарисее, — видно из прощения Его блудницы, видно из обещания Царства Небесного доброму разбойнику. Церковь даже еще недостаточно разработала это ‘широкое устье невода’ для забирания всего в себя, всех грешников, всех ‘последних’, — и, напр., дивный образ блудницы, помазующей ноги Спасителя перед смертью, который есть уже сам по себе картина и великолепие, образ и умиление, она не разработала в определенный ритуал, в определенную церемонию, наподобие, напр., ‘омовения ног священникам’, через каковую (т.е. не существующую пока) церемонию бедные мерзнущие по тротуарам ночные девицы тоже входили бы в нашу теплую церковь, обласкивались служащим клиром, усестрялись бы и удружались бы всем остальным верующим. Таким образом, Толстому следовало бы говорить вот об этом еще большем расширении ‘улова Христова’, еще о большем введении и распространении христианства в ‘мелочи жизни’, к ‘кой-каким людишкам’, к ‘последним остаточкам’ их: а он заговорил, что ‘исполнили закон Христов’ только вегетарианцы, трезвенники и переменяющие белье по крайней мере раз в неделю.
Земля — земля и есть: ‘на трех китах’ стоит, со ‘всячинкой’, с ‘требухой’. — ‘Ты спаси вот этакую, а не то, чтобы воображаемую кисельную планету, каковой — просто нет‘.
Церковь и взяла вот эту необъятную работу в руки, она была —работником, а Толстой — барином.
‘Рабочая’ Церковь пошла и на войну. Война — есть. И не метафизируя, как метафизик в яме, ‘какое вервие есть война’, она пошла, т.е. священники церкви пошли, с солдатами. Солдат несет ранец, а священник — крест. Солдат оражается, а священник ‘молится за него и победу его, просветляет его, вдохновляет русского воина’, как говорит священник, ныне протопресвитер армии и флота, Г.И. Шавельский.
Проработав всю русско-японскую войну в диких и незнаемых полях Маньчжурии, утешая раненых что-то в 13 или 14 битвах (мелькнуло где-то при чтении книжки), он так осязательно и убедительно узнал абсолютную нужду религии в походе и в сражении, что ‘соприсутствие церкви на войне’ для него не есть ни вопрос, ни колебание. Да вот — страничка. В октябре 1904 года, перед боем при Шахэ и вслед за ним, вследствие непрестанных передвижений полка, рассказчику-священнику не пришлось совершать некоторое время праздничных и воскресных служб, сперва было невозможно, а затем, как автор чистосердечно рассказывает, присоединился и грех — он просто заленился, раз — нельзя, два — нельзя, в третий только почти нельзя, а при старательности и настойчивости и можно бы: но уже он отвык от регулярности и не настаивал на службе. Дело, что называется, засорилось. ‘Не без влияния этой привычки, я и 24-го не стал служить, воспользовавшись тем предлогом, что полк еще не устроился (около деревни Хуанынаня) и утром несколько рот ушли на работу. Вместо того, чтобы служить, я отправился по какому-то делу в главную квартиру командующего армией, стоявшую в самой деревне Хуаньшань. Когда я подходил к деревне, до меня с другой стороны деревни донеслись звуки Херувимской песни: на горке, около деревни, служили литургию. Трудно словами передать, что я перечувствовал в это время! Вспомнилась мне и родина, и моя родная там церковь, в которой я служил. На душе приятно-приятно разлились звуки священной песни, мысль оторвалась от всего окружающего и унеслась в другой, чистый мир. Я остановился и долго слушал, находя в простых, незатейливых мелодиях ‘Верую’ и ‘Милость мира’ и т.д. все новые и новые оттенки высокого чувства, новые и новые мысли навевались звуками: в словах богослужебных песней, которые я ранее слушал и сам воспевал тысячи раз, теперь мне открылись совершенно новые глубины богословской мысли и религиозного чувства: теперь они какой-то особой теплотой согрели мою душу. Кончилась служба… Смолкли звуки… Я пришел в себя. Точно молотом ударило меня по голове: ‘Что я делал? Как мог я оставить службу? Ведь и на многих других богослужение может произвести такое же действие, какое произвело на меня. И многие другие также могут обновиться от него душой и телом’. И он передает, что, вернувшись в полк, точно виновный, глядел в глаза солдат и офицеров, беспризорно ходивших туда и сюда.
В чем же секрет? Что это за действие? Без священника и церковных служб, с детства привычных русскому на родине, солдаты и офицеры и воинство теряются, расстраиваются. Священник воистину ‘пасет’ воинов, и ‘пасет’ их на войне еще более, чем в мирное время и у себя дома. Как? Почему? Да ‘у себя дома’ солдат и пасется вот этим ‘дома’, пасется -всем, пасется — видом города, пасется — прохожими обывателями, пасется — правительственными учреждениями. Но в Манчжурии?! Среди чудовищных плоских лиц с маленькими носиками? Раскосых глаз, непонятного дикого говора? Неизреченных их ‘сопок’ (что такое?!!) и неизреченного ‘гаоляна’, который ни — трава, ни — дерево, ни — куст, а черт знает что такое… Русский человек потерян, обескуражен, не чувствует почвы под ногами, не знает, ‘куда’ он и ‘зачем’ попал…
И вдруг наша привычная, тульская, рязанская литургия. ‘Господи помилуй’ и ‘рцы’, ‘рцем’ и прочие непонятности, как 20 лет слушало ухо.
Вдруг родина вся воскресает перед солдатом, нет, — она вся собирается вокруг солдата, и он в детском воображении видит опять колокола, деревенский звон своего села, видит точно своего же сельского батюшку, ибо и этот ‘военный батюшка’ в такие же точь-в-точь ризы одет и такие же точь-в-точь слова речет. И слова те — большие, важные, торжественные, главные на Руси… Речет по большой книге большим голосом… И так твердо, будто, кроме Руси, и ничего нет, будто протодиакону ‘стоять до скончания мира на солее’.
Солдат вдруг — утверждается.
Среди колебания, битв, сражений, сомнительного — утверждается.
Война по сути своей — сомнение. И ‘Господи помилуй’ певчих, такое несумнительное, как ‘всегда в Рязани’, выносит его — в победу.
‘Солдат на литургии’ есть уже потенциально победитель: но не пьяный и опьяневший в диком натиске битвы, а победитель — спокойный, твердый, достойный ‘гражданин в победе’, пришедший, например, в дикую Монголию, чтобы и ее привести к благообразию ‘Господи помилуй’, или пришедший в Турцию, ‘дабы едиными устами все хвалили Господа’, и вообще пришедший куда бы то ни было, чтобы ‘утвердить Русь’.
Утверждение — вот великий смысл литургии на войне, священника в полку: священник-то и есть главное лицо в воинстве, — все это воинство связывающее в единство и организм высоким смыслом, высокой мыслью, страшно торжественною. Видом своим, без всяких личных и преходящих слов, он объясняет солдату, за что тот борется, откуда он пришел, для чего он умрет. И солдат, умирая, — умрет с великим сознанием мысли своей, вот в этого солдата вложенной, не как несчастное безымянное ‘пушечное мясо’, а как ‘воин Христов’ на страже ‘христианского царства’. Не сменяющиеся полководцы, не убиваемые офицеры, а вот этот неубиваемый и вечно ‘все тот же’ служитель алтаря перед глазами и есть невещественное знамя, объясняющее солдату всю войну, весь смысл его страдания, наконец, всю далекую тысячелетнюю историю перед ним.
Без священника солдат — потерянный.
Со священником — нашедший себя.
Вот — и все. И — никаких разговоров.
В прекрасной книжке ‘Служение священника на войне. Из наблюдений участника русско-японской войны’, только что отпечатанной, протопресвитер Г.И. Шавельский подает множество практических советов молодому и неопытному священнику, каковым был он сам, отправляясь на Восток в 1904 году, касательно нужного для священника в походе и во время битв. Он как бы ‘собирает в путь’ священника, указывая, что ему с собою брать, чего в особенности на театре (как-то дико выговаривать ‘театр’ в отношении войны) войны он не найдет и без чего обойтись ему будет невозможно. Тут и одежда, белье, тут — непременно обильное заготовление заранее ‘запасных даров’ для причащения, каковые готовить на месте войны невозможно или очень трудно. В особенности меня в книжке заняли страницы, посвященные деятельности священника вне битв, вне совершения треб над умирающими и ранеными. Нам представляется дело священника на войне именно как сплошное требоисправление, напутствие умирающих, что-то сухослужебное, механическое и формальное если не по существу, каковым, конечно, не может быть исповедание раненого воина, то по времени этого ‘исповедания’, которое ограничено часами и немногими днями после всякого сражения. Впервые из книжки отца Шавельского я узнаю, что труд священника в армии совершенно непрерывен и в высшей степени благотворен. Мы, которые знаем о войне ‘по телеграммам’, естественно, думаем, что в армии ничего не происходит, пока ‘телеграмм нет’. Между тем сердце солдата постоянно копошится около завтрашнего дня, около следующей недели, и он ходит перед смертью не в канун битвы, а целый год, два года. Это страшное напряжение души. ‘Постоянные опасности, близость смерти переносят мысль воина к вопросам вечности, душа воина на войне жаждет молитвы, чутко прислушивается к слову о вечном, просится к Богу. А отсутствие повседневных забот, развлечений, однообразие жизни только побуждают воина в это время тянуться к церкви и богослужению. Тут и слабоверующие, и неверующие притекают к ней’. К удивлению, узнаем, что множество воинских частей, около половины всего, не имели вовсе своих священников: 1) почти все артиллерийские бригады, 2) войска пограничной стражи, 3) казачьи полки, 4) саперные и железнодорожные батальоны, 5) все дивизионные обозы (автор говорит: ‘и лазареты’, но это представляется чем-то невероятным и несбыточным?!), 6) телеграфные роты, 7) понтонные батальоны, ‘словом, добрая половина действующей армии не имела своих священников’ (стр. 17-18). Из них только артиллеристы, располагаясь вблизи пехотных полков, где священник и богослужение постоянно есть, были удовлетворяемы в религиозных нуждах, приходя в полк к богослужению, прочие же, находясь вдали от полков и средоточия их, были, так сказать, оголены от религии. В особенности ‘положение казачьих частей, всегда находившихся или впереди армии, или на далеких флангах, было ужасно: чины умирали без напутствия, погребались без священнического благословения, по месяцам не видели священника и не слышали богослужения. В дивизионные обозы заглядывал только нарочито командированный священник, но о таких командировках догадывались редко’ (стр. 18). Иногда даже целые отряды не имели своего священника, и тогда ‘из своих средств’ солдаты и офицеры нанимали ‘какого случится священника’ и почти ‘якобы священника’. Так было с наймом ‘какого-то безграмотного иеромонаха Иосифа, в отряде полковника Мадритова, на крайнем левом фланге’. Как ‘безграмотный’, едва ли вероятно, чтобы он был посвящен в священники, но зато и жалованье, ему выговоренное, почти не платили, потом ‘штабы долго разбирали это дело’, рассказывает автор-священник, ныне протопресвитер (примечание на стр. 19). Явно, все это дело было плохо устроено, и, может быть, этим частью объясняется, что так хорошо была организована пропаганда и рассыпание ‘прокламаций’ в армии на Востоке нашею всюду шныряющею социал-демократией, ищущей ‘покорить под нози’ своих еврейских вождей ‘врага и супостата’, т.е. русский беспризорный люд.
В русско-японскую войну битвы происходили на больших расстояниях времени. И вот как говорит об этом времени о. Г. Шавельский: ‘Идет бой — люди изнемогают от труда, напряжения сил и лишений. Настает затишье — люди не знают, куда девать время. Дела, занятий мало, а здоровых развлечений нет. На родине мирное время можно скоротать книжкой, газетой, но на войне ничего этого нет’. На этой-то пустоте и ждут воина расслабляющие, убивающие пороки. ‘Безделье и отсутствие добрых развлечений — самые страшные враги человека, перед которыми и сильные сдаются. Война страшна этой стороной своей… Слабовольные и неосторожные гибнут в затишье от того врага, который не переставая бродит по русской земле, — от гибельного вина. Другие ищут развлечения в картежной игре, принося этому Молоху в жертву и свое, и своих семейств благополучие, а иногда и жизнь свою. И вино, и картежная игра немало унесли жертв в минувшую войну. Бороться с тем и другим злом ох как трудно — так как тут приходится бороться не с пороками только, а с обстановкой, с бездельем, напряженностью нервов, и все же священники бороться обязаны’. Около офицера, перед этими пороками, священник стеснен в совете страхом задеть самолюбие, и все, что прот. Шавельский может посоветовать, это подходить к офицеру, с дружбою, с тайным советом, а в минуту уныния успокоить и поддержать нервы. ‘Не поборая зла, на что невозможно рассчитывать, священник может здесь ослабить зло’. Конечно, священник может здесь дать тот совет, какой обычно дают офицерам товарищи-офицеры, а ведь большая разница, есть ли в компании ‘развлекающихся’ офицеров хотя бы один рассудительный или ни одного рассудительного. Если ‘ни одного’, то компания очень может вся ‘закружиться’ и дойти Бог знает до чего, если же хоть всего ‘один’ офицер рассудительный и трезвый, то от больших бед он один может спасти компанию. Сколько мне приходилось знавать (в провинции) полковых священников, они — в большой и светлой дружбе с офицерством, увы, за зеленым столом. Но что же тут поделаешь. Игра, конечно, ‘по маленькой’, и, ей-ей, партнер-священник от больших бед может уберечь зарывающегося офицера-партнера. Я не оспариваю, что священнику ‘играть’ грех, но по очень маленькой — все играют, прикрыв ставни в священнических квартирах, что уж греха таить… Но священники сдержанны в игре, да и вообще имеют меньше страстей и азарта, чем офицеры. И ‘в быту’ вообще они могут поправить и даже предупредить маленьким грешком большой грех. Едва ли это они могут сделать, устраняясь вовсе от ‘компании’ офицерской.
Гораздо успешнее, по понятным причинам, деятельность священника между солдат. ‘По опыту скажу, — пишет прот. Г. Шавельский, — никто не может так поддержать, ободрить, наставить и направить на войне нашего солдата, как это может сделать священник’ (стр. 22). В противоположность мирной России, в противоположность ‘у себя дома’, — на войне священник постоянно среди солдат, и стоит ему, отойдя от своей палатки, заговорить на ходу с солдатом, как сейчас подойдут другие солдаты и слушают. Жатва -готова, почва всегда голодна и жадно поглощает всякую каплю поучения. ‘Учи, поддерживай веру и бодрость духа, верность долгу, царю и родине, разбирай все вопросы, какие выдвинула полковая жизнь и боевое время, подготовляй свою часть к бою, к победе, чтобы бой встретила она без страха’.
Пособником священника здесь могла бы быть книжка: дело это опять было совершенно пренебрежено в минувшую войну, и только присылка маленьких библиотечек из Петербурга, распорядительностью известного о. Ф. Орнатского, председателя ‘Общества распространения религиозно-нравственного просвещения в духе православия’, восполнила этот недостаток. Всех таких библиотек было выслано 20, по 10 р. за библиотеку, и каждая библиотечка состояла из 173 названий книг и брошюр религиозно-нравственного и патриотическо-исторического содержания. ‘Перед войной, — говорит автор, — о книжке забыли. В списке вещей, какими должна быть снабжена воинская часть, даже такая крупная, как полк, о библиотеке нет помину. Библиотеками и не запасались ни части, ни священники, отправлявшиеся на войну. Предполагалось, что библиотека будет лишним грузом, стесняющим передвижение части, у которой все должно быть взвешено и размерено. О библиотеке вспомнили на войне, когда люди в промежутки между боями томились от скуки и безделья и с жадностью голодного набрасывались на каждую печатную строку’… Автор настаивает, что обоз, везущий несколько тысяч пудов полковых вещей, не вправе отказаться от 2-3 пудов книжек, и библиотечками должны быть снабжены в будущем все воинские части.
Самая незначительная материальная помощь священника солдату, ласковое его слово или слово строгое, если солдат обидел местного жителя, — все делается моментально и широко известно по армии, говорит автор, хотя бы и было сделано укромно или втайне. Армия, по тесноте единения и обилия в ней движения, сама есть говорящая газета, живая почта и моментальный телеграф. И если у священника есть положительные добрые качества, если он сколько-нибудь активен, он быстро получает любовь, влияние и авторитет. Здесь, на войне, все воспринимается, как воспринимаются с особенною силою лекарственные травы in statu nascendi [в состоянии зарождения (лат.)], т.е. в момент цветения. Все — в работе, в напряжении: и душа хватает всякое услышанное слово и всякий увиденный поступок с невероятною жадностью. Вот отчего здесь так легко рождается — подвиг и паника, смерть за отечество и бунт, моментальная дезорганизация и величайшая дисциплина. И священник должен пользоваться этою раскаленною атмосферою ‘войска в движении’.
Книжки о. Шавельского — как эта, так и еще другая — ‘К рекрутскому набору’, написаны очень кстати, написаны очень хорошо, а всюду рассеянные в них практические указания, без сомнения, будут приняты во внимание и помогут устранению кое-каких вопиющих недочетов в деле организации церковного духа армии.
Впервые опубликовано: Новое время. 1913. 22 янв. No 13242.