М.Н. Катков
М.Н. Катков
Русская независимая печать и общественное мнение
Русская независимая печать и общественное мнение
Русская независимая печать и общественное мнение, Катков Михаил Никифорович, Год: 1866
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Какое положение должно быть принято русским общественным мнением ввиду событий, совершающихся в Европе и так глубоко изменяющих ее лицо? Всякому понятно, что события эти не могут оставаться без последствий, более или менее значительных для России. Россия есть держава европейская, и никакая перемена в европейских делах не может быть для нее безразлична: может ли она оставаться равнодушною к событиям столько громадной важности для всех вопросов ее будущего и так очевидно касающимся самого корня ее существования? Если Россия не может оставаться равнодушною зрительницей этих событий, то это значит, что ни один честный и мыслящий русский не может оставаться равнодушным зрителем их, и если в России есть в какой-нибудь мере то, что называется общественным мнением, есть то, что называется народным чувством, то ожидать, чтобы русское общественное мнение оставалось безмолвным, русское народное чувство бездейственным, когда дело идет о самых кровных интересах России, было бы странно, а желать этого было бы преступно. Однако есть люди, и, к сожалению, таких немало, которые именно желали бы того, чтоб общественное мнение и народное чувство в России были безмолвны и бездейственны. Людьми этими наполнены наши мыслящие и действующие сферы, и от них не обеспечены никакие влиятельные положения. У этих людей есть на все готовая аргументация, и нет такой наглости, которую не взялись бы они в случае надобности доказывать. Ими составляются фальшивые корреспонденции о русских делах в закупленные заграничные газеты, ими пишутся или внушаются фальшивые передовые статьи в закупленные русские газеты. Не читали ли мы, назад тому два-три месяца, в газете ‘Le Nord’ петербургскую корреспонденцию, где доказывалось, что покушение 4 апреля произошло из патриотического настроения русского общества? Что же мудреного, если на этих днях довелось нам прочесть письмо, писанное пером, точно так же очинённым, — письмо, где изъясняется, что нет ничего вреднее и опаснее заявлений русского общественного мнения по поводу нынешних европейских событий.
Понятно, что люди этого сорта не могут выносить независимую русскую печать, понятно, что во мнении их она есть величайшее зло, какое когда-либо бывало на Руси. Какое это было блаженное время, когда Россия не могла иметь своего мнения! Так как без мнения ничто человеческое не обходится, так как оно есть везде и всегда существенный элемент действия, то для русских дел имелось тогда к услугам мнение иностранное. В чужом мнении воспитывались русские умы, из чужого мнения русские деятели черпали элементы для своих суждений и оценок, его интересами невольно проникались, в нем искали себе опоры. Чужое мнение властвовало на Руси. Все делалось только ввиду иностранной публики, страшились только ее порицаний, искали только ее снисходительных отзывов. Такое положение дел в нашем отечестве вошло русским людям в привычку, и доходило это до того, что русские люди нередко считали своею обязанностью уничижать в собственных глазах свое русское звание. Известно, какая деморализация была последствием такого положения дел, известно, в каком страшном упадке еще так недавно находились все нравственные силы нашего общества и в какой опасности, единственно по этой причине, было наше отечество. Самопрезрение, самоуничижение, самопоругание казались единственным нормальным для русского положением. Да и что такое самый нигилизм наш, как не естественное выражение такого положения дел! Нигилизм был логическим заключением тех посылок, которые представляло наше общество, лишенное духа, чувства и мнения и жившее призрачною жизнью под наитием чужих понятий, под властью чужих интересов. Блаженное было то время, когда всякое чужеземное правительство считало себя вправе требовать от русского министра, чтобы цензура запрещала то или другое направление политических суждений в нашей печати. Представьте себе положение русского подданного, который в своих мнениях должен был сообразоваться с требованиями политики императора Наполеона III или лорда Пальмерстона. Представьте себе, в каком положении находилось бы и теперь наше бедное общественное мнение, если б и теперь граф Бисмарк, например, мог через русское министерство сделать надлежащее распоряжение по русской печати. Хвала и благодарение Богу! Государь, создавший в столь краткое время столь много великого в нашем отечестве, создал и русскую независимую печать. Историк наших времен оценит значение этого факта посреди всех деяний нынешнего царствования. Он покажет, в какой непосредственной связи, в каком живом единстве со всеми этими славными деяниями находится и появление русского независимого общественного мнения, как посреди этих деяний должно было подняться народное чувство и образоваться независимое и уважаемое общественное мнение в России. Теперь уже нельзя распоряжаться по произволу русскою печатью, ни граф Бисмарк, ни император Наполеон III не найдут уже административного канала для оказания на нее действия. Напрасно стал бы какой-нибудь иноземный дипломат доказывать в своих объяснениях с нашим правительством, что русская печать своими мнениями препятствует благоуспешности таких-то соглашений: теперь ничего из таких наговоров последовать не может. Не имея ни притязания, ни возможности оказывать прямое действие на политику правительства, не имея ни малейшей доли власти, не служа органом могущественных политических партий, каких в России не имеется, русская печать ограждена в своей независимости, — без которой она не имела бы смысла. Те или другие из выражаемых ею мнений могут быть ошибочны или по каким-нибудь причинам не совпадать в том или другом случае с политикой, которую правительство нашлось бы вынужденным принять ввиду каких-либо известных ему одному целей, но именно благодаря своей независимости она не может своими мнениями компрометировать его политику. Для правительственных лиц, действующих с живым и ясным сознанием своего долга, уважающих в себе самих достоинство своей страны, просвещенных и разумеющих, широкое, полное и независимое развитие общественного мнения может быть только желательно. Такое развитие общественного мнения есть сама жизнь, а с жизнию надобно сообразоваться даже в том случае, если б оказывалась надобность не считаться с ней. Никто не может считать для себя излишним знание факта, а общественное мнение страны есть факт. Никто не может считать ненужным или напрасным то великое испытание, которому подвергается всякое мнение, брошенное в общественный оборот. Публичность не есть нечто случайное, не касающееся сущности мысли. Обстоятельство публичности имеет великое значение: публичность вносит с собою во всякое мнение новый существенный элемент. Всякое дело, становясь публичным, становится не тем, чем было до тех пор, оно подвергается творческому действию жизни, оно приходит в соприкосновение со множеством других элементов, которых оно не знает, пока развивается уединенно и негласно. Мнение, высказанное в печати, становится достоянием всех, оно разом отзывается во множестве умов и каждому предстоит не как только личное мнение, но как общественный факт. Всякий чувствует в нем массу возбуждаемых им симпатий и антипатий, и всякий считается с ним как с жизненным фактом. Неужели кому-либо из деятелей, призванных официально участвовать в делах государства, может быть излишне или ненужно развитие мнения в его собственных недрах? Неужели они могут считать свою мысль совершенно готовою и довольствоваться для ней только теми возбуждениями и питаниями, какие может давать тесная и негласная среда с своим спертым воздухом?
Ловкие интриганы, о которых мы упомянули выше, не затрудняются в аргументах, когда нужно сказать что-нибудь против русского общественного мнения или против независимости русской печати. Они говорят: зачем русской печати высказываться по поводу нынешних событий в Европе? Особенно с руки им утверждать, что суждения русской печати в национальном смысле могут вредить успешному ходу каких-либо дипломатических переговоров, потому что могут тревожить или раздражать общественное мнение за границей. Они желали бы, чтобы русская печать способствовала правительству в его сношениях с иностранными державами только одного рода демонстрацией: самоуничтожением. Пусть печать умолкнет, пусть посреди русского общества не будет и помину об интересах России, пусть перестанут они давать чувствовать свой вес в соображениях и расчетах, пусть национальное чувство перестанет заявлять себя в оценке текущих дел, пусть все развлекаются кто чем хочет и может, пусть Россия в таком виде представляется иностранцам, ведущим с нами переговоры, и пусть русское правительство кажется изолированным от своей страны, без всякой живой связи с народом, без всяких симпатических отношений к обществу: вот положение, которое мудрецам вышеписанного сорта кажется наилучшим для успехов русской политики в нынешнее, столь знаменательное, столь тревожное, столь опасное для России время! Заметьте: везде правительства стараются делать демонстрации посредством возбуждений общественного мнения, для того чтобы поддерживать свою политику, у нас же умные люди вышеписанного свойства находят полезным заставлять молчать в видах демонстрации.
Нет, никогда еще не было так нужно для России возбуждение ее национального чувства, ее патриотического духа, ее общественного мнения, как в настоящее время ввиду событий, происходящих в Европе. Общественное мнение и народное чувство ничего не значат, если они и не проявляются, точно так же, как теплота ничего не значит, находясь в состоянии скрытом. Желать, чтобы не проявлялась ни русская мысль, ни русское чувство, значит желать, чтоб их вовсе не было. Может ли существовать патриотический дух в стране и оставаться в бездействии? Можно ли заклинать и вызывать его по усмотрению? Можно ли с полною уверенностию ожидать, что, отправленный в область теней, он явится тотчас же, как только окажется в нем надобность?
А надобность в нем не может не оказаться, она оказывается и теперь для всякого, кто понимает смысл событий и желает им исхода не во вред России. Сила государства заключается не в одних условиях его отдельного существования, она заключается также в отношениях его к другим государствам, с которыми оно составляет одну систему. Оно может не потерпеть никакого ущерба в условиях своего существования, но если другие государства, с которыми оно находится в связи, значительно усиливаются, между тем как оно остается в прежнем положении, то это значит, что оно уже не остается в прежнем положении, а слабеет, на сколько другие становятся сильнее. Может случиться так, что держава могущественная и великая, не понеся никакого ущерба, вдруг очутится слабым и падающим государством вследствие того только, что все вокруг его изменится и образуются новые отношения и сочетания сил. И хорошо еще, если бы можно было в таком случае надеяться, что держава, утратившая свое значение в кругу других, сохранит, по крайней мере, все необходимые условия существования хотя скромного, но счастливого. Увы! Народ, который скажет себе что-либо подобное, скажет тем, что он перестал жить. Государство, ослабевшее вследствие каких бы то ни было причин, внутренних или внешних, не может процветать, — оно может только падать. Не тщеславие побуждает государство заботиться о поддержании своего достоинства, о возвышении своего могущества, не из тщеславия напрягает оно свои силы, чтобы содержать армии и флоты, не из тщеславия гибнут тысячи людей на полях битвы. Все интересы, самые великие и самые скромные, связаны, заметно или незаметно, с поддержанием могущества и достоинства страны. Вот почему патриотическое чувство имеет такую великую и святую силу среди живого народа, вот почему люди в таком народе так близко принимают к сердцу все, что касается положения их отечества посреди других государств, вот почему люди, не лишенные политического смысла, так заботливо и так ревниво следят за всяким приращением могущества вне их отечества.
Россия не понесла никакого ущерба, напротив, — многое в условиях ее собственного существования улучшилось и возвысилось, — но она была сильнее, когда Дания не была еще разграблена германскими державами, Россия была сильнее, когда еще не совершился, вопреки настойчиво заявленному ее правительством мнению, первый раздел Турции, последствие окончательного обособления Румынии, Россия была сильнее, когда она могла ввиду начинавшихся событий поднять свой голос на Востоке, еще не утративший там своего обаяния, и стать во главе движения, которым овладели другие и сумели направить его против нее. Россия была сильнее, когда обе германские державы еще только стояли друг против друга, готовые обнажить меч, и когда жребий битв не решил еще дела в пользу одной из них. Что Россия могла сделать в ту пору, когда закипела война, грозя подвергнуть вопросу все основы европейского равновесия, то гораздо труднее теперь, хотя бы и с большим напряжением сил. Что может сделать Россия теперь, то окажется невозможным в будущем году, если события в Европе будут идти все так же быстро и все в том же направлении.
Австрия исключается из Германского Союза, всякий антагонизм между ею и Пруссией прекращается радикально, в Германии исчезает главная или, лучше сказать, единственная причина, мешавшая ее объединению, Германия, или, что то же, Пруссия, становится сорокамиллионною державой, Австрия, исключенная из Германии, удерживает тем не менее свой германский характер, ибо элементом, соединяющим разнородные части ее состава, будет оставаться по-прежнему немецкий, который, кроме других преимуществ, имеет еще и то, что превосходит численно каждый из разнородных элементов, составляющих Австрию, взятый порознь. Германизация австрийских населений должна пойти еще успешнее, когда германский элемент усилится нравственно, опираясь на могущественное развитие своей национальности в объединяемой Германии. Представим же себе, что действительно случится то, о чем теперь толкуют, представим себе, что Пруссия, превратившаяся из соперницы в союзницу, обеспечит Австрии все ее владения: что окажется? Вдруг окажется 75-миллионное могущество, тесно связанное во всех своих интересах по отношению к России. Чем явится Россия с своими населениями, разбросанными на безмерных пространствах, перед лицом этой силы, так плотно и мощно организованной? Вот перспектива ближайшего будущего, вот положение, в каком может очутиться наше отечество, если бы дела все шли тем же ходом и если бы никаким действием с своей стороны Россия не успела предупредить их. Франция требует исправления своей границы вследствие событий, совершившихся в Германии. Неужели одна Россия не имеет права ничего потребовать и для исправления своей границы, и для обеспечения своих самых жизненных интересов? Но, скажут, Россия не готова к действию: ее финансы не совсем в порядке и она может затрудниться в средствах для того, чтобы поддержать свою волю, деятельно заявить свои интересы и дать ход своим естественным влечениям. Не есть ли такая аргументация не что иное, как продолжение нигилизма? Не есть ли это только новый вид того же самоотрицания, которое в нем находит себе столь блестящее выражение? Решительные действия всегда находят себе средства. Да и может ли быть, чтобы для дела, от которого зависит не только достоинство, но и все будущее России, не нашлось у ней средств, и чтобы такое дело само не повело к улучшению ее финансов, упрочив ее международное положение?
Впервые опубликовано: Московские Ведомости. 1866. 30 июля. No 160.