ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ВСЕВОЛОДА СОЛОВЬЕВА
РУССКІЕ КРЕСТОНОСЦЫ.
Повсть.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
Русские крестоносцы, Соловьев Всеволод Сергеевич, Год: 1877
Время на прочтение: 79 минут(ы)
— Когда же она ухала?
— Да вотъ уже съ недлю будетъ. Объ этомъ, вдь, даже и въ газетахъ напечатали, только не полную фамилію, а начальныя буквы поставили. У меня и этотъ номеръ газеты есть. Хотите, я вамъ покажу?.. Маня, дай сюда газету, гд про Наташу напечатано!..
Въ сосдней комнат послышалось движеніе, зашуршала бумага, и вслдъ затмъ двочка, лтъ двнадцати, появилась на порог съ печатнымъ листомъ въ рукахъ.
Она протянула листъ гостю, молодому человку, на лиц котораго было замтно сильнйшее изумленіе, а сама осталась возл.
— Вотъ съ этой стороны…. погодите… дайте, я вамъ найду!..— съ большимъ волненіемъ проговорила она, наклоняясь къ газет, и живо остановила свой маленькій, тонкій палецъ на очевидно очень хорошо знакомыхъ ей строчкахъ.
Молодой человкъ принялся жадно читать. Двочка смотрла на него блестящими глазами, ожидая, что онъ скажетъ, какъ отнесется къ прочитанному.
Въ газет было напечатано:
‘Вчера, въ вокзал желзной дороги, небольшое общество провожало отъзжавшую молодую и красивую двушку. Изъ достоврныхъ источниковъ мы узнали, что двушка эта, г-жа Б—за, отправилась въ Сербію, чтобы поступить тамъ въ сестры милосердія. Она капитализировала все свое состояніе и везетъ съ собою эти деньги, предназначая ихъ на нужды нашихъ доблестныхъ братьевъ-героевъ. Въ числ провожавшихъ мы замтили двочку лтъ двнадцати, очевидно, сестру или близкую родственницу узжавшей. Она горько, навзрыдъ, плакала, а когда поздъ двинулся, отчаянно рыдая, говорила: ‘зачмъ, зачмъ вы меня не пустили съ нею?!.’
— Это про васъ, Маня? И вы собирались въ Сербію?— тихо спросилъ молодой человкъ, взглянувъ на двочку. Та покраснла и опустила глаза. Уголки ея губъ нервно задрожали.
— Какъ же, про нее, про нее!— замтила ея мать.— Теперь, вдь, вс въ Сербію рвутся, даже дти. Уроки забыли, политикой заняты, газеты залпомъ глотаютъ, а о гор родныхъ своихъ, объ отцахъ и матеряхъ не думаютъ.
Двочка покраснла еще больше, испуганнымъ и умоляющимъ взглядомъ посмотрла на мать и быстро вышла изъ комнаты.
Когда дверь за нею затворилась, хозяйка подсла ближе къ гостю и начала, понизивъ голосъ и слабо улыбаясь:
— Вотъ я браню эту двчонку, а знаете, Николай Степановичъ, вдь, она у меня герой! Право, не на шутку… Представьте, что было надлала… Все время, съ самаго еще начала, не пропускала ни одного листка газеты… такъ и впивается — читаетъ, глаза горятъ… про себя что-то бормочетъ… А потомъ цлый день только и разговору, что про турокъ и сербовъ… по получасу, да какое, больше! На колняхъ стоить — за славянъ молится. Я сначала не обращала вниманія, только, наконецъ, замчаю, что уроки забывать стала, Анна Карловна жалуется, недовольна ею… Ну, думаю, все же, пройдетъ! Разв у дтей долго что держится? Къ тому же она, дйствительно, ажитироваться перестала, только, замтила я, какая-то странная сдлалась… Вотъ, какъ-то ночью, недли съ дв тому назадъ, проснулась я и слышу: кто-то тихонько ходитъ по дтской…
Гость только изъ приличія старался внимательно слушать и очень досадовалъ на многословіе хозяйки, которой ему необходимо было задать нсколько важныхъ для него вопросовъ. Но вотъ и онъ заинтересовался разсказомъ.
— Неужели бжать въ Сербію вздумала?— улыбнувшись, спросилъ онъ.
— Да вы слушайте,— улыбнулась и хозяйка,— и хотла я спросить: кто тамъ возится, да какъ-то заснула опять, а утромъ входитъ ко мн Анна Карловна. ‘Знаете, говоритъ, что случилось? Маша сегодня ночью изъ дому бжала!’ У меня такъ ноги и подкосились… Какъ? Гд? Куда? ‘Да вы, говоритъ, что испугались?! Здсь она, не ушла, привели обратно’. Вдь, вы знаете Анну Карловну, всегда она такъ вдругъ бухнетъ, до смерти напугать можетъ…
— Такъ какъ же это, что же Манечка? Разскажите, пожалуйста, подробно,— оживленно спросилъ гость.
— А вотъ какъ все было. Она потомъ въ слезахъ и рыданіяхъ все сама разсказала. Задумала она, видите ли, уже давно убжать въ Сербію, потому что поклялась передъ Богомъ ходить за ранеными славянами-воинами. Все заране обдумала и приготовила. Написала мн письмо, пишетъ, что понимаетъ, какое горе причинитъ родителямъ, но что никакъ не можетъ совладть съ собою — такъ ей жалко бдныхъ славянъ. Проситъ простить ее и помолиться о ней. Достала старое Мишино пальто, шапку, рубашку, сапоги, однимъ словомъ — весь костюмъ мальчика. Собрала въ узелокъ все, что могло пригодиться въ дорог — блье, нитки, иголки, гребенки… Оставалось: деньги и паспортъ. Она знала, что паспортъ непремнно нужно…
— Ну, и что жъ?
— Подумала, подумала, и сдлала себ паспортъ. Мою именную печать приложила… Денегъ у нея было три рубля шестьдесятъ пять копекъ, она ршила, что этого за глаза довольно. Потомъ ночью встала, тихонько одлась мальчикомъ, взяла свой узелокъ и вышла по черной лстниц… Да горничная услышала, что кто-то отперъ дверь и сталъ спускаться… окликнула — не отвчаютъ. Наскоро одлась, выбжала, у калитки, у воротъ поймала — дворникъ не выпускалъ съ узелкомъ. А, вдь, Маша-то и дворнику сплела цлую исторію, со сна да ночью онъ, по счастью, не узналъ ее, принялъ за мальчика…
— Что же, вы опрашивали, какъ же она думала добраться въ Сербію?
— Говоритъ: похала бы по желзной дорог, а вышли бы вс деньги —пшкомъ бы пошла, милостыньку бы просила, голодала бы, вдь, они тамъ, говоритъ, голодаютъ же, мучаются, отчего же и мн не поголодать… Побранили мы ее, растолковали всю глупость ея выдумки, но, воля ваша, мн даже нравится этотъ порывъ…
— Ну… а Наталья Алексевна? Она какъ же ршилась?..
— Съ этой разсуждать и браниться не приходилось… На племянницу у меня нту правъ, ей же мсяцъ тому назадъ двадцать одинъ годъ исполнился… Взяла да и ухала, и сдлала это такъ спокойно, какъ и все длаетъ… Одно только, что приводитъ меня въ ужасъ: вдь, почти все свое взяла съ собою для помощи славянамъ, около двадцати тысячъ… Что жъ у нея теперь осталось?! Почти ничего… за будущее страшно… Ну, мы ее любимъ, какъ дочь любимъ, а все же, сами знаете, безъ отца безъ матери, да безъ средствъ… вотъ что страшно!.. И по мн это ужъ черезчуръ дтски неблагоразумно…
Гость не сталъ спорить, онъ спросилъ только, куда же именно отправилась Наталья Алексевна.
— Въ Блградъ, а оттуда, куда назначутъ… Каждый день письма дожидаемся…
Ничего большаго, онъ, очевидно, не могъ узнать. Хозяйка добавила только, что, узжая, она просила очень ему кланяться и поручила передать ему свою фотографическую карточку, давно ему общанную.
Молодой человкъ взялъ портретъ, посидлъ съ четверть часа и простился.
Это было въ Петербург, на Васильевскомъ остров. Душный день уже догорлъ и съ Невы потянуло втеркомъ и сыростью. Молодой человкъ былъ радъ освжиться, онъ пошелъ по набережной къ Николаевскому мосту. Онъ былъ очень разсянъ, шелъ тихо, шагъ за шагомъ, и даже раза два поймалъ себя на томъ, что вотъ онъ идетъ и ровно ни о чемъ не думаетъ, какъ будто спитъ на ходу, даже дороги не замчаетъ. Онъ не помнилъ, какъ прошелъ мостъ, миновалъ церковь Благовщенія и очутился у театральной площади. Ему было ужасно скучно, и онъ зналъ, что никакъ не разгонитъ эту скуку. Почти машинально повернулъ онъ направо, по Офицерской, и остановился у входа въ Демидовъ садъ. Въ саду играла музыка, доносился издали голосъ пвицы.
Онъ вошелъ. Народу было много, разноцвтные фонарики горли кругомъ площадки и по низенькимъ дорожкамъ, освщая грубыя декораціи. Громко аплодировали пропвшей какую-то непристойность француженк. Обтянутый въ трико и залитый блестками акробатъ собирался показывать свое искусство.
Все это было такъ знакомо, такъ пошло и скучно.
Молодой человкъ, позвывая, прошелъ къ сцен.
— Гд это ты пропадаешь, Бакалинъ?— поймалъ его за руку франтъ-гвардеецъ съ великолпными усами.
— Въ деревню къ тетк създилъ на дв недли, только сегодня вернулся,— отвтилъ онъ, садясь рядомъ съ гвардейцемъ.
— То-то не видно тебя нигд… Я уже думалъ, не въ Сербію ли махнулъ… вс теперь дутъ…
— А ты самъ что жъ не похалъ?
— Я-то?! Гд мн! А дутъ… многіе дутъ — вонъ вчера нашихъ офицеровъ проводили… Мало того, что офицеры, студенты, вашъ братъ — торжественный коптитель неба… да нынче и двицы узжать стали: на-дняхъ такая отправилась… ну, я теб скажу, прелесть что такое… самъ видлъ въ вокзал…
— Кто такая?
— Какъ ее называли… постой, дай припомнить… Бердянова, кажется… да, да — Бердянова… чудо какая хорошенькая… За такою и въ Сербію бы ухалъ…
На сцену выпорхнула француженка, и пріятели замолчали. Гвардеецъ машинально, привычнымъ движеніемъ, поднесъ бинокль къ глазамъ, хотя пвица была въ двухъ шагахъ отъ него и хорошо ему знакома.
Француженка запла куплеты, смыслъ которыхъ уловить можно было только по ея гримасамъ и тлодвиженіямъ. Во время остановокъ она обводила глазами первые ряды зрителей. Она замтила Бакалина и сдлала ему выразительную гримаску угрожающаго свойства.
Онъ хотлъ было, по привычк, отвтитъ ей улыбкой, но вдругъ она показалась ему необыкновенно противной, размалеванной куклой. Онъ закрылъ глаза и отдался своей дремот.
Во время антракта онъ всталъ выкурить папиросу. Толпа тснилась по узенькимъ дорожкамъ запыленнаго сада. Встрчалось много знакомыхъ и вс, вмсто обычныхъ вопросовъ и разговоровъ, съ первыхъ же словъ заговаривали о Сербіи, передавали послднія новости, слухи, предположенія. Имя Черняева слышалось со всхъ сторонъ. Даже нарумяненныя, расфранченныя постительницы сада — и т толковали о сербахъ и туркахъ…
— Слышали! Раевскій убитъ… Раевскій!..
И вс эти разнокалиберные господа, которымъ еще недавно не было ровно никакого дла до чьей угодно смерти, толковали теперь о Раевскомъ, сожалли, возмущались, какъ будто вс они знали это коротко…
— Есть вечернія телеграммы? Что новаго?— спрашивалъ сосда высокій полный господинъ, нсколько вычурно одтый и съ золотымъ pince-nez.
— Вотъ, прочтите…
Спрашивавшій взялъ листокъ, быстро пробрался къ фонарику, гд было посвтле, и жадно принялся читать. Его окружило нсколько человкъ.
— Отбили! Ну, слава Боту!— густымъ басомъ произнесъ онъ, окончивъ чтеніе, и широко, размашисто перекрестился.
Бакалинъ невольно обратилъ на это вниманіе. Въ Демидовомъ саду франтъ всенародно крестится! Когда это бывало?!. ‘Отбили! Ну, слава Богу’. Что это значитъ? Да! Сербы отбили турокъ… И вдругъ онъ самъ почувствовалъ, что эта всть задла и его за живое. Онъ подошелъ къ франту, и попросилъ у него телеграммы. Тотъ съ удовольствіемъ протянулъ ему листокъ.
— Хорошія всти!— пробасилъ онъ.
Бакалинъ прочелъ… ‘Ну, слава Брту!’ — шевельнулись и его губы.
Онъ пошелъ было къ сцен, подъ навсъ, но тотчасъ же вернулся и направился къ выходу.
На улиц его обступили извозчики. Онъ слъ въ первыя попавшіяся дрожки и веллъ хать на Большую Конюшенную.
Дорогой извозчикъ обернулся къ нему съ вопросомъ:
— Баринъ, правда, городовой сказывалъ, наши одолли турку?
— Правда, братъ, правда: наши одолли!— отвтилъ Бакалинъ…
Бакалинъ былъ исконный житель Петербурга. Здсь онъ родился и выросъ. Когда пришло время, родители, богатые люди, принадлежавшіе къ хорошему кругу, помстили его въ одно изъ привиллегированныхъ училищъ, а сами отправились заграницу, гд и поселились, ссылаясь на свое разстроенное здоровье и ‘на невозможный русскій климатъ’. Сынъ каждое лто узжалъ къ нимъ, то во Францію, то въ Швейцарію, то на разныя нмецкія воды. Возвращался онъ въ школу довольно охотно: Европа почему-то, и совершенно безотчетно, ему не нравилась, а къ родителямъ у него не было слишкомъ горячей привязанности. Онъ чувствовалъ и понималъ, что сами они къ нему почти равнодушны, и всю свою любовь обратили на хорошенькую, капризную дочь, которую потомъ выдали замужъ за какого-то французскаго маркиза съ звучной, тройной фамиліей, роялистическими тенденціями и очень разстроеннымъ состояніемъ.
Быстро прошли ученическіе годы Бакалина, онъ ихъ почти и не замтилъ. Въ девятнадцать лтъ онъ уже ‘блестящимъ образомъ’ окончилъ курсъ съ ‘девятымъ классомъ’ и былъ готовъ начать карьеру. Отецъ позаботился устроить ему ‘position sociale’, самъ пріхалъ похлопотать за него, попросилъ кого нужно, и юноша черезъ мсяцъ былъ причисленъ къ одному изъ высшихъ учрежденій. Затмъ отецъ назначилъ ему приличное содержаніе и возвратился въ Швейцарію съ пріятнымъ сознаніемъ, что свято исполнилъ родительскія обязанности.
Теперь все будущее было въ рукахъ Бакалина, онъ могъ устроить его самымъ лучшимъ образомъ. Его дипломъ указывалъ на способности, примрное прилежаніе и поведеніе. Его наружность была привлекательна, манеры безукоризненны, холостая квартира изящна, въ карман — деньги. Многіе товарищи ему завидовали и сулили успхи…
А, между тмъ, Бакалинъ какъ-то не удался, по крайней мр, въ смысл карьеры и успховъ. Шли года, прошло ихъ цлыхъ десять. Товарищи — кто умеръ, кто женился на деньгахъ и погрузился въ покой безімятежный, кто упрочилъ за собою видное служебное мсто. А Бакалинъ все тотъ же ‘attach’, въ той же изящной квартир, пріятели уже не завидуютъ ему, а только пожимаютъ плечами, на него глядя: ‘столько общалъ, говорятъ, и ничего не вышло!’
Самъ онъ не горевалъ объ этомъ, равнодушно встрчалъ извстія о повышеніи сослуживцевъ, не мечталъ ни о какихъ наградахъ и успхахъ, у него совсмъ не оказалось честолюбія. Онъ вс десять лтъ старался какъ можно рже посщать мсто своего служенія и не попадаться на глаза начальству. Жалованья онъ не получалъ никакого, а потому совсть его могла быть спокойной.
На что же и куда уходила жизнь его? На этотъ вопросъ онъ и самъ не могъ бы отвтить.
Образованіе ему въ школ дали очень поверхностное, правда, потомъ онъ много читалъ, но все же ни на чемъ серьезно не остановился.
Онъ попалъ въ извстную колею и жилъ изо дня въ день, являясь здсь и тамъ, и съ каждымъ годомъ скучая больше и больше. Передъ нимъ не было никакой цли, никакая сильная привязанность, никакая борьба не приходила, чтобы хорошенько встряхнуть его засыпавшую душу. Жизнь изживалась медленно, безъ горя и радостей, совсмъ безплодно.
Какъ-то случилось ему влюбиться въ красивую свтскую двушку. Его ухаживанье было благосклонно принято, но онъ во время замтилъ, что ему, пожалуй, придется разыгрывать роль ширмъ, и сумлъ безъ шуму и скандала побдить свое сердце. Къ концу десяти лтъ скука сдлалась его хронической болзнью. Она даже и на наружность его положила нкоторый отпечатокъ — ему говорили, что онъ иметъ видъ невыспавшагося человка.
Онъ понялъ, наконецъ, что такъ не можетъ продолжаться, что такъ жить нельзя, нужно непремнно найти въ жизни какое-нибудь дло, какой-нибудь интересъ, который бы захватилъ и отрезвилъ душу.
Онъ сталъ жадно всматриваться вокругъ себя, искать то-го, чего ему было надо. Но поиски ни къ чему не приводили. Только одинъ разъ, на одно мгновеніе, онъ какъ будто оживился, передъ нимъ что-то мелькнуло. Это была недавняя, случайная встрча.
Въ большомъ семейномъ дом своихъ дальнихъ родственниковъ онъ замтилъ никогда прежде не бывавшую тамъ двушку. Она была красива, но на красоту ея онъ, пожалуй, и не обратилъ бы вниманія — его поразило въ ней нчто другое. Безъ всякихъ эксцентричностей и рзкостей, она, тмъ не мене, совершенно выдлялась среди окружавшаго ее общества. Она была проста и естественна, говоря съ ней въ первый разъ, казалось, что знаешь ее давно и хорошо, каждое ея слово внушало невольное довріе.
Бакалинъ еще никогда не видалъ такой двушки. Отъ нея такъ и дышало жизнью и радостью жизни, то есть именно тмъ, чего такъ напрасно искалъ объ. Кто же она и откуда? На его вопросы ему разсказали какую-то длинную и запутанную исторію, изъ которой онъ понялъ, что она случайно попала въ это блестящее общество, сама къ нему не принадлежитъ, сирота, и живетъ у какого-то своего дяди на Васильевскомъ остров.
Онъ поговорилъ съ ней часа два и не видлъ какъ прошло время. Мсяца черезъ два они встртились въ театр. Она была съ теткой, очень добродушной женщиной, которой его представила. Ему, очень захотлось попросить позволенія бывать у нихъ, но онъ почему-то смутился, чего съ нимъ до этихъ поръ никогда не случалось. Однако, все устроилось само собою, такъ же цросто, какъ просты были эти люди. Скоро онъ постилъ ихъ и ближе всмотрлся въ свою новую знакомую. Первое впечатлніе не проходило. Дома, какъ и въ гостяхъ, Наталья Алексевна была одна и та же. Она глядла на него съ доброй, веселой улыбкой, въ которой, однако, не было и тни кокетства. Она съ удовольствіемъ говорила съ нимъ о чемъ угодно, о своемъ прошломъ, о настоящемъ. Будущаго она не касалась, плановъ никакихъ не строила. Она вся принадлежала настоящему. Ее интересовало все и всему она отдавала частицу своего вниманія, своей мысли, своего чувства. Она, дйствительно, была воплощеніемъ жизни и здоровья, полною противоположностью блдному и скучавшему Бакалину.
Уходя, онъ задумался надъ нею и не могъ ей не позавидовать. Она безспорно умна, по крайней мр, умне огромнаго большинства знакомыхъ ему двушекъ и молодыхъ женщинъ, но вмст съ этимъ умомъ въ ней столько чего-то дтскаго, откровенно-наивнаго. И такая вра въ жизнь, такая любовь къ жизни… какой счастливый характеръ! На нее глядя, и самому какъ-то тепле становится.
Ему хотлось бы почаще видаться съ нею, онъ даже зналъ, что на его посщенія не будутъ смотрть очень косо… но къ чему поведетъ все это?! Ему и въ голову не приходила возможность полюбить ее, внушить и ей къ себ чувство… жениться. Она двушка совсмъ не его круга, у нихъ различныя дороги… Онъ продолжалъ вести разсянную жизнь, продолжалъ скучать и только изрдка навдывался на Васильевскій островъ. Дъ концу лта ухалъ изъ Петербурга, вернулся, отправился взглянуть на Наталью Алексевну — а ея уже нтъ, она въ Сербіи, сестрой милосердія.
Пріхавъ домой изъ Демидова сада, Бакалинъ никакъ не могъ успокоиться и въ волненіи ходилъ но комнатамъ. Что это съ нимъ такое? Какъ возбуждены его нервы! Отчего ему такъ тяжело и грустно, какъ будто онъ понесъ глубокую сердечную утрату? Онъ вынулъ изъ кармана фотографическую карточку Натальи Алексевны и глядлъ на нее, не отрываясь. Фотографія дала только слабый намекъ на живое, подвижное лицо съ блестящими, ясными глазами. Но Бакалину и не нужно было большаго — его воображеніе дорисовывало остальное. Онъ быстро, быстро вспомнилъ каждую ея мину, улыбку, каждое ея слово, и ему становилось все грустнй и тяжеле. Ея образъ вдругъ выросъ передъ нимъ и окрасился совсмъ новыми красками.
И всю его душу потянуло къ этому милому образу. Еще нсколько мгновеній — и онъ уже сознавалъ, что любитъ ее. Чувство, ни разу въ жизни не испытанное имъ, вспыхнуло и созрло внезапно, и совершило чудо — потрясло его и пробудило.
Вотъ она — жизнь, вотъ все то, чего напрасно искалъ онъ! Онъ самъ себ показался жалкимъ, несчастнымъ. Онъ долгіе годы метался изъ стороны въ сторону, въ томительной пустот и мрак. Онъ, человкъ свободный, обезпеченный, которому никакіе пути не были заказаны, не сумлъ найти въ жизни ни цли, ни дла, совсмъ потерялъ почву… А эта двушка, этотъ неопытный ребенокъ, она не томилась и не искала, здоровая мысль и здоровое сердце сразу подсказали ей, что нужно длать, какъ нужно жить и для себя и для другихъ. Да, она прямо попала на истинную дорогу. И какъ она теперь должна быть счастлива, какъ широко и свтло въ ея сердц.
‘Отбили! Ну, слава Богу!’ — вспомнилось Бакалину… Онъ поднялся въ волненіи, и опять заходилъ по комнатамъ, нервно сжимая руки. Гд былъ онъ все это время, что ничего не понималъ и не видлъ?! Вдь, онъ ежедневно, съ самаго начала славянской борьбы, слдилъ за газетами, толковалъ, какъ и вс, о событіяхъ, даже сдлалъ довольно значительное денежное пожертвованіе въ славянскомъ комитет. Онъ читалъ и слушалъ о болгарскихъ ужасахъ, говорилъ при встрч съ знакомыми: ‘это невыносимо, это возмутительно!’ — но, со всмъ тмъ, сердце его не возмущалось, не обливалось кровью,— онъ относился ко всему, что творилось такъ, съ нашими, по выраженію извозчика, какъ къ чему-то совсмъ далекому, не имвшему ничего общаго съ его внутренней жизнью. Вотъ онъ узжалъ изъ Петербурга, заглянулъ въ Москву, побывалъ въ деревн, и везд, везд слышалъ одни и т же разговоры. Даже эта фраза о нашихъ не первая, въ деревн мужики говорятъ то же самое. Но онъ до сихъ поръ какъ-то не замчалъ, не понялъ этого движенія, съ каждымъ днемъ все боле разраставшагося. Онъ только теперь, сейчасъ уразумлъ и почувствовалъ это, и новыя мысли, новыя ощущенія нахлынули съ небывалой силой.
То, что казалось чужимъ и далекимъ, вдругъ сдлалось своимъ и близкимъ. Она, она, слабая двушка, бросила все, всмъ пожертвовала и пошла на лишенія, на трудъ, на святой подвигъ. И никто не подсказалъ ей этого. Да разв одна она? Разв не идутъ, кто можетъ, кто здоровъ сердцемъ и у кого не связаны руки обстоятельствами?!.
Еще нсколько мгновеній, нсколько мыслей — и Бакалинъ щналъ, что ему нужно длать. Ему только хотлось теперь устроить все какъ можно скоре, не потерять ни одной минуты. Вдь, сколько ужъ потеряно!.. Онъ заснулъ съ легкимъ и широкимъ чувствомъ человка, разршившаго мучившіе его вопросы.
На другое же утро онъ началъ хлопоты и безъ труда полгучилъ заграничный отпускъ. Правитель канцеляріи, вернувшись изъ кабинета ‘высшаго начальства’, которому онъ докладывалъ о просьб Бакалина, сдлалъ многозначительный знакъ по направленію къ закрытымъ дверямъ.
— Графъ выразилъ желаніе васъ видть, пожалуйте!— любезно проговорилъ онъ.
‘А, вдь, я его уже года два не видалъ!’ — подумалъ Бакалинъ, проходя въ огромную дверь, неслышно открытую передъ нимъ дежурнымъ курьеромъ.
Графъ сидлъ за своимъ письменнымъ столомъ, окруженный ворохомъ длъ. Онъ только что вернулся изъ-за границы, съ водъ, а потому работы у него было много. Онъ привсталъ, любезно протянулъ Бакалину руку и пригласилъ его садиться.
— Давненько не видалъ я васъ, Николай Степановичъ… Какъ здоровье, батюшка? Какъ будто блдны вы? Полчиться хотите?.. Съ Богомъ, съ Богомъ…
Графъ говорилъ быстро, рзко отбивая каждое слово, говорилъ съ тою простотою и любезностью, которая составляла его особенность и иногда даже приводила молодыхъ его чиновниковъ въ нкоторое смущеніе.
‘И какъ это онъ никогда не забудетъ и не спутаетъ имени и отчества человка, котораго видитъ въ три года разъ?!’ — невольно мелькнула въ голов Бакалина.
— Благодарю, ваше сіятельство,— сказалъ онъ,— я довольно здоровъ и прошу отпуска не для лченья… я думаю хать въ Сербію.
Графъ съ изумленіемъ взглянулъ на него.
— Въ Сербію? А? Что жъ, батюшка, неужели подраться хочется?
— Именно: подраться хочется, ваше сіятельство,— улыбнулся Бакалинъ.
Но въ лиц его дрогнуло что-то посерьезне его улыбки. Проницательный графъ замтилъ это. Крошечная, едва замтная полунасмшка, игравшая на его губахъ, пропала. Онъ заговорилъ другимъ тономъ:
— Поговорилъ бы я съ вами, Николай Степановичъ… да вотъ видите… дла какія! Совсмъ времени нту… Что жъ, позжайте, позжайте… Дай вамъ Ботъ всего хорошаго… съ Богомъ!..
Бакалинъ всталъ и напутствуемый любезными словами и пожеланіями графа вышелъ изъ кабинета.
Въ канцеляріи, гд ему писали отпускъ, собралось нсколько его сослуживцевъ. Онъ очень мало зналъ ихъ, они обыкновенно обмнивались съ нимъ рукопожатіемъ и двумя, тремя фразами. Между ними не было ничего общаго. Теперь онъ проговорился одному, что детъ въ Сербію, и вотъ вс эти люди сразу обступили его какъ старые пріятели.
Оказалось, что вс они только поршили жертвовать въ пользу славянъ по два процента изъ жалованья до окончанія войны. Нкоторые записали и больше.
— Право, я вамъ завидую,— говорилъ одинъ,— не будь жены и дтей, самъ бы ухалъ.
— Еще бы не ухать!— подошелъ другой.— Право, какъ прочелъ я вчера о смерти Раевскато… такъ бы, кажется, и кинулся… Жена тоже — подемъ, говоритъ, и я съ тобою… въ сестры милосердія. Ело успокоилъ, повелъ въ дтскую и показалъ ей три кровати, гд дти спали…
Бакалинъ еле выбрался изъ канцеляріи. Его провожали, крпко жали руки… нкоторые были растроганы. И въ немъ самомъ поднималось цто-то хорошее, грустно-радостное, и онъ съ искреннимъ чувствомъ отвчалъ на пожатія.
Съ паспортомъ не представилось никакихъ затрудненій, вызжай хоть завтра. Въ город тоже ничего не задерживало: многіе изъ близкихъ знакомыхъ разъхались, съ другими Бакалинъ ршилъ вовсе не прощаться… Вс эти возгласы удивленія, высказываніе собственныхъ мнній, дружескіе совты и т. д.— къ чему все это, какъ это скучно именно теперь, когда хочется какъ можно скоре вырваться, быть на пути къ цли, когда хочется забыть все старое — надовшія лица, напередъ извстныя, сотни разъ повторенныя фразы.. Такъ бы вотъ взять да и ухать, не повидавшись ни съ однимъ знакомымъ…
Но Бакалинъ зналъ, что ему никакъ невозможно ухать, не простясь съ семействомъ дяди. Этотъ дядя былъ человкъ вліятельный, но это нисколько не касалось Бакалина, который еще ни разу не хотлъ прибгать къ его протекціи. А просто его хорошо, по родственному принимали, и тетка, и многочисленное молодое поколніе были всегда милы и ласковы съ нимъ. Не пріхать проститься, вс разобидятся, разсердятся и будутъ имть на это полное право. Нтъ нужно хать…
Дядя жилъ лтомъ на дач въ Петергоф. День былъ воскресный, погода хорошая, наврное тамъ гости, обдаютъ… Отправиться утромъ, ни за что отъ обда не отпустятъ… всего лучше съ шестичасовымъ поздомъ. Бакалинъ такъ и сдлалъ. Уже проходя красивымъ палисадникомъ къ балкону большой, въ русскомъ стил изукрашенной дачи, онъ убдился, что былъ правъ относительно гостей. Съ балкона доносился оживленный говоръ многихъ голосовъ, струйки сигарнаго дыма вырывались изъ-подъ спущенныхъ отъ августовскаго, почти уже заходившаго солнца маркизъ и медленно ползли между кустами, въ безвтряномъ, влажномъ воздух.
Бакалинъ еще шелъ по дорожк садика, какъ съ балкона, къ нему навстрчу, легко и тихо шелестя юбками, подбжала тоненькая молодая двушка. Это была это кузина, Лизочка. Ея болзненное, задорное личико съ желтизной подъ хорошенькими глазами и едва замтнымъ румянцемъ, явившимся посл двухмсячной дачной жизнн, выражало теперь изумленіе и нкоторую долю удовольствія.
— Nicolas! Какими судьбами? Изъ какихъ странствій?— сказала она, протягивая ему руку.
— Съ дороги, Лизочка, и передъ дорогой,— отвтилъ Бакалинъ, цлуя маленькую ручку кузины.
— Да! Вдь ты здилъ въ деревню… ну, а теперь куда же? Заграницу опять? Въ Парижъ?..
— Угадала, за границу, только не въ Парижъ, а въ Сербію… Поступаю въ добровольцы…
Лизочка уже готова была засмяться, по, взглянувъ на лице Бакалина, убдилась, что онъ не шутитъ.
— Nicolas! Ты, въ добровольцы?! Прости меня, по я не могу поврить… Неужели это серьезно? Ршился и сдлаешь?..
— Да, вдь, кажется, объявлять это можно, только окончательно ршившись… Завтра же отправляюсь и вотъ пріхалъ проститься съ вами…
— Не понимаю, не понимаю!— изумленно твердила Лизочка.— Разумется, помогать нужно, нельзя не помогать… вотъ и у насъ постоянно сборы пожертвованій. потомъ фуфайки мы длаемъ, корпію щиплемъ… но чтобы самому хать! Въ добровольцы!.. Ну какой-же ты доброволецъ, Nicolas? Вдь, никогда на войн не былъ… я даже и представить тебя не могу въ военномъ мундир…
— Я вотъ тоже не могу представить тебя замужней женщиной, а выйдешь ты замужъ и будешь…
— Вчно со своими глупостями,— сдлала минку Лизочка и вдругъ прибавила,— а знаешь, папа, наконецъ, позволилъ, на-дняхъ у меня кружка будетъ, стану здить по Петергофскимъ дачникамъ… тутъ, право, такая скука, что хоть это развлеченіе… Однако, что же мы, пойдемъ на балконъ, тамъ вс наши… и гости…
Она побжала впередъ, и когда Бакалинъ очутился передъ столомъ, заставленнымъ дессертомъ и маленькими кофейными чашками, вс уже знали, что онъ детъ въ Сербію, въ добровольцы. Его встртили очень оживленно. Взгляды дамъ и двицъ, давно уже привыкшихъ къ его болзненному лицу и скучающему виду, теперь обратились на него съ любопытствомъ. Мужчины закидали его вопросами. Къ его поступку относились съ нкоторымъ, невольнымъ, удивленіемъ, но, во всякомъ случа, совершенно благосклонно. Даже дядя, вообще не любившій безпорядковъ, т. е. всего, что выходило изъ извстной, разъ принятой приличной и умренной рамки, и тотъ нашелъ ршимость племянника вполн похвальной.
— Да и что же, право, хорошо ты ршилъ, Николай Степанычъ,— сказалъ онъ, здороваясь съ Бакалинымъ.— Право, господа, ему только позавидовать можно! Человкъ свободный, не связанъ ни службой, ни семействомъ…
— Разумется,— замтилъ красивый, моложавый генералъ-адъютантъ съ великолпными мягкими усами и нсколько женственнымъ лицомъ,— но мн представляются другіе вопросы, и если Николай Степанычъ позволитъ, я ихъ откровенно выскажу.
— Сдлайте одолженіе!— поспшно разршилъ Бакалинъ, подсаживаясь поближе къ тетк, которая очистила ему возл себя мсто.
— Начать хоть бы съ того,— заговорилъ генералъ,— что ‘духъ бодръ, по плоть немощна’. Вдь, та жизнь, которая ожидаетъ добровольца въ Сербіи, это Богъ знаетъ что такое! Тутъ мало одной энергіи и силы воли, тутъ нужно желзное здоровье, какимъ мы съ вами, кажется, не отличаемся… Вы какъ думаете: въ штабъ или въ добровольцы, въ партіи, въ солдаты?..
— Помилуйте, куда же мн въ штабъ!— замтилъ Бакалинъ.— Хорошъ я тамъ буду, безъ всякаго военнаго образованія, я только и могу драться простымъ солдатомъ, на то и ду.
— Ну, вотъ видите!.. Вдь это легко сказать: человкъ, привыкшій ко всмъ удобствамъ, и вдругъ — солдатъ?
— Вотъ и я ему тоже говорила! Разв онъ можетъ быть солдатомъ?— вставила Лизочка.
— Я самъ знаю, что трудно, можетъ быть не выдержу, заболю, умру не отъ пули, а отъ какой нибудь простуды… Но, вдь, можетъ быть, и выдержу, и не умру… Разумется, если заране всего бояться, не надяться на свои силы, тогда и хать не слдуетъ, но мн кажется, что въ теперешнихъ обстоятельствахъ нельзя разсуждать такимъ образомъ…
Генералъ едва замтно усмхнулся.
— Вотъ, вдь, какъ вы еще молоды!— сказалъ онъ.— Но мы уже не способны на порывы, прежде чмъ ршиться, стараешься взвсить вс шансы, разсчитать свои силы… рисковать нельзя, и хоть говорится, что безъ риску нтъ успха, а по моему: безъ врнаго разсчета нтъ успха… А потомъ еще вопросъ: какая польза отъ горсти нашихъ добровольцевъ? Я думаю, они тамъ передъ славянскими-то братьями Донъ Кихотовъ разыгрываютъ, т только смются надъ всми нашими братскими чувствами и благородными порывами, потому что сами ничего подобнаго не чувствуютъ. Нтъ, я ршительно начинаю отговаривать своихъ офицеровъ: помилуйте, дутъ на врную и безполезную смерть!.. Битва… наши впереди… за ними эти оборванцы несчастные… первые турецкіе выстрлы — и кончено: остановились, бжать собираются. Русскій офицеръ мечется, уговариваетъ, несется впередъ, думаетъ, что собственнымъ примромъ поднялъ въ своихъ солдатахъ духъ, возбудилъ ихъ храбрость… а черезъ пять минутъ онъ одинъ, убитый не то турками, не то сербской же пулей, пущенной зря трясущимся со страху ‘братомъ’, котораго онъ спасать пріхалъ… Онъ убить, растерзанъ на части, а сербскаго войска какъ не бывало — только пятки сверкаютъ…
— Конечно, все это печально,— проговорилъ Бакалинъ,— но такъ ли еще оно на самомъ дл… Можетъ, если вернусь, такъ стану разсказывать вамъ совсмъ другое… Да и, наконецъ, здсь вовсе но то… Мн, напримръ, право, даже и дла нтъ никакого до сербской трусости, до сербскаго взгляда на русскихъ, я ду не для сербовъ, а ради дла, за которое и они поднялись… ду… ну, просто для себя самого…
Онъ не договорилъ своей мысли, не хотлось высказываться, вдь, въ его словахъ эти благоразумные люди, все равно увидятъ только фразу
— Эхъ, Николай Степанычъ,— даже поднялся съ кресла генералъ,— прекрасная вещь: ради идеи! Я понимаю это, но хать затмъ, чтобы, можетъ быть, еще ровно ничего не сдлавши, въ первый же день, въ первомъ же дл быть убитымъ — это просто новая форма самоубійства… А, вдь, такъ именно оно тамъ часто и бываетъ… Долго ли провоевалъ Киревъ… Раевскій?.. А то вотъ Чарковъ — пріхалъ и буквально въ первый день убитъ… Читали?!
— Какъ?! Чарковъ убитъ?— въ изумленіи и ужас вскрикнуль Бакалинъ.— Чарковъ! Я даже не зналъ, что онъ ухалъ!.. Чарковх убитъ… Иванъ Павловичъ?
— Да, Иванъ Павловичъ Чарковъ, нашъ Чарковъ… Какъ же, сейчасъ только передъ вами читали… вотъ и газета… турки его раскрошили на части…
Бакалинъ растерялся. Чарковъ, старый товарищъ, одинъ изъ лучшихъ, добрый и милый малый… убитъ! А, вдь, еще мсяцъ, тому назадъ они видлись… Онъ тогда и не думалъ, видно, хать въ Сербію… ничего не говорилъ… Былъ веселъ, какъ всегда, шутилъ, дразнился…
Бакалинъ совсмъ не подумалъ о темъ, что, быть можетъ, такая же участь и его ожидаетъ.
Генералъ продолжалъ развивать свои мысли и находилъ себ поддержку. Особенно поддакивалъ ему молодой гвардеецъ, сынъ ‘сановника’ дяди. Этотъ гвардеецъ, красивый малый, единственный здоровякъ и силачъ изъ всего семейства, отличался на маневрахъ и парадахъ, слылъ превосходнымъ наздникомъ, стрлялъ и фехтовалъ хорошо. ‘Воть кому ужъ совсмъ бы необходимо хать’,— думалъ Бакалинъ, глядя на него.
Къ Бакалину подошла младшая кузина, шестнадцатилтняя Оля. Она взяла его подъ руку, глаза ея гакъ и горли.
— Nicolas, одно слово, ты когда дешь?
— Завтра.
— Такъ, значитъ, не увидимся… Nicolas, я чуть не плакала, слушая что сейчасъ говорили… Nicolas, ты меня всегда дразнилъ, обращался со мной какъ съ маленькой двочкой и, признаюсь, я тебя не долюбливала… Но сегодня, сейчасъ, я тебя очень, очень полюбила, гораздо больше, чмъ моего братца… Ты молодецъ, ты мужчина!.. Что они тамъ толкуютъ о благоразуміи, о безполезности жертвы… ‘взвсить вс шансы!’…
Въ это время къ нимъ подошли, и Оля замолчала. При прощаніи даже генералъ оставилъ свой благоразумный тонъ и совершенно искренно желалъ всего лучшаго Бакалину. Тетка и кузины утирали слезы…
На другой день Бакалинъ уже сидлъ въ вагон желзной дороги.
Во время пути и на станціяхъ кругомъ него велись одни и т же разговоры. Онъ внимательно всматривался и прислушивался, и ему приходилось встрчать исключительно проявленія тогдашняго движенія, охватившаго все русское общество.
Бакалинъ узналъ, что на-дняхъ по этой дорог прохала въ Сербію большая партія добровольцевъ. Ее всюду встрчали и провожали выраженіями сочувствія, шумными оваціями, молебнами. Онъ разсчиталъ, что нагонитъ ее если не до границы, то ужъ, наврное, захватитъ въ Блград, и ршился къ ней присоединиться. Ему хотлось узнать этихъ людей, а покуда онъ всматривался и вслушивался, нтъ ли на позд кого-нибудь, кто бы халъ въ Сербію. Но вотъ выхали изъ Варшавы, а онъ еще никого не замтилъ. Онъ переслъ изъ перваго класса во второй въ надежд, что здсь его поиски будутъ успшне.
Уже смерклось, и въ вагонахъ зажгли фонари. Прозвонили въ первый разъ — минуты черезъ три поздъ тронется, а Бакалинъ все еще не можетъ найти себ мста, второй классъ биткомъ набитъ, вечеръ втряный, окна затворены и духота ужасная.
— Кондукторъ! Да отыщите же мн мсто!— раздражительно проговорилъ Бакалинъ, соображая, что и вернуться въ свое купэ у него не хватитъ времени до отхода позда.
— А вотъ сюда-съ пожалуйте, тутъ свободно!— торопливо указалъ кондукторъ на самый дальній уголъ, за перегородку.
Бакалинъ прошелъ туда и, дйствительно, увидлъ пустой диванчикъ. Онъ слъ и оглядлся. Напротивъ него, въ полутьм, обрисовывалась какая-то лежавшая, скорчившись въ три погибели, мужская фигура. Лица не было видно, только слышался сильный храпъ. Крутомъ пассажиры тоже почти вс спали. Прлый залахъ освшаго табачнаго дыма становился невыносимымъ. Да и весь вагонъ показался избалованному комфортомъ Бакалину черезчуръ уже грязнымъ, а диванчикъ неудобнымъ. ‘И зачмъ сдлалъ я такую глупость, на ночь глядя сюда забрался, кого я теперь увижу и услышу?!’ — подумалъ Бакалинъ. Но поздъ уже тронулся — приходилось высидть хоть одну станцію.
Храпъ напротивъ раздавался все сильне. Вдругъ онъ оборвался на самой высокой нот, скорчившійся человкъ повернулъ голову и спустилъ ноги на полъ. Онъ звнулъ во весь ротъ и съ аппетитомъ, замтилъ Бакалина и нсколько секундъ въ него всматривался.
— Никакъ я проспалъ ужинъ?—проговорилъ онъ.
— Да, сейчасъ была остановка на двадцать минутъ,— отвтилъ Бакалинъ.
— Ну, скажите какая гадость! Веллъ кондуктору непремнно разбудить, а онъ и не подумалъ… сть смерть хочется, а изволь теперь, дожидайся двухъ часовъ ночи!.. Да хоть бы еще выспался какъ слдуетъ, и того нтъ! Извольте размститься да такомъ диванчик, и, вдь, уже не первыя сутки такимъ образомъ…
— А вы откуда дете? Издалека?
— Издалека, батюшка, издалека! Изъ Харькова, зазжалъ въ Москву, теперь оттуда… да сколько еще впереди-то маяться, въ Сербію я ду…
— Въ Сербію?!.
Бакалинъ даже привскочилъ.
— Чего жъ это вы такъ? Что же тутъ поразительнаго?
— Ничего, а только то, что, вдь, и я въ Сербію ду…
— Въ добровольцы?
— Въ добровольцы.
— Вотъ это славно… Ну, давайте руку, познакомимтесь, коли такъ.
Бакалинъ пожалъ протянутую ему руку и вслдъ затмъ узналъ, что его новый товарищъ — студентъ харьковскаго университета, едоровъ. Чтобы разсмотрть его, онъ зажегъ восковую спичку и нарочно медленно закуривалъ сигару. едоровъ оказался очень молодымъ человкомъ, лтъ двадцати съ чмъ-нибудь. Худой, блднолицый, съ жиденькой бородкой и жидкими желтыми волосами. Лицо съ какою-то ребячески-наивной, даже жалкой, но въ то же время нахальной полуулыбкой. Эта странная полуулыбка прежде всего поразила Бакалина, онъ долго потомъ хотлъ и не могъ найти ей объясненія. Одежда едорова была небрежна: какое-то сренькое пальтецо, синій полосатый и очень смятый воротничекъ лтней рубашки, клеенчатая фуражка и потертая дорожная сумка черезъ плечо.
Бакалину не разъ встрчались и въ Петербург такія фигуры, случалось ему съ ними и бесдовать. Такіе господа обыкновенно возбуждали въ немъ презрительное чувство. Они высказывались всегда сразу, несли необычайную, наивно-злобную ахинею…
‘Наврное и этотъ такой же,— подумалъ Бакалинъ,— но, во-первыхъ, любопытно, что можетъ быть общаго между нигилистомъ и теперешнимъ движеніемъ? Зачмъ онъ детъ въ Сербію? А, во-вторыхъ, въ этомъ едоров есть что-то симпатичное и жалкое… его надо послушать…’
И они разговорились. едоровъ, дйствительно, оказался ‘такимъ же’, разумется, сейчасъ же началъ высказываться, и съ каждымъ словомъ все больше и больше поражалъ Бакалина.
— Одному я удивляюсь,— говорилъ онъ, закуривая папироску и снова разваливаясь на своемъ диванчик,— что это они до сихъ поръ Милана терпятъ… къ чему онъ теперь?! Ну, да все равно, всему этому, во всякомъ случа, конецъ этого… Можетъ быть, мы еще и до Блграда не додемъ, а ужъ все будетъ готово…
— Что такое будетъ готово?— спросилъ Бакалинъ.
— Какъ что? Понятное дло — что: еще одна ршительная побда надъ Керимомъ и — въ Блград революція, Сербія — республика, Черняевъ — диктаторъ на время войны, а потомъ — выборы, и ужъ кто тогда — онъ ли, другой ли — не знаю…
— Боже мой! Откуда вы все это? Ровно ничего подобнаго и во сн не снилось…
— Такъ, значить, вы ровно ничего не знаете,— ршительнымъ тономъ замтилъ едоровъ,— понятное дло, что въ газетахъ ничего этого не найдете.
Бакалинъ новольно улыбнулся.
— Да вы-то сами откуда же знаете такія вещи?— спросилъ онъ.
— Ну ужъ, батенька, откуда я ихъ знаю, это мое дло, а вотъ прідете, такъ сами увидите, что я знаю больше вашего…— И едоровъ глубокомысленно сдвинулъ брови, затягиваясь папиросой.
— Такъ, по вашему, въ Блград насъ ждетъ революція?— удерживая улыбку, проговорилъ Бакалинъ.
— А то что же?!
— И, значить, народъ сербскій пошелъ биться не за своихъ мучимыхъ сосдей и братьевъ, не для того, чтобы свергнуть турецкое иго, тяготющее ладъ славянствомъ, а для того, чтобы сдлать революцію? И Черняевъ затмъ же похалъ? И добровольцы наши затмъ же дутъ?
— Попятное дло! За какимъ же еще чортомъ хать?!
— Ну, а восточный вопросъ? Славянство и православіе? Свобода христіанъ?..
едоровъ не далъ ему договорить. Онъ нервно вскочилъ и началъ съ азартомъ, теребя себя за бородку и сверкая глазами:
— Экъ вы? Экъ вы? Восточный вопросъ! Да что мы, въ средніе вка, что ли, живемъ? Еще бы о крестовомъ поход заговорили! Свобода христіанъ, т. е. не христіанъ, а славянъ — это я понимаю… ну да, сначала турокъ побить, выгнать ихъ, очиститъ отъ нихъ славянскія земли… но, вдь, это только сполдла! Славянская республика, полная свобода извн и извнутри, вотъ изъ-за чего поднялись славяне и вотъ въ чемъ мы демъ помогать имъ. А вы — православіе! Народность!.. Батюшка, стыдитесь! Кто же объ этомъ теперь думаетъ?!.
— Какъ кто думаетъ!— началъ было раздражаться, но тотчасъ же и успокоилъ себя Бакалинъ.— Да вы, видно, ничего не слышите и не замчаете, что кругомъ васъ длается, иначе увидли бы, о чемъ думаетъ вся Россія. Я самъ только недавно очнулся, и сразу поразился этимъ необычайнымъ движеніемъ… Просто, сердце наболло у всхъ, выносить больше невозможно, что обоихъ, братьевъ по крови и вр, терзаетъ и мучаетъ позорное и гнилое чуждое племя. Просто, вковая несправедливость вопіетъ къ небу…
— Чего это вы мн проповдь-то говорите? Въ церковь бы пошли, да старымъ бабамъ и читали!.. Впрочемъ, извините, я, вдь, это не въ обиду вамъ, а досадно слушать,— понравился едоровъ.— Чего мн кругомъ себя смотрть и замчать, что тамъ попъ какой-нибудь, или мужикъ, или дама великосвтская думаютъ?! Я знаю, что я думаю и зачмъ я ду… я знаю не то, что другимъ тамъ кажется, а то что есть на самомъ дл. Какое мн дло тамъ ‘до братьевъ по крови и вр’ — таковыхъ у меня не имется, я космополитъ и для меня дорого стремленіе славянъ образовать свободную республику на соціалистическихъ началахъ… Для помощи такому длу я и ду… думалъ, что и вы тоже… Ну да, батюшка, не долго, сами ушлые…
И вдругъ онъ оскся и замолчалъ. Онъ подозрительно сталъ посматривать на Бакалина. ‘Дуракъ, болванъ!— мысленно ругалъ онъ себя.— И чего это я спросонья разболтался… чортъ знаетъ его, что онъ за птица… Этакъ вмсто Блграда совсмъ въ другую сторону попадешь…’
Бакалинъ съ улыбкой наблюдалъ его. Не трудно было догадаться о причин его смущенія, но оказалось также не трудно и успокоить его подозрнія. Черезъ минуту они снова бесдовали, и едоровъ былъ откровененъ по прежнему. Онъ горячо развивалъ передъ Бакалинымъ свои идеи, а тотъ его слушалъ, не перебивая. На слдующей станціи они простились, Бакалину захотлось спать и онъ вернулся въ свое купэ, гд никого кром его не было.
Растянувшись на мягкомъ и длинномъ диван, задернувъ фонарь синей шелковой занавской, онъ думалъ:
‘А вдругъ едоровъ не одинъ такой?! Вдругъ и эти добровольцы, которые только что прохали въ Блградъ, тоже дутъ длать революцію, провозглашать диктаторовъ, устраивать на Балканскомъ полуостров соціальную республику?! Какой вздоръ! Разв это возможно?! Да и самъ едоровъ черезъ мсяцъ можетъ быть будетъ неузнаваемъ’.
Крупныя капля дождя обливали стекла. Поздъ быстро мчался, однообразно постукивая и качаясь. Бакалинъ начиналъ засыпать…
На палуб оживленіе, шумъ, крики. Пароходъ подходитъ къ Блграду. День жаркій и ясный. Бакалинъ тоже вышелъ наверхъ изъ каюты. Онъ чувствовалъ себя очень утомленнымъ посл долгаго пути почти безъ всякихъ остановокъ. Къ тому же, чмъ ближе была цль, тмъ тревожне становилось его чувство. Онъ съ болью сердца глядлъ на пустынный берегъ Сербіи. Тамъ, въ Россіи, вс эти картины тяжкой, неравной борьбы и ужасовъ, изуродованныхъ труповъ, потоки крови и слезъ, огонь, адъ проклятій, стоновъ и рыданій, вакханалія человческой бойня — все это, казалось страшнымъ и возмутительнымъ, но все же оно было такъ далеко, такъ расходилось съ впечатлніями повседневной жизни, что невольно и безсознательно являлось въ образ ужасной фантастической сказки, но чувство благоденствующаго, привыкшаго къ мирному общежитію человка не могло вмстить въ себ всего ужаса этой далекой, чуждой дйствительности.
Теперь же то, что было такъ далеко, стало близко. Вотъ она, эта страна! Въ окружающемъ воздух уже носятся, хотя еще неуловимые, міазмы, водное теченіе принесло сюда много человческой крови. Это сознаніе близости той яви, которая разсказывалась всему міру, какъ страшная сказка, наполнило душу Бакалина невыразимымъ ужасомъ. Онъ въ первый разъ теперь опредленно и ясно понялъ, куда онъ детъ и что его ожидаетъ. Ему вспоминались теперь эти корреспонденціи, письма и извстія, описанія болгарскихъ ужасовъ, цифры убитыхъ въ сраженіяхъ, и онъ чувствовалъ, что теперь только и начинаетъ узнавать, что все это значитъ…
А, между тмъ, въ окружающемъ покуда не было ничего ужаснаго. Ясный день, оживленный, роскошный австрійскій берегъ, разнообразныя группы пассажировъ, громкіе и веселые разговоры. Вс эти люди такъ спокойны и заняты своимъ дломъ, какъ будто ничего не знаютъ о томъ, что творится такъ близко отъ нихъ, какъ будто все это нисколько ихъ не касается. Въ Петербург, въ Москв и по всей Россіи гораздо больше волненія, участія и сердечной тревоги… Вс, новости, вс извстія и слухи туда долетаютъ скоре. Вотъ уже второй день, что Бакалинъ не можетъ ничего добиться о томъ, что длается теперь на театр войны, ему повторяютъ только то, что онъ зналъ еще въ предлахъ Россіи, да и многое еще изъ того, что онъ знаетъ, здсь до сихъ поръ никому неизвстно.
Бакалинъ сталъ искать глазами едорова и, замтивъ его, пробрался къ нему сквозь толпу. Студентъ стоялъ у самаго борта въ своемъ сренькомъ пальто и клеенчатой фуражк и, не отрываясь смотрлъ по направленію къ Блграду. Лицо его было грустно, даже съ губъ сошла обычная ему наивная и нахальная усмшка.
— Ну, вотъ, слава Богу, выспимся хоть сегодня!— сказалъ Бакалинъ.
— Выспимся-то, выспимся,— отвтилъ едоровъ,— а вотъ посмотрите-ка, батюшка, направо и налво. Австрійскій берегъ и сербскій — какая разница! Тамъ все цвтетъ, застроено, воздлано, а здсь — пустыня! Не думалъ я, что Сербія отрекомендуется намъ такимъ образомъ. И какая-го мрачная, унылая пустыня, даже солнце ее освтить не можетъ… Точно будто смерть на насъ глядитъ оттуда!..
— Да что жъ, вдь, мы на смерть и демъ,— тихо проговорилъ Бакалинъ.
— Ну, это еще посмотримъ!.. А какъ же вы въ Блград думаете — къ добровольцамъ присоединиться?
— Вроятно, да и во всякомъ случа нужно сейчасъ же отыскать ихъ и сговориться…
— Такъ, знаете что: мы съ вами и остановимся вмст въ гостиниц и дло будемъ вмст устраивать… Согласны?
— Ладно…
Блградъ уже былъ виднъ какъ на ладони. Небольшой, своеобразный и живописный городъ, раскинувшійся въ холмистой мстности. Вотъ старыя башни и крпость. Пароходъ идетъ мимо, заворачиваетъ… сейчасъ пристань. Сойдя на берегъ, Бакалинъ и едоровъ очутились среди многолюдной толпы, собравшейся для встрчи парохода. По большой части вс стояли молча и апатично поглядывали на прізжихъ, только ребятишки кричали. Носильщики весьма нерасторопно управлялись съ чемоданами, и Бакалину пришлось изрядно прождать на солнечномъ припек, прежде чмъ онъ получилъ свои вещи. Зато таможенные чиновники и жандармы не задержали, узнавъ, что прізжіе — русскіе.
— Гд же мы остановимся?— спросилъ едоровъ.
— Помилуйте, да во всхъ газетахъ я только и читалъ, что о гостиниц ‘Сербской короны’, туда, значитъ, и направимся…
Они взяли коляску и похали. Несмотря на рессоры экипажа, отвратительная булыжная мостовая давала себя знать. Городъ, казавшійся съ парохода такимъ красивымъ, вблизи производилъ впечатлніе большой деревни. Маленькіе домики съ палисадниками, старыя лачуги. Только кое-гд возвышаются старинныя красивыя мечети, а православные храмы вс почти низенькіе и весьма убогаго вида. Наконецъ, вотъ и площадь передъ большимъ домомъ. Этотъ домъ и есть гостиница ‘Сербской короны’. Кучеръ потребовалъ съ нашихъ путниковъ неимоврную плату, они не стали съ нимъ спортъ, но только приняли это къ свднію. Зато комнату отвели имъ большую и удобную, и цна оказалась умренная. Бакалинъ, узнавъ, что денежныя обстоятельства едорова весьма плохи, просилъ его не тратиться на помщеніе, такъ какъ въ такой комнат имъ обоимъ за глаза хватитъ мста. Тотъ сразу и очень торопливо согласился на это.
— Спать, спать и спать!— повторялъ Бакалинъ, спуская темныя занавски да окнахъ. Онъ раздлся, умылся и съ удовольствіемъ почувствовалъ, что можетъ отдохнуть и выспаться. едоровъ, какъ былъ, въ пальто и даже съ сумкой черезъ плечо, всклокоченный и неумытый, уже храплъ на диван…
Они проспали нсколько часовъ. Проснулись — вечеръ. Покуда Бакалинъ одвался, его спутникъ вышелъ на балконъ комнаты.
— Идемте скоре внизъ,— сказалъ онъ, возвращаясь.— Тутъ, въ саду, наши офицеры пьютъ пиво… я прислушался, и новые добровольцы, кажется, здсь… сейчасъ все узнаемъ.
Они заперли свою комнату и поспшно сошли въ садъ. Передъ главной дверью было наставлено множество маленькихъ столовъ и, стульевъ. Прислуга разносила пиво и кушанья. Народу оказалось много. Почти все военные сербскіе мундиры. Говорили большей частью по-русски.
Бакалинъ узналъ въ одномъ офицер своего петербургскаго знакомаго и подошелъ къ нему. Тотъ удивился этой встрч.
— Вотъ ужъ не ожидалъ!— говорилъ онъ, крпко пожимая руку Бакалина.— Кого угодно думалъ здсь встртить, только не васъ… Зачмъ пожаловали? Неужто въ добровольцы?
— Будто я совсмъ не гожусь въ добровольцы?!. Шутки въ сторону, отвтьте на мои вопросы и дайте мн свднія…
— Съ величайшимъ удовольствіемъ…
Оказалось, что офицеръ пріхалъ сюда изъ арміи на нсколько дней, по длу. То, что онъ разсказалъ Бакалину, было не особенно весело. Дла арміи очень затруднительны. Теперь затишье, но пройдетъ недля, много дв, и должны будутъ начаться дйствія, результатъ которыхъ весьма сомнителенъ. Сербское войско совсмъ плохо, да и положеніе русскихъ здсь не очень хорошо. Въ Блград какое-то равнодушіе, почти апатія, полное непониманіе важности и тяжести обстоятельствъ. Народъ совсмъ неприготовленъ къ борьб, одни наши съ Черняевымъ поддерживаютъ духъ въ войск.
— Да, вотъ сами увидите, все это здсь сразу въ глаза бросается… Тутъ вотъ, за этими же столиками, нсколько нашихъ добровольцевъ, пріхали на-дняхъ. Жалуются, что выбраться не могутъ, задерживаетъ ихъ министерство, да и баста!
— Вы знаете кого-нибудь изъ нихъ? Пожалуйста, познакомьте меня, мн бы хотлось присоединиться къ ихъ партіи…
Офицеръ взялъ Бакалина подъ руку и подвелъ его къ человку, сидвшему недалеко за стаканомъ пива.
Лта этого человка сразу опредлить было трудно: лицо еще довольно молодое, некрасивое, короткіе, густые и почти совсмъ сдые волосы, фигура высокая, сухощавая и нсколько сутуловатая, но по виду довольно сильная. Одежда русскаго ополченца, изрядно запыленная,— очевидно о ней не имли возможности и не желали заботиться. Фамилія — Рапинъ. Положеніе въ обществ — отставной офицеръ, образованный человкъ и скромный, извстный по имени только въ тсномъ кружк, но положительно даровитый публицистъ литераторъ. Таковъ былъ первый русскій доброволецъ, котораго пришлось увидть въ Блград Бакалину.
Они сейчасъ же разговорились. Рапинъ говорилъ просто, спокойнымъ и добродушнымъ голосомъ. Ему, конечно, досадно, что они такъ застряли въ Блград, но онъ надется, что черезъ день, другой, ихъ выпустятъ и можно будетъ тронуться въ путь. Дло съ томъ, что всхъ русскихъ добровольцевъ распредляетъ министерство, а партія, къ которой принадлежитъ Рапинъ, не желаетъ разбиваться, а хочетъ составить особый отрядъ партизановъ. Партія большая — всего-на-всего человкъ около двухсотъ. Такъ вотъ изъ-за этого и произошла задержка…
— Что же? Къ намъ хотите присоединиться?— спросилъ Рапинъ.— Въ такомъ случа я вамъ покажу нашихъ… вс вамъ будутъ рады… Только одно, можетъ, вы съ дороги устали… а мы, вдь, солдаты, въ Делиградъ пшкомъ пойдемъ…
Бакалинъ невольно смутился и не могъ сразу отвтить. Онъ дйствительно чувствовалъ себя уставшимъ, да и вообще только сейчасъ понялъ, какъ слдуетъ, что такое значитъ быть настоящимъ добровольцемъ. У него были рекомендательный письма и къ Черняеву, и къ нкоторымъ вліятельнымъ лицамъ въ Блград. Ему было бы легко устроиться такъ или иначе въ штаб и т. п. Чего же лучше — развезти кому слдуетъ рекомендательныя письма, представиться князю Милану. Но разв для этого ухалъ онъ изъ Петербурга? Да, онъ избалованъ комфортомъ, онъ не привыкъ къ лишеніямъ, но если бояться лишеній, усталости и опасностей, такъ не слдовало и хать…
Вернувшись въ свою комнату, Бакалинъ вспомнилъ о едоров. Прошло около часу, а его все еще нтъ. Наконецъ, вотъ и онъ. Лицо сердитое и смущенное…
— Куда это вы пропали? Искалъ я вась въ саду, нигд нту…— спросилъ Бакалинъ.
— Шлялся… нужно же было оглядться… съ нкоторыми омладинцами меня познакомили… чортъ бы ихъ побралъ совсмъ!
— А что?
— Да это идіоты какіе-то!
едоровъ проговорилъ это злобно и мрачно и, что-то ворча себ подъ носъ, сталъ раздваться.
— Да! Совсмъ, было, позабылъ!— улыбнулся Бакалинъ.— Что же, скажите, пожалуйста, революція-то въ Блград готова?
— Какая тутъ революція! Нтъ, видно, я попалъ какъ куръ во щи… въ трясину какую-то мы, батенька, съ вами захали, въ царство сонныхъ олуховъ! Блградъ, да это я уже и не знаю что такое, не только что революція, тутъ какъ есть ничего не подлаешь…
— Что же я-то вамъ говорилъ… и откуда вы брали ваши таинственныя и достоврныя свднія?!..
— Да вы не очень еще торжествуйте!— вскочилъ съ дивана уже въ одномъ бль едорвъ.— Вы думаете, что меня надули, такъ васъ не надули? Ошибаетесь. Куда вы хали?! Небойсь, къ православному славянству, возставшему на защиту своихъ братьевъ, поднявшему крестъ противъ луны?! Ошибаетесь, ошибаетесь!! Сербія спитъ, понимаете, спитъ, и спросонокъ досадуетъ, что ее заставляютъ браться за оружіе… Это все трусы и трусы… Глядите, здоровеннйшіе парни вс средства употребляютъ, нельзя ли улизнуть отъ войны, записаться въ больничары…
— Но, вдь, по первому впечатлнію, по нсколькимъ примрамъ еще сударь невозможно… посмотримъ — увидимъ, можетъ, и не совсмъ еще такъ… Ну, а наши, русскіе, видли — это, кажется, ужъ не трусы.
— И изъ нихъ швали довольно, мало ли кто сюда лзетъ… Добровольцевъ больше десятка видлъ, не то завтра, не то послзавтра въ дорогу собираются, въ Делиградъ, я съ ними сговорился, примыкаю…
— Это въ партизанскій отрядъ?! А я думалъ, вы въ Россію вернетесь… Вдь, они идутъ не революцію длать, а просто съ туркомъ биться…
— А, да отвяжитесь!.. Ну въ отрядъ… ну иду!..— совсмъ по-дтски крикнулъ едоровъ.
— И я съ вами, вмст пойдемъ, вмст будемъ партизанами…
Они замолчали и скоро заснули крпкимъ сномъ…
На другое утро Бакалинъ ршился идти разыскивать сестеръ милосердія. У него до боли колотилось сердце, когда онъ подходилъ къ указанному ему дому. Потомъ онъ ршительно не помнилъ подробностей, не помнилъ, кто это встртилъ, что онъ говорилъ и что ему говорили. Онъ помнилъ только одно, что онъ стоялъ посреди свтлой, большой комнаты, загроможденной какими-то предметами, о которыхъ до тхъ поръ не имлъ никакого понятія. Онъ стоялъ и зналъ, что она здсь гд-нибудь,— можетъ, въ сосдней комнат, и что вотъ она сейчасъ къ нему выйдетъ…
И она вышла.
Взглянувъ на нее, онъ обезумлъ отъ радости. Еще никогда во всю жизнь не глядлъ онъ такъ ни на одну женщину. Въ своемъ скромномъ платьиц съ узенькимъ воротничкомъ и краснымъ крестомъ на рукав она показалась ему такой красавицей, какою онъ ни разу ее не видлъ. Одно мгновеніе — и онъ бы бросился къ ней и зарыдалъ бы какъ ребенокъ. Онъ едва удержался, едва совладалъ съ собою.
А она шла къ нему, радостно улыбаясь и протягивая ему об руки.
— Вотъ это кто! Вотъ!.. Я никогда бы этого не подумала… И какъ я рада, право, васъ видть!— съ неизмнной своей откровенностью и простотою говорила Наташа.
Онъ не могъ сказать ей ни слова, онъ только горячо пожималъ ея руки.
— Вотъ, вдь… Блградъ…— продолжала она.— Давно ли никому и въ голову не могло придти сюда хать, а теперь самое модное мсто…
Онъ не далъ ей договорить. Онъ поблднлъ отъ боли, схватившей его сердце.
— И вы тоже!— печально проговорилъ онъ.— Я не ради прогулки, Наталья Алексевна…