Владимир Сергеевич Соловьев
Русские символисты
I
Вып. 1-й. Валерий Брюсов и А. Л. Миропольский. Москва, 1894 (44 с.)
II
Вып. 2-й, изд. В. А. Маслова. Москва, 1894 .
III
Еще о символистах
Русские символисты. — Лето 1895 года. — Москва, 1895 (52 с.)
Русские символисты, Соловьев Владимир Сергеевич, Год: 1894
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Эта тетрадка имеет несомненные достоинства: она не отягощает читателя своими размерами и отчасти увеселяет своим содержанием. Удовольствие начинается с эпиграфа, взятого г. Валерием Брюсовым у французского декадента Стефана Малларме:
Une dentelle s’abolit
Dans le doute du jeu supreme {*}.
{* В буквальном переводе это значит: ‘кружево упраздняется в сомнении высочайшей игры’.}
А вот русский ‘пролог’ г. Брюсова:
Гаснут розовые краски
В бледном отблеске луны,
Замерзают в льдинах сказки
О страданиях весны.
От исхода до завязки
Завернулись в траур сны,
И безмолвием окраски
Их гирлянды сплетены.
Под лучами юной грезы
Не цветут созвучий розы
На куртинах пустоты,
А сквозь окна снов бессвязных
Не увидят звезд алмазных
Усыпленные мечты.
В словах ‘созвучий розы на куртинах пустоты’ и ‘окна снов бессвязных’ можно видеть хотя и символическое, но довольно верное определение этого рода поэзии. Впрочем, собственно русский ‘символизм’ представлен в этом маленьком сборнике довольно слабо. Кроме стихотворений, прямо обозначенных как переводные, и из остальных добрая половина явно внушена другими поэтами, и притом даже не символистами. Например, то, которое начинается стихами:
Мы встретились с нею случайно,
И робко мечтал я о ней,
а кончается:
Вот старая сказка, которой
Быть юной всегда суждено,
несомненно происходит от Генриха Гейне, хотя и пересаженного на ‘куртину пустоты’. Следующее:
Невнятный сон вступает на ступени,
Мгновенья дверь приотворяет он
есть невольная пародия на Фета. Его же безглагольными стихотворениями внушено:
Звездное небо бесстрастное,
разве только неудачность подражания принять за оригинальность.
Звезды тихонько шептались
опять вольный перевод из Гейне.
Склонися головкой твоею idem.
А вот стихотворение, которое я одинаково бы затруднился назвать и оригинальным и подражательным:
Слезами блестящие глазки
И губки, что жалобно сжаты,
А щечки пылают от ласки
И кудри запутанно-смяты, — и т. д.
Во всяком случае, перечислять в уменьшительной форме различные части человеческого организма, и без того всем известные, — разве это символизм? Другого рода возражение имею я против следующего ‘заключения’ г. Валерия Брюсова:
Золотистые феи
В атласном саду!
Когда я найду
Ледяные аллеи?
Влюбленных наяд
Серебристые всплески,
Где ревнивые доски
Вам путь заградят.
Непонятные вазы
Огнем озаря,
Застыла заря
Над полетом фантазий.
За мраком завес
Погребальные урны,
И не ждет свод лазурный
Обманчивых звезд.
Несмотря на ‘ледяные аллеи в атласном саду’, сюжет этих стихов столько же ясен, сколько и предосудителен. Увлекаемый ‘полетом фантазий’, автор засматривался в дощатые купальни, где купались лица женского пола, которых он называет ‘феями’ и ‘наядами’. Но можно ли пышными словами загладить поступки гнусные? И вот к чему в заключение приводит символизм! Будем надеяться по крайней мере, что ‘ревнивые доски’ оказались на высоте своего призвания. В противном случае ‘золотистым феям’ оставалось бы только окатить нескромного символиста из тех ‘непонятных ваз’, которые в просторечии называются шайками и употребляются в купальнях для омовения ног. Общего суждения о г. Валерии Брюсове нельзя произнести, не зная его возраста. Если ему не более 14 лет, то из него может выйти порядочный стихотворец, а может и ничего не выйти. Если же это человек взрослый, то, конечно, всякие литературные надежды неуместны. О г. Миропольском мне нечего сказать. Из 10 страничек, ему принадлежащих, 8 заняты прозаическими отрывками. Но читать декадентскую прозу есть задача, превышающая мои силы. ‘Куртины пустоты’ могут быть сносны лишь тогда, когда на них растут ‘розы созвучий’.
Порода существ, именующихся русскими символистами, имеет главным своим признаком чрезвычайную быстроту размножения. Еще летом их было только два, а ныне их уже целых десять. Вот имена их по порядку: А. Бронин, Валерий Брюсов, В. Даров, Эрл. Мартов, А. Л. Миропольский, Н. Нович, К. Созонтов, З. Фукс и еще два, из коих один скрылся под буквою М., а другой под тремя звездочками. Я готов бы был думать, что эта порода размножается путем произвольного зарождения (generatio aequivoca), но едва ли такая гипотеза будет допущена точной наукой. Впрочем, русский символизм обогащается пока звучными именами более, чем звучными произведениями. Во втором выпуске помещено всего восемнадцать оригинальных стихотворений, при десяти авторах это выходит на каждого по одному стихотворению с дробью (1,8 или 1 4/5). Читатель согласится, что такой мой критический метод пока отличается строго научным характером и приводит к результатам совершенно бесспорным. Я желал бы держаться такого же метода и при оценке качественного достоинства русских символистов, но это уже гораздо труднее: тут одною арифметикою не обойдешься. Необходимо установить общие принципы или нормы художественной деятельности и вытекающими из них постулатами проверить данное произведение. сожалению, этот единственно научный способ имеет одни неудобство: он потребовал бы от меня многолетних изучений и должен бы быть мною изложен в многотомных сочинениях, а от меня требуется только маленькая рецензия на маленькую тетрадку со стихами проблематического достоинства. От научного метода приходится отказаться, но, с другой стороны, я не хотел бы подвергнуться справедливому упреку в субъективном произволе и тенденциозности. Неужели, однако, между строгою научностью и личным впечатлением нет ничего среднего? Без сомнения, есть. Не восходя до безусловных принципов, можно за норму суждения принять не собственное мнение, а намерение критикуемого автора или художника. Так, например, когда живописец на своей картине собственноручно обозначил: се лев! — а между тем всякий видит на ней дурно нарисованную собаку, причем намерение живописца изобразить льва в осуществлении своем ограничилось лишь желтым цветом собачьей шерсти, то всякий свидетель такой неудачи, не впадая в субъективизм, может признать картину неудовлетворительною, ибо, независимо от личных мнений, по существу вещей ясно, что ни желтый цвет, ни плохой рисунок не достаточны сами по себе, чтобы собаку сделать львом. Такой способ суждения, основанный на объективном различии между двумя млекопитающими, я называю методом относительно-научным. Применение его к русским символистам тем легче, что они озаботились самым определенным образом выразить свое намерение. В предисловии г. В. Брюсов объясняет, что поэзия, которой он с товарищами служит, есть поэзия намеков. Следуя нашей относительно-научной методе, посмотрим, насколько в самом деле стихотворения русских символистов представляют поэзию намеков:
Струны ржавеют
Под мокрой рукой,
Грезы немеют
И кроются мглой.
Такою строфою начинается и повторением ее заканчивается маленькое стихотворение г. Миропольского, открывающее наш сборник. Здесь с преувеличенною ясностью указывается на тот грустный, хотя и малоинтересный факт, что изображаемый автором гитарист страдает известным патологическим явлением. Ни поэзии, ни намеков тут нет. Первый стих ‘струны ржавеют’ содержит в себе еще другое указание, но опять-таки ясное указание, а не намек,— на малограмотность г. Миропольского. Второе стихотворение ‘Я жду’ почти все состоит из повторения двух стихов: ‘Сердце звонкое бьется в груди’ и ‘Милый друг, приходи, приходи!’ Что тут неясного, какие тут намеки? Скорее, можно здесь заметить излишнее стремление к ясности, ибо поэт поясняет, что сердце бьется в груди,— чтобы кто-нибудь не подумал, что оно бьется в голове или в брюшной полости. Г. Валерий Брюсов, тот самый, который в первом выпуске ‘русских символистов’ описывал свое предосудительное заглядыванье в дамские купальни, ныне изображает свое собственное купанье. Это, конечно, не беда, но плохо то, что о своем купанье г. Брюсов говорит такими словами, которые ясно, без всяких намеков показывают не вполне нормальное настроение автора. Мы предупреждали его, что потворство низменным страстям, хотя бы и под личиной символизма, не приведет к добру. Увы! наши предчувствия сбылись раньше ожидания! Посудите сами:
В серебряной пыли полуночная влага
Пленяет отдыхом усталые мечты,
И в зыбкой тишине речного саркофага
Великий человек не слышит клеветы.
Называть реку саркофагом, а себя великим человеком есть совершенно ясный признак (а не намек только) болезненного состояния.
Труп женщины, гниющий и зловонный,
Большая степь, чугунный небосвод…
И долгий миг, насмешкой воскрешенный,
С укорным хохотом встает.
Алмазный сон… Чертеж вверху зажженный…
И аромат, и слезы, и роса…
Покинут труп гниющий и зловонный,
И ворон выклевал глаза.
Вот в этом стихотворении, подписанном З. Фукс (будем надеяться, что ‘З’. означает Захара, а не Зинаиду), можно, пожалуй, найти намек, только не поэтический, а намек на то, что трое гласных тамбовского земского собрания были бы, может быть, не совсем не правы в своем мнении {См. телеграмму в ‘Нов. времени’ от 16 декабря 1894 г., где сообщалось, что трое гласных названного собрания отстаивали свое мнение о необходимости сохранить телесное наказание.}, если бы относили его не к крестьянам, окончившим курс начального образования, а к некоторым стихотворцам, именующим себя символистами. Впрочем — In jene Sphren wag’ ich nicht zu streben. Я думаю, что г. З. Фукс достаточно наказал сам себя, выступив печатно с таким произведением. Тем не менее впечатление, произведенное на меня стихотворением этого символиста, так сильно, что у меня не хватает необходимого спокойствия духа для относительно-научного разбора прочих символических перлов. Притом на последней страничке наши символисты объявляют о предстоящих трех новых изданиях, из коих одно озаглавлено ‘Ls (?) cshefs (!) d’oeuvre’. Отложим свое окончательное суждение до появления этих ‘cshefs d’oeuvre’, а пока ради справедливости заметим, что в рассмотренной тетрадке есть одно стихотворение, напоминающее действительную поэзию:
Дитя, смотри! там при конце аллеи
Ночной красавицы раскинулись кусты…
Их образ приняли весенней ночи феи…
Моей тоски не понимала ты!
Там солнца луч с восхода и до ночи
Льет чары страстные на сонные цветы…
Напрасно рвется он хоть раз взглянуть им в очи…
Моей тоски не понимаешь ты!
В вечерний час, скрываясь за горою
С тоскою жгучею обманутой мечты,
В бессилье видит он лобзанья их с луною…
Мою тоску поймешь, наверно, ты!
В предисловии к этому новому выпуску юные спортсмены, называющие себя ‘русскими символистами’, ‘сочли необходимым выяснить свое отношение’ к критике. По мнению г. Брюсова и К , большинство их критиков были совершенно не подготовлены к этой важной задаче, а те, которые были подготовлены, оказались злоумышленниками. Таков именно рецензент ‘Вестника Европы’. ‘В свое время,— пишут гг. символисты,— возбудили интерес еще рецензии г. Вл. С. В них действительно попадаются дельные замечания (напр., о подражательности многих стихотворений г. Брюсова в 1-м вып.), но г. Вл. С. увлекся желанием позабавить публику, что повело его к ряду острот сомнительной ценности и к умышленному искажению смысла стихотворений. Говорим — ‘умышленному’: г. Вл. С., конечно, должен легко улавливать самые тонкие намеки поэта, потому что сам писал символические стихотворения, как, напр., ‘Зачем слова…’ (‘Вестн. Евр.’, 1892, No 10)’. Почему, однако, гг. символисты так уверены, что это стихотворение символическое оно или нет — принадлежит автору рецензий? Ведь стихотворение подписано: ‘Владимир Соловьев’, а рецензии обозначены буквами Вл. С., под которыми, может быть, скрывается Владислав Сырокомля или Власий Семенов. Отвечать за г. Владимира Соловьева по обвинению его в напечатании символического стихотворения в ‘Вестнике Европы’ мне не приходится. Но по обвинению меня в злоумышленном искажении смысла стихотворений г. Брюсова и К я, Власий Семенов, имею объяснить, что если бы даже я был одушевлен самою адскою злобой, то все-таки мне было бы невозможно исказить смысл этих стихотворений — по совершенному отсутствию в них всякого смысла. Своим новым выпуском гг. символисты поставили дело вне всяких сомнений. Ну, пусть кто-нибудь попробует исказить смысл такого произведения:
Тень несозданных созданий
Колыхается во сне,
Словно лопасти латаний
На эмалевой стене.
Фиолетовые руки
На эмалевой стене
Полусонно чертят звуки
В звонко-звучной тишине.
И прозрачные киоски
В звонко-звучной глубине
Вырастают точно блестки
При лазоревой луне,
Всходит месяц обнаженный
При лазоревой луне,
Звуки реют полусонно,
Звуки ластятся ко мне,
Тайны созданных созданий
С лаской ластятся ко мне,
И трепещет тень литаний
На эмалевой стене.
Если я замечу, что обнаженному месяцу всходить при лазоревой луне не только неприлично, но и вовсе невозможно, так как месяц и луна суть только два названия для одного и того же предмета, то неужели и это будет ‘умышленным искажением смысла’ ? Ну а этот набор слов:
Сердца луч из серебра волнений
Над простором инея встает,
И, дрожа, звучит хрусталь молений
И, обрызган пеною, плывет.
Он плывет… стенящим переливом
Лед звезды из бездны он манит…
Далека в покое горделивом,
Спит звезда… звезда блестит и спит.
Или вот еще:
В воздухе повисли песен колоннады,
И кристалл созвучий как фонтан звенит,
Замерли в лазури белые громады
И в лучах тумана матовый гранит.
В мыслях пеной бьется зарево томлений,
Молнией мелькают милые черты,
К сердцу от чертогов чар и сновидений
Перегнулись аркой звонкие мосты,
Яркие гирлянды обвили фасады,
Мрамора Каррары ароматный блеск…
И звучат победно, тают серенады,
И разносит эхо вдохновенный плеск.
Некоторые символисты облегчают себе труд сочинения бессмысленных стихов довольно удачным приемом: написавши один стих, они затем переворачивают его наизнанку — выходит другой:
Над темной равниной,
Равниною темной,
Нескромной картиной,
Картиной нескромной,
Повисли туманы,
Туманы повисли,
Как будто обманы,
Обманы без мысли,
Без мысли и связи
В рассказе бесстрастном.
В бесстрастном рассказе,
В рассказе неясном,
Где бледные краски
Развязки печальной
Печальны, как сказки
О родине дальной.
А вот стихотворение, в котором нет не только смысла, но и рифмы, — оно как будто написано для иллюстрации выражения — ni rime, ni raison:
Мертвецы, освещенные газом!
Алая лента на грешной невесте!
О! мы пойдем целоваться к окну!
Видишь, как бледны лица умерших?
Это — больница, где в трауре дети…
Это — на льду олеандры… Это — обложка
Романсов без слов…
Милая, в окна не видно луны.
Наши души — цветок у тебя в бутоньерке .
Гг. символисты укоряют меня в том, что я увлекаюсь желанием позабавить публику, но они могут видеть, что это увлечение приводит меня только к простому воспроизведению их собственных перлов. Должно заметить, что одно стихотворение в этом сборнике имеет несомненный и ясный смысл. Оно очень коротко — всего одна строчка:
О, закрой свои бледные ноги.
Для полной ясности следовало бы, пожалуй, прибавить: ‘ибо иначе простудишься’, но и без этого совет г. Брюсова, обращенный, очевидно, к особе, страдающей малокровием, есть самое осмысленное произведение всей символической литературы, не только русской, но и иностранной. Из образчиков этой последней, переведенных в настоящем выпуске, заслуживает внимания следующий шедевр знаменитого Метерлинка:
Моя душа больна весь день,
Моя душа больна прощаньем,
Моя душа в борьбе с молчаньем,
Глаза мои встречают тень.
И под кнутом воспоминанья
Я вижу призраки охот.
Полузабытый след ведет
Собак секретного желанья.
Во глубь забывчивых лесов
Лиловых грез несутся своры,
И стрелы желтые — укоры
Казнят оленей лживых снов.
Увы, увы! везде желанья,
Везде вернувшиеся сны,
И слишком синее дыханье…
На сердце меркнет лик луны.
Быть может, у иного строгого читателя уже давно ‘залаяла в сердце собака секретного желанья’, — именно того желанья, чтобы авторы и переводчики таких стихотворений писали впредь не только ‘под кнутом воспоминания’, а и ‘под воспоминанием кнута’… Но моя собственная критическая свора отличается более ‘резвостью’, чем ‘злобностью’, и ‘синее дыхание’ символистов вызвало во мне только оранжевую охоту к лиловому сочинению желтых стихов, а пестрый павлин тщеславия побуждает меня поделиться с публикою тремя образчиками моего гри-де-перлевого, вер-де-мерного и фёль-мортного вдохновения.
I
Горизонты вертикальные
В шоколадных небесах,
Как мечты полузеркальные
В лавровишневых лесах.
Призрак льдины огнедышащей
В ярком сумраке погас,
И стоит меня не слышащий
Гиацинтовый Пегас.
Мандрагоры имманентные
Зашуршали в камышах,
А шершаво-декадентные
Вирши в вянущих ушах.
II
Над зеленым холмом,