Русский самородок, Коничев Константин Иванович, Год: 1966 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Константин Иванович Коничев
Русский самородок
Повесть о Сытине

0x01 graphic

Лениздат — 1966

Автор этой книги известен читателям по ранее вышедшим повестям о деятелях русского искусства — о скульпторе Федоте Шубине, архитекторе Воронихине и художнике-баталисте Верещагине. Новая книга Константина Коничева ‘Русский самородок’ повествует о жизни и деятельности замечательного русского книгоиздателя Ивана Дмитриевича Сытина. Повесть о нем — не обычное жизнеописание, а произведение в известной степени художественное, с допущением авторского домысла, вытекающего из фактов, имевших место в жизни персонажей повествования, из исторической обстановки.

От автора

…Однажды мне случилось ехать от Вологды до Москвы с известным авиаконструктором моим земляком Сергеем Владимировичем Ильюшиным. Он родом с западного берега Кубенского озера, я — с восточного. Озеро наше длинное, километров на шестьдесят, шириной в среднем до десяти километров, бурное в непогодь, рыбное во всякую пору и богатое утиными стаями, особенно в начале осени.

Разговорились мы с Ильюшиным о родных заозерских местах, о деревнях, ярмарках, о бывших торговых людях, о лесопромышленниках и пароходовладельцах, о том, какие были до революции свадебные обычаи, гулянья в святки и на масленой неделе. Вспомнили о прочитанных в детстве книгах. В ту давнюю пору мы не имели понятия о библиотеках. Книги брали ‘напрокат’ у соседей, изредка сами покупали у разносчика-книгоноши. Звали того книгоношу Проней. Фамилии его никто не знал.

Летом он ходил с ‘коробушкой’ за спиной, зимой по скрипучему снегу тащил за собой салазки с большим сундуком. Дальние расстояния от Вологды, где он брал со склада книги и дешевые картины, преодолевал Проня на попутных подводах. Иногда за новинками он выезжал в Москву к знаменитому издателю Сытину. Там всегда был большой выбор разных книг.

Проня был небольшой грамотей, но книгу знал, любил, а главное, хорошо понимал насущную потребность деревенских читателей в книгах. Он знал, в какой деревне, в чьей избе кому требовались сказки и песенники, кому ‘жития святых’, кому умные книжки русских классиков.

Вспоминая добрым словом свои юношеские годы, мы с Сергеем Владимировичем стали по памяти перечислять, какие книги в ту давнюю пору довелось нам читать. Конечно, в числе их были на первом месте: ‘Бова Королевич’ и ‘Еруслан Лазаревич’, ‘Ермак Тимофеевич’ и ‘Гуак’, ‘Кащей Бессмертный’ и ‘Портупей-прапорщик’, ‘Солдат Яшка’ и ‘Тарас Бульба’, ‘Конек-Горбунок’ и ‘Купец Иголкин’, ‘Кот в сапогах’ и ‘Кавказский пленник’, ‘Христофор Колумб’ и ‘Похождения пошехонцев’. Перебрали мы в своей памяти десятки названий. Потом помянули добрым словом издателя Ивана Дмитриевича Сытина: ведь первые прочитанные нами книги были сытинские.

Поздней ночью мой собеседник заснул. Я думал о нем, о его прославленных самолетах ИЛ, где-нибудь в эту ночную пору преодолевающих межконтинентальные дали. Как далеко он пошел, мой земляк, начав с первых сытинских книжек, стал ученым с мировым именем, авиаконструктором!

Эх, Проня, Проня-книгоноша! Посмотрел бы ты — да нет тебя давно среди живых, — посмотрел бы на любивших тебя за твой интересный товар ребят и подивился бы, кем они стали.

Признаюсь, пожалуй, за сорок с лишним лет я впервые при этой встрече с земляком Ильюшиным вспомнил о Проне-книгоноше. Вспомнил и долго не мог заснуть, пока не перебрал в своей памяти все до мелочей, что я знал о нем.

Еще до поступления в церковноприходскую школу по сытинской азбуке я научился бойко читать. Шутка ли! Я, малыш, читаю торопливо, а неграмотные бородачи меня слушают да еще упрашивают:

— Не торопись, Костюха, не глотай слов, читай с расстановкой…

В долгие зимние вечера читал я мужикам такие книги, в которых рассказывалось, как люди насмерть дерутся, рубятся мечами, поднимают друг друга на копья. Не помню, в какой-то сказке злой татарин сел на русского богатыря и замахнулся булатным ножом, чтобы вспороть ему грудь белую, могучую. Слезы застилали мне глаза, но, рыдая, я продолжал читать. Мужикам были смешны мои слезы. Только Проня, присутствуя при этом, успокаивал меня и упрекал мужиков:

— Это хорошие слезы: умной книжкой парнишка растроган. Передохни, Костюшка, испей холодной водички и читай дальше… Не бойся, читай. Русский витязь останется жив-живехонек. Из-за ракитова куста прилетит каленая стрела и уложит наповал врага лютого…

Проня со своим дощатым сундуком, привязанным к салазкам, нередко появлялся в нашей школе. Учителям он привозил пачки книг и каталоги сытинских изданий. Они расплачивались крупно, не медными пятачками, не как наши деревенские мужики, а за толстые книги платили серебром. Нас, малышей, удивляло то, что строгие-престрагие наставники наши уважительно относятся к доброму простаку Проне. А он, старенький, сгорбленный, с полуседой бородкой, разговаривал с ними запросто, записывал, какие книги учителям нужны, и обещал их просьбы исполнить…

Бывало, в избе у моего опекуна Михайлы собирались нищие-зимогоры на ночлег. Иногда человек шесть-восемь, и Проня тут же. Зимогорам место на полу, на соломе. Проне почетное место — спать на полатях. Штаны он бережно свертывал и клал себе под голову, спал тревожно, как бы зимогоры над кошельком не ‘подшутили’. Украдут — ищи тогда ветра в поле. А деньги не свои, товар взят у Сытина в кредит. Зимогоры-ночлежники его успокаивали:

— Мы тебя, Проня, не обворуем, ты других побаивайся, тех, кто тебя не знает.

Случалось, навещал эту ночлежку урядник с десятским, проверял ‘виды’ на право жительства, вернее бродяжничества, по Российской империи. Рылся он и в сундуке у Прони, внимательно смотрел каждую книжку и, не найдя ничего подозрительного, спрашивал:

— Запрещенных нет?

— Никак нет, господин урядник, неоткуда мне их взять.

— Дозволение на торговлю имеется?

— Так точно, вот-с разрешение от его превосходительства, от самого вице-губернатора.

— Что-то у тебя в сундуке молитвенников мало? Евангелиев нет, а все Гоголи да Пушкины, сказки, песенники и Толстой опять же… Божие слово надо распространять! Есть указание свыше.

— Божье-то слово мы и в церкви слыхали… — заступались за Проню зимогоры.

Урядник уходил злой, с зимогорами ему не сговориться.

Сколько лет подвизался Проня в наших местах, сколько десятков тысяч сытинских книжек он распродал — не берусь об этом судить.

И вдруг Проня перестал появляться в наших деревнях.

Месяц прошел, и два, и целый год. Чей он был родом, откуда — неизвестно: то ли из костромских, то ли из грязовецких. И узнать не от кого — куда девался Проня?.. Конечно, пошли слухи.

— Умер, — говорили одни.

— Замерз на дороге под Вологдой…

— В тюрьму угодил… Запретные песни давал списывать.

— Убили и ограбили…

Как-то, спустя годы, незадолго до коллективизации, я побывал у себя на родине в ближней от Приозерья деревне у своих земляков. Сидели в избе у крестьянина Василия Чакина за самоваром. Пахло угарным дымком. В самоваре, спущенные в полотенце, варились яйца. Курицы бродили по избе, цыплята кормились овсяной заварой из перевернутой, окованной железными полосами, крышки сундука. Я тогда сказал Василию Чакину:

— Вот точно с такой крышкой был сундук у Прони-книгоноши.

— Возможная вещь, — ответил Чакин. — Я как-то собирал плавник на дрова и нашел эту крышку в кустах Приозерья в том году, когда началась новая власть. Ведь и Проня попал под лед в ту весну. Славный был старик. В кажинной избе, по всей окрестности он перебывал. Грамотным — книжки, неграмотным — картинки. Денег у кого нет — в долг поверит… А тело его так и не нашли. Лед, он все перемелет, все перетрет. Мало ли случаев бывало… А память о Проне все-таки не стерлась…

Наутро, подъезжая к Москве с земляком С. В. Ильюшиным, мы снова как-то перешли к разговору об издателе Сытине, имя которого нам было известно и памятно. А после этой встречи и беседы у меня появилась мысль написать о Сытине книгу.

Константин Коничев.

Испокон века книга учит человека.
С книгой жить — век не тужить.
Сперва аз да буки, а затем науки.
Книга — книгой, а мозгами двигай.
Народные пословицы

Вступление в жизнь

Костромская лесная глушь. Только что миновала пора крепостничества, и в церквах и на сельских сходках был зачитан манифест об ‘освобождении крестьян’.

Уездный городок Солигалич не трудно описать. Но и в то время как-никак там было девять церквей, три училища — духовное, уездное и приходское. Сохранился земляной вал, ограждавший когда-то город от вражеских нашествий.

Небогато жили солигаличские обитатели и в более давние времена, когда они от нужды великой добывали соль.

При Петре Первом город был приписан к Архангелогородской губернии, а лет через семьдесят перешел в подчинение Костромскому губернатору…

По соседству с этим захолустным городком находится село Гнездниково, весьма небогатое. Обычная деревня, но селом она называлась потому, что здесь находилось волостное правление. В том правлении служил писарь — Дмитрий Герасимович Сытин, от скуки и тоски пил, от запоя спасался тем, что уходил из дому в лесные трущобы, до самых вологодских границ, искать спокойствия и уединения. Возвращался он через много дней и ночей свежим и здоровым, исцеленным общением с природой. Недолгое время волостной писарь держался трезвых правил, работал как подобает: писал прошения, отчитывался в сборах податей, — а потом опять запивал вместе с учителем одноклассной школы, находившейся тут же, в одном с правлением, обшитом досками деревянном доме…

Ольга Александровна, жена писаря, женщина грамотная, богобоязненная, со слезами на глазах умоляла своего супруга остепениться:

— Митя, Митя, ведь ты не пустяшный человек. Ты писарь! На тебя вся волость смотрит. С тебя и другие должны фасон брать. А для учителя какой ты пример?.. Ты бы его от пьянства сдерживал, а он с тобой же заедино из одной бутыли винище хлещет…

И верно, учитель тоже, кроме как в водке, не находил ни в чем другом развлечения. Ученики придут в класс, а его целый день нет. Какие уж тут занятия, — не подерутся, и слава богу. А то начнут лаптями друг в друга швыряться, глядишь, и стекла в окнах перебиты.

Семья у Дмитрия Герасимовича шестеро: он, жена Ольга, сын Ванюшка — школьник, две девчонки и еще малыш Сережка, совсем несмышленый. Жалованья, конечно, писарю на такую семью не хватает, хорошо, что Ольга умеет всякий овощ на грядках вырастить. А просители, приходящие к писарю с разными докуками, иногда приносят сметаны туесок, яиц десяточек, гороху пудишко, малины сушеной — хорошо от простуды помогает… Так и жили, перебиваясь. Ольга Александровна мастерица варить и стряпать всякие штуковины. В семье Сытина, как ни у кого в Гнездникове, такие были стряпания и разносолы, что сам протоиерей — школьный наблюдатель, когда приезжал из Солигалича, то обязательно гостил у писаря. Холостяк учитель не мог бы так угостить протоиерея. Кроме винного запаха да порожних бутылок, в его комнате ничего и не было. Зато у писаря, благодаря Ольге Александровне, и печения всякие и варения. У попа глаза разбегались. Тут были ‘рогульки’ картофельные, ‘налиушки’ крупяные, ‘мушники’ гороховые, блины и олашки, крендельки и булочки…

— Ешь, батюшка, чего душенька желает.

Обходительная и вежливая Ольга Александровна, когда протоиерей после двух-трех уроков заходил к писарю вторично, выставляла на стол тарелку рыжиков. Гость в предвкушении поглаживал себя по брюху и лукаво смотрел на писаря. Дмитрий Герасимович догадлив, штоф на стол, дверь на крючок.

— Не извольте, отец Никодим, беспокоиться, учителя сюда не пущу!..

Пустел штоф, исчезали рыжики, хозяйка ставила на стол перед гостем огромную деревянную миску с похлебкой. Из чего эта похлебка состояла, трудно перечислить: в ней было и мясо крошеное, яйца вареные, крупа овсяная, картошка с капустой, а поверх всего плавали желтоватые кружочки навара.

— Ну, Ольга Александровна, уважила, нигде такой заварухи не хлебывал. Какая вкуснота! И запах неописуемый. Будете в Солигаличе, ко мне — милости прошу. Но моей протопопице в кулинарии далеко до вас…

А в это время в школьном помещении, в том же самом доме, где у писаря трапезничал наблюдающий за школой духовный попечитель, продолжались занятия. Учитель давно бы их кончил, но он видел из окна, что у коновязи стоит поповская кобыла, запряженная в сани-возок, — значит, Никодим гостит у писаря.

После звонка в классе наступило затишье. Учитель распределил занятия:

— Младшие, пишите весь час: ‘Мама мыла пол’. Средние, вот вам задача, записывайте: ‘Купец купил десять аршин сукна по два рубля за аршин, ситцу кусок сорок аршин по десять копеек, ситец он продал по тринадцать копеек, а сукно продал по два рубля пятьдесят. Сколько барыша получил купец?’ Кто раньше решит, не мешай и не подсказывай другому… А вас, старшие, из третьего отделения, я сейчас прощупаю со тщанием. Вы что-то у меня разболтались неимоверно! Худо отвечали вы протоиерею, спутали тропари с кондаками. Из-за ваших врак и путаниц я готов был сквозь пол провалиться!.. Ну-ка, Ванюшка Сытин, закрой псалтырь и читай наизусть последний псалом, составленный на убиение Голиафа Давидом. — Учитель был недоволен, что Ванюшкин отец не пригласил его к себе вместе с протоиереем, потому и решил зло свое выместить на его сынишке.

Из-за парты поднялся чернобровый десятилетний паренек в чистой, без единой заплаты рубахе с вышивкой по вороту, малость растерялся от внезапности, покраснел, но все же начал:

— Мал бех во братии моей, юнший в доме… Пасох овцы… пасох овцы отца моего… Пасох овцы… овцы пасох… — И замолчал паренек, шмыгая носом.

— Садись, сытинский сын… ‘Пасох, пасох’, — передразнил учитель. — Пока ты ‘пасох’, все овцы к чертовой матери разбежались!.. Завтра снова спрошу. Выучи, как ‘Отче наш’, я не посмотрю, что отец у тебя писарь…

Учитель сделал заметку в тетради и выкрикнул другого ученика:

— Сашка Мухин, чего ты у себя под пазухой чешешься?

— В баньку давно не хожено… — отвечал протяжно парень, не поднимаясь с места.

— Встань, коли тебя спрашивают.

Ученик встал. Был он ростом не ниже учителя. Из рубахи давно вырос — ворот не сходится, рукава до локтей. Переминаясь с ноги на ногу, поскрипывая лаптями, он, ухмыляясь, ждал, о чем спросит его учитель. О чем бы он его ни спросил, Санька был спокоен. В совершенстве, кроме ‘Богородице, дево, радуйся’, он ничего не знал.

— Мухин, прочти ‘Да воскреснет бог’… — предложил учитель, уверенный в полной безнадежности незадачливого ученика.

— Да воскреснет бог… И да, и да… воскреснет бог… — Затвердил Мухин.

Учитель покачал головой, вздохнул во все легкие, взял крашеную линейку, подошел к парню, сказал сквозь зубы: — И да востреснет лоб!.. — и с размаху, плашмя ударил линейкой по голове Сашку. Линейка треснула, половина ее отлетела напрочь. Рослый ученик даже не поморщился. Учитель закричал:

— В угол!.. На колени!.. — Ученик покорно стал на колени, повернувшись лицом к стене. — Стой прямо, не приседай на запятки, — предупредил учитель и, вызвав из кухни сторожиху, сказал: — Матрена, подсыпь-ка сушеного гороху под колени этому остолопу, дабы наказание ему не было удовольствием…

Вот так и учились…

Рос Ванюшка Сытин стеснительным, но не робким. С детских лет он не боялся труда, помогал матери на огороде, у отца был на побегушках. Любил Ванюшка бывать на рыбалке. Небольшим неводом, сшитым из мешков, ребята на речке Костроме вытаскивали крупных щук, ершей и золотистых окуней. Мальков из сети выбрасывали в воду, приговаривая:

— Гуляй, рыбка маленькая, приводи большую!..

Появлялись грибы, созревали ягоды, и тут деревенским мальчишкам дела невпроворот: с утра за грибами, днем — за ягодами. Первой поспевает земляника, за ней голубика и черника, потом созревает малина…

Дивился на своего старшего сынка писарь Дмитрий Сытин, радовался, но хвалить его не торопился: как бы похвалой не испортить. Говорят: ‘Не торопись хвалить, чтобы не стыдно было хаять’. И только жене своей Ольге иногда по-доброму отзывался о сыне:

— И памятью хорош: почти весь псалтырь назубок, и руки у него ко всякому делу тянутся. А бережлив-то как! Не в меня, отца, весь в тебя он, мать, уродился, особенно бережливостью.

Что верно, то верно, с детских лет Ванюшка становился бережливым. И как это не приметить отцу с матерью: несет ведро воды из колодца аккуратно, ни капли не прольет. Уронит крошку хлеба на пол, поднимет, обдует со всех сторон, поглядит и скажет: ‘Эта крошка не меньше как из трех колосков, надо было им вырасти, измолотиться, на мельнице смолоться, в печи испечься… Не пропадать добру. Господи благослови’ — и кроху кладет в рот. Пуговица на ниточке болтается — не даст оторваться. Сам — иголку в руки и прикрепит. В Солигалич босой бежит, сапоги за ушки связаны и через плечо перекинуты. Зачем в теплынь обувать сапоги — износить всегда успеешь. Не знал в эти юные годы Ванюшка Сытин, кем ему хотелось быть. Умишком своим прикидывал: сначала идти в город в услужающие, а потом бы в приказчики… И был к тому довод: по арифметике в школе первым шел, любая задача — под силу.

…После одного запоя с припадками отец Ванюшки лишился в волостном правлении места. По родству и знакомству удалось Дмитрию перебраться в Галич, более живой городок, и там он устроился на службу в земство. Появились проблески небольшого семейного счастья. На двадцать два рубля жалования в месяц как не жить, если мука ржаная рубль пуд?.. Да и Ванюшка не топтался на месте, подрастал, скоро и ему быть не на харчах у отца с матерью, не обузой, а помощником.

В уездном Галиче, рядом в Шокше-селе и в Рыбацком на берегу многорыбного озера жил в ту пору народ рукодельный, бойкий и не бедный. Галичане с давних пор через Вологду и Череповец, а то и через Москву — железной дорогой — большими артелями отправлялись в Петербург. Они там очень нужные люди: стены штукатурили, потолки расписывали, голых дев и амуров со стрелами малевать так обучились, что никто с художниками-галичанами сравниться не мог. Были и торгаши из галичан, мелкие лотошники, и приказчики, умеющие покупателя обжулить и хозяина обворовать. Одним словом, люди ловкие, не хуже грязовчан и ярославцев…

Из Питера они обычно возвращались ненадолго с деньгами, обзаводились хозяйством, строили себе уютные крашеные домики с палисадами и резными мезонинами, оставляли многодетных жен и снова отправлялись в Питер.

Пришла пора начинать жизнь и подростку Ванюшке.

Первая узкая калиточка открылась в широкий недетский мир, — это была поездка Ванюшки Сытина со своим дядей на Нижегородскую ярмарку. Для тринадцатилетнего парнишки путь от Галича в Нижний, через Кострому по Волге был открытием мира. По Волге шли баржи с товарами из Питера, с низовьев Волги к Рыбинску за колесными буксирами тянулись караваны с мукой, с чугуном и железом из далеких уральских краев, с притоков Камы.

В Нижнем Новгороде Ванюшка Сытин вместе со своим дядей подрядились у коломенского купца-меховщика торговать вразнос меховыми изделиями. Дядя уже не первый год ездил ‘внаймы’ к этому купцу и считал делом выгодным торговать чужим товаром. Можно остаться без прибыли, если товар не пойдет, но зато в убытке никогда не будешь. Этот нетрудный комиссионный прием торговли с мальчишеских лет усвоил Ванюшка, а впоследствии использовал сам, когда стал торговать картинками и книжками с помощью офеней.

— В ярмарочном водовороте, в шуме и гомоне гляди в оба за покупателями, чтобы не разворовали чужой товар. Есть такие ловкачи, что из промеж глаз нос украдут и не заметишь, — предупреждал дядя Ванюшку. — На первых порах поглядывай за публикой, а потом и вразнос тебе товарец доверю…

Поторговал Ванюшка вразнос шапками, меховыми рукавицами, выдубленными овчинами, — дорогих лисьих мехов и каракулей хозяин не доверял. Но и на этом деле за ярмарку получил с купца Ванюшка, при готовых харчах, двадцать пять рублей. На следующий год опять на ярмарку. Добыл тридцать рублей и не вернулся к родителям в Галич, решено — плыть глубже, искать, где лучше.

Коломенскому купцу он приглянулся: услужливый, исполнительный, порядочный, не воришка. Для службы в лавке такой парень будет клад. И купец соблазнил его ехать в Москву.

— Есть хорошие знакомые, устрою по меховой части. Благо с этими товарами ты на двух ярмарках свыкся.

После нижегородских ярмарок, бурных, веселых и сутолочных, древняя русская столица не так сильно поразила Ванюшку Сытина. Верно, очень много церквей, но до сорока сороков далеко. Сорок на сорок — тысяча шестьсот, такое число называлось для красного словца. Во всяком случае, церквей множество, часовен — тоже, если перед каждой останавливаться да молиться, то, пожалуй, и работать будет некогда.

Не угадал Ванюшка по меховой части. Там уже место было занято. Но у хозяина две лавки: меховая и книжная.

— Вот если в книжную, тогда пожалуй… Можно в ‘мальчики’ принять, услужающим. Сколько тебе лет-то? — спросил седобородый древний старик, хозяин лавки, Петр Николаевич Шарапов.

— Четырнадцать…

— Ну, тогда года на три-четыре в мальчики приму, а там дальше видно будет. Сходи помолись вот тут рядом в часовенке у Сергия Радонежского и приходи в лавку. Дело найдем, корм и ночлег — все будет не в обиду.

Шараповский ‘университет’

Книжная лавка Петра Шарапова находилась на бойком месте в центре Москвы, у Ильинских ворот. Над воротами возвышалась зубчатая башня с конусообразной надстройкой. На верхушке башни поскрипывал от ветра железный флажок на стержне. Рядом с проездом часовенка, а возле нее, под затертой временем вывеской, — не бедная и не богатая торговля книгами и картинами, дешевыми и невзрачными. У Петра Николаевича своя небольшая типолитография, свои печатники, приказчики и мальчики на побегушках.

Должность мальчика считалась ‘собачьей должностью’. А те небогатые хозяева и купчики, которые не держали при себе услужливых мальчиков, сплошь да рядом собакам своим давали кличку Мальчик — знай, дескать, наших, и у нас есть свои ‘мальчики’…

Спустя полвека Сытин пишет такие строки:

‘Мне было 14 лет. Я был велик ростом и здоров физически. Всякий труд мне был по силам. Моя обязанность была быть ‘мальчиком’. Вся самая черная работа по дому лежала на мне: вечером я должен был чистить хозяину и приказчикам сапоги и калоши, чистить ножи и вилки, накрывать приказчикам на стол и подавать кушанье, утром — приносить с бассейна воду, из сарая — дрова, выносить на помойку лохань и отбросы, ходить на рынок за говядиной, молоком и другими продуктами. Все это выполнялось мною чисто, аккуратно и своевременно, за что через год я был уже ‘камердинером’ хозяина, служил в его покоях вместе с его близким слугой и допускался в древнюю молельню — счищать пыль и чистить серебряные и золотые части риз на иконах, которых были десятки…’

Владелец книжной лавки Петр Николаевич был в преклонных летах, но крепок физически, так что в случае надобности, мог воздействовать на мальчиков вицей, а для взрослых приказчиков находил более строгие меры расправы. Но больше всего он действовал уговором, ‘божьим словом’. Чтил он древние иконы и книги ‘дониконианского’ письма. В досужее время, под праздники, вечерами, сам справлял в домашней молельне службы и проводил душеспасительные беседы, вспоминая заступника старой веры, сожженного в Пустозерске протопопа Аввакума.

— Упрямый, судари мои, он, касатик, был, за хулу, возведенную на самого царя и никонианцев, мученическую смерть принял. К самому морю-окияну был препровожден и в срубе томился под стражей, а ретив был до самой смерти, — восхищался Шарапов Аввакумом в присутствии своих богомольных приказчиков, печатников и мальчиков. — Вот уж кто умел постоять за веру по апостольскому учению! Бывало, царю Федору писал: ‘А что царь-государь, кабы ты мне волю дал, я бы их, никонианцев, что Илья-пророк, всех перепластал бы во един день. Не осквернил бы рук своих, но освятил, перво бы Никона, собаку, рассекли бы на четверо, а потом бы никониан…’ Вот как! Даже царей Аввакум не боялся! Вот господняя Самсонова силушка была в человеке…

В низкой, приземистой молельне на каменном полу постланы половики. Угол и стены завешаны древними иконами. Перед ними лампадки разноцветные, свечи в подсвечниках и аналой с раскрытой тяжелой книгой. Медные начищенные книжные застежки свисают с аналоя. Старик Шарапов, сгорбившись над книгой, держа в руках пятачковую свечу, начинает читать из ‘Житий святых’ и вдруг останавливается, не дочитав, поводит носом, раздувает широкие ноздри и, сердито обращаясь к своим подчиненным, говорит:

— От кого-то опять табачищем воняет? Кто накурившись пришел? Изыди вон! Не место курителю в молельне…

Из заднего ряда, робко пятясь к двери, удаляется приказчик. Извинения просит:

— Простите, Петр Николаевич, вчера был грешок. Соблазнился, вопреки своему желанию…

Приказчик тихонько закрывает за собою дверь с прибитым на ней восьмиконечным медным крестом.

— Страстно ненавижу это окаянное зелие! — отвлекаясь от чтения, говорит Шарапов и для внушения молодым людям заводит беседу. — Так знайте же, судари мои, и навсегда запомните в головах своих, что среди святых отцов вовеки курителей не водилось!.. Курить табак грешно, а по соборному уложению царя Алексея Михайловича, во время оно было и зело преступно. Обратимся мы к священным правилам, кои попраны никонианами и даже Петром Первым. Люди крепкой старой веры и поныне придерживаются осуждения богомерзкого табака. А допреж Петра строгость употреблялась вельми суровая, о чем в уложении сказано, что которые стрельцы и гулящие и всякие люди с табаком будут в приводе дважды, или трижды, тех людей надобно пытати, и не однова, и бить кнутом на козле, или на торжище. А за многие приводы у таких людей, сиречь табашников, пороти ноздри и носы резати, а после пыток и наказания ссылать в дальние города, куда государь укажет, дабы, на то смотря, иным неповадно было делать. Господи, что содеялось!? Ныне проклятое курево за грех не почитается… Доколе, боже, терпеть будешь?!

Перекрестившись на желтые, испитые лики святых великомучеников, старик Шарапов отвлекся от беседы о табаке, продолжил чтение, а служивые люди истово крестились и в нужных местах воспевали: ‘Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, боже’.

В конце этой беспоповской службы, после хвалы господу, начиналось поминовение угодных старой вере:

— Помяни, господи, во святых своих сожженного протопопа Аввакума, старицу Марфу-Посадницу, боярыню замученную Феодосию Морозову, убиенного Никиту-пустосвята, зарезанного анафемской рукою преславного отрока царевича Димитрия… — Перебрав так добрую дюжину угодных богу страстотерпцев, Шарапов, повысив голос, возглашал: — Подаждь, господи, жизнь светлую вечную на лоне райском твоем всем воинам, убиенным ханами татарскими Батыем и Мамаем, помяни, господи, без покаяния умерщвленных и утопленных в Волхове всех новгородцев по страшному недомыслию Грозного царя и его слуг диавольских… Не наказуй, господи, но прости разбойного раба твоего Василия, Тимофеева сына, Ермаком именуемого, слава ему за покорение еретиков безбожных и сотвори ему и всем помянутым вечную память!..

Кончилась служба, пора бы и свечи гасить да расходиться, но Петр Николаевич, приподняв с глаз очки на лоб, стал разглядывать всех проходящих перед аналоем и целующих серебряный оклад древней книги. И вдруг опять незадача в обиду хозяину-староверу: Шарапов приметил, как один из приказчиков, склонившись над ‘святой’ книгой, не прикоснулся губами к окладу, где было эмалевое изображение воскресшего Христа. Остановил хозяин приказчика и, взяв его за плечо, сказал:

— Неискреннее, не от души лобзание! Перецелуй снова!..

Приказчик повиновался, вернулся к аналою, перекрестился и чмокнул вознесшегося над гробом Спасителя.

— Вот так и надо! — одобрил старик и вдруг приметил, к своему удивлению, что другой приказчик из книжной лавки, ловкий и обходительный, всегда по моде и форсисто одетый, Гаврюха Полуянов явился к молению с обезображенным ликом: обе щеки нагладко выбриты, усы пострижены и только под нижней губой махоньким клинчиком, вроде бы для приличия, ютилась уродливая бороденка.

— Это еще что такое?! — возопил Шарапов. — Не у меня бы тебе, Гаврюха, в книжниках работать, а в ресторации либо в кабаке. Разве это борода? Один клочок, как у бедного еврея. Разве к лицу православному такое убожество? Вырасти и не срезай, и наперед знай: я такого баловства ни в меховой, ни в книжной лавке не потерплю!..

— Петр Николаевич, не возбраните, мне и совсем без бороды положено быть…

— Почему такая привилегия?

— Да мой тезка архангел Гавриил всегда без бороды изображается.

— Перестань, Гаврюха! Сие не твоего ума дело! Не тебе судить, что установлено церковью. Ангелы господни это те же мальчики в услужении Христу и Саваофу…

Ванюшка Сытин незаметно усмехнулся. ‘Ловко старик поддевает, — подумал он, — значит, я ангелок наземный, летай во все стороны, успевай только. Ай да старовер! И видать, большой знаток писания’. Поцеловав книгу, Сытин пошел было к выходу, но хозяин окрикнул всех:

— Останемся еще, судари мои, на минутку!..

Все остановились, поворотясь лицом к божнице, в ожидании, что еще станет изрекать умудренный старокнижной мудростью Петр Николаевич.

— Судари мои, вот полюбуйтесь на Полуянова Гаврилу, по рылу ему борода или не по рылу? На немца-иноземца смахивает. Сказано тебе, Гаврила, не потерплю такого паскудия. Выращивай и стань человеком, подобием божьим. И вы все, судари мои, внемлите, что писание о сем глаголет: ‘Брадобритие, ведайте вы, преступно. О том речено в писаниях многих и у Киприяна Карфагенского и Епифания Кипрского, и в греческой кормчей, и в книге Кирилла, что против латинской ереси. Еретики насмехаются над правоверными, что борода-де глупа, растет не токмо на лице, но и на подпупии. Грешно так рассуждать!..’ — Посмотрев на низкий, прокопченный свечами потолок, словно бы подыскивая сказанное в писании, Шарапов, вспоминая, молча пошевелил губами, потом сказал: — В постановлении святых апостолов речено есть: не должно бороду портить и изменять образ человеческий, созданный богом по своему подобию. И не следует носить длинных волос, подобно блудницам. Бритый на скопца похож… Стригущий бороду мерзок пред богом, как и еретик инаковерующий…

В подтверждение этих слов Шарапов прочел в старой книге подходящие места и еще раз растолковал их.

— А теперь гуляйте с богом, а ты, Ванюшка, собери все маленькие от свечей огарыши в корзину, а покрупней которые — оставь в подсвечниках…

С первых же дней как поступил в мальчики, Ванюшка приглянулся хозяину. Глаз у Шарапова на людей наметанный, его не обманешь. Ванюшка Сытин хорошо читал славянскую грамоту и любил посещать кремлевские храмы. В досужее время хозяин давал ему читать книги и проверял по прочтении:

— Позволь-ка, Ванюша, знать, о чем твой тезка Иоанн Златоуст пишет, как ты уразумел?

Ванюшка рассказывал:

— Златоуст прозван за красноречие в писании — сильный духом, он учит, как человеку должно стоять за правду, быть подвижником во славу дел благородных и праведных. Он и сам был великий подвижник, оттого стал святым и чтимым церковью.

— Правильно, сударь мой, правильно. А теперь на-ко вот почитай сочинение Ефрема Сирина, да поучись у него терпенью, как человеку должно нести крест свой, он обучит тебя трудолюбию, а это главное в жизни человеческой. От всякого труда что-то остается, а от безделия — ничего…

Не всегда и не со всеми так обходителен и благостлив был старик Шарапов, иногда к провинившемуся мог еще крепко и руку приложить.

Один из мальчиков, Афонька Белов, как-то навлек на себя подозрение хозяина. Пришел хозяин и видит: что-то Афонька пузом стал толстенек.

— Вишь ты, как на хозяйских-то харчах упитался! На брюхе-то хоть овес молоти, — и слегка ладонью ударил Афоньку по животу.

Вспыхнул Афонька, лица не отличить от кумачовой

Константин Иванович КоничевРусский самородокПовесть о Сытине

От автора

Вступление в жизнь

Шараповский ‘университет’

Читайте также:

Константин Иванович Коничев
Русский самородок
Повесть о Сытине