Русский Рокамболь, Цеханович Александр Николаевич, Год: 1892

Приключения
Время на прочтение: 218 минут(ы)
Скачать в PDF

Александр Николаевич Цеханович

Русский Рокамболь

Маленькое происшествие с большими последствиями

В одно прекрасное утро чиновник Курицын потянулся было с постели за своими серебряными часами, которые имел обыкновение класть на ночной столик, и вместо них схватил записку.
Чуть брезжил серенький день. Где-то вдалеке слышалась плаксивая нота заводского гудка, со двора неслись звуки скребка и топора о промерзлые поленья дров.
— Что за черт! — сказал Курицын, потирая глаза, и машинально поднес записку к своим близоруким, заспанным глазам, но, не разобрав ничего, потянулся за очками. Потом бросил записку и очки и нащупал коробок спичек.
Зажегши свечу, он еще явственнее убедился в отсутствии часов и опять пробормотал:
— Что за чертовщина?..
Поглядел под стол — нет. Отодвинул коробку с папиросами — нет.
— Куда же они могли запропаститься?! Гм!..
Он поднял записку, надел очки, подвинул свечу и прочел нечто такое, отчего обе руки его опустились, а взгляд надолго в тупом недоумении устремился на карниз потолка.
В квартире было совершенно тихо.
Сладкий, утренний сон распустил свои белые крылья с одинаковой неясностью и над кухаркой Прасковьей, не так давно затворившей черный ход за сердечным дружком, и над супругой чиновника Курицына Марьей Ильиничной, сухощавой дамой, имеющей обыкновение ложиться спать в папильотках, и над кроватками сына Василия, десяти лет, дочери Глафиры, семи лет, и сына Андрея…
— Нет! Каков мерзавец! — воскликнул вдруг чиновник Курицын, вскакивая с постели. — А? Каково?.. Я всегда говорил, что он будет мерзавцем!..
В ответ на это громкое восклицание Марья Ильинична из соседней комнаты, куда была отворена дверь, томно и сладостно промычала. Затем послышался скрип кровати, и все смолкло.
Чиновник Курицын спустил ноги в туфли, поднял оброненную записку и опять поднес ее к свече.
На лоскутке бумаги довольно крепким и четким почерком значилось следующее:
‘Я у вас, папенька, просил сегодня рубль, потому что вы получили жалованье, а вы не дали… и вообще, последнее время вы с маменькой стали уж больно часто таскать меня за волосы… А разве я виноват, что я от другой маменьки… Осатанело мне уже все это… Вот я, как вы только заснули вечером, в 10 часов, и взял ваши часы. Проститесь с ними да зараз и со мною. Адью.

Бывший сын ваш Андрей’.

— Гм! ‘Бывший сын’!.. Каков мерзавец!.. Я всегда думал, что из него выйдет большой негодяй, и этот факт, что он украл у меня часы, вовсе не новость!..
Курицын потер свои колени и смолк, болтая ногами, уставившись на занавес окна, все более и более освещаемый лучами утра.

Подмастерье

В подвальном этаже, у окна, на стеклах которого красовался вырезанный бумажный сапог, сидел красивый черноволосый юноша, проводя гладильником по подошве ‘вновь строящегося’ ботинка и напевая вполголоса что-то весьма неопределенное по мотиву.
Хозяин, толстый как бочка, с слезливыми серыми глазами и седой бородой, сидел на другом ‘барабане’ напротив и, посапывая, производил ту же работу, что и его помощник. Ученик Фролка, стриженный котиком, неистово околачивал каблук громадного мужицкого сапога с голенищем, ростом чуть не равнявшегося ему самому.
В тусклые оконца глядел солнечный весенний день, один из тех дней, когда на улицах Петербурга сани шаркают по камням рядом с пролетками и когда метлы дворников, как кропильники, погружаются в большие черные лужи. Тут, на окраине столицы, в особенности было ощутимо приближение весны.
В открытую форточку влетала холодная струйка воздуха, но такая чистая, такая пахучая, что молодой подмастерье несколько раз поднимал голову и, раздувая ноздри, шумно вдыхал в себя этот приятный острый холодок.
В подвале было душно, пахло овчиной, свежей кожей и жильем. Воздух был густой и мутный.
— Да не так, черт! — хриплым голосом вдруг крикнул хозяин — Тупицу не сглаживай, а выемку больше гладь.
Юноша вздрогнул бровями и навел на старика свои острые, серые глаза странного блеска.
— У-у, арестант, — уже несколько смущенно пробормотал хозяин и отвернулся.
На несколько минут воцарилась тишина, прерываемая только шарканьем гладильников да стуком Фролки о каблук, шириною с доброе чайное блюдечко.
Помощником был Андрюшка, сын чиновника Курицына.
Тотчас же по совершении кражи (это было часов около одиннадцати светлой весенней ночи) явился он к товарищу своему, занимавшему со старухой матерью тесную квартирку в четвертом этаже большого каменного дома.
‘Товарищу’ было лет семнадцать, вследствие чего четырнадцатилетний Андрюшка находился под давлением его авторитета.
Мать ‘товарища’, бедная вдова, с ридикюлем долго обхаживала все присутственные места, выхлопатывая себе пенсию за служебные доблести покойного супруга. Она только и знала, что писала десятками прошения. Плакать же входило в круг ее ежедневных непременных обязанностей.
К этому самому товарищу и направился Андрюшка.
Содержатель негласной покупки и продажи в доме, где жил Алешка, оказался его приятелем. Часы были проданы, и с вырученными деньгами решено было на всю ночь поехать на лодке.
Накатались и вернулись. От денег, вырученных за часы, осталось что-то рубля два, а к отцу Андрюшка являться больше не хотел. Ему опротивела эта жизнь, где он прозябал, а не жил.
Надо было идти куда-нибудь искать пропитания и приюта. Алешка, тотчас же по истощении кошелька товарища, круто переменился. Он отказался наотрез долее путаться с ним, говоря, что сегодня он едет к Аркадию.
— Возьми и меня! — простонал Курицын.
Алешка захохотал:
— Тебя, в таком костюме?
С камнем на сердце вышел от ‘товарища’ Андрюшка и побрел по улицам, сам не зная, зачем и куда.
Брел он долго, сворачивал из улицы в улицу, переходил мостовые и опять шел, шел без конца.
Вдруг сзади него раздался пронзительный свисток. Андрюшка вздрогнул, поднял голову и увидел два ужаса сразу. Во-первых, он увидел, что машинально забрел к дому, в котором жил его отец, старый чиновник Курицын, и, во-вторых, заметил двух бегущих прямо на него городовых, одного Матвея Ивановича, который всегда стоит перед их домом, а другого незнакомого.
Он так был ошеломлен совокупностью этих обстоятельств, что остановился как вкопанный.
Оба блюстителя порядка схватили его под руки и повели в участок.
Андрюшка там сознался во всем чистосердечно. Послали за чиновником Курицыным. Тот явился суровый, с орденом в петлице и с неуклонною волею наказать беглеца.
На вопрос, угодно ли ему взять и простить сына, он торжественно заявил, что для таких негодяев есть исправительные заведения, куда он требует препроводить его, причем присовокупил, что, согласно статье такой-то устава уголовного судопроизводства, малолетние, совершившие проступки…
Его речь прервало громкое рыдание сына.
— Простите его! — сказал пристав.
— Нет-с… прошу вас поступить с ним по всей строгости существующего закона.
После этого чиновник Курицын вышел.
Андрюшка был препровожден куда следует, там он отбыл соответствующее тяжести его поступка наказание, а именно — отсидел в исправительном доме со всяким сбродом пяток лет и приобрел все качества, делающие честь законченному подлецу.
Задерживаться в подмастерьях у сапожника не входило в его планы. Он ждал случая выдвинуться. Пока же внимание его, а отчасти и сердце было занято одной интрижкой.

Сестры

В одном доме с мастерской хозяина Андрюшки проживали две одинокие девушки-сестры. Когда-то вполне благопристойное, семейство их стало рушиться со смертью матери. Отец не смог пережить горя, вскоре запил по-черному, был выгнан со службы. Собственный домишко пришлось заложить. Старуха бабка выгадывала копейки, чтобы прокормить сирот-внучек. Ее хватило ненадолго. Едва старшая обучилась ремеслу белошвейки, бабка умерла. Отец давно не обращал на дочерей никакого внимания. Наконец и он умер. Тогда старшая сестра Софья переехала в меблированную комнату и занялась поденным шитьем, младшая помогала ей.
Как и всегда почти бывает в таких случаях, Софья влюбилась в ‘кого-то’. Этот кто-то оказался (но, увы, слишком поздно был разгадан) негодяем, потом в качестве утешителя явился другой, но и он не оправдал доверия… и так далее…
Наташа глядела на эти превратности судьбы своей сестры и твердо решила, в своем детском, невинном сердце, не доверять ‘противным мужчинам’, заставляющим так много страдать ‘бедную Соню’, но… пришла пора, когда и она смягчила свое решение…
Это было месяц тому назад.
В отсутствие сестры она шила около окна на машинке. Надо было спешно подрубить около дюжины больших, хороших простынь с богатыми метками, в приданое дочке одного важного чиновника. Машинка так и трещала, рука устала вертеть колесо, глаза слипались от мигания иголки, стежки начали выходить не совсем ровные, и Наташа решила передохнуть…
Она откинулась на спинку стула и опустила усталые руки. В это время кто-то громко засвистел на дворе отрывок какого-то каскадного вальса.
Наташа поглядела в окно и увидела красивого юношу в куртке мастерового, облокотившегося о косяк грязной двери, ведущей в сапожную мастерскую.
Яркое солнце полудня отчетливо рисовало его стройную фигуру на темном фоне входа.
Лучи солнца отражались на медной бляхе его пояса, а когда глаза молодых людей случайно встретились, те же лучи сверкнули в темных зрачках красавца подмастерья.
Наташа отскочила от окна и с удвоенным рвением принялась за работу. Хорошенькая белокурая головка ее еще ниже опустилась над полотном, но непослушные глаза все-таки нет-нет да и взглядывали в окно.
А подмастерье продолжал свистать все лучше и лучше, все новые и новые мотивы, так что под конец по одному музыкальному репертуару можно было заключить, что это не простой сапожник, а человек со вкусом и даже с образованием.
Так, по крайней мере, думала Наташа, искоса разглядывая в окно красавца. Не обращая внимания на треск своей машинки, она прислушивалась к насвистываемым мотивам.
Андрюшка тоже заметил хорошенькую русую головку и в последующие дни начал старательно заводить интрижку.
Несмотря на свои юные годы, достаточно искушенный в делах любви, он повел интригу опытной рукой. Вскоре на черной лестнице состоялось свидание, потом другое, третье. И вот в заключение упала записка. Она была ответом на его письмо, в котором он, прося свидания, сообщал, что имеет сказать что-то весьма важное.
Он и раньше намекал юной швейке о том, что он не простой мастеровой, каким кажется с виду и как все думают, а что он дворянин, скрывающийся под этой личиной от преследования своих врагов, и что впереди у него блестящее будущее. Говоря эти последние слова, Андрюшка не лгал. Он сам твердо верил в свои мечты и действительно собирал в тайнике своей души громадные силы, чтобы их применить к жизни.
Даже во сне он иногда бредил такими фразами, которые смущали старого сапожника и иногда даже приводили его в ужас.
Андрюшка ждал чего-то или, вернее, какого-то момента, какого-то толчка извне. Он ждал случая и твердо верил, что этот толчок и случай придут к нему на помощь и тогда вся жизнь его изменится к лучшему. Откуда явится этот случай или толчок, он не знал, но ждал его с нетерпением, с замиранием сердца, готовый на все и на вся.
Так неопытный молодой разбойник, сидя в засаде, впервые сжимает рукоятку ножа своего, обнаженного во имя богатой наживы и страсти к приключениям.
Наташу увлечь было нетрудно.
Совершенно неопытная и немного даже глупенькая швейка охотно поверила всему, что говорил ей молодой подмастерье.
Его жгучие черные глаза, его смелые мужественные жесты, его красота — все это с первой встречи, с первого слова безропотно покорило девушку его воле.
Андрюшке она просто нравилась, как молоденькая, хорошенькая девочка, особенной любви он к ней не чувствовал, но среди скуки и выжидания чего-то необычайного и перелома в жизни эта интрижка развлекала юношу.

Случай

В городском садике чуть зеленела молодая листва. Аллейки еще были сыры, трава коротенькая, мелкоусая, еле-еле пробивающаяся…
Жаждущих подышать свежим, весенним воздухом было много.
Андрюшка явился франтом, на нем было мышиного цвета пальто, шляпа-котелок и тросточка, резная ручка которой изображала петушиную голову.
Медленно и важно пошел он по главной аллейке, стараясь и видом и манерами подражать тем франтам, которых он встречал на улице и признавал за кровных денди.
В общем, он был очень недурен и ‘подражание’ выходило у него недурно. Наташа, завидев его, даже покраснела от удовольствия и как-то смущенно начала прятать за спину узелок, с которым она зашла в садик, идя с экстренной работы.
Андрюшка приветствовал ее почтительно-театральным поклоном. Она покраснела еще более. Затем оба сели на скамейку.
— Ведь сегодня праздник, — заговорил Андрюшка, — отчего же вы сюда с узелком-то пришли?
— Я с работы! — тихо и как бы извиняясь ответила Наташа.
— Гм… И охота вам работать даже в праздник?..
— Что ж делать, я была у графа у одного… Фамилия ему Радищев… Может быть, слыхали? Положим, они не очень богато живут, а все-таки настоящие графы… и вот что я вам хотела еще сказать… Вот случай-то… я и теперь просто не могу прийти в себя от удивления… когда я пришла туда. Сегодня я в первый раз там, сестра меня послала… гляжу из залы в будуар графини… вдруг входит… Ей-богу, я даже чуть не упала… Ну вот две капли воды, вы входите… То есть даже не отличить… Глаза, волосы, рост… все, все… Я уж подумала, что это вы, потому что вы же и рассказывали мне, что вы не простой человек, а должны скрывать до поры до времени ваше звание.
Она проговорила все это, опустив голову и, по обыкновению, смущенно теребя оборку платья, но если бы она подняла глаза и взглянула на лицо Андрюшки, то, наверно, испугалась бы.
Он внезапно побледнел, потом сразу кровь прихлынула к голове с удвоенной силой, а глаза заблестели какой-то радостью и решимостью.
Но он скоро овладел собой и с улыбкой тихо спросил:
— Неужели уж так похож?
— Не похож, а просто совсем вы…
— Когда же это вы видели его? В котором часу?..
— Да поутру… Я там на полдня была взята…
— Куда же он потом скрылся?..
— Не знаю, кажется, ушел куда-то…
— Ушел?
— Да…
Андрюшка принялся, опустив голову, чертить на песке тросточкой буквы, совершенно незнакомые для Наташи, несмотря на то что она была грамотна.
— Какие это вы буквы чертите? — спросила она, с удивлением взглянув на него.
— Это?
— Да…
— Французское слово… je t’aime [Я люблю — фр.].
— Вы знаете по-французски?
— Конечно! — небрежно ответил подмастерье. — До того несчастия, которое заставляет меня тайно от всех вести эту жизнь, я учился… я был в высшем учебном заведении.
— А что значит это слово?
— То значит, что я хочу давно сказать вам.
— А что же?
— ‘Je t’aime’ — значит ‘я тебя люблю’.
Наташа побагровела и закрыла лицо руками.
В это время сидевший на краю скамейки какой-то господин встал и ушел.
Андрюшка, казалось, только и ждал этого. Он придвинулся и страстно заговорил:
— Да-да, я люблю вас, Наташа, знайте это!.. А вы?..
Он остановился, принял красивую позу и старался заглянуть в лицо молодой девушки ласковым взглядом, но его глаза не поддавались обману, они выдавали его, и в них светилась какая-то затаенная, мрачная мысль.
Но голосом Андрюшка владел в совершенстве, к тому же Наташа была слишком хорошенькая девочка, так что в этот момент он, может быть, и был искренним.
— А вы?.. А ты, Наташа? — тихо повторил он, мелодично вибрируя и силясь отнять от лица ее руки. Но вместо ответа Наташа вдруг открыла заплаканное лицо, быстро глянула по сторонам и, видя, что момент удобен, бросилась к нему на шею, горячо поцеловала его три раза в губы, в щеку и отвечала…
Андрюшка самодовольно захохотал, но тотчас же лицо его приняло прежнее выражение, отражавшее овладевшую всем существом его мысль. Он еще раз пристально поглядел в лицо молодой девушки, взглядом своим он как будто пытался выведать самые сокровенные тайны души своей собеседницы. Наташа выдержала этот взгляд и, как бы понимая его вопросительное значение, сама спросила:
— Что вы так смотрите на меня?
Андрюшка опустил голову и опять зачертил тросточкой по песку. Он собирался сообщить что-то, и это ‘что-то’ было очень важно. По крайней мере, на наглом лице его впервые мелькнула тень смущения.
— Одно уж я сказал тебе, Наташа! — ласково, но чрезвычайно серьезно начал бывший воспитанник исправительного заведения. — Говорил я тебе и о другом, насчет моего прошлого, намекал на происхождение мое, тут есть тайна, которую я никому открыть не смел. Но теперь, сегодня, когда вышел такой случай, когда, так сказать, сама судьба устраивает все… я хочу тебе передать очень многое… Хочешь ты выслушать меня?
Голос молодого подмастерья пресекся от волнения. Наташа едва узнала своего возлюбленного, так преобразился он в эту минуту…
— Правда, ты говоришь, что любишь меня?! — вдруг задыхаясь, шепнул он, наклонившись к ее уху. — Правда? Говори! Поклянись — и я тебе все открою, но помни, если ты солжешь… если ты изменишь мне, я тебя убью… Слышишь… убью! Я тебе сам клянусь в этом!
Наташа затрепетала. Жгучие взгляды Андрюшки пронизывали ее насквозь… Она чувствовала, что и душа и тело ее отныне безвозвратно принадлежат ему. Довольно ему взглянуть на нее вот так, как теперь, и она сделает все, что ни прикажет он, она была вся в полной его власти. Собственная воля ее пропала. А он все твердил, стискивая ее руку:
— Поклянись!.. и я тебе все открою. Ты будешь моя… и мы вместе с тобой разделим то, чего я думал сперва достичь один… в своем одиночестве. Судьба поставила тебя на мой путь, Наташа, и все кончено. Ты должна быть моею… Ты слышишь, ты понимаешь, это я тебе говорю?..
— Слышу и понимаю, — тихо уронила Наташа, все более и более подчиняясь действию этого страстного шепота и поддаваясь влиянию его выразительных глаз.
— И не изменишь мне никогда?..
— Никогда…
— И исполнишь все, что я ни прикажу тебе…
— Исполню, — ответила она без запинки и таким тоном безусловной покорности, что нельзя было сомневаться в правдивости ее слов.
— Ну, хорошо, я тебе расскажу все!.. Только помни, что после этого рассказа ты уже моя… Еще в последний раз поэтому переспрашиваю тебя: любишь ли ты меня настолько, чтобы разделить со мною всю мою жизнь…
— Люблю, — прошептала Наташа, поднимая глаза, в которых действительно светилась любовь.
— Ну так слушай же!..

Тайна

— Во-первых, я тебе объявляю, что сегодня мы уже виделись…
— Как виделись?! — удивленно и испуганно переспросила Наташа, прекрасно знавшая противное.
— Ну так знай же, я — граф Радищев…
Молодая девушка широко открыла глаза и застыла в позе изумления.
— Да, — продолжал Андрюшка, — я видел тебя сегодня… Но помни, что все это — страшная тайна! Ты больше не должна предлагать мне ни одного вопроса, потому что все равно я тебе ничего не отвечу сегодня. Второе — ты больше не должна показываться туда. Если твоя работа еще не окончена, то все равно откажись от нее письменно, отговорись нездоровьем, а я сам отнесу это письмо… Поняла?
— Поняла, — ответила Наташа испуганно и в то же время подобострастно глядя на своего собеседника.
— А когда все устроится, — продолжал Андрюшка, — когда я больше не должен буду скрываться и вести такую жизнь, как я веду… тогда ты будешь женою моей и мы заживем с тобою, Наташа… А пока ни единому на свете человеку ты не должна и намекнуть даже о том, что я тебе сейчас сказал… В противном же случае как я ни люблю тебя, но все-таки не пощажу и твоей жизни… Клянусь, я убью тебя!..
Эту последнюю фразу Андрюшка произнес так внушительно, что Наташа вздрогнула.
Через несколько минут они расстались, она получила приказание немедленно идти домой, а он сам заявил ей, что пойдет ‘туда’ по делу, требующему его присутствия еще раз.
Возвращаясь домой и раздумывая на тему всего сообщенного Андрюшкой, Наташа ни на минуту не сомневалась, что все сказанное им — сущая правда.
Неопытная и малоразвитая девочка была в состоянии близком к восторгу.
‘Он — граф!’ — думала она, он сделает и ее богатой, знатной дамой. О! Какою очаровательною казалась ей эта перспектива! Ради нее она теперь готова молчать, как убитая. И как она будет гордиться теперь своей тайной связью с этим юношей! Как стоически будет переносить насмешки сестры! Какое ей дело до них, когда в перспективе у нее так много всего, чем она сразу удивит и повергнет перед собой всех, кто вздумает смеяться над ее связью с подмастерьем.
Выйдя за ограду садика, Андрюшка несколько раз оглянулся назад, вслед быстро удаляющейся Наташи, и, когда заметил, что она свернула в ближайшую улицу, он вошел в портерную.
Хозяин встретил его с дружеской улыбкой, и оба поздоровались за руку.
— Дай-ка кружечку, Калиныч!
Калиныч нацедил кружку и подал ее через прилавок.
— Ну что, как дела? — спросил он.
Андрюшка отхлебнул пива и проговорил:
— Дело ничего! Скоро срок оканчиваю!
— У мастерового?
— Да.
— А сколько осталось?
— Да с месяц, не больше.
— А потом как же?..
Андрюшка лукаво улыбнулся:
— Что ж потом?.. Потом тоже хлеб будем жевать ртом…
— Так! — сказал Калиныч, смахнув что-то с прилавка, и вдруг прибавил: — А папенька-то ваш как узнал, что вы сюда ходить зачали, перестал нас посещать… то, бывало, все со службы на перепутье и забежит кружечку перехватить, а теперь — нет…
— А ну его, — махнул рукой Андрюшка, и глаза его блеснули ненавистью. — Теперь предлагай он мне мировую, то я ему наплюю в рожу, и больше ничего. Он понимает это, верно, потому и опасается.
— Это точно, — ответил портерщик. — Да нонче он что-то и сам опускаться стал, попивает, говорят. Стороной слышал, что и жалованье сбавили.
Но Андрюшка уже не слушал болтовни буфетчика, он вынул из кармана клочок бумаги и принялся писать карандашом ряд каких-то знаков.
Излиновав ими весь клочок бумаги, он подал его Калинычу.
— Отдайте-ка это Померанцеву, когда он зайдет, только не забудьте, пожалуйста.
Портерщик взял бумажку, бережно положил на полку и обещал передать.
Андрюшка расплатился и вышел. Чем дальше шел он по улице, тем более мрачнело его лицо.
Видно было по всему, что нелегкую думу нес он с собою. Да оно так и было. В мозгу Андрюшки росло громадное предприятие. Он осмысливал все шансы и трудности его, но чем больше предвиделось их, тем настойчивее упрямился он в своем решении.
Страстная натура юноши, так долго искавшая исхода из своего замкнутого положения, получила тот толчок, в который она сама верила и который она ожидала с таким нетерпением.
У него теперь есть ‘двойник’… Что же из этого следует?.. А вот что: граф Радищев, тот самый, о котором рассказывала Наташа, отныне одно лицо с ним, Андрюшкой, и так как одному человеку жить в двух лицах неловко, то из этих двух вскоре выйдет одно. Как это все устроится, покажет будущее, но пока Андрюшка твердо решил принять эту случайность, эту игру природы за указание самой судьбы и не упускать выгодного случая.
— Сперва, впрочем, надо все это проверить, — решил он, — я хоть и верю Наташке, она не соврет… но все-таки — это дело требует самого точного исследования.

Господин Померанцев

В Петербурге есть замечательные личности. Они живут десятки лет, и живут хорошо, не то что как-нибудь со дня на день, а между тем не имеют положительно никаких законных доходов. В крайнем случае они прикрываются каким-нибудь ремеслом или имеют незначительно оплачиваемые занятия. А между тем квартира, одежда и самый образ жизни этих таинственных субъектов говорит в пользу их значительной состоятельности.
Впрочем, так жить только и можно в Петербурге. Там спрос и предложение вращаются со страшной быстротой и на значительные суммы. Жажда наживы нигде, как известно, так сильно не развита, как в крупных центрах, переполненных всякими соблазнами.
Один из таких героев и был господин Померанцев.
Жил он где-то в Коломне, нанимая две меблированные комнаты за довольно дорогую плату.
Это был человек лет сорока, с физиономией старомодного чиновника, то есть с лысиной, бритой губой и густыми, коротко подстриженными бакенбардами. Глаза его были серые, тусклые, взгляд хитрый и проницательный.
В качестве отставного военного он носил фуражку с кокардой на околыше, не расставался с палкой с серебряным набалдашником, носил замшевые серые перчатки, с якобы бонтонной [бонтонный — аристократический, принадлежащий высшему свету] небрежностью никогда не застегивая их на крючки и пуговицы.
К массивной золотой часовой цепи на жилете было привешено золотое пенсне. Вид его вообще был не только солиден, но даже внушителен.
Однако не всегда он бывал одет таким образом. Иногда его видели в нарядах вовсе не соответствующих его степенности. Фуражку с кокардой тогда заменяла простая, довольно потертая шляпа, пальто было худенькое и в руках трость с металлическим молотком на рукоятке.
В таком костюме всего чаще появлялся он в портерной уже известного нам Калиныча, куда он ходил с разнообразными целями.
По официальным данным, Померанцев жил на ‘собственные средства’.
Это странное выражение, так часто повторяемое в протоколах столицы, к нему было чрезвычайно применимо и вовсе не возбуждало никаких подозрений. Этот человек действительно жил на свои средства, но какие были эти его средства — никому до этого дела не было. Померанцев слыл везде под названием ‘всезнай’.
Жуирующий Петербург, состоящий нередко в близких отношениях к героям скамьи подсудимых, эти мишурные денди, саврасы и прочие прожигатели жизни, они знали Померанцева, все до одного. Они были его клиентами и все нуждались в его советах и указаниях.
Эти-то ‘советы и указания’ и составляли предмет дохода Померанцева. Если, например, кто-нибудь из имеющих право искать денег взаймы не знал, как это сделать, то ему тотчас же давали адрес ‘всезная’, и через несколько дней заем устраивался. Точно так же, если кому-нибудь нужны были сведения о ком-нибудь, хотя бы едва заметном лице среди петербургской толпы, то он получал их через Померанцева.
При таких условиях давались, конечно, и такие сведения, которых нельзя было почерпнуть никаким легальным путем. Справки, конечно, очень хорошо оплачивались, и цена их была тем выше, чем интимнее требовалось сообщение.
Каким путем доставались эти сведения самому Матвею Ивановичу Померанцеву — это был его глубокий секрет.
Матвей Иванович был человек настолько таинственный и загадочный, что в случае надобности доставил бы очень трудную работу даже сыскным агентам. Так, мимоходом и по разным слухам известно было, что он родился в Петербурге, служил действительно в каком-то пехотном полку, но недолго длилась эта служба — всего несколько месяцев. Потом он женился, взяв жену из круга далеко не интеллигентного, но с капитальцем, потом овдовел, тоже очень скоропостижно… но все это было давно… очень давно!
Из последующей жизни Померанцева известно было только то, что он появлялся решительно везде, где появлялся наш ‘весь Петербург’, на гуляньях, на скачках, на рысистых бегах, в театрах… и везде он имел вид степенный и внушительный.
Вероятно, заказывая фуражки и шляпы свои, он в особенности обращал внимание на прочность козырька, потому что едва ли кому другому, как ему, приходилось ежедневно столько раскланиваться со всевозможными лицами.
Но какое же отношение этот, во всяком случае, солидный гражданин мог иметь к подмастерью Андрюшке, недавнему клиенту исправительной колонии?..
Почему этот последний так смело и фамильярно пишет ему записку какими-то знаками, и наконец — о чем?
Когда окончился срок исправительного заключения и наступил день раздачи питомцев в ремесла, среди толпы мастеров, явившихся выбирать себе учеников и подмастерьев, все заметили человека бедно одетого, но очень почтенной наружности. Он пристально глядел на передаваемых с рук на руки питомцев и, казалось, сам искал случая взять и себе одного из них. Это был Померанцев.
Но раздача приходила к концу, а он никого не выбрал, только с особенным вниманием острые глаза его остановились на наглом, красивом лице Андрюшки.
Узнав, что последний записывается подмастерьем к толстому сапожнику, он подошел к юноше и заговорил с ним…
— За что вы тут содержались? — спросил он Андрюшку.
— За дело! — грубо ответил тот и притворно зевнул.
Померанцев улыбнулся, так что невольно улыбнулся и Андрюшка, почувствовав к нему сразу и доверие и симпатию.
Андрюшка понял в этой улыбке, что стоявший перед ним господин вовсе не ‘кисляй’, не какой-нибудь правоучитель, а ‘весельчак’, и, может быть, знакомство с ним принесет ему пользу Да недаром же, верно, он и бродит тут. Сообразив все это, Андрюшка отвечал все продолжавшему дружески и вопросительно улыбаться Померанцеву:
— За кражу!
Померанцев поглядел в лицо говорившего еще пристальнее и в свою очередь сообразил, что в этих прекрасных чертах отражается безмятежно огрубелая, застывшая душа. Раскаяния или даже конфуза, столь свойственного его возрасту, не было и следа.
— За пустяк, верно? — подмигнул Померанцев, предварительно улучив удобную минуту, когда решительно ни один глаз не устремлен был на их беседу.
— Нет, за часы! — отвечал Андрюшка.
— Золотые?
— Серебряные.
— У кого?
— У отца!
И Андрюшка презрительно махнул рукою, как бы сожалея, что кража так мизерна и совершена именно у отца, а не у кого-либо другого.
Глаза Померанцева приняли задумчивое выражение. Он что-то соображал.
— А сколько времени вы тут содержитесь?
— Давно уж!
— Отойдите-ка немножко, вот сюда, за угол, — шепнул Померанцев, трогая Андрюшку за рукав.
Тот с выражением чрезвычайного любопытства повиновался.
Они вышли в коридор и, связанные обоюдной опасностью быть замеченными начальством и оба озираясь, стали шептаться.
Они поняли друг друга и сблизились разом в один миг крепче, чем люди, знающие один другого целые годы.
— Не потеряйте мой адрес! — сказал Померанцев, протягивая свою карточку… — Я вижу, что вы человек годный не на одно шитье мужичьих сапог… В первое же воскресенье, когда с разрешения вашего патрона вы можете воспользоваться отпуском, заходите ко мне… и поговорим… Помните, что мне жаль вас оставлять в этой обстановке… Мы друзья! До свидания же!..
И Померанцев дружески протянул Андрюшке руку, которую тот пожал с самой наглой фамильярностью.
Затем они расстались.
Померанцев опять принял вид беззаботного фланера, а Андрюшка, сумрачно нахмурив брови, последовал за толстым сапожником, угрожающе бормоча что-то себе под нос.
Через некоторое время исчез и Матвей Иванович.
По дороге домой он загадочно улыбался и вообще имел вид человека, обделавшего славное дело.

Лучи на темную профессию

С этого дня Андрюшка начал регулярно посещать Померанцева по воскресеньям, в назначенные им часы.
На карточке, полученной им, было написано: ‘От 9 до 10 утра’.
В ближайшее воскресенье он разыскал дом, обозначенный в адресе, и взбирался по лестнице во второй этаж, где помещались меблированные комнаты, в которых проживал Померанцев.
Постучавшись и получив позволение войти, Андрюшка вступил в богато украшенную комнату, пол которой сплошь был устлан потертым, но дорогим ковром, по стенам висели картины, бронзовые бра и безделушки. Мебели было много, большие группы комнатных растений стояли около окон, в углу — виднелся щегольской письменный стол, с ярко блестевшим бронзовым прибором.
Увидев все это, Андрюшка оробел сначала, но это было недолго, затем он стал снова очень развязен. Он чувствовал, что в нем нуждаются, если пригласили сюда, чувствовал он и уверенность, что сумеет услужить, так как дело касалось и его выгоды.
Он давно был уже на все готов и только ждал благоприятного толчка, попутного ветра…
— А-а-а! — И Померанцев с улыбкой встал из-за письменного стола, протягивая посетителю руку. Потом он опять сел и быстро искоса глянул на часы, вделанные в чернильницу. — Ну-с… Я не думаю, чтобы я ошибся в вас. А время мне дорого, поэтому приступаю к делу сразу… Видите ли, в чем оно. Я нуждаюсь в способных и дельных агентах, разведчиках, и хочу завербовать вас в тот штат, который у меня уже имеется. Я сразу угадал в вас человека способного, энергичного и готового на все, ради, конечно, своей личной выгоды. Не правда ли, я не ошибаюсь? Ведь вы не захотите же на целую жизнь остаться сапожным мастером? Жизнь кипит ключом в молодых жилах… и сулит вам много, много лучшего, чем сапожное шило и колодка… Так ли я понимаю вас? Отвечайте мне прямо и истинно!
— Так, — ответил Андрюшка, и лицо его приняло такое суровое, умное и решительное выражение, что Померанцев, поощрительно ударив ладонью по столу, продолжал:
— Если кому-нибудь нужна о ком-нибудь (конечно, людям видным о видных же) самая интимная справка, то он может надеяться, что мое бюро ответит ему вполне обстоятельно, за это платят мне большие деньги, часть которых остается у меня, а другая идет на содержание моей агентуры. Агентов-разведчиков у меня до сих пор было двенадцать, вы вступаете, если хотите, тринадцатым… Славное число!.. Сперва, конечно, я вам положу незначительное жалованье, так как вы свободны для ‘дела’ только вечером, на короткое время. Я буду пользоваться вашими услугами в экстренных случаях, ночью и в праздники, тогда как другие агенты работают круглые сутки. Но и то жалованье, которое я предлагаю вам, конечно, покажется вам очень немалым. Я вам кладу семьдесят пять рублей в месяц. Довольны вы?..
— Еще бы не доволен! — радостно вырвалось у Андрюшки.
— Ну так вот-с, на первый раз вы должны будете отправиться в адресный стол, завтра, в час вашего ‘шабашенья’ и узнать, где живет и приехала ли уже баронесса фон Шток. Узнав ее адрес, вы должны будете стать около подъезда ее квартиры и ждать господина вот такой наружности. — Померанцев подал крошечный фотографический снимок, очевидно моментальный. — Господин этот должен войти туда, если только она уже в Петербурге, сегодня ровно в час и выйти около двух, ведя за руку ребенка, мальчика лет семи. Теперь слушайте меня внимательно! Возьмите вот эту трубочку, и в тот момент, когда господин с ребенком будет выходить, вы наведите этот конец трубочки на группу и спустите только вот этот курочек. Затем немедля доставьте мне ее сюда, и на первый раз ваше поручение окончено. Когда я получу изображение, вы можете взять у меня авансом немного денег на экипировку, потому что дальнейшие поручения мои будут требовать безусловно приличного костюма. Итак, вы поняли меня?
Глаза юноши заблестели восторгом.
— Понял! Понял! — отвечал он. — Все будет исполнено!
— Теперь ступайте.
Андрюшка встал, поклонился и вышел.
Назавтра он, несмотря на угрозы и ругательства старого сапожника, удрал-таки из мастерской и выполнил все, как предписывал ему Померанцев. При этом он искренно удивился точности предначертаний своего нового патрона.
Все произошло буквально так, как он говорил.
Баронесса фон Шток оказалась три дня уже прибывшей из-за границы. Ровно в половине первого в подъезд, около которого фланировал Андрюшка, вошел высокий пожилой брюнет, в лощеной шляпе и вполне изящном костюме. Черты лица его были благородны и чрезвычайно типичны.
Он шел не спеша и казался задумчивым, точно такое же выражение было и на крошечном негативе, переданном Андрюшке, по которому он сверял наружность незнакомца. Войдя в подъезд, он оставил за собой приотворенную дверь, сквозь которую Андрюшка ясно увидел еще дверь налево по второй площадке, около которой незнакомец остановился, позвонил и вошел.
Без пяти минут два часа он показался опять. На этот раз он действительно вел за руку прехорошенького мальчугана слабенькой наружности, но очень изысканно и франтовато одетого.
Андрюшка навел трубку, курочек слабо щелкнул… Новый агент с гордостью подошел к своему патрону, сознавая, что все выполнено им безукоризненно. По дороге он стал размышлять на тему: как бы было хорошо проведать всю систему деятельности этого Померанцева и самому ‘втереть ему очки’, сделавшись его конкурентом. Потом мысли его перенеслись далее.
Вот он собирает деньги пригоршнями, вот у него экипажи, лошади… Он кутит, пьет, вращается в лучшем обществе, а деньги все текут и текут в его карманы…
— Эх, славно бы! — сказал он вслух, но в это время он заметил, что равняется с подъездом, где жил Померанцев.
Какой-то толстый не то купец, не то просто крестьянин поднимался перед ним по лестнице.
Вот он свернул налево по коридору, туда же, куда нужно было идти и ему, Андрюшке, а вот и вошел в двери Померанцева.
‘Должно быть, тоже агент! — подумал Андрюшка. — Ну, посмотрим, интересно…’
И он постучал в дверь.

Калиныч

Войдя, Андрюшка увидел Померанцева, по обыкновению сидящего за своим деловым столом, а около него на кресле широкобородого мужика купеческой складки.
— Здравствуйте! — начал Матвей Иванович, протягивая вошедшему руку, и потом сейчас же, без всяких оговорок, продолжал: — Вот, Калиныч, тот господин, о котором я говорил тебе… Если встретится какая-нибудь необходимость, можешь обратиться к нему…
Андрюшка не без удивления оглядел бородача, а последний разглядывал его тоже с не меньшим любопытством.
Потом Померанцев улыбнулся и продолжал:
— У Калиныча, в портерной, есть чудное пиво… для постоянных посетителей… Рекомендую вам, господин Курицын, почаще наведываться к нему! — Проговорив это странное приветствие, Померанцев придал лицу серьезное выражение и почти строго спросил: — Ну что? Все исполнено?
— Конечно! — самодовольно ответил Андрюшка, вынимая из кармана таинственную трубочку и передавая ее.
Померанцев открыл курочек, поглядел на свет и сказал:
— Хорошо-с!.. Теперь можете взять у меня еще немного денег.
Приняв заранее приготовленную сумму, Андрюшка вышел, получив приказание явиться через два дня в этот же час для дальнейших поручений по сегодняшнему делу.
Калиныч остался.
Вполне естественно было желание нового юного агента, выйдя за дверь, остановиться и подслушать, что будут говорить внутри комнаты в его отсутствие. Но каково же было его удивление, когда дверь, к которой он прильнул было ухом, вдруг отворилась, и он, потеряв равновесие, с шумом упал через порог.
Калиныч сидя в кресле, а Померанцев держась за ручку двери разразились хохотом.
Сконфуженный Андрюшка быстро вскочил на ноги.
— Не ушиблись? — продолжал, хохоча, Померанцев. — Но будьте уверены, что, отворив дверь, я хотел только избавить вас от лишнего труда, потому что она так устроена, что самый сильный шум по эту сторону кажется едва слышным шорохом по ту. Вследствие этого вам пришлось бы стоять довольно долго, выжидая, пока мы заговорим, тогда как на самом деле мы будем все время долго и громко разговаривать. Вы не сердитесь на меня, надеюсь? Тут вовсе никакой нет насмешки над вами, а просто дружеское желание предупредить, так как, с одной стороны, я знал, что вы, как человек умный и дельный, не преминете воспользоваться обстоятельствами, которые вам подтасовывает случай, а с другой — я, право, не знал, что вы так доверчиво облокотитесь на незнакомую вам дверь…
Андрюшка стоял красный и сумрачный.
— Не сердитесь же, товарищ! — протянул ему руку Померанцев.
Андрюшка пожал ее, и на лице его исчезло выражение злобы.
— Итак, до завтра! — еще более дружеским тоном сказал ему Померанцев.
Юноша молча вышел.
По уходе его Померанцев снова обратился к Калинычу, продолжая, очевидно, прерванный разговор:
— Это, брат Калиныч, голова, ох-ох какая голова… Со временем это будет моя правая рука… Ты видел, каков он из себя… зол, смел, решителен и красив… как раз имеет все то, что мне и нужно… О таком агенте я и мечтал… С ним, брат, можно делать крупные дела. Ну а что у тебя? — вдруг переменил разговор Померанцев.
— Да что, тихо! — отвечал Калиныч.
— Не заходил его лакей?..
— Нет…
— Может, ты ему не потрафил в чем?
— Нет, ничего… так, верно, недосуг!
— Ну а графский не приходил? Длинный-то этот Никтополион-то?
— Тот приходил.
— Что же?
— Ругает старого графа на чем свет стоит, говорит, графчика молодого жаль, надысь плакал даже…
Как только Андрюшка вышел за дверь, лицо его исказилось бешенством.
— Хорошо же! — бормотал он, спускаясь с лестницы. — Я тебе покажу, как издеваться надо мной!.. Придет, брат, и моя очередь… Я тебе покажу… Посмеюсь и я!..
И, послав несколько ругательств, новый агент вышел на улицу.
С этого дня, однако, он еще чаще стал появляться у Померанцева. Он уже выполнил около десятка новых поручений, но, несмотря на все свои старания, никак не мог уловить общую нить дела. Это его бесило еще больше, и затаенная ненависть к патрону возрастала с каждым днем. Открыто, однако, он ее, конечно, не показывал, напротив, он стал как-то особенно почтителен, пунктуален и неразговорчив.
Померанцев был от него в восхищении, зато старый сапожник ругал его на чем свет стоит за частые таинственные отлучки без спросу. Так шло время вплоть до последних событий, то есть до знакомства Курицына с Наташей, до беседы в сквере и до получения таинственной записки, содержание которой было следующее:
‘Прошу у вас экстренной аудиенции сегодня вечером или завтра. Калиныч говорит, что вы должны сегодня зайти сюда, поэтому я и передаю через него эту записку. После 8 ч. вечера зайду сюда еще раз, а до тех пор иду по вашему же делу — проследить того господина, фотографический снимок которого вы дали мне в момент первого поручения… Ваш верный слуга

Рокамболь‘[*].

[*] — Рокамболь — традиционный герой французской литературы, тип благородного разбойника.
Псевдоним этот Андрюшка сам себе выбрал по предложению Померанцева на случай письменных донесений.

Двойник

Выйдя из портерной Калиныча, Андрюшка задумчиво пошел из улицы в улицу.
Кругом сиял чудный весенний день.
Расфранченная толпа тянулась вереницей по обе стороны улиц. Пестрые цвета весенних костюмов мешались с блеском военных амуниций. Молодые женские лица улыбались, физиономии их кавалеров имели самое весеннее выражение, а чудный голубой горизонт манил всех в поле, за город, на дачу…
На Невском, куда вышел Андрюшка, по торцовой мостовой в несколько рядов неслись щегольские резиношинные экипажи, тысячные рысаки. Тысячные наряды блестели на солнце, все кричало эффектами и наполняло душу нашего героя таким едким ощущением желания и зависти, что на лице его вместо удовольствия выражались мука и отчаяние.
‘Постойте! — думал он, глядя на седоков франтоватых экипажей. — Постойте!.. Придет и мой час, сяду и я в такую же колесницу… непременно сяду! Без этого не умру… А теперь, когда у меня есть уже идея и план к осуществлению моих надежд, теперь я более, чем когда-либо, утверждаю это. Правда, задача моя очень трудна и опасна, но для чего же и жизнь?.. нет опасности, на которую бы я не пошел, нет средства, которым бы я не воспользовался для достижения своей цели! Граф Радищев похож на меня, и не только похож, но он мой двойник, судя по словам Наташи, — этого совершенно достаточно! Жребий брошен: или он, или я. Сама судьба, стало быть, дает мне конец нити к достижению моей мечты!’
Размышляя таким образом, Андрюшка давно уже оставил Невский и шел по пустынной улице, в конце которой высился каменный дом, где жила баронесса фон Шток. Согласно указаниям Померанцева, он опять остановился в отдалении и стал ожидать.
Теперь таинственный господин должен был подъехать сюда с своим сыном, студентом университета, о наружности которого и должен был сообщить Померанцеву имеющийся в кармане Андрюшки прибор.
Ждать молодому агенту пришлось довольно долго.
Час, назначенный для наблюдений его патроном, давно уже истек, и он собрался было уйти с донесением, что на этот раз предначертания Померанцева не оправдались. Вдруг внимание его обратил подъезжающий экипаж.
В нем сидел таинственный господин, а рядом с ним… О боже!.. Холодная дрожь пробежала по телу Андрюшки… Рядом, в студенческой форме, сидел не кто иной, как он сам, Андрюшка или, вернее сказать, поразительно точный двойник его.
Андрюшка в этот момент растерялся настолько, что забыл даже вынуть фотографический аппарат и пропустил обоих в подъезд.
— Да, она не солгала, — пробормотал он, — черт подери, какое сходство!.. Если бы я погляделся в зеркало, то не всякое отразило бы меня так хорошо… Есть зеркала, отражающие хуже этого натурального отражения.
Мысли целым вихрем завертелись в преступной голове юноши…
Он стоял как ошеломленный, тупо глядя в стекла подъезда, за которыми скрылось все его будущее.
Теперь глупо было бы идти к Померанцеву. Теперь он сам знает, как действовать! Он простоит тут целые сутки, двое, трое суток, но дождется выхода и проследит, не поверяя никому своей тайны. Но тут его поразила мысль, что Померанцев ждет его и если не дождется, то может сам явиться сюда или послать вдогонку ему другого своего агента. Кроме этого, тот же Померанцев стал бы искать с ним по одним следам.
Глаза юноши яростно сверкнули.
— Ага!.. Если так, то ладно же! Я не уступлю…
Затем Андрюшке пришло на ум, что есть и еще один опасный для него человек — это Наташа!..
Как он ни был уверен в ее любви и полной покорности, все-таки, в случае чего, она может стать ему поперек дороги.
— Что ж? — пробормотал он. — Опять же и с ней можно справиться!
Страшно было глядеть на это молодое, исказившееся лицо. Но еще страшнее сознавать было энергию, с которой подписывалось посягательство на жизнь двух первых жертв этого исчадия ада.
Он стиснул кулаки и, не зная, что делать, тупо глядел на зеркальную дверь запертого подъезда.
Начинало вечереть. Яркое, ослепительное солнце удлинило тени домов, склоняясь к закату. На пустынной улице, там и сям, стали показываться возвращающиеся чиновники, усталые и голодные, они спешили обедать. Андрюшка скользил своими огненными глазами по их апатичным лицам и не видел их.
Он ждал двух моментов: или появления откуда-нибудь из-за угла фигуры Померанцева, или же из подъезда — двух посетителей баронессы фон Шток.
— Кто будет раньше?! — в каком-то отупении задавал он себе вопрос. — Как устроит судьба?..
Судьба!.. О! Это странное слово!
Вдруг Андрюшка вздрогнул. Дверь подъезда распахнулась, и дремавший на козлах коляски кучер подал экипаж к подъезду. Господин и студент сели в него, и коляска быстро скрылась за углом.
Андрюшка кинулся за ними, вскочив на ближайшего извозчика. Ему хотелось сейчас же проверить всю эту загадку и разрешить вопрос, там ли живет этот двойник его, куда сегодня утром ходила на работу Наташа? Что же касается Померанцева, он больше не заботился о нем. Он больше не существовал для него.

Тайна прошлого

Чиновник Курицын в молодости был из типа любезников и балагуров. Вследствие этого, несмотря на свою довольно пошленькую наружность, он был любимец дам и считался лучшим кавалером в известном кружке. В те времена он служил еще в провинции. У одного сослуживца его была дочь действительно редкой красоты. Так случается, что где-нибудь на заднем грязном дворе, у покренившегося, подрытого забора лепится чахлый куст розы, а на ветках ее одиноко качается нежный пышный цветок.
Такова была и дочь чиновника Сапожникова, Наталья Ивановна.
Несмотря на жалкое убожество обстановки и грубые нравы своей среды, она выросла пышной красавицей и чудными глазами своими приводила в восторг всякого, кто только ни встречался с нею.
Чиновник Курицын сделал ей предложение, а чиновник Сапожников изъявил полное согласие, имея в виду многочисленность своего семейства. Притом он надеялся, что будущий зять рано или поздно сделает себе служебную карьеру.
Красавица Наталья Ивановна горько зарыдала, узнав о решении своей участи, но делать было нечего! Чиновник Курицын выдавался из своей среды и был еще одним из лучших женихов.
Вскоре была сыграна свадьба, на которой было очень оживленно и весело.
Сам жених чиновник Курицын был, однако, трезвее всех.
Наталья Ивановна сидела у низенького оконца домика в уездном городишке и со слезами на глазах смотрела на печальную картину провинциальной улицы, по которой медленно прогуливалась чахлая корова и общество кур с затесавшейся почему-то в его среду уткой.
Подвенечный наряд ее как-то странно дисгармонировал с окружающей обстановкой самой заурядной пьяной оргии. На нее никто не обращал даже внимания. Все гости были заняты опоражниванием бутылок сомнительного качества вина.
Вдруг мимо самых окон прокатила щегольская коляска. Это было диковиной в захолустном уголке, многие гости выскочили даже на крыльцо, вышла и сама невеста.
В коляске сидел красивый брюнет, в ногах которого покоился белый сеттер.
— Граф, граф! — зашептали все и в ужасе, словно от какой-нибудь опасности, скрылись вовнутрь домика.
Наталья Ивановна осталась одна и продолжала глядеть вслед уезжавшему экипажу.
В это время расфранченный ямщик оглянулся, сказал что-то седоку — и граф оглянулся тоже.
Наталья Ивановна все продолжала стоять на крыльце, как белое привидение чудной красоты. Ее подвенечный наряд при ярких лучах солнца делал из ее фигуры нечто волшебное.
Лихая тройка остановилась, граф, упершись коленом в сиденье ландо, глядел назад, не сводя глаз с чудного образа невесты.
Но вот он опомнился, сказал что-то кучеру — и экипаж, быстро повернувшись, подкатил к крыльцу…
Граф выскочил из экипажа. Это был красивый, стройный брюнет, с серыми глазами и тонкими чертами бледного, изящного лица.
Он сверкнул улыбкой и, сняв шляпу, проговорил:
— Если вы, молодая хозяйка, позволите мне присоединиться к вашему празднеству, то я бы с удовольствием выпил стакан… пива… По древнему русскому обычаю я имею на это право, как и всякий прохожий.
Пока граф говорил это, в сенях позади смущенной Натальи Ивановны собралась немая оторопевшая толпа с чиновником Курицыным во главе.
Все собравшиеся тут знали, какая громадная персона граф не только в их уезде, но даже и в Петербурге.
С недоумением вслушиваясь в слова графа, чиновник Курицын наконец понял, что визит графа имеет характер милостивой шутки и что он, вероятно тоже ради шутки, хочет войти к ним на свадьбу…
Сообразив это, он грубо оттолкнул Наталью Ивановну и выступил вперед, кланяясь в пояс и бормоча:
— Ваше сиятельство… если милосердие ваше будет… я сам жених и есть…
— Ага, — засмеялся граф, — жених не совсем по невесте… но, во всяком случае, поздравляю… Поздравляю и вас, сударыня, — обратился он к невесте и сквозь расступившуюся толпу прошел в дом.
— Фуй! — воскликнул он, увидев несколько дремавших гостей и неопрятный стол, залитый пивом и водкой. — Разве можно такой хорошенькой невесте быть среди этих господ… Фу, какая мерзость!.. Господин жених! Как ваша фамилия?..
Курицын, вытянувшись в струнку и все более и более бледнея, назвался.
— Ага, очень приятно… Ну так вот что я придумал. Вы и невеста поедемте ко мне… Невозможно же первый день брака проводить в такой трущобе?.. Не правда ли? — обратился он к Наталье Ивановне.
Та стояла неподвижно, с опущенными глазами.
Вдруг граф слегка улыбнулся своей какой-то, очевидно, затаенной, смешной мысли.
— Господин Курицын! — торжественно и повелительно произнес он. — Я приглашаю вас и невесту вашу отобедать у меня сегодня!.. Угодно вам исполнить мою просьбу?
— Как прикажете! — пролепетал Курицын.
— Я ничего не приказываю, а только прошу, — внушительно возразил граф, — потому что, взяв такую красавицу, вы могли хотя бы в первые часы вашей брачной жизни избавить ее от этих господ.
Он указал на двух дремавших субъектов, которые в сладостной дремоте и не подозревали, что творилось в этой комнате.
— Наталья Ивановна, пожалуйте! — произнес граф, услыхав это имя, и предложил ей руку.
Наталья Ивановна взглянула на мужа строго, пристально, с ясным вопросом в своих прекрасных глазах.
Но вот она улыбнулась странно, загадочно как-то и подала руку графу.
Она увидела, как чиновник Курицын судорожным движением пальца опущенной руки сам поощрял ее исполнить предложение графа.
Через минуту граф и она сидели рядом на главном месте экипажа, а чиновник Курицын сидел напротив, почтительно поглядывая на сеттера, обнюхивавшего конец его сюртука.
Экипаж катился уже по пыльному проселку. Граф неутомимо болтал, вероятно находя свою шутку не только оригинальной, но и очень остроумной, чиновник Курицын при каждом вопросе графа силился приподняться и комично падал обратно на сиденье…
Проехав еще версты две, Наталья Ивановна вдруг преобразилась. Она заговорила и стала даже смеяться. Это чрезвычайно обрадовало и еще больше развеселило странного графа. Он уже совершенно забыл о присутствии чиновника Курицына, точно так же как и о присутствии своего роскошного сеттера.
Он начал расспрашивать Наталью Ивановну о причинах, которые ее заставили выйти замуж, ‘откровенно сказать, не особенно удачно’. Потом он ударился даже в философию и пустился разъяснять, что такое жизнь и как законно пользоваться всеми ее возможными благами. Наталья Ивановна вся раскраснелась и смеялась чуть не до слез, чуть не до истерики. В особенности сильны были припадки этого болезненного смеха, когда она взглядывала на жалкую фигуру своего мужа. В подмигивающих глазах его она беспрестанно читала то же поощрение.
Граф, восхищенный ее красотою, пожирал ‘молодую’ своим взглядом. Она понимала его значение и продолжала хохотать, как вакханка.
По приезде в богатую усадьбу графа чиновник Курицын был призван в кабинет и там провел около четверти часа, после чего ему подали тарантас и он уехал обратно в город.
Через три дня Курицын был командирован в Петербург, а через пять месяцев приехала к нему и жена его Наталья Ивановна с очень округлой талией, с графским письмом, в которое была вложена довольно значительная сумма денег.
Вскоре затем родился сын Андрюшка, родами которого Наталья Ивановна скончалась.

Первое преступление

Померанцев, поджидая своего нового агента, начинал беспокоиться. Урочный час давно прошел, а Андрюшка и не думал являться с донесением. Что бы это могло значить?
‘Неужели, — думал Померанцев, шагая из угла в угол, — этот мальчишка вздумал у меня перехватить нить интриги с целью эксплуатировать ее в свою пользу… Нет, этого не может быть!.. Не настолько же он смел и умен!..’
Прошло еще несколько часов, и предположения Померанцева начали принимать реальную форму.
— Да, — сказал он, — если это так, то с ним придется повозиться, пока его спихнешь с дороги.
Но в эту самую минуту дверь отворилась, и на пороге показался тот, кого ожидал Померанцев.
— Ну что же вы так долго? — кинулся он к Андрюшке, не разглядев даже, как сверкали страшные глаза юноши.
— Меня задержали! — хрипло ответил новый агент.
— Кто?..
— Обстоятельства.
— Какие?
— Позвольте мне умолчать об этом.
— Это почему?!
— Обстоятельства эти касаются лично меня.
— Вы сегодня как-то странно изъясняетесь!..
— Может быть.
Померанцев теперь только пристально поглядел на говорившего и заметил его бледность и какой-то растерянно-зловещий взгляд.
Но он счел нужным не обратить на это внимание и бросил:
— Аппарат с вами?
— Со мной.
— Снимок есть?
— Нет…
— Почему?
— Я не успел…
— Покажите мне аппарат.
Андрюшка полез в карман. В комнате было тихо как в могиле, казалось, этот угол был отделен от всего остального мира крепкими, саженной [сажень — русская мера длины, равная 2,13 м] толщины стенами. Дверь ‘особенного устройства’ была крепко заперта.
— Ну, скорей! — раздраженно крикнул Померанцев.
Андрюшка молча вынул что-то блестящее, похожее тоже на трубку, щелкнул, и Померанцев, слабо крикнув, упал в кресло около стола.
Из виска его тонкой струйкой потекла кровь, а голова бессильно упала на грудь. Но он еще дышал. Тогда Андрюшка отскочил к двери, запер ее на замок и, подойдя к раненому, опять приставил к виску его дуло небольшого пистолета. Опять раздался щелчок. Померанцев вздрогнул, вытянулся и застыл.
Совершив свое страшное дело, Андрюшка кинулся обыскивать труп. Найдя в боковом кармане увесистый бумажник, он вынул из него часть денег, а часть оставил.
Быстро переглядев находившиеся там бумаги, он взял из них тоже не все. Затем стал осторожно подбирать ключи из связки к многочисленным ящикам письменного стола.
Несколько раз лицо его вспыхивало адской радостью, когда наталкивался на документы, касающиеся графа Радищева.
Работа шла успешно. В одном из ящиков он нашел громадную сумму денег. Он взял две трети ее, а остальные оставил. В ящиках, отбирая бумаги, он старался не нарушать порядка, а, напротив, оставляемое приводил в самый симметричный вид и по осмотре замыкал каждый ящик.
Сзади него, вытянувшись, холодел труп его жертвы, но это ничуть не смущало адское спокойствие преступника. Он продолжал работу, но вот вдруг страшная бледность разлилась по его лицу.
В дверь кто-то постучался.
Он застыл неподвижно. Стук повторился еще раз, еще, еще и… смолк.
Целые полчаса Андрюшка простоял в оцепенении, потом снова принялся за работу, рассчитав, что это, должно быть, кто-нибудь приходил к Померанцеву и, убедившись, что его нет дома, ушел. Оставалось оглядеть еще два ящика и комод около постели в другой комнате — в спальне.
Но в этих двух ящиках лежали золотые часы и несколько других золотых вещей. Опять-таки не нарушая порядка, Андрюшка взял несколько наиболее ценных предметов, поправил остальные, прикрыл замшей, как было, и запер ящик.
Окончив с этим, он заметил, что карманы его топырятся от ассигнаций, бумаг и вещей. Он плотнее запахнул пальто, погляделся в трюмо и, найдя, что в фигуре его нет ничего подозрительного, поправил шляпу, взял трость и подошел к трупу.
Злополучный ‘всезнай’ уже окоченел.
Андрюшка сел к столу около дивана и принялся рассматривать бумаги, некоторые из них он комкал и откладывал в карман брюк, а другие читал.
Из этих последних он узнал, что граф Иероним Радищев имел сына Павла, моложе его всего только на полтора года, и выглядит он как он — Андрюшка.
Потом он узнал, что баронесса фон Шток — тетка графа, а мальчик, которого он фотографировал, незаконный сын графа, находившийся на попечении доброй старухи.
Всего этого было для Андрюшки вполне достаточно, чтобы сориентироваться на первый раз.
Выждав еще несколько минут, он подошел к трупу, вложил ему в руку револьвер, которым он был убит… и выронил его на пол с тем, чтобы, падая, он принял как раз то положение, какое должен был принять, выпав из опустившейся руки самоубийцы.
Затем он приблизился к двери, задыхаясь от волнения постоял около нее, потом разом, но тихо повернул ключ, отворил дверь, вышел в коридор, плотно прикрыл ее и, не замеченный никем, дошел до лестницы, спустился и вышел на улицу.
Наняв первого попавшегося извозчика, он велел ему почему-то ехать к ‘Пяти углам’, там пересел на конку, потом на другую и, когда убедился наконец, что за ним нет погони, вздохнул свободно. Теперь он покажет себя!
— Теперь все счастье у меня в руках! — бормотал он, шагая где-то по Шестой улице Песков и радостно блистая своими мрачными глазами.

Будущая графиня

В комнатке двух швей, нанимаемой от хозяйки, слышен был шум колеса машинки, несмотря на воскресный день. Софья Николаевна, старшая сестра, оканчивала срочную работу. Наташа, только что вернувшаяся с прогулки из сквера, задумчиво сидела у окна, глядя на грязный двор, а в особенности на черное отверстие дверей квартиры сапожника.
Она глядела и думала о странном обстоятельстве, как такой знатный человек, как граф Радищев, одновременно служит в качестве подмастерья.
‘Тут, должно быть, какая-нибудь ужасная тайна’, — решила молодая девушка, и ей стало до слез жаль этого бедного графа, принужденного принимать такое превращение. Что бы не дала она, чтоб извлечь его из этой грязи помочь ему облегчить его страдания! Но что же она могла сделать, бедная, ничтожная белошвейка?
Но как она любит его теперь, как неотступно стоит перед ней прекрасный образ этого молодого страдальца, и, может быть, не за себя, а за других. ‘Да, вернее всего, что за других’, — решила она.
Но как же теперь поступить ей с работой? Завтра Соня заставит ее идти туда, а она не может, потому что обещала ему.
Наташа искоса поглядела на суровое исхудалое лицо сестры, деловито склоненное над снующей иглой машинки.
‘Как сказать ей? Она рассердится, она подумает, что я это из каприза. А рассказать ей свою тайну я тоже не смею. Он и это запретил мне. Что же делать? Обмануть Соню, но от графини могут прислать. Чем же она может тогда отговориться?’
Молодая девушка задумалась еще глубже и решила переговорить, во всяком случае, с сестрой.
— Соня, — тихо сказала она.
Швея за шумом колеса не слыхала.
— Соня! — повторила она громче.
Сестра вопросительно подняла голову и взглянула на цветущее молодое лицо Наташи своими тусклыми, немного покрасневшими глазами.
— Что тебе?
Наташа подбежала к ней и обвила ее шею руками.
— Сонечка, милая, дорогая…
— Ну что? Что? — ласково спросила сестра, высвобождаясь из ее объятий.
— Сонечка! — начала опять Наташа, и голос ее зазвенел как струнка. — Сонечка, родная, прости меня!
— В чем?
— Ты рассердишься…
— Да ну же, говори! Что за глупости! В чем дело?..
Наташа совсем прильнула к сестре и на ухо, словно в комнате был кто-нибудь посторонний, шепнула:
— Соня, роднуша моя, я завтра не пойду к графу…
— Это почему?
— Так…
— Что за глупости?..
— Я не могу, ей-богу, не могу, — пролепетала Наташа, и на глазах ее выступили слезы.
— Но ведь завтра ты должна получить деньги… Ты ведь знаешь, что у нас всего восемь копеек, а до следующей получки ждать еще целых четыре дня…
Наташа заплакала. Ей горько было отказывать сестре в помощи, тем более в такую тяжелую минуту. Соня заменяла ей мать. Она ее воспитала, кормила, одевала, и теперь она принуждена отказать ей в том, что считала своей обязанностью.
— Сходи ты сама! — пролепетала она, утирая рукавом набегающие слезы.
— Да объясни ты мне отчего. Что такое там у тебя случилось?
— Этого я не могу тебе сказать, Соня, ей-богу же, не могу!
И она опять залилась слезами.
Софья Николаевна с удивлением и тревогой поглядела на сестру. Она знала или, вернее сказать, чувствовала, что со стороны Наташи тут нет каприза или упрямства.
Вероятно, случилось что-нибудь важное. Уж не обидели ли ее там? Нет. Если бы обидели, то зачем ей скрывать тогда от нее, от лучшего и единственного друга. Она прекрасно знает, что в ней, как в старшей сестре, заменяющей ей мать, она всегда найдет посильную защиту и утешение. Что же это такое? Что заставляет ее так упорно молчать, какая тут тайна?
Она еще раз поглядела на сестру, глаза их встретились, но в заплаканном взоре Наташи она прочла только трагическую решимость молчать и вместе с тем мольбу.
Не сказав больше ни слова, Соня опять сумрачно нагнулась над машинкой, и снова, шумя, завертелось ее колесо.
Окончив строчку, швея, однако, как бы продолжая течение своих мыслей, сказала:
— Хорошо, нечего делать… я пойду сама… и все узнаю…
Наташа, всхлипывая, отвернулась к окну.
На другой день Софья Николаевна действительно собралась идти на работу вместо сестры, а ей задала урок на все время своего отсутствия.
Наташа приняла этот урок с радостью и всеми силами старалась сделать больше, чем приказала сестра.
Софья Николаевна ушла с мрачным и сердитым видом. Против обыкновения, она даже не простилась с сестрой.
Все это невыносимой болью отозвалось в сердце Наташи, но она все-таки была рада, что исполнила свою клятву, от которой, быть может, зависела участь любимого ею человека. Ее как-то укрепляла мысль, что она участвует, быть может, в очень великой тайне.
‘Пусть Соня посердится, — думала она, — зато потом, когда все объяснится, то и она поймет все. Ей же тогда будет лучше!’
И Наташа, усердно склонившись над машинкой, стала мечтать о том, как все это устроится, как спадет мрак с этой тайны, как она будет графиней (согласно его обещанию) и как тогда хорошо будет жить у нее бедной Соне.
Софья Николаевна не возвращалась до шести часов. Наконец Наташа заслышала ее медленные, усталые шаги и бросилась к ней навстречу.
Сестра вошла угрюмо.
— Ну, чего ты фигурантничаешь? — прямо начала она. — О тебе спрашивала и сама графиня даже. Она очень удивлена, почему ты не пришла. Я спрашивала потом у лакея, не обидел ли тебя там кто-нибудь? Он только плечами пожал. Скажи мне, пожалуйста, что это за фокусы? А?
Наташа упорно молчала и отошла к окну.
Софья Николаевна начала упрекать ее в том, что она начинает вообще портиться, и вдруг с дрожью в повышенном голосе сказала ей:
— Ты не думай начать играть в любовь! Я тебе этого не позволю! Довольно и одной меня, пропавшей из-за этих мерзавцев! Если я тебя встречу с каким-нибудь мужчиной, то помни, я не пожалею тебя! Я тебя тут же на улице отделаю так, что век будешь помнить! Слышишь?!
Наташа и на это ничего не отвечала. Тогда Софья Николаевна накинула платок и вышла из комнаты за покупками. Она вспомнила, что Наташа в течение всего дня ничего не ела.
Из окна Наташа видела, как она перешла двор и в воротах встретилась с Андрюшкой. Молодая девушка побледнела как полотно, сама не зная отчего. Сестра даже и не предполагала о ее знакомстве с этим человеком, но тем не менее ей стало страшно. Она отскочила от окна и, сев на старый, закиданный лоскутками диван, закрыла лицо и горько заплакала.

Опасность

Сидя на диване, Наташа не видела, что происходило на дворе, а там происходило нечто знаменательное.
Столкнувшись в воротах с Андрюшкой. Софья Николаевна вернулась назад и пристально поглядела вслед Андрюшке, он также оглянулся, и глаза их встретились. Несколько мгновений оба поглядели друг на друга и потом, словно опомнившись, разошлись.
Когда Софья Николаевна вернулась домой, то она шумно бросила на стол покупки, скинула платок и, сев на кресло, слабо улыбнулась.
— Вот случай-то! — обратилась она к Наташе.
— Что такое? — тревожно спросила та, вскинув на нее заплаканные глаза.
Софья Николаевна продолжала улыбаться и покачала головой:
— Ты видела молодого графа?
Наташа вздрогнула и поспешно ответила:
— Нет.
— Представь себе! — заговорила Софья Николаевна. — Граф как две капли похож на этого красавчика подмастерья, который живет у нашего сапожника. Ты видела этого подмастерья. Его Андрюшкой зовут.
Наташа изменилась в лице, но сделала над собой страшное усилие и ответила:
— Я никакого подмастерья не знаю.
— А я его сейчас встретила в воротах, когда шла в лавку. Раньше я не видела так близко, а теперь увидала… Ну, знаешь, такое сходство, что даже поразительно, как могут люди быть похожи так друг на друга. Ты молодого графа-то видела?
— Нет! — тихо уронила Наташа.
— Красавец, — сказала сестра и опять задумчиво покачала головой.
Потом она вышла на хозяйскую кухню готовить ужин, а Наташа бросилась к окну.
Ее словно что-то притянуло к нему, и вот действительно она увидела Андрюшку, стоявшего напротив в дверях своей мастерской и устремившего на ее окно свои черные, мрачные глаза.
Заметив ее в окне, он махнул ей рукой, указав на подъезд черной лестницы.
Наташа бросилась вовнутрь комнаты, оторвала от старой выкройки кусок бумаги и огрызком карандаша, которым она метила белье, написала: ‘Теперь нельзя — часов в десять’.
И, скатав бумагу в шарик, швырнула ее в окно.
Андрюшка сделал вид, что не замечает этой посылки, и, несмотря на то что Наташа делала ему усиленные жесты, перестал даже глядеть на ее окно.
Она уже хотела написать ему вторую записку, когда он медленно вынул из кармана какую-то монету и стал швырять ее на ладони, потом подкинул высоко и не поймал. Монета упала как раз около записки. Тогда он бросился и поднял то и другое.
‘Какой он сметливый’, — подумала Наташа.
Но в это время Софья Николаевна позвала ее в кухню ужинать. Было девять часов. Поужинав, Софья Николаевна, усталая после целого дня работы, легла спать, но так как вечер был чудный, то Наташа попросилась пойти посидеть за ворота, на что и получила разрешение.
Спускаясь с черной лестницы, она заметила в одном из переходов Андрюшку.
Он стоял, облокотившись на перила, и был так погружен в какое-то раздумье, что заметил ее только тогда, когда она его тронула за плечо.
Подобно преступнику, он вздрогнул от неожиданности.
— Ах, это ты, — начал он. — Скажи, пожалуйста, чего твоя сестра так загляделась на меня сегодня, тогда как во все другие разы наших встреч она проходила мимо меня, как мимо тумбы?..
Наташа сделала многозначительное лицо:
— Она была там у вас, разве ты не знаешь?..
— Где?
— Там, у вас на квартире. Разве ты ее не видел?.. Она говорила мне, что видела тебя, ты был, значит, утром у ‘твоих’?
— Ага!.. Да-да-да! Я и не заметил! Была какая-то там швея… но я был занят. Мне, знаешь, не до того! Я знал, что тебя не будет, согласно твоему обещанию, а потому я и не обратил никакого внимания на другую швею.
— Я так смеялась, — перебила его Наташа. — Она говорит — похож. Да, думаю, человек всегда похож сам на себя!
— Но как же она туда попала?
— Она пошла вместо меня, так как я наотрез отказалась, как обещала тебе.
Оба помолчали.
— А долго сестра твоя будет там работать?..
— Еще, кажется, дня два! Ее звали сегодня… и очень удивились, почему не я пришла!
Лицо Андрюшки сделалось мрачно. Вдруг он поднял голову и как-то странно взглянул на свою собеседницу, потом протянул ей руку и сказал задумчиво:
— Вот что, Наташа! Я хочу познакомиться с твоей сестрой. Позови ее с собой покататься на лодке, завтра утром…
— Этого нельзя, она должна идти к вам.
Глаза Андрюшки растерянно и злобно блеснули.
— Да она и не поедет, — продолжала Наташа, — она ведь серьезная такая…
Андрюшка нахмурился:
— Тогда устрой как-нибудь иначе наше свидание… понимаешь! Мне необходимо переговорить с нею ради нашего дела… если она теперь будет работать там вместо тебя, то я должен буду открыться ей во всем. Ты можешь так, вскользь ей намекнуть, но главное, уговори ее прийти хоть в Никольский сад после работы… Ты скажи ей, что от этого зависит моя и твоя участь, как моей невесты… Слышишь, Наташа?
— Слышу! — тихо отвечала Наташа.
— Уговори ее…
— Попробую.
— Я буду ждать тебя с нею у входа в сквер… но только не удивляйся, пожалуйста, ничему! Я буду одет совершенно иначе, чем теперь, так, как этого требует мое настоящее звание, а не это… под которым я скрываюсь от врагов моих… Теперь же ступай домой… и пока прощай! Да! Я забыл тебе сказать, что, если она согласится, ты с ночи вывеси в окне платок или что-нибудь белое. Поняла?
— Поняла, — ответила Наташа, глядя в лицо Андрюшки взглядом, полным обожания и безусловной покорности.
Через минуту она вошла в квартиру, а он, сумрачно толкнув дверь подвала, вошел и лег на койку.
— Ну что, и сегодня болен небось? — угрюмо спросил его старый сапожник.
— Болен! — не менее мрачно ответил Андрюшка, запуская руку в щель у изголовья, куда сунул сверток с вещами, добытыми в квартире Померанцева.
— Ломаешься больше, я полагаю! — заговорил опять старик. — Ой, Андрей, дам я о тебе известие в колонию начальству, будет тебе здоровая порка… Уж что-то больно ты озорник стал последнее время. Терпеть я больше не могу… Да, главное, и работу запустил… Где ты шляешься?.. Куда тебя черти носят без спросу… А? Ну? Чего молчишь?.. Ухмыляешься? Ну ладно, ладно, подожду еще малость… что будет. А потом, вот тебе Бог, дам знать начальству…
Андрюшка молча отвернулся к стене, и добродушный старик продолжал брюзжать:
— И ведь какой был бы славный мастер… работаешь ты чисто! Этого я не могу не сказать, а вот дурь тебя губит, да вот доглядел я еще, что ты тут со швейкой снюхиваться стал… Вот эти все затеи бросить надо! Так-то… Всему свое время придет… Вот отбудешь срок, аттестат дам я тебе самый лучший, станешь совершеннолетним — и ступай себе с Богом, кормись, руки у тебя золотые!..
В узелке, который в это время осторожно нащупывал Андрюшка, что-то звякнуло. Старик поднял голову:
— Что это у тебя, деньги там, что ли?
— А хоть бы и деньги!..
— Гм! Откуда же могут быть у тебя деньги…
— Из банка государственного! — грубо ответил Андрюшка.
Старик с удивлением посмотрел на своего подмастерья. Сегодня он в особенности поразил его своей наглостью, хотя еще больше был удивителен этот его тон. Все в совокупности навело старого сапожника на разные размышления. В голове его мелькнуло подозрение: не затевает ли уж он чего-нибудь? ‘Надо за ним поглядеть попристальнее, — думал старик, — может, и впрямь натура волчья берет верх…’
Старик, однако, ничего больше не сказал Андрюшке и только сильнее заколотил по подошве сапога, а преступник лежал с сверкающими глазами, и чего-чего только не приходило в эту отчаянную голову, каких планов на будущее не строил он!
Горячие мечты неслись далеко-далеко, к заветной цели. Теперь для Андрюшки было все ясно. Толчок дан, цель намечена, жребий брошен. Наутро он уйдет от хозяина и больше уже не вернется.
Стало смеркаться все гуще и гуще. В подвале сделалось как-то в особенности темно.
Андрюшка слышал, как старик, вдруг оставив работу, велел мальчишке прибрать инструменты, как потом ушел к себе в угол, огороженный ситцевой занавеской… а вот и храп его гулко раздался в тишине подвала. Мальчонка разостлал свой войлок и, тоже свернувшись в клубок, как собачонка, засвистел носом… он заснул.
Андрюшка один не спал. Слишком много дум было в его голове, да и сверток с драгоценностями надо было охранять.
А вдруг старый ни с того ни с сего да вздумает ночью посмотреть, что это у него звякнуло.
И Андрюшка уже раскаивался, зачем пришел ночевать. Правда, надо было повидаться с Наташкой, а то бы он ни за что не пришел, только бы его и видел старый дурак…

Приятели

Наутро, не сомкнув глаз всю ночь, Андрюшка поднялся на койке, огляделся, тихо натянул сапоги, беззвучно отворил задвижку двери и, с узлом под мышкой, вышел на двор.
Калитка ворот была уже открыта. Несмотря на то что в подвале царил еще полумрак, на улице было уже светло. Вдалеке слышался треск одиноких дрожек, какой-то неопределенный звук замирал неизвестно где. Мимо приотворенной калитки протопало несколько пешеходов, и шаги их гулко отдались в квадрате двора, обставленного пятиэтажными стенами. В окне у Наташи висел платок. Андрюшка холодно поглядел на него и с застывшей сосредоточенностью на лице прошел ворота.
За углом виднелись задние колеса извозчичьих дрожек. Андрюшка растолкал дремавшего ‘ваньку’ и, посулив ему хорошую цену, велел ехать совершенно в другую часть города.
Извозчик старательно задергал вожжами, зачмокал — и пролетка покатилась.
Улица, которую назвал Андрюшка, одним концом упиралась в забор громадного пригородного огорода, а другим — в последний пункт остановки одноконного вагона.
Тут была убогая мелочная лавчонка, булочная, в которой на стекле были налеплены бумажные ножницы, будка для кондукторов и штук пять деревянных домиков.
Тут в самые горячие часы петербургского дня слабо звучал последний аккорд замирающих звуков его шумного центра.
Андрюшка велел остановиться на углу и пошел пешком около забора, по грязным дырявым мосткам.
Он шел уверенно, очевидно хорошо знакомый с местом.
На дьявольски красивом лице его лежала серьезная решимость, он, по-видимому, обдумал что-то новое, очень смелое и решился выполнить его наудачу, наперекор обстоятельствам.
Пройдя длинный забор, он остановился около крошечной лачуги, окна которой совершенно ввалились в землю и давали беспрестанный повод собакам обнюхивать их грязно-радужные стекла.
Луч яркого летнего солнца ударял в них как в непроницаемую плоскость и отражался гораздо ярче в ближайшей грязной луже.
Войдя в калитку, молодой подмастерье стукнул два раза в левую дверь.
За утлыми досками ее послышался шорох, затем чей-то кашель и наконец тяжело шлепающие старческие шаги.
На пороге показалась толстая обрюзглая старуха, с лицом когда-то интеллигентным, а в эту минуту представляющим бесформенную массу морщин и отеков.
— А-а! Андрей Иванович!.. Пожалуйте, входите, батюшка! — засуетилась она. — А Алеша еще спит… вчера пришел поздно, да вы разбудите, если нужно что! Вам он всегда рад…
Боже мой, что это было за существо эта старуха!
Видали вы когда-нибудь старую всклокоченную собаку с отрубленным хвостом, бегущую посреди панели, неизвестно куда и зачем. Она смиренно движется вперед навстречу своей участи, тряся лохмами и пугаясь на пути всего, не исключая собственной тени.
Когда-то она была добрым, породистым псом, она и теперь добра, но уже боится ласки, точно так же как и метлы дворника.
Старуха, отворившая дверь Андрюшке, и фигурой, и выражением напоминала эту забитую взлохмаченную собаку. Это была мать Алешки, существо, какой-то рабской любовью сцепленное с своим детищем, много раз судившимся за кражу, сидевшим в тюрьме и продолжающим красть поныне. Впрочем, последнее время проделки эти были менее выгодны и удачны, чем прежде, а потому и герой их обретался в бедности. Ей, этой старухе, когда-то набожной и честной, теперь уже начинало казаться, что кража есть промысел, и она несколько раз мысленно желала детищу своему украсть поудачнее.
Авторитет сына, как это часто бывает, всецело подавил ее, и чем более она обезличивалась как существо, чувствующее и мыслящее, тем фанатичнее загоралась любовь в ее старом сердце к своему единственному детищу.
Чем и как она жила с ним, что терпела от него, трудно передать.
В настоящую минуту к сыну ее пришел товарищ — сын почтенного Ивана Ивановича Курицына, которого она стороной знала, и это льстило ее самолюбию. Правда, она слышала, что этот ‘сын’ украл что-то и сидел в исправительном доме, но тут воспоминания ее и тенденции путались, и она переставала рассуждать, обдумывая только, насколько этот визит может быть полезен ее Алешеньке, который, проснувшись, будет непременно требовать у нее денег на похмелье. А где она возьмет? Может быть, вместо того, чтобы начать требовать у нее и оттаскать в заключение даже за ее жиденькую седую косу, он как-нибудь сойдется на этот счет с посетителем и сегодня она отдохнет.
— Пожалуйте! Андрей Иванович! Пожалуйте вот сюда! — суетилась она, отворяя входную дверь в комнату из темных, смрадных сеней.
Домишко только и состоял из сеней да из этой комнаты.
Войдя в нее, даже Андрюшка был поражен самым отвратительным хаосом, среди которого в особенности выделялся кухонный стол, покрытый объедками вчерашней трапезы с бутылкой из-под водки, да кровать, мягкая часть которой состояла из накиданного тряпья, а корпус из четырех чурбанов с приколоченными досками. Она была настолько широка, что на ней можно было спать и вдоль и поперек.
В углу, на двух табуретах, лепилась одна узкая доска с примятыми на ней несколькими юбками и каким-то невыразимо грязным узлом, заменяющим, вероятно, подушку. Это была постель старухи.
С широкого одра раздавался сиплый храп, виднелись босые грязные ноги и отвратительно всклокоченная голова.
— Вы уж разбудите его сами! — обратилась старуха к Андрюшке. — А то он на меня рассердится…
Андрюшка приблизился и сапогом ткнул в голую пятку приятеля:
— Алексей! Вставай!.. Вставай скорей, есть дело!
Сухощавая, испитая личность поднялась и спустила ноги.
— Кто? Где? Я, ей-ей, нет… Это Турбин все наврал, на его показания нельзя положиться… — И вдруг он прочухался: — А-а, Андрей, это ты… Вот так ловко, рад… очень… ну, садись. Что? Как?.. Да садись, вот хоть сюда на край…
Алешка казался чуть не вдвое старше Андрюшки. Его испитое лицо, желтое и уже в морщинах, однако, носило печать некоторой интеллигентности, давая понять, что перед созерцателем предстоит субъект петербургского омута, давно уже прошедший все, что в совокупности дает своим исчадиям темная столичная жизнь.
Рядом с кроватью валялись модные, но рваные ботинки, такой же костюм лежал в ногах, помятый цилиндр стоял на подоконнике.
На табуретке лежало в папиросной коробке несколько окурков, коробка спичек и черепаховое пенсне.
Алексей являл прямую противоположность своему гостю. Насколько черты лица второго были полны энергией и блеском, настолько черты лица первого были некрасивы, вялы и расплывчаты, а широкий рот с выдающимися зубами придавал его лицу сходство с каким-то хищным животным.
— Дело есть у меня, Алексей! — сказал задумчиво Андрюшка. Глаза его зловеще блеснули. — Большое дело!..
— Что такое?
— А вот что… Надобно мне сбыть вот эти вещи.
Андрюшка развернул тряпицу и вынул оттуда несколько золотых вещей.
Алексей так и подпрыгнул:
— Черт побери! Откуда это у тебя?..
— Откуда надо, — мрачно и деловито ответил Андрюшка. — Дело, брат, не в этом, а в том, что ты, как человек бывалый в Петербурге, знаешь, где всего лучше купить самое что ни на есть модное платье, сапоги и все прочее. Дело, видишь ли, такого сорта, что ты мне очень нужен и мы будем его вместе делать… Хочешь?.. Со мной, брат, не пропадешь, будь в этом уверен, а денег у меня и теперь есть: вон сколько! — Андрюшка вытащил из кармана несколько пачек.
Алексей с разинутым ртом перебегал глазами с них на физиономию Андрюшки и обратно.
— Ну, что выпялился-то?.. Одевайся, идем! По дороге я тебе кое-что еще скажу. Ну, живо вставай! Внакладе не останемся!
Насколько Алексей Колечкин в прежние годы оказывал на него влияние, настолько теперь он ему казался смешным. Но он был нужен сыну чиновника Курицына, нужен, как действительно человек, знающий Петербург в совершенстве и одно время вращавшийся даже в ‘обществе’, с которым у него теперь порвалась связь благодаря только плохим делам. Но если его дела поправить, тогда он возобновит все знакомства и поделится лучшими из них с ним, Андрюшкой, которому это теперь являлось необходимым для его дальнейших действий.
Зная многое за Колечкиным, он держал его в руках своим молчанием и поэтому теперь, не стесняясь, поверил ему все, что произошло с ним в последнее время, не исключая факта убийства Померанцева — лица, известного также и Алексею.
Выслушав все это и сообразив, насколько он нужен приятелю, Колечкин принял важный вид и потребовал, чтобы Андрюшка сейчас же отправился с ним в знакомый трактир и там в отдельном кабинете продолжал свою беседу.
— Теперь я чертовски голоден, брат, — заключил он, — а ты ведь знаешь поговорку: ‘Голодное брюхо к ученью глухо’. Я прекрасно понимаю, что ты затеял нечто очень большое, я, впрочем, всегда и думал, что ты парень ходовой, но, ей-богу, голова трещит со вчерашнего хмеля, и я без доброй рюмки водки как-то плохо слышу даже.
— Пойдем! — сухо сказал Андрюшка. — Но долго я там сидеть не буду, мы поедем с тобой покупать платье…
— Надеюсь, и я не останусь в этих лохмотьях?..
— Конечно, я и тебе куплю.
— Вот это дело!.. А Померанцев-то, Померанцев! Бумаги-то его, значит, все у тебя?!
— Тут! — хлопнул по свертку Алешка. — Только я не все взял, а только те, которые мне нужны, чтобы отвлечь подозрение.
— Ловко!.. И инструмент там оставил?..
— Там…
— Будто, значит, сам себя притюкнул!
— Да.
Колечкин захохотал, оскалив зубы.
— Ну одевайся! Одевайся! — заторопил Андрюшка. — Я еще тебе много имею сказать…
— Сейчас, голубчик, сейчас!.. Эх, какая рвань! Погляди, пожалуйста, до чего я дошел! А ведь одно время…
— Одевайся! — перебил его Андрюшка.
Через несколько минут приятели вышли и направились наискосок через улицу к ближайшему трактиру.
Трактир этот был грязный притон бродяг, где происходила дележка ‘добра’ после удачной ночи.
Хозяин за выручкой встретил Колечкина поощрительным кивком в ответ на его любезную улыбку и поклон. Главное внимание он обратил на нового посетителя.
Алексей подошел к стойке, шепнул ему что-то и прошел наверх в чистую половину.
Тут было совершенно пустынно.
Запущенный, молчаливый орган стоял в углу, несколько столиков с запятнанными скатертями расположены были по стенам и у окон довольно большой комнаты.
Налево виднелся коридор. Туда и направился Колечкин.
Пройдя несколько шагов, он остановился около стеклянной двери и, отворив ее, вошел в крошечную конурку, пропитанную запахом пригорелого масла и пролитого пива.
Тут стоял диван, стол, покрытый скатертью, и два стула.
— Вот и поговорим! Тут никто нас не потревожит! — обратился он к Андрюшке и, сильно позвонив в расколотый, дребезжащий звонок, велел принести большой графин водки и закуску.
Когда то и другое было подано и Колечкин сразу осушил несколько больших рюмок, он заявил, что готов слушать.
Андрюшка, угрюмо сидевший, положив свою мускулистую руку на драгоценный сверток, испытующе поглядел на друга и сказал:
— Может быть, ты хватил через?..
— Нисколько, я выпил в самую порцию. А ты разве не выпьешь?
— Нет! — угрюмо отвечал Андрюшка и, подумав немного, начал: — Слушай, брат!.. Большое дело я затеял!.. Либо я буду такой пан, каких и на свете мало, либо я пропал… Ничего не боюсь, а вот насчет ‘дела’ дрожу, как бы не опростоволоситься!.. Ты мне можешь много помочь, да, кроме тебя, у меня никого и нет пока… Само собой, я в долгу у тебя не останусь… перво-наперво я даже тебе дам немного денег, только немного, потому что ты все равно пропьешь, а мне не надо, чтобы ты теперь пьянствовал… Мне надо с тобой бок об бок теперь идти…
— Да я, брат, с горя пью, — вставил Колечкин, — дела плохи! — И потянулся было к рюмке, но тотчас же отдернул руку.
— Теперь твои дела будут первый сорт. Только стань ты опять прежним человеком, заведи прежние знакомства и познакомь меня…
— Ладно! — пробасил Алешка и выпил-таки рюмку.
— Теперь вот я тебе что еще скажу… — продолжал Андрюшка, но вдруг на минуту замолчал, пытливо поглядел в лицо приятеля и, как бы убедившись в чем-то, сказал не то иронически, не то торжественно: — Я через несколько дней буду графом.
Колечкин выслушал эти слова с таким взглядом, как будто усомнился было в нормальном образе мыслей своего собеседника.
— Ты думаешь, я с ума сошел, — продолжал Андрюшка. — Это всегда, брат, так думают в первую минуту, когда огорошишь человека тяжелым словом, но не удивляйся, а вот выслушай-ка лучше!.. Есть в Петербурге некий граф Радищев… может быть, слыхал?
— Слыхал.
— Это из обедневших графов! Он вторым браком женат на купеческой дочери, взяв за нею большое приданое, но все не в этом дело! А вот сын его — мой двойник… Я видел его — и дело мое кончено! Он и я, мы сольемся в одно лицо. Понимаешь? А там я уж сумею оказаться на своем месте.
Колечкин разинул рот и с удивлением, близко граничащим со столбняком, глядел на Андрюшку.
— Ну, чего уставился?! Слушай дальше!.. Сын этот, молодой граф, в настоящее время в университете и кончает там курс, через год… я дам ему кончить курс… а это время я посвящу знакомству с ним и с его обстоятельствами.
— А как же, ведь ты двойник? Вы можете столкнуться…
Андрюшка презрительно улыбнулся:
— Дурак! Перед выходом на сцену что делают в уборной?
— Ага, понимаю! Ты будешь носить грим?!
— Я не знаю, что такое грим, но догадываюсь, что это. Вероятно, наклеенные баки, выкрашенные волосы, очки и прочее…
— Ты гений! — воскликнул Колечкин с поддельным восторгом.
Андрюшка продолжал:
— Так пройдет год, и в это время я буду все вертеться около него, ни на минуту не буду терять его из виду… В ресторанах, в театрах, везде, везде буду бывать, где и он. Для этого мне и нужно шикарное платье и ты. Ты должен будешь мне все показывать и рассказывать, где как держаться надо. Не беспокойся, я скоро выучусь, я себя знаю. Мне главное — первое время будет трудно. Я не могу опростоволоситься, я граф и должен выучиться быть графом. Понял?
— О, черт возьми! Да ты гений! Понял! Понял! Что же касается моего знания света и приличий, то ты не ошибся. Я действительно бывал в обществе! — важно заключил Колечкин.
— Ну, вот так и будет! — сказал Андрюшка, и красивое лицо его приняло такое выражение железной воли и решимости, что в глазах его собеседника отразился восторг и подобострастие.
А прежде думал ли он, что из этого мальчишки, сына чиновника Курицына, выйдет такой человек?
— Но помни одно! — вдруг заговорил опять Андрюшка. — Если ты только мне изменишь — беда тебе! — И глаза его страшно сверкнули.
— Да зачем мне изменять, когда с тобой у меня связано теперь все мое благополучие. Ни один кот не уйдет из тепла куда-нибудь в темный сырой угол. Я, брат, теперь все понял и понял, что ты за человек… и не настолько глуп, как ты думаешь!..
— Так решено! Давай руку!
Оба негодяя пожали руки и замолчали. Каждый из них погрузился в свои мысли и соображения.
— Да… вот еще: мне необходим какой-нибудь паспорт! Ты можешь достать? — вдруг спросил Андрюшка. — У тебя, кажется, есть такие люди?
— Могу. Есть! — ответил Колечкин с серьезным лицом.
— Хорошо! Ну а теперь едем за одеждой.
Колечкин повиновался, и через несколько минут приятели вышли из трактирной конурки.

Концы в воду

Часов в восемь вечера Никольский сквер кишел гуляющими. Вечер был чудный, теплый. Толпа, наполняющая все аллеи, была самая пестрая.
Швейки, гимназистки и расфранченные девицы особой категории весело болтали со своими кавалерами, наполняя аллеи городского сада звоном юных голосов и визгливым хохотом.
У самого входа в сад, там, где приютилась будка с минеральными водами, стоял юноша-студент замечательной красоты.
Наружность его обращала внимание не только дам, но и мужчин. С иголочки новый форменный костюм, ловко охватывавший его стан, также представлял собой нечто особенное. Он стоял, задумчиво опираясь на дорогую палку слоновой кости и, не обращая внимания ни на кого, глядел на улицу.
Очевидно, он ожидал кого-то.
— Какую-нибудь счастливицу ожидают! — вслух сказала расфранченная особа.
Но Андрюшка не слыхал этих слов. Он был весь поглощен вопросом: придут ли они или не придут?.. От решения этого вопроса зависело теперь многое.
Он несколько раз с беспокойством вынимал золотые часы. Время шло, а их не было.
‘Неужели они не придут? — думал молодой негодяй. — Неужели Наташа обманула меня сегодня утром платком…’
Но вдруг лицо его оживилось. Вдоль чугунной ограды сада, по направлению к входу шли две бедно одетые девушки. Одна была повыше, бледнолицая, с печальными голубыми глазами и уже не первой молодости, другая пониже, полненькая, живая, краснощекая.
Андрюшка бросился было к ним навстречу, но потом решил остаться на месте и принял только еще более живописную позу.
Наташа и сестра вошли в двери, и глаза первой тотчас же начали искать в толпе кого-то.
Андрюшка решил, что теперь пора подойти, и приблизился.
Увидав его, Наташа узнала его только тогда, когда он, церемонно сняв шляпу, заговорил. На вспыхнувшем лице ее отразился восторг. Лицо Софьи тоже выразило приятное удивление.
Теперь она убедилась, что это тот самый несчастный граф, который, в силу какой-то страшной, непонятной тайны, принужден вести двойное существование.
Ей стало жаль его.
— Очень приятно, — ответила она, а сама глядела в прекрасное лицо молодого человека и не могла отвести от него глаз. Все, что передала ей сестра, было так дико, но в то же время так жгуче интересно, что вся душа бедной девушки рвалась к разрешению этой загадки. А разрешение ей обещала Наташа во время свидания, прибавив, что он хочет переговорить с ней о важном деле, касающемся счастья всей его жизни.
Всякая женщина пошла бы на эту приманку, а сестра Соня была женщина из самых обыкновенных.
Теперь она с замиранием сердца ждала, что он скажет, с чего начнет.
Дьявольский ум Андрюшки подсказал ему, что нужно говорить.
Он принял таинственный вид и рассыпался в благодарностях. Голос его звучал так печально и мягко, что у Наташи от умиления выступили слезы.
Потом он стал намекать на многое, что составляет страдание его жизни. Он упоминал вскользь про злость людскую, про разные таинственные обстоятельства и заключил искренним признанием, что он страдает не за себя, а за свою покойную мать… за ее поступок, за ее преступление он лишен графского титула. Так было надо сделать, он и сделал! Он так любил свою мать, что все готов перенести, чтобы очистить ее имя, но теперь тайна раскрылась сама собой и он возвращается в свет.
Софья с благоговением слушала это дикое вранье, пересыпанное таинственными (казавшимися ей вполне естественными) недомолвками. Простодушное и доброе лицо ее наполнилось выражением глубокого сочувствия, а Наташа плакала.
Они сидели на отдаленной скамье под развесистым кустом бузины. Мимо них только кое-когда проходили фланирующие парочки или одинокий искатель амурных приключений.
— Ах, как тут мешают эти прохожие! — вдруг с досадой сказал Андрюшка. — Пойдемте куда-нибудь в другое место! Я хочу еще о многом переговорить с вами, Софья Николаевна, насчет Наташи… и именно сегодня, потому что сегодня в моей жизни наступил день решительного перелома… Я люблю Наташу, но, может быть, мне придется уехать на несколько дней… Сегодня я весь вечер хочу пробыть с вами… Знаете что?.. Поедем на лодке! Я гребу отлично. Мы проедем вниз по Неве, до Елагина острова и потом назад. Наташа, вы хотите?
Наташа искоса глянула на сестру и ответила:
— Хочу, очень хочу!.. Вечер такой славный! На Неве, должно быть, теперь так хорошо!
— Великолепно!.. Софья Николаевна, вы, как старшая сестра, разрешите нам это?.. Конечно, с вами вместе…
— Мне завтра надо рано вставать! Я сегодня хотела лечь раньше, потому что очень устала… Ну да хорошо… для этой стрекозы, так уж и быть, сделаю… Только недолго, пожалуйста.
— О, не больше полутора часов!
— Пойдемте!..
Все трое встали и пошли к выходу. Потом они отправились к пристани Летнего сада, где отдаются напрокат лодки.
Софья Николаевна сама не понимала, что заставляет ее покоряться желанию этого таинственного юноши. Она чувствовала только, что при этой обстановке, под огненным взглядом его чудных глаз она не могла противиться его желанию.
‘И как он любит Наташу! — подумала она. — И бескорыстно любит… Он, наверно, на ней женится! Счастливая!’
И она вспомнила свою искалеченную молодость. Не было доброго случая! Стало быть — судьба!
Она вздохнула.
Андрюшка в это время, отвернувшись от нее, говорил с Наташей.
Но вот и пристань Летнего сада. Мужик в полосатой вязаной фуфайке вышел из будки и суетливо стал предлагать самые легкие и ходкие лодки.
Андрюшка, видимо, спешил с окончанием выбора. Он взял первую попавшуюся и, стоя в ней, перевел в нее дам.
Когда они уселись и тронулись и спокойная гладь заколыхалась под могучими ударами весел красавца гребца, на лице Наташи опять заблестел восторг, а Софья Николаевна была задумчива.
Вот они выехали на Неву. Гребец усилил взмахи, и лодка стрелою понеслась вниз по течению.
Наташа стала замечать, что они несутся с страшной быстротой. Они обогнали даже пароход, который еще минуту назад шел впереди них…
— Ах, как вы хорошо гребете! — воскликнула она.
— Это только по течению! — ответил Андрюшка, раздувая ноздри, и лицо его, освещенное лучами заката, приняло дикое, почти зверское выражение.
Он уже не глядел на своих спутниц, а смотрел куда-то вдаль, на закат и, казалось, с бешеной страстностью стремился к какой-то цели…
Сестры, увидев это преобразившееся лицо, удивленно переглянулись.
— Что это с вами? — спросила Наташа. — Какие вы делаете страшные глаза!
Андрюшка вскинул брови и принужденно улыбнулся.
— Вы устали?
— Я… Нисколько.
И он еще сильнее налег на весла, и еще быстрее понеслась лодка…
— Но куда же мы заехали так далеко? — спросила Софья, оглядываясь.
Город и даже острова виднелись далеко позади, а впереди была широкая Нева, вышедшая давно уже из своих гранитных тисков и величаво текущая среди пустых зеленых полей.
— А что же, разве тут худо? — спросил Андрюшка, и задыхающийся немного голос его прозвучал как-то странно.
— Не худо! — медленно отозвалась Софья. — Теперь мы плывем ведь не по течению, а назад, против…
— Да, назад, против течения! — многозначительно отвечал Андрюшка и вдруг бросил весла. — Фу! Немного устал.
Он провел рукой по волосам. Кругом было тихо и безлюдно, берега едва виднелись справа и слева. Лучи заката длинной золотой полосой дрожали от горизонта вдоль по всей реке, словно хребет гигантской стальной змеи.
В воздухе тоже было тихо и беззвучно. Веяло каким-то сырым холодком.
— Наташа! Хотите… сесть на мое место?.. Погрести немножко, — вдруг проговорил Андрюшка, и голос его, желавший казаться спокойным, прозвучал неестественно.
Но тем не менее он продолжал:
— Вы возьмите одно весло, а Софья Николаевна другое… а назад я опять сяду на весла… уже один.
Наташа тотчас же согласилась, с улыбкой согласилась и Софья.
— Только как мы будем переходить тут на самой середине реки? Если бы у берега…
— Ничего! — сказал Андрюшка. — Вода совсем спокойна… Ну, скорей!..
Наташа приподнялась, и вдруг случилось что-то ужасное… раздался крик и плеск воды, Софья Николаевна кинулась к сестре на помощь, но, получив удар, без чувств упала в воду.
Наташа еще раз крикнула, но ее достала рукоятка весла, и через миг все успокоилось. Поверхность реки, поглотившая две жертвы, была так же игриво зыбиста, и так же длинная огненная полоса трепетала от горизонта вниз, пока мог видеть глаз.
Лодка с двумя дамами и гребцом вернулась на пристань глубокой ночью… Дамы были чересчур веселы, от них пахло вином. В лодке нашли недопитую бутылку вина и много объедков закусок и фрукты.
С шумом и хохотом выскочили ‘барышни’, и вскоре подкативший извозчик увез всех троих в даль безмолвной набережной.

Орел без крыльев

Как раз посредине бонтонной улицы, там, где слева и справа высятся разные особняки-палаццо, сконфуженно ютился неприглядный каменный домик в два этажа. Архитектура его была старинная, простая, но видно было по всему, что он никогда не был приспособлен к барскому обитанию, а, наоборот, всегда служил уголком дохода для своего владельца.
Тут отдавались квартиры внаем. Подъезда с улицы совсем не было. Приходилось входить в довольно неопрятные ворота с облупившейся штукатуркой, свернуть налево или направо к двум черным лестницам.
В одной из квартир этого дома, окнами выходящей на улицу, жили граф и графиня Радищевы.
Помещение состояло из шести комнат. Вопреки внешнему виду дома, оно было не лишено даже некоторой роскоши в отделке.
Зала была довольно просторна. Лепной потолок ее был заново выбелен, паркет блестел, точно так же как и бронзовые скобки оконных рам.
Посередине висела старинная бронзовая люстра, дорогая, но тоже старомодная мебель была еще достаточно свежа, зеркала в бронзовых рамах упирались в потолок и выступали краями из простенков, давая тем понять, что когда-то украшали собою более просторное помещение.
Направо был кабинет графа, окна которого были задернуты зелеными полузанавесками. Тут были массивные диваны, шкафы, ковер, блестела бронза и помпезно властвовал громадный письменный стол.
Налево была голубая гостиная, дальше будуар графини, спальня и ванная комната.
Из кабинета, мягко ступая пробковыми каблуками изящных сапог, вышел худощавый, стройный мужчина лет за пятьдесят. Черные волосы как-то странно дисгармонировали с морщинами желтого обрюзгшего лица, черты которого, впрочем, носили еще следы замечательной красоты. Это был граф Иероним Иванович Радищев. Проходя мимо зеркала, он бросил в него беглый взгляд, поправил волосы и прошел на ‘половину’ графини. Ему предстоял сегодня важный и решительный разговор с нею.
Когда-то, в былые годы, граф Иероним, служа в полку, славился как наездник и записной кутила, картежник и ловелас. Словом, это был дюжинный тип петербургского света, недюжинна была только красота его, доставившая ему громадное количество самых разнообразных побед.
У графа до последнего времени сохранился небольшой сундучок из душистого дерева, где среди разгородок лежали сотни амурных писем и записочек. Конечно, собирались и хранились они с единственной целью воспоминаний о минувшем.
Одновременно с содержимым этого ящика он хранил в другом ту самую уздечку с серебряными удилами, которую он снял с ‘бедной Мэри’, когда она под ним сломала себе спину, откинувшись во время скачки.
Эта Мэри, выписанная из Англии, стоила ему баснословных денег, и теперь, открывая иногда сундучок, где осталась от нее только одна узда, граф любил вспоминать ‘невозвратное’, погружаясь мыслью во все детали его блестящих картин.
От воспоминаний триумфов скакового круга мысли его перебрасывали на триумфы арены паркетов. Тогда он вспоминал о существовании другого ящика, заключающего в себе трофеи другого спорта. Да, спорта! Про женщин он однажды даже выразился так: ‘Женщин, господа, я люблю, а лошадей уважаю’. Три года пребывания в ‘полку’, однако, так солидно пошатнули денежные дела его, что необходимо было подать в отставку. Тогда отец, мать и две тетушки решили перевести Иеронима на гражданскую службу.
Тут пошли новые триумфы. Повышение следовало за повышением, потом подвернулось наследство, потом скончались старый граф и графиня… Статская служба понравилась Иерониму Ивановичу, он уже занимал довольно видный пост и гремел в столице и в одной из провинций, куда появлялся в отпуск на ревизию своих имений. Славное это было время, пожалуй, лучше, чем пребывание в ‘полку’. Эту эпоху своей жизни граф сравнивал с клубом дыма, вылетевшего из трубы и рассеявшегося в голубой лазури неба, без всякого следа и остатка.
После этого ‘клуба’ одно время ему пришлось очень плохо, но тут подвернулась женитьба на Марье Никитичне Полонкиной, дочери богатого коммерсанта, и все устроилось.
Свадьба эта произошла ровно через месяц после известной уже читателю ‘шутки’ графа с чиновницей Курицыной.
Он тогда был поражен, что красавица Марья Никитична до чрезвычайности была похожа на жену чиновника Курицына.
Даже глаза, голос и цвет волос были почти те же, ну разве существовала какая-нибудь самая незначительная разница.
Марья Никитична принесла Анатолию Ивановичу довольно солидное состояние.
И вот опять закипела роскошная жизнь.
Появление на свет сына Павла, родившегося в первый же год брака, не остановило, однако, мотовство отца. Балы, обеды и вечера сменялись одни другими, и граф снова стал греметь, сливая эхо прошлого с шумом настоящего.
Кроткая и безумно любящая мужа Марья Никитична всецело отдала ему в распоряжение все капиталы и слепо верила в непогрешимость его даже тогда, когда ежедневно почти стали получаться ею анонимные предупреждения о неверности графа с точным указанием обстоятельств времени, места и имен ее соперниц.
Она смеялась, показывала эти письма мужу, а он… тоже смеялся, хотя иногда и принужденно.
Так шли годы, но вот однажды, в один недобрый день, печальная истина всплыла, как пробка на воде.
Имущество было описано, имения проданы, за исключением одной небольшой усадьбы, дающей около полутора тысяч дохода.
Пришлось переехать в эту квартиру, а сына пришлось направить в университет.
Впрочем, сын и сам желал этого, он был какой-то странный, какие-то новые идеи засели ему в голову, а граф Иероним Иванович, будь он богат, и теперь, что называется, выбил бы эту дурь из его головы. Сын поступил в университет и даже стал давать уроки, частью денег за которые пришлось пользоваться ему же, Иерониму Ивановичу.
При таком положении дела, конечно, он не совсем авторитетно глядел в глаза сына. Даже вышло так, что сын контролировал дела его, строго и внушительно ограждая честь своего имени от тех спекуляций, на которые хотел было пуститься граф для поддержания хоть на год, на два еще прежней жизни.
В Петербурге это было бы очень легко, но сын положительно восстал против этого и стеснил его, дело обставилось тем хуже, что мать была на стороне сына и прежнее влияние на нее графа значительно утратилось, заменяясь влиянием этого ‘молокососа’. Иероним Иванович долго кипятился, но с годами освоился с своим пассивным положением и даже иногда острил с иронической улыбкой, что они с сыном поменялись ролями.
Однако все эти обстоятельства не мешали Иерониму Ивановичу появляться ежедневно в модных ресторанах Петербурга, одалживаться, а иногда тайком и подписывать вексельки, ловко мистифицируя ростовщиков существованием того, чего на самом деле не существовало.
Да граф, впрочем, и сам путался, не зная, что у него есть и чего нет. Так, после долгого кутежа, встав поутру с больной головой, жуир не может сразу сообразить и привести в известность остаток денег, которые он вчера совал и в бумажник, и в жилетку, и в карман брюк. В последнее время он даже начал тайком от сына и жены закладывать некоторые вещи и каждый вечер регулярно уходил из дому, возвращаясь только поздней ночью. Раза два он явился под утро с большими деньгами.
Это привело в ужас сына. Он опять-таки строго потребовал, чтобы отец указал ему источник получения денег, и граф сознался, что выиграл эти деньги, но где, не сказал.
Сын повторил свою постоянную просьбу оставить ему в целости хоть имя и ушел из кабинета отца в свою комнату грустный и расстроенный.
Сегодня граф шел сообщить жене, что наклевывается очень выгодное дельце и что оно всецело зависит от сына Поля.
Иероним Иванович прошел голубую гостиную и вступил в будуар.
Графиня сидела на диванчике и вышивала что-то по канве.
Это была худощавая, бледнолицая женщина с большими черными глазами, которые смотрели грустно. На вид ей было лет сорок пять, но черты былой красоты не успели еще затереть долгие годы душевных страданий.
При входе мужа она медленно подняла на него глаза и приветливо улыбнулась.
— Доброе утро, милая! — пробормотал Иероним Иванович, наклонившись к ее бледной руке и целуя ее. — Вы сегодня не видели Поля?
— Видела, но теперь он ушел…
— Он не говорил куда? Не к Петровым ли?
— Кажется, к ним…
Граф порывисто опустился в кресло и быстро заговорил:
— Терпеть не могу, когда он ходит туда…
— Отчего? — тихо сказала графиня.
— Это уже чересчур… Мало того, что наниматься к ним учителем… проводить там целые дни! Как ни спросишь его, где он был, — у Петровых… Я, впрочем, узнал кое-что. У Петровых есть дочь, очень недурненькая блондинка, она на студенческих каких-то курсах… Ну, я понимаю, можно приударить, отчего ж… я сам был молод… но серьезно относиться к этому… я положительно не понимаю.
— Перестань, Жером, я не люблю, когда вы так говорите… это мне напоминает много неприятного… — еще кротче и тише проговорила графиня, но Иероним Иванович вспылил:
— Что такое?.. Что вам напоминает? Чего вы не любите?..
— Таких взглядов на женщин и на отношения к ним… Поль, слава богу, не в вас! У него свои убеждения!..
Граф широко раскрыл глаза, в которых рядом с изумлением блестело бешенство.
— Скажите пожалуйста! Слава богу, что не похож на меня?.. Спасибо за комплимент.
— Не за что, друг мой, — кротко ответила графиня. — И, кроме этого, — продолжала она, делая вид, что зевает, — вы сегодня, кажется, не в духе… Ваш кабинет может оказать на вас более благотворное влияние, чем мой будуар.
Граф прикусил язык и заговорил совершенно другим тоном:
— Мари, я пришел к вам вовсе не с целью раздражать вас или самому раздражаться… У меня есть маленькое дело к вам, как к матери Поля… Мне нужно ваше содействие.
— В чем?
— Вот в чем! Когда я был последний раз у тетушки, баронессы фон Шток, по ее требованию вместе с Полем, то в гостиной ее мы встретили почтенную семью известного миллионера Митюлина. Тут была его жена, он сам и их единственная дочь. Девушка чрезвычайно хорошо образованная и красивая, а главное, с прилагательным в очень круглую цифру.
— Поль говорил мне об этом, — перебила графиня, — и уже послал письмо бабушке, в котором благодарит ее за участие, но в то же время отказался.
Граф вскочил в ужасе:
— И вы так хладнокровно говорите! И потворствуете этому?!
— Поль совершеннолетний…
— Но он дурак… Два миллиона… и он пишет отказ…
— О, граф, это только для вас деньги были всегда главны, — с горькой улыбкой ответила Марья Никитична, — но я же вам говорю, что Поль не в вас, если хотите знать, то он любит Петрову и она его невеста…
— Невеста?! — заревел граф, отшатываясь. — И вы поощряете это?!
— Вы мне жалки, граф.
— Нет! Я, как отец, не допущу этого… я клянусь, что не допущу… я… я…
Лицо графа побагровело, он был страшен.
— Уйдите! — повелительно сказала графиня. — Вы мне противны.
— Хорошо… Но помните, что я не допущу этого!.. Граф Радищев и какая-то мамзель Петрова… — со сдавленным хохотом произнес Иероним Иванович.
Графиня еще раз, молча, дрожащим пальцем указала ему на дверь, и он вышел.
Быстрые шаги его послышались в зале, потом в кабинете, потом в передней. Он ушел куда-то.

Влюбленные

На свадьбе чиновника Курицына между прочими гостями был и чиновник Петров. В те годы он был еще холостой и на брачном пиршестве оказался наиболее ослабевшим от обильных возлияний.
Тогда это был длинный, сухощавый молодой человек с вечно красными глазами и белокурыми прядями волос. Впрочем, в общем черты лица его были довольно красивы, хотя и крупны и грубоваты.
Через год и этот долговязый юнец женился. На свадьбе его тоже все перепились, а в особенности буйно вел себя отец невесты, мелочной лавочник.
Еще через год чиновник Петров, случаем каким-то, перевелся в Петербург и тут быстро пошел на повышение.
В столице он начал выглядеть человеком внушительной наружности, достиг в конце концов довольно крупного чина и вырастил дочь — невесту.
Черты лица этой девушки были, тоже как и у матери, несколько грубоваты, но в них светился ум и та простота хорошей женской натуры, которая в большинстве случаев значительно лучше кокетства, грации и прочего. Звали ее Маруся.
Был у Петрова и сынок Шурочка, апатичный, белоголовый мальчуган. Чиновник Петров решил образовать его и поэтому нанял учителя. Учителем этим, по публикации, подвернулся граф Радищев.
Начались уроки, состоялась встреча девицы Марии и молодого графа.
Несколько взглядов, несколько обменов мыслей, и молодые люди оказались влюбленными и предназначенными друг другу. В особенности ясно понял это граф Павел Иеронимович.
Великодушно начал заявлять он Марии Петровне, что разность их ‘положения’ ровно ничего не значит, точно так же, как ровно ничего не значит и этот титул его, что нынче времена другие, что теперь выступают на арену деятельности другие люди.
Марья Петровна Петрова в это самое время оканчивала ‘курсы’. Она куталась в тогу гордой плебейки и горько сетовала на то, что единственный человек, который оказался ее достойным, все-таки отделен от нее пропастью своего происхождения.
Молодой граф от этих слов приходил в благородное бешенство.
Так шли дни. Прошло два года, и пылкая любовь потребовала исхода.
Однажды, именно в тот день, когда старый граф имел крупное объяснение с женою и утверждал, что он ‘не допустит’ этого брака, в этот самый день, в это утро, Павел Иеронимович пришел в квартиру чиновника Петрова значительно раньше обыкновенного. Чиновник Петров, в вицмундире, надевал шубу в передней, когда раздался звонок.
— А-а! Добро пожаловать! — закричал он, по обыкновению хватая руку молодого человека обеими своими пухлыми мягкими дланями. — А я на службу, батюшка…
Павел Иеронимович сделал очень серьезное лицо и сказал:
— Не могу ли я вас задержать, Петр Петрович? Мне надо безотлагательно сообщить вам нечто…
— Извольте, извольте, батюшка! — отвечал Петр Петрович и торопливо полез обратно из шубы.
Они вошли в кабинет.
— Мне хотелось бы, чтобы при нашем разговоре присутствовала и Марья Петровна.
— Да она спит еще, батюшка! Впрочем, я узнаю сейчас, и, если что очень важное, можно будет и разбудить…
— Да, очень важное.
— Тогда я разбужу.
И чиновник Петров, солидно ступая своими громадными мягкими сапогами, вышел.
Он ошибся. Марья Петровна, совершенно одетая, столкнулась с ним в гостиной. У нее был серьезный и озабоченный вид.
Вернувшись с отцом в кабинет, она дружески тряхнула руку посетителя и села, устремив на него свои хорошие добрые глаза.
— Петр Петрович! — начал молодой человек. — Я люблю вашу дочь и прошу у вас согласия на наш брак…
Чиновник Петров удивленно поглядел на дочь, как бы спрашивая, что значит эта шутка?
Молодой граф повторил тираду. Тогда чиновник Петров раскрыл объятия и, моргая своими повлажневшими глазами, кинулся обнимать будущего зятя.
— Спасибо! Спасибо! — бормотал он.
Павел Иеронимович возмутился:
— За что спасибо?.. Я вас должен благодарить за честь…
— Нет-нет… Вы все-таки лицо высокопоставленное… — бормотал чиновник Петров.
— Глупости вы говорите! — раздался голос Марьи Петровны.
— Простите вашего батюшку! Я у вас за него прошу прощения, — вмешался Павел Иеронимович.
Чиновник Петров пришел в окончательное недоумение. Теперь он уже решительно не знал, что ему делать.
Однако его не покидало сознание, что он уже опоздал на службу и надо как можно скорее идти.
Так совершился акт брачного предложения.
Когда чиновник Петров вырвался наконец в сферу отправления своих служебных обязанностей, когда за ним захлопнулась дверь и молодые люди остались одни, вышла из спальни чиновница Петрова, второпях забыв распустить даже две папильотки.
Ей сообщили о том же. Она выразила приблизительно то же самое, что и ее муж, с прибавкой только счастливых слез, от которых заколыхалось ее тучное тело.
Наконец-то жених и невеста остались одни.
Честно протянул Павел Иеронимович руку своей будущей жене и, сжав ее, молча поглядел в устремленные на него любящие, преданные и благодарные глаза.
— Будем счастливы, Машурка, — шепнул он, приближая лицо.
— Будем… я надеюсь сделать для этого все, что от меня зависит…
Он крепко обнял ее и поцеловал. Она не сконфузилась, но глаза и щеки ее вспыхнули какой-то новой мыслью решимости на что-то честное, хорошее, почти великое. У художников такое выражение лица зовут вдохновением.
И в этом вспыхнувшем взгляде ясно увидел граф Павел Иеронимович лучи своего будущего счастья… те чудные лучи солнца, которые и в последний день осени способны отогреть, хотя на миг, умирающие былинки.

Зрачок мертвеца

Через несколько минут после ухода Андрюшки из квартиры убитого им Померанцева, в дверь ее постучался высокий господин, в модной шляпе и пальто.
Не получив ответа, он попробовал дверь, и она подалась.
Увидев страшную картину, он в ужасе выскочил из комнаты и созвал прислугу.
Тотчас же было послано за властями. Находчивый следователь, кроме ареста посетителя Померанцева, приступил к фотографированию зрачка убитого, так как очевидно было, что преступление совершено не более получаса назад.
Фотографирование дало ожидаемый результат. На пластинке получилось совершенно ясное изображение молодого, красивого лица.
Следователь самодовольно улыбнулся, обращаясь к агенту сыскной полиции:
— Вот видите, господин Самсонов, ваши предположения относительно самоубийства совершенно неверны… Самоубийцы обыкновенно замыкаются на ключ и в большинстве случаев пишут предсмертные записки.
— Да-с! — ответил агент. — Я ошибся…
— А теперь, — продолжал следователь, обращаясь к фотографу, — надо получить как можно скорей увеличенное изображение.
Фотограф обещал все устроить не позже завтрашнего дня к двум часам.
На другой день Самсонов в условленный час явился к фотографу и, взяв в руки карточку, остолбенел от изумления.
— Граф Радищев! — воскликнул он. — Это мой бывший школьный товарищ!.. — И в тупом изумлении он молча уставился на портрет. — Наконец-то попался этот гордый графчик, которого я так ненавидел еще в те времена, я не забыл еще и то, когда мы поспорили насчет места на скамейке… Теперь я вам приготовлю другую скамейку…
И со злобной радостью на лице агент отправился за инструкциями.
Через час он, во главе трех полицейских, звонил у дверей квартиры графа.
Увидев полицию, лакей отступил в испуге, а из кабинета показалась фигура старого графа. Лицо его побледнело, когда он вгляделся в посетителей.
— Что вам угодно, господа? — спросил он далеко не ровным голосом.
— Ваш сын дома, граф? — спросил агент.
— Дома! А что такое, господа?
— Вы сейчас узнаете!
В эту минуту из коридора в переднюю вышел молодой человек, физиономия которого была тождественна с лицом, отразившимся в зрачке убитого.
Только теперь убийца был в другом платье.
Но это ничуть не изменяло, конечно, обстоятельств. Переодеться всегда можно.
Став лицом к лицу с преступником, агент торжественно произнес:
— Я вас арестую по уголовному делу!
Павел Иеронимович побелел как полотно.
— В чем я виноват? — глухо спросил он.
Агент разъяснил, в чем дело, и показал карточку. Графиня с страшным криком упала без чувств.
— Но я же там не был! — воскликнул юноша. — Я докажу это, я представлю алиби.
— Алиби тут ни при чем, когда вы оставили на месте преступления вашу фотографическую карточку.
Глаза молодого графа гордо и гневно блеснули.
— Это клевета! Вы увидите, что я докажу свою невиновность.
— Вы этим очень обрадуете ваших родителей! — отвечал агент, глядя в благородное лицо юноши. — А пока мы просим вас следовать за нами.
Молодой человек был арестован, но дня через три в камере следователя неожиданно разыгралась следующая сцена.
— Господин Курицын, — сказал следователь, обратившись к сморщенному существу, сидевшему за столом канцелярии в качестве вольнонаемного писца. — Сейчас я буду опрашивать свидетелей по делу об убийстве Померанцева, приготовьте бланки.
Вечно пьяненький старикашка, который был не кто иной, как собственник когда-то украденных Андрюшкой часов, окончательно отупевший за последнее время, беспомощно вскинул красные глаза на своего начальника, приподнялся, поклонился и сел.
В канцелярии скрипели перья. Все говорили о фотографии, снятой со зрачка убитого, она ходила из рук в руки, и только один чиновник Курицын не получил ее на просмотр. Он только явился сегодня в первый раз после продолжительного запоя, и все внимание его было сосредоточено на левом кармане засаленного сюртука, где хранилась плоская лекарственная бутылка и в ней водка. Надо было улучить минуту, чтобы хлебнуть и подкрепиться. Он испуганно глядел по сторонам и ждал только благоприятной минуты.
Но вдруг в то самое время, когда за шумом ввода свидетелей он думал уже совершить намеченное дело, вдруг в эту самую минуту вошел один господин, приковавший к себе его тусклые, бессмысленные глаза. Это был граф Радищев… Он должен был доказать алиби своего сына и подтвердить это другими свидетельскими показаниями.
Следователь приступил к опросу… Граф, изысканно одетый и взволнованный, начал говорить… а чиновник Курицын рассыпал нюхательный табак, уронил табакерку и все не спускал с него застывшего взгляда.
Ввели других свидетелей: графиню, всю в слезах, баронессу фон Шток, мадемуазель Петрову, самого Петрова и других, и в заключение и обвиняемого для очных ставок. При виде этого обвиняемого чиновник Курицын вдруг вскочил со стула и дребезжащим голосом сказал громко и явственно:
— Андрюшка!..
Все присутствующие вздрогнули и повернулись в его сторону.
— Андрюшка!.. — повторил чиновник Курицын и вдруг захихикал. — Ага! Попался опять, мошенник! Это ваш сынок, ваше сиятельство… узнали вы его?..
Все это было так странно, что присутствующие заподозрили было старика в помешательстве, если бы явное смущение, изобразившееся на лице графа, не заставило следователя добиться до конца этой комедии.
— Вы узнаете графа? — при гробовом молчании окружающих спросил он у чиновника Курицына.
— Да-с! — ехидно улыбнувшись, ответил пьянчужка, и на лице его изобразилась страшная ненависть. — Это сын их!.. Андрюшка! Он воспитывался у меня и потом после сапожника уж не знаю-с. Он украл у меня часы… и я…
Следователь вызвал из-за стола чиновника Курицына по фамилии, с целью слышать его показание ближе. Взглянув случайно на лицо графа, он еще более убедился, что тут скрывается какая-то роковая тайна.
Чиновник Курицын рассказал все, начиная со дня своей свадьбы. Следователь слушал эту странную повесть и не спускал глаз с побелевшего лица графа. Теперь стало ясно, что у графа есть сын, двойник этого сына, и что вся эта история может назваться общим заглавием ‘Старый грешок’.
Граф Павел Радищев был освобожден, тем более что и его алиби подтвердилось во всех пунктах, а к розыску виновного постановлено было принять самые энергичные меры.

Омраченное счастье

— Да чем же все это объяснить? — говорила Петрова, сидя с женихом в своей уютной комнатке, спустя несколько дней после его ареста и освобождения.
— Ты знаешь ведь о заявлении чиновника Курицына? Двойник мой — незаконнорожденный сын моего отца.
— Да-да, но все это так странно, почти фантастично…
— А мне, наоборот, теперь только стало все ясно, — задумчиво отвечал Павел Радищев. — Я теперь только понял, что за личность мой отец, и в душе моей поднимается к нему такое чувство, за которое я сам боюсь…
— Милый! — тихо сказала молодая девушка. — Не тревожься… Бог даст, все это обойдется… Его поймают, и мы будем счастливы…
— Нет! Его не поймают, — твердо ответил юноша. — Я чувствую, что этот человек, этот брат мой, будет стоять всюду между мной и моим счастьем… Я теперь не могу быть ни на минуту спокоен, потому что ясно сознаю, какая крупная игра ведется им против меня. Или он, или я!..
— Мой дядя, к которому я ездила, обещал мне поставить на ноги всю сыскную полицию… Ему обещали лучших агентов…
— Это так, но я все-таки дрожу… Не столько, конечно, за себя, сколько за тебя… Знаешь, Маня… когда я впервые увидел тебя, то через полчаса я уже любил тебя так же, как и теперь, но тогда же, помню, какое-то тайное чувство подсказало мне, что счастье нашей любви невозможно… Что-нибудь должно стать поперек нашей дороги, по которой мы шли навстречу один другому… Я стал ломать голову. Что? Отчего наше счастье невозможно? Но ответом было одно глухое предчувствие, и вот оно исполнилось…
— Милый! Ты чересчур мрачно смотришь на все это. Что ж такого, что ты имеешь двойника? Правда, это редкий случай, но…
— Но когда этот двойник, очевидно, поставил себе целью заместить меня, борьба наша будет ужасна… Она тем более страшна, что он, этот враг мой, скрывается где-то во тьме, откуда видит меня, но где я его не вижу…
— Полно! Надо не падать духом, а действовать.
— Действовать?!
— Да, действовать, и как можно скорее и энергичнее… Будь этот двойник твой не замешан ни в каком преступлении, а только готовился совершить его, борьба, конечно, была бы труднее. Но он уже совершил преступление, и этим, на мой взгляд, устранение его с нашей дороги облегчилось…
— Конечно, это так, но где же его найти… Он, вероятно, ходит переряженный, загримированный, чтобы не выдать свою тайну…
— Я тоже думаю так…
— Тогда поймать его почти невозможно…
— У нас превосходная сыскная полиция, на нее можно положиться…
— Это только и дает мне надежду, но если у брата моего, что вероятнее всего, есть уже своя шайка, если, может быть, сегодня… по выходе от тебя я попаду в ее руки и исчезну бесследно, а вместе со мной и ты…
— Этого не может быть… Твоя мать и твой отец бросятся искать тебя, а мои — меня…
— И не найдут…
— Но тогда и его цель, если только она заключается в том, чтобы заместить тебя, не будет достигнута…
— Конечно, я не знаю, как это все будет, я не знаю его плана действий, но если мои предчувствия не обманывают меня, то нельзя ни минуты сомневаться, что план его строго обдуман и что для выполнения его у него есть такие сообщники, о которых мы не помышляем…
— А знаешь что? — вдруг сказала Петрова. — Мне даже кажется, ты преувеличиваешь это дело. С чего, например, ты взял, что двойник твой хочет воспользоваться сходством для дурных целей?
— Но ведь он негодяй?!
— Это так, но он может и не знать о твоем существовании.
— Он прочтет в газетах.
— И ты думаешь, что теперь только наткнется на мысль об извлечении выгод из этого факта?
— Конечно да.
Молодая девушка задумчиво взглянула в окно.
Чудный летний вечер угасал, окрашивая восток в пурпурные тона. Нежно сливался он с лазурью чистого неба, но внизу, во дворе, ограниченном стенами дома, было мрачно и темно.
Какой-то разносчик зашел и вдруг резко и громко прокричал о своем товаре. Где-то упало что-то, продребезжали дрожки, и все эти звуки ворвались в тихую комнатку сквозь отворенную створку окна.
Слабый ветерок колыхнул занавеску, тронул пушистые волосы на лбу молодой девушки, и она вздрогнула.
— Что с тобой? — спросил ее Павел Иеронимович.
Мария улыбнулась, и он, глядя на эту наивную, почти детскую улыбку, тоже улыбнулся почему-то.
— Поль! — тихо сказала она. — Полно тебе грустить, все это вздор! Все пройдет! Все будет хорошо!.. Впереди у нас еще много счастья… Бог милосерд. Он не допустит нас до худого… Потому что не за что. Знаешь что? — вставая, продолжала она. — Пойдем погулять… Сегодня такой чудный вечер…
— Куда же мы пойдем?
— А вот куда! Пойдем к Спасителю, мы помолимся там за наше счастье, и, поверь, нам будет так легко на душе. Я, Поль, искренне верю. Пойдем, голубчик! Хочешь?
— Поедем! — сказал Павел Иеронимович.
— Зачем? Пойдем пешком, говорят, что туда нехорошо ездить и всегда из усердия надо идти пешком.
— Мы устанем, а если проедем, то можем погулять там в сквере на берегу Невы… Там чудный вид…
— Ну как хочешь! — ответила молодая девушка и вышла.
Из дальней комнаты он услышал ее голос. Она, смеясь, ответила на какой-то вопрос отца: ‘Ничего!’ — и с улыбкой вернулась назад.
— Ну идем, — сказала она, вынимая из комода вуалетку и шляпку. — Идем! Надо вернуться домой засветло, отец просил об этом.
В знаменитом Петровом домике, несмотря на ясный летний вечер, было малолюдно.
В часовенке три или четыре старухи стояли на коленях и беззвучно шевелили губами, кладя земные поклоны.
Марья Петровна присоединилась к ним и заставила, чтобы Павел непременно стал с нею рядом на колени.

Рыжий человек

На модной улице, одним концом упирающейся в Невский, а другим теряющейся в дебрях Ямской и еще какой-то… возвышается громадный меблированный дом.
С давних пор он служит местом обитания модных людей немного потертого вида и дам, профессии которых сразу определить весьма трудно, заезжих дельцов средней руки и прочих людей, багаж которых состоит из чемодана и редко двух…
Парадный подъезд заключает в себе просторный вестибюль, от которого в глубокую высь убегает широкая лестница.
Направо и налево длинные коридоры, где в каждую данную минуту можно услышать треск электрического звонка из какого-нибудь номера.
Все двери и двери. Наверху матовые стеклянные оконца. Воздух сильно жилой, крепко приправленный запахом духов и помады.
В одном из таких номеров третьего этажа перед кипящим самоваром, часу в восьмом вечера, сидели двое.
Один был длинный человек с обрюзгшим, но еще не старым лицом, другой — молодой, несмотря на рыжие баки и усы. Темные очки в золотой оправе тоже тщетно старались придать солидность красивому лицу, кожа которого имела блеск первой молодости.
Темно-серые глаза его глядели умно, хотя и несколько злобно, а белоснежные зубы ярко сверкали из-под усов, закрученных в стрелки.
— Его сегодня, наверно, выпустят, — очевидно продолжая разговор, сказал человек с обрюзгшим лицом, сидевший в кресле.
— Да и я тоже думаю, если только очная ставка моего отца с чиновником Курицыным безусловно докажет невиновность графа Павла, — отвечал красавец, небрежно развалившийся на диване.
— Иначе и быть не может…
— Да! Насколько я мог до сих пор убедиться, мой брат похож на меня поразительно.
— Только не теперь, — засмеялся обрюзгший человек, — теперь ты похож на него, как и я.
Красавец сверкнул небрежно-иронической улыбкой. Собеседниками были Алешка Колечкин и Андрюшка Курицын.
Последний проживал в этих номерах по паспорту дворянина Ивана Станиславовича Карицкого, услужливо доставленного ему какими-то путями Алексеем Колечкиным.
Карицкий, в котором так трудно было узнать прежнего Андрюшку Курицына, наряду с поддельными баками, усами, париком и видом на жительство, приобрел много и внешнего лоску, в восприятии которого обнаружил дарования почти сверхъестественные.
На глазах Алексея Колечкина совершалось чудо. Приятель его с каждым днем отделялся от своего прошедшего типа на громадные расстояния, как будто что-то природное сказывалось в нем.
Так, созревшая бабочка, разбив свой кокон, высоко взвивается в голубое небо, а он, низко упавший куда-нибудь в густую траву, уже, конечно, не имеет с нею более ничего общего.
Для героя нашего давно уже перестало быть тайной его настоящее происхождение, и это обстоятельство только усугубило в нем его решимость на неслыханное дело, окрыляя его планы и действия жаждою мести и по отношению к нему, к этому старому жуиру, и к счастливчику брату, гордо сверкающему пред ним своей сытой непорочностью… В мрачных глазах юноши при одном произнесении его имени вспыхивали зловещие огоньки.
— Ну, положим, — продолжал Колечкин, — мы его… того… спихнем. Но как же ты справишься с мамзелью Петровой, со старухой графиней да, наконец, и с самим графом?..
Опять едкая улыбка искривила лицо Андрюшки.
— С графом? — повторил он. — С графом не будет стоить никакого труда.
— Как это так?
— Это мое дело…
— Которое меня не касается?
— Да! — надменно ответил Курицын.
Колечкин недружелюбно поглядел на своего приятеля:
— Однако, Андрюшка, ты делаешься горд, как настоящий граф…
— Я и есть настоящий…
— Ну, положим, не настоящий, но, во всяком случае, очень хорошо подделанный.
— Я не люблю таких шуток, Алексей!
— Виноват! — иронически произнес Колечкин. — Прости, пожалуйста, но мне очень странно твое поведение относительно меня с некоторых пор. Кажется, мы с тобой приятели закадычные, между которыми бы никаких счетов и комедий не должно бы было существовать, а между прочим, они существуют… Эх, брат Андрюшка! Если ты уж и теперь начинаешь заноситься, то что же будет, когда все твои планы осуществятся?
— Что будет, ты спрашиваешь? Будет то, что должно быть.
Колечкин взглянул в глаза своего приятеля и, вздрогнув, опустил их.
Его вдруг охватил ужас, после того как мгновенная мысль озарила значение этого взгляда.
Он вспомнил убийство на лодке!
Курицын, казалось, понял, что произошло в душе приятеля, и вдруг громко захохотал.
— Ты у меня будешь старшим камердинером! — еле выговорил он сквозь смех. — Экая ты дурья голова, я тебе скажу, чем бы дело делать, а он, как баба, гадает о будущем… По-моему, брат, будущее всегда в руках настоящего, это верно. Есть, конечно, кисляи вроде тебя, у которых и сапоги с ног валятся, в то время когда они вздумают сделать шаг, но я, брат, не из таких, и глупых разговоров не люблю больше всего.
Колечкин, однако, сидел пасмурный, как ночь. По лицу его пробегали странные тени. Казалось, он напряженно соображал что-то.
— Ну, чего ты уши повесил? Думаешь, пока нужен ты мне, — ладно, а как будешь не нужен, и того!.. Так, что ли?.. Эх ты, дурак, дурак после этого!.. Видишь, я с тобой совсем откровенен! Ты знаешь меня, я тебя знаю… что ж нам скрываться?..
‘Да, — подумал Колечкин, — я, брат, тебя хорошо знаю’. И еще более помрачнел, но, однако, вскоре сообразил что-то и весело поднял голову:
— Да ты, брат, так говоришь таинственно, что поневоле черт знает какая мысль в голову полезет.
— Дурак!
— Вот только от тебя и услышишь.
— Пока ты будешь дураком, я при всем желании не могу ничего тебе сказать более утешительного.
— Ну а в этом деле, стало быть, я тебе не нужен?
— В каком?
— Да насчет молодого графа.
— Конечно, нужен!.. Кто же его заманит. Ты ведь знаешь, что нужен ты мне так же, как нужна правая рука, а чего ты ломаешься, выпытываешь меня!.. И верь мне, все это напрасно. Если я захочу что скрыть, то из меня никакая сила не выпытает! А ты вот лучше подумай насчет заманки и внакладе не останешься. А когда все это дело устроится, то ты будешь обеспечен на всю жизнь. Без меня бы ты ведь пропал, с твоим характером, как собака, а если ты будешь верен мне, повторяю, ты будешь богачом. Ну, вспомни, пожалуйста, что ты был несколько месяцев назад: пьяный, оборванный, без гроша в кармане, а теперь на тебе превосходный костюм, в бумажнике у тебя денежки. Совсем человеком стал.
— Это правда, — тихо отвечал Колечкин и в глубине души даже осознал, что это правда.
— Ну вот, видишь ли!.. А если ты хочешь забираться во все тайники моих соображений, это напрасно! Твое дело — исполнять в полной уверенности, что я теперь дорожу твоей шкурой наравне со своей, если не больше. Да и, конечно, больше. Свою шкуру я ставлю теперь на кон. Была не была!.. Или выиграю, или все потеряю. А твою шкуру я не могу так поставить, я должен ее оберегать, как банкомет карту, которую держит в руках и которая должна принести ему выигрыш. Понял ты меня? Понял. Ну и прекрасно. Стало быть, с сегодняшнего дня я избавлен от твоих разных расспросов, вовсе не ведущих к цели. Ты, во-первых, в пьяном виде очень речист, да и во сне имеешь скверную привычку бредить в откровенном тоне.
— Ты почем это знаешь?
— О, братец, я знаю все, что мне нужно знать… Моя игра слишком велика, чтобы я не пометил некоторых карт в ее колоде… Все это я говорю вот к чему. Ты должен обратить все свое внимание на моего братца Павлушу… Все эти три дня ты должен следить за ним по ночам, так как, на худой конец, будут следить за тобой сыскные агенты, в случае если мы проиграем нашу ставку… Ты должен выбрать удобный пункт для заманки и известить меня, когда все будет готово. А я пока буду делать то, что считаю еще более важным. Понял?
— Понял, — отвечал Колечкин, опять проникаясь чувством уважения к своему приятелю и опять начиная мечтать на самые радужные темы.
— Ну и прекрасно! Если понял, то, стало быть, ты через пять минут, — Курицын посмотрел на карманные часы, — уйдешь отсюда и разузнаешь, куда направился мой братец по освобождении своем, и дашь мне знать об этом завтра утром.
— Если же бы представилось что-нибудь и сегодня, то я готов каждую минуту дня и ночи… Сегодня я буду у Флирта.
— Экий ты черт! — вставая, сказал Колечкин. — Теперь я окончательно убежден, что с тобой не пропадешь.
Курицын самодовольно улыбнулся, с ленивой небрежностью протянул руку через стол, и приятели расстались.

Бонтонная трущоба

Разные есть субъекты в Петербурге! Например, взять хоть этого господина Флирта. У него небольшой каменный домик-особняк, у него свои лошади, прекрасный повар, тройка лакеев, много бронзы, много серебра и подъезд охраняется галунным швейцаром.
Флирт брюнет, немного еврейского типа, но боже упаси намекнуть ему об этом небольшом сходстве с субъектом гонимого племени, он придет если не в бешенство (он очень политичный и милый человек), то в страшный азарт. Вытащит лист со своим родословным древом и докажет вам, как дважды два, совершенно противное. Но природа, та самая природа, которую огнем не выжжешь, несмотря на все эти доказательства, оставит вас в сомнении.
Господин Флирт нигде не служит, родового не имеет, у него все благоприобретенное, но все такое изящное и бонтонное, что вовсе нельзя было бы и подумать, что он существует исключительно на средства, доставляемые ему ‘игрой’, происходящей у него ежедневно по вечерам.
Со стороны кажется, что добрые приятели собираются к нему поболтать и перекинуться в картишки, а на самом деле тут ведется крупнейшая игра, среди которой тают и вырастают целые состояния. Сам Флирт играет очень редко, хотя удивительно счастливо, но зато проигравшийся, как говорится ‘в пух’, может смело надеяться занять у него под проценты ту или другую сумму.
Потом у Флирта есть доходы, карточный и покушный, то есть известный процент с выигрыша.
По уходе Колечкина Курицын быстро переоделся и через несколько минут уже сидел на извозчике. Он ехал к Флирту, но не игра прельщала его в этот раз, ему сообщили, что вечером приедет туда ‘когда-то знаменитый игрок граф Иероним Иванович Радищев’.
Около подъезда стояло несколько карет.
Сквозь зеркальные окна виднелся швейцар, скучно фланирующий около вешалки, загроможденной шинелями, шубами и пальто.
Сверкали огни газовых рожков и несколько ламп. На мокрой панели отражались их световые пятна.
Андрюшка вошел в подъезд, с видом человека давно знакомого.
Швейцар бросился снимать с него пальто. Затем он поднялся по широкой лестнице, устланной красным ковром, и вступил в зал, убранный по последним требованиям моды и роскоши. Гигантские пальмы упирались листьями в потолок, мелкая золоченая мебель стояла по стенам красивыми группами.
Несколько человек сидели кое-где и оживленно беседовали.
Господин Флирт, толстенький лысый субъект с очень бойкими и плутоватыми глазками, переходил от одной группы к другой, смеясь и пожимая руки.
Увидев выходящего Андрюшку, он бросился к нему навстречу.
— Господин Карицкий!.. Дорогой Иван Станиславович!.. Мое почтение, очень, очень рад…
Андрюшка фамильярно пожал ему руку и спросил:
— Еще не собирались?
— Нет, уже есть кое-кто… Но крупного чего-нибудь не предвидится…
— А граф?..
— Да вот, разве он приедет!
Флирт прищурился:
— Да и то сказать вам по правде, граф, этот знаменитый понтер уже не тот нынче! Впрочем, говорят, он где-то разжился крупной суммой и обещал быть… А слыхали вы историю, которая теперь занимает весь Петербург?
Андрюшка прекрасно знал, о чем поведет речь Флирт, но сделал удивленную физиономию.
— Как же!.. Это история с арестом сына его, у которого оказался какой-то двойник… Некто Курицын. Ведь это его незаконный сын… Странная… очень темная история…
— Да-да, — отвечал Андрюшка, — что-то такое слышал… Кажется, и в газетах было… Очень странная история!.. Ну да все кончилось благополучно.
— Двойник, однако, не найден…
— Найдется! — ответил Андрюшка и захохотал. — Ну-с, где же играют сегодня?..
— Во второй зале… а в кабинете у меня только поставлены столы…
— Для ‘настоящей’?
Оба тем временем вошли во вторую залу поменьше, где стояло несколько столов с сидящими около них игроками.
Тут были самые разнохарактерные физиономии: и молодые, и старые, и угрюмые, и страстные… Тут было несколько очень крупных имен в области столичного пшюта и жизнепрожигательства.
Андрюшка с некоторыми поздоровался и, оставленный хозяином, остановился за стулом какого-то почтенного господина, лицо которого сильно вспотело и широкая лысина была покрыта пятнами от волнения.
Он сильно проигрывал, азартно загибая угол и беспрестанно опустошая бумажник солидными ставками.
Юноша глядел и на него и на всю игру бесстрастно и холодно. Мрачно-красивые глаза его светились огоньком затаенной мысли.
Он опомнился только тогда, когда солидный господин вскочил со стула, схватился руками за лысину и громко произнес, обращаясь к нему:
— Тьфу, черт возьми! Вот так не повезло!
— Да это бывает! — холодно отвечал он. — Карты… изменчивы! Недаром они женского рода… — И с тенью усмешки прибавил: — Я бы советовал, князь, немножко переждать!..
— Кой черт, батюшка, переждать! Я продулся в пух и прах… Хотите? Садитесь! Мое место свободно… А где Флирт?
— Он там, в зале, — отвечал Андрюшка, опираясь коленом на опустевший стул.
Все поняли, что князь собирается переговорить с господином Флиртом интимно и что спустя немного времени он вернется опять с деньгами и опять будет понтировать с прежней бестолковостью и азартом.
По уходе его Андрюшка несколько раз покачнул под коленом стул, прищурился на лежавшую грудку ассигнаций и, вынимая бумажник, тихо сказал:
— Ва-банк!.. На двойку пик!..
На минуту глаза его блеснули, когда он следил за сверкающим бриллиантом на руке банкомета, но вот он еще более прищурился, губы его вздрогнули презрительной усмешкой и рука небрежно протянулась за деньгами. Двойка пик была дана.
— Каждый раз эта двойка пик! — сказал один из понтеров.
— Фатальная карта! — сказал другой.
Андрюшка отошел от стола и снова появился в первой зале.
Флирт стоял посередине залы и разговаривал с каким-то высоким полуседым брюнетом.
Герой наш изменился в лице. Это был граф Радищев, тот самый, которого он видел, стоя у подъезда, только теперь он был без шляпы, и молодой преступник с любопытством разглядывал его голову.
‘Как он похож на меня! — подумал Андрюшка. — Или, вернее, как я похож на него…’
И вдруг в душе его поднялось какое-то новое, незнакомое до этой минуты чувство. Оно было так едко, так ощутимо болезненно, что он инстинктивно опустил глаза, стараясь не глядеть на предмет, причиняющий такую боль.
‘И это мой отец! — в хаосе блестела мысль. — Это мой родной отец… Но какая пропасть отделяет нас!.. Я какой-то Курицын-сын, а он граф Радищев… Отчего же и я не граф, когда я чувствую, что в жилах моих кипит и течет старинная кровь… Проклятый жуир! — чуть было не прошептал он, с ненавистью глядя на графа. — Но постой, постой, я сумею отплатить тебе за все…’
И Андрюшка, чтобы совладать с обуревающими его чувствами, отошел в глубь залы и сел в уютный уголок за трельяж.
Мрачно опустил он в пол свои злобно-задумчивые глаза и сидел неподвижно.
Он слышал, как граф и Флирт прошли во вторую залу, слышал даже, как там задвигались стулья, он все сидел неподвижно, не то прислушиваясь, не то обдумывая что-то.
Вдруг тихий разговор сбоку привлек его внимание.
Неподалеку сели двое только что вышедшие из соседней комнаты и говорили о графе.
Андрюшка инстинктивно насторожился.
— О, я его давно знаю, — говорил один, — это один из тех людей, которым судьба сильно ворожила… это баловень ее, но был, а не есть, теперь его дела очень плохи, и я удивляюсь даже, что вижу его тут…
— Где-нибудь достал деньги.
— Конечно. Но где? Вот вопрос… Впрочем, такой человек, как он, не останавливается ни перед чем…
— Но как он моложав для своих лет… Сколько ему?..
— Ему… Как вам сказать?.. Лет пятьдесят будет…
— Не может быть… черные волосы…
— Краска…
— А глаза?..
— Да, конечно, в нем еще масса жизни… но этот сорт жизненной силы я всегда сравниваю с движением махового колеса, с которого соскочил ремень привода… Оно еще вертится, но уже только по инерции, и в нем этой инерции много… Я повторяю вам, что я его давно знаю… Вы видели, как он посмотрел на меня, когда мы здоровались.
— Да-да… Я что-то странное заметил в его взгляде, как будто он смутился…
— И вы не ошиблись… О! Ему есть отчего смутиться при встрече со мной, поэтому-то я и говорю, что за жизнь, в полном значении ее, он отдаст все, положительно все, и честь, и имя, и связи родства… Это такой человек!.. Петербург для него то же, что вода для щуки. Он только тут и может жить, и долго будет жить… и хорошо будет жить… Сегодня у него, может быть, несколько тысяч, а завтра он будет идти пешком, не имея двугривенного на извозчика… Не знай я его прошлого так хорошо, я бы не говорил всего этого…
Глаза Андрюшки блеснули. Это был тот же блеск, который озарил их в сквере, рядом с Наташей, наивно рассказывавшей ему про его двойника.
Та же мрачная мысль загорелась в нем.
И действительно, новая идея озарила его преступную голову.
‘Если это так, — подумал он, — то ко всем картам моей игры прибавился козырный туз’.
И в тот же момент, придав своей физиономии самое беззаботное выражение, он тихо и степенно вышел из-за трельяжа и направился в кабинет. По дороге он встретил Флирта.
— Тот господин, — спросил он, — с которым вы говорили, и есть граф Радищев?
— Да.
— Представьте меня ему.
— С большим удовольствием… Вы будете играть?
— Пока нет!
— А после?
— Посмотрю…
— Игра будет очень интересна! Граф играет горячо…
— Так вы меня представьте?..
— Да хоть сейчас. Идемте!..
Андрюшка и Флирт вошли в кабинет, где лакеи уже ставили ‘заветный’ стол, отличающийся от других богатыми инкрустациями из цветного дерева, а также и полным серебряным прибором, пепельницами, щеточками, оправами для мелков и двумя шандалами, на три свечи каждый.
— Граф! Позвольте вам представить господина Карицкого!
Иероним Иванович чуть привстал и небрежно подал руку молодому человеку, фамилия которого не говорила ему ровно ничего.
Но в то же время он зорко приглядывался к представляемому. Андрюшка выдержал его взгляд и с изяществом врожденного денди перекинулся несколькими фразами, более относящимися к любезности их общего хозяина, но граф улыбнулся тоже снисходительно и поощрительно и вновь начал прерванный разговор с соседом.
Сосед этот был какой-то горбоносый барон, беседу с которым он вел на немецком языке.
Через несколько минут выходивший зачем-то из кабинета Флирт объявил, что все готово и можно начинать… Партнеры сели. Андрюшка поместился поодаль и стал наблюдать за ставками графа.
Игра действительно была крупная, и Иерониму Ивановичу не везло. На лбу его от напряжения взбучилась жила, но губы старались складываться в любезно-небрежную улыбку.
Андрюшка видел, как он удваивал ставки и проигрывал одну за другою. Пачка сторублевых, только что вынутая из бумажника, растаяла мигом. Лицо его побагровело еще больше, слегка дрожащей рукой полез он в боковой карман и, как показалось Андрюшке, вытащил из сильно похудевшего бумажника последнюю пачку в тысячу.
Та же дрожащая бледная рука беспорядочно перегнула карту и положила на нее всю пачку. Андрюшка мельком увидел понтируемую карту и адски улыбнулся! Это была двойка пик…
Все затаили дыхание, все догадывались, что со стороны графа это была последняя ставка. Флирт, неизменно появляющийся в такие минуты, подошел на цыпочках, заложил руки за спину и устремил свои глаза на руки банкомета.
Само появление Флирта уже доказывало, что должно произойти нечто решительное.
— Вы говорите, в цвет и масть? — любезно переспросил банкомет.
— В цвет и масть! — глухо ответил граф и по привычке сделал усилие улыбнуться, но улыбка не удалась ему, она походила на гримасу от укола.
Карт легло направо и налево по нескольку десятков, но двойка не выходила.
Нетерпение окружающих возрастало с каждой минутой. Вот уже и в руке банкомета немного карт, штук десять всего по приблизительному расчету, а двойки все нет… Вот осталось четыре… три, две и… двойка пик, оказавшись последней, легла налево.
Ставка была бита.
Страшно прихлынула кровь в лицо старого жуира и тотчас же, отхлынув назад, сделала его страшно бледным. Он растерянно оглянулся на Флирта, но тот молча поспешил отойти и скрылся в дверях залы.
— Угодно вам продолжать? — спросили у графа.
— Нет, благодарю! — отвечал он глухим голосом. — Я немного утомился.
И он встал.
По глазам его Андрюшка угадал, что как он, так и князь готовятся идти к Флирту для какой-то сделки, в тех же глазах он прочел безумную жажду играть, играть без конца…
Он издали последовал за графом и увидел, как они сошлись с Флиртом и, идя рядом по зале, стали горячо говорить о чем-то.
Граф Радищев, потеряв всю свою важность, сильно жестикулировал. Флирт шел степенно, заложив руки назад и слегка наклонившись ухом в сторону собеседника.
В зале было пустынно. Андрюшка опять пробрался к трельяжу и сел, совершенно укрытый густой зеленью плюща.
Ни Флирт, ни граф не заметили его появления. Они были слишком заняты разговором и, благодаря предполагаемому свиданию с глазу на глаз, говорили громко.
— Видите ли, — говорил Флирт, — все деньги у меня в банке — тут, дома, всего сотни две, и те, так сказать, расходные деньги, которые я ни в каком случае не могу пустить в раздачу…
— Но, видите ли, — перебил его граф, — я имею возможность завтра же взять у моей тетушки, а сегодня подпишу вам тройной вексель… Да, наконец, я уверен, что я все верну, у меня есть какое-то предчувствие.
— Все это очень может быть… но, право же, дорогой граф, у меня нет, а на нет и суда нет…
‘Шельма! — подумал Андрюшка. — А недавно ли водил в кабинет проигравшегося князя, и он теперь опять играет…’
— Ну хоть триста!.. — настаивал граф.
— Тридцати не могу!.. Право, граф, не могу… нет.
— Сто, наконец! Чтобы хоть раз поставить…
— Не могу! — ответил Флирт и резко отошел.
Граф остановился посредине залы и тупо поглядел вслед удаляющемуся хозяину. Потом он медленно подошел к ближайшему стулу, сел на него и, вынув из кармана часы, стал их вертеть на ладони, явно оценивая их стоимость.
За трельяжем раздался шорох. Он вздрогнул и быстро спрятал часы.
— Что, граф, вам сильно не повезло? — фамильярно подошел к нему Андрюшка.
— Да, ужасное несчастье! — ответил Иероним Иванович и встал, делая вид, что хочет идти в игорную комнату.
— Постойте! — сказал ему Андрюшка, загораживая дорогу и сверкая своими темными глазами, в которых блестела затаенная мысль. — Постойте!..
Граф с удивлением посмотрел на него:
— Что вам угодно?
— Очень немного.
— Что именно?
— Я хочу вам предложить денег взаймы… Я сам игрок и прекрасно понимаю, что отыграться необходимо…
— Денег?.. Вы предлагаете мне денег? — недоверчиво переспросил граф, отыскивая на лице говорившего насмешку.
Но лицо Андрюшки было совершенно серьезно.
— Да, денег… но с условием, чтобы первая ставка опять была на двойку пик… Это моя карта, и я через вас хочу испытать еще раз свое счастье… Сколько вам надо?..
Глаза графа алчно разгорелись.
Он ближе подошел к Андрюшке и, взяв его за пуговицу сюртука, заговорил тоном, который менее всего мог бы внушить доверие, столько торопливой радости было в нем.
— Если можно, полторы тысячи, я вам их завтра доставлю… под честное слово, а впрочем, хотите вексель?..
Он остановился, понимая, что говорит что-то не то, и опять пристально поглядел в лицо Курицына, отыскивая в нем издевательство.
Андрюшка тем временем молча полез в карман, вынул бумажник и принялся отсчитывать деньги. Затем он подал их графу и сказал:
— Я верю вам и вашему графскому слову.
— Благодарю! — с театральной ужимкой поклонился граф, принимая деньги… — Но как это, право, все странно? Вы меня не знаете, я вас тоже, и вдруг…
— Вы меня не знаете, но я вас, — значительно ответил Андрюшка, — я вас прекрасно знаю…
— Разве мы где-нибудь встречались?..
— Вы это узнаете потом… — И вдруг, улыбнувшись, Андрюшка прибавил: — Но и у меня к вам есть просьба. Проиграете ли вы или выиграете — все равно вы должны со мной отужинать… Я к вам имею дело. Согласны вы?
— Согласен, — без запинки ответил граф. — Согласен, если это вам доставит удовольствие.
— Большое! — многозначительно ответил Карицкий. — А теперь пойдемте играть. Только непременно ставьте на двойку пик… Это мое требование…
Они ушли в игорную залу.

Дело

В жизни весьма нередко бывают странные случайности. Фаталисты верят в них и все более и более крепнут в своих мистических убеждениях.
Двойка пик была дана. После нее были даны еще две крупные карты, почти подряд, и выигрыш графа покрыл недавний проигрыш.
Карицкий, однако, не потребовал и даже не намекнул на возврат данного в долг, а граф медлил, имея в виду предстоящий ужин и какое-то ‘дело’, к нему относящееся.
Он нюхом чуял, что этот молодой человек нуждается в нем, и поэтому не спешил с отдачей, но надеялся удержать всю сумму у себя, тем более что сам заимодавец заставлял думать именно так.
Он даже и не задал себе вопроса, какое именно это дело и чего под видом его или, вернее, в качестве услуги за услугу потребует от него этот странный юноша.
Какое ему было до этого дело? Он знал, что ради денег и выгоды он готов на все.
Флирт опять забегал около графа. Он пожимал ему руку и поздравлял с выигрышем и непременно хотел оставить ужинать, но граф наотрез отказался.
— Ну-с! Я к вашим услугам, — вкрадчиво сказал он, подходя к Андрюшке, который задумчиво шагал по зале.
— Поедемте! — отвечал тот.
И оба стали молча спускаться по ковровой лестнице. Лицо Курицына было взволнованно и сосредоточенно. В швейцарской граф спросил:
— Куда же мы поедем?
— К Контану или Кюба?
— К Контану! — бросил граф, накидывая шинель.
Через несколько минут новые знакомые входили в отдельный кабинет.
Лакей, получив заказ, мелькнул фалдами и исчез.
Граф облокотился на стол, выправил манжетки и с любезной улыбкой обратился к своему спутнику:
— Ну-с… Теперь, надеюсь, нам ничто не мешает поговорить…
— О, это еще успеется, — делано беззаботным тоном отвечал Андрюшка. — Я, видите ли, товарищ вашего сына. Хотя я и старше его целыми двумя курсами, но одно время я был знаком с ним, и даже очень хорошо, — теперь, изволите ли видеть, меня чрезвычайно интересует его судьба… весь город говорит об этом деле.
— Да, это очень грустное дело, — сухо ответил граф. — Это было недоразумение, но сегодня сын мой выпущен и… — Он цинично улыбнулся. — И я праздную его освобождение.
Андрюшка пристально поглядел в лицо старого мота и взглядом этим почерпнул со дна его заплесневелой души неоценимые для себя сведения.
Приготовляясь к новому отчаянному шагу, он наскоро, но в то же время и зорко оглядывал почву, на которую впервые должна ступить его отчаянная нога. Почва эта казалась во всех отношениях благоприятною. Тон, с которым граф отзывался о сыне, не заставлял желать ничего лучшего.
В нем слышалась насмешка и враждебность.
Андрюшка задумался и вдруг произнес:
— Скажите, граф, правда ли, что сын чиновника Курицына — ваш сын?
— Отчего же этому и не быть правдой! — засмеялся граф. — Я, знаете, в молодости своей мог похвастаться победами…
— Но этот, говорят, оказался двойником вашего сына?
— И это я объясняю тем, что покойная мать его была чрезвычайно похожа на мою теперешнюю жену… Это была очень странная игра природы, кончившаяся совершенно неожиданным для меня фокусом.
Андрюшка сильно сжал веки, что было признаком подавленного бешенства, но тотчас же заговорил совершенно спокойным тоном:
— Да! Это остроумная шутка! Хотя для вас, я думаю, и не совсем приятная.
— Конечно… Все эти дрязги так надоели.
В это время внесли шампанское, граф тщательно осмотрел марку бутылки и тогда только приказал откупорить.
Андрюшка искоса продолжал его изучать.
Наконец лакей ушел, и они опять остались с глазу на глаз.
Граф, очевидно, ожидал окончания всей этой странной прелюдии и жаждал услыхать о том деле, ради которого до сих пор в его кармане остаются полторы тысячи незнакомца.
А Андрюшка умышленно медлил. Он методическими глотками пил вино и все глядел на графа. Тот с досады налил шампанского в стакан и залпом выпил его. Выпил, и язык его сразу развязался:
— Ну, что же дело-то, господин Карицкий? Чем я могу служить вам?..
— Дело? — повторил юноша, и в глазах его впервые блеснула нерешимость, граф заметил ее и пересел на ближайшее кресло.
— Да вы чего-то стесняетесь, я вижу… это совершенно напрасно… Со мной вы можете говорить совершенно свободно… я не такой человек… я, милейший, показываю когти и не соглашаюсь только там, где дело касается моего ущерба, а раз оно касается выгоды, то я весь к услугам того, кто мне указывает эту выгоду…
‘Он говорит правду! — подумал Андрюшка. — Пора!’
И он начал:
— Ну-с, в таком случае — хорошо. Дело действительно для вас очень выгодно. Оно находится в тесной связи вашего и моего благополучия, но ранее окончательного разъяснения его я прошу вас, граф, только отвечать мне на вопросы. От правдивости ответов и зависит все. Тайна, которую я для блага вашего хочу разоблачить вам…
— Это очень интересно!
— Не шутите, граф!
— Нисколько… наоборот, в моей душе растет даже робость и благоговение…
— Скажите мне, во-первых, окончательно ли расстроилось дело вашего сына с купеческой дочерью Терентьевой?
Граф подскочил на кресле:
— А вы откуда это все знаете?..
— Это мое дело, и поэтому позвольте мне умолчать.
— Пожалуй!.. Вы требуете ответа? Извольте… Да! Расстроилось…
— Но вы, конечно, дорого бы дали, чтобы его вновь настроить…
— Конечно!
— Прекрасно!.. Представьте теперь, что сын ваш захотел бы вступить в этот брак.
— Мой сын? — с удивлением переспросил граф. — Да вы его плохо, верно, знаете, если думаете, что это возможно. У этого дурака и простофили уже есть какая-то девчонка, фамилия ее Петрова, которая хочет быть графиней… Это совсем нищая девчонка… Я даже хотел одно время обвинить ее в совращении юноши, но знаете, Павел… Ведь с ним бы тогда не совладать было… это такой дурак… это такой безмозглый человек… Он так мало похож на меня!..
— Ну, словом, — перебил его Андрюшка, — вы решились бы на многое ради того, чтобы сын ваш вступил в этот брак, от которого вам есть-таки выгода… Я знаю, что отец невесты дает вам лично изрядный куш.
— Ага, вы и это знаете?..
— Отвечайте мне, пожалуйста.
— Да, я многое бы дал за это и на что бы ни пошел, чтобы окрутить этого мальчишку… Я теперь откровенно говорю с вами… Я в таком критическом положении, которое исключает всякие сентиментальности…
— Итак, еще раз спрашиваю: вы решитесь на все, что я ни предложу вам для достижения вашей цели? — воскликнул Андрюшка, и глаза его страшно засверкали.
Граф поднял свою львиную голову и в упор поглядел на говорившего, серые глаза его даже вспыхнули.
В эту минуту оба взгляда их имели поразительное сходство по выражению, цвету и блеску.
— Да! — отвечал граф. — Клянусь — да! Но говорите скорей, как это можно устроить, я не вижу ни одного исхода.
Андрюшка встал, вынул из кармана револьвер, положил на стол, прикрыл его салфеткой и сказал:
— У вашего сына есть двойник!..
Граф в ужасе откинулся на спинку кресла.
— Ни с места! — прошептал бывший агент Померанцева. — Если вы вздумаете сейчас же выдать меня, то я убью и вас и себя.
В кабинете воцарилось гробовое молчание.

Страшная сделка

После долгого молчания первый заговорил Андрюшка:
— Отец! Ты должен признать меня своим сыном и, главное, понять, что я не так глуп, чтобы упустить случай поменяться ролями с братом Павлом…
Граф Радищев, совершенно опешивший, с тупым ужасом глядел на молодого человека, а тот продолжал:
— Не смотрите на меня с таким ужасом… Если я и являюсь на вашей дороге, то для нашего обоюдного счастья. Я, любезнейший батюшка мой, со своей точки зрения, прав. Я ищу того, что составляет мое законное право. Я чувствую, что те инстинкты, которые вложены мне в натуру, ничего не имеют общего с инстинктами почтенного господина Курицына, заменившего мне отца по имени… Я чувствую в себе вашу натуру, батюшка, и уж простите мне маленькую неделикатность, — я такой же негодяй, как и вы… Надеюсь, вы не обидитесь на это, хотя бы из-за того, что мы с вами говорим с глазу на глаз и никто нас не подслушивает… Вы хотите что-то возразить, но позвольте мне сперва окончательно высказаться, а потом я буду слушать вас… Видите, в чем дело… Для большей краткости я буду говорить с вами просто. Вы не можете существовать без денег. Вы их привыкли иметь, а они все утекли от вас, и в перспективе у вас самое жалкое прозябание, в особенности если бы братцу моему Павлу удалось жениться на мамзель Петровой. В видах нашей общей пользы я и не хочу допустить этого, а предлагаю вам свои услуги в такой форме. Братец Павел и я, мы сольемся в одно лицо.
— Как? — начал было граф.
— Очень просто — Павел не будет существовать, а я буду, и то, чего бы не сделал, как вы говорите, он, сделаю я… Вероятно, теперь вы начинаете понимать?.. Если же вы и теперь плохо понимаете меня, то я вам скажу еще проще: после уничтожения брата Павла, на которое я твердо и бесповоротно решился, я вступлю в брак с девицей Терентьевой и, обогатив вас, сам, конечно, не прозеваю и своего. Нравится это вам?
Граф закрыл лицо руками. Сквозь пальцы было видно, как багровел его лоб и как на нем пучились свинцовые жилы.
Андрюшка терпеливо ждал ответа. Он знал, что отрицательного ответа он не будет иметь, и давал своему собеседнику время приготовиться к произнесению его.
Грудь графа Радищева высоко вздымалась.
По всему видно было, что борьба, происходящая в душе старого селадона, страшна и мучительна. Проходили минуты, а в кабинете царило полное молчание.
Среди тишины слышно было, как где-то в коридоре бряцали тарелками и ложками, как суетливо несколько раз пробегали мимо двери лакеи, как из залы кто-то выходил, громко хохоча, и обещались встретиться завтра в театре.
Граф все сидел неподвижно.
— Ну-с, папенька, — заговорил наконец Андрюшка. — Решайте же!.. Иными словами, будьте так же решительны, как и я… Право, папенька, не заботьтесь о добродетели, потому что она выеденного яйца не стоит… К тому же вам и жить уже немного остается, проведите же вы остаток дней ваших так же, как проводили первые дни. Нищета, почтенный граф, вам не к лицу, я это сознаю тем более ясно, чем более постигаю ваш веселый характер… Ну-с, что же вы мне ответите?
— Делай как хочешь! — глухо ответил граф.
— Это конечно, но скажите же, пожалуйста, разве вы не рады этому обстоятельству, которое вам подсовывает судьба?..
— Налей мне шампанского.
— С превеликим удовольствием…
Граф залпом осушил стакан и впервые после раскрытия тайны взглянул прямо в лицо своего собеседника. На губах его скользнула кривая циничная улыбка.
— Я одного боюсь, что ты мало похож.
— На вас?..
— На брата…
— Две капли. Ведь вы же видели мою настоящую фотографию в зрачках этого мертвого мошенника.
Граф содрогнулся.
— У вас, кажется, нервы немножко расстроены, батюшка?..
— Нервы?.. Да, за последнее время, но…
— Но это пройдет, вы хотите сказать?
— Да, пройдет. Однако я должен тебя видеть в натуральном виде, чтобы оценить шансы нашего успеха…
— О, не беспокойтесь!.. Когда — помните? — вы подбирали себе пару шведок в шоры, вы выбрали, как мне рассказывал кто-то, таких двух зверьков, которых отличить один от другого не мог даже сам кучер… Точно то же случилось и на сыновьях ваших… Я уверен, вы нас не отличите. Но, впрочем, я готов показаться вам в настоящем виде, только, конечно, не здесь, а у меня дома…
— Но как же ты это все устроишь?
— Предоставьте мне. Это до вас не касается. Вы только делайте то, что вам нужно, а я уж свое знаю.
— Если это делать, — глухо произнес граф, — то надо делать скорей.
— Ну, торопливость тут может помешать успешности…
— Однако каков же твой план?
— Мой план вот каков… У меня есть друг, фамилии вам его не назову, потому что ни к чему, но скажу вам, что этот человек верен мне, как собака, и послушен, безусловно. Проследить, заманить и… что называется, бросить концы в воду никто не может лучше его, кроме, конечно, меня самого, но я доверяю ему это дело, во избежание всяких неприятных случайностей для меня. Мало ли что может приключиться? Если его и поймают, он не выдаст меня, потому что знает меня как человека, всегда и отовсюду могущего спасти его, если же попадусь я, пропадет и он, и я, и вы, батюшка. В силу этого я решаюсь не действовать тут лично, а пустить его.
— Да уверен ли ты в нем?
— Повторяю вам, как в себе самом!..
— Прекрасно! — Граф отхлебнул из свежего стакана. — Но ведь надо уничтожить не его одного, конечно, и эту прелестную мамзель… Эту ненавистную нам невесту его… Но это трудно…
— На самую малость труднее…
— Однако…
— Мой агент заманит их вдвоем и вдвоем устранит с нашей дороги… План уже у меня готов давно, дело все стояло за вами только. Теперь же, когда мы с вами наконец сговорились, я вам расскажу его, если хотите, во всех подробностях. Жених будет бывать у невесты. Когда-нибудь, и, вероятно, очень скоро, они выйдут вместе на прогулку. У подъезда же всегда будет их поджидать извозчик, который, как только заметит их вдвоем, предложит им за очень дешевую плату услуги, братец же, кажется, не особенно любит ходить, я это уже заметил… Ну, вот извозчик повезет их, и… впрочем, определенно сказать ничего нельзя. Тут нужен случай, и, безусловно, нужно будет переговорить сперва с моим агентом, быть может, ему придется возить их не один раз, пока наконец не представится случай в такой форме, в какой он требуется… Но вы хоть приблизительно все-таки поняли меня, дорогой папа?
— Да, но это очень трудно…
— Я и не говорю, чтобы не было работы. Да ведь ничто на свете не дается без усилий… А теперь вы мне скажите, в каких вы отношениях с моей мачехой и двоюродной бабушкой баронессой фон Штоль. Что такое за птица эта баронесса?.. И какой такой мальчуган у нее на воспитании?.. Это тоже ваш сын?..
Граф улыбнулся:
— Тоже мой.
— От кого?..
— Это… неинтересная история… У тетушки была воспитанница… она умерла уже давно… Ну, я имел с ней маленькую историйку…
— Ходят слухи, что вы хотите усыновить его…
— Да-а-а… Но этого хочет жена моя… Она в очень близких отношениях с тетушкой. Старуха ее очень любит… Ну, они вдвоем и порешили… а мне все равно… не могу же я не уступить тетушке в таком пустяке — Павел тоже в их компании, — потому что в случае протеста я могу лишиться некоторых субсидий.
— Она, говорят, очень богата?..
— Да…
— И вас, папа, она сильно, говорят, недолюбливает…
— О, я об этом нисколько не забочусь.
— У нее есть духовное завещание?
— Да. Все Павлу…
— Не может быть! — воскликнул негодяй. — Вот этого я еще не знал, а это далеко не лишняя подробность… То-то я буду увиваться около нее… Она, говорят, подслеповата?..
— Да.
— А приемышу ничего?
— Нет, немного и ему придется…
— Прекрасно!.. — проговорил Андрюшка и уставил сверкающие мыслью глаза на узор паркета. — Итак, — начал он, поднимая голову и дьявольски улыбаясь, — непослушного сына вы заменяете послушным и во всем согласным с вами… С этой минуты ваша старость обеспечена, потому что я жених мамзель Терентьевой.
При этом напоминании последние отголоски борьбы исчезли в душе старого жуира.
Иметь громадную сумму денег, не нуждаться более в подачках сына, жены и баронессы показалось ему такой заманчивой перспективой, что он отогнал разом все сомнения прочь, и даже какая-то философская мысль осенила его голову.
Она заключалась приблизительно в следующем. ‘Все люди борются за свое существование, все они готовы поглотить один другого. Почему же этот обиженный пасынок судьбы не имеет права на борьбу? Я в ней не участвую, я только зритель. Кто одолеет, в руках того и останется счастье, а по-моему, они оба имеют равные права. В таких случаях обыкновенно и прибегают к единоборству. Конечно, для меня выгоднее, чтобы одолел этот, а не тот, но… все в руках случая…’

Андрюшка начертывает план действия Алешки

Покончив дело с графом Иеронимом Ивановичем, Андрюшка в ту же ночь снова увиделся с Алешкой.
Дело было уже на рассвете. Открылись кое-какие трактиры, в том числе и тот, в котором состоялось первое свидание приятелей. Андрюшка вошел в знакомый кабинет и тотчас же послал заспанного полового к Алешке.
В ожидании, пока он возвратится, Андрюшка сел на продавленный диван, облокотился о стол, украшенный запятнанною скатертью, и задумался.
Этот знакомый грязный угол напомнил ему о многом…
Во-первых, Андрюшка вспомнил, как, сидя тут впервые с Колечкиным, он прижимал под мышкой драгоценный сверток вещей, стоимость которых должна была вывести его в люди…
Тогда было все туманно и только одна дрожь лихорадочной энергии сотрясала его молодую, но уже кипящую страстями душу, теперь, наоборот, все ясно, все, благодаря счастливым случайностям, благоприятствует ему и успех уже не в тумане будущего, а перед самым носом его приветствует улыбкой своего баловня…
Вспомнил также Андрюшка, как он говорил тут Колечкину, что он будет графом, и самодовольно улыбнулся, теперь он почти уже был им.
Только протянуть руку, взять корону и с хохотом надеть на свою недавно одинокую бесприютную голову.
Однако улыбка вскоре исчезла с лица Курицына, когда в голову его пришла мысль, что теперь более, чем когда-либо, все зависело от Колечкина.
Если он ловко обделает это дело, то, конечно, успех обеспечен, но если он…
В это время дверь распахнулась, и впереди посланного вошел Алешка.
Одет он был наскоро, лицо его было заспанно, но, однако, встревожено безмолвным вопросом о причине такого экстренного визита.
Надо заметить, между прочим, что за последнее время в душу этого обрюзгшего и апатичного ‘к добру и злу’ человека запала какая-то необъяснимая тревога. Она имела исходным пунктом раскаяние в том, что он связался с Андрюшкой, который составлял прямую противоположность с ним и буквально пугал его своей адской энергией и стремительностью.
На мелкие мошенничества и плутовства всякого рода Колечкин был золотой человек. Деяния этого сорта составляли его врожденный талант, но для таких отчаянных по своей смелости гигантских шагов на поприще преступления да и вообще на всяком другом он положительно не чувствовал себя способным.
Короче говоря, его одолела трусость, столь свойственная таким жиденьким натурам, какова была его. Он с большим удовольствием изменил бы Андрюшке, даже предал бы его в руки правосудия, если бы был уверен, что бич, находящийся в этих руках, не возложит и на его спину нескольких давно заслуженных ударов, а с другой стороны, боялся еще больше мщения самого Андрюшки, потому что, даже будучи в дружеских отношениях с ним, он не переставал опасаться за себя, зная характер своего приятеля, а в случае измены смешно бы было и ожидать пощады.
Впрочем, Алешка в глубине дум своих только ожидал удобного случая. Андрюшку он уже ненавидел, ненавидел потому, что боялся и завидовал ему, и если помогал еще ему, то единственно из страха.
Теперь, будучи сорван с постели, он явился чрезвычайно перепуганный, так как не знал, что нового потребует от него его патрон.
— Что с тобой?.. Чего ты приехал?! — пугливо спросил он.
— Ничего особенного, — спокойно отвечал Андрюшка, — садись, я тебе все расскажу. Видишь ли, в чем дело… С графом уже покончено…
— Как покончено?!
— Очень просто, но ты, может быть, думаешь того, нет, успокойся, граф жив и здоров, но покончено дело в том смысле, что он решается заместить одного своего сына другим, так как этому господину решительно наплевать на все, кроме денег… В этом мы с ним чрезвычайно похожи. Это дело решено. Теперь надо уничтожить брата Павлушу с тем, чтобы я мог без всякой боязни спать на его постели, ходить в университет на лекции и так далее, понимаешь?
Колечкин сидел с открытым от изумления ртом.
— Закрой рот, Алешка, тут летает много мух, — полусерьезно вставил Андрюшка и продолжал: — Так вот в чем дело: откуда и как, знать тебе не надо, но имею я сведения, что братец мой и его невеста госпожа Петрова послезавтра едут утром вместе за город к тетке в гости… случай благоприятный, постарайся им воспользоваться — и за дело это ты получишь такую сумму, которая сразу обеспечит тебя на всю жизнь. Часть ты получишь от меня в день исполнения, а все — в день моей свадьбы на одной из богатейших невест Петербурга.
— Что же, надо их обоих того! — спросил Алешка, и глаза его блеснули жадностью.
Обещание было так заманчиво.
— Конечно… Послезавтра вечером ты должен быть у меня с известием и несомненными доказательствами, что дело сделано… Понимаешь?
— Понимаю, — тихо ответил Алешка в раздумье, опуская голову.
— Ну и прекрасно! Прощай!.. Может быть, тебе денег надо?..
И, не дожидаясь ответа, Андрюшка вынул несколько крупных ассигнаций, вручая их Колечкину. Сообщники расстались.

Пикник

Через несколько дней после поездки к Спасителю Марья Петровна однажды сказала Павлу, что она хотела бы съездить навестить тетку, сестру ее матери, которая живет и зиму и лето в одной из дачных местностей на третьей станции от Петербурга. Павел выразил свое радостное согласие на этот пикник. О нем-то и пронюхал каким-то образом Андрюшка. Условлено было ехать завтра. Весь остальной вечер они, по обыкновению, провели в комнате Марьи Петровны, частью планируя свое будущее, частью отдаваясь той беседе, бессодержательная прелесть которой так знакома воспоминаниям всех, кто любил искренно и был любим.
В условленный час Марья Петровна была уже на вокзале.
Несколько человек еще стояли в веренице перед билетной кассой.
Гулко отдавался шум толпы под железными сводами дебаркадера. В самом конце платформы тихо и, по-видимому бесцельно, бродила молодая девушка.
По ее походке в ней сейчас же можно было узнать влюбленную.
Но вот и он.
Это молодой красивый студент. При ярких лучах солнечного дня красота его блещет, невольно обращая на себя взоры прохожих. Заметив его, молодая девушка сделала несколько быстрых шагов навстречу.
— Отчего ты опоздал, Павел, не случилось ли чего-нибудь дурного?
Павел Радищев ответил односложно:
— Все дрязги с отцом.
— Какие? Что такое?
— Потом когда-нибудь узнаешь, дорогая, а теперь я не хочу говорить об этом, да, кстати, и билеты брать пора. Первый звонок уже был.
Но Петрова ближе подошла к нему и, взяв за руку, шепнула:
— Это, конечно, смешно, Поль, но мне, право, что-то не хочется ехать… Как будто предчувствие какое-то говорит мне, что не следует ехать…
Молодой человек улыбнулся:
— Я не верю в эти глупости, Маруся, ты уж извини меня…
Петрова несколько мгновений подумала и вдруг решительно сказала:
— Ну так иди тогда, скорее бери билеты.
Когда они сели в вагон у открытого окна, Петрова опять спросила, какие дрязги у него с отцом.
— Ведет он себя очень нехорошо, — тихо ответил Павел, — я только тебе одной и могу сознаться в этом… Другим совестно…
— Что же он делает?
— Уходит куда-то по ночам и бог весть с кем и где водит компанию… На днях, например, он явился с большими деньгами, это нельзя было не заметить, да и мать воочию увидела их в его бумажнике, но в дом хоть бы копейку дал… Положим, мать и не взяла бы этих денег, точно так же как и я, но, ей-богу, Маруся, все это меня тревожит. Я теперь почти уверен, что отец мой добывает деньги не честным трудом. При всем этом он ужасно дерзок с матерью. На днях мне пришлось даже вмешаться в их отношения, и вмешаться самым энергичным образом. Приходит он к матери и опять, уж это в сотый, кажется, раз, заводит речь о браке моем с Терентьевой. Моя комната рядом с спальней моей матери, и перегородка, изображающая одну из стен, такая тонкая, что решительно все слышно. Долго он говорил своим противным для меня гнусящим голосом о значении этого брака. Представь, какую теорию проповедует он! ‘Брак, — говорит, — это сделка, и все благополучие пары зависит от выгодности этой сделки. ‘Рай в шалаше’ — это, — говорит, — поэзия прощелыг и оборванцев. По-моему, — говорит, — тогда только брак имеет свое значение, когда путем его уравновешивается финансовое положение пары. Или бедняк должен жениться на богатой, или же богач на неимущей’. Отсюда он даже выводит какую-то экономическую теорию и разрешает один из важнейших ее вопросов. Я все слышал от слова до слова, и мне ужасно хотелось возразить ему. И конечно, не будь это он, которого я так презираю, я бы, может быть, и вышел и высказал все то, что думал в эту минуту, но с ним я положительно боюсь говорить. Боюсь, потому что не ручаюсь за себя. Но вдруг слышу, отвечает ему мать. Я был положительно изумлен. Тихим и ровным голосом своим она стала слово в слово повторять то, что рвалось у меня с языка. В словах ее звучала энергия. Бедняжка, она надеялась убедить его. Она еще верит в него и надеется, что не все еще заглохло в этой дрянной душонке. ‘Ты ошибаешься, Иероним, — говорит она, — и ошибаешься именно потому, что судишь только по себе. Наш брак был по твоей теории, и не знаю, счастлив ли ты, но я с тобой глубоко, глубоко несчастна. Я не говорю об этом никому, я не жалуюсь даже тетушке баронессе Шток, которая так добра ко мне и все выпытывает у меня о моей семейной жизни. Я все молчу, все терплю, и будь уверен, что до последнего моего вздоха буду терпеть. Умирая, я тоже не упрекну тебя… Бог тебе судья!.. Чем больше человек страдает и терпит, тем он достойнее имени человека. Я, Иероним, не из тех женщин, которые расходятся с мужьями, преследуя свободу и личные блага. Я не делала и не сделаю первого шага ради сына моего, потому что самое страстное мое желание скрепить семью и заставить Павла уважать тебя, как отца. Все наши тайны, все, что между нами было марающего тебя, верь, Иероним, я молча унесу в могилу, пусть он не знает ничего, но послушай!.. Разве такую жизнь вынесет другая женщина, разве она отдаст в руки такого мужа, как ты, и себя и свое состояние так же безропотно, как это сделала я… Нет, не хвалясь, скажу тебе, таких женщин немного ты найдешь на свете. Ты говоришь о браке Павла с Терентьевой, но подумай, вглядись в сына, разве он способен на такой брак, который не что иное, как явная продажа титула… нет, Павел мой на это не способен!’ ‘Правда! Правда!’ — хотел крикнуть я, но удержался, ожидая, что скажет отец.
Несколько минут царило молчание. Я слыхал, как мать всхлипывала, слыхал и его тяжелое зловещее дыхание. Вдруг отец бросил что-то на пол и шумно вышел из комнаты. В один прыжок, весь дрожа от бешенства, я очутился в зале.
‘Отец! — закричал я. — Зачем вы тревожите мою мать вашими глупыми разговорами… тогда как могли бы услыхать достойный их ответ от меня лично, которого это ближе всего касается…’
Он немного опешил, узнав, что я слышал весь их разговор, но, однако, скоро оправился и с самым беззаботным видом обратился ко мне…
‘Если ты говоришь, что я должен обратиться к тебе, — изволь, я, как отец, обязан делать все от меня зависящее для счастья моих детей’.
И ты подумай, Маруся, это говорил он, промотавший все состояние матери и теперь желающий схватить жирный кусок с этой брачной сделки. Теперь пришла моя очередь остолбенеть от наглости этого тона и дерзости этого фарисейства. Я почувствовал, что говорить с ним более не могу. Сжав кулаки, медленно и ни слова не проронив, ушел я к себе в комнату.
Прихожу — там на кресле, закрыв лицо руками, сидит мать.
Она спросила меня, слышал ли я все то, что она говорила отцу, а когда я сказал, что слышал, она отняла платок от заплаканных глаз и, строго глядя на меня, погрозила пальцем. ‘Во имя мое никому никогда ни слова об отце!..’
Вагон громыхал. Вокруг танцевали жиденькие вылески, полосы ржи кружились вблизи и на горизонте. Поезд далеко уже отошел от петербургской станции, подходя к следующей.
— Да, все это очень неприятно, — задумчиво ответила Петрова, — и тем неприятнее, что все это ты терпишь из-за меня…
— Маруся! — тихо в ответ сказал Павел. — Только та любовь, которая обставлена препятствиями, и имеет прелесть. Все эти посягательства моего отца на мою свободу только усиливают мою любовь к тебе… Мы с тобой не такие люди, как они. Мы новые, с новыми взглядами и новыми стремлениями, мы понимаем друг друга и будем счастливы, на это я смею надеяться.
Петрова крепко пожала руку своего спутника.
На следующей станции надо было выходить, поэтому они заговорили о предстоящем свидании с теткой и о том, как она, Петрова, отрекомендует его в качестве жениха своего.
— Тетушка будет страшно рада тебя видеть. Когда она была у нас, я так много говорила ей про тебя, — говорила Петрова, и на лице ее действительно отражалась радость.
Она имела все основания гордиться своим женихом.
Но вот и станция уже близко. Поезд уменьшил ход. Замелькали первые пристройки. Вот колеса защелкали по стрелочному разъезду. Мелькнул запыленный садик, огороженный подрезанными акациями, а вот и сама платформа.
Налево на площадке видна группа местных извозчиков. Они стоят в своих тележках и зорко следят за приближающимся поездом.
— И далеко от станции? — в первый раз спросил Павел.
— Да, нам придется еще порядочно ехать, — отвечала Петрова, — версты три, пожалуй… Местность очень живописная, мы поедем берегом реки… У тетушки дача в самом лесу, а лес сосновый, старый, в нем так тенисто, так ароматно.
И, говоря об этом, оба молодых человека вышли из вагона на платформу.
Окрестность действительно была очень живописна.
Станция лепилась между двух отвесных скал, посредине которых налево убегала песчаная дорога.
Вдали виднелись поля, поросшие лесом. Они чередовались с прогалинами, изборожденными полосами ржи.
— Как тут хорошо! — сказал Павел, вдыхая полной грудью свежий чистый воздух осени. — Тетушка твоя живет тут зиму и лето?
— Да, зиму и лето. У нее теплая дача.
Молодые люди сошли на площадку, где стояло несколько парных и одиночных повозок. За невысокую плату они наняли одну из них и покатились по мягким песчаным колеям.
Они въехали в нечто вроде естественного туннеля.
Две отвесных скалы наверху соединялись переплетенными ветвями деревьев, между обнаженных местами корней которых виднелись ласточкины гнезда.
Дальше виднелся скат дороги в довольно глубокий овраг, после чего она вновь поднималась в гору и терялась в лесу.
— Глухое тут место, — сказал Павел, и ему показалось, что слова его прозвучали как-то особенно гулко.
— Да, версты три жилья не будет видно. Вот кроме этих дач, что налево, — с какой-то странной усмешкой в голосе сказал возница. — Вот мост тут есть, — продолжал он тем же тоном, — место очень крутое и опасное, ночью, пожалуй, и не проехать.
— А что? — спросил Павел.
— Да пошаливают.
Маруся боязливо поглядела на Павла. Он улыбнулся.
Некоторое время все трое ехали молча.
Но вот лес, обрамляющий дорогу с обеих сторон, стал редеть и наконец, сразу оборвавшись рядом высоких стройных стволов, открыл живописную долину, на дне которой виднелся пресловутый мост.
— Вот это он и есть? — спросил Павел.
— Он и есть, — отвечал возница.
— Да, брат, ночью тут беда.
Маруся ближе подвинулась к своему жениху и с любопытством стала глядеть на зыбистую поверхность реки, которая бурно кипела около свай.
Медленно съехала бричка по глубоким песочным колеям, и уже передние ее колеса въехали на утлые доски моста, когда вдруг под ним раздался шум и на дорогу один за другим выскочило шесть мужчин и женщина.
Возница, вместо того чтобы попытаться уехать, кинул вожжи и сам соскочил с облучка.
— Вяжи их! — скомандовал один. — Веревки захватил?
— Захватил, — отвечал бывший возница и полез внутрь кузова.
Павел, не имея под руками ничего, кроме кнута, схватился было за него, но несколько сильных рук вырвали у него и это оружие. Через минуту он и Петрова, связанные, лежали на дне брички, которая вскачь неслась по скошенному лугу, огибая выступ леса.
Потом тележка свернула в глубь чащи и поехала тише.
И Петрова и Павел прекрасно понимали, что ни кричать, ни оказывать какое-либо сопротивление нет надобности, это бесполезно, и потому молча покорились своей участи.
Павел вскоре сообразил, чья это штука, и с ужасом думал о судьбе, которая должна была их постигнуть.
Как и всегда бывает в таких случаях, влюбленный гораздо менее заботился о себе, чем о той, которая была несравненно дороже собственной жизни.
В самой глубине леса тележка остановилась перед утлою избенкой.
Сюда были введены оба пленника. Но изба оказалась обитаемой. Гостей, очевидно, тут ожидали, потому что в дверях показался высокий сухощавый человек с обрюзгшим лицом, который был не кто иной, как Алексей Колечкин.
При виде дрожащих от страха пленников своих он весело и добродушно улыбнулся, говоря:
— Не беспокойтесь, господа!.. Я не враг, я друг ваш, и если все это произошло, то так нужно для вашего спасения.
Затем Колечкин подошел к Павлу и стал развязывать его, то же самое делала его подруга Маринка с Петровой. После этой операции Колечкин вышел к своим сообщникам и, довольно долго протолковав с ними, вошел обратно, прося Павла и Петрову переодеться в предлагаемые костюмы, а свои отдать ему.
С Павла был снят, между прочим, и нательный крест его.
Потом Колечкин сел в повозку и уехал с Маринкой. Петрова и граф остались под крепкою стражей.
Они были так потрясены всем случившимся, что, не проронив ни одного слова, покорялись всему, что им приказывали.
По отъезде Колечкина они узнали, что изба состоит из двух помещений, из кухни и той комнаты, где они находились и около которой имелись довольно просторные сени.
Спустя несколько минут из глубины леса пришел еще один человек, оказавшийся владельцем избы, и еще спустя немного времени в кухне затрещали дрова и потянуло запахом снеди.
— Боже, что это такое с нами делается?! — воскликнула Петрова, закрывая лицо руками, когда плотная, тяжелая дверь была заперта хозяином снаружи на замок.

Алешка наталкивается на возможность измены

После свидания с Андрюшкой Колечкин задумчиво вернулся домой.
За это время внутреннее убранство лачуги значительно изменилось. Кое-какая мебель украшала ее. Постели имели приличный вид, будучи снабжены новыми матрацами, подушками и одеялами. Между окон висело новое зеркало в ореховой раме, самые окна украсились занавесками, а в новом шкафу, сильно пахнувшем клеем и лаком, был обширный гардероб, правда, все это покупалось на рынке ‘немного держанное’ и за половину стоимости, но все-таки внешность господина Колечкина с этих пор приняла вполне приличный вид, несмотря даже на то, что на потасканном лице его какими-то серыми полутонами и отеками аллегорически фотографировалась ‘петербургская ночь’. При этом оно было омрачено какою-то думой.
— Как бы не так! — сказал он, слегка покачиваясь и снимая лощеную шляпу.
Старуха, по обыкновению, с пугливым подобострастием глядела на него.
— Маринка была? — повернулся он к матери.
— Заходила сейчас, пока ты уходил в трактир… Не застала тебя и ругалась…
— Гм!.. Ругалась! — повторил Колечкин. — Что же она говорила?
— Да просто скандалила. Взяла твою бутылку с водкой и шмякнула ее об пол… Вот видишь там, до сих пор еще не высохло…
— А вы чего глядели?..
— Да что же я ей смею сказать… если бы я ей сказала что-нибудь, она бы на меня кинулась.
— Пьяна, что ли, была?
— Совсем пьяна.
— Экая!
Колечкин по-матерному выругался и опять обратился к матери:
— А не говорила, когда придет?
— Не говорила… только ругалась!
— Экая тварь! А мне все-таки ее надо бы повидать. Давно не видались, это правда.
Но едва Колечкин произнес эти слова, как дверь шумно распахнулась, и на пороге ее появилась красивая, стройная женщина с злыми чертами уже не молодого лица.
Она одета была неряшливо и бедно, густые пепельные волосы ее неряшливо высовывались из-под платка.
Заметив Колечкина, она кинулась к нему.
— Ты чего же это? А?
Лицо Колечкина приняло смущенное выражение.
— Ты что же это? — повторила Марина, подбочениваясь. — Я прихожу к тебе, а ты удрал.
— По делам был, Маринка, не кричи, теперь до тебя у меня есть дело.
— Плевать мне на твои дела, а ты мне скажи, где ты пропадал вчера и третьего дня?
— Да надо было!
— Надо? Кутил все ночи. Ну хорошо! Погоди у меня! Засажу я тебя опять в тюрьму, ты ведь знаешь, мошенник этакий, что стоит мне слово сказать, и будешь ты лаять за железной решеткой…
— Не сердись, Маринка, ей-богу, дела были…
— То-то дела! — отвечала Маринка несколько уже смягченным тоном и, спустив платок с головы на плечи, села в кресло.
— Маменька, принесите нам водчонки! — сказал Алешка, вынимая бумажник.
Старуха моментально схватила платок, а другую руку протянула за деньгами.
Колечкин дал рубль, и она ушла.
Оставшись вдвоем, Маринка и Колечкин обменялись длинными взглядами.
— Какое же такое дело? — угрюмо спросила посетительница.
— Дело важнейшее… Надоело, видишь ли ты, мне быть под началом у Андрюшки Курицына. Уж больно он заноситься стал. Злоба у меня на него так и накипает. Только до времени я молчал все… А тут, вчера, встретил я одного человека, он и рассказал мне про баронессу нашу.
— Шток? — спросила Марина.
— Да-да! Про нее… Стороной будто бы он слышал, она сильно напугана, что у ее любимого внука двойник. Старуха, оказывается, нюхом чует, что тут для него что-то недоброе, и, как он мне рассказывал, готовится большую награду предложить тому из сыскных агентов или все равно кому бы то ни было, кто отыщет убийцу Померанцева и представит куда следует…
— Что ж, ты думаешь выдать его?
— Очень бы хотел, да боюсь… А конечно, если бы случай удобный наклюнулся, я бы его не пощадил…
— И отлично! Чего его щадить?!
— Вот то-то и есть, Марина, что надо действовать осторожно… Ты вот сердишься! А теперь самое что ни на есть для меня кипучее время. Сейчас я виделся с ним в здешнем трактире. Он мне наговорил такого, что у меня волосы дыбом встали. Понимаешь ли? Мне дается поручение послезавтра покончить с Павлом и его невестой, понимаешь?..
Колечкин сделал очень определенный жест. Маринка нахмурила брови.
— А сколько он даст за это?
— Еще ничего не говорил, а только сулит много по окончании дела, когда он графом станет. Вот я и думаю, как бы не так, братец! Может быть, все это один вздор только…
— Конечно, обдумай!
Колечкин опустил голову, и в комнате воцарилось молчание.
Вошла старуха с бутылкою водки под платком, она успела раздеться, откупорить, Маринка выпила рюмку, а Алешка все сидел подперши голову руками. Вдруг он вскочил и хлопнул себя по лбу:
— Браво! Умен поп Семен, а коли опростоволосится — у дурака совета напросится! Вот так штука пришла мне на ум!
И, залпом выпив большую рюмку водки, он рассказал Маринке свой план.

В чем состоял план Алешки

Для объяснения всего происшедшего необходимо рассказать следующее.
На другой день в грязном логовище сообщника Андрюшки было шумно и людно. Табачный дым висел в воздухе отяжелевшими облаками, пахло пролитым пивом, и новые бутылки его то и дело откупоривались ловкою рукою Маринки. Человек семь самых разношерстных и разнокалиберных оборванцев истребляли незатейливую трапезу, вместо тарелок лежавшую на клочках бумаги, и шумно разговаривали. Посторонний человек, случайно вошедший сюда, сразу понял бы, в общество какого сорта людей он попал.
Сквозь хохот там и сям слышались специальные слова вроде ‘стырбанить’, ‘стрельнуть’, ‘освежевать’, ‘зачихать’ и прочее. Сквозь три тщательно завешенных окна врывались лучи солнечного утра и достаточно ясно озаряли пирующую компанию, с ее разнообразными костюмами и лицами.
Старуха мать Алексея Колечкина обносила гостей водкой, наливая каждому в стакан прямо из четвертной.
Дряхлые руки ее дрожали, держа тяжелую бутыль, но она исполняла свою обязанность со старанием и сосредоточенностью.
Иногда, когда налитый стакан переполнялся и водка проливалась на стол, старуха с испугом оглядывалась на сына, который, отведя в это время Маринку в угол комнаты, что-то толковал ей.
Объясняемое им ей, вероятно, было очень интересно и серьезно, потому что она, согнувшись и держа между колен откупориваемую бутылку пива, так и застыла в этой позе, подняв на говорящего глаза и немного открыв рот.
Переговорив со своей подругой, Алексей Колечкин подошел к общему столу и, вынув часы, вдруг сказал:
— Ну, господа, кончайте скорей! Пора! До поезда остается всего полтора часа, а отсюда кончик не маленький…
— Успеем! Успеем! — ответило ему несколько пьяных осиплых голосов.
— Давай деньги-то на поезд, — крикнул рыжий атлет, обсасывая голову селедки.
— Нет, не ему!
— Пилюлькину давай…
— Пилюлькин, бери деньги!
Пилюлькин, крошечный субъект, из прогнанных наборщиков, пролез под стол и очутился около Колечкина.
Последний развернул бумажник и отдал ему несколько ассигнаций.
— Чур, господа, только водки уж по дороге ни-ни!..
— Знаем!
— Ладно! — прокричало несколько голосов.
— Ну а теперь, господа, я вам повторю, чтобы вы не забыли как-нибудь… Как со станции — налево, по шоссе, есть мост… Шлепкин! Ты видел его, я тебе показывал.
— Видел, — ответил Шлепкин, угрюмый, коренастый мужик, с попорченной ноздрей, безмолвно повествующей об одной далекой прогулке.
— Речка тут мелкая, — продолжал Колечкин, — на сваях и на скрепах можно поместиться всем очень удобно. Маринка поедет с вами и покажет вам их, когда они теперь поедут на выселок, на дачу к тетке… Место очень пустынное, опасаться нечего… Поняли?
— Как не понять! — угрюмо буркнул Шлепкин. — А только насчет денег, будет ли у тебя верно?
— Шкура, братец, дороже и денег, — отвечал Колечкин, — не заплати-ка вам!..
— То-то же! — отвечал Шлепкин и встал.
За ним поднялись все остальные.
Некоторые вышли уже на двор, другие отыскивали свои шапки, и наконец в комнате остались только Колечкин и Маринка.
— Послушай! — сказал он ей строго. — Дело большое, почище Андрюшкиного… Дело такого сорта, что или я, или он вдребезги… Надо полагать, что он, потому что все устроено в лучшем виде. Когда их схватите — свяжете и рты заткнете. Поняла?
— Ну да, конечно, не оставить же их орать…
— Так вот. Затем ждите меня, я приеду с телегой со стороны поля. А может быть, я поспею и раньше…
— Хорошо! — ответила Маринка, повязывая голову платком. — Только девчонку ты не смей трогать, — заключила она, сверкнув глазами.
— Экая ты дура, разве это возможно, разве я могу ее тронуть…
— То-то же!.. Ну, прощай!.. Вон в окно уж стучатся — прощай!..
Маринка привлекла к себе Колечкина и с нежностью любящей женщины поцеловала его в губы.
Колечкин поморщился, но она не заметила этого и скрылась за дверью.
Оставшись один, Колечкин сдернул простыню, завешивавшую окно, и, распахнув его створки, выглянул налево в даль пустынной улицы.
Он видел, как по мосткам один за другим шли его недавние гости. Маринка заключала их шествие.
Около минуты поглядев им вслед, он сел на подоконник и задумчиво уперся взглядом в доски противоположного забора.
— Да, это будет лучше! — шепнул он. — Это выгоднее, чем служить ему. Тут, по крайней мере, разом целое состояние… Эта баронесса фон Шток выгодная баба, если все так, как говорит Маринка. Десять тысяч в кармане как пить дать, и затем, когда его схватят и устроят где следует, ее же протекцией можно заслужить прощение и себе, или же прямо удрать куда-нибудь с Маринкой из Петербурга… Да… Да, это дело беспроигрышное… Постой, брат Андрюшка, не ты один умеешь обделывать делишки…
В углу что-то зашуршало.
Теперь только он заметил, что он не один, а старуха, пугливо глядя на него, наливает себе водки в стакан и собирается, очевидно, осушить его второпях залпом.
Колечкин громко захохотал. Старуха вскрикнула и, уронив стакан, с ужасом в своих потухших глазах ожидала достойной кары.
Колечкин встал с подоконника, а она закрыла лицо рукой, как бы стараясь отстранить удар.
— Пейте, пейте, маменька! — заговорил весело Колечкин. — Для сегодняшнего дня я вам разрешаю… Сегодня я добр… Пейте!..
Старуха, все еще боязливо и недоверчиво глядя на сына, опустилась на колени и стала собирать осколки.
Колечкин взглянул на нее, и что-то странное мелькнуло в его глазах. Как будто бы жалость к этому забитому им существу, которое, в сущности, одно в целом мире любит его безграничной и вполне бескорыстной любовью.
Но нет, читатель, это не любовь, это дрянное скотское чувство, беспредельно выше которого стоит даже месть и ненависть.
Человек давно уже умер в этой старухе и остался зверь, подобный собаке, привязанной к своему господину.
— Матушка, — сказал Алешка, очевидно игнорируя разбитый стакан, на который с ужасом глядела старуха, — я решаюсь на очень рискованное дело. Не знаю, удастся ли мне оно или нет, только оно уже затеяно…
Опьяневшая и перепуганная старуха, казалось, не поняла, о чем ведет речь сын. Она только перевела глаза на его лицо и взглядом их стала шарить по нему, как слепой, отыскивающий выходную дверь. Алексей Колечкин улыбнулся и отвернулся к окну. В комнате воцарилась тишина, потом послышался скрежет подбираемых осколков.
Колечкин постоял еще немного около окна, задумчиво глядя на совершенно пустынную улицу, и, вдруг схватив с колка пальто и шляпу, вышел решительными шагами. Остальное читателю известно.

Миллионщик

Русская борода, под которой мелькает медаль на голубой ленте, толстый русский нос, серые русские глаза под нависшими бровями и широкая плешь!
Это Николай Михайлович Терентьев. Он сидит в своем громадном кабинете, без толку уставленном шкафами и мебелью, устланном ковром и обвешанном вокруг картинами, где рядом с оригиналами старинных маэстро нагло высовывается в новой блестящей раме олеография.
Кабинет необыкновенно мрачен. День уже угас, и только отблеск его падает в гигантские аркадные окна, а на столе горит одинокая свеча в серебряном подсвечнике.
К ней придвинулись руки с листком письма. Разорванный конверт лежит тут же.
Старик читает:
— ‘Глубокоуважаемый Николай Михайлович! Я долго не решался просить руки дочери вашей, но теперь, видя ясное порещение со стороны самой Елены Николаевны, я решаюсь не скрывать далее свои искренние чувства. Завтра я буду у вас вместе с моим отцом. Граф Павел Радищев’.
Прочтя эти строки, старик улыбнулся:
— Ага! Опомнился!
Потом он позвонил и, отдав приказание вошедшему лакею позвать Елену Николаевну, откинулся на спинку кресла.
‘Так-то, — подумал он, — чего денежки не делают!.. Помню я отца его, очень хорошо помню… Однажды, в то время когда у него были целы его громадные вотчины, а я был простым скупщиком хлеба, да… Приехал я к нему в зимнюю пору. Он вышел ко мне на крыльцо… Я снял шапку и не надевал во все время разговора… Ха-ха-ха!.. А ноне, брат, иное, видно, дело…’
Зеркальная дверь тихо щелкнула, и на пороге ее появилась девушка, которую легко можно было принять за женщину, так пышно была она развита и такой законченностью красоты дышали все линии ее холодного, словно выточенного из мрамора лица.
Когда бы оно мелькнуло в толпе, украшенное голубым кокошником, с узором из жемчуга и такими же подвесками, спадающими на лоб, черты его надолго не изгладились бы из памяти путешественника, и много раз он потом с восторгом говорил бы о красоте русской женщины. Но на Елене Николаевне было модное платье, пышную грудь ее стягивал корсет, и только смелый и гордый изгиб шеи, освобожденной вырезом платья, говорил о какой-то особенности ее характера.
Серые глаза глядели гордо и немного насмешливо.
— Что вам, батюшка? — спросила она, подходя к креслу и садясь в него.
— А вот прочитай-ка! — протянул ей старик письмо.
Она быстро пробежала строки и засмеялась:
— Ну так что ж?! Делайте меня графиней, я не прочь!.. Только, непременно, на том условии, как я вам говорила.
— Завтра говорить буду… Они приедут.
— Да нечего и говорить… Вы должны были еще в тот раз сказать старому графу, а то, может быть, выйдут какие-нибудь недоразумения…
— Завтра все решится… Ведь молодец-то и сам, говорят, с лица очень пригож.
— На что мне его пригожесть! — резко ответила красавица.
Старик вздохнул и провел ладонью по зеленому сукну своего стола.
— Тоже и мужей покупать, как собак, невозможно… — произнес он тихим, но внушительным голосом. — Бог за это наказывает! Брак все-таки великое дело…
Елена Николаевна захохотала громко и звонко.
— Ну, батюшка, вы меня уж извините, человек, который продает себя так или иначе, мне противен! Разве я могу уважать его как мужа, если я знаю, что он женился на мне ради моих денег или даже хуже, ради той суммы, которую ему попросту предлагают за эту сделку…
— Оно конечно, — отвечал старик, — а все-таки этим делом играть нельзя…
— Вы вздор говорите! — резко ответила Елена Николаевна и встала. — Больше вы ничего не хотите мне сообщить?
— Они приедут завтра.
— Ну и пусть их едут!
— Стало быть, ты согласна?
— Я уже сказала.
— Ну и хорошо. Только с ними будешь ты сама говорить или переговорить мне?
— Переговорите вы, и день свадьбы назначьте как можно скорей, с тем чтобы я с мисс Грей могла на днях же и уехать за границу.
После этого Елена Николаевна поцеловала отца и, сказав, что она сегодня ужасно утомлена, вышла из кабинета.
Старик подпер голову руками и глубоко задумался.
Елена Николаевна была его единственная дочь, но дочь незаконная. Когда-то, будучи в Париже по торговым делам своей фирмы, Николай Михайлович встретил в одном из кафешантанов женщину, которая сразу поразила его. Это была шансонеточная певица действительно редкой красоты. Тем более заинтересовала она его, что родом она была русская. Одна из пропавших без вести за границей барынь наших.
Николай Михайлович широко раскрыл свой бумажник и достиг желанной цели.
Очаровательная певица не только стала дамой его сердца, но от этой любви родилась дочь, окрещенная Еленой. Через год мать умерла от разрыва сердца, во время исполнения самых бравурных номеров своего репертуара. Смерть эта наделала в свое время много шума.
Николай Михайлович был страшно потрясен потерей своей очаровательницы и не захотел расстаться с малюткой, по его мнению, как две капли воды похожей на мать.
Он увез ее в Россию, отдал в первоклассный пансион, потом окружил гувернантками, и перед прихотями капризной и своенравной девочки с каждым годом ниже и ниже склонялась его седая голова.
Решив ни за что и никогда более не сходиться с женщинами и даже не жениться, он всю любовь и нежность перенес на дитя его первой трагической любви, и чем более рос ребенок и развивался, тем сильнее укреплялась связь настоящего с прошлым. Последнее, казалось, воскресало в чертах молодой девушки, и Николай Михайлович не мог уже никак забыть ту, которая когда-то озарила его довольно мрачную, в общем, душу светом самых радужных ощущений, короче говоря, он безумно любил дочь и ради нее готов был на всевозможные жертвы.
Избалованная с самых пеленок, Елена Николаевна выросла девушкой гордой и своенравной. Она вертела стариком совершенно свободно и совершенно согласно своему усмотрению.
Когда пришла ‘пора’, старик крепко призадумался, как бы пристроить ее.
Знатное и богатое купечество, прослышавшее о ее происхождении, поспешило отстраниться от такой невесты. Это озлобило старика, и он разом порвал все связи с своим кругом. Взамен этого он начал давать блестящие балы и рауты, на которые приглашал людей без разбора, так что в конце концов ‘салон’ его стал пользоваться худой и предосудительной славой.
На одном из таких сборищ появился и старик граф Радищев. Его кто-то привез туда из ресторана. Он был под хмельком.
Этот кто-то, оказалось, привез его не без цели, потому что вслед за тем происшедшая в кабинете беседа его с хозяином дома привела его в восторг. Старый миллионщик намекнул ему там на желание купить для своей дочери титул за очень солидную сумму.

Все устроилось

Андрюшка шагал по своей комнате, а в углу, в кресле, молчаливо сидел граф. Голова его низко опустилась на грудь. Он молчал, молчал и Андрюшка.
Только и слышны были в комнате мягкие шаги последнего.
Стрелки часов на письменном столе показывали половину десятого. Осенний день уже угасал.
— Андрей! — вдруг тихо сказал граф.
Андрюшка вздрогнул и круто повернулся:
— Что вам, батюшка?
— А если не удастся?..
— Не может быть, все так подготовлено! Наконец, на Алексея я надеюсь, как на самого себя…
— Ну, расскажи, по крайней мере, как это все будет… Ты все молчишь…
— Будет очень просто. — Андрюшка взглянул на часы. — Все это вот как, вероятно, вышло. Мой агент заблаговременно получил сведения, что они едут сегодня к одной из родственниц невесты на третью станцию Варшавской дороги. Они собрались туда к спектаклю, который давался в пустой даче и в котором, кажется, сами готовились принять участие. Они должны сойтись на вокзале. Дорога к даче очень пустынна. Алешка должен следить за ними в обществе своей приятельницы из трущобного полусвета, ее зовут Маринкой… Там я не знаю, как все у них выйдет, но, если все будет благополучно, через четверть часа он должен быть здесь. Я кладу ему на расстояние от вокзала даже слишком много полчаса, когда это же расстояние можно проехать на хорошем извозчике в десять минут…
Вдруг дверь распахнулась, и на пороге ее появился Алешка с узелком в руке.
Лицо его было страшно. Кроме того, он был совершенно пьян.
— Ну что?! — кинулись к нему оба.
— Все устроилось… Нате!..
И он швырнул на стол знакомый графу нательный крест сына, обрывок женского корсажа полосатой материи и узел. В нем лежало студенческое платье и пальто Павла.
На кресте и на обрывке платья виднелись капли крови, одежда же Павла была совершенно чиста.
Граф закрыл лицо руками, а Андрюшка принялся совершенно хладнокровно переодеваться, и, когда туалет его был окончен, он развязным тоном крикнул:
— Молодец, Алешка! Хочешь шампанского?!
— Давай, граф!.. — небрежно ответил Колечкин, разваливаясь, и вдруг захохотал.
Старый жуир отнял руки от лица и дико посмотрел на обоих.
— Теперь, — сказал Андрюшка, блестя своими страшными глазами, — теперь же двинемся дальше!.. Бодритесь!.. И берите пример с нас!.. Мы должны сейчас же ехать к Терентьевым, нас там ждут…
Граф машинально взялся за шляпу. В глазах его виднелась покорность.
— Ну-ну, подбодритесь, папаша! — подошел к нему Андрюшка. — Вы потеряли одного сына, сына непокорного, и взамен этого обрели другого, который обеспечивает вашу старость… Горе сокращается на радость, плюс на минус, как учил меня мой пьянчуга, выйдет плюс!
— Дай мне шампанского, — сказал граф, протягивая руку к неоткупоренной бутылке, стоявшей рядом с той, из которой в эту минуту наливал себе Колечкин.
— А где же твоя Маринка, Алексей? — вдруг спросил Андрюшка.
— Не привести ли ее сюда к тебе? Как бы не так? Она уже дома.
— Ишь, какой ревнивец!.. Ну, идемте, папаша!.. А ты можешь остаться тут…
— До тех пор, пока не получу с тебя обещанное…
— Денег, брат, мало у меня теперь, — отвечал Андрюшка, раскрывая бумажник. — Ну да на вот, возьми немножко, остальное потом!..
— Все ‘потом’! — угрюмо отвечал Колечкин, нехотя принимая три сторублевые. — А когда же остальные?
— Теперь скоро!.. Женюсь, и мы все будем богаты.
— Жди с тебя!..
— Ну-ну, ты пьяный всегда очень несговорчив… Однако сегодня я ничего не имею против того, чтобы ты был пьян. Так ты останешься выспаться тут или домой поедешь?..
— Домой!..
Андрюшка вдруг схватил за рукав Колечкина и отвел в сторону.
— Ты уверен в нашей безопасности?
— То есть в моей? — поправил Колечкин.
— Ну да, и в твоей.
— Еще бы! Я, брат, о себе забочусь не хуже твоего…
Андрюшка захохотал и снова обратился к графу:
— Ну все!.. Идемте!..
Граф повиновался, и все трое вышли.
Алешка сел на извозчика и поехал домой, а граф с сыном — на Знаменскую, где был дом Терентьева.
После того как лакей доложил об их приезде, им пришлось ожидать довольно долго. Они сидели в зале, роскошь обстановки которой поразила даже графа, а на Андрюшку она, казалось, не произвела никакого впечатления.
Он даже не глядел ни на что.
Так опытный актер иногда бывает вынужден ходом пьесы не замечать того, на что обратились в данную минуту взоры всей зрительной залы.
Но вот дверь отворилась, и рядом со стариком Терентьевым вышла Елена Николаевна.
Она сделала несколько шагов и остановилась, пристально разглядывая красавца жениха.
По мере обозрения довольная улыбка все более и более обнажала ее крупные, белые зубы. Если бы между алых лепестков розы брызнула струйка молока, то получилось бы нечто схожее с этой улыбкой.
Граф инстинктивно вошел в свою роль и представил сына.
— Очень приятно! — сказала красавица.
В этом ‘очень’ Андрюшка услыхал победу своей внешности, и впервые сладкое чувство сознания своей красоты охватило его душу. Он поднял свои мрачные глаза на красавицу, и что-то странное тоже впервые совершилось в его природе. Он вздрогнул перед ее взором и опустил глаза…
— Теперь нам предстоит самая главная часть комедии перед матушкой и перед стариком Петровым, — говорил Андрюшка, возвращаясь с графом на извозчике от невесты.
— Кстати, вы списались с Кунцем, чтобы он выслал психиатра?
— Списался! — отвечал граф, и голос его дрожал как струна.
— Вы ужасно нервозны, папаша, вы не имеете никакой твердости и решимости! — почти с упреком обронил Андрюшка, заметив эту дрожь.
— Страшно, брат!
— Глупо! Раз решившись, не надо колебаться, ибо колебание в таких случаях гибель… Храбрость берет города, а нерешительность выронит из пальцев и спичку…
— Приготовься! Мы подъезжаем к дому! — глухим голосом сказал граф.
— Я готов! Готовьтесь вы!..
— Я готов на все, — тихо уронил граф, — готов потому, что уже нет возврата назад.
— Конечно нет!.. Да и зачем назад к нищете, к зависимости от моего покойного братца, когда я, тоже сын ваш, доставляю вам возможность вновь стать богатым человеком… Жизнь одна дается, папаша, и кроме нее все вздор!..
— Тише!.. Вот подъезд! — схватил его за руку граф.
Оба вошли в ворота, быстро поднялись по лестнице и остановились у двери.
Лакей молча пропустил их. Андрюшка искоса взглянул на него, но тотчас же успокоился, на лице слуги не было видно ровно ничего подозрительного.
Очевидно, он принимал его за того, за кого и должно.
В гостиной, куда они теперь вошли, их встретила бледная, худая женщина и посмотрела удивленно.
Графиня была чрезвычайно удивлена появлением отца и сына вместе.
— Мы заключили мир! — начал граф. — Да и пора… Отец с сыном не должен ссориться… Павел простил мне многое, и взамен этого я теперь навсегда…
Вдруг графиня подняла руки и сделала шаг вперед.
— Павел!.. Это не ты!.. Павел!.. — Она схватила Андрюшку за рукав. — Кто ты?! Граф! Где он? Павел… Сын…
И несчастная женщина без чувств упала на пол.
Послали за доктором, и когда он явился, то констатировал острое помешательство, вследствие чего графиню заперли с доктором в комнате, а наутро увезли в сумасшедший дом.

Угрюмый дом

Осень начала предъявлять свои права.
Над пустынной станцией, от которой убегала шоссейная дорога к городу К., висели кислые, мокрые сумерки.
Было часов семь утра. Пузырчатый дождь, подгоняемый ветром, падал без перерыва. Все вокруг было мокро, все блестело, не исключая и самих досок дебаркадера.
Поезд ушел дальше, а из вагона на площадку, где стояли извозчики, возившие приезжих в город, вышел одинокий пассажир.
— В К., в сумасшедший дом! — громко крикнул он и сел на подкатившую пролетку.
Это был белокурый молодой человек в очках на прямом носу, он согнулся под широким зонтом и меланхолически поглядывал по сторонам своими красивыми, хотя и близорукими глазами.
Проехав ряд неопрятных станционных пристроек, пролетка очутилась на безлюдном шоссе, по правую и левую сторону которого трепетал последними листьями реденький березовый молодняк. Но и он тянулся недолго, вскоре по обе стороны пошли поляны, через которые на горизонте виднелся дымок приближающегося или удаляющегося поезда.
Потом пролетка свернула в жидкую грязь проселка и заколыхалась так сильно, что седок несколько раз схватывался за крыло экипажа.
— Далеко еще? — спросил он.
— А вот она направо и есть! — указал кнутовищем извозчик.
Господин прищурился и не без любопытства стал вглядываться в грандиозный силуэт краснокирпичного здания, похожего на тюрьму.
Оглядывая эти многоэтажные стены, испещренные небольшими квадратиками окон, а по углам украшенные полукругами башен, так и хотелось заглянуть в прошлое с вопросом о том, что здесь было прежде, когда К-ий сумасшедший дом не распростер еще над его многолетними сводами своей буровато-желтой вывески.
Вокруг громадного газона, окруженного низенькой, обветшалой оградкой, пролетка подъехала к наглухо запертому подъезду, без крыльца, с одним маленьким портиком на гигантски высокой чугунной двери в две створки.
Кругом было тихо. Где-то вдалеке просвистел поезд. Слабосильный ветерок налетел на чахлую группу деревьев и прошелестел остатками листьев.
На звонок не отпирали, по крайней мере, минут пять, наконец раздался какой-то глухой гул, потом он ударился в дверь. Вслед за этим шумом одна створка медленно отделилась, высунулась седая, лысая голова и, пропустив посетителя, опять закрыла дверь.
— Ну и местечко! — пробормотал извозчик, оглядываясь кругом и засматриваясь на верхние этажи. — Вот-то попасть сюда, спаси господи, ровно в могилу… Ишь!.. Решеток-то сколько!..
Посетитель этого мрачного дома был Андрей Павлович Долянский. Ему всего двадцать семь лет, и только год тому назад он сделался врачом.
За таинственно распахнувшейся чугунной дверью его взорам представился громадный вестибюль, походящий размерами скорее на залу, в глубине которого виднелась широкая лестница, тотчас же распадающаяся на две стороны.
Свет падал только сверху в небольшие квадратные окна, отчего царил полумрак.
На деревянной вешалке было несколько пальто и шляп. Кругом — ни звука!
Старик швейцар хриплым, старческим голосом спросил вошедшего о цели посещения и, получив в ответ, что он врач, заступающий на место недавно переведенного отсюда, снял пальто и больше уже не спросил ни слова. Он сел тут же на табурет, опустил свою лысую голову и словно застыл. На вопрос Долянского: ‘Как пройти к главному доктору?’ — он молча указал на дверь налево, где действительно значилось на медной доске: ‘Главный доктор Карл Федорович Шнейдер’.
— Он дома? — спросил молодой врач.
Старик молча кивнул.
Подходя к дверям квартиры главного доктора, Долянский несколько раз не без любопытства оглянулся на странного старика, напоминающего автоматическую фигуру.
Едва он дернул за ручку звонка, как тут же около двери трепыхнулось что-то тяжелое, потом ударилось об ручку — и дверь распахнулась.
Долянский инстинктивно отскочил назад. Перед ним на задних лапах стоял громадный водолаз.
Потом он опустился на все четыре лапы и, повернувшись к нему хвостом, два раза громко пролаял, оглядываясь на посетителя и не пуская его ни на шаг далее.
На этот призыв вышла молодая женщина, довольно странной наружности, она была одета очень пестро, в чудные косы ее вплетались ленты, черные как ночь глаза метали искры и смотрели далеко не дружелюбно. На вид ей было лет двадцать пять.
Она оттолкнула ногой собаку и странно спросила:
— Вы кто такой?!!
Но в это время поспешными шагами вышел высокий, сухощавый господин с понурой головой и сразу обращающими на себя внимание глазами. Казалось, эти глаза раньше его вошли в переднюю. Это были действительно одни из ужаснейших глаз на свете. Перед их взглядом каждый другой взгляд тотчас же опускался, сам обладатель их, вероятно, прекрасно знал действие их и потому старательно щурил, а временами закрывал даже совсем.
Это был сам Карл Федорович Шнейдер. Увидев его, и женщина и собака пришли в замешательство, первая, бормоча что-то, отошла, а вторая, поджав хвост, полезла под высокий деревянный диван, стоящий тут же, в передней.
— Что вам угодно? — сдержанным грудным голосом спросил внушительно директор.
Долянский рекомендовался.
— Пожалуйте сюда! — монотонно заявил он.
Долянский вошел за ним в какую-то боковую дверь и очутился в странной комнате. Обои были совершенно черного цвета, черный клеенчатый диван занимал значительную часть ее, такие же несколько кресел и стол, обтянутый черной же клеенкой, составляли все ее убранство. На столе ничего не лежало и не стояло. Комната имела совершенно нежилой вид и слабо освещалась стрельчатым окном, по ту сторону украшенным солидной решеткой.
Пахло затхлостью и сыростью.
— Прошу садиться! — монотонно сказал угрюмый хозяин, а когда Долянский опустился на кресло, сел сам и вдруг во всю ширину раскрыл свои страшные глаза.
Невольная дрожь охватила молодого врача и мурашками пробежала по спине.
— Я вас попрошу, — уже густым и громким басом начал директор, — тотчас же отправиться в контору… и там явиться моему помощнику, Иосифу Вальтеровичу Кунцу! Вы с ним сделаете приблизительный осмотр заведения, после чего попрошу вас опять зайти ко мне…
После этого Шнейдер порывисто встал, встал и Долянский.
— Вы не знаете еще, где контора?
— Нет.
— Манекен вам покажет… швейцар… старик, который сидит у двери.
И, провожая нового психиатра, директор крикнул, высунув голову в щель приотворенной двери:
— Манекен! Проводи доктора в контору.
Старик вскочил как ужаленный и, тяжело ступая, подбежал к Долянскому.
— Пожалуйте! — торопливо заговорил он. — Пожалуйте за мной, направо… Сюда, в коридор.
Направо из вестибюля действительно виднелся длинный полутемный коридор. Только в самом конце брезжило окно, и на всем протяжении не было ни одной двери.
Манекен, как-то неестественно согнувшись и болтая руками с таким видом, как будто он собирался броситься на четвереньки, пошел вперед. Тяжелые, мерные шаги его наполняли коридор странным шумом.
В самом конце у окна, выходящего во внутренний сад, направо оказалась большая дверь с надписью на зеленой доске:
‘Контора и приемный покой’.
Широко распахнув эту дверь, Манекен заковылял назад, а Долянский очутился в просторной комнате, заставленной клеенчатыми диванами и креслами. Налево была другая дверь с надписью: ‘Контора’, а направо — ‘Кабинет старшего врача’. Очутившись один, в совершенно пустой комнате, Долянский затруднился было, куда направиться, но, прочтя надписи, отворил дверь кабинета врача, за которой слышался говор нескольких голосов. Это была несколько меньшая комната с громадным письменным столом у окна, украшенным наглухо вделанной чернильницей и воткнутым в нее пером. Кроме двух пепельниц, на этом столе, как и в приемной директора, ничего не было.
На диванах и креслах, тоже массивных и обитых клеенкой, в разных позах сидело человек семь.
Это были врачи, собравшиеся поболтать до обхода.
Двое — были старики, один длинный, худой как жердь, с мутными серыми глазами, другой лысый, толстенький, с массивнейшей золотой цепью на выпуклом животе. Остальные пять имели хотя не старые, но очень угрюмые физиономии.
За письменным столом, перекинув коротенькую ножку через подлокотник кресла, сидел худенький человек восточного типа с глазами, напоминающими коринки [Коринки — мелкий изюм], вставленные в голову булочного жаворонка, непомерно длинный, острый нос дополнял это сходство, а редкая всклокоченная растительность на голове походила на перья. Это был Иосиф Вальтерович Кунц.
При появлении Долянского все удивленно смолкли, а он вскочил с кресла и быстро подошел к молодому врачу с таким видом, как будто хотел преградить ему дорогу в глубь комнаты.
— Что вам угодно?.. Что прикажете?.. — закартавил он, беспокойно мигая своими черными глазками.
Долянский рекомендовался.
— А-а! Очень приятно!.. Очень приятно… садитесь… Господа, наш новый коллега!.. Садитесь, пожалуйста… Вы уже были у Карла Федоровича?
— Ага!.. Были!.. — продолжал он, не дав Долянскому ответить. — Хорошо-с… Садитесь, пожалуйста!..
Долянский давно уже сидел и потому не без удивления окинул глазами эту странную, тревожную фигурку.
— Долянский, здравствуйте! — сказал кто-то из глубины комнаты.
Молодой врач быстро оглянулся, пригляделся и вскочил, радостно протягивая руки:
— Болотов?! Ты?! Какими судьбами?!
— Именно ‘судьбами’, — ответил лохматоголовый гигант в очках и сильно ношенном костюме.
На это возражение несколько человек засмеялись, а Кунц, хихикая, стал потирать свои маленькие ручки.
— Да, брат, судьбы человеческие неисповедимы! — продолжал Болотов, потрясая руку товарища.
В эту минуту их связывали воспоминания школьной скамьи, где зародившаяся дружба была расторгнута теми путями судеб, которые, по мнению Болотова, неисповедимы.
Андрей Болотов на целую свою и тогда точно так же лохматую голову возвышался над классом. Он всегда сидел на последней скамейке и, запустив ‘пятерню’ в свои лохмы, читал… вечно читал… но не романы, не повести с интересной завязкой, а какие-то странные книги и брошюры о ‘психологии функции мозга’, о ‘границах нормального мышления’ и тому подобное. Ловившие его с этим поличным учителя и гувернеры, раньше чем придумать взыскание за подобную контрабанду, долго и удивленно глядели на всклокоченного семнадцатилетнего философа, а иногда так-таки и забывали наказать его, заводя разговор об интересной теме брошюры.
Тогда Болотов оживлялся и начинал говорить. Долянский и теперь помнил эти диспуты. Как умно, как хорошо говорил он!
С товарищами Болотов не сближался, он, казалось, не замечал их, бродя в толпе, заложив назад свои могучие длани и вечно думая о чем-то.
К соседу своему по парте он сидел всегда спиной и менее, чем с кем-либо, обнаруживал желание сблизиться. С одним Долянским он иногда перекидывался фразами, но и то мало, а вот теперь вспомнил его почему-то и дружески трясет руку, хорошо и добро глядя в глаза.
Долянский потерял его из виду тотчас же по окончании гимназии. Слыхал он, что Болотов хотел поступить в медицинскую академию, но почему-то не поступил, а уехал за границу в Гейдельберг и вскоре совсем пропал.
— Садись-ка! — хлопнул по дивану Болотов. — Ну а ты как дошел досюда?..
Долянский в двух словах передал, как и что заставило его принять это место, но, говоря, вдруг заметил, что Болотов перестал его слушать и задумчиво глядел в одну точку.
‘Он еще страннее стал!’ — подумал молодой врач, искоса окинув старого товарища.
— Что?.. Да?.. Так с голодухи? — вдруг опять заговорил Болотов. — Это бывает!.. Да… Ну, мне пора в отделение… Прощай! Еще увидимся… Квартировать тут будешь или в городе?.. А?.. Ну, и я тут живу… Прощай!.. Еще и сегодня увидимся!.. Осмотр будешь с ним делать… — указал он на Кунца. — Ну и меня увидишь… я, брат… над меланхоличками работаю… там есть один интересный субъект… Прощай!
И, еще раз стиснув руку, Болотов тяжелыми, уверенными шагами вышел.
Долянский заметил, что Болотов пользуется некоторым уважением окружающих, а у Кунца при взгляде на него в глазах блеснуло несколько раз даже нечто вроде робости.
Когда он вышел, Кунц встал и, любезно улыбнувшись, жестом пригласил Долянского следовать за собой.

Сумасшедший

На другой день Долянский съездил в город за своим скарбом, а еще через день квартирка, отведенная ему где-то на третьем дворе, за садом, приняла сравнительно жилой вид.
Она состояла только из двух комнаток, на меблировку которых потребовалось немного аксессуаров.
Было часов восемь вечера. Долянский сидел перед письменным столом, тупо глядя на белый абажур своей лампы.
Впечатления этих двух дней были настолько новы, что он ощущал необходимость привести их в порядок.
Сквозь незанавешенное окно во мраке виднелись высокие крылья фронтона, унизанные и с внутренней стороны, как и со внешней, рядом освещенных окон. Невольно глаза его уставились на них в глубоком, тяжелом раздумье.
‘Я не удивляюсь Болотову, — думал молодой психиатр, — я сам, кажется, скоро буду так же мистически помешан на отыскании грани между нормальным образом мышления и тем, что называют помешательством. Сколько субъектов видел я сегодня, над психическим состоянием которых нельзя не задуматься…’
И Долянскому одна за другой припомнились различные сцены из посещения многочисленных палат заведения.
Один субъект подошел к нему и шепнул: ‘Тут творятся ужасы… вы человек новый, у вас доброе лицо, спасите несчастного… даю вам клятву, что я не помешанный, но если еще хоть месяц пробуду здесь, то и я сойду с ума’.
Этот шепот бледного, изможденного человека в халате произвел на него потрясающее действие.
‘Поговорим потом’, — шепнул он ему, и тот, многозначительно поглядев на него, отошел.
Вечером в тот же день он зашел в палату.
Субъект при виде его поднялся с койки и последовал по направлению к буфетной.
Они вошли туда.
Это была небольшая, мрачная комната с серыми стенами и решетчатым окном на высоте человеческого роста. Два длинных стола, на которые обыкновенно ставились прислугой принесенные из кухни котлы с пищей, составляли все ее убранство.
День угасал, и последние лучи его слабо проникали сквозь запыленные стекла. Долянский и субъект вошли в эту комнату с торжественностью заговорщиков.
Молодого врача мучило сознание, что этот несчастный, безусловно не проявляющий никаких признаков умопомрачения, судя по его словам, уже долгие годы томится в ужасном обществе помешанных.
Когда они вошли, Иван Терентьевич Панфилов (так назвался больной) оглянулся на дверь, прислушался и, подойдя к окну, знаком подозвал к себе Долянского.
— Вы решаетесь помочь мне? — спросил он, прямо глядя в глаза молодого психиатра. — Спасибо вам за это!.. Бог вознаградит вас, если вы поможете мне вернуться к бедной семье, которой ради известных очень сложных комбинаций лишили меня мои враги. Обо всем этом я вам подробно расскажу после, при новом удобном случае, а теперь в благодарность за доброе отношение ваше ко мне я открою и вам глаза на тайны омута, в который вы вступили.
Долянский недоверчиво взглянул на него.
Но он нервическим движением схватил его за рукав и продолжал:
— Вы, может быть, не поверите, потому что человеку, наряженному в халат сумасшедшего дома, вообще не принято верить, но если уж вы и ранее колебались, как врач, поставить относительно меня рутинный диагноз, если вы глубже взглянули на меня, то я теперь требую от вас доверия к моим словам, потому что я скрепляю их высшей для меня клятвой — честным словом… Слушайте же меня!.. Слушайте!
И он еще крепче вцепился в рукав доктора своими костлявыми пальцами и еще боязливее поглядел на нишу входной двери.
— Вы знаете фельдшера Савельева?
— Нет.
— Он в третьем буйном… Но вы, может быть, слыхали эту фамилию?
— Да, слыхал! — задумчиво отвечал молодой врач, припоминая, что и действительно с первых же часов своего водворения здесь то там то сям, то на устах больных, то служащих, фамилия эта была им слышана неоднократно.
— О! Это ужасный человек! — прошептал Иван Терентьевич. И, опять оглянувшись на дверь, он продолжал: — Ужаснее нового врача… Как его фамилия, я все забываю?.. Бол…
— Болотов! — воскликнул Долянский в неописанном удивлении.
— Да-да! — подтвердил Иван Терентьевич. — Этот Болотов лечит нас, но уверяю вас, что он сам гораздо более нас нуждается в психиатре… Он сам сумасшедший!.. Уверяю вас! Клянусь вам в этом!
Долянский вновь поглядел на своего собеседника испытующим оком врача, но тот выдержал взгляд и продолжал:
— Опять вы глядите на меня с недоверием… опять этот ваш докторский взгляд? О, как он ужасен! И как беспомощен я под его давлением… Но ведь я же предупредил вас, что сообщу вам нечто такое, что должно с первого раза сильно поразить вас и вызвать ко мне недоверие, которое, впрочем, с течением времени должно исчезнуть, когда вы убедитесь во всем фактически… Я повторяю, если вы пожалели меня, несчастного, закинутого сюда и заживо тут погребенного, то я жалею и вас… человека еще молодого, а главное, нового и неопытного… Я хочу вам открыть все, что тут творится… А тут творятся ужасные вещи…
— Но постойте! Почему же вы думаете, что Болотов сумасшедший?
Иван Терентьевич грустно улыбнулся:
— Почему? Когда вы тут пробудете еще несколько дней… вы поймете почему, я пока умолчу, потому что у нас нет времени… Я только расскажу вам кое-что про Савельева. Савельев, как вы знаете, фельдшер женского отделения. Он очень влюбчивый человек.
— На что вы намекаете?.. — почти в ужасе воскликнул Долянский.
— Он большой поклонник дам…
— Это чудовищно!
Вдруг все тело говорившего вздрогнуло и глаза как-то странно блеснули, но погруженный в раздумье относительно всего сообщенного Долянский не заметил этой перемены в своем собеседнике.
В комнате, ограниченной стенами толщиною в аршин, царило полное беззвучие.
— Да и теперь в отделении кое-что найдется интересного! Мне говорил Кондратыч…
— Кто это Кондратыч? — перебил Долянский.
— О, это славный старичок, сторож, ему семьдесят лет, а тут он служит уже сорок пятый год… Но чудный старик. Он много делает добра нам! Мы его все любим… Он…
— Что же он говорил?
— Он рассказал мне — мы с ним в особенности приятели, — что недавно привезли сюда какую-то графиню… Постойте, фамилию сейчас вспомню… графиню… графиню… графиню Радищеву, пожилую даму… Говорят, она тоже не совсем того, но она в отделении у Болотова… стало быть, капут…
— Графиня Радищева? — повторил Долянский, широко раскрывая глаза.
— Да, Радищева. А что? Вы ее знаете?.. — спросил Иван Терентьевич и вдруг, бешено блеснув глазами, кинулся на Долянского, схватил его за горло, и между ними завязалась жестокая борьба, в которой хотя с большим трудом, но взял верх молодой врач.
Он успел отворить дверь и выскочить в коридор.
Несчастного Ивана Терентьевича потащили в ‘ванную’ под душ, где для Долянского и стало ясно, что форма его помешательства носит очень странный характер. В обыкновенное время это был совершенно здоровый и здравомыслящий субъект, но на него иногда находили припадки совершенно неожиданного и беспричинного бешенства.
Молодого врача забыли предупредить об этом.

Комната No 13

После борьбы с сумасшедшим Долянский направился в отделение Болотова.
Не так потряс его этот факт внезапного припадка, как то, что было рассказано ему несчастным в минуты его здравого мышления.
‘Графиня Радищева здесь?! — думал он. — Как жаль! Неужели эта бедная, кроткая женщина лишилась рассудка…’
Но еще более взволновало его то, что, быть может, сумасшедший прав… Быть может, какая-нибудь гнусная интрига привела ее сюда… И вот Долянскому припомнились давно забытые уже было дни, когда он студентом искал уроков и случайно, через знакомых, узнал, что в доме графа Радищева требуется репетитор к его сыну, который оканчивает гимназию. Долянский пришел, познакомился с семьею Радищевых и начал давать уроки.
Павел очень понравился ему, но гораздо более симпатии внушила бедная графиня — это молчаливое кроткое существо, очевидно забитое обстоятельствами своего несчастного брака.
Графа Иеронима Ивановича он видел очень редко, и свидания эти были сухи и холодны.
Гордый аристократ относился к нему с той оскорбительной вежливостью, которая только и способна воспитать чувство затаенной злобы в сердце того, к кому она обращена.
Почти изо дня в день бывая у Радищевых в течение целого года, Долянский мало-помалу окончательно был посвящен во все детали семейного быта своего ученика, и негодование на старого селадона вскоре перешло в явное презрение.
При таких обстоятельствах, в особенности если принять во внимание две-три стычки между ним и графом, продолжать занятия с Павлом было неудобно, и он отказался.
Графиня, прощаясь с ним, прослезилась.
Она уже успела полюбить молодого человека, искренно желавшего успехов ее сыну и клавшего всю свою душу для обучения мальчика.
— Прощайте, голубчик Долянский! — сказала она ему. — Дай Бог вам всего, всего лучшего, и если бы вам когда-нибудь пришла нужда в моем содействии, то помните, что я всегда остаюсь вам другом… Спасибо вам за Поля!..
Долянский с чувством поцеловал руку графини. Поль, присутствовавший тут же, вдруг подошел к нему и, со слезами на глазах, дрожащим голосом сказал:
— И я, Андрей Павлович, никогда… никогда не забуду вас.
Долянский расцеловался с ним. После этого судьба как-то отдалила его от семьи Радищевых.
Вскоре подошли спешные и трудные работы перед выпускными экзаменами, а потом, по окончании курса, его всецело поглотила практика и те новые задачи ее, которые он силился осуществить, перенеся из области честных школьных мечтаний в реальную жизнь. Интересуясь в особенности френологией и психиатрией, он охотно принял приглашение господина Шнейдера заместить в его больнице недавно ушедшего врача.
Идя теперь по длинному коридору, ведущему в женское отделение, Долянский был сильно взволнован.
То, что рассказал ему сумасшедший и про Болотова, и про Радищеву, приобретало в его глазах все более доверия.
Одна надежда оставалась у него, что это не та графиня Радищева и что она, быть может, действительно помешана.
С дрожью в руке отворил он дверь женского отделения и вошел.
Человек двадцать женщин бродили по просторной комнате попарно и врозь. Некоторые из них говорили о чем-то и даже спорили, другие хохотали.
Одна из несчастных носила очень странный наряд. Но теперь Долянскому было не до нее, его поглощала мысль увидеть графиню Радищеву.
— Где доктор Болотов? — спросил он у сиделки.
— В комнате у больной.
— Как ее зовут?
— Графиня Радищева.
Долянский вздрогнул:
— Где эта комната?
— По второму коридору последняя, налево в углу…
Долянский быстро пошел туда.
Комната No 13 действительно находилась в самом углу второго длинного коридора. Узенькая входная дверь виднелась в глубокой нише, угрюмо говорившей о колоссальной толщине старинных стен.
Сама дверь была окована железными полосами, окрашенное оконце в ней украшала прочная решетка и с той и с этой стороны.
Прильнув к этому отверстию, Долянский увидел лохматую голову Болотова и рядом с нею знакомое лицо бледной, исхудалой женщины.
— Да, это она! — воскликнул он и стукнул в дверь.
Болотов поглядел в окно и, увидев его, тотчас же отпер.
Заметив вошедшего, графиня подняла глаза и вдруг порывисто кинулась навстречу:
— Иван Игнатьевич!.. Это вы?! Господи, помоги мне! Иван Игнатьевич, скажите им, что я не сумасшедшая, что я…
— Ты за мной? — хладнокровно спросил Болотов.
— Нет! Я пришел навестить графиню.
Болотов сделал гримасу губами и тихо сказал:
— Плоха!
— Кто?
— Твоя знакомая! — отвечал Болотов.
Графиня схватила Долянского за рукав.
— Ради бога! — бормотала она. — Ведь вы же знали моего Поля… Тут страшное преступление!.. Его двойник… Негодяй граф… Спасите!.. Ради бога!.. Мой сы…
И она, не договорив, в обмороке упала на колени.
Болотов позвонил, а Долянский кинулся к графине.
— Вот видишь, — продолжал Болотов, — она все время так. Уверяет, что ее сына подменили каким-то двойником.
В это время вошли две сиделки.
Болотов распорядился о медикаментах и, оставив графиню на попечении служанок, вышел в коридор по знаку, сделанному ему Долянским.
— Болотов, — сказал ему молодой врач, когда они стояли в пустынном коридоре, — что ты делаешь?
— Что?
— Ведь она не сумасшедшая!..
— Ты думаешь? — улыбнулся Болотов и в то же время как-то особенно пристально поглядел в глаза товарища.
— Я в этом убежден!..
— Почему?.. Не потому ли только, что в газетах была пущена какая-то утка по делу о двойнике молодого графа?
— Я ничего не знаю об этом.
— А я знаю… Это-то и послужило поводом к ее внезапному помешательству… Даже можешь видеть по ней, это страшно нервозный субъект…
— Но ведь она меня узнала!
— Это ничего не значит…
— Болотов!.. Ты берешь на себя слишком много… Я уверен, что тут интрига ее родственников, этого мерзавца, мужа ее… Я убежден, что она не сумасшедшая! Слышишь ты, убежден!..
— У тебя, кажется, тоже нервы расстроены… Впрочем, это пройдет. Когда я первый раз явился в госпиталь душевнобольных, мне тоже многие из пациентов начали казаться не сумасшедшими, но зато я и заболел сам вскоре душевным расстройством, которое, впрочем, скоро прошло… У тебя не болит голова?
— Болотов! — в ужасе воскликнул Долянский.
— Да ты не бойся! — засмеялся Болотов. — Мы тебе сделаем только один душ, и все пройдет — я, как товарищ и старый друг твой, сам буду наблюдать за тобой… Я тебя искренно люблю и поэтому не хочу запускать твою болезнь…
— Послушай!!! — в неистовстве крикнул Долянский, толкнув Болотова.
— Эх! Плохо! — пробормотал Болотов. — Надо душ, со мной тоже было… — И вдруг, вынув из бокового кармана свисток, огласил длинный коридор его резким звуком.
С диким отчаянием еще раз оттолкнул его Долянский, но сбежавшаяся прислуга моментально скрутила его руки какими-то полотняными лентами.
Через минуту его раздевали в ванной комнате, Болотов, хладнокровно следивший за этой сценой, имел самый добродушный, самый сострадательный вид.

Ужасное положение

Из ванной Долянского, несмотря на его сопротивление, перенесли в отдельную комнату, прикрутили к постели, и, когда он уже не мог пошевелить пальцем, Болотов сделал знак прислуге, чтобы она вышла.
Приятели остались с глазу на глаз.
Болотов глядел на Долянского с кротким сожалением, потом он сел на край постели и взял больного за пульс. Долянский тихо хрипел, закрыв глаза. На лбу его выступили крупные капли пота.
Это был момент того кризиса, который обыкновенно наступает в организме человека, долго боровшегося против страшной опасности.
Теперь он совершенно утих, и только порывистое дыхание обнаруживало в нем присутствие жизни.
Болотов оставил руку своего пациента, пристально поглядел ему в лицо и, как бы убедившись в чем-то более или менее утешительном, с довольной физиономией вышел в коридор.
Там он отдал кое-какие распоряжения ожидавшим его фельдшеру и сторожу, после чего шаги его стали удаляться по коридору.
Долянский открыл глаза и с ужасом оглядел комнату. Казалось, он силился, но не мог сразу припомнить, что с ним произошло.
Но вот мало-помалу сознание стало возвращаться к нему, он сморщил брови, и голова его судорожно заметалась по подушке.
— Болотов! Болотов! — крикнул он в неистовом отчаянии.
В ответ на этот крик в деревянную форточку в двери, украшенную железной сеткой, глянуло скуластое лицо молодого парня.
— Чего орешь? — грубо произнес он.
— Вы не смеете… — начал было Долянский. — Я не сумасшедший! — Но вдруг смолк, потому что форточка накрепко захлопнулась и вокруг воцарилась прежняя гробовая тишина.
Долянский осознал теперь, что всякий протест будет не только напрасен, но может даже еще более повредить его положению. Тогда он принялся обдумывать исход и, конечно, не находил его.
Мысли его в бешеном хаосе вертелись вокруг ужасного факта помешательства Болотова. Ему приходило на ум, что Болотова нарочно держат тут для каких-то таинственных целей, и все, что говорил ему несчастный помешанный, все до мельчайших деталей предстало перед ним теперь как неопровержимая истина.
‘Но нет, — думал несчастный, — может быть, есть еще спасение, может быть, можно обмануть как-нибудь сумасшедшего приятеля и отвлечь его больное воображение в другую сторону. Я не верю, чтобы он мог быть в преступной шайке здешних негодяев. Если это и так, то он только слепое орудие. Он так дружественно встретился со мною, это была такая честная, хорошая натура’.
И мало-помалу на душе несчастного стало делаться спокойнее.
Теперь он старался отгадать, который час. Вдали где-то загремели котлами и металлическими тарелками. Стало быть, ровно двенадцать. Больным раздавали обед.
— Сторож! — крикнул он уже спокойным голосом.
Дверь отворилась.
То же скуластое лицо глядело на молодого врача уже не так строго, оно имело выражение смущенного недоумения.
— Что вам надо? — спросил он.
— Мне теперь лучше, голубчик, — отвечал Долянский, — позови ко мне доктора Болотова.
— Их тут нет-с, — совершенно уже изменяя тон, заговорил сторож, — они, должно быть, пошли к себе на квартиру.
— Так вот что, голубчик, развяжи меня.
— Не могу-с.
— Отчего?
— Господин доктур не приказали до их прихода вас развязывать…
Долянский в ужасе закрыл глаза, потом быстро открыл их и спросил с дрожью в голосе:
— А если он до завтра не придет, неужели мне так оставаться?
— Не могу знать-с, они должны прийти.
— Сходи тогда за ним… скажи, что мне стало лучше и я его прошу к себе…
Сторож, очевидно, колебался. Доктор Болотов отнюдь не приказал ему отлучаться от двери до его прихода, а этот другой доктор, который вдруг сошел с ума, говорит теперь совершенно здраво.
Может быть, и правда он тоже вдруг и выздоровел. Тогда, по соображениям парня, нужно пойти, потому что как-никак, а он все-таки тоже доктор и при случае может жестоко отомстить ему за это неповиновение.
— Хорошо-с, я сбегаю за ними, — отвечал он и, почесав в затылке, медленным шагом направился по коридору.
Долянский слышал, как удалялись его тяжелые шаги и как смолкли наконец за поворотом.
Опять вокруг него воцарилась гробовая тишина, и опять ужас охватил его душу.
Что, если Болотова нельзя будет уговорить выпустить его? Что, если ему действительно придется пробыть в таком положении сутки и более, а может быть, гораздо более, потому что тут все может быть. На минуту надежда у него блеснула на Кунца и Шнейдера, но, вспомнив слова сумасшедшего, он пришел в еще большее отчаяние, тем более что рядом со всеми этими соображениями ему пришло на ум, что вмешательство его в дело графини Радищевой, рассказанное Болотовым, само по себе уже может послужить его гибелью.
— Так вот, — прошептал он, — какую роль играет тут Болотов, вот на какие дела направляют его врачебную деятельность!..
И опять несчастный со стоном забил головой по подушке.
Положение его действительно было ужасно в ту минуту, когда это страшное соображение воплотилось перед ним в истину.
Вдруг где-то далеко раздались поспешные шаги.
Долянский замер. Шли, очевидно, четверо. Это он узнал по топоту ног.
И действительно, через несколько минут дверь его камеры отворилась, и на пороге ее показались Шнейдер, Кунц, Болотов и сторож.
При виде первых двоих Долянский чуть не вскрикнул от ужаса. То, чего он опасался, свершилось.
Болотов рассказал все Шнейдеру. Впрочем, он и должен был донести ему обо всем случившемся, как главному врачу.
Жутко стало на душе у несчастного, когда он заметил, каким взглядом обменялись между собой Кунц и Шнейдер.
В нем он прочел свой приговор.
Лицо Болотова было озабочено и дышало дружественным состраданием.
Он опять подошел к нему, взял его за пульс и тихо спросил:
— Ну что, как тебе?
— Ничего, теперь мне лучше! — ответил Долянский.
Лицо Болотова озарилось радостью.
— Ну вот и прекрасно! Теперь тебя можно будет развязать… Слушай, я и не знал, брат, что с тобой бывают подобные припадки… Раньше часто они повторялись?
— В первый раз только… — дрожа всем телом, отвечал мнимобольной.
Кунц подошел и взял тоже за пульс. Шнейдер, угрюмо сдвинув брови, фиксировал несчастного своими адскими глазами.
— Нет! Его развязать еще нельзя! — сказал Кунц. — Припадок может повториться…
И вдруг, в то время когда Болотов не глядел на него, улыбнулся в самые глаза Долянского такой многозначительной улыбкой, от смысла которой дикий вопль вырвался из груди несчастного.
— Вот! Вот! — сказал он, поворачиваясь к Болотову и Шнейдеру. — Вот! Я так и думал… Припадок начинается…
И припадок действительно начался.
— Злодеи! — вне себя закричал Долянский. — Что вы делаете?! Ведь я не сумасшедший…
Он хотел еще прибавить что-то, но вдруг замолк и закрыл глаза.
Ему на голову положили компресс.

Незнакомец

— Вы успокойтесь! Эта частная лечебница для сумасшедших близка к тому, чтобы ее закрыли. О ней уж порядочно ходит разных толков в публике… Надо только немножко выждать… Теперь вас скоро развяжут, и я, как искренний друг ваш, советую вам быть как можно тише.
Все это быстро говорил полуседой старик фельдшер, нагибаясь над койкой Долянского и делая вид, что он разглядывает, крепки ли ремни, стягивающие руки несчастного.
— Да правда ли это?
— Так говорят. Говорят еще, что на той неделе сюда прибудет какой-то чиновник из Петербурга.
Долянский тяжело вздохнул, шестичасовое с лишком пребывание его в ремнях окончательно убило всю его энергию и повергло в то апатичное состояние, которое знакомо только людям, примирившимся с фактом своей неизбежной гибели.
— Мужайтесь же! Бог поможет вам… Прощайте! — заключил фельдшер. — Ночью я еще зайду к вам согласно инструкции начальства. Проклятый жид, — он говорил о Кунце, — воображает, что я один из вернейших его агентов, но он жестоко ошибается… Довольно было всего! Пора вспомнить Бога. Прощайте, ночью я зайду.
И фельдшер вышел.
Это был тот самый Савельев, о котором мы уже упоминали, он служил в этом сумасшедшем доме почти с самого дня его основания.
Что произошло между ним и Кунцем, точно сказать нельзя, но в настоящую минуту этот человек, движимый, вероятно, местью, собирался искупить свои старые грехи, которых было так много на его душе, еще недавно косневшей в разврате.
Была глухая ночь.
Лампы в длинном коридоре чуть мерцали, убегая вдаль бесконечной цепью огоньков.
Кругом было тихо как в могиле.
Вдоль стены пробирались два человека: один был сухощавый, годы которого определить было очень трудно, другой был фельдшер Савельев.
Оба шли тихо, почти крадучись.
Вот они остановились около одной из многочисленных дверей с решетчатыми форточками, Савельев, так же крадучись, прошел дальше, а ‘сухощавый’ отворил дверь всунутым в его руку ключом и вошел в камеру.
Задремавший было Долянский дико вскинул на него испуганные глаза.
Перед ним стоял совершенно незнакомый ему субъект. Испитое лицо его и немного косые глаза не внушали к нему симпатий.
Но вот этот человек осторожно наклонился, вынул нож и стал ловко перерезать ремни.
Будучи уже освобожден, Долянский продолжал лежать неподвижно, предполагая, что все совершившееся с ним есть сон.
Но вот человек стал оттирать его опухшие руки и ноги и прошептал:
— Не имеете ли вы силы встать? Помните при этом, что если вы не подниметесь, то вы пропали.
Теперь Долянский понял, что это все с ним творится в действительности, и, к удивлению таинственного освободителя своего, быстро вскочил на ноги.
— Скажите кто вы? От кого? — спросил он.
Но незнакомец, приложив палец к губам, указал кивком на дверь:
— Потом узнаете все. Ступайте так, как есть, в белье, там вы найдете одежду.
— Где — там?
— Увидите! Молчите.
И вот вновь по коридору крадутся две фигуры. Одна в ночном белье, другая в платье не то фабричного рабочего, не то приказчика.
— Тише, тише! — говорил проводник Долянского, когда последний, покачиваясь от слабости, хватался за сетки проходимых дверей.
Вот они прошли мимо памятной ему ванны. Вот и винтовая лестница. Там есть черный ход. На лестнице было совершенно темно, откуда-то снизу пахнуло резким холодом осенней ночи.
Ощупью Долянский спустился вниз и увидел в открытую дверь красивый ландшафт, облитый лунным светом. Вправо виднелась густая чаща сада. Туда они и направились.
Долянский дрожал от холода, но сознание своего спасения чудесно поддерживало его.
— Сюда, сюда! — шептал незнакомец, то махая Долянскому, то хватая его за руку.
Они вошли в кусты. Незнакомец тихонько засвистел. На свист ему ответили таким же тихим свистом.
— Сюда! — сказал в последний раз незнакомец и вывел молодого врача на крошечную полянку, где мелькал чей-то темный силуэт.
Долянский сразу узнал его. Это был фельдшер Савельев.
Он быстро приблизился к Долянскому и, накинув ему на плечи что-то вроде длинной шубы, взял его под руку, после чего все трое быстро пошли вперед.
Сад окончился, и показался высокий забор.
— Вам придется подняться по натыканным гвоздям, — обратился Савельев к Долянскому, — чувствуете ли вы себя достаточно сильным?
— Да-да, я могу! — отвечал Долянский и, заметив первый гвоздь, ступил на него.
С ловкостью кошки проделал он это упражнение и через минуту упал по ту сторону в неглубокую сухую канаву и потерял сознание.
Придя в себя, он заметил, что едет не то на телеге, не то на повозке. Справа и слева около него сидели его избавители.

Новые сообщники

Когда беглецы достигли дебаркадера станции, Долянский оправился настолько, что мог вылезти из повозки без посторонней помощи.
Теперь только пришло ему на ум узнать, кто был незнакомец, так чудесно спасший его из того положения, которое казалось ему ужаснее самой смерти.
Колечкин назвался, но эта фамилия не сказала ему ровно ничего.
— Не пойдем в вокзал, — сказал Савельев, — вероятнее всего, что за нами будет погоня. Надо ожидать проходного поезда вот там, да и там не совсем безопасно. На всякий случай один из нас, или я, или ты, — обратился он к Колечкину, — должен стоять на страже.
И, говоря это, все трое перешли пустынные шпалы и скрылись в довольно глубоком овраге, с двух сторон отделяющем насыпь.
Яркий месяц позволял далеко видеть, и каждый предмет бросал среди его голубого блеска длинные черные тени.
— Вы тут ждите поезда, — тихо сказал Савельев, — а я должен вернуться. Моя месть и мое искупление еще не кончены. Господин Долянский, у меня там остается графиня… Я сперва думал отложить освобождение ее на некоторое время, но теперь вижу, что это опасно… Надо возвратиться… Я не боюсь своей гибели, мне моя жизнь мало теперь нужна, но жизнь графини необходима, чтобы отомстить нашим врагам… В Петербурге вы остановитесь в Знаменской гостинице, если мне все удастся так, как я думаю, то я прямо с вокзала приеду туда с графиней. Но во всяком случае вы должны явиться в департамент и поторопить ревизора… ну, прощайте пока!
И, прежде чем Долянский успел возразить что-нибудь, Савельев скрылся в овраге.
В эту же минуту чугунный электрический звонок возвестил о приближении поезда.
Еще несколько минут, и трехглазый локомотив его сверкнул вдали своими яркими фонарями.
Вот он стал быстро приближаться. На станции прозвонили в колокол, и беглецы наши вышли из засады, располагаясь так, чтобы возможно удобнее взобраться в ближайший вагон.
С грохотом подкатила длинная вереница вагонов и, свистя тормозами, остановилась перед платформой.
Минута — и Колечкин с Долянским очутились в вагоне третьего класса.
Еще минута, раздался третий звонок — и поезд медленно тронулся дальше.
Но оставим пока Долянского и его спутника с тем, чтобы проследить за фельдшером Савельевым.
Придя к тому месту, где стояла бричка с привязанной лошадью, он быстро вскочил в нее и полетел назад.
Лошадь бежала крупной рысью, а он все подгонял ее.
Вот опять показались башни и фронтон мрачного здания клиники.
Теперь, при свете луны, очертания этого здания приняли еще более мрачный вид.
Самый свет в окнах его говорил о чем-то таинственном, дисгармонируя с окружающей тихой ночью.
— Эх! Если бы удалось! — бормотал фельдшер, продолжая понукать лошадь. — Если бы увезти сегодня и графиню, тогда месть моя была бы окончена, но этот проклятый Болотов, он сегодня ночной дежурный и с ним вместе фельдшер Крюгер. Эта немецкая шельма очень прозорлив и очень предан Кунцу, вследствие этого в женское отделение едва ли можно пробраться. Впрочем, посмотрим, что скажет Дунька. Она предана мне, как собака.
И, рассуждая так, Савельев слез с брички, привязал лошадь к ближайшему дереву и пошел по направлению к калитке, сквозь которую обычно ходили сотрудники лечебницы.
Калитка не была заперта.
Это очень успокоило Савельева. Он понял, что, стало быть, не только погони, но и самой тревоги насчет исчезновения Долянского еще не было. Пройдя сад, он свернул по боковой аллее и направился к помещению кухни.
Это было совершенно отдельное каменное строение в один этаж. В одном из окон его чуть брезжил слабый огонек. Савельев подошел к окну, стукнул в стекло и стал ждать. Огонек перебежал, и вскоре около входной двери раздался легкий шум.
Тогда он тихо приблизился к ней и спросил:
— Дуня, ты?
— А тут кто? — спросила толстая молодая сиделка в полосатом платье и пелеринке.
— Я, Савельев.
— А что вам?..
— В кухне никого нет?
— Никого.
— Ты дежурная, значит?
— Да.
— Постой-ка, я войду, мне надо тебе сказать два слова.
— Не пущу! — шутливо сказала сиделка, вообразив в этом посещении одну из обычных амуреток старшего фельдшера.
— Ну-ну, пусти, я по делу! — строго проговорил Савельев и переступил через порог.
— А какое такое дело? — все еще не совсем доверяя, спросила сиделка.
— Во-первых, потуши лампу!
— Зачем это?
Савельев молча дунул поверх стекла, и лампа погасла.
Сиделка издала слабый крик, но фельдшер, схватив ее за руку, оттащил в глубь громадной комнаты, уставленной деревянными столами и лавками, на которых расставлялись обыкновенно котлы с пищей для больных.
— Ну что вам? Что вам надо, Савельев? — бормотала Дуня.
— Вот что, слушай!.. — строго сказал Савельев. — Ты девушка честная, я тебя знаю… И я к тебе не для дурачества какого пришел, а коротко говорю тебе такое дело: если ты уговоришь Агафью сменить ее сегодня, сейчас же, тобою и поможешь мне обделать одно дельце, то можешь быть уверена, что я не поскуплюсь… За деньгами у меня дело не станет, а может быть, и еще за кое-чем другим, чего ты добиваешься от меня… Жениться я тоже не прочь, только ты должна сперва показать мне по-настоящему, что любишь меня. Слыхала? Дело это для меня очень важное. Поэтому ты должна сейчас пойти во второе отделение и сменить Агафью. Пришли ее сюда, а потом… Ты знаешь графиню?
— Знаю, — тихо ответила девушка, уже совершенно серьезным тоном.
— Ну вот. Ты должна сходить к Манекену и взять у него ключи от цейхгауза. Там возьми то платье, в котором привезли графиню, и принеси мне наверх.
— А если Манекен не даст?
— Скажи, что я велел. Вот возьми этот ключ и покажи ему. Это у нас с ним условный знак, на случай если я что приказываю. Слышишь?
— Хорошо.
— Ну ступай!.. Я пойду тоже в здание. Кухню не запирай, потому что сюда должна сейчас прийти вместо тебя Агафья…
Накинув платок, Дуняша быстро перебежала двор и скрылась в крыльце главного здания.
Савельев остался ее ожидать под большим кустом бузины, внутри которого лепилась старая скамья.
Кругом было совершенно беззвучно.
Тихая звездная ночь покоилась над живописно уснувшей природой.
Спал и мрачный дом со своими тускло освещенными окнами.
Савельеву пришлось ожидать довольно долго. В конце концов он стал даже беспокоиться не только за успех предпринятого дела, но и за собственную безопасность. Но вот тихо стукнула дверь подъезда, и в темном жерле ее показалась женская фигура.
Это была Дуняша.
— Ну что? — кинулся к ней Савельев. — Сделала?
— Какое сделала!.. И жид и немец — оба бегают как угорелые… Сумасшедший доктор этот новый-то убежал… Вы уходите отсюда, а то сейчас будут обыскивать сад… слышите… вон сюда бегут…
Дуняша указала вверх по лестнице, откуда действительно несся неясный гул…
— Прощайте! Я побегу в кухню…
Савельев тоже хотел уйти через другой подъезд, но вдруг Дуняша схватила его за руку:
— А насчет графини вот что я узнала: ее сейчас же переведут в ‘кашетку’.
— В ‘кашетку’?! — повторил Савельев, и вдруг лицо его озарилось улыбкой удачи. — Это хорошо, — пробормотал он.
‘Кашеткою’ в сумасшедшем доме называлась одна из комнат в пустующей северной башне.
И действительно, субъект, попавший в эту комнату, мог считаться так хорошо спрятанным, что самые тщательные поиски не могли бы привести ни к чему. Только служащие в больнице, и то не все, знали местонахождение этого ужасного уголка. В него вел единственный ход из подвального коридора.
В конце этого последнего была заржавленная чугунная дверь, громадный ключ от которой находился всегда у Кунца.
Отворив ее, посетитель вступал тотчас же на первую ступеньку винтовой, тоже чугунной лестницы. Она слабо освещалась местами из крошечных круглых окошечек или, вернее, дыр в толстой стене, сквозь которые едва мог пройти свободно кулак.
Наверху лестница упиралась во вторую чугунную дверь, за которой была круглая комната, освещенная сверху рядом таких же дырообразных окошечек, которые освещали и лестницу.
Попав сюда, надо было считать всякую связь с миром порванной.
Самый отчаянный крик ни одним отзвуком своим не вылетал за эти ужасные стены.
Чему прежде назначалось это помещение, за неимением сведений, догадаться было положительно невозможно.
Шум сверху лестницы быстро приблизился. Савельев с самым беспечным видом пошел навстречу людям, спешившим вниз.
— Кто там?! Кто там?! Держи! — раздалось несколько голосов.
— Кого держать?! — захохотал Савельев. — Что за шум?
На первой же площадке он столкнулся с целой группой. Тут был и Кунц, и Шнейдер, и Болотов, и Манекен, и другие сторожа.
— Вы где были, Савельев? — строго спросил его Кунц.
— В кухне, а что?..
— Как что?! Больной убежал!..
— Какой? Когда? — с притворным ужасом спросил фельдшер.
— Долянский, доктор… Надо искать его!.. — кипятился Кунц. — Пойдемте в сад все, все, и вы идите!.. Да фонарей надо!..
Когда вся ватага кинулась за фонарями в подвал, Кунц, в присутствии Шнейдера, схватил Савельева за руку и пробормотал:
— Тут что-то нечисто, Савельев, и я уже приказал двоим верным людям перевести графиню в ‘кашетку’… Эта гениальная мысль мелькнула мне в самую критическую минуту… Теперь мы можем сказать, что она убежала, тому, кому следует, а другой стороне скажем, что с ней теперь всякие счеты кончены. Сегодня ночью ты снесешь ей туда ‘микстуру’… Слышишь?
— Хорошо, — ответил Савельев, — за ключом, значит, прийти к вам на квартиру?
— Да-да. Но куда же, однако, девался Долянский? — пробормотал Шнейдер, фиксируя глазами то Савельева, то Кунца. — Надо сделать самый обстоятельный обыск, иначе нельзя оставить это дело.
В это время из подвала вышла с зажженными фонарями в руках ватага сторожей под предводительством Болотова.
— Бедняга! — бормотал последний. — Он может простудиться… Не лучше ли бы было лежать на койке!..

В ‘кашетке’

Когда чаша страданий переполняется, наступает обыкновенно период какого-то душевного оцепенения. Так сквозь рев адской бури иногда не слышны бывают не только дикие вопли погибающих, но и пушечные выстрелы.
Нечто подобное испытывала графиня, когда ее вдруг схватили с койки, протащили по целому лабиринту коридоров, потом вволокли по какой-то темной чугунной лестнице, втолкнули в дверь и захлопнули на замок.
Кругом было темно и тихо, как в могиле.
В полном изнеможении опустилась она около стены близ двери и так и застыла на корточках, положив голову на колени.
Сколько времени просидела она в таком положении, несчастная не могла дать себе отчета, но она очнулась, заслышав шум в скважине двери.
‘Это смерть! — мелькнуло у нее в уме. — Скорей бы, скорей!..’
Бледные лучи утра бросали в верхние оконца слабые полоски света, озаряя совершенно пустую комнату с облупившейся по стенам штукатуркой и покоробленными плитами каменного пола.
Дверь отворилась, и показалось знакомое уже графине лицо фельдшера Савельева, про которого даже и до ее ушей донеслось столько ужасных слухов.
Увидев его, графиня невольно содрогнулась, все эти россказни о его чудовищном разврате теперь разом припомнились ей, и она, эта еще далеко не старая женщина со следами блестящей красоты, огласила комнату криком ужаса и отскочила к противоположной стене.
Смерть не казалась ей ужасной, но позор в ее годы превосходил ужасом все ее ожидания.
— Не бойтесь! — угрюмо сказал ей Савельев. — Не бойтесь, графиня… Сейчас вам принесут ваше платье и вы будете свободны. Вы вполне теперь можете довериться мне, хотя те слухи, которые тут обо мне ходят, и не могут внушить вам этого чувства, но вы сейчас увидите, что я говорю правду… Желание отомстить делает меня человеком, способным на добро… Слышите внизу шаги, это несут вам вашу одежду… Бодритесь же!.. — заключил он, видя, что графиня бледнеет все более и более, дико уставившись на него сверкающими от ужаса глазами. — Бодритесь во имя спасения вашего сына!..
— Что? Что вы сказали?! — кинулась к нему несчастная. — Вы говорите о спасении сына моего?
— Да, без вашей помощи он погиб…
— Что же с ним?! Где он?! О, скажите мне, ради Христа!..
— Я вам все объясню по дороге подробно, но сперва надо покинуть этот дом…
И, нагнувшись с порога двери, Савельев внятным шепотом сказал кому-то вниз:
— Иди скорей!.. Чего ты ползешь как черепаха…
— Да тяжело уж больно! — отвечал запыхавшийся женский голос, и через несколько мгновений Дуняша, одетая по-дорожному, внесла большой узел с платьем графини.
Вскоре все трое вышли из дверей башни.
Сбоку от нее тянулся высокий каменный забор.
Савельев быстро юркнул в кусты, и немного спустя шелест травы и листьев дал знать, что он тащит что-то очень тяжелое.
Это была лестница.
Еще несколько минут, и новые беглецы были вне опасности. Шансы успеха усугублялись еще тем, что они попали прямо в густой ореховый кустарник, идущий вплоть до того места, где Савельевым была привязана лошадь с тележкой.
Надежда увидеть сына, а главное, спасти его от грозящей ему гибели окрыляла ноги графини настолько, что она временами опережала своих спутников.
И вот тележка с тремя седоками вскачь понеслась по пыльной дороге.
Где-то вдалеке просвистел поезд, и Савельев начал усиленно стегать лошадь, которая и без того совершала чудо быстроты.
Тележка подъехала к станции в тот самый момент, когда поезд уже подходил к платформе.
Наскоро передав деньги и лошадь подбежавшему мужику, Савельев крикнул ему, кому передать то и другое, а сам бросился в вокзал, таща за собой графиню.
Когда все сели в вагон и поезд тронулся, с графиней сделался обморок.

Полная удача

В будуаре Елены Николаевны царил полумрак.
Было около полудня, но шторы были еще спущены, потому что барышня делала свой интимный туалет перед громадным трюмо.
Трюмо это отражало красивую фигуру молодой девушки с округлыми плечами и полной грудью.
Одуряющий аромат наполнял комнату, огненные глаза смотрели в зеркало, и блеск их сливался с блеском белозубой улыбки.
Горничная Катя шнуровала сзади последние петли корсета, и толстое, молодое лицо ее покраснело от напряжения.
— А ты заметила, какие у него губы? — спросила Елена Николаевна, очевидно продолжая ранее начатый разговор. — Эти губы одни могут свести с ума… Слушай, Катька, ты влюблена в молодого графа, сознайся… Влюблена?.. Вот уж правда неожиданность… Я сперва думала, что он какой-нибудь невзрачный, и вдруг такой красавец. У меня просто голова закружилась, когда я поглядела на него… В ту ночь он мне снился… Туже, туже! Затяни, там еще осталось две петли.
Катя еще сильнее потянула за шнурки, корсет заскрипел, но не поддался.
— Не распустить ли, барышня? — робко спросила служанка.
— Нет-нет, не надо!
— Да уж очень у вас, барышня, талия нонче узкая стала, пальцами можно всю ее обхватить.
— Это и лучше…
— Того и гляди, переломитесь…
— Не беспокойся…
Елена Николаевна улыбнулась и молчаливо стала глядеть в зеркало.
— Послушай! — сказала она вдруг. — Если бы ты была мужчина… — Но не докончила и звонко захохотала.
Катя поднялась с колен и, стоя сзади, с улыбкой взглянула в зеркало:
— Если бы я была мужчина?.. Я бы сделала вот так…
И на оголенной спине красавицы отпечатался крепкий поцелуй.
Она вздрогнула и засмеялась каким-то отрывистым, словно задыхающимся хохотом.
Кате позволялись подобные вольности, и не только позволялись, но даже поощрялись. Елена Николаевна была девушка с большими странностями.
Когда все шнурки были завязаны и наброшена юбка, где-то вдали слабо затрещал электрический звонок.
— Кто это? Не он ли? — повернулась Елена Николаевна. — Поди, Катя, узнай скорей.
Горничная скрылась за зеркальной дверью, а Елена Николаевна осталась на месте, выжидательно закусив губу и глядя исподлобья в трюмо.
Потом она вдруг улыбнулась, подняла, как танцовщица, руки кверху, заложила их над головой и, не спуская с лица улыбки, застыла перед зеркалом.
— Барышня! Барышня! — запыхавшись, вбежала Катя. — Они! Они!.. Они приехали!..
Лицо Елены Николаевны не вспыхнуло, но зато блеснули глаза.
— Ну чего ты кидаешься как сумасшедшая!.. Куда он прошел? К батюшке?
— Да-с.
— Давай скорей одеваться!.. Ну, ну, живей корсаж!.. Нет, не этот!.. дура!..
И будуар наполнился суетнёю, отрывочными фразами и далеко не лестными эпитетами по адресу Кати.
Наконец Елена Николаевна была готова. В чудных темных волосах ее блестела бриллиантовая пряжка, светлое платье красиво оттеняло ее строгое античное лицо и полные руки, оголенные до локтей.
Приказав Кате, чтобы будуар был убран моментально, Елена Николаевна вышла в гостиную, прошла залу и остановилась у тяжелой ореховой двери кабинета отца.
Она нажала пуговку звонка и взглянула на дощечку, где было написано: ‘Не позвонив, не входите’. Дощечка повернулась и, показав надпись ‘Войдите’, захлопнулась опять. Елена Николаевна вошла в кабинет.
Старик сидел перед письменным столом, заваленным бумагами, а в кресле, сбоку, сидел он, только уже не в мундире студента, а во фраке.
Теперь он был еще красивее. Белоснежное белье делало его типичные черты еще более прекрасными, а темные глаза, в которых покоился такой таинственно манящий мрак, приняли выражение еще более значительное. Он встал и, грациозно раскланявшись, смело и прямо взглянул ей в лицо.
Она опустила свои глаза.
Старик, следивший за обоими, слабо улыбнулся и, казалось, был очень доволен этой встречей. ‘Какая чудесная пара!’ — мелькнуло у него в голове, а вслух он сказал:
— Граф приехал сегодня формально просить твоей руки, Леля…
Андрюшка поклонился, а Елена Николаевна, сердито сдвинув брови, отвечала:
— Я не даю своей руки раньше своего сердца, граф… Слышите, вы, — она сделала ударение на ‘вы’, — должны сперва взять его.
— Елена Николаевна, — серьезно ответил Андрюшка, — то, что вы мне говорите, еще более радует меня, чем самое получение вашей руки, потому что сердце ваше для меня несравненно важнее и дороже.
— То-то же! — шаловливо погрозила Терентьева и, хохоча, села.
Сел и Андрюшка.
— Конечно, это хорошо, — сказал старик, — но… — Он задумался и вдруг махнул рукой: — А впрочем, делайте как хотите… Оно, конечно, лучше полюбовно-то.
— Скажите, граф, — вдруг начала Елена Николаевна, — что это случилось такое с вами… Я что-то слышала, что у вас есть двойник… Какой-то негодяй из исправительной колонии… Скажите, это правда?..
— Да! — грустно ответил Андрюшка, не дрогнув ни одним мускулом лица. — Это ужасная неприятность для меня…
— Вы даже были арестованы.
— Был, — еще трагичнее подтвердил Андрюшка и тихо прибавил: — И я уверен, что с этим негодяем у меня не все кончено, если только полиция не сумеет поймать его…
— Вы боитесь?..
— Я? — спросил Андрюшка, сверкнув глазами. — Я не боюсь тараканов… и червяков маленьких тоже не боюсь.
Елена Николаевна захохотала:
— Какое сравнение… Вы, должно быть, очень смелы… Вероятно, так же, как и я, потому что я на вашем месте тоже бы не боялась…
‘Ого!’ — подумал Андрюшка и с восторгом поглядел на свою собеседницу, а она продолжала:
— Я даже завидую вам, что у вас есть препятствие, есть борьба, есть даже маленькая опасность… А моя жизнь течет так противно тихо и ровно, что я просто задыхаюсь от скуки.
— О! — отвечал Андрюшка. — Бури хороши только издали или на картине, тогда они и красивы и величественны, но, когда вы столкнетесь с ними лицом к лицу, они потеряют всю свою прелесть.
— Как для кого!.. — задумчиво ответила Елена Николаевна.
И вдруг все трое замолчали. Старик перевернул какой-то лист счетов на столе, Андрюшка стал поворачивать в руках шляпу, а Елена Николаевна взглянула куда-то в окно, где кипела шумная петербургская жизнь с ее трескотней и звонками омнибусов.
— Я, — продолжала Елена Николаевна, — не понимаю жизни без борьбы, от жизни надо выхватить все возможное, чтобы потом не пожалеть ни о молодости, ни о всем пережитом.
Андрюшка искоса, но пытливо взглянул на говорившую.
— Вы, кажется, удивляетесь? — спросила она. — Вы, может быть, делая предложение, думаете видеть во мне хорошую жену в том случае, если я вам со своею рукой отдам и сердце… Вы ошибаетесь! Я предупреждаю вас, я очень правдивый человек… Я, коротко говоря, вовсе даже не способна для семейной жизни.
Старик сделал нетерпеливый жест и хотел возразить что-то, но она перебила его:
— Молчите, батюшка! Вы знаете, что, когда я говорю серьезно то, что я думаю, я не люблю, чтобы мне возражали.
Глаза ее заблестели и стали так же мрачны, как у Андрюшки. Оба они даже стали немного похожи в эту минуту.
— Не будь вы графом, — продолжала она, обращаясь к Андрюшке, — то я бы ни за что не вышла за вас замуж, хотя… хотя…
Она встряхнула головой, вскинула руку, из-под которой белой полоской блеснули ее оскаленные зубы.
— Хотя любить вас я бы могла… а теперь мне необходим ваш титул, но ранее мне хочется полюбить вас, понимаете, полюбить!..
‘Мне она чертовски начинает нравиться!’ — подумал Андрюшка и с нескрываемым восторгом опять в упор поглядел на свою собеседницу. Эти оскаленные зубы, блестевшие из-под руки, в особенности нравились ему. Она ответила на его длинный страстный взор вызывающей улыбкой и вдруг, встав, сказала:
— Ну, жених, хотите, я покажу вам комнату вашей невесты… Так, запросто, по-дружески. Кстати, батюшке заниматься нужно делами, через час к нему придут его приказчики…
Андрюшка встал и вопросительно поглядел на старика, но тот только вздохнул и переложил полы халата.
Через несколько минут Елена Николаевна и Андрюшка сидели в будуаре. Он буквально задыхался в его душистой атмосфере, а она, видя его все более возрастающее беспокойство, хохотала и потешалась над ним всеми способами.

Тайна будуара

С этого дня Андрюшка в качестве жениха стал посещать Терентьевых ежедневно, и так — в течение нескольких дней.
Елена Николаевна, очевидно, поощряла частые свидания, и вообще между женихом и невестой вспыхнула настоящая любовь.
В особенности дивился новизне своих ощущений Андрюшка.
За последние дни он сделался мрачен и все спрашивал себя, что с ним случилось такое. Неужели это первая любовь со всеми ее атрибутами? Неужели и в его душу могло запасть это сентиментальное чувство?
Он силился самому себе давать уклончивые ответы на эти вопросы, но правда брала верх, и он с ужасом стал сознавать, что действительно безумно влюблен.
Страшные ощущения перемешались в душе молодого преступника. Весь трепеща, он шел в дом невесты и тут, в тишине ее роскошного будуара, робел, как школьник, первый раз севший на ученическую скамью.
Елена потешалась над ним, но сама, того не замечая, все дальше и дальше переходила за грань своей навеянной холодности.
Дошло до того, что она сама стала торопить со свадьбой, и она была назначена наконец на послезавтра.
Накануне в обычный час пришел к ней Андрюшка.
Она встретила его, лежа на кушетке, в ярко-пунцовом шелковом платье, которое так поразительно оттеняло ее яркую красоту и гармонировало с черной тучей блестящих волос, охваченной в несколько рядов нитями жемчуга.
При виде ее в этом наряде Андрюшка остолбенел от восторга и изумления.
Потом, весь дрожа от какого-то едва сдерживаемого порыва, он медленно подошел к кушетке, стал на колени и, трепещущей рукой тихо дотронувшись до ее руки, прошептал:
— Царица моя, как вы хороши!
Елена улыбнулась.
— Здравствуй! — так же тихо произнесла она, грациозно поднося к его губам свою белую холеную руку.
Андрюшка жадно схватил эту руку и, скрипнув зубами, стал покрывать ее бешеными поцелуями.
Но вдруг он вскочил с колен и быстро прошелся по мягкому ковру будуара. Это ‘ты’, сказанное в первый раз, окончательно потрясло его.
И странные мысли завертелись в его голове.
Впервые в его душу закралась робость. Когда он рвался к намеченной цели ради денег и мщения, едва ли был второй человек, который мог бы так презрительно смотреть на опасности. Там игра надвое оживляла его энергию и казалась увеселением, теперь же, когда на мрачной карте его рядом с прежними целями стояла и она, он ужаснулся. А вдруг он проиграет эту ставку?! И ему страстно захотелось поскорей снять ее с карты, но как снять?
Он бросил быстрый взгляд на красавицу и, заметив, что она хоть с улыбкой, но пристально следит за ним, отвернулся и потупил глаза.
Потом он опять поднял их, губы его уже зашевелились, как бы желая произнести что-то, но он опять резко отвернулся и снова зашагал из угла в угол.
Елена приписала все это волнениям страсти.
— Вы мне сказали ‘ты’, Елена, — начал наконец Андрюшка дрожащим голосом. — И это ‘ты’ чуть с ума не свело меня сейчас.
— Что ж тут необыкновенного, — с напускной холодностью отвечала Елена, — невеста жениху всегда говорит ‘ты’, в особенности накануне свадьбы и…
Она замолчала.
— И что? — спросил Андрюшка, подняв лицо.
— И в особенности когда она его любит…
— Елена! — кинулся на колени Андрюшка. — Елена! — повторил он, хватая ее руки. — Я не верю, чтобы это была правда.
— Да, это правда, — серьезно сказала Терентьева, — я тебя люблю.
Андрюшка как бы в изнеможении переступил к ближайшему креслу и сел.
— И знаешь, когда я полюбила тебя?
— Когда?
— Тогда, когда убедилась, что ты будешь любить меня не за деньги, а за меня самое. Убедилась же я в этом с первой нашей встречи, когда, помнишь, взгляды наши встретились и твой опустился перед моим…
Вдруг Андрюшка опять вскочил со стула и опять схватил руку красавицы.
— Стало быть, ты не лжешь, а в том, что я люблю тебя безумно, как никогда никого не любил, — в этом не нужно клятвы. Но послушай, Елена, скажи-ка мне одно, любишь ли ты меня тоже — самого за себя или… или за мой титул? Ха-ха-ха! Титул…
И он, замолчав, выпустил руку и отвернулся к окну.
— Нет, не за титул, — твердо и правдиво отвечала Елена.
— Стало быть, если бы его не было, ты тоже бы любила меня?
— Как — не было?
— Да так, если бы я, например, был простой человек, ты не отвернулась бы от меня?
— Но как это может быть?!
— Нет, ты отвечай на вопрос мой прямо.
— Я бы обмана не простила тебе. Я бы убила тебя… Слышишь!..
— За что? За то ли, что я обманул тебя, или за то, что у меня нет титула?..
— Я уже тебе сказала, что за обман.
Андрюшка адски улыбнулся и вынул револьвер. В этой улыбке сверкал весь ад его погибшей души со всеми ее нечеловеческими муками.
Молча протянул он револьвер и твердо сказал:
— Исполни! Я не граф, я двойник его, о котором ты слыхала.
Побледнев как полотно, Елена молча взяла револьвер и с бешенством в глазах стала медленно поднимать его к побледневшему лбу юноши…
Андрюшка глядел на нее сверкающим взглядом, но не боязнь, не страх смерти горел в нем, а восторг перед тою, которая сейчас должна была отнять у него жизнь.
Если она убьет его, значит, она любит его безгранично. После выстрела в него раздастся другой выстрел, и все будет кончено.
Он не обращал внимания даже на движение дула револьвера. Он жил теперь полной жизнью, хотя и последние мгновения.
Но вот она отшвырнула револьвер на кушетку, кинулась к нему, обхватила шею руками и прошептала:
— Навеки!.. Навеки твоя! Кто бы ты ни был!.. Все равно, все равно!.. Нет исхода…
— Как нет исхода! — крикнул Андрюшка, отталкивая ее. — Исходов масса, когда есть возможность борьбы. Садись, я все расскажу тебе.
И он рассказал ей все.

Скандальная свадьба

Когда пробило половину третьего ночи, беспокойство в семье Петровых обратилось во всеобщий ужас. Теперь не было никакого сомнения, что с Машенькой случилось что-нибудь недоброе.
Была послана телеграмма к сестре жены Петрова и получен ответ, что она даже не была там.
Чиновник Петров и его жена рвали на себе волосы и, совершенно обезумев от отчаяния, бегали по квартире, не зная, что предпринять.
Часов в восемь утра чиновник Петров бросился к одному из главных агентов сыскной полиции и, всхлипывая как ребенок, рассказал ему о случившемся.
В своем объяснении он даже высказал подозрения на графа Павла Иеронимовича, хотя тут же оговорился, что, в сущности, этого быть не может, потому что молодого графа он знает давно и верит в его честность безусловно.
Отсюда он, по совету агента, поехал на квартиру графа Радищева в надежде получить тут какое-нибудь разъяснение этого странного происшествия.
Когда он позвонил у дверей графской квартиры, ему отперла служанка и объявила, что молодой граф, точно так же как и старый, еще почивают.
— Доложите обо мне молодому барину, не беспокоя старого графа, — пробормотал Петров, вытаскивая визитную карточку, — вот нате, передайте ему это!
Видя взволнованное лицо посетителя, служанка затруднилась было, как ей поступить, но, когда Петров спросил, спит ли и графиня, удивление ее превзошло всякую меру.
— У нас графини никакой нет!
— Как нет? — вскинулся Петров.
— Не могу знать. Я служу у них всего второй день и только от дворника вчера узнала, что графиню третьего дня отвезли в сумасшедший дом.
— В сумасшедший дом?! — заревел Петров.
— Тише, барин, тише! Барина напужаете!
— Передай скорей мою карточку!..
— Да я, право, не знаю, будить их, что ли?
— Конечно, буди, я тебе приказываю…
В ответ на такое категорическое заявление служанка молча удалилась и только уже где-то в коридоре шепотом спросила:
— Молодому или старому?
— Молодому, молодому, — также шепотом ответил ей Петров, погружаясь в самые смутные соображения насчет всего того, что передала ему эта женщина. — Графиня в сумасшедшем доме?! — бормотал он. — Машенька исчезла куда-то, да что же это такое?.. Ну, положим, старуха графиня могла сойти с ума от такого муженька, но почему же Машенька исчезла?..
Служанка вернулась, неся обратно карточку:
— Граф молодой извиняется! Они вас принять не могут.
— Как не может?!!
— Не могу знать-с! Сказали, не могут, и кончено.
— Меня не может, — повторил Петров и вдруг ринулся в коридор, наобум отворил какую-то боковую дверь… и вошел в комнату с опущенными шторами.
На постели лежал Андрюшка.
При виде гостя он стыдливо натянул на себя одеяло и совершенно спокойным голосом извинился, что он отказал в приеме, ибо он не одет, но что он все равно хотел вечером сегодня быть у Марии Петровны по очень важному делу.
— У Марии Петровны?! — заревел Петров. — Да вы знаете, что случилось? Она пропала, ее нет дома всю ночь…
На этот раз из-под одеяла раздалось удивленное:
— Как?! Не может быть?!!
— Как же это не может быть, когда это есть!.. Я сейчас был уже в сыскной полиции! — ревел Петров. — Я ее всю поставил на ноги…
— Боже мой! Какое несчастье! — всплеснул руками Андрюшка. — Но может быть, что-нибудь ее задержало где-нибудь?!
— Она поехала к тетке, и я думал, что поехала с вами.
— Со мной?!!
— Да, но теперь я вижу, что вы не поехали с ней…
— Но не беспокойтесь! Может быть, все это разрешится очень благополучно… и просто… Тут, наверно, какое-нибудь недоразумение! Я сам сейчас оденусь и поеду искать ее… Может быть, она у Николаевых захотела переночевать…
— Да я говорю же вам, что она поехала к тетке.
— Ну хорошо, хорошо, вы теперь поезжайте к другим каким-нибудь ее и своим общим знакомым, может быть, она там, а я поеду к Николаевым. Экое несчастье!..
Чиновник Петров нахлобучил шапку и выбежал вон.
Как только дверь за ним затворилась, из соседней комнаты в халате и туфлях на босую ногу вышел граф Иероним Иванович.
Лицо его было бледно.
Он слышал весь разговор, но не решился войти, предоставляя роль всецело ее исполнителю.
— Дело, кажется, скверно, Андрей! — тихо шепнул он, наклоняясь над постелью сына.
Андрюшка громко захохотал.
— Если это скверно, то что же называется хорошо!
— Конечно, — отвечал граф, — я надеюсь на твое умение, но все-таки боюсь каких-нибудь случайностей.
— Каких же, например? Воскресения из мертвых, что ли?.. Вообще, дорогой папа, я уже говорил вам много раз, что вы блудливы как кошка, а трусливы как заяц. Это нехорошо. И даже не только нехорошо, но опасно. Трусливый делец всегда погибнет, это уж я вам пятьсот раз говорил. Что же вы, например, хотите, чтобы Петров был совершенно спокоен? Неужели этого вы ожидали?..
— Нет, но сыскная полиция?!
— Вы старый ребенок. Я же вам говорю, что все это так же естественно, как то, что после ночи, как видите, наступило утро. Одно нехорошо, что эта женщина, которую мы наняли, чересчур болтлива. Она уже разболтала, что моя мачеха в сумасшедшем доме. Петров действительно может сообщить это так, между прочим, в сыскную, и из сопоставления этих двух фактов… Впрочем, что я! Я с вами и сам заврался… Что же может быть тут общего… Оставьте меня, пожалуйста! Вы меня способны сбить с толку, лучше вот что, поговоримте о деле. Сегодня я еду туда, и сегодня же должен быть назначен день свадьбы. Надо торопиться, потому что деньги не только ваши, но и мои на исходе, а нищета самый скверный помощник в серьезных оборотах. Один этот плюгавец Алешка чего мне стоит. Сегодня он опять придет за деньгами, и мне, конечно, придется его послать к черту. Доктор тоже потребует в скором времени второй половины условленной суммы. Все это, дорогой папа, гораздо важнее того, о чем беспокоитесь вы. Вообще, у вас нет никакого этакого чутья… Вы думаете о вздоре и упускаете без внимания серьезное.
Граф, сидя на краю постели, тревожно перепахнул полы халата и еще тише шепнул:
— Делай, Андрей, как хочешь! Теперь все в твоих руках!
Но оставим их обоих пока и обратимся к деяниям Колечкина.
Все последнее время Алешка зорко следил за своим патроном и узнал, между прочим, что после отправки графини в сумасшедший дом граф и Андрюшка лихорадочно спешат покончить с Терентьевым в деле брака.
Однажды он пришел домой чрезвычайно озабоченный и стал торопливо переодеваться в платье мастерового. Матери он заявил только, что едет за город и чтобы она без него пореже заглядывала в бутыль.
И он действительно поехал в К*, в сумасшедший дом с тем, чтобы повидаться со старым приятелем своим, фельдшером Савельевым, к которому у него теперь было большое дело насчет графини. Ее надо было извлечь из палаты с тем, чтобы она могла лично просить баронессу фон Шток о выдаче ему той суммы вознаграждения за всю эту ‘штуку’, о которой он так сладко мечтал, затевая измену против своего бывшего приятеля. Медлить было нельзя, потому что вопрос о дне свадьбы Андрюшки и дочери миллионера был уже решен и Андрюшка, получив деньги, по расчету Колечкина, мог тотчас же бежать, и тогда спокойствие его будет отравлено.
И вот таким образом он появился в сумасшедшем доме, бок о бок с Савельевым, освобождая Долянского.
Приехав в Петербург и остановившись, согласно условию с Савельевым, в Знаменской гостинице, он стал лихорадочно ожидать возвращения фельдшера, в то же время отговаривая Долянского предпринимать что-нибудь до окончательного разъяснения, как обстоит дело.
Долянский, движимый горячим чувством благодарности к своему избавителю, соглашался на все ему предлагаемое.
И какова же была радость его и удивление, когда спустя несколько часов в номер, занятый им и Колечкиным, вошли Савельев, Дуняша и графиня!
Долянский с распростертыми объятиями кинулся к своей старой приятельнице.
Колечкин игриво подмигнул Савельеву, но последний мрачно нахмурил брови и задумчиво перенес взгляд в окно, в котором виднелась людная площадь.
После первых излияний Долянский подошел к Савельеву, крепко обнял его и поцеловал.
Савельев пробормотал что-то, ответил поцелуем и опять мрачно уставился в окно.
Казалось, его терзала какая-то мысль. Он отомстил, это правда, но что же теперь он будет делать, если только Колечкин, которого фельдшер в душе считал большим мошенником, или проиграет ‘дело’, или просто откажется поделиться прибылью.
Он плохо понимал все тонкости этого дела и теперь, припоминая в деталях все рассказанное ему Колечкиным, взвешивал свои шансы на выгоду.
Вдруг он быстро повернулся от окна и сразу, без всяких оговорок, начал, строго глядя на Колечкина:
— Пора действовать, господа! Ты, Алексей Алексеевич, должен теперь, не скрываясь ни в чем, рассказать доктору и графине весь свой план…
— Охотно! — отвечал Колечкин. — Я готов начать действовать хоть сию минуту. Для меня чем скорее, тем лучше. — И, обратившись к графине, он рассказал ей всю подноготную адского замысла Андрюшки, а в заключение объявил о том, что граф Павел и Петрова живы и здоровы, но необходимо их выкупить. — Старуха баронесса даст вам денег, — заключил Колечкин, — не захочет же она гибели вашей и вашего сына. Ведь все равно все ее состояние будет принадлежать вашему сыну… Я же прошу у вас сравнительно малую сумму: всего пятьдесят тысяч, предоставляя право отдельно вознаградить господина Савельева, так как без его помощи вы, графиня, и вы, доктор, погибли бы.
— Вы и будете награждены поровну, — отвечала графиня, вставая. — Господин Колечкин, сбегайте за каретой, я сейчас поеду к баронессе.
— И я с вами! — сказал Долянский.
— Можете ехать и вы, Савельев, так как мы с доктором сюда более не вернемся… Вы можете, переговорив с баронессой, вернуться назад.
— Но позвольте, господин Колечкин, — вмешался Долянский, — чем же вы гарантируете, что граф Павел и его невеста живы?
— Тем же, чем вы гарантируете мне выдачу денег.
— Словом?
— Да.
Оба пристально поглядели друг на друга и поняли, что другого исхода, кроме доверия, в этом деле быть не может.
— Хорошо! — после короткого молчания ответил Долянский. — Я сам поеду с деньгами в кармане за ними, согласны вы?
— Да! — тихо, но решительно ответила графиня.
— Я согласен, — ответил Колечкин.
— Быть может, вы рискуете жизнью, — сказала графиня.
— Клянусь вам, нет! — воскликнул Савельев, и глаза его как-то особенно сверкнули. — Я еду с доктором, и в случае измены руки наши с ним сумеют пустить несколько метких пуль.
— К чему это все ты говоришь, — обратился к нему Колечкин, — ты-то уже должен бы верить мне, мы ведь с тобой одного поля ягоды.
— Нет, врешь, меня уже сорвала с этого поля рука искреннего раскаяния… Довольно, всего довольно… Я не могу забыть оплеухи, это правда, но гораздо чаще меня тревожит один ужасный сон. Он требует искупления.
Баронесса фон Шток пришла в неописанный ужас от всего рассказанного ей несчастной графиней и тотчас же выдала Долянскому чек на необходимую сумму.
Не откладывая ни на минуту, деньги были получены, и восьмеро мужчин, хорошо вооруженных, сели в вагон.
Это были молодые люди из петербургских знакомых Долянского, шестой был он сам, седьмой — Савельев, а восьмой — Колечкин.
Петрова и Павел грустно сидели у тусклого оконца избы и вели между собой ту теплую беседу, которой друзья взаимно утешают один другого в тяжелые минуты горя.
Павел силился представить все происшедшее в менее мрачном виде, чем предполагала его невеста. Он старался доказать ей, что человек, привезший их сюда, вовсе не враг их, а скорее друг, решившийся во что бы то ни стало спасти их от неминуемой при других обстоятельствах гибели.
Девушка, слушая его, убаюкивала свои опасения.
Вдруг они увидели небольшую группу мужчин, приближающихся к месту их заточения.
Павел изменился в лице, молодая девушка набожно перекрестилась.
Обоим стало очевидно, что от этой кучки людей зависит их судьба.
Вот они приблизились настолько, что Павел узнал в лицо Колечкина, который шел впереди всех. Вот они вошли за ограду, во двор, вот…
— Боже мой! — шепнула Петрова. — Идут?!
И действительно, в комнату вошло восемь человек, шесть человек охранников или, вернее, тюремщиков Петровой и Павла тоже вошли в горницу и стали в стороне.
Тогда выступили вперед Колечкин и Долянский.
— Вы свободны! — сказал Колечкин, обращаясь к неподвижной от изумления и испуга паре молодых людей.
— Вы свободны! — повторил Долянский и передал Колечкину какой-то пакет…
— Ваша матушка, граф, и ваш батюшка, Марья Петровна, — обратился Долянский, — ожидают вас на квартире баронессы фон Шток. Надо спешить!.. Через полтора часа отходит поезд…
И, говоря это, Долянский протянул руку Павлу, после чего их окружили остальные спутники молодого врача, и при полном безмолвии в группе Колечкина все вышли во двор, и вскоре маленькая толпа исчезла из глаз Колечкина и его товарищей, глядевших ей вслед.
А тем временем в одном из богатейших соборов Петербурга готовилась пышная свадьба. Разосланы были элегантные пригласительные билеты, один из которых лежал и у баронессы фон Шток, к величайшему ее ужасу.
Часов около девяти вечера в церковь стали съезжаться приглашенные. Вот наконец приехал и отец жениха.
Граф Иероним Иванович был чрезвычайно эффектен в дорогом новом фраке.
Вся фигура его дышала тем элегантным достоинством, которое передается, как качество, из рода в род, из поколения в поколение и не может быть приобретено никакой побочной культурой.
В толпе пробежал одобрительный шепот.
Дамы находили, что он сам вполне годится для венца.
Некоторые прибавляли, что теперь бы он и мог жениться, если бы захотел, так как его жена признана неизлечимо помешанною после этой несчастной истории с двойником.
Движенья графа были гибки и изящны.
Он сам распоряжался, всюду поспевал, со всеми перебросился несколькими словами.
Но вот грянул оркестр. Это приехала невеста.
В своем белом наряде она затмила всех какой-то особенной, почти неземной красотой.
А вот и он. Боже, какой красавец! Вот уж настоящий граф. В каждом движении его сквозит тоже изящество, и при этом как поразительно он похож на отца!
Обоих молодых людей подвели к аналою.
Какая прелестная пара!
Иероним Иванович был, видимо, очень взволнован. Он кидал тревожные взгляды вокруг, а в особенности на входную дверь.
Графа приводило в сильную тревогу то обстоятельство, что, несмотря на начало акта бракосочетания, до сих пор не приехала еще баронесса фон Шток.
С возрастающим беспокойством он начал соображать, что тут дело не совсем чисто.
Он хотел было сообщить свои опасения Андрюшке, но последний уже стоял перед аналоем рядом с Терентьевой, и отозвать его никаким образом уже было нельзя.
Тогда рядом с ощущениями смутной тревоги в голове старого жуира мелькнула утешительная мысль: ‘Если успеют совершить обряд и уехать из церкви, то деньги будут у него в кармане через каких-нибудь полчаса’. Так гласило предварительное условие, а с деньгами не станет же он дожидаться внезапного и весьма возможного разоблачения. Ницца… Спа… Монако!.. О, сколько есть чудных мест, чтобы укрыться… На вечерний поезд тоже легко можно успеть… Все предусмотрено… заграничный паспорт на всякий случай уже в кармане… Но вдруг он вздрогнул и похолодел. У входных дверей раздался шум.
Все повернули головы и с недоумением глядели на входящих полицейских и группу каких-то людей… Вон баронесса фон Шток, вон графиня, вон Петров. Но главное… Многие стали протирать глаза от изумления. Рядом с баронессой под руку с графиней идет… как бы зеркальное отражение жениха, стоящего у аналоя…
Процессия медленно подошла к молодым, и двойники при общем молчании ужаса вперили друг в друга взгляды.
Несколько минут царила ужасная тишина.
Но вот Андрюшка кидается вперед, делает несколько выстрелов и скрывается в толпе на паперти.
— Держи! Держи! — раздалось со всех сторон.
Кого-то задержали, но это оказался не он.

Окно второго этажа

Спустя полчаса после всей этой истории Елена Николаевна молча сидела в будуаре. На ней был подвенечный наряд. Сквозь отворенную дверь в соседнюю комнату виднелась пышно изукрашенная спальня, где стояли две кровати под общим балдахином с кисейными занавесями.
В углу, сгорбившись, во фраке сидел старик Терентьев и мрачно глядел на узоры ковра.
Оба молчали.
Грудь красавицы невесты дышала неровно, а глаза, темные, как сама окружающая ночь, были устремлены куда-то в одну точку.
— Экая штука какая! — в каком-то бессилии отчаяния пробормотал Терентьев.
Дочь ничего не отвечала. Только мрачно сверкающие глаза ее на мгновение остановились на лице отца и потом опять устремились на ту точку, которую она фиксировала раньше.
— Ты успокойся, Лена, — заговорил опять старик, — его разыщут и накажут… и старого негодяя тоже. Я уж тебе ручаюсь за это.
— Я вас прошу этого не делать, — резко ответила дочь, — наоборот, я хочу, чтобы вся эта история не получила никакой дальнейшей огласки… И так довольно уж срама.
— Но надо же наказать негодяев…
— Не надо…
— Нет, уж как хочешь, а я это не оставлю…
— Я вам запрещаю… Слышите!
Старик глянул испуганно и пожал плечами:
— Не знаю, отчего это так…
— Я вам говорю отчего. Я не желаю раздувать этот скандал.
— Да ведь все равно и без нас их не оставят, хоть бы старая графиня и сын ее.
— Ну, пусть они и делают что хотят, а я не хочу, чтобы вы участвовали в этом деле… И вообще, я даже больше говорить не хочу про это… Мне надо раздеться, и потом, я хочу остаться одна.
— Господи!.. — шепотом произнес старик и встал.
Когда он вышел, Терентьева всплеснула руками, потом закрыла лицо и застыла неподвижно.
Вихрем закрутились мысли в голове злополучной невесты. Дикая страсть закипела в разбитом сердце.
Она видела теперь, что ей нет исхода, что она любит этого красавца юношу после всего совершившегося еще сильнее.
Препятствия только разожгли ее желания.
Она дорого бы дала, чтобы он вдруг каким-нибудь образом появился тут.
Как она кинулась бы к нему навстречу, к этому преступному, но смелому красавцу!
Да, жребий брошен. Только он один и существует для нее в целом мире, кто бы он ни был.
Она чувствовала, что отныне судьба ее тесно связана с судьбою этого человека, и была уверена, что он придет к ней… Ей казалось даже, что сейчас откроется дверь и…
Но не дверь открылась, а кто-то стукнул в окно.
Елена Николаевна вздрогнула и с ужасом устремила глаза на оконную раму, к которой черною грудью припала ненастная осенняя ночь.
Окно находилось на высоте второго этажа.
Если это он, то как он мог забраться? Что-то сверхъестественное почудилось Терентьевой в этом случае, хотя, с другой стороны, она была уверена в его посещении.
Вся дрожа от ужаса, открыла она большую квадратную форточку, заглянула на улицу и увидела Андрюшку, который, как акробат, обхватил водосточную трубу и висел всем туловищем в воздухе…
— Сумасшедший! — шепнула она. — Ты упадешь!
— Если не хочешь, — прошептал Андрюшка, — чтобы я сейчас же кинулся вниз, потуши огонь и позволь мне влезть в форточку…
Как кошка, прыгнула Терентьева внутрь комнаты, задула лампу и опять подошла к окну, шепча:
— Влезай!.. Скорей!.. Осторожнее!..
Шел сильный дождь. В стекло хлестали его крупные капли, иногда порыв ветра бросал целую тучу брызг. Фонари внизу мигали…
Вот показалась голова Андрюшки, вот он облокотился коленом на перекладину форточки. Вот он опустил ногу, но вдруг, внизу, на улице, раздался крик сторожевого дворника и свисток городового.
— Скорей! — с ужасом схватила его Терентьева за плечо.
— Нет, — сказал Андрюшка, — прощай! — И он повернулся в сторону улицы.
Тогда Терентьева схватила его за борт промокшего фрака, оторвала часть его, потом схватила за волосы и все-таки заставила с глухим стуком свалиться на ковер.
Потом она быстро захлопнула форточку и, тряся его за плечо, повела через спальню в какой-то крошечный чуланчик, толкнув куда, хотела запереть на ключ.
— Стой! Ты губишь себя!.. — прошептал Андрюшка.
— Что же делать иначе?
— Предоставь меня моей участи.
— Ни за что…
— Нет ли тут другого выхода?
— Нет… но постой… у меня в ванной есть старинный камин, о нем говорят, что дымовая труба его шириною с добрый коридор и имеет какие-то выступы… Спрячься в ней, если хочешь!..
И прежде чем она окончила, Андрюшка уже скрылся во второй комнате, потому что в коридоре раздались чьи-то торопливые шаги.
Елена Николаевна быстро зажгла лампу, потом кинулась в ванную, куда ушел Андрюшка, но его уже там не было.
Только около камина было немного просыпано золы. Она сдунула ее и вернулась в будуар.
Тут она села на кушетку и стала ожидать тех, чьи шаги уже громко раздавались в соседней комнате.
Первым вошел старик Терентьев, за ним мелькнули фигуры троих лакеев, кучера, повара и еще кого-то.
Увидев дочь, спокойно сидящую на том же месте, где он ее оставил, старик чрезвычайно удивился.
— К тебе кто-то лез в окно?
— Ко мне? Нет, я никого не видела, да и разве можно влезть на такую высоту… А впрочем, надо осмотреть окно.
— Но ты не слыхала никакого шума за окном?
— Ровно никакого.
— Городовой и дворник видели, как кто-то влезал в твою форточку.
— Какие глупости.
— Ей-богу!.. Они подняли весь дом.
— Может быть, им показалось.
Старик пожал плечами:
— Это очень странно, неужели им померещилось. Во всяком случае, это не к добру.
Прислуга, стоявшая кучкой в соседней комнате, стала перешептываться. На лицах некоторых Елена Николаевна заметила двусмысленные улыбки.
Катя стояла бледная как смерть и в упор глядела на барышню.
Терентьевой показалось, что она догадывается о чем-то.
Тем временем старик и ‘люди’ осматривали окна, заглядывали в форточки и ничего подозрительного не нашли.
Елена Николаевна, следившая за этим осмотром, вдруг обратилась к собравшимся с такими словами:
— Господа, я утомлена… Папаша, прикажите им выйти. Я не знаю, из-за чего весь этот шум. Я вам повторяю, что никого не видела около своих окон. Да, по-моему, бессмыслица и предполагать, чтобы какой-нибудь мошенник, как бы дерзок он ни был, мог влезть сюда… А в сверхъестественное я, право, не верю.
Старик Терентьев опять пожал плечами и вышел в сопровождении слуг, приказав все-таки Кате оставаться у барышни и даже лечь на сегодня в ее спальне.
Оставшись одна с Катей с глазу на глаз, Елена Николаевна подошла к ней и положила руку на плечо.
— Катя! — тихо и ласково сказала она. — Ты меня любишь?
— Очень, барышня!
— Ты не пожелаешь мне дурного?
— Нет, барышня!
— Поклянись мне!
— Вот ей-ей же истинный Бог!
— Ну хорошо, слушай. В комнате у меня сидит он. Обдумай, как бы спасти его отсюда.
Если бы бомба, шипя и крутясь, ворвалась в комнату Кати, она удивилась бы и испугалась менее.
— Он здесь? — воскликнула она, всплеснув руками. — Так это, значит, правда, что к вам кто-то влез?
— Правда.
— Господи, помилуй нас, грешных!
— Тут нечего вздыхать и охать, ты должна помочь мне.
— Да как же я могу помочь вам?
— Помни, Катя, кроме того, что я тебе на всю жизнь буду благодарна, я тебе дам за это много денег. Ты можешь ими смело поделиться с тем, кто тебе поможет.
— Да кто же мне поможет? — задумчиво произнесла Катя.
Намек на большое вознаграждение взял верх над боязнью.
— Хорошо, барышня я переговорю с Иваном. Он откроет тот ход, который ведет из ванной на черную лестницу.
— Надо еще достать пальто и шапку — он в одном фраке.
— Попробую поговорю с Иваном. Он по-настоящему, как жених, любит меня и должен сделать это для меня.
— Поговори, Катя, поговори, милая. Если ты это мне устроишь, ты не останешься внакладе.
Катя ушла, а Елена Николаевна кинулась в ванную и крикнула в громадное жерло камина:
— Ты здесь?
— Здесь, — отвечал изнутри глухой голос.
— Сейчас я освобожу тебя, жди!
И Терентьева вернулась в будуар.

По следам

Через полчаса после скандала храм, в котором должны были венчаться Андрюшка и Терентьева, опустел.
Лампады тихо мигали перед золоторизными образами, кое-где с слабым звуком падала на каменные плиты капля воска.
Два сторожа, собираясь уходить, все продолжали толковать о случившемся.
— Как это, братец ты мой, он порснет… Держи! Держи! А он как стрельнет по паперти по самой, один, другой раз да и убег… Невеста без чувствия упала… а другой-то, брат его, что ли… погнался было за ним, да его удержал сыщик, все, говорит, будет, его, говорит, со дна моря вам доставлю.
— Слыхал я, — сказал другой, — что этот, который убег-то, незаконный сын графа…
На улице стал накрапывать крупный дождь, который вскоре перешел в шумный ливень. Ветер хлестал целые волны брызг в окна и лица прохожих, вывертывал зонтики. По улице шел человек среднего роста, крепко и сильно сложенный.
В руках его была палка с металлическим топориком вместо рукоятки.
На голове его была шляпа, то, что называют котелком.
Весь мокрый, он шел, однако, медленным шагом, зорко оглядывая местность.
Улица, по которой он шел, была позади церкви и упиралась в большой модный проспект.
Вдруг в конце ее кто-то несколько раз отрывисто просвистел.
Пешеход прибавил шагу и через несколько минут сошелся с длинным субъектом в фуражке и высоких сапогах.
— Ну что? — спросил его котелок.
— Скрылся… — отвечала фуражка.
— Вот дьявол-то.
— Чистый дьявол.
— А был на виду.
— Кажется, видел его, но он вскочил на извозчика, я не мог за ним следовать, потому что на всей этой проклятой улице не было ни одного другого извозчика.
— Где ж ты пропадал все это время, из церкви уже все разъехались.
— Я встретился со Шлепкиным.
— Это который поступил-то недавно?
— Да. Он мне обещал добыть его живого или мертвого.
— А мне тоже обещал Колечкин, только этот трусоват, страсть как напуган. Если, говорит, я с ним встречусь — пропал.
— Куда же Колечкин ушел из церкви?
— Поехал с графиней, с доктором и молодыми второй пары.
— То есть с Павлом и Петровой?
— Да.
— А граф-то, старый-то? На колени падал, когда его арестовывали, а потом драться начал… Но его скрутили.
— Интересное, брат, это дельце, за него и приняться весело… Я даже рад, что он удрал. Чем больше труда, тем больше мы заработаем.
— А странно, брат, Колечкин как будто знал, что он удерет, и рассказал, что баронесса фон Шток лихо наградит того, кто поймает негодяя…
— Совсем, брат, история на парижский манер… Вроде чего-то…
И оба сыщика, прибавив шагу, скоро вышли на шумный и людный проспект.

Воровство ради смерти

Арестованный граф Иероним Иванович сидел перед решетчатым окном своей камеры и мрачно глядел на пустынный двор, по которому только изредка пробегал кто-нибудь из служащих да стояли под ружьем трое неподвижных часовых. Перед состарившимся жуиром проходила целая жизнь. Теперь, как и бывает по большей части, он на досуге стал постигать все ее ошибки и приходил к заключению, что прожечь жизнь — не значит насладиться ею.
Так всадник, проскакавший в карьер по живописному парку, оглядывается назад с сожалением, что не проехал тихо под пленительно-тенистыми сводами, между душистых куртин, полных цветами.
Он и рад бы вернуться назад, чтобы, проехав еще раз, поправить свою ошибку, но это сделать нельзя, конь его, закусив удила, мчится вперед, и его слабая рука не властвует уже над бешеным животным… А вдали бездонный овраг, к которому несется он с страшной быстротой… Что-то там на дне его, камни или терновник, мягкий, мшистый ковер или бурная струя потока, не все ли равно?
Но подобное положение в разных натурах порождает разные чувства.
Граф чувствовал едкую досаду и на себя и на судьбу, которая ‘подставила ему ножку’, как мысленно выражался он.
Пожить бы еще хоть годик. Хорошо, с шиком пожить, и потом можно коротко рассчитаться с жизнью.
Только бы один годик — больше бы он, пожалуй, не хотел.
Если бы все это удалось, теперешняя мечта его была бы совершившимся фактом. Эх, жаль!..
И он, подперев голову кулаком, старался оттолкнуть действительность и жить воспоминаниями. Тут он опять натолкнулся на подтасованный недавно афоризм, что во всем этом деле он был скорее пассивным свидетелем, чем соучастником. Двое его сыновей, один счастливый и законный, другой, точно такой же по внешности, но еще более требовательный по натуре, завели между собой отчаянную борьбу за существование, а он, он был только зрителем, и, в сущности, он очень мало виноват, желая воспользоваться исходом этой борьбы для своей личной выгоды.
Безусловно, глупо было бы не сделать этого.
Но тут он вспомнил про жену, которую помогал упрятать в сумасшедший дом.
На этой мысли его своеобразная нравственность поморщилась. Но он и тут попробовал извернуться. Он не любил ее. Он был куплен ею. Он не виноват, что он был красив и сумел внушить ей страсть.
Она должна была бы понимать свое место, и он опять-таки не виноват, если она рассчитывала на другое отношение к себе. И он вновь почувствовал озлобление к этой женщине, так страстно любившей его. Он вовсе не создан для того мещанского счастья, которое составляет для нее идеал.
Да, жалко. А мог бы и еще пожить. Теперь же взамен всего — тюрьма, а может быть, и каторга.
Граф содрогнулся.
Затем он стал думать о своем недавнем сообщнике и в том, что он успел благополучно скрыться, увидел для себя слабый просвет надежды.
А может быть, теперь там, на свободе, он вспомнит про него и постарается способствовать его исторжению отсюда.
Вдруг по коридору раздались шаги — как казалось, шли несколько человек. Шаги приблизились к двери, замок щелкнул, и на пороге появилось трое сторожей и женщина, закутанная в черный шелковый платок.
Это была графиня.
Граф вскочил с табурета, на котором сидел и почти в ужасе поглядел на посетительницу. Он мог ожидать всякого визита включительно до визита палача, но только не этого.
— Мне позволено переговорить с мужем наедине, — обратилась она к сторожам, — поэтому вы можете оставить нас.
Оба сторожа переглянулись и вышли, остановившись, однако же, тотчас около дверей.
— Иероним, — тихо шепнула графиня, открывая свое бледное, изможденное лицо, — зачем ты все это сделал?
Граф молчал, опустив голову.
— Я не хочу верить, чтобы ты сознательно желал погубить меня, ту, которая тебе отдала все, что только может отдать любящая женщина. Скажи же мне, что подвигло тебя на этот ужасный поступок? Оправдайся передо мной! О, ради бога, оправдайся! — заключила она, прижимая руки к тяжело дышащей груди.
Граф упорно молчал и, очевидно, решил молчать и далее, потому что отвернулся и стал глядеть в окно.
— Иероним, — еще раз с дрожью мольбы в голосе прошептала несчастная женщина, — отчего же ты молчишь? Что я тебе сделала, что ты даже не удостаиваешь меня словом? Пойми же, что я тебя люблю даже и теперь, когда мы оба с тобой старые. Я хотела бы и теперь беречь и лелеять тебя. За что же ты меня ненавидишь? Что я тебе сделала?
Граф еще круче отвернулся.
Графиня закрыла лицо руками, и в комнате воцарилось глубокое молчание.
— Опомнись, Иероним, покайся! Может быть, мне и удастся освободить тебя.
— Пожалуйста, не говорите этого! — резко сказал граф. — Мне теперь не нужно никакой свободы, в этой комнате мне очень удобно, по крайней мере, я никого из вас не вижу.
— Ты ненавидишь нас?
— Откровенно сказать: да.
— И меня?
Граф опять замолчал и опять резко повернулся к окну, потер лоб в раздумье и вдруг встал.
— Вот что я вам скажу, графиня. Теперь все кончено. Прошлое осталось там, — он указал на решетку, — и его не впустит сюда уже никакая сила. Да и я сам буду противиться этому. Конечно, если бы вернулись те золотые дни, с которых началась моя жизнь, я бы хотел пожить, но ближайшее прошлое… оно пошлое, простите за каламбур, и повторять его я не имею ни малейшего желания, потому что оно снова приведет меня сюда же. Есть натуры, которые не гнутся, а прямо ломаются. Больше я вам ничего не могу сказать, графиня, искреннего, а лгать я не могу. Не прошу даже у вас прощения, потому что сознаю, что вина моя перед вами слишком велика…
— Иероним! — кинулась к нему графиня. — Ты сознаешь?.. Тогда помни, что я тебе все прощаю и все свои силы употреблю, чтобы спасти тебя.
Граф как-то странно улыбнулся и вдруг сказал по-французски:
— Наклонитесь ко мне, я хочу сказать вам нечто важное… Нет, пойдите за мной в этот угол, чтобы сторожа не могли нас видеть и слышать.
Графиня повиновалась.
С той же странной улыбкой граф крепко обнял графиню, но в то же время левая рука его опустилась в карман графини и, вытащив какой-то маленький ящичек, похожий на табакерку, спрятал в свой карман.
Он крепко поцеловал свою жену и сказал:
— Важнее этого я ничего не могу вам сказать…
Графиня, обливаясь слезами, повисла у него на шее. В это время вошел сторож и, подозрительно оглядев обоих, заявил, что полчаса, назначенные для свидания, уже истекли.
— Прощай, — лепетала графиня, — надейся! Я сделаю все от меня зависящее.
Граф еще раз и уже с серьезным чувством, мелькнувшим в его потухших глазах, поцеловал руку жены, и они расстались.
Когда он очутился опять один, он сел на прежнее место и, казалось, глубоко задумался.
В сущности же он ждал, когда захлопнется решетчатая форточка двери.
Вот она действительно захлопнулась. Тогда он быстро вынул из кармана украденную вещицу.
Это был черный сафьянный ящичек, в крышке которого было зеркальце, и внутри лежал складной ножик, ножницы, напильник для ногтей и прочее.
Увидев нож, он опять почти радостно улыбнулся.
Этого-то и надо было ему.
Граф попробовал, насколько он остер, и, обрезав палец, опять улыбнулся, глядя на широкую полоску крови, выступившую на нем.
День начал угасать. Это был солнечный осенний день, один из тех, когда прозябшая земля жаждет укрыться под первою пеленою снега.
Длинные тени от ножек стола и постели бежали по полу через всю комнату, перерезая сетчатую тень решетки окна.
Граф придвинул табурет к высокому подоконнику и, облокотившись, стал что-то делать около своего подбородка.
Слышно было порывистое дыхание, потом что-то тихо закапало на пол, словно стекая с подоконника, потом послышался храп, и голова старого жуира тяжело стукнулась об раму окна. Если смотреть сзади, казалось, что он задремал, любуясь чудными тонами бледного осеннего неба, которое одно и было видно над трубою тюремного двора.

Узник из камина

— Ну, выходи теперь! — крикнула Елена Николаевна в жерло камина.
В тот же момент, весь в саже, свалился на решетку Андрюшка.
— Сейчас Катя принесет пальто и шапку тебе, — продолжала, озираясь, Терентьева, — ты спустишься по этой лестнице, вот, которая тут… Этот дом старинный, прежде, когда не было водопровода, по этой лестнице носили воду.
Андрюшка как был весь в саже, с искаженными чертами лица упал на колени.
— Царица моя! — сказал он, хватая ее руку. — Царица… Неужели счастье не изменило еще мне и ты меня любишь?.. Я для того и сделал этот безумный шаг, чтобы или погибнуть вместе, или вместе же и спастись.
— Молчи! Теперь не время говорить о любви! — тихо сказала Елена Николаевна. — Потом поговорим, — а теперь надо говорить о деле.
Она опустила руку в складки белого платья и вынула оттуда увесистую пачку ассигнаций.
— Тут около семидесяти тысяч… возьми их пока… они пригодятся тебе для спасения.
— Ты даешь мне?.. Во имя любви, конечно, иначе я не возьму от тебя…
— Да, да… бери!.. — пугливо пробормотала Терентьева. — Но тсс! Кто-то идет! Влезай опять туда!.. Нет-нет, это Катя…
И Елена Николаевна бросилась к дверям.
Катя бежала ей навстречу и шепча, и задыхаясь.
— Барышня!.. Полиция вошла… вот шапка… нате!.. Вот ключ… внизу тоже им пусть откроет…
Андрюшка стоял сумрачный, сжав кулаки.
Несмотря на свое испачканное лицо, он был прекрасен в эту минуту, как мрачный дух, как воплощение борьбы на жизнь и смерть.
— Надевай! — сказала ему Терентьева, в то время как Катя повертывала ключ в замке и отворяла дверь.
— Нет, постой! — сказал Андрюшка и, наклонившись к самому уху Елены Николаевны, прошептал: — Ты должна завтра в десять часов вечера приехать на Балтийский вокзал. Ровно в десять, слышишь!.. Я хочу тебе много сказать!
— Хорошо! Хорошо! — умоляюще прошептала Терентьева.
— Ключ я положу внизу около дверей, а вы, — обратился он к Кате, — улучите минуту и возьмите его.
— Идут! — крикнула Катя, и Андрюшка исчез в черном жерле дверей, запер их на ключ, и обе женщины слышали, какие гигантские скачки делал он по ступеням в совершенной темноте.
Старик Терентьев, ‘люди’ и полиция тем временем приблизились настолько, что шум шагов мог быть услышан.
Катя бросилась к ванне, открыла оба крана и другим прыжком кинулась запереть дверь на задвижку.
— Лена, отвори! — постучался старик.
— Барышня берут ванну.
— Что вам надо? — в свою очередь гневно крикнула дочь.
— Ничего, ничего, — забормотал старик. — Господа, дочь моя берет ванну, сюда войти нельзя…
— Тогда обыщем будуар и эту комнату, — отвечал чей-то голос.
— Пожалуйста, обыскивайте, — отвечал старик, — но только, право же, это вам показалось…
— Двоим, сударь, не могло показаться, а впрочем, мы для вашей же пользы, если вы сегодня будете обкрадены, а может быть, и более того… то на нас уже не пеняйте… Нужен самый тщательный обыск…
— Да, но там моя дочь берет ванну, стало быть, там уже не может быть никого, кроме ее горничной, — отвечал Терентьев.
— Конечно, не может быть, — произнес первый голос, но таким тоном, в котором слышались и насмешка, и сомнение.
— Открой им, Катя! Накинь на меня твой платок!.. Я потом возьму ванну…
И дверь отворилась.
Присутствующие увидели двух женщин, из которых одна была почти совершенно раздета.
Полиция, однако, приступила к осмотру, потому что, во-первых, всех поразило то обстоятельство, что на мраморном полу были видны два черных следа, очевидно сделанные сапогами, запачканными сажей. Следы эти впопыхах не заметили ни Катя, ни Елена Николаевна.
Во-вторых, в ванне было чуть-чуть воды на дне, что доказывало, что краны были только что открыты, в-третьих, камин и мраморная лежанка около него были холодны как лед, и вообще температура комнаты далеко не позволяла принимать ванну такой изнеженной девушке, какою была дочь миллионера Терентьева.
Один из производивших обыск заметил все это, сперва нахмурился, а потом невольная улыбка скользнула по его губам.
— Посветите-ка, нам надо осмотреть камин, не скрывается ли здесь кто-нибудь! — сказал он, еле удерживаясь уже от смеха и вполне подозревая уже не воровство, а романическую интрижку.
— В этом камине, — продолжал он, — может легко поместиться человек.
— Как человек? — спросил старик. — Как бы он мог сюда пробраться, не быв замечен моею дочерью?
— Я уж не знаю, — отвечал полицейский, — вы меня извините, но тот факт, что мы видели человека, влезавшего в форточку вашего дома по водосточной трубе, и потом эти вот два следа, очевидно не женских ног, наводят меня на странное соображение.
Терентьев изменился в лице, замолчал, один из понятых, со свечою в руках, влез в камин и, глядя наверх, сказал:
— Тут никого нет, но кто-то был… Посмотрите-ка!
Полицейский заглянул и увидел, что девственная сажа в трубе была испещрена следами пальцев.
— Неужели он вылез в трубу, пробравшись незамеченным по комнатам?
Взоры всех обратились на старика Терентьева, окончательно растерявшегося:
— Позвольте нам ключ от этой двери, тут, вероятно, есть ход вниз…
— Да, тут есть лестница! — смущенно забормотал Терентьев. — Дайте ключ.
— Ключ у Ивана, — сказал кто-то из слуг.
— А где Иван?
— Иван!..
— Иван!..
— Его нет.
— Сходите за ним!
Иван был найден и вернулся с Катей и с ключом.
У субретки лицо было совершенно спокойно, но зоркому взгляду полицейского оно тем не менее показалось подозрительным.
Когда открыли дверь и осветили лестницу, на желтой краске ее стен ясно были увидены всеми следы рук.
Они шли до низу, после чего виднелись и на войлочной обивке обеих дверей внизу.
Сомнения не было, что таинственный акробат скрылся именно этим ходом и что ему способствовали две женщины, вышедшие из ванной комнаты.
Вследствие таких соображений полицейский констатировал только факт и затем, вежливо раскланявшись с хозяином, вышел в сопровождении всех явившихся на обыск.
Проходя через будуар, полицейский не мог не улыбнуться, но, однако, он постарался сдержать улыбку своих молодых, едва прикрытых усами губ и раскланялся с дочерью миллионера еще более почтительным поклоном. Старик, шедший в самой середине толпы, был очень жалок. Он был бледен как полотно, и губы его тряслись.

Господин Кустарников

Иван Иванович Кустарников, высокого роста, крепко и красиво сложенный, всей фигурой своей производил впечатление чрезвычайной сметливости и энергии. Темные глаза его смотрели пронзительно и, как выражались о них, ‘выматывали из души самые сокровенные ее тайны’.
Солгать под их взглядом было очень трудно, они путали в показаниях того, кто избегал истины. В настоящую минуту Иван Иванович сидел перед письменным столом своего кабинета и ждал агентов.
Перед ним лежала целая куча ‘дел’ в синих обложках, и суть каждого из них он помнил чуть не наизусть.
Теперь он рассматривал очень странное дело о двойнике молодого графа Радищева.
Оно было очень толсто, потому что тут были рапорты об убийстве Померанцева, где найдено было письменное донесение за псевдонимом Рокамболь, том самом убийстве, из-за которого и возникло дело о двойнике графа, обнаруженном показаниями чиновника Курицына.
Рядом подшиты были сообщения сапожника, у которого сбежал красавец подмастерье, как оказалось, точь-в-точь похожий на графа Павла Радищева.
Имелось сообщение об исчезновении сестер-швеек, после чего найдены были всплывшими на Неве, около тони, тела их.
И все, включительно до появления этого Рокамболя в церкви лицом к лицу с своим братом графом Павлом, все это собрал умный агент в одно и твердо верил в скорую поимку негодяя.
Сегодня он ждал агентов Павлова и Иванова 2-го, которым решился поручить выслеживание преступника, будучи уверен в их способностях и горячем желании отличиться.
Но оставим его ожидать и проследим за Павловым и Ивановым 2-м, которые медленно шли по людной улице.
Ливень обратился в мелкий пузырчатый дождь и обещал порошить в течение всей ночи.
— Зайдем в портерную, — сказал Иванов.
— Зайдем, — ответил Павлов, — по крайней мере, хоть обсохнем малость… К нему еще успеем.
И они уже готовились было свернуть в ярко освещенную дверь, когда вдруг заметили человека в пальто и барашковой шапке, заставившего их остановиться.
— Гляди, — сказал Павлов.
— Он и есть! — ответил Иванов.
И в мгновение ока они кинулись на прохожего, неистово свистя и призывая на помощь.
Подбежали дворники и городовой. Прохожий был схвачен и, несмотря на отчаянный протест, посажен в сани извозчика и отправлен в участок.
Павлов после этого вскочил на другого извозчика и помчался к Кустарникову.
В мгновение ока агент был одет и ехал в тот участок, где находился арестованный.
Преступник был заперт в отдельную комнату и охранялся двойною стражей.
Кустарников с той самой карточкой в руках, которая получилась от снимка со зрачка покойного Померанцева, вошел в комнату.
Арестованный, крепко связанный, лежал на койке и стонал.
— Как ваша фамилия? — спросил агент.
— Боже! Боже! — прошептал арестованный.
— Прошу отвечать на мой вопрос.
— Я граф Павел Радищев…
— Это уже старо!..
— Я больше ничего не могу сказать.
— И не надо, мы имеем точные сведения, что граф Павел Радищев находится совершенно в другой части города у невесты своей госпожи Петровой.
— Из церкви мы потом решили ехать к баронессе фон Шток, так как это гораздо ближе. После потрясения встречей с моим двойником невеста моя не могла ехать далеко.
Агент потер лоб.
— Чем вы можете доказать все то, что вы говорите?
— Отправьте кого-нибудь справиться на квартиру баронессы, и вы получите сведения о времени моего ухода…
— Зачем же вы вышли из квартиры?
— Чтобы взять извозчика и ехать к господину Кустарникову с просьбой об ограждении меня частью от того, что со мной сейчас случилось, а главным образом от посягательств этого негодяя на мою жизнь… Я не хотел терять ни минуты…
— Кустарников я и есть…
— Тем лучше для меня, вы должны послать сейчас на квартиру баронессы и убедиться в том, что это именно я, а не он… Потрудитесь развязать меня…
— Извините, пока я не получу ответа от баронессы, я не могу сделать этого.
— Но я один против всех вас.
— Это ничего не значит… Будьте терпеливы… Если вы действительно то лицо, коим себя именуете, мы принесем вам полное извинение в нашей ошибке.
Затем дверь затворилась, и агент вышел.
Павел с замиранием сердца стал прислушиваться к глухому стуку входной двери, раздававшемуся где-то вдалеке.
Он был уверен, что все сейчас объяснится и его выпустят, но тем не менее к горлу его стали подступать нервные рыдания.
Ряд страданий, которые он вынес от этой игры или, вернее сказать, насмешки природы, окончательно расстроил его нервы.
Одну минуту ему хотелось даже умереть тут же, на этой грязной койке, потому что в будущем не предвиделось конца этим ошибкам и посягательствам на его жизнь.
Бог весть когда его еще поймают, да и поймают ли? Очевидно, это человек дьявольской энергии и смелости.
С ним бороться не легко.
И вдруг ярость проснулась в юноше.
Он сделал такое сильное движение, от которого затрещали опутывающие его два чьих-то кушака.
— О! — пробормотал он. — Если бы в эту минуту я увидел его, с каким удовольствием я бы застрелил его как собаку…
Но в это время дверь отворилась, и в комнату вбежала Петрова и за ней ее отец и графиня. Все трое в ужасе воскликнули:
— Это он!
— Это он!
— Это он!
— Приглядитесь сперва, — холодно сказал неумолимый агент.
— Он, он! Это мой сын, — закричала графиня. — Вспомните, что я была посажена в сумасшедший дом за то, что отказалась признать его двойника!
— Развяжите графа! — сказал агент. — Теперь ясно, что злодей еще на свободе. Мы извинимся, но я думаю, это лишнее, так как граф слишком рассудительный человек, чтобы не понять, что мы тут ни в чем не виновны.

Колечкин трусит

Несмотря на то что Колечкин сделался теперь почти богачом, по крайней мере, так ему казалось, он сильно беспокоился за свою шкуру.
Колечкина всюду преследовала мысль о его недавнем друге. Он ему мерещился в каждом прохожем, а раз, когда он значительно подвыпил, он принял за Андрюшку даже Марину, которая, однако, тотчас же сумела разубедить его парою здоровых оплеух.
Жил теперь господин Колечкин в самой модной части Петербурга и занимал прекрасно меблированную квартиру, на прочность замков которой обращено было главное внимание.
Из Марины вышла очень эффектная дама.
Ее богатые наряды доставили ей уже несколько обожателей, до которых Колечкину было слишком мало дела, потому что мысль о поимке бывшего приятеля занимала все его помыслы.
Несколько раз он давал полиции довольно нелепые советы, но вот однажды ему пришло на мысль завести особых двух агентов, которые бы, каждый по очереди, дежурили около дома Терентьева.
Колечкину казалось почему-то, что отношения Андрюшки с дочерью миллионера не порваны и что он, во всяком случае, посягнет на возврат себе потерянного состояния.
— Такова уж его натура, — говорил сам себе Колечкин, шагая по своему кабинету.
Но, кроме всех прочих соображений, его пленяла поимка Андрюшки довольно солидным кушем, назначенным за нее баронессою фон Шток.
Насчет караульных около дома Терентьева дело было решено, и на другой же день первый, который пошел туда, принес ему странную новость, что в окно барышни, дня четыре назад, влез кто-то по водосточной трубе и удрал по черной лестнице.
— Он! — воскликнул Колечкин, вздрогнув всем телом.
— Кто это-с он? — полюбопытствовал караульщик.
— Да тот, про которого я и говорил тебе.
— Ага! Тот ловкач!
— Ловкач! — задумчиво повторил Колечкин. — Уж такой ловкач, что другого и сыскать, братец, трудно.
И потом, походив немного из угла в угол молча, вдруг сказал:
— Стало быть, она в стачке с ним, как я думал. Отлично, надо об этом предупредить Кустарникова.
И, не сказав больше ни слова, он уехал из дому.
Кустарников принял его сперва довольно сухо, но потом, когда Колечкин рассказал, в чем дело, понял, что сообщение его далеко не пустячно.
Во всяком случае, надо было арестовать Терентьеву.
— Ну а если это не он? — спросил агент, серьезно взглянув на своего собеседника.
— Он, он, я вас уверяю, что это он! Кому же больше быть, кто бы мог решиться на такие отчаянные штуки?
— Так вот, для первого дебюта, как подручному моему, поручаю вам проследить, он ли это или не он…
Колечкин замялся.
Агент поглядел на него с презрением.
— Если вы хотите стать действительно агентом, — еще серьезнее глядя на Колечкина, сказал он, — то робость и личные интересы надо позабыть. Наше дело такого рода, что кроме служения ему человек должен отказаться от всего.
— Но он меня сразу узнает и убьет, — пролепетал Колечкин.
— Как вы наивны! Переоденьтесь, загримируйтесь, разве у вас в руках мало средств, чтобы стать неузнаваемым.
— Тогда, пожалуй, я попробую. Могу я нарядиться солдатом какого-нибудь полка?
— Хоть офицером…
— Тогда хорошо.
— И заметьте, я предлагаю это дело вам потому, что вы ближе всех знаете его. Вы даже, я думаю, можете узнать его и переодетым.
— Ох, — удрученно сказал Колечкин, — и он меня тоже!..
Приехав домой, он, однако, решил не подвергаться опасности лично, а послал своего второго агента познакомиться с кем-нибудь из слуг Терентьева и, пообещав ему хорошее вознаграждение, привести к нему на дом.
Агент исполнил приказание в точности.
Он привел старшего дворника, состоящего в большой дружбе с Иваном, лакеем старого барина, который в свою очередь состоит в самых интимных отношениях с Катериной, горничной барышни.
‘Хорошо бы залучить, — подумал Колечкин, — да ее не перекупишь, она, пожалуй, так закуплена, что и меня самого купить может’.

Свидание

На другой день после посещения Терентьевой, около десяти часов вечера, Андрюшка ожидал ее у входных дверей Варшавского вокзала.
Теперь это был почтенный господин с седыми баками, в темных, с золотой оправой очках и цилиндре.
Он зорко оглядывал каждую входившую женщину и по временам бросал взгляд на часы, установленные над кассой.
Минутная стрелка переползла одиннадцать, а часовая приблизилась к тонкой цифре десять.
Вот они сравнялись, вот часы прозвенели звуком колокольчика, а ее все не было.
Солидный господин невольно выразил беспокойство, он вышел из вокзала и, остановившись на ступеньках, стал так же пристально вглядываться во всех подходивших и подъезжавших.
Стояла холодная лунная ночь. Месяц катился по гребню гигантской тучи, серебря ее края, то скрываясь за выступом, то повисая над пропастью.
Но ни среди подъезжавших, ни среди пешеходов ее не было. В душу Андрюшки впервые запало какое-то странное чувство, это было что-то вроде тоски. Между тем Елена Николаевна в этот самый момент только что выезжала из дому, задержанная объяснением с отцом.
Еще вчера, когда ушла из его дома полиция, явно намекая на амурную шалость его дочери, он, совершенно смущенный, прошел сперва в свой кабинет, а потом, когда в доме все затихло и только прислуга перешептывалась в разных отдаленных углах на тему необыкновенных событий этого проклятого дня, он тихо вышел из кабинета и прошел в будуар.
Елена Николаевна о чем-то оживленно беседовала с Катей. Старик вошел невзначай, и обе женщины слабо вскрикнули, заметив его на пороге беззвучно отворившейся двери.
— Выйди вон! — строго сказал старик горничной, а когда та, шуркнув платьем, скрылась, лицо его приняло смущенный, почти виноватый вид.
И было отчего.
Дочь глядела на него прямо в упор строгим и надменным взглядом, власть которого над собою он уже признал давно.
— Что это, Елена, такое делается у тебя тут… — начал было он, чувствуя необходимость сказать хоть что-нибудь.
— То, что нравится мне, — нагло отвечала дочь, — стало быть, то, что нужно.
И потом вдруг, схватив старика за руку и потрясая ею, быстро заговорила, с бледным лицом и сверкающими глазами:
— Вы хотите знать, влезал ли кто-нибудь ко мне в окно? Да, влезал. Вы, может быть, спросите кто? Он — тот, с кем мне не удалось повенчаться сегодня…
— Господи Иисусе! — пробормотал старик, свободной рукой закрывая лицо. — Этот негодяй, этот убийца… этот двойник…
— Что же вы хотите от меня? Я люблю его, кто бы он ни был…
— Елена!
— Я люблю…
— Дитя мое…
— Уйдите и вспомните о моей матери. У меня ее кровь… Если я люблю…
Старик схватился за край туалета, опрокинул флакончик с духами и, шатаясь, вышел за дверь.
На другой день он не виделся с дочерью. Он уехал с самого утра, но к вечеру, когда старый лакей доложил ему, что барышня собирается ехать куда-то, в потухших глазах его вспыхнула отчаянная решимость и он быстро пошел в будуар дочери.
Елена Николаевна стояла перед трюмо в накидке и шляпке, окутывая голову черной шелковой вуалью.
— Куда ты?!! — крикнул старик, но в голосе его вместо грозы прозвучало отчаяние.
Под вуалью раздался хохот, старик сделал шаг и, схватив дочь за руку, твердо проговорил:
— Я велю запереть двери и не пускать тебя.
Вуаль откинулась, и на него взглянули с бледного лица два злобно сверкающих глаза.
— Вы велите запереть двери? Ха-ха-ха! Это наивно! Вы?.. Ха-ха-ха!
Старик, недавно полный решимости, опять потерялся, и только одна мысль ярко озарила его голову: ‘Как она похожа теперь на мать!’
Однажды с нею там, в Париже, была у него ревнивая сценка. Она хотела бросить его и точно так же стояла пред ним с пылающими глазами и с откинутой черной вуалью.
— Скажи же, по крайней мере, куда ты идешь? — спросил старик. — Посмотри, ведь уже без десяти минут десять.
— Мне надо, — сказала Елена Николаевна и хотела пройти мимо старика к дверям.
Но старик оттолкнул ее, упал на колени и зарыдал.
— Елена, пощади меня на старости лет, не позорь моих седин, да кроме всего ты же знаешь, как я люблю тебя, как ты дорога мне.
Катя, находившаяся за драпировкой, смотрела на эту сцену глазами, полными слез…
Ей показалось обращение госпожи ее со стариком уж чересчур наглым.
— Ты идешь, наверное, к нему, — продолжал старик, вставая с колен, — но ведь его ищут, его свобода уже оценена, его травят как зверя, а ты хочешь стать с ним на одну доску, подвергнуться, быть может, тоже аресту, суду и позору…
— Да, я этого хочу, — строго сказала девушка, — и будьте уверены, не променяю никакую жизнь на его любовь… Что делать, такова, видно, уж судьба. Он незаконнорожденный, я тоже, мы — товарищи.
— Лена!! — в ужасе вскричал старик.
Но Елена Николаевна молча отстранила его и прошла в залу.
Старик зашатался и упал на руки подбежавшей вовремя Кати.
Наконец-то Андрюшка заметил быстро приближающегося извозчика и в санях его черную женскую фигуру.
Он сразу почувствовал, что это она.
Говорят, между влюбленными такой контакт — факт довольно обыкновенный.
Когда извозчик подъехал, он кинулся отстегивать полость и успел шепнуть:
— Это я!
Елена Николаевна не удивилась метаморфозе, она ожидала ее.
Под руку вошли они в вокзал, а так как двери на платформу были уже открыты, они прошли туда и, пройдя ее всю, остановились на пустынном конце ее, где торчал подъемный кран и виднелся спуск на полотно.
Сигнальный фонарь, прикрепленный к шесту, служил тут единственным освещением, но яркая лунная ночь не нуждалась в нем.
— Вот для чего я позвал тебя, — оглядевшись, сразу заговорил Андрюшка, — мне долго оставаться с тобою нельзя, потому что любовь моя к тебе требует от меня, чтобы я не сидел сложа руки. Вот что я теперь задумал, теперь, когда все мои прошлые планы порушились, я хочу переменить род моей мести или, вернее, расширить план ее. Я наберу людей для моей мести, таких же отверженных и обиженных, как и я…
— И как и я тоже… — тихо добавила Терентьева.
— Как?!
— Я тоже незаконнорожденная, только уже удочеренная.
— Это другое дело.
— Все равно, я уже два раза была оскорблена со стороны искателей моей руки, когда они узнавали о моем происхождении, и только ты не погнушался, впрочем, потому, что это ты…
Андрюшка скрипнул зубами:
— Когда ты услышишь о бароне фон Зеемане, знай, что это я. С этим бароном ты познакомишься в обществе, а пока мы должны надолго расстаться… вплоть до дня встречи, определить срок которой я точно еще не могу. Потом ты станешь моей женой, и уж этому браку не помешает ничто. Я задумал новый план, еще смелее и отчаяннее прежнего, но он лучше выполним, чем первый… Поцелуй же меня в последний раз… до нашей первой новой встречи, и я буду всегда чувствовать на своих губах этот поцелуй…
И вдруг ловким движением юноша сорвал разом и шляпу, и парик, и баки, и очки и снова при ярком блеске луны предстал тем же чарующим красавцем, один вид которого с первой минуты наполнил сердце Елены Николаевны такой дикой, всепоглощающей страстью. Она откинула вуаль, и они слились в долгом, долгом поцелуе.

Страшная встреча

Несколько дней спустя двое прохожих столкнулись около фонаря пустынной улицы, и один из них, схватив другого за горло, выхватил револьвер.
— Ага, ты опять на моем пути! — воскликнул тот, который держал за горло.
Второй испускал хрип.
Но, однако, прежде чем рассказать про развязку этой сцены, мы объясним, кто такие ее действующие лица.
После того как во второй раз граф Павел Радищев был схвачен вместо своего двойника, в душе его выросла решимость так или иначе покончить с отравителем своего спокойствия.
И он решился идти навстречу опасности, ежеминутно готовый к обороне.
Для этой цели, то есть ради встречи с двойником своим и незаконным братом, он стал нарочно посещать самые глухие улицы.
Имея в кармане всегда два револьвера, он твердо надеялся на случайность и ее счастливый исход.
Об этом решении и таинственных прогулках он, конечно, не сообщил ни невесте, ни матери, ни баронессе фон Шток, у которой он теперь жил.
И вот однажды, идя от невесты домой далеко за полночь, он выбрал нарочно самую пустынную улицу.
Надежда на фатальную встречу не покидала его.
На этот раз он шел, однако, против обыкновения погруженный в размышления, совершенно далекие от искомой опасности. Он думал о близости дня свадьбы и о том, какая славная и редкая девушка его невеста.
Как тепло говорили они сегодня о будущем, как много сулило оно им теперь счастья, если бы не облако этого двойничества. ‘И что ему теперь нужно от меня? Неужели заместить меня собою? Но в настоящее время это невозможно, главное (о, если бы он знал!), невозможно потому, что я отметил себя’.
И действительно, на другой же день после истории в участке граф Павел, вернувшись домой, вдруг набрел на следующую оригинальную мысль. Запершись в комнате, он наколол на груди свое имя, и притом такими витиеватыми буквами, с которыми могла конкурировать только каллиграфическая виньетка.
Затем он впустил в свежие наколы тушь и тем сделал надпись вечной.
Дня через два, когда общий вид раны мог считаться прочным, он отправился к фотографу и, рассказав ему обо всем подробно, просил снять фотографию и тогда только, по возвращении домой, рассказал всем о своей выдумке.
Этим, по крайней мере по его мнению, он мог раз и навсегда в случае недоразумения разрешить вопрос о двойничестве.
И вот когда он шел по пустынной улице, около фонаря кто-то схватил его за горло и сжимает сразу так, что у него мутится в глазах.
Потом горло его выпускается, и взамен этого прямо ко лбу приставляется холодное дуло револьвера.
Он не теряет, однако, присутствия духа, опускает руку в свой карман и, тоже выхватив револьвер, моментально приставляет его ко лбу противника, одновременно осознав, что этот противник, хотя по виду и ничего не имеющий с ним общего, тем не менее он.
На несколько секунд оба врага впились друг в друга глазами и как бы оцепенели.
— Опусти револьвер, — первым сказал Павел Радищев, — и скажи мне, что тебе от меня надо, неужели только одной моей смерти?
Андрюшка, подчиняясь повелительному и смелому голосу юноши, исполнил его приказание. Оба револьвера опустились разом.
— Чего я хочу? — глухо спросил Андрюшка. — Изволь, я тебе скажу, но отчего ты не спрашиваешь у меня, кто я такой?
— Я догадываюсь безошибочно.
— То есть?
— Ты Андрей Курицын, мой двойник и брат, я вижу даже при свете фонаря следы грима на твоем лице…
— Ты угадал, это я.
— Да, я угадал это и потому еще, что ты бросился на меня, тогда как никому, кроме разве разбойника или вора, это не пришло бы в голову, но тебя я считаю просто обиженным человеком, брат…
— Что? Что ты сказал? Повтори! Ты, кажется, назвал меня братом… Ты, кажется, смеешься надо мной, граф, или, может быть, трусишь и хочешь подкупить меня этим обращением?
Павел презрительно улыбнулся:
— О, если тебе нужна моя жизнь, отойди на пять шагов и давай стреляться… по правилам дуэли, но только помни одно, что смерть моя не принесет тебе счастья, я сам себя отметил так — отметка эта известна всем меня окружающим, — как ты не сможешь подделать… помни это. Теперь мы двойники только по лицу, но для каждого всегда найдется полнейшая возможность различить нас. Наконец, твой сообщник, наш отец, умер в заключении. Он перочинным ножом перерезал себе горло…
— Все это меня мало касается, — мрачно перебил Андрюшка, — я оставил уже мысль об извлечении выгоды из нашего сходства… У меня теперь другой план… Если я схватил тебя за горло и готов теперь сейчас же убить, то ради того, чтобы избавиться от тебя, как от врага своего, который будет меня преследовать… Если же ты поклянешься в том, что ты лично оставишь свои попытки уничтожить меня, я тебе клянусь в том, что я больше не стану на твоей дороге…
— Мне жаль тебя, — тихо сказал Павел и, повернувшись спиной, прибавил: — Клянусь!
Затем он быстро скрылся во мраке, между двух тусклых и далеко отстоящих друг от друга фонарей.
Андрюшка долго в угрюмом раздумье глядел ему вслед.
На душе его было смутно. Последние слова брата и оскорбили, и тронули его.
Теперь впервые он почувствовал, что этот удаляющийся человек не совсем чужой ему, точно так же, как и тот заключенный, зарезавшийся в тюрьме, которого Павел только что назвал их отцом.
Но вдруг глаза юноши вспыхнули прежним зловещим огоньком, и это было в ту минуту, когда в порочной душе его угасла навсегда последняя искорка добра. Он нахлобучил шляпу и быстро пошел в сторону противоположную той, куда скрылся Павел.

‘ГУЛЬ-ГУЛЬ’

Расставшись с Павлом, Андрюшка прошел длинный забор и остановился на углу двух пересекающихся улиц, у ворот громадного каменного дома.
Напротив светились окна мелочной лавочки, и в полосе света, бросаемого ими, виднелась мирно беседующая группа, состоящая из двух дворников.
Андрюшка пристально поглядел на эту группу и вдруг быстро юркнул в ворота, около притолоки которых из овчинного тулупа, накрытого шапкой, раздавался сильный храп.
Во дворе он свернул налево и стал подниматься по темной лестнице, освещая путь спичками. На площадке пятого этажа он пригляделся к номеру, написанному прямо на верхней притолоке мелом, и стукнул в дверь раз, потом два раза. Дверь отворилась сперва на цепочку, и в щель высунулась голова старой, сухой, как жердь, женщины.
— Што надо? — спросила она.
— Гуль-гуль! — отвечал Андрюшка.
Цепочка моментально слетела, и дверь широко распахнулась перед ним.
Андрюшка вступил в темную переднюю, от которой кухня отделялась не доходящей до потолка деревянной перегородкой.
Из щели соседней двери виднелась полоска довольно сильного света.
Андрюшка распахнул эту дверь и очутился в комнате, ярко освещенной четырьмя лампами на четырех больших столах, за которыми сидело человек двадцать.
Все они усердно были заняты письменной работой, отчего комната походила на канцелярию или контору.
Андрюшка зорким взглядом окинул все общество и громко произнес:
— Гуль-гуль!
Ему никто не ответил, в комнате царила тишина. Но вот поднялся с места старик, очевидно хозяин этой конторы, и подошел к нему, спрашивая:
— Что вам угодно, товарищ?
— То же, что и всякому, кто сюда приходит.
— То есть паспорт?
— Конечно.
— Можно-с. Вы от кого присланы?
— А вот прочтите.
И Андрюшка подал письмо.
Быстро пробежав его, хозяин улыбнулся, сам подставил посетителю стул и еще увереннее повторил:
— Так-с, это можно. На имя барона Зеемана?
— Да.
— Но вам необходимы справки об этой фамилии, а это будет долго. Я могу вам предложить другую, конечно, она будет стоить немного подороже, потому что и титул больше. Я говорю вам о князе Калязинском. Его паспорта даже делать не нужно. Вы только заплатите нам за указание и молчание. Согласны?
— Согласен! — отвечал Андрюшка.
— Позвольте деньги.
— Сколько?
Старик назвал сумму и, получив задаток, продолжал:
— Теперь слушайте! Дело вот в чем. У князя нет ни души родственников, и с ним кончается его захудалый род. Далее, я знаю, что вы знаете госпожу Терентьеву… Мы все знаем, господин Курицын, это наша профессия…
И он сделал такое значительное лицо и так пристально поглядел в глаза Андрюшке, который был крайне поражен упоминанием имени любимой женщины, что тот опустил глаза и долго стоял в раздумье, глядя на протертую половицу.
В душе Андрюшки вспыхнула страшная борьба.
Получив это имя, он мог бы почить на лаврах и уехать с ней куда-нибудь из Петербурга, но эта идиллическая мысль пришла ему в голову только на минуту, и решение, уже было предпринятое им, показалось ему теперь таким пошлым и недостойным его, что на губах мелькнула презрительная улыбка, относящаяся к самому себе.
А дело, которое он затевает, разве оно не стоит целой жизни?
Разве оно не принесет ему миллионы и одновременно разве оно не заставит дрожать весь город? Разве он не пустит ростки и в провинции?.. Разве наслаждение мести можно променять на сытое довольство мирного гражданина?..
— Нет! — сказал он вслух. — Вы извините меня, но я беру назад свое решение, я отказываюсь от этого имени, несмотря на всю выгоду его получения… Если бы несколько месяцев назад, я, быть может, с радостью согласился бы, а теперь нет, жребий брошен!..
Андрюшка вдруг умолк, заметив, что начинает говорить больше, чем следует, и что все глаза с удивлением уставились на него.
— Будьте любезны, — холодно заключил он, — исполнить мне паспорт на имя барона Зеемана.
— Извольте-с, — ответил хозяин, удивленно пожав плечами. — Справок не нужно?
— Нет!
— Никаких?
— Никаких, потому что такой баронской фамилии нет в России. Я приеду из-за границы.
— Да.
Хозяин сделал опять значительную мину:
— Стало быть, заграничный? Только это будет стоить еще дороже.
— Я заплачу, когда все будет готово…
— Хорошо-с!
— Только — когда?
— Он будет готов через неделю.
— Прощайте!
— До свидания-с!.. Кланяйтесь от меня господину Богданову.
— Хорошо.
Фамилией Богданова было подписано письмо, которое подал Андрюшка.

Господин Богданов

На одной из людных улиц есть маленькая табачная лавочка. Начиная с покосившейся грязной вывески и кончая количеством товара, все говорило о бедности ее хозяина, вероятно, какого-нибудь бедняги, перебивающегося со дня на день медными копейками. Однако, несмотря на убожество своего магазина, содержатель его, некто Богданов, человек средних лет, с лысиной и брюшком, имел вид рантье с более солидной суммой дохода.
Зимою он сидел за прилавком в дорогой енотовой шубе, сквозь распах которой виднелась массивная золотая цепь.
Иногда в целый день торговля его не превышала двугривенного, а он не унывал.
Сытое, не по летам здоровое лицо его всегда имело несколько ироничное выражение.
Даже редким своим покупателям он подавал и завертывал товар как-то лениво и неохотно, словно он делал милость, после чего они уже не приходили в другой раз, но зато иногда поодаль этого магазина останавливались собственные экипажи и богатые господа обоего пола входили в эту запачканную дверь с сильно звенящим колокольчиком и подолгу не выходили оттуда.
Короче говоря, Богданов занимался ростовщичеством и на этом поприще пользовался большой популярностью в столичном свете и в среде ‘веселого Петербурга’.
Этот ‘толстый паук’, как называли его, знал наперечет все сколько-нибудь видные фамилии, и не только знал их поименно, но и все интимные тайны каждой семьи.
Клиенты его, в свою очередь, тоже знали, что от него ничего нельзя укрыть, раз ему выдан вексель, и с первой же минуты, как только попадали в его руки, добровольно давали себя опутать крепкой паутиной.
В общем, это была довольно темная личность.
Само тесное знакомство его с подделывателем паспортов и векселей уже говорило в пользу того, что этому джентльмену давно пора бы прогуляться по широкой Владимирке. Между прочим, Богданов был когда-то одним из агентов Померанцева и узнал тогда же, что убийца его есть не кто иной, как новый агент Андрей Курицын.
Знавал он и Алексея Колечкина, через которого однажды и познакомился с Андрюшкой.
Последний сразу произвел на него благоприятное впечатление, и старый мошенник, как артист, пришел в восхищение от этого продукта и воплощения петербургского омута.
— Помните, будущий граф, — сказал он Курицыну со своей обычной кривой улыбкой, — что я ваш друг искренний, и, если вам что-нибудь понадобится, к вашим услугам мое полное содействие…
И он стал с удовольствием следить за отчаянными выходками юноши, пророча ему все с большей и большей уверенностью блестящую будущность.
Господин Богданов в особенности был восхищен одним проектом Андрюшки, собственно, это было нечто вроде опыта циркуляра ко всем ему подобным с целью сплочения их в общество.
Надо сказать, что по происхождению своему господин Богданов был незаконный сын знатного господина.
Выслушав однажды рассказ матери о тех ужасных минутах, которые она пережила, страдая от позора и сознания, что носимое ею дитя будет обречено на кличку незаконнорожденного, Дмитрий Богданов еще мальчишкой сжал кулаки и поклялся отомстить всем этим жуирам, кидающим женщину на арену какого-то отвратительного вида спорта.
Когда мать умерла, отец его через своего камердинера прислал ему небольшую сумму денег и объявил, что все дальнейшее считает оконченным и чтобы он, Богданов, забыл о его существовании, так как ныне он вступает в законный брак и не хочет быть скомпрометированным.
Первым движением юноши было исколотить посланного и швырнуть ему деньги, но он тотчас же одумался и, не сказав ни слова, расписался в получении этой последней подачки.
‘Хорошо, — подумал он, — эти деньги послужат мне на пользу. Ты сам присылаешь мне нож, которым я тебя должен потом зарезать’.
И вслух он сухо сказал камердинеру:
— Поблагодарите!
Старый лакей ушел, а он сел у окна и надолго задумался.
Он думал теперь о том, как отомстить посылающему.
Он имел уже сведения, что дела его очень плохи и что он женится ради исправления их, но этот брак можно расстроить.
И он расстроил его.
Как это удалось ему, рассказывать долго, да оно, пожалуй, мало и относится к нашему повествованию, но факт тот, что жуир начал впадать в нищету и обременять долгами свое единственное уцелевшее имущество, большую загородную дачу, где он теперь и жил.
Тем временем сумма, присланная сыну, успела удесятериться, благодаря ловким операциям.
Еще год терпения и самых отчаянных спекуляций — и она могла обратиться в крупную сумму, на которую он мог скупить векселя ненавистного человека и прогнать его из единственного убежища.
Но тот, узнав вовремя о замыслах своего побочного сына, о замыслах, окрыленных непримиримой ненавистью и жаждой мщения, вынул в одно доброе утро револьвер и хладнокровно разрядил его себе в висок.
Месть была окончена, но зато ремесло ростовщика так и осталось специальностью Богданова. Он находил неизъяснимое удовольствие видеть, как щеки бонтонного жуира при появлении его покрывались смертельною бледностью. И он был неумолим со своей загадочной саркастической улыбкой. Теперь читателю, быть может, станет ясно, почему он сошелся с Андрюшкой.
В конце концов они стали даже друзья.
Однажды, уже после всех вышеописанных инцидентов, Андрюшка зашел к нему и сел на стул около кассы.
— Прочтите вот это, господин Богданов, это тот проект нашего нового общества.
Богданов взял в руки бумагу, долго со вниманием пробегал строки и, когда окончил, улыбнулся:
— А это что? Ваш будущий псевдоним?
— Да, — ответил Андрюшка, опустив голову.
В конце проекта была подпись:
Русский Рокамболь.

‘Паутинник’

Мрачный кирпичный дом был очень некрасив, потому что облупившиеся карнизы и треснувшие стекла окон придавали ему вид старой запущенной казармы.
На самом же деле это была одна из тех петербургских трущоб, где население представляло собой сборище бродяг обоего пола.
Когда-то оно имело еще более ужасный вид, но в один прекрасный день (тоже довольно давно) дом этот был оцеплен и произведена была тщательная ‘очистка’.
Власти обрели тут много неожиданного.
Лица, в поисках которых тщетно тратилась энергия сыскных агентов, преспокойно обитали тут частью под чужими именами, частью совсем без всяких свидетельств на жительство. После этого мрачный дом обрел на некоторое время другую физиономию.
С внешней стороны он подвергнут был ремонту, а внутри заселен семьями бедных ремесленников.
В нижнем этаже приютились кузница и лудильное заведение, на верхних окнах появились бумажные сапожки, ножницы и модные картинки.
Угрюмый двор, на котором ночью мигали два керосиновых фонаря, тоже стал немного поопрятнее, но все это было ненадолго.
Не прошло и трех лет, как в излюбленную трущобу стали являться ее прежние обитатели, и опять замелькали по черным вонючим лестницам подозрительные субъекты, а в квартирах под всевозможными прикрытиями стали происходить сборища, цели которых были настолько же определенны, насколько и разнообразны.
Во втором этаже большого надворного флигеля была одна квартира, отличавшаяся своими размерами.
В особенности громадная была зала в полтора света, отчего на фасаде виднелись круглые оконца над рядом больших венецианских.
Квартира эта, однако, была заселена нанимателями углов, и в обыкновенное время зала являла довольно оригинальное зрелище.
Нечто подобное представляет собой Михайловский манеж, где по временам бывают выставки и народные гулянья.
По стенам, изукрашенным жалкими остатками багетов и орнаментов, лепились какие-то лари, сколоченные из досок, местами эти последние прерывались подобием стойл, где так же, как и в первых, ютились грязные постели и рядом с ними не поддающийся описанию хлам.
Днем тут было всегда шумно. Обитатели ларей и стойл наполняли своды залы своим говором и стуком.
Посередине залы тянулся ряд четверных коек, таких, на которых среди разгородок лежало по четыре соломенных тюфяка изголовьями внутрь.
Над всем этим хаосом с облупившегося расписного потолка густо спускались длинные нити паутины, напоминая опрокинутую ниву колосьев, при каждом дуновении из входной двери приходящую в бурное движение.
Однажды в это помещение часов около двух ночи, когда тут происходила особенно оживленная деятельность, вошел красивый молодой человек в одежде мастерового.
Однако благородные черты его немного мрачного лица заставляли думать, что этот костюм и даже эти чересчур густые бакенбарды есть не что иное, как гримировка.
Надо сказать сперва, что неделю назад все население ‘Паутинника’ (так называли эту залу) было взволновано слухом, что на днях эту залу целиком снимает какой-то ‘делец’ для устройства тут каких-то важных сборищ по большому делу…
Кто этот ‘делец’ и каково дело, требующее собраний именно в этой зале, никто не знал, но всем известно было только одно, что бывший портерщик Калиныч, а теперь квартирохозяин ‘Паутинника’ вошел уже в соглашение с таинственным дельцом и предлагает от имени последнего довольно крупную сумму для раздела между выселяемыми квартирантами.
Благодаря солидности премии за очищение квартиры обитатели все без исключения выразили согласие переселиться.
Когда незнакомец вошел, сотня глаз устремилась на него с вопросительным любопытством.
Некоторые даже выражали тревогу, потому что всякий незнакомый посетитель тут принимался за агента сыскной полиции.
Но когда вошедший спросил, дома ли Калиныч, и прошел из залы в боковую комнату, которую тот занимал собственной персоной, начались самые оживленные и шумные толки.
Некоторые стали строить догадки, не тот ли это ‘делец’, про которого говорил Калиныч.
Только один субъект лежал неподвижно на серединной койке и, зорко оглядев вошедшего, улыбнулся.
— Кажется, он? — прошептал субъект и стал прислушиваться к тому, что говорилось кругом.
Это был человек высокого роста, с широким лбом и близорукими глазами.
При взгляде на него нельзя было ошибиться, что это захудалый интеллигент, происхождением не то семинарист, не то отставной чиновник среднего класса. Зорко проследив вошедшего до самой двери, ведущей в ‘фатеру’ хозяина, он закинул руки за голову и растянулся с видом полной беспечности, но глаза его приняли задумчивое выражение, и, судя по движению их, можно было догадаться, что обладатель их силится что-то вспомнить.
‘Да, положительно это он, — решил субъект, — хотя тогда у него были рыжие баки, а теперь черные, но зато лицо свое он изменил слишком мало, что для умного и дельного человека слишком глупо’.
Но чтобы не мистифицировать далее читателя, вкратце передадим следующую историю, в которой оба незнакомца окажутся нашими старыми знакомыми.
Игорный салон господина Флирта одно время посещал некто Степанидин.
Посещал он, впрочем, очень недолго и, проиграв средним числом около пяти тысяч, скрылся и более не появлялся.
С виду это был высокий сутуловатый мужчина… да проще сказать, это и был тот самый субъект, который покоится в настоящее время на одной из коек ‘Паутинника’.
В вошедшем он узнал господина Карицкого, этого счастливого игрока, обращавшего в свое время на себя всеобщее внимание, как беспроигрышного понтера на таинственную двойку пик. Андрюшка, однако же, не знал по фамилии такого скромного и неприметного игрока, каким был Степанидин, несмотря на то что был давно наблюдаем завистливыми взорами несчастливца.
Теперь Степанидин, окончательно проигравшийся и впавший в глубокую нищету, узнал Андрюшку.
Есть положения, в которых неудачники, перейдя все стадии злополучия, теряют последний остаток гордости и уже с животным отупением хватаются за всякий мизерный повод, ища в нем чего-то вроде исхода. Они, приниженно кланяясь, останавливают на улице былых знакомых, они идут рядом с фамильярной навязчивостью и бог знает зачем торопливо напоминают об обстоятельствах мимолетного знакомства…
Степанидин, занимательную историю которого мы имеем в виду рассказать ниже, вознамерился подойти к Андрюшке, когда тот будет проходить обратно. Но он не знал пока, что бы такое сказать ему, с чего начать…
Степанидин гораздо ранее Андрюшки прекратил свои посещения салона Флирта и поэтому не знал, что имя Карицкого давно уже отождествлено с именем убийцы Померанцева и двойника графа Павла.
Безвыходно живя последнее время в ‘Паутиннике’ и вполне ассимилировавшись с его средой и интересами, Степанидин решительно потерял связь с миром своего прошлого.
Однако и во времена посещения игорного салона Степанидин смотрел на Карицкого подозрительно.
Ему всегда казалось, что этот человек носит с собой какую-то тайну не только своего прошлого, но и настоящего. Тогда он сторонился от него и несколько раз даже высказывал свои подозрения Флирту, которого почему-то считал человеком почтенным, но последний только улыбался и отвечал весьма малозначительным коротким мычанием.
В настоящую же минуту, когда жизнь и ее обстоятельства окончательно исковеркали первоначальную природу Степанидина, он, хотя и видел в самом появлении Карицкого подтверждение своих предположений, тем не менее обрадовался этой встрече и решил, что знакомство с этим человеком, кто бы он ни был, может ему принести только пользу.
Знакомство это должно было натолкнуть его на какой-нибудь решительный шаг, совершение которого бок о бок с таким человеком, как Карицкий, должно иметь девяносто шансов на успех.

Старые приятели

Калиныч хранил в тайне то громадное предприятие, которое доверил ему Андрюшка и ради которого ‘снималась’ эта зала целиком.
Уже одно то кредитировало Андрюшку в глазах бывшего портерщика, что, очевидно, убийца Померанцева, этот Рокамболь, как называл его покойный, не стесняется, по-видимому, в деньгах и сорит ими направо и налево.
А тот, кто, несмотря на все минувшие препятствия, остается бодр и энергичен, тот заслуживает полного расположения и кредита со стороны таких людей, каким был Калиныч.
Его подкупило в пользу Андрюшки еще и то обстоятельство, что ловкий парень первым явился к нему, коротко и ясно передал свой грандиозный план и не то что попросил, а потребовал его содействия.
И как сверкали его черные гордые глаза, как повелительно хорош был он в эту минуту!..
Не повиноваться такому человеку невозможно.
Есть натуры, которым покоряется все.
Обаяние их заключается именно в блеске глаз, в жестах, дикции и красноречии.
И Терентьева, и Калиныч, и все, кто сталкивался с Андрюшкой, с первых же минут начинали чувствовать всю его неотразимость.
Даже сам Алексей Колечкин чувствовал двойную тяжесть на душе. Боязнь за свою шкуру мешалась с ‘невольным влечением’ к своему бывшему приятелю.
Влечение это действительно было какое-то безотчетное, почти физическое.
Алексей Колечкин, проживая за семьюдесятью замками, как он сам говорил, ссорясь и временами, от нечего делать, дерясь с Маринкой, отдал бы все свое благополучие, лишь бы вновь видеть товарища, электризовавшего его своим взглядом и увлекательной речью.
Без него теперь он опять отупел и опустился от скуки и бездействия.
Когда Андрюшка вошел в ‘фатеру’ Калиныча, последний в обществе своей чрезвычайно округлой супруги пил дымящийся чай, ловко держа блюдечко между пальцами, сложенными в форме треножника.
Комната была наполнена мебелью, увешана лубочными картинами и пропитана запахом русского жилья.
— А-а! Рокамболю наше почтение! — встретил вошедшего Калиныч.
— Здравствуй, Калиныч, — ответил Андрюшка, — ну что, как? Все согласны?
— А чего же им не быть согласными, за деньги этот народ на что хочешь согласится…
— Когда же очищать будут?
— Да вот как деньги принесешь. Раздам, значит, и в сутки духа не будет… в другой флигель переедут, я там ведь тоже снимаю фатеру, а теперь еще каретные сараи прихватил, правда, слушаться туда надо будет вниз с лестницы, но зато дешевле стоить будет… На лето им лучше и не надо, потому все равно целый день на ‘стрельбе’ [Стрельбой называется у бродяг прошение милостыни] будут.
— Я деньги принес! — тихо, но внушительно перебил Андрюшка.
— Принес? — всполошился Калиныч. — Где?
— Известно где — в кармане, — хладнокровно ответил юноша.
— Так давай!
Андрюшка молча вынул пачку ассигнаций и подал ее Калинычу.
Толстая супруга бывшего портерщика при виде денег поставила на стол полное чаем блюдечко и с тупым изумлением несколько раз перевела глаза с мужа на гостя и обратно.
— Эка денег-то!.. — наивно пробормотала она, берясь опять за блюдечко.
Но на это замечание никто не ответил.
Калиныч заявил, что сейчас переговорит со своим ‘старостой’, и вышел.
Оставшись наедине с толстой женщиной, Андрюшка вынул клочок бумаги и карандаш и, не обращая на нее никакого внимания, стал заносить какие-то цифры.
Когда Калиныч вернулся, он коротко и деловито спросил его:
— Когда?
— Послезавтра, — отвечал тот, — но надо же обмести ее, снять паутину.
— Нет, этого не надо…
— Как так?
— Паутину снимать не надо…
— Ну и ладно… Для меня это еще лучше… А вот еще, чуть не забыл… тут один жилец тебя спрашивает.
— Кто такой? — с ноткою тревоги в голосе быстро спросил Андрюшка.
— Фамилия ему Степанидин…
— Я такого не знаю.
— А он тебя знает.
Андрюшка вздрогнул бровями. Это известие несколько смутило его.
Все, кто знал его, были известны и ему, он знал всех своих соучастников и единомышленников по именам и фамилиям. Кто же этот знающий его, которого он не знает? Странно и даже несколько подозрительно…
— Что же ему надо? — спросил Андрюшка.
— Не знаю, спрашивал, не Карицкий ли ты? Я ему сказал, что, пожалуй, и так.
— Шутить не надо, Калиныч. Ты мне должен сказать, кто этот человек, иначе я опасаюсь за нас обоих.
Калиныч захохотал:
— Не беспокойся, я-то уж не из таких, чтобы упустить свою выгоду. Пока мы заодно с тобой, я не пойду против тебя да и всячески выпутывать буду. Я уже спросил его, где он тебя видел, и успокоился на этот счет. В игорном, говорит, доме каком-то, где ты на двойку пик все ставил и выигрывал.
Андрюшка слегка изменился в лице:
— Но как же он узнал меня, когда там у меня были рыжие баки, а теперь черные, да и костюм совсем другой… Это очень странно!..
Калиныч прищурился и сказал вдруг совершенно серьезно:
— Да, брат, плошать не надо, я от тебя не ожидал этого… Если уж менять харю, так менять, чтобы не узнали, а то и пачкать ее не стоит. — И, помолчав, прибавил: — Тут, однако, ничего пока плохого не может выйти, я знаю этого Степанидина и знаю, отчего он спрашивает про тебя. Это незаконный сын князя Карпатского, может быть, слышал…
При слове незаконный сын Андрюшка насторожился. Калиныч же продолжал:
— Он продулся там, в этом игорном доме, в пух. Имел от отца пять тысяч рублей и все спустил, а теперь ему жрать нечего. Вот по этому самому случаю он и осведомляется о тебе… Малый тоже теплый…
Андрюшка улыбнулся, подал руку Калинычу и, сказав, что зайдет послезавтра, вышел из комнаты.
У самых дверей его встретил молодой оборванный субъект и, заградив ему дорогу, хрипло произнес:
— Господин Карицкий…
— Что вам угодно? — спросил Андрюшка, спокойно смерив собеседника с ног до головы.
— О! Много, очень много…
— Я к вашим услугам.
— Мне хотелось бы поговорить с вами где-нибудь в другом месте.
— Пойдемте в трактир напротив.
— Очень благодарен…
— Куда же вы?
— Я сейчас возьму шляпу.
— Ага! — И Андрюшка поспешными шагами направился к выходу, чтобы как можно менее возбуждать внимание окружающих.
Выйдя, однако, за ворота дома, Андрюшка оглянулся назад, идет ли Степанидин.
Последний бежал в это время по двору, на ходу застегивая другую визитку, менее рваную, чем та, которая была в нем в первую минуту встречи.

Господин Степанидин

Трактир, про который говорил Андрюшка, был как раз напротив ворот дома, из которых вышли теперь два новых знакомых.
Перейдя улицу, оба они молча вошли в дверь, проурчавшую блоком, состоящим из веревки, продетой в колесо, и увесистого кирпича.
Внутреннее убранство заведения поразило бы самый невзыскательный взор своей грязью и убожеством, но Андрюшка, ничуть не смущаясь, прошел в соседнюю, менее людную комнату и, поместившись в углу за старым, давно уже молчаливым органом, потребовал водки и закуски.
Когда половой отошел, чтобы исполнить приказание, Андрюшка сразу обратился к Степанидину с лаконичным вопросом:
— Ну-с, что вы мне хотели сообщить… Говорите коротко и без всякого стеснения. Я сегодня имею больше дел, чем времени.
Степанидин провел рукой по волосам, отплюнулся и облокотился на стол.
— Вот что, господин Карицкий, — начал он немного нерешительным тоном, — то, что у вас теперь баки другого цвета, дает мне право предположить нечто.
— Не играйте в загадки, — угрюмо ответил Андрюшка, — и скажите коротко, что вы предполагаете.
— Я предполагаю, что вам надо скрываться…
— Совершенно верно.
— Кроме этого: что у вас важные дела.
— Совершенно верно.
— Вы, вероятно, не один же их обделываете?
— Конечно.
— У вас есть помощники, друзья, доверенные люди?
— Да.
— Присчитайте меня к числу их…
Андрюшка улыбнулся.
В это время половой подал водку и закуску.
Степанидин, выжидательно поглядев на своего собеседника, вдруг энергичным жестом схватил графин и, налив себе два стакана, выпил их один за другим.
— Я знаю, чему вы улыбаетесь, — заговорил он уже несколько хмельным голосом, — вам странно и, может быть, глупо кажется, что человек совершенно незнакомый навязывается вам в друзья и сообщники, но если бы вы с вашим очевидным умом заглянули в мою душу и вместе с тем выслушали мою короткую историю, то не усомнились бы в моем желании служить вашим интересам ради своих или, что то же самое, ради мщения!..
Андрюшка внимательно поглядел на него, а Степанидин, еще раз проведя рукой по своим белесоватым мягким прядям, продолжал:
— Я погибший человек, господин Карицкий, но я гибну не по своей вине, я игрушка судьбы, я ее остроумная шутка среди людей, к которым она относится серьезно… Я получил образование в К-ом университете и приехал сюда с головой, полной надежд и планов. Для осуществления их я вознамерился увеличить свой капиталец, который мне пожертвовал мой барин, мой отец… его сиятельство князь Иван Григорьевич Карпатский, но о судьбе этого капитала, я думаю, вы догадываетесь, видя меня в таком состоянии. У господина Флирта хорошо и счастливо играют! Я же не умел играть и не обладал никаким счастьем… Я проиграл все, в то время как вы так блестяще понтировали на знаменитую двойку пик…
Степанидин опустил голову и замолчал, а когда поднял ее, в глазах его стояли слезы… Он еще несколько секунд поглядел этими остекленевшими глазами в лицо своего собеседника и вдруг сильно ударил себя в грудь:
— В этой душонке, Карицкий, раньше было столько запросов к жизни, столько самой этой жизни и столько дьявольской гордости, что я не мог поступить иначе, как поставить на карту все. Если бы я выиграл, я бы достиг своего, я бы отплатил пустившему меня на свет с патентом позора!..
Степанидин опять замолчал и вдруг схватился обеими руками за голову:
— О, черт возьми! А это? Это было последним ударом, который окончательно упрочил во мне жажду отмщения… Я был влюблен и уже надеялся быть счастливым, принимая сожаление за ответное чувство, но в тот день, когда я, весь дрожа от страха, вымолвил слово о своих намерениях, мне улыбнулись в лицо с гордостью и дерзостью, достойной этой спесивой семьи… Мне ответили вопросом: ‘Скажите, отчего у вас женская фамилия?’ Я побагровел и выбежал вон из проклятого дома…
— Хорошо-с! — перебил Андрюшка тоном врача, которому пациент рассказал все необходимые симптомы для распознания его болезни. — Хорошо-с, я вас понимаю… и эта… эта встреча моя с вами очень кстати, месть ваша будет удовлетворена, потому что судьба натолкнула вас на человека, который готов сам служить до последнего издыхания интересам именно такой же мести.
— Вы? — вскинулся Степанидин. — Я так и догадывался… Нет, впрочем, я не догадывался, но теперь в эту минуту поклянусь, что ваши слова — сущая правда…
— Постойте! Не перебивайте меня, — заметил Андрюшка, — я вам уже говорил, что у меня сегодня больше дел, чем времени, а я сейчас сообщу вам нечто важное. Слушайте меня со вниманием. Вы слыхали, может быть, что ‘Паутинник’ очищается от жильцов.
— Как же, слышал.
— ‘Паутинник’ будет местом сборища одного сообщества, цель которого совершенно тождественна с вашей целью, в достижении которой вы отчаялись, благодаря проигрышу. Послезавтра первое собрание… Завтра ‘Паутинник’ будет свободен от постояльцев… Вот вам лично на переезд.
Андрюшка положил на стол две десятирублевки.
— Послезавтра в два часа ночи!.. А теперь прощайте.
Он встал, бросил рубль на поднос со снедью и быстро направился к выходу.
Степанидин долго смотрел на входную дверь, за которой скрылся тот, который воскресил теперь в его душе все угасшие уже было надежды.
Потом он налил себе остаток из графина и, выпив, облокотился на грязную скатерть в тупой, неподвижной задумчивости.

Сборище в ‘Паутиннике’

Часов около двух ночи в ворота угрюмого дома одна за другой входили темные фигуры и исчезали во мраке двора.
Тут они сворачивали налево, входили в подъезд и, поднявшись во второй этаж, скрывались за дверью.
У входа их встречал Калиныч, отбирая жетоны, символические клочки бумаги и прочие доказательства права на вход.
После этого гости входили в залу, представлявшую собой редкое зрелище.
На левой стене висел фонарь, на единственном столе стоял другой такой же фонарь, и оба они составляли единственные светильники на всю громадную залу. Вследствие этого в углах ее царил густой мрак, и фигуры, выступающие то в полосу слабого света, то исчезающие во тьме, походили на тени, избравшие местом своей ночной прогулки эту покинутую барскую залу.
Тут были и женщины, но мужчины преобладали.
По большей части это были оборванцы с испитыми лицами и выражением бесконечной решимости в недобрых глазах.
Чаще всех появлялась в полосе света фигура господина Степанидина, он бродил по зале, заложив руки за спину и чутко оборачиваясь при каждом стуке входной двери.
Все, очевидно, ожидали кого-то в полном безмолвии.
Только и слышны были шаги, но голосов не было слышно. Никто не говорил ни с кем, отчасти потому, что все были друг другу незнакомы, а более потому, что тревога ожидания, выражавшаяся на всех лицах, была уж слишком обострена. Впрочем, пять человек, то входившие, то выходившие из комнаты Калиныча, вели между собой беседу шепотом, походя хлопотливостью своих движений и зоркими взглядами, которыми они окидывали толпу, на распорядителей какого-нибудь танцевального вечера.
Проходили минуты, прошло полчаса, но ничто не нарушало тишины сборища и его общего типа.
Только иногда кто-нибудь подходил к Калинычу и спрашивал: ‘Скоро ли он придет?’ На что бывший портерщик только пожимал плечами.
Но вот наконец вошел какой-то человек, лицо которого было окутано шарфом сверх воротника.
Человек этот был встречен распорядителями и быстро прошел в комнату Калиныча, как артист, проходящий сквозь публику в уборную, из которой он должен появиться на сцену.
— Он! Он! — проговорило несколько голосов, и то же слово шепотом пробежало в толпе, которая начала группироваться около двух фонарей.
Теперь, окинув толпу взглядом, численность ее можно было определить человек в пятьдесят.
Несколько минут толпа эта стояла неподвижно, устремив взоры на дверь комнаты Калиныча.
Но вот дверь эта отворилась, и человек в маске вышел в залу, сопровождаемый пятью другими с открытыми лицами.
Он подошел к толпе и, встав вне полосы света, прямо начал:
— Господа, пять моих главных помощников и товарищей собрали вас сюда для очень важного дела. Все вы без всяких определенных средств к существованию, у всех вас есть в прошлом одна и та же печальная история незаконного рождения, вследствие которой большею частью вы и очутились в таком положении. Ознакомившись с этой историей каждого из находящихся тут, я собрал вас с тем, чтобы предложить вам выход из вашего тяжелого положения. Выход этот всецело в моих руках, от вас же я требую только безусловного послушания и пунктуального исполнения того, что на вас будет возложено. Требую это я во имя вашей же пользы, которая теперь является делом общим. Каждый, провинившийся в измене или непослушании, будет судим всем обществом, как причинивший вред не только себе одному, но всем вам, решившимся заключить союз под моим руководством. Если вы будете верны и послушны, если вы не уклонитесь от той решимости, которая собрала вас сюда, бедствиям вашим придет скоро конец. Вот все, что я могу сказать вам сегодня и ради чего я собрал вас. Затем прошу вас сложить на этот стол те подробные записки о вашем прошлом, с которыми вы должны были явиться сюда. Их примут знакомые вам агенты мои, из числа вот этих пяти, которые стоят рядом со мною, более прибавить я ничего не имею. Помощники мои могут ответить вам в случае надобности на все могущие возникнуть вопросы.
Андрюшка (это был он) поклонился и в сопровождении Калиныча ушел в его комнату. Толпа зашевелилась и стала складывать листы бумаги и тетрадки на пять кучек, по числу главных агентов. Лица были суровы и полны того значительного выражения, которое обыкновенно предшествует всякому начинанию.
Тетрадки и листы бумаги заключали в себе подробные и откровенные рассказы о прошлом каждого, с указанием отцов и матерей, виновных в факте незаконного рождения.
Обширное ‘дело’, затеянное Андрюшкой, было, безусловно, выгодно. Негодяй недаром возлагал на него самые блестящие надежды.
Собирая у себя нужный ему материал, он действительно начинал новое крупное дело, которое в ловких руках его могло доставить обильную жатву.
И жатва эта почти всецело должна была остаться в его руках.
— Ты бойко говоришь! — сказал ему Калиныч, когда они вошли в его комнату.
— Я ровно ничего не сказал, — отвечал Андрюшка, — но мне, по моим соображениям, необходимо было собрать их и сказать именно это ‘ничего’, чтобы они поняли, что это дело — общее дело…
— То есть наше с тобой! — усмехнулся Калиныч.
Андрюшка молча кивнул.
Потом он надел пальто и, закутывая лицо шарфом, отдал Калинычу шепотом приказание, чтобы публика была выпущена только через час после его ухода.
Это необходимо было ради предосторожности.
Сказав это, Андрюшка закрыл голову шарфом и в сопровождении Калиныча быстро прошел через залу, в толпе которой при его появлении опять пробежал тихий ропот.

Пять главных агентов

На другой день рано поутру в роскошную гостиную Андрюшки собрались четыре человека, пятый был некто Лепешкин, проживающий при нем в качестве лакея.
Андрюшка немного проспал, и поэтому собравшимся пришлось ожидать, пока он оденется.
В это время мы можем сказать несколько слов о каждом.
Начнем с господина Лепешкина. Это высокий, плечистый парень, с красно-рыжими волосами и сильно горбатым носом. Лицо его слегка попорчено веснушками, небольшие карие глаза дышат энергией, наглостью и злобой.
Это чадо воспитательного дома, с ранних лет прошедшее, что называется, огонь и воду.
Лицо его вполне отражает душу, мутный застой которой ни разу не взволновало ни одно светлое ощущение.
Озлобившись, этот человек был готов на все.
Он обладал железным характером и уважал то же в Андрюшке, которого теперь сделался главным сообщником, играя роль лакея.
Лепешкин не получил никакого образования, но был грамотен и начитан, что в соединении с природным умом и способностями делало его человеком почти культурным.
В прошлом его было множество делишек и дел, о которых никто не знал, кроме него самого.
Остальные четыре агента: два Богдановых, 1-й и 2-й, Трифонов и Кутузов — были того же происхождения и выглядели личностями, с которыми неприятно встретиться в глухом переулке.
В особенности был внушителен широкоплечий, низкорослый и весь обросший волосами Кутузов. Лицо его имело зверское выражение, что вполне соответствовало его душевным качествам.
Трифонов поражал интеллигентностью своего лица. Это был высокого роста брюнет с модной эспаньолкой, в пестром костюме, со всеми претензиями на тон и моду. Он отличался качествами самого ловкого плута и без всякой улыбки уверял, что всякого рода плутовство — его профессия по призванию. В ярких глазах его светился ум и проницательность. По ремеслу он — золотых дел мастер, но был одно время парикмахером, а в заключение приказчиком книжной лавки, откуда скрылся с довольно крупной денежной кражей.
Двое Богдановых, по странной случайности очень похожие один на другого и с лица, и по складу характера, были из людей, легко подпадающих под чужое влияние и не могущих жить без него. Они стали рабы Андрюшки с первой встречи и пошли за ним с искренностью накормленных бродячих собак. Андрюшка очень высоко ценил это их качество.
Все они сидели молча, покуривая папиросы и каждый имея под мышкой сверток бумаг.
Наконец дверь отворилась, и вышел Лепешкин.
Он отобрал от всех свертки и ушел с ними в кабинет, Андрюшка уже сидел за столом.
Получив ‘бумаги’, он начал тщательно проглядывать их по группам.
На страницах этих бумаг были отмечены имена, место жительства и ‘особые условия’ лиц, так или иначе подлежащих эксплуатации мошеннической шайки.
Все это был неоцененный материал для Андрюшки.
Это была гора золотого песку, который надо было очистить от суррогатов и получить чистый драгоценный металл.
Проглядывая страницы, он дьявольски улыбался, когда наружу выступали подробности, дающие возможность крупного шантажа. О, теперь он будет богат! Теперь ему не надо больше ничего, ничего!

Нежданное наследство

При содействии баронессы фон Шток новобрачные Павел и Марья Петровна Радищевы устроились очень мило.
Квартира их не была обширна, но вся обстановка дышала вкусом и изяществом.
В одной из второстепенных комнат жила старуха графиня.
Она страшно изменилась за последнее время, и было очевидно, что дни ее уже сочтены.
Смерть Иеронима Ивановича так подействовала на нее, что она надолго слегла в постель.
В особенности ее ужасало, что Иероним зарезался ножом из ее собственного бювара.
Она скрывала от сына, но втайне терзалась муками любви к памяти этого человека.
Только после смерти его она поняла, какое сильное чувство связывало ее с ним.
Теперь она искренно желала умереть.
Сына она видела счастливым, и для нее уже больше ничего не оставалось в этой жизни.
Так срубленное дерево живет еще некоторое время какой-то инерцией жизни. Оно сохраняет весь внешний вид свой, но вот листья начинают сохнуть, ветки опускаться, и тихо, тихо внедряется смерть в пахучую кущу, посылающую солнцу последний аромат своего последнего дыхания.
Павел Иеронимович мог и действительно назвать себя счастливым.
Он нашел в Марье Петровне умную и любящую жену, с которой предвиделась бесконечная вереница золотых дней.
В средствах он тоже не нуждался.
Добрая Анна Карловна предоставляла молодым все необходимое для их удобства и комфорта.
Она теперь жила ими, у добродетельных и одиноких женщин в преклонные годы является потребность такой жизни. Они избирают предмет своей последней привязанности и посвящают ему все интересы своих последних дней.
Об одном скучал Павел — это о деятельности.
Он не решался поступить на службу, боясь, что сухое канцелярское дело покажется для его живой и полной энергии натуры недостаточным.
Но однажды он нашел, что должность судебного следователя, например, была бы по нему, остановившись на этой мысли, он и осуществил ее, поступив кандидатом к одному из старых судебных следователей.
Иногда, сидя в камере и присутствуя при допросах, он осознавал, что его мысль с содроганием останавливалась на пропавшем без следа его двойнике и брате по крови, но он старался отогнать ее, считая все связи с этим ужасным человеком порванными.
Юноша не хотел сознаться, что, отгоняя эту мысль, он не хотел думать о возможности существования для него опасности в будущем. Ему страшно было предположить, что этот человек все-таки держит в руках его счастье и каждую минуту может разбить его с таким же дьявольским умением, как это он делал раньше. Иногда Павлу казалось даже, что он чересчур малодушен, что он трус даже, что ему не молчать следует, а, наоборот, выступить на борьбу с этим исчадием мрака, парализуя где возможно его тлетворное влияние и пресекая в корне возникающие преступления…
Но дни шли, и впечатления сменялись впечатлениями, заслоняя этот сосущий душу вопрос.
В особенности отодвинули его на последний план два обстоятельства.
Первое заключалось в том, что в один из вечеров, сидя за роялем, Марья Петровна вдруг встала и, меняясь в лице, подошла к мужу…
— Теперь нет сомнения, — сказала она тихо, — да, я делаюсь матерью. Сейчас в первый раз я это почувствовала…
Павел тоже изменился в лице и с приливом какого-то неизъяснимо глубокого чувства обнял жену.
Другое обстоятельство было такого рода.
Однажды, совершенно неожиданно, Павел получил повестку из провинции, которой он приглашался явиться немедленно в город Н. для утверждения в правах наследства по имениям и капиталу своего троюродного дяди, князя Карпатского.
Павел был чрезвычайно удивлен. Он никогда даже не слыхал этой фамилии и подумал, что тут какая-нибудь ошибка или недоразумение.
Но вслед за тем, когда он поехал к баронессе фон Шток и услышал от нее, что у него действительно есть такой дядя, он решил ехать.
Стороной он узнал, что состояние покойного князя громадное и простирается до десятка миллионов.
Однако отъезду его помешала внезапная болезнь Марьи Петровны, и потому он решился до времени выдать доверенность отцу ее.
Старик Петров приехал сияющий, он только что узнал из достоверных источников, что наследство это превышает даже десять миллионов.
— Что же ты не едешь? — набросился он на Павла. — Ей-богу, подобная беспечность непростительна.
— Это не уйдет, — отвечал довольно хладнокровно молодой человек, — а вот меня пугает, что Маруся немного нездорова. Впрочем, доктор говорил, что это обыкновенная предвесенняя лихорадка. Однако все-таки я думаю лучше попросить вас съездить туда, а не ехать самому.
— Что ж, изволь, я к твоим услугам, — отвечал Петров.
Ровно через сутки Петров выехал в Н., но в этот же день Марья Петровна застала мужа в кабинете бледного как полотно, с опущенным письмом в руках.
Павел был так погружен в какое-то тяжелое раздумье, что не заметил появления жены в кабинете и, воображая себя наедине, громко, с отчаянием произносил:
— Опять он!.. Опять он!..

Письмо

— Что это значит? — спросила Марья Петровна. — Кто — он?
Павел вздрогнул и скомкал письмо.
— Ничего, ничего, это так!.. — начал было он, силясь улыбнуться, но жена строго перебила его:
— Ты что-то скрываешь от меня, Павел? Это нехорошо, наши отношения вовсе не таковы, чтобы иметь друг от друга секреты.
Павел тихо и ласково взял жену за руку. В глазах его, печально устремленных на нее, светилась какая-то затаенная, но твердая решимость…
— Послушай, Маруся… Есть маленькая неприятность, но ты в твоем положении не должна интересоваться ею. Всякий пустяк, могущий взволновать тебя, отразится на нашем ребенке. Прошу тебя поэтому: не расспрашивай меня.
— Что? Не расспрашивать?! — горячо кинулась к нему Марья Петровна. — Мне не расспрашивать тебя, когда я вижу, что лицо твое взволнованно и ты шепчешь: ‘Опять он!..’ Нет, это выше моих сил… Ты должен мне все рассказать, если сама судьба столкнула меня с тобой в эту минуту… Говори, кто этот он. Не брат ли опять?
— Ну что ж, ты угадала! — силясь опять улыбнуться, сказал Павел.
— Это письмо от него?
— От него.
— Что же он хочет от тебя еще?
— Он хочет, чтобы я его уничтожил! — произнес Павел, сверкнув глазами, и в эту минуту тождество его с Андрюшкой стало поразительным.
Молодая графиня выпрямилась:
— Покажи мне письмо!
— Ты только напрасно взволнуешь себя.
— Покажи!
Павел протянул письмо и ласково привлек жену к себе на колени, пока она жадными глазами пробегала по строкам.
Письмо было следующего содержания:

‘Ваше сиятельство граф Павел Иеронимович!

Судьба ниспослала новое счастье на вашу и без того счастливую голову. Вы являетесь обладателем миллионного наследства, того самого наследства, которое по праву принадлежит не вам, а такому же несчастливцу, такой же игрушке судьбы, как и я. Я извещаю вас по доверию его, что вы должны отказаться от половины этого наследства в пользу того, кто явится неопровержимым представителем нравственных прав на него. Вы, как воплощенная добродетель, удвоенная ореолом культуры, должны понять, что человек не виноват в своем бесправии. Если бы он был законным сыном покойного князя Карпатского, вы бы не были в эту минуту так счастливы, а если прибавить к этому факт и мое существование, то вы должны были бы поделиться и со мною. Короче говоря, если вы откажетесь от исполнения моего требования, мы с вами будем иметь личные и весьма короткие расчеты. Я убью вас непременно, в чем даю клятву. Я не виноват, что вы вновь стали на моем пути!..

Андрей Курицын.

P. S. Ответ бросьте из форточки вашего кабинета ровно в час ночи. Если вы вздумаете схватить посыльного, то вы, ровно ничего не узнав обо мне, заслужите только скорейшую смерть’.
Бледная как полотно, выронила письмо Марья Петровна и, тяжело дыша, словно собираясь разразиться громкими рыданиями, прильнула к плечу мужа.
Павел крепко обнял ее, и опять они несколько минут просидели молча.
Первый заговорил Павел:
— Что ж, исполнить его просьбу?
— Ни за что! — вдруг твердо сказала Марья Петровна, и даже губы ее презрительно сложились в ответ на слова мужа. — Ты хочешь купить наше спокойствие, ты хочешь дать средства страшному человеку во имя ограждения себя и семьи… Я этого не ожидала от тебя, Павел…
— Значит, ты мне предлагаешь бороться с ним?.. О, Маруся, спасибо тебе за это разрешение, оно развязывает мне руки и еще раз бросает свет на твою высокую душу… Да, я не ошибся в тебе… Ты не из тех женщин, которые боятся борьбы, ты героиня… О, как я рад этим словам…
— Да-да, — задыхаясь от волнения, продолжала Марья Петровна, — я благословляю тебя, мой милый, дорогой, потому что я знаю, что иного исхода нет. Уничтожь его, этого демона-мстителя, потому что кровь, месть и злодейство его натура. Если бы ты дал ему то, что он требует теперь, ты не нашел бы сам покоя твоей честной душе… Жалость к этому человеку неуместна. Можно со скорбью думать о других, несправедливо поставленных судьбою в такое положение, но его жалеть нельзя… Он пишет про какого-то незаконного сына князя, ему ты, конечно, мог бы дать часть того, что ты получишь, но теперь и этого делать нельзя, не узнав предварительно, кто он, жертва или сообщник этого ужасного человека.
— Ты права, Маруся! — отвечал Павел. — Я поступлю так, как ты говоришь, я отвечу ему и кину ответ в форточку и не из боязни не схвачу его агента, а ради того, что мне самому интересно, чтобы это первое, и последнее, мое письмо к нему дошло до него.
— О, Поль, разве я сомневаюсь в твоем мужестве, — горячо ответила молодая графиня, — и знаешь что, у меня есть предчувствие, что ты выйдешь из этой борьбы победителем. А тогда счастье и спокойствие наше будут непоколебимы. Тебе эта борьба теперь представляет еще те удобства, что ты сам еще являешься лицом, до известной степени облеченным властью.
Павел крепко поцеловал жену, и темные глаза его с нежностью остановились на ее бледном, но вдохновленном идеей лице.

Ответ

Часов около двух ночи в кабинете Андрюшки горела одинокая свеча. Она бросала мрачные тени от картин, шкафов и кресел. Андрюшка, вытянув ноги, сидел перед столом в кресле и глядел на таинственно-величавую панораму неба, где яркий и полный месяц катился по гребням разорванной тучи.
Его свет проникал в комнату, побеждал тусклое мерцание свечи и падал голубыми пятнами на ковер и стены.
Лицо Андрюшки было мрачно, он глядел на эту небесную феерию и чувствовал, что угрюмые мысли его бродят и меняют свои силуэты так же зловеще, как и эти ночные облака, только с краев посеребренные сиянием.
Он не ожидал доброго ответа от своего брата, он даже думал, что посланный будет задержан и не вернется вовсе.
Мрачная душа молодого преступника была полна злобой и ненавистью.
Когда он получил от Трифонова письмо, в котором тот извещал его, что князь Карпатский всего за два дня до его прибытия скончался, а прямым наследником его признан граф Павел Радищев, он вздрогнул, как от укола.
— Ага! — сказал он вслух. — Ты опять на моем пути, что ж, поборемся вновь!.. Только с жизнью я уступлю тебе эти миллионы!..
В дверь кто-то стукнул, и она приотворилась.
Андрюшка оглянулся и увидел посланного к Павлу Радищеву с письмом в руке.
Не сказав ни слова, он схватил это письмо и разорвал конверт.
Самое возвращение посланного доказывало, что дело имело оборот благоприятный.
‘Струсил!’ — мелькнуло в голове Андрюшки, пока он раскрывал письмо, и презрительная улыбка искривила его губы.
Письмо начиналось так:
‘В последний раз я выпускаю вас из своих рук, в дальнейшем подобные смелые шаги с вашей стороны приведут вас туда, где место всем, вам подобным.
Отвечаю вам потому, что наглость ваша, превосходящая всякую меру, на этот раз была уснащена ловким соединением мошенничества с почти законным требованием. В вашем письме вы намекаете, что действуете по доверию незаконного сына князя Карпатского.
Этот последний, безусловно, мог рассчитывать на часть законом предоставленного мне наследства, если бы он, подтвердив свои права, обратился лично ко мне, без вашего содействия, чем он лишил себя всякого доверия.
Тот, кто знается и имеет дела с вами, вероятно, подобен вам, а такие чудовища, как вы, не могут быть оставляемы безнаказанными.
Будь вы бедняк и труженик, о, с каким наслаждением я признал бы в вас наизаконнейшего брата и почел бы за величайшую честь для себя, чем могу, быть полезным. Я ни секунды не задумался бы над вашим настоящим предложением мне. Я бы отдал вам то, что вы теперь требуете путем угроз, как другу, как человеку, перед которым я хотя и без вины, но все-таки виноват, виноват тем, что я счастлив, что я имею имя и положение в обществе, которых лишила вас случайность.
Теперь же, в ответ на ваше уснащенное угрозой требование, я отвечаю тоже угрозой и отказом.
Я издали уже узнал вас. Я понял, на что вы способны, и постиг весь мрак вашей погибшей души.
Исполнить вашу настоящую просьбу — значит давать в руки преступления смертоносное оружие. Я не вправе сделать этого, а в раскаяние ваше и возможность перемены жизни и образа действий — я не верю. Да и вы сами захохотали бы над моей наивностью, если бы в обмен нескольких миллионов я принял бы за чистую монету ваше фальшивое заявление о раскаянии. Нет, такие люди, как вы, не имеют органа, двигающего раскаянием. Я не вхожу в рассмотрение, кто тут виноват: вы или судьба, но я констатирую только факт.
Итак, вы понимаете, что я вызываю вас на борьбу с целью или уничтожить вас, или, если судьбе будет угодно направить на меня вашу руку, — пасть самому.

Граф Павел Радищев’.

Мрачная клятва

Сегодня отделение ‘квартиры углов’, хозяином которой состоял Калиныч, и ближайший грязный трактир были особенно многолюдны.
С самого утра во двор известного нам дома начали входить темные личности обоего пола.
Квартиранты Калиныча собирались кучками и оживленно толковали.
Сам Калиныч подходил то к той, то к другой группе и, хмуря свои густые брови, бросал несколько слов с чрезвычайно деловым и озабоченным видом.
Так деятельный капельмейстер мимически обращается то к группе скрипок, то к батарее валторн, то отрывисто приказывает барабану…
Калиныч был и действительно озабочен.
Сегодня ровно в полночь должно было состояться первое собрание организованного кружка, собравшегося сегодня для начала своей деятельности.
Главным сюжетом этой предстоящей трагикомедии, конечно, был Андрюшка, лицо для всех таинственное, почти мифическое. О нем-то и говорилось в углах, к нему и тянулось любопытство всей этой оборванной толпы, жаждущей действия и на все готовой.
В соседнем трактире за грязными столиками, уставленными бутылками пива и водки, виднелись наши старые знакомые: Степанидин, агенты Андрюшки — Трофимов, двое Богдановых и Кутузов.
Лепешкина не было видно. Все догадывались, что он, как наиболее близкий к Андрюшке, состоит при его особе.
Ходили толки, что таинственный главарь имеет несколько сот самых различных костюмов и способов гримировки, делающих его совершенно неузнаваемым. Поэтому никто никогда не может сказать, где он в данную минуту.
Может быть, он и здесь, в этой же толпе? Может быть, даже кто-нибудь сидит за столиком и разговаривает с ним, ни на минуту не подозревая, что этот собеседник и есть его таинственный и могущественный патрон.
Все эти слухи и россказни еще более электризовали и подчиняли толпу. Эти люди, которым и действительно жилось несладко на свете вследствие одного и того же общего для всех стечения обстоятельств, начинали ощущать свою силу.
В составе этой толпы было много лиц вовсе не преступных и не имеющих склонности к преступлению, а тем не менее они вошли в эту толпу под знаменем мщения и в надежде на известные выгоды.
Один из таких был Степанидин, этот обиженный наследник князя Карпатского.
А Богданов — этот ростовщик, скрывающийся за табачными ящиками, разве его могло хоть что-нибудь, кроме мести, примирить с его существованием?
И много было таких в толпе, рекрутируемой Андрюшкой.
И негодяй понял всю силу этой армии и все инстинкты, служащие ей оружием.
Он был доволен начатым делом.
Когда сумерки окончательно сгустились, ‘Паутинник’ ожил.
Беззвучно отворяющаяся дверь, около которой контролером-швейцаром стоял двадцатипудовый Калиныч, пропускала все новых и новых лиц, с жетонами на право входа, имевшими различный формат соответственно соображениям главарей и верховного начальника.
Калиныч был посвящен во все тайны этой кабалистики и смотрел на нее с вожделением и надеждой антрепренера, затеявшего беспроигрышное ‘дельце’.
Кругом было сравнительно тихо, только кое-где кто-нибудь кашлял коротко и нетерпеливо, что делало еще рельефнее молчаливую угрюмость собрания. В особенности занимал всех вопрос, для чего ровно половина залы была отгорожена перилами с узенькой калиткой посередине.
При этом по ту сторону отгородки царил такой непроницаемый мрак, что ни один из самых зорких глаз не мог разобрать, что там помещается.
Там и сям стояли темные группы людей и тихо беседовали. Женщин было мало.
Прошло около получаса какого-то неопределенного и крайне напряженного ожидания.
Но вот фонарь с рефлектором повернулся, движимый каким-то скрытым механизмом, и лучи упали в пространство, огороженное решеткой.
Ропот пробежал в толпе, и все инстинктивно приблизились к перилам, около калитки которых быстро очутились Трофимов, Кутузов и два Богдановых.
В то же самое время за перилами возник стройно сложенный человек во фраке и в маске.
При его появлении все четыре главных агента вошли в калитку, а сбоку откуда-то в полосу света вступил пятый.
Это был Лепешкин.
Они сгруппировались около человека в маске полукругом, так что один стоял сзади и двое выступали по бокам.
Человек в маске (который, как читатель догадывается, был не кто иной, как Андрюшка) после короткого молчания ровным и громким голосом сказал следующее:
— Сегодня я собрал вас для того, чтобы с этого урочного часа начать наши действия. Но сперва дело это, как и всякое другое, основанное на сплочении многих в безусловное единство, требует роковой и ненарушимой клятвы. Я первый клянусь в том, что буду всегда и везде служить интересам нашего общества, я клянусь и в том, что жажда мести не иссякнет в душе моей ни в каком случае. Отныне я принадлежу вам, точно так же, как и каждый из вас принадлежит не себе, а всем. Я, как инициатор этого дела, предоставляю только себе на собраниях наших роль председателя. Вы должны теперь все поклясться в том, что будете безусловно повиноваться распоряжениям и постановлениям нашего общего собрания, а в случае ослушания и измены провинившийся осуждается на смерть. Вы должны поклясться мне в этом.
И в эту минуту нельзя было не сознаться, что роль начальника могла бы быть при других условиях жизни его назначением.
Он внушал к себе такое невольное чувство покорности, так красивы и спокойны были его властные жесты, такой гордой породистостью дышала вся его фигура! Сотни человек, стоявших перед ним, казались его рабами.
Да и было почти так.
Субъекты эти были настолько забиты и исковерканы жизнью, были так ловко подхвачены на удочку пяти главных, часто — в ту самую минуту, когда порывалась у них последняя возможность к существованию, что, естественно, теперь, вовлеченные в какое-то дело, находящееся под эгидой этого таинственного повелителя, они увидели в нем последний исход и без всяких клятв готовились быть ему безусловно верными.
— Клянемся! — крикнули как один человек все присутствующие.
Когда вновь наступила тишина, Андрюшка продолжал:
— Конечно, клятва еще теснее связывает нас, потому что клятвопреступник ради чего бы и какой клятве ни изменил, он всегда жестоко наказывается судьбою. Есть клятвы, в защиту верности которых даже нет закона, но эти беззащитные клятвы обладают еще большей силой, так как за нарушение их карает сама судьба. Но, откинув даже это, наша клятва уже ненарушима потому, что, я думаю, в среде нас, тут собравшихся, нет ни одного, у которого в душе не кипело бы злобы на своего родителя, не захотевшего стать отцом и бросившего несчастного, беззащитного малютку на произвол судьбы и борьбы за кусок хлеба. Многие из вас чувствуют, что в жилах их течет не та кровь, которая приспособляется к тяжелому труду простолюдина, освоившегося с этим способом заработка путем вековой привычки… Многим не по силам ужасная участь, ведущая их короткой дорогой к болезни и преждевременной смерти. Так разве надо клясться в том, чтобы искренно желать вернуть себе благополучие? А благополучие это может прийти только тогда, когда вы все доверите свои судьбы в мои руки, повинуясь мне слепо и беспрекословно…
Андрюшка умолк и, сойдя с возвышения, быстро прошел в комнату Калиныча. Собрание медленно стало расходиться. Агенты наблюдали.

Для него

Тихо угасла вечерняя заря.
Три дерева стояли погруженные в сон.
Голые ветки их, неподвижно протянутые друг к другу, отражались в большой талой луже, окружавшей их корни, но жизнь уже пробудилась на них в миллионе маленьких черных почек.
Черный лес невдалеке тоже дремал.
Только время от времени спросонья каркала галка или в глубине чащи раздавался какой-то шум, бог весть от чего происходящий.
По извилистому проселку, ведущему к шоссе, которое в свою очередь вело в Петербург, шли двое, мужчина и женщина, оба одетые в крестьянские костюмы. Это были Терентьева и Андрюшка.
Они встретились недавно.
Андрюшка догнал Елену Николаевну…
Они молча подошли к трем деревьям и, перешагнув через узкую часть лужи, уселись на сухой площадке около самых стволов.
Серп месяца бросал свой робкий слабый свет на их лица.
Прекрасное лицо Терентьевой было бледно.
— Елена, — через некоторое время начал Андрюшка, — дела мои очень плохи, проклятый братец преследует меня не на шутку, из пяти моих квартир безопасных осталось только две… А главное… главное — это полное отсутствие денег… Наше общество требует расходов, а денег нет!..
— О, если бы я могла достать! — с тоскою воскликнула Терентьева. — Разве украсть у отца?.. — подняла она вдруг голову, блестящими глазами заглянув в лицо Андрюшки.
— И бежать потом?.. — тихо добавил он.
— С тобой?
— Конечно…
— Хорошо, завтра же у тебя будут деньги… Ну, полно, не смотри же так грустно… У отца в несгораемом шкафу громадная сумма…
— О, если бы это удалось тебе!
— Удастся, — тихо сказала Терентьева.
Так и было решено: она должна была на рассвете принести деньги на одну из квартир.
Вернувшись домой, Терентьева, по обыкновению, солгала, сказав еще не спавшему старику, что она была в театре и там встретила семейство одной из своих подруг по пансиону и поехала к ней ужинать.
Старик удовлетворился этим ответом и вскоре лег спать.
Чутко прислушиваясь из будуара, Елена Николаевна слышала, как вышел из кабинета отца камердинер, приходивший каждый вечер раздевать его. Шаги его, тихо проскрипев по зале, смолкли где-то около людской.
Еще полчаса — и в доме воцарилась мертвая тишина.
— Пора! — сказала сама себе Терентьева, и сердце ее забилось так сильно, что ей казалось, она слышит в тишине комнаты его стук.
Она потушила свечу и остановилась в дверях своей комнаты. На минуту ее взяла нерешительность, не то чтобы нерешительность, она твердо решилась на кражу, но какое-то странное чувство тоски.
Перед глазами ее вдруг мелькнули картины детства, картины беззаветной любви к ней отца, и ей хотелось зарыдать.
Слезы выступили на глаза, и она сжала грудь руками, как бы удерживая готовые вырваться из нее рыдания.
Но вот она глянула в окно, сквозь неопущенные шторы гостиной виднелось то же небо, усеянное звездами, и тот же молодой, но яркий полумесяц.
Она моментально вспомнила, что он говорил ей, и решимость ее окрепла.
— Я должна это сделать для него, — сами собой шепнули ее губы, и она тихо побрела по темной анфиладе комнат босыми ногами, боясь наткнуться на мебель или разбить что-нибудь.
Вот и зала, по другую сторону которой виднелась зеркальная дверь в кабинет.
В большие венецианские окна падал тот же робкий блеск месяца.
Он клетками лежал на паркете, проходя сквозь узоры занавесей…
Ряд зеркал с другой стороны отразил ее крадущуюся фигуру и заставил плечи передернуться судорожной дрожью.
‘Я воровка!’ — мелькнуло у нее в голове.
А чей-то мрачный, укоризненный голос добавил: ‘И любовница убийцы’.
На мгновение Елена Николаевна схватилась за спинку ближайшего стула и с выражением нечеловеческого мучения на своем прекрасном лице взглянула куда-то вверх, на край люстры, судорожно сжав шелковую обивку спинки.
Но вот она опять двинулась вперед.
Вот беззвучно приотворила дверь, вот она и в кабинете.
Тут пахло каким-то лекарством и сигарой. Терентьева прислушалась и услыхала явственно хриплое, но глубокое дыхание спящего.
В углу блеснул тот самый шкаф, который составлял цель ее путешествия. Но надо было раньше засунуть руку под подушку и достать старый толстый кошелек отца, тот самый, который она помнила с детства.
В этом кошельке лежит ключ, тоже знакомый ей. Его надо взять и им отворить шкаф. Терентьева приблизилась к постели.
Седая лысая голова покойно лежала на подушке.
Она кинула взгляд на лицо с закрытыми глазами, и опять чувство раскаяния шевельнулось в ее душе…
Но раздумывать и колебаться уже было поздно.
Она делала это для него, просунув дрожащую руку под подушку, она вытащила кошель, раскрыла его.
Вот и ключ.
Она подошла к шкафу и, забыв положить обратно кошель, стала отворять его дверцы.
Но отчего дверцы не поддаются? Ведь это тот же ключ? Она знает его… Вот семь бороздок… вот излом… Ага, он с секретом… Боже!! А она не знает этого секрета! Он даже не входит!..
Холодный пот выступил на лбу Елены Николаевны.
Неужели же не удастся?! Она почувствовала, что мысли ее начали путаться.
Какая-то холодная льдинка скользнула под черепом, и от движения ее ей захотелось захохотать, как от щекотки… Она еще раз попробовала ключ, но тщетно!
Тогда случилось что-то страшное. Терентьева с силой ударила в дверцы, кто-то схватил ее за руку. Это был отец, бледный, как полотно его рубахи. Она не выдержала и захохотала, громко, раскатисто, так что эхо этого безумного смеха отдалось во всех комнатах.
— Елена, Елена! — звал ее старик. — Что с тобой?!
Но она продолжала дико хохотать. Из передней раздался топот нескольких ног. Это бежали слуги…
— Отец, — бормотала Елена Николаевна, — пусти меня к нему… Ну, пусти, пожалуйста, он ждет, бедный… Если я опоздаю, он будет беспокоиться…
Старик наконец понял, что дочь лишилась рассудка. Он зарыдал, как ребенок, и стал покрывать ее голые плечи поцелуями отчаяния…
— Дитя мое! — лепетал он. — Очнись!.. Дочь моя, тебе нужны деньги… На! На! Бери их!..
Он бросился к шкафу и отворил его дверцы, думая тем привести ее в сознание…
— Там пусто! — сказала помешанная. — Деньги уже у него… закрой шкаф… он теперь пустой!..
И после короткого молчания, с опущенной головой, она вдруг закричала:
— Пустите же меня!..
И хотела кинуться бежать, но ее схватили две горничные, потом кинулась прислуга и старик.
Вся эта толпа еле-еле могла сладить с нею.
Помешанная отбивалась с нечеловеческой силой.
Она кусалась, била ногами и царапала… Наконец ее удалось поднять на руки и снести в будуар.
Тут ее привязали простынями к постели и послали за доктором.
Старик, дрожа, в одной рубашке, громко рыдал.
Несмотря на все то, что совершилось, он все еще не верил в помешательство дочери. Дрожа и всхлипывая, он продолжал спрашивать ее, куда она хочет идти.
— К нему… к нему… Разве ты не знаешь его, отец?
— Кого?
— Жениха моего… Андрея… графа Радищева?..
Старик отшатнулся при этом имени и разом понял все…
Он теперь припомнил и историю с форточкой, и все ее таинственные отлучки. Он понял, что дочь его не прерывала отношений с негодяем и для него же, по его наущению, сегодня хотела обокрасть отца…
Но странно, как и у многих снисходительных родителей, у него не было в эту минуту никакой злобы против нее.
Вся ярость его адресовалась к негодяю, похитившему честь его дочери.
И чувство это было так сильно, что старик даже в эту минуту отчаяния прибег к хитрости…
Его теперь занимала одна мысль — поймать злодея.
— Ты хочешь идти к нему? — спросил он.
— Да, да, пусти… я ему снесу деньги из шкафа…
— Но где же он живет?..
— О, далеко!
— Где?
— В Н-ой улице, дом номер восемь… надо хоть послать ему деньги… Отец, ты такой добрый… сходи к нему…
— Хорошо, я схожу к нему сейчас! — грозно крикнул старик и выбежал из комнаты дочери, велев сторожить ее как зеницу ока и задержать до него доктора.
Он, не теряя ни минуты, полетел в полицию, потом раздумал и, вспомнив о графе Павле Радищеве, с какой-то сладкой яростью решился привлечь и его к этому делу, так близко его касающемуся.

Лицом к лицу

В квартире графа Павла все уже спали, когда раздался сильный и отрывистый звонок с черного хода.
Прислуга, кинувшаяся отворять, увидела беспорядочно одетого старика, задыхающимся голосом потребовавшего сейчас же видеть барина по очень важному делу.
Лакей, побежавший докладывать, в темном коридоре столкнулся с самим барином.
— Что такое?! — в тревоге спросил он.
— Старик какой-то, ваше сиятельство, хочет видеть вас…
— По какому делу?
— По делу о двойнике вашем, — громко крикнул Терентьев и бросился в коридор. — Пойдемте скорей куда-нибудь в комнату, где я могу рассказать вам все, что произошло сейчас. А произошло очень важное… Моя фамилия Терентьев… Негодяй, двойник ваш, в наших руках, не надо только терять времени.
И старик, задыхаясь и захлебываясь слезами, сообщил о всем происшедшем, а также и данный ему помешанной дочерью адрес.
Выслушав, Павел бросился одеваться и через несколько минут, успокоив графиню, ехал уже со стариком на извозчике в помещение своих агентов.
Там он разбудил всех и велел ехать в полицейский участок, куда приказал явиться и своим людям.
Через полчаса в участке собралось человек тридцать пять.
Решено было до известного пункта ехать на извозчиках, попадающихся на пути, а оттуда тихо пройти пешком до самой квартиры злодея.
Терентьев всю дорогу, рыдая, проклинал Андрюшку и просил позволить ему убить его.
Павел не отвечал ему ничего, очевидно погруженный в свои тяжелые думы.
Лицо его было бледно, брови нахмурены.
Теперь он был так похож на своего двойника, что самый опытный физиономист затруднился бы отличить одного от другого…
Ужасный час уже истек.
Настороженный сидел Андрюшка в своей последней квартире, которая обстановкой теперь напоминала ему времена жизни у сапожника.
Он не зажег огня и, облокотившись на подоконник, не сводил глаз с жерла грязных ворот, из которых должна была прийти она.
В душе его росло какое-то тяжелое и грозное предчувствие.
Несмотря на то что ничего особенного, кроме пропажи двух квартир и безденежья, которое легко могло быть пополнено, не случилось, в душе своей он уже не чувствовал прежней жажды жить, а вместе с этим и прежней энергии.
Минуты шли, и предчувствие возросло до ужаса.
Да и немудрено. Теперь на карту была поставлена не его собственная безопасность, не собственная жизнь, а той, которая была в миллион раз дороже всего этого.
В любви Андрюшки к Терентьевой было что-то такое, что он и сам не мог определить словами.
Когда он бывал с нею, в душе его затихала злоба и путь преступлений не казался уже таким заманчивым.
Он шел по нему только потому, что другого пути ему не было.
Андрюшка начал слабеть под влиянием ее очарования и не жалел об этом.
Теперь, по прошествии часа после условленного срока, с ужасом глядя в окно, он проклинал и деньги, и свой совет, холодея при одной мысли, что, быть может, погубил любимую женщину. Прошло еще несколько минут, и ужас охватил его со всей своей силой.
Он распахнул окно и хотел освежить пылающую голову, и вдруг… Что это такое?! Во двор вошла толпа людей. Они идут прямо к его квартире, а впереди… кровь застыла в его жилах, впереди шел Павел рядом с Терентьевым…
Бледные лучи месяца падали на лицо старика, оттеняли его горбатый нос и серебрились в белой бороде. Андрюшка хотел отскочить от окна, но не мог двинуть ни одним мускулом.
Так бывает во сне, когда видишь чудовищный кошмар.
Вот все вошли в тень, отбрасываемую стеной, и скрылись в подъезде.
Один скачок из окна — и он свободен.
‘Но что с ней?’ — мелькнуло у него в голове, и совершенно нечаянно он задел ставень рукой.
Стекло звякнуло, и взоры тех, которые еще не успели войти в подъезд, устремились на него. Толпа как бы оцепенела. Он, тоже оцепенев, глядел на нее.
Но вот раздался шум, несколько человек отделились, кто-то бросился к окну, и одновременно с треском вылетела входная дверь. Андрюшка отскочил в угол и инстинктивно, по старой привычке, опустил руку в карман, где лежал револьвер.
В голове его вертелся вопрос: ‘Если эти люди здесь, то где же она? Что с ней?!’
Больше ни о чем он не думал.
И Павел, с револьвером в руке, первый вошедший в комнату, где он прижался к углу, и Терентьев, что-то кричащий толпе, — все было так нелепо, почти смешно.
‘Где она? Что с нею?’ — задавал он себе вопрос.
И вдруг он услыхал слова неистовствующего старика:
— Ага!.. Негодяй, убийца… Ты научил ее обокрасть меня… и довел до сумасшествия… Она сошла с ума, злодей! Знай это… Вяжите его!.. Дайте мне пистолет!..
Дальше Андрюшка не хотел ничего ни видеть, ни слышать… Он все понял: она не сумела украсть и лишилась рассудка. Он улыбнулся, поднес дуло к виску, выстрелил и как сноп упал около печки.
При трупе Андрюшки найдены были очень интересные бумаги.
Из содержания их выяснилось в полной подробности его главенство над составляющейся шайкой, а также место сборищ и имена соучастников.
Кроме этого, найдена была целая пачка печатных циркуляров, заключавших в себе требование денег, сопровождающееся угрозами.

Разгром

Ровно в полночь в портерную близ ‘Паутинника’ вошел человек в грязном и оборванном платье мастерового. Он был слегка пьян.
Грузно опустившись на стул, он потребовал кружку пива и юмористический журнал.
Это был не кто иной, как Кустарников.
Его задачею теперь было захватить сборище ‘Паутинника’ в полном его составе.
Все было тщательно подготовлено, и агенты размещены были в соседних домах и торговых заведениях.
Из совершенно черного неба накрапывал мелкий дождь.
Иногда брызги его подхватывал порыв ветра и с силою бросал в лицо прохожих, в окна и стекла фонарей, пламя которых вздрагивало, как в лихорадке.
В ‘Паутиннике’ было темно, только из щели комнаты Калиныча прорывалась тонкая полоска света.
Там за столом, уставленным самоваром, кофейником и чашками, восседал он, супруга его и Лепешкин.
Толстая женщина, по обыкновению, с идиотской методичностью прихлебывала дымящуюся черную влагу, непостижимо ловко держа полное блюдечко неуклюжими мясистыми пальцами.
Лепешкин и Калиныч беседовали.
— Да, его дела, кажется, пошатнулись, — говорил первый, очевидно продолжая давно начатый разговор. — Вчера я оставил его ожидающим свою дульцинею, которая должна была ему принести деньги… Не знаю, принесла ли… Но если не принесла, то дело плохо. У него нет ни гроша. А на сегодняшнем собрании надо раздавать жалованье…
— Извернется как-нибудь, — флегматически отвечал Калиныч, — этот малый не такой, чтобы не извернуться, я уж его порядочно давно знаю…
— Конечно, он человек деловой, — отвечал Лепешкин, — но у всякого дельца есть своя счастливая звезда, без которой он ничего не может поделать…
— Это точно…
— Вот я и боюсь, не погасла ли уж звезда его…
— А вот увидим… Посмотри-ка, как будто кто-то в двери постучался?
Лепешкин встал и вышел в темную залу. Там он долго прислушивался и, убедившись, что никто не стучит, вернулся назад.
— Нет, никого нет, — сказал он, садясь на стул и протягивая руку к стакану с пивом, но в это время стук раздался в противоположном конце залы, там, где была потайная дверь и ход, ведущий на соседний пустырь, прежде бывший барским садом. Еще и теперь там сохранились следы аллеек и широкие пни давно срубленных гигантов.
Калиныч и Лепешкин несколько секунд глядели друг на друга испуганными глазами.
— Постой-ка, — сказал Лепешкин, — я погляжу, что это значит…
И, сказав это, он углубился в тьму залы, в ту сторону, где был потайной ход.
Калиныч слышал, как щелкнула секретная пружинка, как вслед за тем скрипнула ржавая петля двери, и вдруг… Вся кровь застыла в его жилах. Своды ‘Паутинника’ огласил отчаянный крик Лепешкина и шум уже молчаливой, но упорной борьбы.
Калиныч как стоял в дверях своей комнаты, так и застыл.
Супруга его продолжала мирно попивать кофе, и временами было слышно ее смачное прихлебывание.
Наконец Калиныч опомнился, как бы сообразив, в чем дело, и в один прыжок очутился около сундука. Тут он выхватил толстый сверток засаленной сахарной бумаги и, вырвав блюдечко из рук жены, хрипло шепнул ей:
— Дура!.. Спасайся!! Кажется, полиция!..
Затем, потушив лампу, оба супруга тихо поползли вдоль стены залы к выходу, ведущему на двор. В другом конце уже раздавались шаги и голоса.
— Не сопи так!.. Проклятая бочка! — шепнул Калиныч своей благоверной.
Та затаила дыхание.
Наконец стена, казавшаяся супругам бесконечной, кончилась, и они очутились около двери.
Калиныч беззвучно вложил ключ, дверь распахнулась — и второй крик огласил стены мрачного притона.
На этот раз вскрикнул Калиныч, носом к носу столкнувшийся с полицейским, за которым виднелись еще фигуры.
— Берите его! — крикнул полицейский, и в один миг тучные тела супругов были обмотаны веревками.
Находясь в каком-то отупении, Калиныч не заметил при тусклом свете фонаря, что на дворе виднелась еще большая толпа, среди которой кучкою стояли связанные люди, он даже не взглянул туда, несмотря на то что это все были его сотоварищи, пришедшие на сегодняшнее собрание. Не заметил он, когда от него увели куда-то вдаль его супругу, но дикий вопль вырвался у него из груди, когда рука агента вытащила из бокового кармана его долгополой купеческой чуйки заветный сверток сахарной бумаги.
Через минуту его присоединили к толпе связанных людей, в числе которых он увидел знакомые лица, а вслед за тем привели и связанного Лепешкина. Бледное лицо последнего выражало какую-то озлобленную муку.
Его поставили между Калинычем и угрюмым Кутузовым, но он даже не удостоил их взглядом и глядел куда-то вверх, на темный силуэт крыши, на углу которой висела половина водосточной трубы.
Лепешкин прекрасно понимал, что, вероятно, Андрюшка пойман, но он не подозревал его в измене, а предполагал, да так оно и было на самом деле, что бравый атаман мертв и что все находившиеся при нем бумаги обнаружены.
Это была тоже суровая, озлобленная натура, в темном прошлом своем почерпнувшая только одну силу: ненависть…

Вместо эпилога

Однажды на одной улице произошел маленький скандальчик, привлекший внимание публики.
Дело в том, что на извозчике ехали господин в лощеной шляпе и дама.
Ехали они очень прилично и, казалось, очень мирно разговаривали.
Но вдруг дама дала своему кавалеру пощечину, вследствие которой шляпа свалилась, и, остановив извозчика, господин побежал поднимать ее.
Подняв, он тщательно обтер ее обшлагом, прехладнокровно оглядел и, убедившись в ее чудесном спасении от порчи, накрыл голову.
Потом он торопливо вернулся к дрожкам, в которых, повернувшись назад, ожидала его дама, сел рядом с ней, и дрожки покатились дальше.
Смеющаяся и отчасти удивленная толпа стала расходиться, оглядываясь на удалявшегося извозчика в надежде, что через несколько шагов пикантный скандальчик вновь даст пищу их любопытству, но парочка ехала совершенно спокойно, и только заметно было, что говорила одна дама, а господин в лощеной шляпе грустно опустил голову и слушал ее назидания, глядя куда-то вдаль.
Путешественники эти были не кто иные, как Алешка Колечкин и испоконная сожительница его Маринка.
Собственно, что было причиной возникшего так внезапно недоразумения, рассказывать не стоит, потому что поводом к подобному недоразумению могло послужить все, не исключая и самой привычки награждать время от времени друг друга оплеухами и таской за волосы, но несравненно интереснее, как случился тот факт, что эти враги, решившие быть непримиримыми, вновь находились в такой близости. Это объясняется очень просто.
Одно время Маринка разошлась с Колечкиным, но потом, когда все ‘дела’ были окончены и она получила за некоторые поручения от графа Радищева значительную сумму денег, она задумала вновь сойтись со своим покинутым другом.
Была ли это сила долголетней привычки, или господин Колечкин внушал ей действительное чувство, но факт тот, что Маринка употребила все старания, чтобы найти его.
Она справилась у дворников старой квартиры. Те ей сказали, что господин Колечкин выехал из квартиры и переселился за город.
— Нет, этот мерзавец за город не поедет, — бормотала Маринка, идя по улице и размахивая красным зонтиком, — этот негодяй где-нибудь тут, только скрывается без паспорта… Животное это, наверно, ухаживает за какими-нибудь женщинами и водит с ними компанию… О, как я проучу его, мошенника!.. Я непременно найду его… потому что теперь знаю, где искать…
Вечерело. Это был один из первых дней петербургской весны, когда между зимним и летним сезоном является промежуток, не имеющий никакого названия.
Маринка зашла в кондитерскую и решилась провести тут остаток вечера, до тех часов, когда будет пора ехать в уголок увеселения, где надеялась встретиться с Колечкиным.
Какие-то два юнца угостили ее чашкой шоколада, но так как она отвечала им грубо, то они скоро оставили ее в покое.
Наконец настал тот час, когда было пора.
Маринка наняла извозчика и подкатила к дверям подъезда, украшенного двумя фонарями, свет которых мешался с отблеском угасающего дня.
Она подошла к кассе — и вдруг… Вся кровь кинулась ей в лицо: господин, вошедший, очевидно, перед нею и получивший сейчас сдачу, был сам тот, кого она так страстно хотела увидеть.
Колечкин был, по обыкновению, сильно пьян.
Маринка уже занесла было руку, чтобы, тоже по обыкновению, дать ему первую приветственную пощечину, но опомнилась и только прошептала:
— Ага, животное, ты тут?!
Колечкин совершенно растерялся. Он не знал, что ему делать: уйти ли из заведения или схватить за волосы ‘мерзкую тварь’, как он мысленно назвал уже Маринку.
Но в это время она сказала ему:
— Дурак ты эдакий, чем бы пьянствовать, лучше сыскал бы Маринку… Ведь без денег шляешься, а у меня, смотри, во их сколько!
И Маринка вытащила откуда-то из-за корсажа пачку радужных.
Глаза Колечкина радостно сверкнули, он, ни слова не говоря, подставил руку колесом. Маринка вложила в нее свою, и парочка медленно, с достоинством стала подниматься по устланной ковром лестнице.
Граф Павел Радищев вскоре после всей этой истории подал в отставку и уехал вслед за своим тестем в имение, доставшееся ему по наследству. Припоминая письмо Андрюшки, он сомневался, что не совсем по праву вступает в права наследства, когда есть родной сын покойного князя, хотя и незаконный. Но что же ему было делать? Он не знал, где и кто этот несчастный.
Теперь бы он и рад был увидеть его, да не знал, как это сделать…
Степанидин был, на свое счастье, в числе немногих, ускользнувших из рук полиции во время обыска в ‘Паутиннике’.
В петербургском доме для душевнобольных, в отдельной комнате, помещалась сумасшедшая Елена Николаевна. По временам на нее находили буйные припадки, во время их она требует пустить ее к кому-то, чтобы снести деньги. Старик Терентьев посещает дочь каждый день, и так как доктора не теряют надежду на выздоровление, то и он лелеет ее.
Елена Николаевна, впрочем, относится к отцу сурово и, едва завидев его, приходит в возбуждение.
Врачи решили наконец не допускать старика, и лечение пошло успешнее.
В один воскресный день, вскоре после всего происшедшего, чиновник Курицын, проживающий в углу у сапожника и дошедший от пьянства во внеслужебное время до совершенно скотского состояния, решился по поводу ясного весеннего дня совершить прогулку за город, на любимое кладбище.
Для этой цели он напялил на голову рваный, засаленный картуз с кокардой, дырявое пальтишко и, взяв у хозяина ‘фатеры’ рубль в счет пенсиона, поплелся по улицам за город, предвкушая прелесть распить бутылочку водки, горлышко которой так аппетитно торчало из его рваного кармана. На кладбище, куда шел чиновник Курицын, был участок для могил самоубийц и преступников, этот участок с особенным удовольствием и посещался чиновником Курицыным.
Вот и кладбище.
Молодая травка зеленела по бескрестным буграм, кое-где были надписи на досках и обрубках.
Чиновник Курицын, интригуемый содержимым бутылки, опустился около первой могилы: это была еще свежая насыпь. Откупорив бутылку, он вложил горлышко ее в рот и, сладко прищурившись, стал втягивать булькающую влагу.
Отпив до половины, он огляделся кругом, и вдруг взор его упал на деревянную колодку, врытую в могилу рядом с откинувшейся фалдой его пальто. Он вгляделся в нее и стал с удивлением протирать глаза. На доске было написано: ‘Андрей Иванов Курицын’.
Чиновник долго морщил брови, двигал челюстями и вдруг захохотал дрянным старческим смехом:
— Ага!.. Так вот ты где!.. То-то… я слышал, что тебя поймали!.. — И затем, покачав головой, он прибавил: — Экий ты подлец, Андрюшка!

———————————————

Первое отдельное издание: Русский Рокамболь. [Пасынок судьбы. Роман, заключающий в себе приключения и похождения Андрея Курицына] / А. Цеханович. — Санкт-Петербург: тип. С. Н. Худекова, 1892. — 288 с., 20 см.
Цеханович Александр Николаевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Страшное дело, Цеханович Александр Николаевич, Год: 1896
  2. Победители недр, Адамов Григорий, Год: 1937
  3. Кэтти, Уоллес Эдгар, Год: 1919
  4. Человек, который убил, Фаррер Клод, Год: 1906
  5. Роб Рой. Часть первая, Скотт Вальтер, Год: 1817
  6. Секрет Гамона, Уоллес Эдгар, Год: 1917
  7. Последняя богиня, Фаррер Клод, Год: 1920
  8. Завещание чудака, Верн Жюль, Год: 1899
Электронная библиотека