Русская интеллигенция и социализм
Русская интеллигенция и социализм
По поводу сборника ‘Вехи’
Русская интеллигенция и социализм, Туган-Барановский Михаил Иванович, Год: 1912
Время на прочтение: 20 минут(ы)
М. И. Туган-Барановский
Социалистические симпатии русской интеллигенции составляют одну из ее наиболее характерных отличительных черт. Можно быть различного мнения относительно глубины и серьезности этих симпатий, но не подлежит сомнению, что в среднем русском интеллигенте не заметно ничего похожего на враждебное отношение к социализму, которое так часто приходится встречать в представителях образованных классов Запада. Русский интеллигент, если он вообще не чужд общественных интересов, обычно более или менее сочувствует, а иногда и фанатически привержен социализму . Это настолько бросается в глаза, что почти не требует доказательств.
Причины полубессознательного тяготения нашей интеллигенции к социализму коренятся очень глубоко в условиях нашего общественного развития. У нас много спорили и спорят об особенностях исторического развития России сравнительно с Западом. Но среди этих особенностей есть, однако, одна, которой нельзя не заметить. Бюхер схематизировал хозяйственную историю Запада, как последовательную смену трех ступеней хозяйства — замкнутого хозяйства, городского и народного. Под городским хозяйством он понимал хозяйство средневекового города с типичной для него цеховой организацией мелкого промышленного производства — ремесла. Средневековый город, цеховое ремесло были почвой, из которой выросла вся цивилизация Запада, весь этот в высшей степени своеобразный общественный уклад, который поднял человечество на небывалую, культурную высоту. Город создал новый общественный класс, которому суждено было занять первенствующее место в общественной жизни Запада — буржуазию. Достигнув экономического преобладания буржуазия стала и политически господствующей силой и вместе носительницей культуры и знания.
Все это достаточно известно. Не менее известно и то, что историческое развитие России шло совершенно иным путем. Россия не проходила стадии городского хозяйства, не знала цеховой организации промышленности — ив этом заключается самое принципиальное, самое глубокое отличие ее от Запада, отличие, из которого проистекли, как естественное последствие, все остальные. Не зная городского хозяйственного строя, Россия не знала и той своеобразной промышленной культуры, которая явилась отправной точкой дальнейшей хозяйственной истории Запада, благодаря этому в России не могла получить значительного развития и та общественная группа, которая на Западе явилась главным фактором хозяйственного прогресса, — буржуазия.
Конечно, у нас был свой старинный капиталистический класс в виде торговцев. Но это было нечто совершенно особое и отнюдь не похожее на промышленную буржуазию Запада. Наш торговый капитал уже по самой своей природе не мог создать новой социально-экономической организации, подобной средневековому цеху, и вообще не принес с собой никакой новой культуры. И потому, несмотря на прочное место, которое в строе нашего общественного хозяйства занял торговый капитал, у нас не было капиталистической культуры и не было буржуазии в западноевропейском смысле слова.
Особое значение имело отсутствие у нас мелкой буржуазии. В западноевропейском, хозяйственном укладе именно мелкая буржуазия в течение целого ряда веков играла руководящую роль. Мелкие промышленники и торговцы составляли главную массу городского населения. Именно из их среды и выходили, по преимуществу, люди либеральных профессий и вообще представители умственного труда. Мелкая буржуазия играла промежуточную роль между высшими классами и народными массами и соединяла все слои населения в одно целое национальной культуры. Крупная буржуазия приобретает существенное значение в хозяйственном строе Запада только с возникновением фабричного производства и до настоящего времени не может вполне оттеснить на задний план мелкую буржуазию. Именно мелкая буржуазия, ее культурный идеал, ее исторически сложившиеся духовные черты, вкусы и привычки по преимуществу определяет собой духовную физиономию образованного человека Запада и в наше время.
Но если у нас не было буржуазии вообще, то в особенности не было мелкой буржуазии. Мелкая буржуазия была всецело созданием городского цехового строя, которого Россия даже в каких-либо зачатках совершенно не знала. Крупный торговый капитал у нас имелся налицо — но не было ничего похожего на мелкокапиталистическую промышленную культуру Запада. И потому культурный тип русского образованного человека должен был приобрести существенно иные черты, чем культурный тип образованного человека Запада.
‘Пора прийти к покойному и смиренному сознанию, — писал 60 лет тому назад Герцен, — что мещанство — окончательная форма западной цивилизации, ее совершеннолетие. С одной стороны, мещане-собственники, упорно отказывающиеся поступаться своими монополиями, с другой — неимущие мещане, которые хотят вырвать их достояние, но не имеют силы на это.
Строки эти в высшей степени характерны. Присмотревшись к духовному облику, типичный русский интеллигент Герцен нашел, что всем классам западноевропейского общества несмотря на огромные различия между ними, обще то, что можно назвать ‘мещанством’ — иначе говоря, психические черты мелкого буржуа. Как известно, каждому наблюдателю всего более бросаются в глаза в наблюдаемой им новой среде именно те ее особенности, которыми она наиболее отличается от особенностей привычной среды данного наблюдателя. И если русскому интеллигенту западноевропейское общество кажется прежде всего ‘мещанским’, то это доказывает, что его собственная среда этими признаками не обладает.
И, действительно, общественная среда, создавшая русского интеллигента, не имела ничего общего с мелкой буржуазией Запада. Одним из первых русских интеллигентов был Петр, сознавший необходимость усвоения западноевропейского просвещения. Чтобы быть могущественным, государство должно иметь в своем распоряжении образованных людей. Допетровская Русь таковыми не располагала. Отсюда возникает чрезвычайно важная задача для государственной власти — создать кадры образованных людей, которые могли бы нести государеву службу. Служба эта была естественной повинностью служилого сословия — дворянства. И вот дворянство, под непосредственным давлением правительства, мало-помалу начинает усваивать науку Запада.
Наша интеллигенция первой половины XIX века еще всецело дворянская и чиновничья интеллигенция. Образованные классы русского общества в это время почти совпадают с офицерством и чиновничеством, которыми держалось русское государство. Плата за обучение в средних и высших учебных заведениях была очень невелика, в то же время всякий, получивший образование, легко приобретал доступ к сравнительно хорошо оплачиваемой государственной службе и, достигая посредством чинов дворянства, приобщался к господствующему сословию.
При таком положении дела масса образованного общества должна была сливаться с чиновничеством, и только среди богатого дворянства могли встречаться образованные люди, не несшие государственной службы.
Эта дворянская и чиновничья интеллигенция, жившая или службой государству, или получавшая доходы от труда своих крепостных, не могла не сложиться в совершенно иной культурный тип, чем образованные люди Запада, вышедшие из буржуазных классов и тесно связанные с ними всеми своими интересами. С декабристов начинается сознательная борьба русского общества с русским самодержавием и все растущее оппозиционно-революционное движение. Его средой было вначале преимущественно богатое дворянство, в котором сосредоточивался к этому времени цвет нашей интеллигенции. Движение декабристов было не совсем чуждо классовой дворянской окраски, но осознанные мотивы его не имели ничего общего с классовыми интересами дворянства. В лице Пестеля оно выставило требование не только политического преобразования русского государства и отмены крепостного права, но и широкой аграрной реформы на началах права каждого на землю. Трудно сказать, являлась ли земельная реформа Пестеля продуктом его собственного творчества или была заимствована им у современных ему французских и английских социалистов. Во всяком случае, в лице самого выдающегося из декабристов мы впервые видим русского интеллигента с социальными идеалами, приближавшимися к социализму.
Несколько позже социализм уже в своем подлинном виде пускает ростки на русской почве. Кружок Герцена — Огарева жадно усваивает учение французского социализма, и социализм начинает в России свою историю, ограничивая сферу своего влияния вплоть до самого новейшего времени почти исключительно интеллигенцией. Широкие народные массы не имеют ничего общего с социалистическими увлечениями небольшой кучки интеллигентов, но зато в этой немногочисленной общественной среде гонимое учение приобретает верных адептов, жертвующих всем да алтаре своей социальной веры.
Почему же социализм нашел себе благодарную почву именно среди русской интеллигенции? Русский интеллигент быль и остается, как указывал еще Герцен, удивительно свободным в культурном отношении существом. На Западе существовала и существует могучая историческая, рациональная культура, носительницей которой была в новейшее время по преимуществу буржуазия, образованные классы Запада еще недавно тесно примыкали по всем своим интересам к буржуазии. Напротив, русский интеллигент стоял вне влияния буржуазной культуры уже по одному тому, что таковой у нас не было. Что же касается до русской исторической культуры, выразившейся преимущественно в создании огромного деспотического государства, то вражда к этой культуре есть одна из характернейших черт русского интеллигента, восставшего на русское историческое государство, и в течение уже многих поколений ведущего с ним борьбу. Борьба эта, требующая огромного напряжения духовных сил, требует и энтузиазма, и oтаковой дается только верой в определенный социальный идеал. Что же могло явиться таким идеалом для русского интеллигента? Идеал либерализма уже давно потерял свою действенную силу и ни в ком энтузиазма не вызывает, уже давно никто не верит, что политическая и гражданская свобода, как бы широка она ни была, могла, сама по себе, привести к удачному разрешению социальных вопросов нашего времени и общему благополучию. Идеал мощного национального государства не мог находить ни малейшего отклика в душе интеллигента, ведущего с этим самьм государством упорную борьбу. Таким образом, только для идеала социализма душа русского интеллигента была открыта.
Будучи культурно совершенно свободен, русский интеллигент, в лице своих руководящих представителей естественно прилепился духом к тому социальному идеалу, который обещает всего более в смысле улучшения условий общественной жизни. Западноевропейцу не приходилось выбирать для себя мировоззрение и социальный идеал, он получил их в готовом виде из окружающей его социальной среды. Напротив, русский интеллигент оторван от своей исторической почвы и потому выбрал себе тот социальный идеал, который казался всего более обоснованным с рационалистической точки зрения. Таким космополитическим, сверхнациональным и сверхисторическим идеалом является социалистический идеал.
На Западе линия общественного развития направляется сознательной борьбой классов за свои классовые интересы. Все классы населения принимают участие в политической жизни и стремятся подчинить своим интересам государственную власть. На почве этой борьбы возникает внутри каждого класса сильное чувство классовой солидарности, побуждающее каждого отдельного представителя класса не только за страх, но и за совесть отстаивать интересы своего класса. Каждый класс имеет своих убежденных, искренних идеологов, бескорыстно увлеченных красотой того культурного типа, выразителем которого является данный класс. И это увлечение вполне понятно, так как всякая мощная историческая культура имеет свою особую, специфическую, незаменимую прелесть и красоту, свой собственный аромат.
Вполне понятна психология потомка крестоносцев, погибавшего во Франции в эпоху террора за монархию и католическую веру. Точно также огромные культурные заслуги буржуазии объясняют идейную преданность буржуазным идеалам среднего западноевропейца. Культурные традиции каждого класса настолько могущественны, что только исключительные личности находят в себе силы их порвать.
Совсем иное мы видим в России. Масса общества совсем не жила политической жизнью, господствующие классы не нуждались в борьбе за свои интересы, так как эти интересы достаточно охранялись правительственной властью. Отсюда слабость классовой солидарности. А общий низкий уровень культуры препятствовал идеализации классового типа. Благодаря этому люди господствующих классов русского общества были гораздо менее связаны культурными традициями и интересами своих классов, чем на Западе. На Западе социализм уже давно стал реальной и очень серьезной угрозой интересам господствующих классов. С социализмом ведет борьбу не только западноевропейское государство, но прежде всего само общество в лице руководящих классов. Напротив, в России вплоть до новейшего времени, имущие классы не имели ровно никакого основания опасаться какого-либо реального ущерба своим интересам от социализма, не переходившего за пределы интеллигентской идеологии, не привыкнув к идеологической защите своих интересов, не имея классовой организации и не нуждаясь в ней, они не могли дать никакого духовного отпора идеям социализма, овладевшим умами отдельных представителей дворянской интеллигенции. И потому мы наблюдали в России странное, с западноевропейской точки зрения, зрелище революционного социализма, распространившегося в среде интеллигенции господствующего дворянского класса. Декабристы были первыми такими революционерами из дворянства и даже, по преимуществу, высшего, богатого дворянства. Но они еще были чужды в своей массе социалистических идей. Затем, со времени Герцена и Белинского, социализм становится излюбленным мировоззрением нашей оппозиционной интеллигенции, сохранявшей, вплоть до 60-х годов, дворянско-чиновничий характер.
Однако, пока классовый состав нашей интеллигенции не испытал существенного изменения, социалистическим увлечениям была доступна лишь ничтожная часть наших образованных людей. Мало-помалу, состав нашей интеллигенции изменяется — в 60-е годы в нее вливается широкой волной ‘разночинец’. ‘Разночинец’, вышедший из среды ‘народа’, испытавший на себе весь гнет нужды и не обладавший никакими наследственными имениями и капиталами, становился социалистом без всякой внутренней борьбы с самим собой. И вот, начиная с 60-х годов, социализм становится в России мировоззрением широких групп интеллигенции.
Рецепция социализма интеллигентом-разночинцем произошла с большой легкостью в силу целого ряда благоприятствовавших этому условий. Разночинец вышел из ‘народа’, не терял с ним связи, и потому ‘народолюбие’ являлось такой же его естественной чертой, как ‘буржуазный дух’ западноевропейца. Будучи народолюбив, разночинец в то же время, как человек книжный и не занимающийся хозяйственной деятельностью (учитель, врач, земский служащий, журналист и т. д.), был непрактичен и прямолинеен. Главное же, он был проникнут революционным духом, и относился с величайшим отвращением к историческим формам русской жизни, среди которых он чувствовал себя решительным отщепенцем. Так сложился тип русского интеллигента-отщепенца, которого С. Л. Франк в ‘Вехах’ остроумно определяет, как ‘воинствующего монаха нигилистической религии земного благополучия’.
‘Кучка чуждых миру и презирающих мир монахов,- говорит тот же автор о русских интеллигентах, — объявляет миру войну, чтобы насильственно облагодетельствовать его и удовлетворить его земные, материальные нужды. Все одушевление этой монашеской армии направлено на земные, материальные интересы и нужды, на создание земного рая сытости и обеспеченности, все трансцендентное, потустороннее и подлинно религиозное, всякая вера в абсолютные ценности есть для нее прямой и ненавистный враг’.
В этом есть несомненная доля истины: конечно, русский интеллигент-социалист борется за земные, здешние, а не потусторонние блага, конечно, его религиозное воодушевление питается не трансцендентными мотивами. Напрасно только С. Л. Франк говорит о ‘насильственном’ облагодетельствовании мира — огромное большинство человечества отнюдь не считает удовлетворение ‘земных, материальных нужд’ такой ничтожной и пустой вещью, как наш идеалистический философ. Поэтому, стремясь сделать людей сытыми, социалисты-интеллигенты находятся в полном согласии с пожеланиями большинства и, значит, в насилии над ним не нуждаются.
Когда-то П. Б. Струве объявил русскую интеллигенцию в социологическом смысле ‘quantite, riegligeable’. Теперь авторы ‘Вех’ видят в интеллигенции огромную и притом гибельную для России силу. ‘Худо ли это или хорошо, — говорит С. Н. Булгаков, — но судьбы Петровой России находятся в руках интеллигенции’, если интеллигенция не изменит своего духовного облика, то ‘в союзе с татарщиной, которой еще так много в нашей государственности и общественности, погубит Россию’. В чем будет заключаться ‘гибель России’ — ни С. Н. Булгаков, ни другие авторы ‘Вех’ не поясняют. По-видимому, эту гибель они усматривают в распадении русского государства как естественном результате торжества революции, которую они признают всецело созданием интеллигенции.
Однако положение является не совсем безнадежным, и авторы ‘Вех’ призывают интеллигенцию к покаянию и исправлению. Основная ошибка интеллигенции, как поясняется в предисловии к ‘Вехам’, заключается в непризнании того, что ‘внутренняя жизнь личности есть единственная творческая сила человеческого бытия и что она, а не самодовлеющие начала политического порядка, является единственно прочным базисом для всякого общественного строительства. С этой точки зрения, идеология русской интеллигенции, всецело покоящаяся на противоположном принципе, — на признании безусловного примата общественных форм — представляется внутренне ошибочной и практически бесплодной’. Исходя из этого убеждения, авторы ‘Вех’ рассчитывают на возможность возрождения интеллигенции к новой жизни: интеллигенции,- говорит П. Б. Струве,- необходимо пересмотреть все свое миросозерцание и в том числе подвергнуть коренному пересмотру его главный устой — социалистическое отрицание личной ответственности… С вынутием этого камня, — а он должен быть вынут, — рушится все здание этого миросозерцания. При этом самое положение ‘политики’ в идейном кругозоре интеллигенции должно измениться. С одной стороны, она перестанет быть той изолированной и независимой от всей прочей духовной жизни областью, которой она была до сих пор. Ибо в основу и политики ляжет идея не внешнего устроения общественной жизни, а внутреннего совершенствования человека. А, с другой стороны, господство над всей прочей духовной жизнью независимой от нее политики должно кончиться’.
Итак, коренная ошибка интеллигентского миросозерцания найдена, и интеллигенция должна усвоить новую, неизвестную ей истину, открытую авторами ‘Вех’ и являющуюся ‘их общей платформой’ — ‘признание теоретического и практического первенства духовной жизни над внешними формами жизни’. Но, Боже мой! до какой степени эта ‘истина’ не нова, до какой степени избит этот аргумент, неизменно выдвигавшийся во все времена противниками общественных реформ. Можно было думать, что мы уже переросли старый спор на тему о том, что важнее — улучшение внешних форм общественного устройства людей или духовное развитие самого человека, иначе говоря, общественные реформы или самосовершенствование человеческой личности. Ничего не может быть бесплоднее и бессодержательнее этого спора, основанного на разрывании и противопоставлении друг другу вещей, в действительности неразрывно связанных между собой и взаимно обусловливающих друг друга. В этом споре предполагается, что общественные формы и человеческая личность представляют собою две совершенно независимые друг от друга социологические категории, причем сторонники примата общественных форм утверждают, что личность создается общественными формами, сторонники же противоположного взгляда, — что общественные формы создаются личностью. Обе стороны одинаково правы и неправы — ‘ личность’ и ‘общественные формы’ обусловливают и определяют друг друга. Уровень развития личности обусловливает собой строй общежития — так например, совершенно невозможно представить себе каких-нибудь бушменов или австралийских дикарей живущими политической жизнью англичан — имеющими парламент, колониальную империю и пр. Но, с другой стороны, совершенно ясно и то, что общественные формы определяют собой уровень развития личности, совестно и доказывать подобные труизмы. Неужели авторы ‘Вех’ серьезно думают, что, например, уровень просвещения, нисколько не влияет на высоту развития личности? А разве распространение просвещения в данном обществе не находится в связи с ‘внешними формами жизни’ и т. д. По мнению П. Б. Струве, в основу политики должна лечь ‘идея не внешнего устроения общественной жизни, а внутреннего совершенствования человека’. Итак, политика не должна, прежде всего, стремиться к ‘внешнему устроению общественной жизни!’ Но разве это будет политика, а не ее упразднение?
Впрочем, относятся ли сами авторы ‘Вех’ серьезно к тому, что они объявляют своей ‘общей платформой’? По отношению к П. Б. Струве это подвержено большому сомнению. По его мнению, русской интеллигенции предстоит уничтожение, она должна ‘перестать существовать, как некая особая культурная категория’. А это произойдет потому, что ‘в процессе экономического развития интеллигенция ‘обуржуазится’, т. е. в силу процесса социального приспособления примирится с государством и органически-стихийно втянется в существующий общественный уклад, распределившись по разным классам общества. Это, собственно, не будет духовным переворотом, а именно лишь приспособлением духовной физиономии к данному социальному укладу. Быстрота этого процесса будет зависеть от быстроты экономического развития России и от быстроты переработки всего ее государственного строя в конституционном духе’.
Итак, с одной стороны, ‘первенство духовной жизни над внешними формами жизни’, с другой же — ‘приспособление духовной физиономии к данному социальному укладу’. С одной сторон’, политики должна отказаться от ‘идеи внешнего устроения жизни’, с другой же стороны, это самое ‘внешнее устроение жизни’ должно изменить духовный облик интеллигенции в желательном смысле! Может ли внутреннее противоречие и непоследовательность своим собственным отправным посылкам идти дальше?
Итак, П. Б. Струве не совсем забыл свои марксистские увлечения и по-прежнему возлагает свои главные надежды на ‘экономическое развитие России’. Примат же ‘духовной жизни над общественными формами’ играет роль некоторого инородного тела в системе воззрений нашего автора — и мы вряд ли будем к нему несправедливы, если придадим гораздо больше значения его призыву к буржуазному перерождению русской интеллигенции, чем к ее внутреннему духовному очищению. На последнее бывший редактор ‘Освобождения’, прошедший реалистическую школу Маркса, вряд ли может возлагать такие надежды, как г. Гершензон, для которого русская интеллигенция есть только ‘кучка искалеченных душ’, ‘сонмище больных, изолированных в родной стране’. П. Б. Струве теперь прекрасно знает, что русская интеллигенция представляет собой огромную общественную силу, созданную условиями исторического развития России, и что изменение духовного облика интеллигента возможно лишь, как результат изменения общественных форм русской жизни.
Более полувека тому назад гениальный русский интеллигент, ознакомившись со строем жизни западноевропейца, был поражен ‘мещанством’ всего его жизненного уклада. ‘Мещанство’ было наиболее ненавистно Герцену как выражение смерти духа при внешней сытости и довольстве. В отсутствии ‘мещанства’ Герцен видел самую существенную отличительную черту и самое существенное преимущество русского интеллигента перед образованным человеком Запада. П. Б. Струве готов признать, что русскому интеллигенту чуждо мещанство, но в этом он и видит все несчастие, возлагая надежды именно на усвоение интеллигентом мещанства. В самом деле, не должно ли развитие капитализма привести к тому, что и русский интеллигент ‘обуржуазится’, проникнется мещанским духом и, таким образом, утратит свои черты воинствующего монаха, столь антипатичные авторам ‘Вех’?
И это, действительно, центральный вопрос будущности нашей интеллигенции. Если духовный облик русского интеллигента испытает глубокое внутреннее перерождение, то только в силу изменения социального уклада России, а отнюдь не под влиянием самопроизвольного внутреннего творчества человеческой личности. И многое, по-видимому, говорит в пользу прогноза Струве. Среди самой интеллигенции, в особенности среди марксистов, убеждение в неизбежности предстоящего буржуазного перерождения интеллигенции очень распространено. При этом обыкновенно ссылаются на пример Запада. На Западе образованные классы, по обычному мнению, тесно примыкают к буржуазии и составляют ее нераздельную часть, по мере усвоения Россией западноевропейских общественных форм следует того же ожидать и относительно России.
Вопрос этот, как я сказал, имеет огромную важность для всего нашего будущего. И мне кажется, упрощенное марксистское решение его, которое усваивает безо всякой критики и Струве, малообоснованным.
Прежде всего, действительно ли на Западе нет ничего аналогичного нашей интеллигенции? Правда, большинство представителей образованных классов западноевропейского общества сравнительно с нашими интеллигентами кажутся проникнутыми буржуазным духом. Вопрос однако заключается в том, в каком направлении изменяются духовные черты образованных классов Запада под влиянием хода исторического развития.
Как известно, слово ‘интеллигенция’ вошло в особенно широкое употребление именно в России. П. Д. Боборыкин приписывает себе введение его в обиход нашего языка, причем для нашего словоупотребления характерно, что термин ‘интеллигенция’ обычно употребляется у нас для обозначения не столько определенной социально-экономической, сколько социально-этической категории. Под интеллигенцией у нас обычно понимают не вообще представителей умственного труда (‘мыслящий пролетариат’, как определял разночинную интеллигенцию Писарев), а преимущественно людей определенного социального мировоззрения, определенного морального облика. Интеллигент — его ‘критически мыслящая личность’ в смысле Лаврова — человек, восставший на предрассудки и культурные традиции современного общества, ведущий с ними борьбу во имя идеала всеобщего равенства и счастья. Интеллигент — отщепенец и революционер, враг рутины и застоя, искатель новой правды. И если такое социально-этическое понимание данного термина незаметно сливается в общественном сознании с совершенно иньм социально-экономическим его пониманием (интеллигенция, как группа представителей умственного труда), то это указывает, что в России ‘мыслящий пролетариат’ или хотя бы руководящие, наиболее влиятельные его представители, в большей или меньшей степени, характеризуются вышеуказанными моральными чертами.
Напротив, неупотребительность или малая употребительность термина ‘интеллигенция’ на Западе указывала на то, что обычный тип представителей умственного труда в западноевропейском обществе не выделялся особыми чертами от других общественных групп. Но в высшей степени характерно, что за последние годы положение изменилось. Во Франции все чаще и чаще говорят об ‘intellectuels’, как особой своеобразной общественной группе, в Германии рассуждения об ‘Intelligenz’ стали занимать видное место в социал-демократической литературе. В руководящем органе немецкого марксизма ‘Die Neue Zeit’ появляется за последние 15 лет ряд статей, посвященных вопросу об интеллигенции, причем вопрос этот обсуждается и на партийных съездах.
‘Интеллигенция как особый класс,- говорит Каутский в своей статье ‘Die Intelligenz und die Socialdemokratie’, — есть сравнительно новое явление, созданное развитием капиталистического хозяйства. Чем больше развивается капиталистическое хозяйство, тем больше увеличивается и спрос на высший, квалифицированный умственный труд, исполняемый по найму, как и всякий другой труд. Таким образом, создается особая общественная группа интеллигенции, в лице которой ‘формируется новое и беспрерывно увеличивается среднее сословие, рост которого при известных условиях может покрывать убыль среднего сословия от упадка мелкого производства’. Этот новый класс отличается от всяких других классов ‘своим более широким духовным горизонтом, своей более развитой способностью к отвлеченному мышлению и отсутствием общих классовых интересов. Она есть тот класс населения, который легче всего может подняться над классовой и сословной обреченностью, чувствовать себя идеалистически чуждым интересам минуты или классового эгоизма, имея в виду и представляя одни лишь длящиеся интересы всего общества в его целом’.
Значительная часть этого класса по своим условиям жизни и интересам приближается к пролетариату. Вообще же интеллигенция, в силу отсутствия своих собственных классовых интересов, склонна к выдвиганию на первый план мотивов морального характера. ‘Интеллигенция есть мать катедер-социализма и социал-реформизма, принимающего в зависимости от различных политических социальных моментов самые различные формы — государственного социализма, культа рабочих союзов и кооперативного движения, национализации земли и этизирования классовой борьбы и т. д.’.
Те же мысли относительно этого ‘нового среднего сословия’ — интеллигенции — Каутский повторяет и во многих других своих статьях, указывая как на новое и характерное явление на все усиливающееся тяготение образованных классов западноевропейского общества, даже в тех слоях его, которые не имеют ничего общего с пролетариатом, к социализму. ‘В среде буржуазной интеллигенции,- пишет он, например, в брошюре ‘Социальная революция’,- заметно усиливаются симпатии к пролетариату и социализму… Не имея никаких определенных классовых интересов и будучи по своей профессии всего более способны воспринимать теоретические воззрения, интеллигенты всего скорее могут склониться на сторону определенных партий под влиянием научных соображений. Для них должны сделаться ясными теоретическое банкротство буржуазной экономии и теоретическое превосходство перед нею социализма. При этом они все более и более начинают чувствовать, что другие общественные классы стремятся все более и более принижать искусство и науку’.
Точно также и другие немецкие авторы указывают на растущее тяготение образованных классов немецкого общества к социализму. ‘В настоящее время,- пишет, например, Мауренбрехер, — уже гораздо больше социалистически мыслящих юристов, (а еще больше вполне сочувствующих рабочему движению), врачей и т. д., нежели двадцать пять — тридцать лет тому назад… Вся интеллигенция придет к пролетариату, как только обнаружится, что на всяком ином пути обесцениваются выводы наших наук и мощные силы культуры’.
И во Франции наблюдается усиленный прилив людей умственного труда в социалистическую партию, что вызывает сочувствие одних и недовольство других, так как интеллигенты вносят нечто новое в деятельность партии. Ревизионист Жорес констатирует, например, с большим удовлетворением, что ‘буржуазная интеллигенция, оскорбленная обществом, основанным на грубых меркантильных интересах, и разочарованная в буржуазном господстве, присоединяется к социализму’. Иначе к этому относится ортодоксальный марксист Лафарг. ‘Французский социализм, — пишет он, — только что пережил кризис, который, что бы там ни говорили, вызвал боль не столько общим ростом нашей партии, сколько наплывом в ее ряды несметного числа буржуазной интеллигенции… Благодаря Жоресу, питомцы Нормальной Школы наводнили социалистическую партию’.
Итак, на Западе не только не наблюдается, что образованные классы все резче отделяются от пролетариата и глубже проникаются буржуазным духом, а заметно, совершенно обратное. Социалистические партии не только Германии и Франции, но и всего остального мира, в усиленной степени притягивают к себе интеллигенцию, что вызывает тревогу представителей ортодоксального марксизма (Каутский не меньше Лафарга усматривает в приливе интеллигенции известную опасность для социал-демократии). Но каковы бы ни были последствия для западноевропейского социалистического движения формирования в среде западноевропейского общества особой общественной группы — интеллигенции — и вовлечения ее в сферу социализма, самый факт такого формирования не может подлежать сомнению.
Ходячее представление о западноевропейском социализме как опирающемся исключительно на пролетариат, слишком упрощает действительное положение дела и не соответствует фактам. На самом деле, в состав социалистических партий любой западноевропейской страны входят представители различных общественных классов, а главными руководителями партии являются преимущественно интеллигенты, вышедшие из рядов средней и мелкой буржуазии. Наиболее чистый классовой характер имеет германская социал-демократия, но и относительно Германии считают, что не менее трети германского промышленного пролетариата голосует за кандидатов буржуазных партий, и не меньше полумиллиона голосов из числа подаваемых за социалдемократических избирателей принадлежит избирателям не рабочего класса. Во Франции и особенно Италии в состав социалистических избирателей входит гораздо большая доля непролетарских голосов. Что касается до Англии, то такая видная социалистическая организация, как ‘Фабианское общество’, почти целиком состоит из представителей интеллигенции.
Вообще рост рабочего и социалистического движения силой естественного процесса вовлекает в ряды социализма все те слои населения, интересы которых не прямо противоположны интересам пролетариата. Что касается до группы людей умственного труда, то уже помимо высших, моральных и интеллектуальных интересов, даже узкие экономические интересы толкают значительную часть их на сближение с рабочим классом. Рост рабочего движения в его различных формах создает огромный запрос на интеллигентный труд. Взять хотя бы быстро растущую во всех странах западной Европы рабочую прессу, расходящуюся в миллионах экземпляров. Лет сорок тому назад социалистические литераторы должны были поневоле писать в буржуазных органах, — так как никаких других не было. Теперь имеются сотни и тысячи органов, посвященных интересам рабочих классов, — и значит многие тысячи писателей и журналистов, работающих в этих органах.
А рост профессионального и кооперативного движения! Какое огромное число интеллигентов требуется для исполнения разнообразных функций, создаваемых этими мощными экономическими организациями, объединяющими миллионы представителей трудящихся классов. Успехи политических партий социализма требуют своих интеллигентных работников. Точно также и расширение муниципального хозяйства — развитие так называемого муниципального социализма — приводит к тому, что все большая доля людей умственного труда применяет свой труд на службе общественньм учреждениям, принципиально имеющим в виду не капиталистическую выгоду, а интересы населения. Все это достаточно объясняет наблюдающееся за последнее время на Западе тяготение людей умственного труда к трудящимся массам. Таков необходимый результат повсеместной демократизации общественной жизни, растущего влияния интересов народных масс во всех сферах жизни.
‘Мещанство’ западноевропейца, поразившее Герцена, и глубоко укоренившееся в мелкобуржуазном укладе социального строя западноевропейского общества, уступает место напору новых социальных отношений. С одной стороны, растет крупное капиталистическое хозяйство, пролетаризующее мелкого производителя и подрывающее прежние источники благополучия представителей либеральных профессий, выходивших из рядов средней и мелкой буржуазии, с другой, растут новые формы жизни, отрицающие капиталистический строй, ведущий с ним принципиальную борьбу. И духовный облик западноевропейца меняется.
Таким образом, и на Западе под влиянием естественного хода развития социальных отношений появляется ‘интеллигенция в нашем русском смысле слова, напоминающая многими своими чертами нашу русскую интеллигенцию, интеллигенция, не только не примыкающая по своим интересам к буржуазному классу, но ведущая с ним борьбу. Правда, Струве находит, что ‘для духовного развития Запада нет в настоящее время процесса более знаменательного и чреватого последствиями, чем кризис и разложение социализма’. Но в чем усматривает Струве это разложение, я решительно недоумеваю. Несомненно, марксизм переживает кризис,- но марксизм не может быть отождествляем с социализмом — социализм существовал до Маркса и остается после того, как марксизм будет изжит и превзойден. Кризис марксизма, в моих глазах, является показателем не упадка, а дальнейшего роста социализма. Разложение социализма Струве усматривает в развитии социальной политики. Этой точки зрения я тоже не в силах понять. Социально-политические меры охраны интересов рабочего класса принимаются под влиянием давления рабочего класса, и если мы являемся в настоящее время свидетелями социально-политических мер такого огромного принципиального значения, как пенсия для престарелых в Англии, государственное страхование от безработицы, 8 часовой рабочий день для горнорабочих и, наконец, минимальная заработная плата для углекопов, — социальная реформа, величайшая по своим последствиям среди всех, до сих пор бывших, то это является, в моих глазах, доказательством не ‘разложения социализма’, а огромной силы и практического влияния социалистических идей. О том же свидетельствует и английский ‘социалистический’ бюджет, вызвавший такое энергичное сопротивление со стороны высшей аристократии и буржуазии. Чего стоит, хотя бы, обложение налогом ‘незаслуженного прироста’ ценности земли! Профессиональное и кооперативное движение продолжают развиваться и вовлекать в сферу своего влияния все новые слои населения. Точно также растет и число социалистических избирателей, как показывает хотя бы огромный рост социал-демократических голосов на последних выборах в германский рейхстаг. В Англии только за последние годы возникла в парламенте влиятельная рабочая партия. Все это, по-видимому, отнюдь не свидетельствует о разложении и упадке западноевропейского социализма.
Вернемся, однако, к России. Можно ли ожидать, что русская интеллигенция, как ‘особая культурная категория’, благодаря ее буржуазному перерождению перестанет существовать? Нельзя отрицать, что некоторые из условий, выработавших своеобразный моральный облик русского интеллигента, должны перестать действовать под влиянием изменения условий русской, общественной жизни. Наибольшее значение имеет в этом отношении привлечение русского общества к участию в политической жизни страны. Необходимым следствием этого должно явиться более сознательное отношение к классовым интересам со стороны всех классов общества, более резкая классовая дифференцированное русского общества. Пока политика делалась в России где-то в высших сферах, помимо всякого участия обществ, последнее не чувствовало потребности в сознательной защите своих классовых интересов. Поэтому господствующие классы духовно мало поддерживали правительственную политику, служившую их собственным интересам, и обнаруживали большую терпимость к идейным течениям, направленным против их интересов. Этому положению Должен придти конец — господствующие классы должны начать собственными силами защищать свои интересы, и прежний добродушный индифферентизм должен смениться сознательным отпором с их стороны всем тем общественным элементам, которые идут вразрез с их интересами.
Спрос на идеологическую защиту интересов господствующих классов должен вызвать и соответствующее предложение — следует ожидать, что известная часть русской интеллигенции возьмет на себя эту защиту — ‘обуржуазиться’, как надеется Струве. Все это весьма возможно, даже почти несомненно, и спора возбуждать не может. Самое появление группы ‘Вех’ является иллюстрацией этого процесса. Но вопрос заключается в размерах, глубине указанного процесса. Прекратит ли существование русская интеллигенция, как группа с идеалистическими, неклассовыми интересами, или же от нее отколется некоторая часть, которая сознательно станет защищать интересы господствующих классов, а остальная масса интеллигенции сохранит свои прежние идеалистический облик?
Ход исторического развития привел на Западе к тому, что от буржуазии откололась группа представителей умственного труда, и стала заметно сближаться с народными массами. Процесс этот был вызван изменившимися условиями общественной жизни и, прежде всего, экономическим и духовным pocтом рабочего класса и его социального влияния. Можно ли задать, что в России историческое развитие пойдет в обратном направлении и что в то самое ,время, как на Западе наблюдается освобождение людей умственного труда от подчинения буржуазии, формирование интеллигенции в нашем русском смысле, у нас интеллигенция без остатка ‘обуржуазится’ и перестанет существовать, ‘как некая особая культурная категория?’
Для авторов ‘Вех’, которые верят в ‘первенство духовной жизни над внешними формами жизни’ и в то же время, непонятным образом, именно в мещанстве, буржуазности, усматривают торжество ‘духовной жизни’, буржуазное перерождение интеллигенции одновременно с ростом сознательности и активности народных масс может казаться вполне вероятным. Но для тех, кто стоит на почве исторического реализма, нечто подобное является крайне неправдоподобным. Русская интеллигенция, с ее своеобразным моральным обликом, есть результат всего нашего исторического развития после Петра, наиболее характерный продукт нашей новейшей истории. Культурные образования, слагавшиеся веками, обладают большой живучестью. Если даже новые условия общественной жизни для них неблагоприятны, они могут жить по традиции долгое время после того, как исчезли силы, их создавшие. Изменение культурных привычек, установившихся симпатий, вкусов, мировоззрения обширной общественной группы не может совершиться в несколько лет.
В данном же случае новые социальные формы жизни отнюдь не требуют уничтожения внеклассовой интеллигенции. Пусть наша общественная жизнь приближается к западноевропейской, но ведь на Западе именно и замечается за последние годы формирование общественной группы, многими своими чертами напоминающей нашу интеллигенцию. Если экономическое и политическое обновление России в некоторых отношениях неблагоприятно внеклассовой идеологии интеллигенции, то, с другой стороны, это самое обновление создает новую почву для приложения интеллигентных сил к работе на пользу народных масс. Обновление России невозможно без поднятия народных масс. Одним из главных кадров нашей демократической интеллигенции является так называемый ‘третий элемент’ — земские служащие, развитие общественной жизни должно создать усиленный спрос на земских работников, число которых должно значительно увеличиться. Вместе с тем в демократическом земстве будущего (а без такого демократического земства нечего и думать о водворении в нашей жизни политической свободы) интересы народных масс будут гораздо влиятельнее и сильнее, чем в сословно-дворянском земстве последних десятилетий. Почему же земские работники должны ‘обуржуазиться’, перестать служить народным интересам?
Экономический рост России должен выразиться, между прочим, в росте кооперативного движения, что опять создает новый спрос на интеллигентные силы. Затем, рабочее движение, которое не может не приобрести широких размеров при малейшем ослаблении препон и задержек, сдавливающих теперь его со всех сторон, явится новым притягательным центром для разночинной интеллигенции. Словом, чем большую роль в общем строе нашей социальной жизни будут играть интересы народных масс, тем сильнее будет вовлекаться и интеллигенция в сферу этих интересов.
Правда, для всего этого необходимо, чтобы Россия усвоила основы действительной политической свободы, только в этом случае возможно демократическое земство, широкое рабочее движение и пр. Но ведь если наша жизнь по-прежнему будет сдавливаться в железных тисках, и мы будем иметь то подобие конституционализма, которое имеем теперь, то будут действовать и прежние условия, создавшие тип интеллигента-отщепенца.
Таким образом, русскую интеллигенцию хоронить не приходится. Конечно, ее миросозерцание не есть нечто, не подлежащее изменению и развитию, новые условия жизни должны внести и новые черты в ее духовный облик. Но утверждать, что эти новые черты должны выразиться в усвоении ‘буржуазного духа’, нет решительно никаких оснований. Переживаемый нами теперь упадок духа и всеобщий распад имеют вполне временный и преходящий характер, и усматривать в них какое-либо коренное изменение духовного облика нашего интеллигента так же неосновательно, как было неосновательно в восьмидесятых годах заключать о невозможности нового общественного подъема.
Оригинал здесь: ‘Галерея экономистов‘.