РУССКЕ ИДЕАЛЫ. ГЕРОИ И ТИПЫ.
РУССКЕ ИДЕАЛЫ. ГЕРОИ И ТИПЫ.
I.
II.
III.
Н. Шелгуновъ.
‘Дло’, NoNo 6—7, 1868
Русские идеалы, герои и типы, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1868
Время на прочтение: 49 минут(ы)
Каждый народъ, въ каждый моментъ своей исторической жизни, выражаетъ свои господствующія стремленія въ извстныхъ идеалахъ и типахъ.
Пока общественныя отношенія народа несложны и жизнь его проста, народныя стремленія легко олицетворяются нкоторыми боле счастливо одаренными личностями. Но это бываетъ только въ первый періодъ исторической жизни народовъ, когда въ разгар одна стихійная сила, когда страсть, порывъ, физическая сила составляютъ все, когда интеллектъ занимаетъ мсто второстепенное.
Съ развитіемъ гражданственности народныя стремленія усложняются, и концентрированіе ихъ въ одномъ лиц становится уже трудне. Ерусланъ Лазаревичъ, превосходно олицетворявшій русскія стремленія временъ удльнаго періода, былъ бы совершенно некстати въ обществ новйшихъ реалистовъ.
Поэтому, по мр развитія народовъ изчезаетъ пора героевъ, является между людьми больше равенства и то, что прежде составляло достояніе только нкоторыхъ, распредляется равномрно между всми. Вмсто силы единоличной является сила коллективная.
Народное преданіе о нашемъ героическомъ період сохранило только память о ‘силушк’. ‘Не извадились мы, государь, дома сидть, говорить богатыри князю Владиміру, ‘извадились мы, государь, сами здить по полю по чистому, побивать люди многіе’.
Въ этомъ побиваньи многихъ людей заключается вся задача передового человка того времени, потому что вс вопросы поршаются физической силой и крпкимъ словомъ. Когда богатыри Владиміра пошло на Царьградъ, то одинъ изъ нихъ предложилъ такой вопросъ: ‘Кто у насъ, братцы, говорить гораздъ языкомъ татарскимъ?’ Для незнакомой земли богатырямъ былъ нуженъ переводчикъ. И вотъ дворянинъ Залшенинъ отвчаетъ: ‘всхъ у насъ лучше говоритъ Алеша Поповичъ, каковъ онъ трезвъ, таковъ и пьянъ, и всхъ насъ лучше, бранится‘.
Владиміръ прослышавъ, что греческій царь посылаетъ на него изъ Царьграда сорокъ два богатыря, велитъ своимъ богатырямъ, ‘накрпко стоять, съ стольнаго града Кіева отъзду никакого не учинять’. Но такое приказанье позорно для истиннаго богатыря, и вотъ выступаютъ семь богатырей — славный Илья Муромецъ, дворянинъ Залшенинъ, Алеша Поповичъ, Гланитъ, Оуханъ Домантьевичъ, дворянинъ Блая Палица и Добрыня Никитичъ. Они бьютъ великому князю челомъ и просятъ отпустить ихъ ‘во поле чистое’. Князь не отпускаетъ. ‘И въ т поры русскіе богатыри закручинились, ударяли челомъ князю и прочь пошли’. Но они пошли, чтобы надть себ доспхи крпкіе и ссть на своихъ добрыхъ коней. Богатыри ршили идти прямо на Царьградъ.
Дорогой встрчаются имъ двнадцать каликъ перехожихъ. Подъзжаетъ къ нимъ ‘младъ Алеша Поповичъ’ и говоритъ имъ, чтобы они отдали свое платье калическое и взяли бы отъ богатырей ихъ платье скорлятное. ‘Ой ли младъ Алеша Поповичъ, не дадимъ теб мы своего платья калическаго’, отвчаютъ ему калики. Тогда подъзжаетъ къ нимъ Илья Муромецъ и повторяетъ требованіе Алеши Поповича. ‘Съ тобою говорить, Илья, нечего, и спору нтъ!’ Сила взяла свое.
Богатыри перерядились въ каликъ, чтобы удобне высмотрть, что имъ было нужно. Царь Константинъ, ничего не подозрвая, веллъ позвать мнимыхъ каликъ въ свои царскія палаты, чтобы вывдать у нихъ о кіевскихъ длахъ. Но ‘младъ Алеша Поповичъ’ чуть не испортилъ всего дла. Его богатырское сердце не стерпло, когда Идолище Жидовское, богатырь царя Константина, сказалъ, что онъ посадитъ Илью Муромца на ладонь, а другою раздавитъ, что русскіе богатыри ему не страшны, что греческіе богатыри привезутъ ‘великаго князя Владиміра кіевскаго съ княгинею его и съ его богатырями, а въ Кіев учинятъ счу великую’. Возмутило юнаго Алешу Поповича это самохвальство и сказалъ онъ Идолищу: ‘какъ ты прідешь къ Кіеву, такова теб слова не говорите и не узнаешь отъ Кіева дороги, и не путемъ прочь подешь и еще теб живу не отъждевать прочь отъ Кіева’Идолище озлился. Къ счастію дворянинъ Залшанинъ удержалъ ‘млада Алешу Поповича’. Онъ сказалъ ему потихоньку: ‘уйми свое сердце богатырское, потерпи малешенько’, а царю Константину объяснили, что калика упился царскаго меду и потому говоритъ вздоръ.
Тотъ же Идолище, желая похвастать предъ кіевскими каликами, проситъ царя показать имъ лошадей греческихъ богатырей: ‘Идолища богатыря лошадь ведутъ двадцать человкъ на двухъ цнахъ золотыхъ, ведутъ же лошадь богатыря Тугарина Зыіевича десять человкъ’. Но русскіе богатыри не такой народъ, чтобы ихъ могла озадачить такая мелочь. Напротивъ того, они пользуются благопріятнымъ случаемъ, чтобы завладть чужими конями, ибо своихъ они оставили за Смугрой-ркой. ‘Идутъ же калики отъ царя изъ палаты, изъ сней они лошадей смотрли, и говорятъ промежъ себя идучи: теперь и намъ, товарищи, пора пришла, готовьте вы свои булатныя палицы. И скоро кинулись калики, и отняли но добру коню, и полетли тутъ головы богатырскія и татарскія, и сли на добрые коня и похали изъ града вонъ’. Остался одинъ Алеша Поповичъ. А остался онъ какъ человкъ боле рчистый, боле способный для переговоровъ, чтобы объявить вызовъ греческимъ богатырямъ. Затмъ ударилъ челомъ царю и похалъ прочь.
Скоро враги съхались ‘и ударились копьями вострыми концами, и пробили на себ вс доспхи крпкіе копьями вострыми и подприсадки поломались… и побили тутъ всхъ богатырей сорокъ человкъ, а двухъ человкъ живьемъ взяли: Идола Скоронита и Тугарина Зміевича’. ‘Мы отдадимъ теб твоего богатыря Идола Скоропита’, сказали царю Константину русскіе богатыри, ‘а съ собой емлемъ въ Кіевъ градъ ко князю Владиміру на показъ Тугарина Зміевича богатыря удалаго’. Какъ объяснили русскіе богатыри цариц Елен, имъ нуженъ Тугаринъ Зміевичъ ‘потому что намъ государю великому князю Владиміру ударить челомъ мечмъ’. Князь Владиміръ отдарилъ своихъ богатырей за ихъ службу врную, а обратившись къ Тугарину Зміевичу, спросилъ его: ‘Что у васъ всти въ Царьград?’ И сговоритъ Тугаринъ Зміевичъ таково слово: ‘Что ты меня, государь, о встяхъ спрашиваешь? Вс всти у тебя, государь, нтъ, государь, тебя грозне во всхъ царствахъ, а богатырей нтъ твоихъ удале во всхъ земляхъ’. Этого только и было нужно кіевскимъ богатырямъ. Тугарина Зміевича проводили съ честію ‘до Царьграда, до рубежа’, а богатыри князя Владиміра ‘стали славно жить въ град Кіев и ихъ храбрости слава не минуется’.
Народная память не сохранила сказанія боле поэтичнаго о русской удали. Что за добродушные люди вс эти Алеши Поповичи и Ильи Муромцы! Не сидится имъ дома, скучно имъ безъ дла, и вотъ отправляются они за тысячи верстъ, просто для того, чтобы про нихъ сказали, что нтъ богатырей ихъ удале. Безъ всякой особенной нужды они принимаются размахивать своими булатными палицами, и головы богатырскія и татарскія летятъ точно это не человческія головы, а какія нибудь маковыя головки. Явившись къ греческому царю съ непремннымъ намреніемъ переколотить всхъ его богатырей, они поручаютъ Алеш Поповичу объявить царю, что хотятъ перевдаться съ его богатырями, и тотъ передавъ вызовъ, бьетъ царю челомъ съ такимъ видомъ, какъ будто передалъ ему приглашеніе на свадебный пиръ. Побивъ всхъ греческихъ богатырей, они опять дутъ къ Константину, и Илья Муромецъ говоритъ ему съ полнйшимъ добродушіемъ и съ голубиной невинностію: ‘вдомо ли теб, царю, мы твоихъ богатырей побили, а двухъ живыхъ взяли’. И во всемъ этомъ яи малйшей злобы, все длается съ самымъ искреннимъ дтскимъ простодушіемъ и съ такой задушевностію и сердечностію, точно то не богатыри, замышляющіе перерзать другъ другу горло, а кисейныя барышня, собирающіяся побгать по шелковой мурав и поиграть въ воланъ.
Такимъ образомъ, поэтичность сказанія о богатырской удали заключается въ томъ, что порывы разрушительной, сырой силы сведены къ самой добродуншой дтской незлобивости. Удалые молодцы не извадились дома сидть, они извадилисъ, уздить по полю по чистому. Правда, въ чистомъ пол они не даютъ никому спуску и сютъ повсюду смерть и разрушеніе, но сердиться на нихъ за это стыдно, ибо они и сами не знаютъ, что длаютъ. Конечно, гд смерть, тамъ несчастіе и страданіе, но вамъ этого страданія не показываютъ, у васъ передъ глазами одна удаль тшащихся молодцовъ, я изъ-за нея вы не замчаете остального. Но съ другой стороны вамъ и возмущаться нтъ никакого основанія, потому что т, кого бьютъ, кому рубятъ головы отличаются совершенно тмъ же добродушіемъ и тою же незлобивостію. Ужь кажется царю Константину было чмъ огорчиться, когда побили всхъ его богатырей, а онъ и усомъ не повелъ, точно это не его дло. Или, когда Ерусланъ Лазаревичъ халъ въ Подонскую орду, то нашелъ на дорог сильно побитую рать, ‘а въ той рати лежитъ человкъ-богатырь, а тло его, что сильная гора, а глаза его, что сильная бугра’. Богатырская голова разсказала про себя Еруслану Лазаревичу слдующее: ‘былъ я богатырь Задонскія орды, сынъ Прохора-царя, и та рать, что со мною лежитъ — вольнаго царя, Огненнаго іДита, пламеннаго копья, а побивалъ ее я…. А ты Еру е ладъ Лазаревичъ, далече ли ты дешь?’ — Я ду, отвчалъ Ерусланъ, въ тоже царство, къ тому же царю, и хощу его предъ собою мертва видти.— И говоритъ ему на это голова: не видть его предъ собою мертва, хощешь отъ него самъ умрети… онъ царь силенъ вельми: и войска у него много, и мечь его не счетъ, и сабля его неиметъ, на вод онъ не тонетъ, на огн не горитъ’. И больше ничего. А между тмъ подъ этой самой головой и лежалъ тотъ мечъ, которымъ лишь и можно было убить Огненнаго щита. За этимъ мечемъ здилъ потомъ Ерусланъ Лазаревичъ нарочно получать его отъ богатырской головы и разскъ имъ пополамъ вольнаго царя, Огненнаго щита, кажется, какъ бы исполинской голов не вспомнить этого раньше, да не попросить Еруслана Лазаревича отомстить за себя! Но ужь таковы вс богатыри. Они олицетвореніе добросердечія и дтской наивности. Если отъ ихъ могучихъ размаховъ ложатся цлыя непріятельскія рати въ нсколько десятковъ тысячъ человкъ, то, въ этомъ они невиноваты нисколько, они, можетъ быть, этого даже и не хотятъ, но ужь уродили ихъ съ такой силой, что иначе никакъ не выходитъ Когда Еруслану Лазаревичу было всего четыре года и онъ повадился ходить на царевъ дворъ, то немедленно оказалось, что его ‘шутки не гораздо добры: кого хватитъ за руку — у того рука прочь, кого хватитъ за голову — у того голова прочь, кого хватитъ за ногу — у того нога прочь’. Чмъ вы обуздаете такую силу? Дома и оставлять нельзя, въ семь ей мста нтъ: ‘ты мн, дитятко, смолода не на потху, а подъ старость не перемна, а но смерти не поминокъ, говорить Ерусланушк его отецъ, царь тебя изъ царства веллъ вонъ выслати’. Понятно, почему богатырямъ оставалось только здить но нолю но чистому, да и то не въ своей родной земл, а во всякихъ другихъ царствахъ и побивать рати татарскія и разныхъ другихъ некрещеныхъ людей. Дай они своей силушк просторъ дома, они превратились бы немедленно изъ богатырей въ простыхъ разбойниковъ, и поэтическій элементъ изъ сказаній народныхъ улетлъ бы. Добрынл Никитичъ — богатырь, пока онъ расправляется въ чистомъ пол съ какимъ нибудь Идолищемъ Жидовскимъ, но тотъ же Добрыня, крестящій огнемъ и мечемъ новгородцевъ, богатыремъ перестаетъ быть. Назовите его, какъ хотите.
Добрыня Никитичъ, побивающій новгородцевъ, переноситъ насъ изъ міра фантазіи на реальную почву дйствительной жизни.
Пока богатыри побиваютъ другъ друга съ добродушіемъ ничего несмыслящихъ младенцевъ и истребляютъ рати поганыхъ татаръ, египетскаго царя Фараона или алевитскаго и анизорскаго, мы умиляемся сказаніемъ и поэтичностію вымысла, потому что сами благополучны и здоровы, но когда богатырскій мечъ принимается прогуливаться но нашимъ собственнымъ головамъ, восхищеніе подобнымъ вымысломъ и такою удалью становится для насъ невозможнымъ.
Понятно, почему народный вымыселъ переносилъ подвиги удалыхъ богатырей на чужую землю. Еще бы новгородцы приходили въ восторгъ, когда трупами ихъ запружали Волховъ, когда народъ въ остальныхъ мстахъ Руси истребляли огнемъ и мечемъ, загоняли въ лса и болота. Татарское нашествіе оставило въ памяти народа только страхъ и ужасъ, и тотъ же страхъ и ужасъ поселяла русская удаль, когда она избирала полемъ своего дйствія родную страну и превращалась такимъ образомъ въ простое и вовсе не поэтичное насиліе.
А между тмъ народной фантазіи и обратиться было больше некуда, жизнь не давала ей матеріаловъ для идеаловъ иного рода. Нашествіе варяговъ, постоянныя усобицы князей, стремленіе московскихъ князей къ единовластію, нашествіе татаръ, битвы на свер, битвы на юг, битвы на восток, битвы на запад, битвы, битвы и битвы, — такой ли это матеріалъ, чтобы изъ него возможно было формировать какіе либо иные идеалы и типы, кром богатырства, безграничной, незнающей удержу удали, порыва и страсти, дйствующихъ съ всесокрушимостію стихійной силы? И нужно отдать честь нашей народной фантазіи: она превосходно воспользовалась этимъ матеріаломъ и создала точно героевъ, предъ силой которыхъ слоны являются ничтожествомъ, возбуждающимъ жалость своей комариной силой.
Но съ другой стороны, таже дйствительная жизнь создавала не мене удивительныхъ живыхъ людей. Противъ сильныхъ вншнихъ вліяній требовалась огромная сила противодйствія, а иначе борьба за существованіе оказывалась бы невозможной и человкъ раздавилъ бы человка.
Въ тогдашней Руси дв силы, выражавшія два противуположныхъ стремленія, боролись постоянно одна съ другою. Эти дв силы творили всю исторію. Одна, нейтрализаціонная, привела къ московскому единовластію, другая — создала козачество. Сила козачества, его расплывающаяся ширь, выразилась вполн въ его геро, Стеньк Разин.
Стенька до сихъ поръ не потерялъ своего обаянія въ народ. ‘-Стенька это мука мірская! это кара Божія!’ говоритъ народъ. И дйствительно въ Стеньк накипла вся предъндущая историческая борьба, вс муки всхъ страдавшихъ, всхъ побитыхъ, всхъ загнанныхъ въ лса и болота. Стенька дйствуетъ на воображеніе народа съ тмъ большей подавляющей силой, что онъ лицо дйствительное, живая титаническая сила, предъ которой блекнутъ всякіе Ерусланы Лазаревичи и Алеши Поновичи. Въ народной псни: ‘Ужъ какъ по морю, по морю синему’., поется, что на Соколъ-корабл, который тридцать лтъ на якор не стаивалъ, къ крутому бережку не причаливалъ
‘Атаманомъ былъ на немъ Стенька Разинъ, самъ Есауломъ былъ Илья Муромецъ’.
Сказочный герой долженъ уступить герою дйствительному.
Въ поход 1665 года, противъ поляковъ, въ войск князя Юрія Долгорукаго находились донскіе козаки. Осенью атаманъ одного изъ козачьихъ отрядовъ, Разинъ, просилъ князя отпустить донцовъ домой. Князь веллъ козакамъ оставаться, но Разинъ вепослушался и ушелъ съ свою станицей. Его догнали, воротили, и Долгорукій казнилъ Разина. У казненнаго было два младшихъ брата, находившіеся въ его отряд — Степанъ и Фролъ. Этотъ-то Степанъ или уменьшительно Стенька задумалъ отомстить за брата и задать страху боярамъ московскаго государства. Г. Костомаровъ характеризуетъ Стеньку Разина слдующимъ образомъ: ‘это былъ человкъ чрезвычайно крпкаго сложенія, предпріимчивой натуры, Гигантской воли, порывчатой дятельности, своенравный, столь же непостоянный въ своихъ движеніяхъ, сколько упорный въ предпринятомъ разъ намреніи, то мрачный и суровый, то разгульный до бшенства, то преданный пьянству и кутежу, то готовый съ нечеловческимъ терпніемъ переносить всякія лишенія. Въ его рчахъ было что-то обаятельное, дикое мужество отражалось въ грубыхъ чертахъ лица его, правильнаго и слегка рябоватаго, въ его взгляд было что-то повелительное, толпа чувствовала въ немъ присутствіе какой-то сверхъестественной силы, противъ которой невозможно было устоять, и называла его колдуномъ. Въ его душ дйствительно была какая-то страшная мистическая тьма. Жестокій и кровожадный, онъ, казалось, не имлъ сердца ни для другихъ, ни даже для самого себя, чужія страданія забавляли его, свои собственныя онъ презиралъ. Онъ былъ ненавистникъ всего, что стояло выше его. Законъ, общество, церковь — все что связываетъ личныя побужденія человка, все попирала его неустрашимая воля. Для него не существовало состраданія. Честь и великодушіе были ему незнакомы. Таковъ былъ этотъ борецъ вольницы, въ полной мр извергъ рода человческаго, вызывающаго подобныя личности неудачнымъ складомъ всего общества’. Въ нкоторыхъ чертяхъ этой характеристики недостаетъ спокойной исторической объективности, другія нарисованы боле темной краской, чмъ бы слдовало.
Разинъ былъ жестокъ, онъ былъ превосходнымъ олицетвореніемъ сырой силы того времени, но онъ былъ фанатикъ и, какъ вс фанатики, былъ весь поглощаемъ слпою страстію, онъ видлъ въ себ спасителя и освободителя народа. Отъ этого, за исключеніемъ немногихъ случаевъ, когда, по его мннію, требовалось дать народу острастку, онъ былъ съ простонародьемъ кротокъ, добръ и щедръ. Провозглашая принципъ равенства, Разинъ хотлъ быть только первымъ между равными. Штраусъ разсказываетъ, что посл персидскаго погрома казаки Разина щеголяли въ шелку, бархат и украшали свои шапки жемчугомъ и драгоцнными камнями. Атаманъ не отличался отъ нихъ ничмъ, кром своего могучаго вида и уваженія, которое ему вс оказывали. -Передъ нимъ не только снимали шапки, но становились на колни и кланялись до земли. Его величали батюшкой. Съ народомъ онъ былъ ласковъ и привтливъ, не отказывалъ нуждающимся и сыпалъ щедро серебромъ и золотомъ Бдные и голодные, незнавшіе куда дться, встрчали у него всегда ласковый пріемъ и дйствительную помощь. По этому народъ тяготлъ къ нему и видлъ въ немъ родного человка. Отправившись посл персидскаго похода на Донъ, Стенька Разинъ устроилъ городокъ Кагальнивъ и здсь не смотря на свою знаменитость и славу, какою пользовался между казацкой голытьбою, Разинъ остался тмъ же простымъ человкомъ, какимъ былъ въ пору неизвстности. Онъ не отличался отъ другихъ казаковъ ни пышностію, ни роскошью, жилъ, какъ и вс, въ земляной изб, одвался, какъ и другіе, и все, что набралъ въ Персіи и на Волг, онъ раздавалъ всякимъ бднякамъ.
Но инымъ человкомъ являлся Разинъ, когда отдавался своей исторической дятельности. И въ своихъ воззваніяхъ, которыя онъ разсылалъ къ народу, и въ своихъ рчахъ онъ говорилъ постоянно, что идетъ истреблять бояръ, дворянъ, приказныхъ, что онъ уничтожатъ власть и чинопочитаніе, установитъ во всей Россіи козачество, чтобы всякій былъ ровенъ всякому. ‘Я не хочу быть царемъ, говорилъ Стенька, хочу жить съ вами, какъ братъ il. И жестокъ же являлся Разинъ съ своими врагами. Напримръ, по занятіи Астрахани Стенька взялъ подъ руку раненаго воеводу князя Прозоровскаго и повелъ его самъ на раскатъ (колокольня). Тамъ стали они рядомъ и атаманъ сказалъ что-то на ухо князю, но тотъ покачалъ отрицательно головою. Какой былъ у нихъ разговоръ неизвстно, но за отрицательнымъ качаньемъ головы послдовалъ толчекъ: Стенька столкнулъ князя съ колокольни. Затмъ послдовалъ рудъ надъ остальными взятыми въ бою. Судъ билъ коротокъ: Разинъ веллъ ихъ рубить и похоронить вс трупы въ одной общей могил. Лтописецъ говоритъ, что мимо церкви до приказной избы, кровь человческая текла, какъ рка. Посл этого Разинъ веллъ вытащить изъ приказной палаты вс дла и сжечь ихъ публично на площади. ‘Вотъ такъ я сожгу вс дл на верху у государя!’ сказалъ онъ при этомъ. Не пощадилъ Разинъ и дтей Прозоровскаго Старшему сыну было шестнадцать лтъ, младшему восемь. Обоихъ ихъ онъ веллъ повсить на городской стн вверхъ ногами. Всю ночь провисли они. Разинъ пріхалъ утромъ и старшаго сына веллъ сбросить со стны, а младшаго, истекшаго кровью, чуть живаго, счь розгами и отдать матери. Во все первое побдоносное пребываніе свое въ Астрахани Разинъ съ особенной предупредительностію исполнялъ кровожадное желаніе озлобившагося народа. Онъ обрекалъ на смерть и на мученіе всякаго, кто почему либо навлекъ на себя неудовольствіе народа. И подобная расправа была повсюду. Преимущественно не было пощады воеводамъ, ни одинъ изъ нихъ, попавши въ руки Разина, не избгъ смерти. Таже участь постигала подъячихъ, дворянъ и дтей боярскихъ. Вс люди противнаго лагеря заране обрекались на смерть.
Г. Костомаровъ называетъ Разина извергомъ рода человческаго. Это выраженіе слишкомъ крпко. Разинъ принадлежалъ къ той же пород людей, какъ Аттила, но дйствовалъ при иныхъ обстоятельствахъ и съ большимъ сознаніемъ. Разинъ зналъ положительно, чего ему нужно и во имя какого начала онъ дйствуетъ. Но не вина Разина, если результатъ не соотвтствовалъ его стремленіямъ. Та свобода, во имя которой онъ дйствовалъ, не выработала еще готовой гражданской формулы, и въ этомъ причина, что въ борьб съ московскимъ единодержаніемъ козачество должно было уступить. Козачество было сильно своею страстной стороной и слабо интеллектуальной. Оно шло слишкомъ въ ширь, слишкомъ расплывалось и, конечно, не могло устоять противъ московской сосредоточенности. Будь это иначе, Разинъ не пріобрлъ бы никогда той популярности, какою онъ пользовался, и народъ не прозвалъ бы его батюшкой. Чтобы во всхъ концахъ Россіи, даже въ соловецкомъ монастыр, найти себ откликъ, нужно было имть много общаго съ народомъ, нужно было умть отгадать, что шевелилось въ глубин народа. Пусть эти стремленія ошибочны, глупы, все что хотите, но ими жили милліоны, и потому едва ли правильно назвать извергомъ того, кто находилъ себ такое сочувствіе. ‘Воры и мятежники, говоритъ современникъ, возмутили людей боярскихъ и прельстили ихъ сатанинскою прелестью ненависти къ боярамъ, отецъ на сына, сынъ на отца, братъ на брата, другъ на друга выходили съ оружіемъ и бились до смерти,4 единоплеменники угождали ворамъ и были рады, когда слышали ложь, которую т распускали’. Это свидтельство даетъ широкое общественное значеніе мятежу. Должно быть общественный вопросъ сталъ круто и широко, когда порвались даже кровныя связи, которыми русскій человкъ всегда дорожилъ. Не пойдетъ же изъ-за пустяка отецъ на сына и сынъ на отца. Слдовательно, видть въ Разин изверга рода человческаго нельзя. Это не былъ Ганъ Исландецъ, не былъ разбойникъ, онъ былъ но мткому выраженію народа мука мірская, выраженіе народнаго протеста противъ существовавшихъ въ то время общественныхъ отношеній. Если читатель припомнитъ все то бдствіе, которому подвергался народъ отъ прикрпленія его къ земл, вс злоупотребленія какія дозволяли себ съ крестьянами и холопами помщики и аласти, то ему сдлается ясна роль Разина. Когда подъ Чернымъ Яромъ съ Стенькой Разинымъ сошлось царское войско, то вмсто того, чтобы драться съ предводителемъ Козаковъ, оно крякнуло ему: ‘Здравствуй, нашъ батюшка, смиритель всхъ нашихъ лиходевъ’. Посл этого стрльцы бросились на своихъ начальниковъ, стали ихъ вязать и отдавать Козакамъ. ‘Здравствуйте братья! отвтилъ Разинъ, мститесь теперь надъ вашими мучителями, что хуже турокъ и татаръ держали васъ въ невол, я пришелъ даровать вамъ льготы и свободу.’ Вотъ идея, во имя которой Разинъ дйствовалъ и вотъ въ чемъ секретъ всей его силы,
Разинъ былъ отрицаніе существовавшаго порядка, выразившееся въ мятежной, революціонной форм. Какъ вс люди его закала и силы, онъ былъ фанатикъ и не умлъ останавливаться на полпути. Поэтому его отрицаніе шло иногда такъ далеко, что могло бы привести въ недоумніе даже французовъ XVIII вка. Онъ какъ будто вызывалъ на бой и небо, и землю. Даже для одной мысли о подобной борьб нужна большая сила, а чтобы выступить борцомъ дйствительнымъ, нужно быть человкомъ очень исключительной натуры. Но ни въ чемъ не видна такъ сила Разина, какъ въ пыткахъ, которыя онъ вынесъ, и въ спокойствіи съ какимъ онъ встртилъ смерть.
Разина взяли обманомъ, вмст съ нимъ взяли и его брата Фрола. Скованныхъ ихъ ввезли, съ, особенной торжественностію, въ Москву. Степана Разина поставили на телгу, привязали цпью за шею къ перекладин вислицы, а руки и ноги приковали цпями къ телг. Фролъ былъ привязанъ за шею къ телг и долженъ былъ бжать за ней, какъ собака. Степанъ былъ совершенно спокоенъ, по крайней мр наружно, и стоялъ опустивъ глаза. Душевное состояніе человка, игравшаго такую роль, и ввозимаго теперь съ позоромъ, конечно не соотвтствовало его кажущемуся спокойствію. Начался допросъ — Разинъ молчалъ. Его подвергли пытк. Поднявъ Разина на дыбы, ему дали сто ударовъ кнутомъ. Разинъ не издалъ ни одного звука. Тогда ему связали руки и ноги, продли сквозь нихъ бревно и положили на горящіе уголья. Разинъ молчалъ. Его сняли съ угольевъ, и но избитому, обгорлому тлу стали водить каленымъ желзомъ. Разинъ молчалъ. Продолжать нитку было уже невозможно, мученику дали роздыхъ и принялись за его брата. Фролъ былъ слабе и сталъ кричать отъ боли.
Посл роздыха Степана Разина подвергли еще одной пытк, которой не выносилъ ни одинъ человкъ. Ему обрили голову и начали лить на макушку холодную воду по капл. Разинъ молчалъ. Мучители озлились, что онъ надсмхается такъ надъ ихъ изобртательностію и велли бить его со всего размаху по ногамъ. Разинъ молчалъ. Все тло измученнаго представляло безобразную, кровяную массу. Можно бы кажется покончить съ человкомъ разомъ. Но нтъ: его отправили въ тюрьму и затмъ съ новой торжественностію вывели на лобное мсто. Разинъ спокойно, съ гордымъ видомъ выслушалъ приговоръ, перекрестился, обратившись къ Василію Блаженному, поклонился на вс четыре стороны, сказалъ ‘простите’ и затмъ отдался въ руки палача. Разина четвертовали. И здсь, какъ на пытк, онъ не издалъ ни одного стона. Только когда Фролъ, испугавшись казни, крикнулъ ‘слово и дло’, Степанъ сказалъ ему — ‘молчи, собака!’ это было его послднее слово: палачъ отрубилъ ему голову.
Разинъ былъ человкъ не напускного либерализма, а органическій продуктъ страны, въ этомъ и секретъ его изумительной нравственной силы. Не о томъ рчь, какого качества были его убжденія, ошибался онъ, или нтъ, вопросъ въ томъ, что его убжденія были созданы всего боле жизнію и не могъ онъ говорить того, чего говорить былъ не въ состояніи. Люди этого сорта называются цльными натурами и являются но преимуществу изъ народа. Въ этомъ причина, что въ эпохи, подобныя эпох Стеньки Разина, выдается такъ много сильныхъ людей. Въ Темников возмущали народъ, во имя свободы, проповдованной Разинымъ, два попа и старица Алена. Долгорукій, взявъ Темниковъ, приказалъ поповъ повситъ, а Алену сжечь въ струб. Эта Алена ходила въ мужскомъ платьи и вообще на бабу не была похожа. Она совершенно спокойно выслушала свой приговоръ, а когда ее жгли, то сказала: ‘если бы вс такъ воевали, какъ я, князь Юрій навострилъ бы отъ насъ лыжи’. Или: Разинъ, подступивъ первый разъ къ Астрахани, послалъ въ городъ, для переговоровъ о сдач, попа и боярскаго человка князя Семена Львова, бжавшаго отъ своего господина. Воевода приказалъ ихъ пытать и вывдывать. Попъ сказалъ только, что у Разина войска восемь тысячъ,— а боярскій человкъ молчалъ, какъ рыба, отъ него не узнали даже, какъ его зовутъ. А пытали его крпко. Воевода приказалъ его казнить.
XVII вкъ былъ въ Россіи вкомъ общественнаго перелома, вкомъ окончательной борьбы стараго строя, породившаго козачество, съ новымъ строемъ, побдившимъ его, Разинъ, стрлецкій бунтъ, раскольничество были послднимъ словомъ, послднимъ періодомъ этой борьбы. Сильное напряженіе и должно было создать сильныхъ борцовъ. Боролись два крайнихъ начала, борьба шла на жизнь и смерть, а жизнь легко не отдается. О сил людей, дйствовавшихъ въ стрлецкомъ бунт, читатель знаетъ изъ статьи въ мартовской книжк ‘Дло’ — Россія въ 1698 и 1699 годахъ. Чтобы навести читателя на мысли, изложенныя въ той стать, я напомню ему признаніе одного стрльца, котораго Петръ I пыталъ въ застнк четыре раза, самымъ мучительнымъ образомъ и все-таки ничего отъ него не добился. ‘А мои соучастники, разсказывалъ онъ, учредили товарищество, никто не могъ быть принятъ въ него прежде, чмъ не перенесетъ пытку, и тому, кто являлъ боле силы при перенесеніи истязаній, оказываемы были и большія предъ прочими почести. Кто только разъ былъ подвергнутъ пытк, тотъ становился только членомъ общества и участникомъ въ имуществ своихъ сотоварищей, такъ какъ оно у всхъ насъ было общее, кто же хотлъ получитъ различныя, бывшія у насъ степени почестей, тотъ не прежде ихъ удостоивался, пока не выносилъ новыхъ мукъ, соразмрныхъ съ степенями почестей, ставшихъ предметомъ его честолюбія, и такимъ образомъ доказывалъ свое умнье терпть. Я былъ шесть разъ мучимъ сбоями товарищами, почему и былъ наконецъ избранъ ихъ начальникомъ. Битье кнутомъ дло пустое, пустяки также для меня и обжиганье огнемъ посл кнутовъ, мн приходилось переносить у моихъ товарищей несравненно жесточайшую боль. Такъ, напримръ, самая чувствительная боль, когда горящій уголь вкладываютъ въ уши, неменьшая мука, когда на выбритую голову, съ мста, на два локтя надъ нею возвышеннаго, опускается тихо, каплями, весьма холодная вода. При всемъ томъ я оказался превыше всхъ означенныхъ истязаній и явилъ силы, превосходныя противу силъ моихъ товарищей. Что касается до тхъ, которые, но заявленіи желанія присоединиться къ нашему обществу, оказывались несостоятельными въ перенесеніи первоначальныхъ истязаній, то мы ихъ изводили ядомъ или какимъ либо другимъ способомъ, изъ опасенія, чтобы они не сдлали на насъ доноса. Сколько могу припомнить, я съ товарищами извели такимъ образомъ, по крайней мр, четыреста подобныхъ неспособныхъ искателей нашего общества’.
Но самую большую массу сильныхъ людей выставилъ расколъ, открывшій у насъ самое широкое поприще для проявленія энергіи. Расколъ, можно сказать, поглотилъ въ себ вс виды народнаго недовольства и протеста, онъ сосредоточилъ въ себ вс порывы и стремленія къ самостоятельному, независимому, органическому развитію народной жизни. Смотрть на расколъ, какъ на исключительно политическое движеніе простонароднаго характера, будетъ односторонне, хотя несомннно, что демократическій элементъ въ немъ преобладалъ. Къ расколу принадлежала вся старая Русь, все то, что не хотло терпть вншняго посторонняго вмшательства въ самостоятельность русскаго развитія собственными силами. И вотъ почему наибольшую энергію и наибольшее число мучениковъ выставилъ расколъ при Петр I, когда рзче, чмъ когда либо, проявилось вншнее вліяніе посторонняго, иноземнаго начала и чуждое вндреніе въ русскую самостоятельность.
Людей раскола не могли пугать ни преслдованія, ни лытки, ни казни. Съ стрльцами покончить было нетрудно. Однихъ казнили, другихъ сослали. Но уничтоженіе стрльцовъ, какъ войска, не уничтожало еще принципа, во имя котораго они дйствовали. Старой Гуси не хотлось сойти съ своей дороги, которою она шла много вковъ, она упиралась и пятилась назадъ, когда ее хотли тащить силой. И вотъ все то, что боле или мене мыслило и было въ состояніи понимать, такъ или иначе, совершающіяся явленія, составило твердую опозицію, опозицію неуловимую, трудно поддававшуюся преслдованію, ибо приходилось сражаться съ идеей, съ народнымъ міровоззрніемъ. Если среди этой народной интеллигенціи выдавались, въ извстные моменты, вожаки или предводители партіи. то, конечно, то могли быть только люди исключительной силы. Ну, а такихъ людей едва ли пугала смерть, какъ бы ни была она ужасна. Ученіе о самоубійств, созданное расколомъ, показываетъ достаточно ясно, съ какими людьми приходилось имть дло. Фанатики собирались цлыми толпами въ избы, обкладывали ихъ легко воспламеняющимися предметами и сжигали себя съ женами и дтьми.
Чтобы показать читателю наглядне, какого рода характеры выступали на этомъ поприщ, я познакомлю его съ личностію Аввакума, оставившаго свою автобіографію. Это одинъ изъ тхъ героевъ-богатырей, въ лиц которыхъ, какъ въ Стеньк Разин, выражается полне всего эпоха и ея дятели.
‘Рожденіе мое, говоритъ Аввакумъ въ своемъ житіи, въ Нижегородскихъ предлахъ,— въ сел Григоров. Отецъ мой (священникъ) прилежаніе питія хмльнаго, мати же моя постница и молитвенница бысть, всегда учати мя страху Божію’. Съ ранней молодости Аввакуму пришлось закаливаться въ терпніи. Но смерти отца, родственники его изгнали Аввакума изъ дому. Онъ пошелъ въ духовные, 21 года былъ поставленъ въ діаконы, а чрезъ два года въ священники. Здсь онъ очень скоро показалъ, какая таится въ немъ сила. Отличаясь замчательной дятельностію и чистотою жизни, онъ вооружился немедленно противъ всякой лжи, неправды и безнравственности, откуда бы они ни шли. Понятно, что столкновеніе съ властями оказалось неизбжнымъ. Одинъ изъ воеводъ, разсердившись на Аввакума, пришелъ въ церковь съ толпою народа и задавилъ его до полусмерти. Въ другой разъ, тотъ же начальникъ пришелъ въ домъ Аввакума, билъ его, и зубами отгрызъ пальцы у руки, потомъ, когда Аввакумъ побжалъ въ церковь, онъ настигъ его на дорог, стрлялъ въ него изъ двухъ пищалей, но къ счастію об осклись. Вражда съ воеводой кончилась тмъ, что онъ отнялъ у Аввакума домъ, взялъ все его имущество и выгналъ его вонъ. Какъ разъ въ это время родился у Аввакума ребенокъ. Онъ взялъ клюку, мать, некрещенаго младенца,— и побрели въ Москву. Здсь Аввакумъ обратилъ на себя вниманіе самыхъ вліятельныхъ лицъ изъ благо духовенства, и его отправили на старое мсто. Придя, домой, онъ не нашелъ даже и стнъ своего двора, все было раззорено. Аввакумъ обзавелся снова. ‘Но разъ пришли въ село плясовые медвди съ бубнами и домрами, ‘и я гршникъ, говоритъ Аввакумъ, но Христ ревнуя, изгналъ ихъ, хари и бубны изломалъ на нол единъ у многихъ и медвдей двухъ великихъ отнялъ,— одного ушибъ и паки ожилъ, а другого отпустилъ въ пол’. Эта штука Аввакуму даромъ не прошла. Въ то время плылъ въ Казань на воеводство Василій Петровичъ Шереметевъ, ему пожаловались на Аввакума, и Шереметевъ потребовалъ его въ себ на судно ‘и браня много, онъ веллъ благословить сына своего Матвя, брадобрица. Азъ же не благословилъ, а отъ писанія его порицалъ, видя блудностный образъ. Боляринъ же, гораздо осердясь, веллъ меня бросить въ Волгу, но однако не бросилъ, а много томя протолкали’.
Ревнуя о правд и нравственности, Аввакумъ въ своемъ сел ужиться не могъ, его выгнали опять, и онъ снова отправился въ Москву. Алексй Михайловичъ веллъ назначить его протопопомъ въ Юрьевецъ Поволжскій. Но недолго усидлъ здсь ревнитель благочестія: онъ вооружилъ противъ себя весь міръ. Черезъ восемь недль, разсказываетъ Аввакумъ, ‘дьяволъ научилъ поповъ и, мужиковъ и бабъ: пришли къ натріархову приказу, гд я дла духовныя длалъ и вытаща меня изъ приказа (собраніемъ человкъ съ тысячу и полторы ихъ было), среди улицы били батожьемъ и топтали и бабы били съ рычагами, грхъ ради моихъ замертво убили и бросили подъ избной уголъ. Воевода съ пушкарями прибжали и ухвати меня, на лошади умчали въ мой дворишко, а пушкарей воевода около двора вставилъ. Люди же но двору приступаютъ и по городу молва велика, наипаче же попы и бабы вопятъ: убить вора, да и тло собакамъ въ ровъ кинемъ.’ Аввакумъ убжалъ опять въ Москву.
Хотя Алексй Михайловичъ и упрекалъ Аввакума, что онъ оставилъ свое мсто, однако въ Юрьевъ возвращаться ему не веллъ, а поручилъ ему вмст съ другими передовыми людьми исправленіе книгъ. Аввакумъ за свою строгую нравственную жизнь пользовался особеннымъ уваженіемъ Алекся Михайловича и въ этомъ причина, что когда впослдствіи началось гоненіе на раскольниковъ, Аввакума щадили больше другихъ. Благочестивый государь чтилъ благочестиваго протопопа.
Исправленіе книгъ кончилось столкновеніемъ Аввакума съ Никономъ. Столкновеніемъ это кончилось для Авввакума довольно печально, потому что Никонъ не отличался благодушіемъ Алекся Михайловича, и до благочестивой жизни Аввакума ему было мало дла. ‘Тоже меня взяли отъ всенощнаго Борисъ Неладинскій со стрльцами, говоритъ Аввакумъ,— человкъ со мною до шестидесяти взяли, ихъ въ тюрьму отвели и меня на патріарховъ дворъ на цпь посадили ночью. Едва же разсвтало въ день недльный, посадили меня на телгу и растянули руки и взяли отъ патріархова двора до Андроньева монастыря и тутъ, на цпи кинули въ темную палатку,— ушла въ землю — и сидлъ три дня, не лъ, не пилъ во тьм сидя, кланяяся на цпи — не знаю на Востокъ, не знаю на Западъ. Никто ко мн не приходилъ, токмо мыши и тараканы и сверчки кричатъ и блохъ довольно… На утро архимандритъ съ братіею пришли и вывели меня, журятъ мн, что патріарху не покорился, а я отъ писанія его браню, да лаю. Сняли большую цпь, да малую наложили, отдали чернцу подъ началъ: велли волочить въ церковь. У церкви за волосы дерутъ и подъ бока толкаютъ и за чепь трогаютъ и въ глаза плюютъ’.
Въ тоже время взяли и извстнаго Логина, протопопа муромскаго. Никонъ разстригъ его въ соборной церкви при цар. ‘Остригши, содрали съ него однорядку и кафтанъ. Логинъ же, ражжегся ревностію божественнаго огня, Никона порицая и черезъ порогъ въ алтарь Никону въ глаза плевалъ, распоясался, схвати съ себя рубашку, въ алтарь въ глаза Никону бросилъ, и чудно — увряетъ Аввакумъ — растопыряся рубашка и покрыла на престол доскою, будто воздухъ. И въ то время и царица въ церкви била, fia Логина возложили цпъ и, таща изъ церкви, били метлами и телепами до богоявленскаго монастыря и кинули въ палатку ночью, и стрльцовъ на караул поставили на-крпко стоятъ’.
Когда привели въ соборную церковь стричь Аввакума, за него вступился царь и просилъ патріарха его не разстригать. Аввакума съ женою и дтьми послали въ Сибирь, гд въ Тобольск ему было дано мсто священника.
Въ Тобольск приняли его хорошо и архіепископъ, и воевода, князь Хилковъ, но Аввакумъ былъ слишкомъ сильный богатырь, чтобы не проявить свою ревность. Въ отсутствіе архіепископа дьякъ его Струна захотлъ наказать безъ вины дьякона той церкви, гд служилъ Аввакумъ. Дьяконъ убжалъ въ церковь, Струна, съ шайкой въ 20 человкъ, ворвался въ церковь во время вечерни и схватилъ дьякона на клирос за бороду. Аввакумъ явился на выручку, вмст съ дьякономъ схватилъ Струну, посадилъ его на полу среди церкви и ‘за церковный мятежъ постегалъ его ремнемъ нарочито таки и. Товарищи Струны разбжались. Нарочитое стеганье Аввакуму не прошло даромъ. Струна поднялъ на него весь городъ, въ полночь подвезли сани къ его двору, ломились въ избу, хотли схватить его и посадить въ воду. ‘Мучился я съ мсяцъ отъ нихъ, бгаючи втай, говоритъ Аввакумъ,— иное въ церкви ночую, иное къ воевод уйду, иное въ тюрьму просился — ино не пустятъ’. И Никону отъ Аввакума доставалось по прежнему. Сначала Аввакумъ какъ будто и смирился, но на бду онъ услышалъ во сн голосъ, который сказалъ ему: ‘блюдися отъ мене, да не нолма разтесанъ будеши’. Аввакумъ подумалъ что къ нему являлся самъ Христосъ и снова р а жи е гея божественною ревностію и принялся но прежнему за брань и порицаніе. ‘По семъ указъ пришелъ, говоритъ Аввакумъ, велно меня изъ Тобольска на Лену везти за сіе, что браню отъ писанія и укоряю ересь Никонову. Тоже слъ опять въ корабль спой, еже показанъ мы, похалъ на Лену. А какъ пріхалъ въ Енисейскъ, другой указъ пришелъ: велно въ Даурію везти — двадцать тысячъ и больше будетъ отъ Москвы,— отдать меня Афанасью Пашкову въ полкъ’.
Пашковъ былъ изъ крутыхъ и тотчасъ же обошелся съ Аввакумомъ но военному. ‘На Долгомъ порог сталъ меня изъ дощеника выбивать, для тебя-де дощеникъ худо идетъ, еретикъ-де ты, подй-де по горамъ, а съ казаками не ходи. О горе стало! Горы высоки, дебри непроходимыя, утесъ каменный, яко стна стоитъ,— и поглядть, заломя голову, въ горахъ тхъ обртаются зміи великія, въ нихъ же витаютъ гуси и утицы — перье красное, вороны черные и галки срыя, въ тхъ же горахъ орлы и соколы и кречеты и курята индйскія и бабы и лебеди и иныя дикія, многое множество птицы разныя. На тхъ же горахъ гуляютъ зври многіе: дикіе козы и олени и зубры и лоси и кабаны, волки, бараны дикіе во очію нашу, а взять нельзя. На т горы выбивалъ меня Пашковъ со зврьми и птицами витати, азъ ему малое писаньице написалъ, аще начало: ‘человче! убойся Бога, Его же трепещутъ небесныя силы, единъ ты презираешь и неудобство показуешь’. Тамъ многонько писано, и послалъ къ нему. А и бгутъ человкъ съ 50, взяли мой дощаникъ и помчали къ нему. Привели дощаникъ, взяли меня палачи, привели передъ него. Онъ съ шпагою стоитъ и дрожитъ, рыкнулъ яко дикій зврь и ударилъ меня по щек, тоже по другой и паки въ голову, и сбилъ меня съ ногъ, и чепь ухватя, лезкачаго по спин ударилъ трижды и затмъ, по той же спин 72 удара кнутомъ. И я говорилъ: ‘Господи исусе Христе, сыне Божій! помогай мн’. Да тоже безпрестанно говорю, тако горько ему, что не говорю: ‘пощади’. Ко всякому удару молитву говорилъ, да середи побои вскричалъ я къ нему: ‘полно бить-то,’ такъ онъ веллъ перестать’.
На утро кинули Аввакума въ лодку и повезли дальше… ‘Сверьху дождь и снгъ, а мн на плеча накинутъ кафтанишко просто, льетъ вода по брюху и по спин, нуждно было гораздо… По семъ привезли въ братскій острогъ и въ тюрьму кинули, соломки дали. И сидлъ до Филипова поста въ студеной башн, тамъ зима въ т норы живетъ, да Богъ грлъ и безъ платья, что собачка на соломк лежу, коли накормятъ, коли нтъ. Мышей много было, я ихъ скуфьею билъ и батожка не дадутъ дурачки, все на брюх лежалъ, спина гнила, блохъ да вшей было много’. Къ этимъ мученіямъ присоединялись трудности и лишенія пути. ‘Лсъ гнали хоромный и городовой, стало сть нечего, люди учали съ голоду мереть и отъ работныя водяныя бродни, рка мелкая, плоты тяжелыя, приставы немилостивые, палки большія, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокія, огонь да встряска, люди голодные, лишь станутъ мучить, анъ и умретъ… На ноляхъ траву и коренья копали, а зимою сосну, а иное кобылятины Богъ дастъ и кости находили отъ волковъ пораженныхъ зврей и что волкъ не достъ, то мы додимъ… И самъ я гршный волею и неволею причастникъ кобыльимъ и мертвечьимъ сквернымъ и птичьимъ мясамъ. Увы гршной душ! Кто дастъ голов моей воду и источникъ слезъ, да оплачу бдную душу свою, иже азъ погубилъ житейскими сластьми?… Любилъ протопопъ со славными знаться, люби, горемыка, терпть и до конца!’ восклицаетъ Аввакумъ, перечисляя свои дальнйшія страданія.
Одно изъ столкновеній съ Пашковымъ чуть не стоило Аввакуму жизни. Сынъ Пашкова Еремй задумалъ отправиться походомъ въ монгольское царство, и вмсто молитвеннаго напутствія обратился къ шаману. Аввакумъ, оскорбленный такимъ нечестіемъ, началъ вопить къ Богу. Пашкову передали, что протоновъ молится о погибели его сына. Пашковъ сначала только излаялъ его. Но потомъ, когда объ Ереме и его дружин не было никакого слуху, Пашковъ ршился наказать протопопа. ‘Во единъ отъ дней учредилъ (Пашковъ) застнокъ и огнь раскладъ, хочетъ меня пытать, я ко исходу душевному и молитвы проговорилъ, вдаю его стряпанье: посл огня того мало у него живутъ. И самъ жду но себя и сидя, жен плачущей и дтямъ говорю: воля Господня да будетъ!… А и бгутъ по меня два палача’. Къ счастію въ это самое время показался возвращающійся Еремй и отозвалъ палачей.
Вскор за этимъ пришелъ указъ о возвращеніи Аввакума въ Москву.
Въхавъ въ русскіе предлы, Аввакумъ тотчасъ же началъ наводить справки о состояніи церкви. Но неутшительныя однако всти услышалъ онъ. ‘Опечаляся, сидя, разсуждаю: что сотворю? проповдаю ли слово Божіе или скрыюся? Жена и дти связали меня’. Но и жена Аввакума была изъ того же чугуннаго матеріала. Увидвъ Аввакума печальнымъ, жена спрашиваетъ его: ‘Что господине опечалился еси? Азъ же подробно извстихъ: жена! что сотворю? Зима еретическая на двор, говорить ли мн или молчать? связали вы меня. Она же мн говоритъ: Господи помилуй! Что ты, Петровичъ, говоришь? Азъ тя и съ дтьми благословляю, дерзай проповдати слово Божіе но прежнему, а о насъ не тужи, дондеже Богъ изволитъ. Тогда насъ въ молитвахъ своихъ не забывай: силенъ Христосъ и насъ не покинутъ! Поди, поди въ церковь, Петровичъ, обличай блудню еретическую! Я су ей за то челомъ и отрясши отъ себя печальную слпоту, началъ по прежнему слово Божіе проповдати и учить по градамъ и везд, еще же и ересь никоновскую со дерзновеніемъ обличалъ… Въ Енисейск зимовалъ и паки лто плывши, въ Тобольск зимовалъ и до Москвы дучи, но всмъ городамъ и селамъ, въ церквахъ и на торгахъ кричалъ, проповдуя слово Божіе и уча и обличая безбожную прелесть’.
Въ Сибири Аввакумъ пробылъ десять лтъ. ‘Десять лтъ Пашковъ меня мучилъ или я ею, не знаю, Богъ разберетъ’, говоритъ Аввакумъ.
Въ Москв, какъ разсказываетъ Аввакумъ, его приняли ‘яко ангела Божія: государь и бояре вс мн рады’. Государь, узнавъ о прізд протопопа, ‘тотчасъ къ рук поставить веллъ и слова милостивыя говорилъ: здорово ли, протопопъ, живешь? еще-де видться Богъ веллъ’. И я супротивъ руку его поцловалъ и пожалъ, а самъ говорю: ‘живъ Господь, жива и душа моя, царь государь! а впредь что повелитъ Богъ’. Придворные и бояре, видя вниманіе государя, вс наперерывъ старались обласкать Аввакума. ‘Азъ же, вся сія яко уметы вмнихъ, да Христа пріобрящу… вижу яко церковное ничто же успваетъ паки заворчалъ, написалъ царю многонько таки, чтобъ онъ старое благочестіе взыскалъ и мати нашу общую святую церковь отъ ереси оборонилъ… Съ тхъ лтъ на меня царь кручиновать сталъ, не любо стало, какъ опять сталъ я говорить, любо имъ какъ молчу, да мн такъ не сталось’. Аввакума опять сослали, но уже поближе въ Мезень. Продержавъ здсь полтора года, его снова привезли въ Москву и заключили въ Пафнутьевъ монастырь. Начались новыя убжденія, но Аввакумъ стоялъ на своемъ. И убжденія собора 1666—1667 годовъ на него не подйствовали. Аввакума осудили и сослали въ Пустозерскій острогъ. Здсь онъ написалъ свою автобіографію и много другихъ сочиненій, въ которыхъ обличалъ ‘перстообразную прелесть’ и бранилъ безпощадно всхъ, кого считалъ врагами церкви. Онъ кончилъ тмъ, что за нестерпимыя хулы на царскій домъ былъ сожженъ.
Удивительные люди, истинные богатыри! И если бы то была мгновенная вспышка, короткій, страстный порывъ, какъ взрывъ пороховой мины, но этого не было, Аввакумъ двадцать пять лтъ оставался вренъ себ, онъ двадцать пять лтъ училъ и проповдывалъ, бранилъ отъ писанія и лаялъ, какъ онъ самъ выражается, зная очень хорошо, какой предстоитъ ему конецъ. ‘Аще и умрети мн Богъ изволить, со отступниками не соединюсь’ отвтилъ онъ Алексю Михайловичу на его увщанія. ‘Ты, Господи (восклицаетъ Аввакумъ), изведый мя изъ чрева матери моей и отъ небытія въ бытіе устроилъ: еще меня задушатъ и ты причти мя съ Филиппомъ, митрополитомъ московскимъ, аще заржутъ, и ты причти мя съ [Захаріею пророкомъ, аще въ поду посадятъ и ты, яко Стефана пермскаго, паки освободиши мя’. ‘Вдаю его стрянанье: посл огня того мало у него живутъ’ сказалъ Аввакумъ, когда Пашковъ веллъ тащить его въ застнокъ, и готовясь къ смерти, помолился. Когда Пашковъ свъ его кнутомъ — читатель разумется знаетъ, что значитъ кнутъ, и что палачи въ то время свое дло разумли хорошо — Аввакумъ нарочно не сказалъ ‘пощади’, а въ досаду Пашкову, при каждомъ удар, молитву говорилъ, наконецъ, озлившись крикнулъ: ‘полно бить-то’. Только разъ втеченіе своей борьбы съ человческимъ нечестіемъ онъ какъ будто пріутихъ: въ первую ссылку въ Тобольскъ: ‘былъ я у заутрени въ соборной церкви, шаловалъ съ ними въ церкви той при воеводахъ, да съ прізду смотрлъ у нихъ просфирописанія дважды или трижды, въ алтар у жертвенника стоя, а самъ имъ ругался, а какъ привыкъ ходить, такъ и ругаться не сталъ, что жаломъ духомъ антихристовымъ и ужалило было’. Но услышавъ во сн гласъ ‘блюдися отъ мене’, Аввакумъ оправился и уже во всю послдующую свою жизнь не сдлалъ ни одной уступки. И что за удивительные организмы — ни кнутъ, ни огонь, ни лишенія не ослабляютъ ихъ тла, не подавляютъ ихъ духа, они даже нарочно пріучаютъ себя къ пыткамъ, закаляютъ себя противъ боли, зная какой ждетъ ихъ конецъ. И въ тоже время эти чугунныя натуры способны къ самому нжному чувству, даже съ оттнкомъ сентиментализма. У Аввакума, въ его поход съ Пашковымъ, была черная курица, которую какъ-то задавили. Черезъ 15 лтъ онъ вспоминалъ объ этой куриц съ сердечной теплотой. ‘Жалю! говорилъ онъ. И та курочка, одушевленное Божіе твореріе, насъ кормила, и сама съ нами кашку сосновую изъ котла тутъ же клевала или рыбку прилучится и рыбку клевала и намъ противъ того два яичка на день давала’. Повидимому противорчіе. Его нтъ. Всеобъятная, широкая, страстная любовь, вотъ моральная основа такихъ натуръ, сила ихъ въ безграничной преданности своей иде, составляющей дло всей ихъ жизни, составляющей ихъ плоть и кровь, сила ихъ въ страстной, безграничной ненависти ко всему тому, что противорчитъ этой иде. Ихъ тонкую чувствительность обмануть нельзя, послдовательность ихъ не знаетъ предла, незамтная для другихъ мелочь возмущаетъ ихъ организмъ и поднимаетъ въ немъ цлую бурю. Отдавшись своей общечеловческой любви, они приносятъ ей въ жертву все остальное, хотя можетъ быть и не безъ борьбы. Видя церковное неустройство, Аввакумъ опечалился, потому что жена и дти, судьба которыхъ была связана съ его судьбой, его заботили. Ополчившись на защиту своей идеи, Аввакумъ долженъ былъ предоставить спою семью на произволъ случая. Но онъ ее любитъ, бросить ее жаль, Аввакумъ знаетъ, что можетъ ожидать его жену и дтей. Что длать? Отказаться ли отъ семьи для борьбы, или отъ борьбы для семьи? Конечно, исходъ печаленья былъ очевиденъ: Аввакумъ принесъ бы въ жертву свою семью, не такого организма онъ человкъ, чтобы большое принести въ жертву малому. Но жена оказалась достойной своего мужа, и вопросъ поршился легко. Въ этомъ разграниченіи большого отъ малаго, въ подчиненіи боле мелкаго чувства, чувству боле крупному, заключается секретъ и величіе сильныхъ людей. Они могутъ ошибаться, могутъ даже заблуждаться, но въ основ они непогршимы, ибо въ основ ихъ организма лежитъ любовь къ человчеству, стремленіе къ возстановленію нарушенной или попранной правды. Ради этой правды, какой нибудь простой подьячій, Докукинъ, ршается вступить въ открытую борьбу съ своимъ императоромъ, зная, что съ Петромъ I бороться трудно. Этотъ Докукинъ, уже старикъ, когда судебный приговоръ надъ царевичемъ Алексемъ былъ обнародованъ и приносилась присяга сыну Екатерины — Петру Петровичу, подалъ въ церкви, въ руки Петру I записку, въ которой говорилъ, что присягать онъ не будетъ, ‘и на томъ, животворящаго креста Христова не цлую и собственною своею рукою не подписуюсь’. Къ этому протесту Докукинъ приложилъ извлеченіе изъ кшіги Назіанзина ‘могущимъ внити во свидтельство изрядное’. Въ конц Докукинъ говоритъ: ‘хотя за то и царскій гнвъ на мя произліется, буди въ томъ воля Господа моего исуса Христа. Но вол его, за истину, азъ рабъ Христовъ Иларіонъ, по реклу Докукинъ, страдати готовъ’. Старика подвергли тремъ пыткамъ, чтобы узнать его сообщниковъ. Вс онъ вынесъ твердо и не выдалъ никого. Затмъ послдовалъ смертный приговоръ. Назначили казнь мучительную — колесованіе. Найдутся люди, которымъ протестъ Докукина покажется безцльнымъ и ненужнымъ. Пусть такъ. Но съ этой точки зрнія и 25-лтняя борьба Аввакума тоже безцльна и ненужна: человкъ добился только того, что его сожгли, а торжества своему длу не добился.
То былъ вкъ богатырей.
Но смшались шашки,—
И ползли изъ щелей
Мошки да букашки.
Отъ этикъ богатырей, о которыхъ говорилось въ предыдущей глав, насъ раздляетъ ровно два вка. Нынче уже не только никого не коптятъ, не ставятъ на спицы, не колесуютъ, но изчезли даже плети и розги. Повидимому, утратилось всякое мрило для опредленія человческой выносливости и безстрашія. Мучительство не въ дух времени, исторія не хочетъ кровавыхъ жертвъ, общество ими возмущается, цивилизація сдлала очевидный прогрессъ. Какими же признаками опредлять современныхъ героевъ и сильныхъ людей, если чугунные организмы утратили уже свое значеніе? Гд искать этихъ героевъ и богатырей? Лтопись и исторія молчатъ: вмсто сказаній, сохранившихъ память объ Аввакумахъ, на сцену выступаетъ романъ и повсть, вмсто живыхъ людей — типы. Каковы же эти тины?
Евгеній Онгинъ Пушкина началъ собою эпоху, или врне періодъ разныхъ героевъ нашего времени. Пушкинъ воспиталъ цлое поколніе романистовъ и повствователей, у которыхъ недостало силы подняться выше идеала, созданнаго ихъ великимъ учителемъ. И. С. Тургеневъ, кажется, послдній изъ наиболе сильныхъ писателей этой отжившей школы.
Объ Онгин говорилось слишкомъ много, и еще такъ недавно, что снова возвращаться къ этому типу суемыслія нтъ никакой необходимости. Но нельзя сказать того же о геро Лермонтова — Печорин. И съ него-то я начну.
Печоринъ относится къ Онгину также, какъ Лермонтовъ къ Пушкину. Въ Печорин мы встрчаемъ типъ силы, но силы искалченной, направленной на пустую борьбу, израсходовавшейся по мелочамъ на дла недостойныя.
Вотъ какъ Лермонтовъ описываетъ Печорина: ‘онъ былъ средняго роста, стройный тонкій станъ его и широкія плечи доказывали крпкое сложеніе, способное переносить вс трудности кочевой жизни и перемны климатовъ, не побжденное ни развратомъ столичной жизни, ни бурями душевными, пыльный бархатный сюртучекъ его, застегнутый только на дв нижнія пуговицы, позволялъ разглядть ослпительно чистое блье, изобличавшее привычки порядочнаго человка, его запачканныя перчатки казались нарочно сшитыми по его маленькой аристократической рук… Его походка была небрежна и лнива… Когда онъ опустился на скамью, то прямой станъ его согнулся, какъ будто у него въ спин не было ни одной косточки, положеніе всего его тла изобразило какую-то нервическую слабость, онъ сидлъ, какъ сидитъ бальзакова тридцатилтняя кокетка на своихъ пуховыхъ креслахъ посл утомительнаго бала… Его кожа имла какую-то женскую нжность, блокурые волосы, вьющіеся отъ природы, такъ живописно обрисовывали блдный, благородный лъбъ, на которомъ, только по долгомъ наблюденіи, можно било замтить слды морщинъ, перескавшихъ одна другую, и вроятно обозначавшихся гораздо явственне въ минуты гнва или душевнаго безпокойства…. У него былъ немного вздернутый носъ, зубы ослпительной близны и каріе глаза… они не смялись, когда онъ смялся!’ Нужно отдать справедливость Лермонтову, что онъ не поскупился на красивыя краски, чтобы расположить читателя въ пользу Печорина. Какая разница съ всклокоченнымъ, необузданнымъ, незнающимъ удержа Аввакумомъ! И то правда, Аввакума не коснулась цивилизація, онъ продуктъ той эпохи, когда ходила сырая сила и великосвтскость была неизвстна. Печоринъ, напротивъ, плодъ двухвковой цивилизаціи. Грубая рука Аввакума переродилась въ немъ въ маленькую аристократическую ручку, загрублая кожа главы раскольниковъ — въ нжную женскую кожу, спина, способная выносить десятки ударовъ кнутомъ, стала гибка, точно безъ костей, и нервической слабостію напоминала бальзаковскую кокетку. И по своей дятельности Печоринъ изображаетъ нчто, на Аввакума вовсе не. похожее. Добродушный сынъ природы, Аввакумъ, вспоминалъ черепъ 15 лтъ съ нжностію черную курочку, ‘одушевленное твореніе Божіе’, Печоринъ обдалъ холодомъ искренно привязаннаго къ нему Максима Максимовича черезъ два года разлуки, и безъ всякой нужды оскорбилъ старика. И въ тоже время Печоринъ и не глупъ, и не золъ. На упрекъ Максима Максимовича, что онъ забылъ: ‘ну полно, полно, сказалъ Печоринъ, обнявъ его дружески,— неужели я не тотъ же?.. Что длать?… всякому своя дорога…’ Какую же дорогу Печоринъ считалъ своею?
На свадьб у одного черкесскаго князька Печоринъ увидлъ красавицу-дочь его, Бэлу, и укралъ ее. Долго возился онъ съ дикой черкешенкой, пока не достигъ своего,— ужь такой былъ у него характеръ, что онъ шелъ до конца,— но черезъ четыре мсяца черкешенка ему надола. На упрекъ Максима Максимовича, Печоринъ отвтилъ: ‘когда я увидлъ Бэлу въ своемъ дом, когда въ первый разъ держа ее на колняхъ, цловалъ ея черные локоны, и я, глупецъ, подумалъ, что она ангелъ, посланный мн сострадательной судьбой… Я опять ошибся: любовь дикарки немного лучше любви знатной барыни, невжество и простосердечіе одной такъ же надодаетъ, какъ и кокетство другой. Если вы хотите, я ее еще люблю, я ей благодаренъ за нсколько минутъ довольно сладкихъ, я за нее отдамъ жизнь,— только мн съ нею скучно’. Въ этомъ скучно вся разгадка характера Печорина. Онъ сила безъ выхода, сила ненашедшая дла n себ, и потому напрашивавшаяся на Любовныя дла и на борьбу съ такими ничтожествами, какъ Грушницкій. Но ни борьба съ Грушницкими, ни любовныя дла не въ состояніи наполнить всего существа Печорина, мелочь надодаетъ скоро, сила проситъ большаго дла, а большаго дла Печоринъ найдти не въ состояніи, и на него нападаетъ скука. Печоринъ и самъ знаетъ это: ‘жизнь моя становится пусте день это дня, говоритъ онъ Максиму Максимовичу, мн осталось одно средство — путешествовать. Какъ только будетъ можно, отправлюсь,— только не въ Европу, избави Боже!— поду въ Америку, въ Аравію, въ Индію,— авось гд нибудь умру на дорог! Во времена героевъ-богатырей ‘силушка’, просившая дла, уходила въ удаль, у цивилизованнаго героя она пошла на любовь, она заставляетъ искать пассивной смерти въ путешествіи.
Въ своихъ отношеніяхъ къ Бэл, Печоринъ вырисовывается только частію, онъ позволяетъ о себ лишь догадываться, во всемъ же блеск является Печоринъ въ любви къ княжн Мери. Здсь уже виднъ опытный боецъ, здсь на сцен вполн выработанная теорія интриги, на созданіе которой было потрачено много ума и не однимъ человкомъ, а можетъ быть цлымъ рядомъ праздныхъ поколній.
Но нужно отдать справедливость и женщин, принимавшей въ развитіи этой теоріи равносильное участіе. Принято обыкновенно обвинять во всемъ женскомъ вопрос однихъ мужчинъ. Тутъ есть преувеличеніе, да если бы сама женщина не лзла въ болото, неужели ее можно было бы утащить такъ легко въ любовный омутъ? Теорія великосвтской любви потому только и выработалась такъ полно и всесторонне, что сами женщины помогали изъ всхъ силъ ея развитію. Сами женщины вообразили, что кром любовныхъ наслажденій имъ нтъ другого дла на земл, и поспшили перетащить Магометовъ рай въ свой раздушенный, аристократическій будуаръ. За праздными женщинами, жившими на всемъ готовомъ, потащились и другія, и постепенно выработался тотъ жалкій женскій идеалъ — не человкъ, а какая-то благоухающая воздушная пери, неспособная ни къ труду, ни къ серьезной мысли,— противъ котораго вооружился всми своими силами современный реализмъ. Конечно, если бы на земл водворилось повсюду счастье и довольство, если бы вс были сыты и одты, то почему бы любовнымъ парамъ и не сидть подъ розовыми кустами? Но какъ до сихъ поръ довольство и праздность раздушенныхъ барынь созидались лишь на счетъ лишеній и труда кое-кого другого, то исключительно любовное возлежаніе въ тни розовыхъ кустовъ слдуетъ считать занятіемъ преждевременнымъ и для общества невыгоднымъ. Во -времена Печорина люди, даже очень умные и нравственно сильные, не были въ состояніи понять этой простой мысли.
Пріхавъ въ Пятигорскъ, Печоринъ, въ тотъ же день, а можетъ быть и на другой, встрчается съ своимъ старимъ знакомымъ Грушницкимъ. Грушницкій — юнкеръ. Онъ носитъ, по особому роду франтовства, толстую солдатскую шинель, хорошо сложенъ, недуренъ собой, говоритъ вычурно, всми силами старается рисоваться и производить эффектъ, влюбленъ въ себя до безумія. Однимъ словомъ тщеславенъ и глупъ. Печоринъ его не любитъ. У колодца, гд они стояли, проходятъ дв дамы. Одна пожилая, говорить о ней не стоитъ, другая — будущая героиня романа, одна изъ тхъ воздушныхъ, неземныхъ пери, которыхъ неотесанный Аввакумъ конечно и во сн не видлъ, а если бы и увидлъ, то сотворилъ бы очистительную молитву. На героин было закрытое платье gris de perles, легкая шелковая косынка вилась вокругъ ея гибкой шеи. Ботинки couleur puce стягивали у щиколки ея сухощавую ножку такъ мило, что даже непосвященный въ таинство красоты непремнно бы ахнулъ, хотя отъ удивленія. Ея легкая, но благородная походка, имла въ себ что-то двственное, ускользающее отъ опредленія, но понятное взору. Когда, она прошла мимо Печорина, отъ нея повяло тмъ неизъяснимымъ ароматомъ, которымъ дышетъ иногда записка милой женщины. Хотя въ такомъ поэтическомъ, неуловимомъ, расплывающемся описаніи героини нтъ ничего точнаго, возбуждающаго въ ум читателя опредленное, ясное о ней представленіе, но нельзя отнять отъ него того достоинства, что оно дйствуетъ возбудительно на нервы и прикрываетъ женщину облакомъ таинственности, настроивающимъ воображеніе къ чему-то непостижимому. Въ достиженіи этой таинственной непостижимости, въ искуств изображенія вянія неизъяснимаго аромата заключалась вся задача будуарныхъ писателей и поэтовъ. Искуство и мастерство автора оказывались тмъ выше, чмъ ихъ героини походили меньше на живыхъ людей. Отъ этой теоріи не смлъ отступить ни одинъ романистъ, ни одинъ поэтъ. Правда Печоринъ заявилъ въ этомъ отношеніи весьма оскорбительный для прекраснаго пола скептицизмъ. Онъ держался того мннія, что поэтамъ врить не слдуетъ: ‘съ тхъ поръ, какъ поэты пишутъ и женщины ихъ читаютъ, говоритъ онъ, ихъ столько разъ называли ангелами, что он, въ самомъ дл, въ простот душевной, поврили этому комплименту, забывая, что тже поэты за деньги величали Нерона полубогомъ’. Мнніе такого знатока прекраснаго пола, какъ Печоринъ, должно имть силу авторитета и даетъ поэтому право предположить, что поэтическое изображеніе княжны Мери, не больше, какъ комплиментъ. Если уже Печоринъ не зналъ другого дла, кром любви и волокитства, то какія же высшія стремленія могли обитать въ голов и сердц великосвтской княжны! Если мужская половина человчества создана для того, чтобы волочиться, то конечно прекрасная половина для того, чтобы за нею волочились. Таковъ ужъ законъ природы, думали великосвтскіе люди. Ничего не подлаешь.
Съ неземной двой, княжной Мери, оба героя принялись немедленно кокетничать. Грушницкій началъ первый, онъ сказалъ пышную французскую фразу, за которую хорошенькая княжна подарила оратора долгимъ, любопытнымъ взоромъ. Печоринъ повелъ свою атаку изъ зависти, ему былъ досаденъ успхъ Грушницкаго. Правда онъ сознавалъ, что зависть къ Грушницкому смшна, но въ тоже время онъ чувствовалъ особенное наслажденіе уничтожать сладкія заблужденія ближняго. По отношенію же къ княжн теорія Печорина отличалась любопытной особенностію. ‘А вдь есть необъятное наслажденіе, въ обладаніи молодой, едва распустившейся души! говорилъ онъ.— Она, какъ цвтокъ, котораго лучшій ароматъ испаряется на встрчу первому лучу солнца, его надо сорвать въ эту минуту и, подышавъ имъ до-сыта, бросить на дорог: авось кто нибудь подниметъ’! Если перевести эту опоэтизированную фразу на простой человческій языкъ, то содержаніе ея окажется весьма гнуснаго свойства. А между тмъ гнусность эта никого не оскорбляла. Изъ поколнія въ поколніе мужчины срывали цвты и, надышавшись ими до-сыта, бросали на дорог, и находились изъ поколнія въ поколніе новые цвты, подставлявшіе свои ароматическія головки и напрашивавшіяся на то, чтобы ихъ выбросили. Жалкіе и бдные люди!
Опытный срыватель цвтовъ, Течоринъ знаетъ, что нужно довести цвтокъ — княжну — до того, чтобы онъ самъ склонилъ свою благоухающую головку. Способы обыкновенныхъ смертныхъ съ благоухающими цвтами никуда не годятся. И вотъ Печоринъ располагаетъ свою атаку самымъ коварнымъ образомъ. На предложеніе доктора, который хотлъ представить Печорина княгин-матери, онъ отвчаетъ: ‘помилуйте, разв героевъ представляютъ? Они не иначе знакомятся, какъ спасая отъ врной смерти свою любезную…’ Случай спасенія скоро представился, хотя и не отъ смерти, а только отъ обморока. Но прежде, чмъ представился этотъ случай, Печоринъ позаботился возбудить противъ себя неудовольствіе княжны. Онъ длалъ все, чтобы побсить ее. Проходя мимо дома княжны, онъ посмотрлъ на нее въ лорнетъ, что очень дерзко, потомъ онъ сталъ отвлекать отъ нея, разными способами, ея обожателей, блестящихъ адъютантовъ и т. д., встртившись съ нею въ магазин, гд она торговала персидскій коверъ, онъ перекупилъ его, давъ лишнихъ сорокъ рублей, и веллъ провести мимо ея оконъ своего черкесскаго коня, покрытаго этимъ ковромъ. Княжна Мери начала говорить о Печорин съ досадой и пустила на его счетъ дв-три колкія эпиграммы. Печорину только этого и было нужно. Наконецъ представился случаи, о которомъ говорилось выше. На бал въ собраніи противъ княжны составилась лига, чтобы ее проучить на надмнность. Пьяный господинъ былъ отряженъ пригласить ее на мазурку. Уже онъ вступилъ съ нею въ переговоры. Княжна была готова упасть въ обморокъ отъ страха и негодованія. Тогда Печоринъ подошелъ къ пьяному господину, взялъ его довольно крпко за руку и, посмотрвъ ему пристально въ глаза, попросилъ удалиться,— потому, прибавилъ Печоринъ, что княжна давно ужь общала танцовать мазурку съ нимъ. Печорина вознаградили глубокимъ, чудеснымъ взглядомъ. Посл этого Печоринъ позаботился о томъ, чтобы сдлать Грушницкаго смшнымъ въ глазахъ княжны. Это ему удалось безъ труда.
Въ своемъ успх Печоринъ не сомнвался. ‘Знакомясь съ женщиной, я всегда безошибочно отгадывалъ, будетъ ли она меня любить или нтъ’, говорилъ онъ. По расчету Печорина княжна должна была его полюбить. И потому онъ тмъ настоятельне держался своей губительной системы. Онъ разсказалъ ей нкоторые изъ странныхъ случаевъ своей жизни, и она начала видть въ немъ человка необыкновеннаго. Онъ смялся надъ всмъ на свт, особенно надъ чувствами, и княжна стала его бояться, она уже не смла пускаться съ Грушницкимъ въ сентиментальныя пренія. Грушницкій потерялъ свой ароматъ для княжны, Печоринъ торжествомъ въ душ. Теперь на основаніи любовной тактики, для окончательной побды, слдовало не говорить съ княжной два дня. ‘Еще два дня не буду съ нею говорить’, ршилъ Печоринъ.
Прошли эти роковые два дня. Многочисленное общество отправилось вечеромъ, пшкомъ, къ провалу на вершин Машука. Печоринъ подалъ руку княжн. Разговоръ начался злословіемъ. Печоринъ былъ остроуменъ и золъ до очарованія. Княжна его испугалась.
‘Вы опасный человкъ, сказала она ему: я бы лучше желала попасть въ лсу подъ ножъ убійцы, чмъ вамъ на язычекъ.’ — Разв я похожъ на убійцу?— Вы хуже., отвтила княжна. Печоринъ задумался и, принявъ глубокотронутый видъ, началъ свою душевную исповдь, на трогательную тему разочарованія. Печоринъ говорилъ сильно, съ увлеченіемъ. Посл исповди глаза ихъ встртились, и Печоринъ прочелъ въ нихъ состраданіе. ‘Состраданіе, говоритъ онъ, чувство, которому покоряются такъ легко вс женщины, впустило свои когти въ ея неопытное сердце. Во все время прогулки они была разсянна, ни съ кмъ не кокетничала, а это великій признакъ!‘ На возвратномъ пути Печоринъ спросилъ княжну:
— Любили ли вы? — Ей хотли, что-то сказать, но она не знала съ чего начать, ея грудь волновалась… ‘Какъ быть! кисейный рукавъ слабая защита, и электрическая искра пробжала изъ моей руки въ ея руку, вс почти страсти начинаются такъ, и мы часто себя очень обманываемъ, думая, что насъ женщина любитъ за наши физическія и нравственныя достоинства, конечно они приготовляютъ, располагаютъ ея сердце къ принятію священнаго огня, а все-таки первое прикосновеніе ршаетъ дло. Они разстались, княжна была недовольна собой. ‘Она себя обвиняетъ въ холодности… О, это первое, главное торжество! завтра она захочетъ вознаградитъ меня. Я все это уже знаю наизустъ — вотъ что скучно,’ думалъ Печоринъ.
Черезъ день, на бал, Печоринъ танцевалъ мазурку съ княжной, и два раза пожалъ ей руку. Лицо ея было задумчиво и грустно. Печоринъ далъ себслово непремнно, въ тотъ же вечеръ, поцловать руку княжны. Сажая княжну въ карету онъ быстро прижалъ ея маленькую ручку къ своимъ губамъ. Было темно, и никто не могъ этого видть. Печоринъ возвратился въ залу очень недовольный собою.
Нсколько дней спустя устроилась прогулка верхомъ. Приходилось перезжать въ бродъ рчку. У княжны закружилась голова. Печоринъ наклонился къ ней и обнялъ рукою ея гибкую талію. Когда княжн стало лучше, она хотла освободиться отъ Печорина, но онъ крпче обвилъ ея нжный, мягкій станъ, его щека почти касалась ея щеки, отъ нея вяло пламенемъ.— Что вы со мною длаете?.. Боже мой… сказала княжна. ‘Я не обращалъ вниманія на ея трепетъ и смущеніе, говоритъ Печоринъ, и губы мои коснулись ея нжной щечки, она вздрогнула, но ничего не сказала, мы хали сзади, никто не видалъ. Когда мы выбрались на берегъ, то вс пустились рысью. Княжна удержала свою лошадь, я остался возл нея, видно было, что ее безпокоило мое молчаніе, но я поклялся не говорить ни слова — изъ любопытства. ‘Мн хотлось видть, какъ она выпутается изъ этого затруднительнаго положенія‘. Княжна дйствительно начала первая. Да и гд ей, неопытному мыщенку, играть съ такимъ сильнымъ котомъ.— Вы молчите? вы можетъ быть хотите, чтобы я первая вамъ сказала, что я васъ люблю.— Печоринъ молчалъ.— Хотите ли этого? продолжала княжна.— Зачмъ? отвчалъ Печоринъ, пожавъ плечами. Княжна ударила свою лошадь хлыстомъ и пустилась во весь духъ по узкой, опасной дорог.
Посл дуэли съ Грушницкимъ, объясненіе съ Печоринымъ повела сама мать. Княжна была больна, бдненькая сильно страдала. Она разсказала матери все. Печоринъ не сталъ говорить съ матерью, онъ просилъ позволенія объясниться наедин съ дочерью. Княжна вышла. Дойди до середины комнаты она пошатнулась, Печоринъ подалъ ей руку и довелъ ее до креселъ. ‘Я сталъ противъ нея. Мы долго молчали, ея большія глаза, исполненные неизъяснимой грусти, казалось, искали въ моихъ что нибудь похожее на надежду, ея блдныя губы напрасно старались улыбнуться, ея нжныя руки, сложенныя на колняхъ, были такъ худы и прозрачны, что мн стало жаль ея. Княжна, сказалъ наконецъ Печоринъ, вы знаете, что я надъ вами смялся?..’
Даже и въ томъ вид, въ какомъ вышелъ Печоринъ въ моемъ извлеченіи, онъ иметъ магнитность. Вы можете возмущаться его безнравственностію, какъ это и длали нкоторые критики, современные ‘герою нашего времени’, но это возмущеніе докажетъ лишь слабость вашей способности анализа. Печоринъ сила несомннная, и въ этомъ секретъ его магнитности. Обратите вниманіе на его неуклонность въ преслдованіи своей цли, на его злобу и сатанинскую радость, когда жертва уже въ его рукахъ, посмотрите какимъ молодцомъ держитъ онъ себя съ Грушницкимъ на дуэли, какъ безжалостно его убиваетъ. Печорина не запугаешь ничмъ, его не остановишь никакими препятствіями, кожа у него, правда, женская и рука аристократическая, но онъ, этой аристократической рукой, наноситъ смерть не хуже любого дикаря, я думаю, если бы выпалъ жребій, то онъ своей безкостной спиной вынесъ бы кнутъ не хуже Аввакума, можетъ быть онъ умеръ бы подъ кнутомъ, но ужь врно пощады просить бы не сталъ. Несмотря на свой женоподобный видъ, на аристократическія манеры, на наружную цивилизацію, Печоринъ чистый дикарь, въ которомъ ходитъ стихійная, несознающая себя сила, какъ въ какомъ нибудь Иль Муромц или въ Стеньк Разин. Но Стенька Разинъ, но цли своихъ стремленій, стоитъ неизмримо выше Печорина. Стенька Разинъ безжалостенъ съ своей любовницей, персидской княжной, когда она замтно стала подчинять его своему вліянію, онъ, въ минуту, повидимому, меньше всего располагавшую его къ убійству, беретъ княжну за горло и за ноги, и бросаетъ въ Волгу. Это не былъ однако порывъ бездльной, дикой страсти, безцльнаго злодйства — Разинъ принесъ свое чувство въ жертву длу, которое ставилъ выше женской любви, раздвоившей его силу. Какъ же поступаетъ Печоринъ? Онъ совершенно спокойно, съ жадностію, началъ свою коварную игру съ княжной, и когда довелъ ее до того, что она отдается ему, говоритъ ей, что онъ надъ ней смялся. Ради какихъ высшихъ интересовъ онъ игралъ судьбой, счастіемъ, жизнію человка? Княжна Мери несомннно глупа и кисель, Грушницкій тоже глупъ непроходимо и лишенъ всякаго характера, и потому борьба, которую затялъ съ ними Печоринъ, заставляетъ сожалть о сил, потраченной на безцльное, мелочное зло, недостойное этой силы. Печоринъ, какъ будто хочетъ явиться мстителемъ обществу, онъ гордъ и золъ, онъ хочетъ подчинять себ все, я былъ готовь любить весь міръ — меня никто не понялъ, и я выучился ненавидть, говоритъ онъ про себя- Но неужели то будетъ месть обществу, если онъ станетъ обольщать двушекъ и безжалостно смяться надъ ними, или убивать такихъ ничтожныхъ соперниковъ, какъ Грушницкій? У Печорина недостало силы на высшее, боле широкое чувство, на высшую, боле широкую мысль. Его байронизмъ былъ лишенъ байроновскаго ума. Или война за независимость Греціи кончилась, и Печорину не оставалось никакого другого дла?
Здсь мы можемъ перейти прямо къ допросу автора героя нашего времени. Въ самомъ Лермонтов не шевелилось никакихъ широкихъ общественныхъ интересовъ, оттого вышелъ узокъ и Печоринъ. Лермонтовъ далъ большую силу своему герою, но не могъ сообщить ему широкихъ помысловъ, потому что и самъ ихъ не имлъ. Въ этомъ отношеніи замчаніе критиковъ, что въ Печорин Лермонтовъ рисовалъ свой портретъ — совершенно врно. Лермонтовъ озлился на это замчаніе, потому что въ немъ была правда. Читатель, конечно, не станетъ спорить противъ той мысли, что сила всякаго произведенія равна сил автора, въ моментъ творчества. Герои Шекспира сильны потому, что былъ силенъ ихъ авторъ. Слдовательно, въ этомъ отношеніи каждый авторъ какъ бы рисуетъ себя, ибо чтобы создавать героя, надобно умть самому чувствовать и мыслить то, что долженъ чувствовать и мыслить изображаемый герой. Авторъ, способный лишь къ кисельному чувству, будетъ изображать только киселей, способный чувствовать и мыслить мелко — изобразитъ мелочниковъ. Лермонтовъ воспитался въ великосвткости и зналъ только великосвтскихъ героевъ. Онъ кажется, и не подозрвалъ, чтобы вн общества носителей лайковыхъ перчатокъ и благоуханныхъ будуаровъ могла существовать какая либо жизнь. Для него, какъ для Печорина, все человчество заключалось въ сливкахъ общества.
Вотъ отчего Печоринъ, разочарованный и обманутый салонной и будуарной жизнью, явился безпощаднымъ мстителемъ — но кого, за что? обманутый кокетками и глупцами, онъ сталъ кокетничать съ женщинами, превратился въ сердцеда и началъ преслдовать глупцовъ. Въ жизни онъ не былъ въ состояніи подмтить никакихъ, боле высокихъ потребностей, онъ не могъ выбрать себ никакого другого, боле широкаго дла. Лермонтовъ увряетъ, что Печоринъ современный человкъ, какимъ онъ его понимаетъ и какихъ, къ несчастно, слишкомъ часто встрчалъ.
Если это такъ, то изъ его словъ можно сдлать только одинъ выводъ — что великосвтская жизнь перерождаетъ человка и длаетъ его неспособнымъ для общечеловческой порядочности, и что таже самая жизнь кладетъ печать узкости воззрній на каждаго поэта и писателя выросшаго въ этой жизни. Лермонтовъ говоритъ: ‘будетъ и того, что болзнь указана, а какъ ее излечить — это ужь Богъ знаетъ!’ Будто бы? Лермонтовъ, какъ видно, держался того мннія, что поэты должны только умть чувствовать и рисовать человческія страданія, а указывать на лекарство дло мыслителей. Устанавливая эту разницу между поэтами и мыслителями, Сенъ-Симонъ только констатировалъ фактъ, но вовсе не имлъ въ виду доказывать, что поэты не должны мыслить. Въ чемъ же и слабость всхъ нашихъ поэтовъ и романистовъ, какъ не въ томъ, что они не умли мыслить, не имли ршительно никакого понятія о страданіяхъ человческихъ и о средствахъ противъ общественныхъ золъ. Оттого ихъ героями являлись не общественные дятели, а великосвтскіе болтуны, и, черезъ-чуръ обобщая салонную жизнь, они называли ‘героями нашего времени’ тхъ, кого бы правильне назвать ‘салонными героями’. Это была литературная клевета писателей, неспособныхъ понимать жизни и общественныхъ стремленій новыхъ поколній. Вдь понимали же ихъ такіе критики, какъ Блинскій, Добролюбовъ, отчего же не умли понимать ихъ Пушкины, Лермонтовы, Тургеневы? Мы видли, что героическій періодъ создалъ идеалы богатырей — Илью Муромца, Алешу Поповича, Еруслана Лазаревича, мы видли, что неурядицы московскаго государства и борьба федеративныхъ элементовъ съ централизаціонными вызвали бойцевъ въ лиц Стеньки Разина, Аввакума и другихъ, неужели только для нашего времени остановилась исторія, замерли вс стремленія, и кром Евгеніевъ Онгиныхъ, Печориныхъ, Рудиныхъ, Литвиновыхъ, Россія не въ состояніи произвести ничего порядочнаго, никакой нравственной и умственной мощи, никакого идеала передовой силы?…
Печоринъ если и не обнаружилъ на русскую читающую публику особеннаго вліянія, то тмъ не мене впечатлніе, имъ произведенное, было значительно.
Правда, люди нравственные возмущались и тогда его сатанинскими свойствами, а нкоторые критики даже утверждали, будто бы Лермонтовъ Въ лиц Печорина рисовалъ самого себя.
Но непріятное впечатлніе, произведенное Печоринымъ на нкоторыхъ, слдуетъ разсматривать не боле, какъ частность. Большинство читающей публики Печорину симпатизировало, и причина этого понятна. Печоринъ — сила, несомннная сила, но, какъ выразилось бы критики, ему современные, сила сатанинская. Не сила мефистофельская, наводящая на зло, а сила губящая все, съ чмъ она приходитъ въ соприкосновеніе. Попадется ли Печорину женщина, онъ оскорбитъ ее и надъ нею надругается, попадется ли мужчина, онъ вышутитъ его, а если представится случай, то и убьетъ. Печоринъ весь пропитанъ злобой, которая не останавливаетъ его ни предъ какими препятствіями, его нельзя запугать ничмъ. Въ этомъ безстрашіи, въ этой злоб и безжалостности — секретъ силы Печорина. И несмотря на всю свою силу, Печоринъ производитъ безотрадное впечатлніе. Онъ оторванный отъ міра одиночка, отдлившійся отъ людей и ихъ ненавидвшій. Глядя на его бездльно-убитую жизнь, на дятельность, направленную на пагубу отдльныхъ людей, жалешь о томъ, что общественная жизнь могла производить такія болзненныя, уродливыя явленія. Конечно, у Печорина, говорящаго хотя и солидно, и, повидимому, умно, не было ума настолько сильнаго, чтобы поставить себя въ правильныя отношенія къ обществу и дать своей дятельности разумное и полезное направленіе. Причина этого въ томъ, что Печоринъ былъ воспитанъ не для общественной жизни. Съ первой молодости изъ него создавали одиночку, въ немъ развивали личныя наклонности, желанія и стремленія. Изъ него создавали деспота, предъ волей котораго должно было все склонятся, желаніямъ котораго должно было все служить- И вотъ эта одиночка сталкивается въ жизни съ другими одиночками, воспитанными точно также, какъ онъ, и также, какъ онъ, желающими, чтобы все служило имъ. За столкновеніемъ личныхъ интересовъ является борьба, за борьбой неудовлетвореніе, обоюдное неудовольствіе, разочарованіе и озлобленіе. Въ великосвтскомъ омут, въ которомъ вращался Печоринъ, онъ не встртилъ сочувствія, потому что каждый думалъ о себ, и, озлившись на отдльныхъ людей, Печоринъ сталъ вымещать свою злобу на людяхъ, ни въ чемъ передъ нимъ неповинныхъ, и виноватыхъ только въ томъ, что они были также пусты, какъ тотъ большой свтъ, который ихъ создалъ. У Печорина недостало ума, чтобы понять, что отдльные люди тутъ ни въ чемъ не виноваты, и что глупо вести борьбу противъ отдльныхъ единицъ. Возвыситься до пониманія общихъ причинъ, создающихъ анормальныя общественныя явленія и портящихъ отдльныхъ людей, у Печорина недостало силы. Только поэтому вся его энергія и сила направилась на борьбу съ отдльными лицами, вмсто того чтобы бороться съ принципами, только поэтому онъ сталъ разыгрывать демоническую силу, направленную на частную борьбу, вмсто того чтобы выдти общественнымъ дятелемъ.
Тургеневскіе герои совсмъ иного закала. И они, какъ Печоринъ, воспитаны большимъ свтомъ, и они выросли, окруженные многочисленной дворней, няньками, гувернерами и гувернантками, но въ основ ихъ натуры лежитъ благодушіе, длающее изъ нихъ въ конц концовъ расплывающуюся манную вашу, они гибнутъ отъ скуки- и праздности.
Тургеневскіе герои точно также воспитаны для одиночной жизни. Они живутъ точно также для себя и не понимаютъ солидарности человческихъ интересовъ. Они, какъ Печоринъ, не знаютъ другого дла, кром любви, но у нихъ недостаетъ печоринской силы и злости.. Отъ этого, доведя женщину до признанія въ любви, Печоринъ безпощадно отталкиваетъ ее и говоритъ ей, что онъ шутилъ съ нею. Тургеневскіе же герои въ подобныхъ случаяхъ выскакиваютъ въ окно. Отличаясь отъ Печорина слабосильностію, тургеневскіе герои, по своему благодушію, оказываются способными только ныть, расплываться въ любви и охать отъ задающей ихъ праздности. Они тоже не воспитаны для общественной дятельности и ршительно не знаютъ, что имъ длать съ самими собою. Отъ этого они носятся по міру съ задающей ихъ скукою, влюбляются, влюбляются въ себя, когда дло приближается къ развязк, выпрыгиваютъ съ позоромъ въ окно, снова принимаются блуждать по міру снова влюбляются, снова выпрыгиваютъ и т. д. Въ промежутки же отпускаютъ красивыя фразы о необходимости дятельности, о польз труда и вообще заявляютъ великую охоту говорить при всякомъ удобномъ и неудобномъ случа о высокихъ матеріяхъ. Образчикомъ такой безполезно и безсильно потраченной человческой жизни, типомъ цлаго ряда поколній, созданныхъ крпостнымъ бытомъ, служитъ благоухающій пустой фразеръ и жалкій мученикъ безцльно потраченной праздной жизни — Рудинъ.
Рудинъ, какъ и вс герои Тургенева, воспитывался тепличнымъ образомъ. Дйствительной жизни, такой, какая существуетъ для огромнаго большинства человчества, онъ не зналъ, но за то ему была коротко знакома искуственная жизнь обезпеченныхъ людей, жившихъ за плечами своихъ мужиковъ, какъ у Христа за пазухой. Жизнь этихъ болтуновъ была постоянною праздностью, и вся дятельность ихъ сосредоточивалась въ однихъ разговорахъ и въ общихъ разсужденіяхъ о предметахъ, неимвшихъ ровно никакого отношенія ко всему тому, что ихъ окружало. Это были люди сильно возбужденной фантазіи и общихъ разсужденій. Припомните камеръ-юнкера барона Муфеля. Дарья Михайловна познакомилась съ нимъ у князя Гарина,— тургеневскіе герои всегда князья, графы, камеръ-юнкеры и вообще люди знатнаго происхожденія или большихъ чиновъ,— этотъ почтенный камеръ-юнкеръ и баронъ обратилъ на себя вниманіе Дарьи Михайловны, плнивъ ее великосвтской блестящей болтовней, и написавъ политико-экономическую статью, желалъ подвергнуть ее суду Дарьи Михайловны. Въ стать этой трактовалось объ отношеніяхъ промышленности къ торговл въ Россіи. Неправда ли, какъ все это глупо! А въ т времена великосвтскіе люди и не поступали никогда умне. Ну съ чего этому камеръ-юнкеру писать политико-экономическую статью я почему понадобилось ему непремнно представить свою статью на судъ Дарьи Михайловны?!.. Занимаютъ тебя вопросы экономическіе,— изслдуй ихъ, пиши, печатай, представляй ихъ на судъ публики или въ вид проэкта министру финансовъ. Конечно, такой способъ дйствія обнаружилъ бы стремленіе къ дйствительному длу, чего вовсе не было въ голов блистательныхъ, великосвтскихъ героевъ Тургенева. Вся суть ихъ жизни заключалась въ вчномъ желаніи рисоваться и щеголять красивыми словами. И политико-экономическая статья Муфеля была точно также не больше, какъ желаніе порисоваться въ великосвтскомъ дамскомъ салон.
Женщина для людей того времени была какою-то особенною силою. Какъ въ Америк общественная похвала и стремленіе понравиться своею полезною общественною дятельностію служитъ двигателемъ для каждаго политическаго дятеля, такъ у насъ въ т времена, когда Тургеневъ создавалъ свои благоухающіе типы, изображала подобную же силу женщина. Женщина окружалась небеснымъ сіяніемъ, обыкновенная двушка превращаласъ въ дву, женское сердце считалось какой-то непостижимой загадкой, чмъ-то неподчиняющимся общимъ ему съ мужскимъ сердцемъ физіологическимъ законамъ. Для женскаго ума не существовало тоже ни психологическихъ и никакихъ другихъ законовъ, и ему дозволялось работать, въ какомъ ему вздумается направленіи. Загадочность и непостижимость женскаго существа, сбивавшая съ толку не только мужчинъ, но и самихъ женщинъ, служила поэтому предметомъ спеціальнаго изученія романистовъ и повтствователей и самымъ обильнымъ матеріаломъ для бесды влюбленныхъ, и невлюбленныхъ юношей и старцевъ. Всмъ очень хотлось постигнуть непостижимое и никому это неудалось. На отношеніяхъ къ прекрасному полу и на любви къ непостижимымъ двамъ построена вся жизнь тургеневскихъ героевъ.
Читатель пусть не думаетъ, что, называя этихъ героевъ тургеневскими, я хочу сдлать личный укоръ автору. Онъ тутъ не при чемъ. Онъ явился историкомъ и психологомъ воспитавшаго его общества, и рисуетъ своихъ героевъ такими, какими они есть. Обвинять г. Тургенева въ томъ, что онъ не умлъ подмтить въ русской жизни иныхъ людей и иныхъ дятелей, было бы несправедливо. Не могъ онъ рисовать другихъ людей, когда не вращался въ ихъ сфер, а за то, что онъ рисовалъ людей своего общества, его обвинять, конечно, нельзя. Съ другой стороны, литературная исторія великосвтскихъ людей не мене полезна и необходима, какъ и характеристика людей простыхъ. Откуда мы могли бы получить понятіе о бдныхъ скитальцахъ большого свта, уподобляющихся вчному жиду и задаемыхъ скукою, праздностію и, безцльною жизнію. Теперь мы ихъ знаемъ, теперь мы знаемъ, какихъ людей создавало былое барство, и сколько хорошихъ силъ оно загубило безъ пользы для нихъ самихъ и для общества. Съ этой точки зрнія нужно благодарить г. Тургенева, а не укорять его., Укорить его можно только за одно, что онъ остался всю свою жизнь вренъ сфер, воспитавшей его, и не былъ въ состояніи понять новой жизни и новыхъ людей, созданныхъ поворотомъ прогрессивнаго общественнаго мннія. Вина его въ сочувствіи только къ Рудинымъ и въ неумніи понять новыхъ людей, смнившихъ ихъ и такъ неудачно нарисованныхъ имъ въ лиц Базарова.
Новые люди ныть перестали. Вмсто красивыхъ разговоровъ, они начали стремиться къ дйствительному длу, вмсто праздныхъ занятій въ любовную игру съ благоухающими, праздными великосвтскими двами, они задумали заняться общеполезными длами. Въ Рудиныхъ подобной силы не было и никакое представленіе не переходило въ ихъ организм въ импульсъ движенія.
Вся сила ихъ заключалась въ томъ, что они говорили, говорили и говорили, и говорили безконечно и, выговорившись, опускали руки и увряли, что ихъ утомила жизнь и что пора имъ отдохнуть. Напр., въ разговор съ Натальей Рудинъ говоритъ: ‘мн наскучило таскаться съ мста на мсто, мн пора отдохнуть’.— ‘Неужели вы находите, что вамъ пора отдыхать? спросила Наталья съ изумленіемъ,— отдыхать могутъ другіе, а вы должны трудиться, стараться быть полезнымъ’.— ‘Благодарю за лестное мнніе сказалъ Рудинъ,— быть полезнымъ… Легко сказать! Быть полезнымъ! Еслибъ дже было во мн твердое убжденіе, какъ я могу быть полезнымъ? еслибъ я даже врилъ въ свои силы, гд найдти искреннія сочувствующія души’?… И Рудинъ безнадежно махнулъ рукою и печально поникъ головою. ‘Впрочемъ нтъ, прибавилъ онъ: это вздоръ, и вы правы. Благодарю васъ. Ваше одно слово напомнило мн долгъ, указало мн дорогу… Да, я долженъ дйствовать. Я не долженъ скрывать свой талантъ, если онъ у меня есть, я не долженъ растрачивать свою силу на одну, болтовню, пустую/ безполезную болтовню, на одни слова’… И слова Рудина полились ркою. Спеціалистъ празднаго словоизверженія почувствовалъ всю свою силу и заговорилъ. Онъ говорилъ прекрасно, убдительно и горячо — о позор малодушія и лни, о необходимости длать дло. Онъ осыпалъ самого себя упреками, доказывалъ, что разсуждать напередъ о томъ, что хочешь длать, также вредно, какъ накалывать булавкой наливающійся плодъ, что это только напрасная трата силъ и соковъ. Онъ уврялъ, что нтъ благородной мысли, которая бы не нашла себ сочувствія, что непонятыми остаются только т люди, которые или сами не знаютъ, чего хотятъ, либо не стоятъ того, чтобы ихъ понимали,— Онъ говорилъ долго и окончилъ тмъ, что совершенно неожиданно стиснулъ руку Натальи и сказалъ, ей, что она прекрасное и благородное существо,— Посл этого оставалось только одно: влюбиться въ Наталью Алексевну, а Наталь Алексевн влюбиться въ Рудина.— Но тутъ говорунъ Рудинъ не могъ поступить спроста, какъ вс люди, а употребилъ маневръ Печорина. Печорину, чтобы влюбить въ себя княжну Мери, нужно было возбудить въ сердц ея чувство состраданія и сдлать этимъ первый шагъ въ ея сердцу. Печоринъ разсказывалъ о томъ, какъ онъ страдалъ въ жизни, о томъ, какъ онъ былъ непонятъ людьми, о томъ, какъ его искренность не находила отвта, а стремленіе въ правд встрчало только поруганіе. Рудинъ употребилъ тотъ-же ехидный пріемъ,— пріемъ тмъ боле подленькій, что Рудинъ зналъ, что Наталью Алексевну любитъ взаимно Волынцевъ. ‘Наталья Алексевна, сказалъ Рудинъ ей на одной изъ прогулокъ, вы могли замтить, что я мало говорю о своемъ прошедшемъ. Есть нкоторыя струны, до которыхъ я не касаюсь вовсе. Мое сердце… Кому какая нужда знать то, что въ немъ происходило? Выставлять это на показъ мн всегда казалось святотатствомъ. Но съ вами я откровененъ: вы возбуждаете мое довріе. Не могу утаить отъ васъ, что и я любилъ и страдалъ, какъ вс… Когда и какъ? Объ этомъ говорить не стоитъ, но сердце мое испытало много радостей и много горя.Помолчавъ немного и сдлавъ печальную физіономію Рудинъ, продолжалъ: ‘Мн остается теперь тащиться по знойной и пыльной дорог, со станціи до станціи въ тряской телг… Когда я доду — и доду-ли? Богъ знаетъ… Поговоримте лучше о васъ. Неужели же, Дмитрій Николаевичъ, перебила его Наталія, вы ничего не ждете отъ жизни!— О, нтъ! я жду много, но не для себя… Отъ дятельности, отъ блаженства дятельности я никогда не откажусь, но я отказался отъ наслажденія. Мои надежды, мои мечты и собственное мое счастіе не имютъ ничего общаго.— Любовь… любовь — не для меня, я… ея не стою. Женщина, которая любитъ, вправ требовать всего человка, а я ужь весь отдаться не могу. Притомъ нравиться — это дло юношей: я слишкомъ старъ. Куда мн кружить чужія головы! Дай Богъ свою сносить на плечахъ. Говоря все это, Рудинъ лгалъ и самъ онъ очень хорошо зналъ, что лжетъ и желаетъ рисоваться. Печоринъ тоже лгалъ въ подобномъ случа, но Печоринъ дйствовалъ и систематически, и съ настойчивостью человка, хотвшаго во чтобы-то ни стало загубить христіанскую душу. Печоринъ поступалъ зло, губительно, скверно, и при всемъ томего извинишь скоре, потому что Печоринъ — сила. Направленая врно, эта сила въ состояніи принести пользу, йу, а какую пользу и кому бы-то нибыло могутъ принести такіе кисели, какъ Рудинъ?… А туда же играетъ въ кошку и мышку, заставляетъ въ себя влюблятся, лжетъ до невозможности, рисуется непонятымъ героемъ, и беззастнчивымъ враньемъ и возвышенными фразами достигаетъ того, что Наталья на всю чепуху, сказаную ей, отвчаетъ ему: — ‘я понимаю: кто стремится къ великой цли, уже не долженъ думать о себ, но разв женщина не въ состояніи оцнить такого человка?…’ — Слышите, Рудинъ стремится къ великой цли! О, добродушная Наташенька, какъ скоро теб придется разочароваться въ своемъ геро и, вмсто великаго дятеля, увидть въ немъ тряпичнаго фразера!…
Вскор посл этого разговора Рудинъ объяснился съ Натальей Алексевной. По своему слабодушію, онъ и тутъ уступилъ Печорину. Печоринъ довелъ до признанія женщину. Рудинъ, какъ и герой нашего времени, дйствуя коварно, оттирая Волынцева, какъ Печоринъ Грушницкаго, разжегъ Наталью Алексевну, но не выдержалъ до конца и сдлалъ объясненіе самъ.
Признаніе было учинено Рудинымъ въ бесдк и подслушано Палалевскимъ, который, разумется, довелъ такую неожиданную до свденія Дарьи Михайловны.
Нсколько дней спустя Наталья назначила Рудину свиданіе и на этомъ-то свиданіи Наталья Алексевна убдилась сама, какія великія цли преслдуетъ ея Рудинъ и какими длами занимается онъ въ жизни. Дарья Михайловна разбранила свою дочь и велла ей выкинуть дурь изъ головы. Объ этомъ-то Наталья и пришла сообщить Рудину.— ‘Намъ время терять нельзя, сказала она Рудину,— я пришла на пять минутъ’.— Рудинъ, какъ водится, кинулся въ пустую, ненужную болтовню, началъ слабодушничать, и когда Наталья сказала ему: ‘я пришла сюда не плакать, не жаловаться, я пришла за совтомъ’, Рудинъ отвтилъ: ‘какой совтъ я могу вамъ дать ‘.— ‘Какой совтъ? Вы мужчина, я привыкла вамъ врить, я до конца буду вамъ врить. Что намъ длать?’ — ‘Что намъ длать, возразилъ Рудинъ, разумется покориться. Я знаю, какъ это горько, тяжело, невыносимо, но посудите сами, я бденъ… правда, я могу работать, но еслибъ я былъ даже богатый человкъ, въ состояніи ли вы перенести насильственное расторженіе съ семействомъ, гнвъ вашей матери?.. Нтъ, Наталья Алексевна, объ этомъ и думать нечего. Видно, намъ не суждено жить вмст и то счастіе, о которомъ я мечталъ, не для меня!’ О, Рудинъ, Рудинъ, есть одно очень хорошее названіе для такихъ людей, какъ ты, но жаль, что оно нецензурное. Даже и теперь у Рудина не достало силы перестать быть фразеромъ и лгуномъ. Онъ твердо держался на своихъ ходуляхъ и подмосткахъ величія, и собственное безсиліе переносилъ на Наталью. Женщина призвала его на свиданіе съ твердою ршимостію отважиться на все то, что онъ ей посовтуетъ, а онъ ее увряетъ, будто бы она не въ силахъ перенеси гнвъ матери и насильственное расторженіе съ своимъ семействомъ. ‘Хорошо’, отвтила Рудину Наталья: — глаза ее заблестли сквозь слезы:— ‘я не о томъ плачу, о чемъ вы думаете’, сказала она Рудину. Мн не то больно, мн больно то, что я въ васъ обманулась… Какъ! я прихожу къ вамъ за совтомъ, изъ какую минуту, Я первое ваше слово: покориться… покориться! Такъ вотъ какъ вы примняете ваши толкованія о свобод, о жертвахъ… Вы такъ часто говорили о самопожертвованіи, но знаете ли, если бы вы сказали мн сегодня, сейчасъ, я тебя люблю, но жениться не могу: я не отвчаю за будущее, дай мн руку и ступай за мной — знаете ли вы, что я бы пошла за вами, знаете ли, что я на все ршилась! Но врно отъ слова до дла еще далеко, и вы теперь струсили точно также, какъ струсили третьяго дня за обдомъ, передъ Волынцевымъ’… Всякій другой, мало-мальски порядочный человкъ, провалился бы, кажется, сквозь землю посл подобнаго замчанія женщины, которая любитъ, Рудинъ же, съ беззастнчивостью мднаго лба, началъ уврять Наталью, что она слишкомъ раздражена и потому не въ состояніи понять его, а что со временемъ отдастъ ему справедливость. Наталья Алексевна ушла, оскорбленная, можетъ быть, еще боле, чмъ княжна Мери посл печоринскаго — я шутилъ. Я, конечно, малодушная шутка Рудина была много обидне жестокой выходки Печорина. Разв Рудинъ не пошутилъ! И чмъ его отношенія къ Наталь отличаются отъ отношеній Печорина къ княжн Мери? Разница въ томъ, что Печоринъ поступилъ, какъ развращенный сильный человкъ, а Рудинъ, какъ развращенный пошлякъ и трусъ. Правда, Рудинъ и самъ сознается, что онъ дрянь: ‘какова, думалъ онъ, восемнадцать лтъ!.. она замчательная двушка. Какая сила воли, какъ я былъ жалокъ и ничтоженъ передъ него’. И этотъ ничтожный человкъ, посл, такого неудачнаго финала своего любовнаго похожденія, бжалъ съ позоромъ изъ дома Дарьи Михайловны и снова началъ носиться по міру съ своею скукой, обманывая добродушныхъ людей своими звучными фразами и широкими новыми взглядами.
Рудинъ — прототипъ всхъ тургеневскихъ героевъ. Во всхъ нихъ есть общія черты и одна сущность: вс они говоруны, трусы и люди неспособные ни для какого дла. Даже Базаровъ, не смотря за свою нигилистическую вншность, въ основ тотъ же Рудинъ. Онъ выговаривается, болтаетъ и рисуется. Онъ занимается любовью и вовсе не питаетъ такого уваженія въ лягушкамъ, какъ говоритъ.?. Тургеневъ очень хорошо сдлалъ, что уморилъ Базарова въ молодости. И не думайте, что онъ сдлалъ это ради какихъ либо эстетическихъ соображеній: оцъ сдлалъ это просто потому, что заставь онъ жить Базарова долго, онъ бы сдлалъ изъ него Рудина въ плащ нигилиста. Ужь такого свойства талантъ г. Тургенева, и такова его способность видть людей.
И его женщины, не смотря на то, что вс он оказываются гораздо отважне его мужчинъ, натуры пошлыя и пустыя. Нтъ у лихъ другого дла, кром любви. Он дразнятъ свое воображеніе, нжась долго въ пуховикахъ и засиживаясь въ свтлыя лунныя ночи.
Удивляются отважности героинь г. Тургенева. Но отважности тутъ въ сущности нтъ никакой, а только неразуміе и неспособность, видть и оцнять послдствія. Вы струсили, говоритъ тургеневская героиня тургеневскому герою, я же готова съ вами на край свта, я готова хоть сейчасъ сдлаться вашей любовницей’ И нужно сказать правду, что въ трусости героя гораздо больше ума, чмъ въ отважности героини. Героиня дйствуетъ по короткому порыву, она только желаетъ страстне и требуетъ немедленнаго удовлетворенія своей страсти. Ну, а потомъ-то что? Гражданскаго брака героини г. Тургенева не знали, значитъ имъ приходилось длаться простыми любовницами. О, разумется, герои были правы, когда отклоняли неопытныхъ двушекъ отъ подобнаго намренія.
Г. Тургеневу очень посчастливилось въ его литературной дятельности. Было время, когда онъ пользовался большою извстностію, и описаніемъ своихъ пустыхъ героинь производилъ обаяніе на нашъ прекрасный полъ. Освободитесь отъ этого обаянія, и въ герояхъ и героиняхъ Тургенева вы не найдете никакой здоровой сущности. Все это гниль, слабость, суесловіе. Ни одного общественнаго вопроса не возбудилъ и не поршилъ г. Тургеневъ. Онъ — поэтъ голубиной любви и больше ничего. Во всхъ его повстяхъ повторяется на разные лады одно и тоже. Устраните все побочное и вводное, и окажется, что холостой человкъ влюбился въ холостую двушку, а холостая двушка въ холостаго мужчину, затмъ они объяснились въ любви, встртилось препятствіе, двушка непрочь бы и въ любовницы, но молодой человкъ выскочилъ въ окно. Двушка назвала его за это трусомъ, разошлись, и конецъ повсти. Спрашивается: для чего были эти безконечныя повторенія одной и той же мысли, но въ разныхъ обстановкахъ? Въ чемъ общественная важность подобнаго вопроса, и какъ онъ разршенъ г. Тургеневымъ? Не было тутъ для г. Тургенева никакого вопроса и ничего онъ тутъ не разршалъ. Плъ онъ себ любовь, какъ поетъ птица божья свою псню, и ни одна серьезная общечеловческая мысль, никакое соціальное чувство не могло шевельнуться при этомъ въ мозгу автора. Насколько повсти г. Тургенева подвинули наше общество впередъ, какое новое знаніе сообщили они ему, какую новую мысль повдали они міру? Мы понимаемъ, что романистъ можетъ принести обществу большую пользу популяризаціей новыхъ идей, такъ Жоржъ-Зандъ популяризировала идеи соціальнаго движенія тридцатыхъ годовъ во Франціи. Ничего подобнаго не сдлалъ г. Тургеневъ. Въ русской литератур онъ изображаетъ изъ себя блестящую ракету, которая и лопнула даже безъ треска. Изъ всхъ тургеневскихъ произведеній только одно иметъ еще слабое общественное значеніе — Записки охотника,— все остальное г. Тургеневъ могъ бы и не писать и не произошло бы оттого никакого убытка ни для русской литературы, ни для русскаго общества. Я не стану говорить, чтобы дятельность г. Тургенева была совершенно безслдна. Хорошо и то, что онъ познакомилъ насъ съ многообразными видами рудинскаго типа, но вмст съ тмъ онъ показалъ, что для нашего общества требуются писатели иного закала, иного направленія, иныхъ способностей.
Сторонники карамзинско-пушкинскаго періода — самые непослдовательные изъ Рудиныхъ — никакъ не могутъ связать причины съ послдствіями. Они недовольны реторикой этой пустой жизни, и гордятся представителями этой реторики. Они восхищаются Пушкинымъ, Лермонтовымъ, Тургеневымъ и восхищаются этимъ также искренно, какъ нелогично. Новые люди и новыя стремленія, созданные переломомъ въ нашей общественной жизни, показали все безсиліе этой эстетической школы. Ея типы — пустые и безполезные типы, ея слово — пустое, безполезное слово, что ни написали эти люди — все это красивыя фразы и красивый слогъ. Никакая серьезная соціальная мысль не руководила этими писателями, и никогда не отличались они серьезнымъ научнымъ образованіемъ. Оттого и вс ихъ произведенія прошли безслдно и безполезно для соціальной жизни Россіи. А между тмъ жизнь давно предъявила новыя требованія и новыя типы для современнаго русскаго романиста. Въ немъ заключаются эти требованія и чего мы вправ ожидать отъ современнаго романа?— объ этомъ мы надемся поговорить впослдствіи.