H. Чернышевский
‘Русская беседа’ и ее направление
Потерпи, сестрица, потерпи, родная!9
Ко дням Кошихина Россию возвратить,
Примечания
‘РУССКАЯ БЕСЕДА’ И ЕЕ НАПРАВЛЕНИЕ
‘Русская беседа’ и ее направление, Чернышевский Николай Гаврилович, Год: 1856
Время на прочтение: 20 минут(ы)
H. Чернышевский. Письма без адреса
М., ‘Советская Россия’, 1986
Составители член корреспондент АН СССР В. Р. Щербина и кандидат филологических наук И. В Кондаков.
Автор примечаний И. В. Кондаков.
Радушно приветствовали мы ‘Русскую беседу’1 и радовались основанию этого журнала, будто приобретаем в нем союзника по убеждениям, сподвижника в общем деле. А между тем, известно было, что убеждения, разделяемые ‘Современником’ со всеми другими журналами, пользующимися большим или меньшим сочувствием в огромном большинстве просвещенных людей нашей земли, отвергаются ‘Русской беседой’ как ошибочные, известно было, что ‘Русская беседа’ и основывается именно с той целью, чтобы противодействовать влиянию наших мнений, если возможно — уничтожить его. Как же радоваться появлению противника? Или мы надеялись, что ‘Русская беседа’ будет не такова, как того все ожидали, судя по программе, что она смягчит предполагаемую резкость своего протеста, будет удаляться борьбы? Нет, на это нельзя было надеяться. Программа и имена многих сотрудников слишком ясно убеждали, что ‘Русская беседа’ начнет открытую и сильную борьбу. Ее воинственность обнаружилась еще до появления первой книги журнала спором его редакции с ‘Московскими ведомостями’2 о народном воззрении в науке. ‘Русский вестник’, которому ближе петербургских журналов могли быть известны намерения нового журнала, также объявлял, что предвидит неизбежность жарких прений с ‘Русской беседой’. Первая книга ее не замедлила оправдать эти предвестия. Все статьи, сколько-нибудь выражающие дух журнала, таковы, что ни одна из них не могла бы быть напечатана ни в ‘Русском вестнике’, ни в ‘Отечественных записках’3, ни в ‘Современнике’. ‘Русский вестник’, по своему местному положению чувствующий на себе ближайшую обязанность обращать особенное внимание на ‘Русскую беседу’, уже начал с нею серьезное прение: первый же нумер его, вышедший после появления ‘Русской беседы’, содержит уже сильное возражение на важнейшую статью ‘Русской беседы’, и мы должны сказать, что в этом случае мнения, выраженные ‘Русским вестником’, кажутся нам совершенно справедливыми. Нет сомнения, что ‘Русская беседа’ будет защищаться и нападать, что названные нами выше петербургские журналы должны принять участие в жарких прениях и, конечно, по характеру своих убеждений станут не на стороне ‘Русской беседы’.
И, однако же, мы от искреннего сердца повторяем свое приветствие ‘Русской беседе’, желаем ей долгого, полного силы существования. Это потому, что мы считаем существование ‘Русской беседы’ в высокой степени полезным для нашей литературы вообще и в частности для тех начал, против которых восстает она, которые для нас дороже всего, которые мы защищали и всегда будем защищать. Будем говорить откровенно: искренность — лучшее правило в жизни, ‘Русская беседа’ сама обещает искренность и, конечно, готова принять ее от других.
Разногласие между убеждениями славянофилов {Употребляем это название потому, что сами сотрудники ‘Русской беседы’ принимают его, но остаемся при мнении, которое выразили недавно4, что прозвание это кажется нам произвольным и не довольно точным. Во-первых, симпатия к славянским племенам не есть существенное начало в убеждениях целой школы, называемой этим именем. Во-вторых, кто же из образованных людей не разделяет ныне с ней этой симпатии? В-третьих, имя ‘славянофилов’ уже изношено и отчасти измельчало: мы не хотели бы для гг. Аксаковых, Киреевских, Кошелева, Самарина, Хомякова, кн. Черкасского имени, напоминающего о Шишкове.}, органом которых хочет быть ‘Русская беседа’, и убеждениями людей, против которых они восстают, касается многих очень важных вопросов. Но в других, еще более существенных стремлениях противники совершенно сходятся, мы в том убеждены. Мы хотим света и правды,— ‘Русская беседа’ также, мы, по мере сил, восстаем против прошлого, низкого и грязного,— ‘Русская беседа’ также, мы считаем коренным врагом нашим в настоящее время невежественную апатию, мертвенное пустодушие, лживую мишуру,— ‘Русская беседа’ также. И, каковы бы ни были разногласия, мы уверены, что ‘Русская беседа’, в сущности, точно так же понимает все эти слова, как и мы. Согласие в сущности стремлений так сильно, что спор возможен только об отвлеченных и потому туманных вопросах. Как скоро речь переносится на твердую почву действительности, касается чего-нибудь практического в науке или жизни, коренному разногласию нет места, возможны только случайные ошибки с той или другой стороны, от которых и та и другая сторона с радостью откажется, как скоро кем-нибудь из чьих бы то ни было рядов будет высказано более здравое решение, потому что тут нет разъединения между образованными русскими людьми: все хотят одного и того же.
В самом деле, чего хотим мы все? увеличения числа учащихся и выучивающихся, усиления научной и литературной деятельности, проложения железных дорог, разумного распределения экономических сил и т. д. Мы уверены, что каких бы начал ни держался человек в сфере отвлеченных вопросов, он также будет отвергнут и ‘Русской беседой’, как и нами, если не хочет всего этого. Возьмем вопросы более частные. Чего, например, требует ‘Русская беседа’ в сфере научной деятельности? Полнейшего и основательнейшего знакомства с европейской наукой {Обращаем внимание читателей на то, что в статьях лучших участников ‘Русской беседы’ это требование выражено с отсутствием всякой двусмысленности. Этого для нас довольно. Нужна нам европейская наука? вот в чем вопрос, а не в том, изъята ли она в своем нынешнем виде от всяких недостатков и во всем ли уже достигла совершенства,— этого никто не думает и в Западной Европе, никто из умных людей не думает и у нас.}, усиленной разработки всех отраслей науки, касающихся русского мира, преимущественно русского быта и истории. Прекрасно. Мы все хотим того же самого, и ‘Русская беседа’, конечно, не оскорбит никого из грамотных людей русских подозрением, что он не разделяет этих желаний. В чем же несогласие между нами и славянофилами? В вопросах, которые могут быть очень важны для Германии или для Франции, но которым у нас не пришло еще время служить достаточным основанием для разъединения здравомыслящих людей. Эти вопросы теоретические, пока еще вовсе не имеющие у нас приложения к жизни, вопросы, ведя спор о которых (насколько возможен у нас спор о них), можно и должно у нас не разрывать рук, соединяемых в дружеское пожатие согласием относительно вопросов, существенно важных в настоящее время для нашей родины.
Так мы думаем и так всегда будем думать, пока ‘Русская беседа’ не изменит делу просвещения и житейской правды5, за которое теперь, несмотря на все неумеренные (и, по нашему мнению, решительно преждевременные), инвективы против людей, думающих об отвлеченных вопросах иначе, нежели она, стоит она почти во всем существенно важном.
Будет ли она продолжать стоять за просвещение? Надеемся, основываясь на том, что издатель журнала — г. Кошелев6, к числу главных сотрудников принадлежат гг. Аксаковы, Самарин, Хомяков, кн. Черкасский. Но постоянно ли будет оправдываться наша надежда, зависит от того, их ли мнения будут преобладать в журнале. Это необходимо для того, чтобы журнал приобрел симпатию в публике и литературе, и, искренно желая того, откровенно выскажем, что ‘Русской беседе’ предстоит внутренняя борьба для сохранения в литературе места, которое назначается ей ожиданиями публики. В первой книге, вместе с статьями, заслуживающими одобрения и от тех, которые противоречат им, нашла себе место статья, которая кажется приличной не ‘Русской беседе’, а разве покойному ‘Маяку’7. Этого мы не хотели ожидать и хотели бы думать, что это случайная ошибка. Если бы г. N8 только хвалил как ему угодно комедии г. Островского, тут не было бы беды, но зачем примешивать странные толки о посторонних делу предметах, которых он совершенно не хочет понимать? Его рассуждения слишком противоречат общему духу самой ‘Русской беседы’. Правда, ‘Русская беседа’, в предисловии, которое сообщено нами читателю в предыдущей книге журнала, предупреждает, что в ней мы встретим людей, ‘которые более или менее разногласят между собою в мнениях касательно важных и отчасти жизненных вопросов’, но кружок которых все-таки связан ‘единством коренных, неизменных убеждений’. Нам кажется, что единство между г. N и, например, г. Самариным или гг. Аксаковыми едва ли может существовать в чем-нибудь существенно важном.
Союз их с ним ненатурален. Дело другое, если б он захотел сделаться их учеником,— это было бы и естественно и хорошо, тогда только мы успокоились бы за ‘Русскую беседу’. Полагая, что это так и случится, не будем говорить о статье г. N, называющей грехом все, что происходит в мире не по правилу, предлагаемому стихом из одной русской песни:
Мы думаем, что о делах земных, каковы наука и литература, рассуждать с г. N совершенно бесполезно, считаем обязанностью заметить только, что и он не должен бы говорить о них: ведь это суетные и тленные земные занятия, не совместные с его точкой зрения. Надеясь, что он поймет всю справедливость этой истины и не будет говорить ничего или заговорит другим, более приличным русской литературе тоном в следующих книгах журнала, мы не будем принимать его статью в соображение при нашем мнении о ‘Русской беседе’, но крайность, в которую неосторожно вовлек он ‘Русскую беседу’, служит доказательством, что новый журнал должен точнее и строже определить границы своего направления.
С целью содействовать ему в этом, мы обратим внимание его участников на те обстоятельства и вопросы, от точного взгляда на которые много зависит успех общего нам с ними дела — содействия развитию родного просвещения, и плодотворность самых споров ‘Русской беседы’ с ее противниками, если должны быть постоянные споры.
С того времени, как славянофилы, некогда смешиваемые и, может быть, смешивавшие сами себя с различными сотрудниками ‘Москвитянина’10 и тому подобных журналов, выступили сомкнутой партией в ‘Московских сборниках’11 1846 и 1847 годов, прошло около десяти лет. Многими важными событиями и переменами ознаменованы эти годы и вообще в европейской, а тем более в русской жизни. Всякий, каковы бы ни были его убеждения, получил много уроков, увидел исполнение многих своих надежд, испытал много разочарований. Многое, что было — с какой бы то ни было точки зрения — своевременно и уместно в 1846 году, с той же самой точки зрения должно представляться несвоевременным в 1856 году. Кто хочет, чтобы его требования имели основание в действительности, кто не хочет сражаться с химерами, скорбеть о недостатках, уже давно исправленных, должен принять во внимание положение вещей в настоящем, а не то, как ему представлялось положение вещей в 1846 или 1847 году. Нам кажется, например, что в настоящее время твердить о необходимости народности в изящной литературе — дело совершенно излишнее: русская изящная литература стала народна настолько, насколько позволяют ей обстоятельства, и если в ней есть недостатки, то уже, конечно, не от подражания Западу, а от влияния совершенно других обстоятельств, чуждых намерению и желанию писателей. В этом случае славянофилы, кажется, согласны с нами. По крайней мере, так думает г. Самарин, надеемся, и другие участники ‘Русской беседы’ разделяют его довольство нашей изящной литературой в этом отношении. ‘Но в нашей науке недостает народности, нет русского воззрения в нашей науке’,— говорит г. Самарин, которого в этом случае надобно считать представителем мнения ‘Русской беседы’ вообще. Надобно, говорит он, чтобы русская наука приняла в себя столько же народности, как в изящной литературе. Итак, мерою народности в науке хотят принимать степень влияния народности на нашу изящную литературу,— кажется, так, мы не имеем нужды изменять в каком бы то ни было смысле мнения славянофилов, потому приводим в выноске слова г. Самарина {*}.
{* Мы должны отдать г. Самарину справедливость, что мнение своих противников излагает он верно, он заставляет их говорить так: ‘Мысль, по существу своему, бесстрастна и бесцветна, и потому ученый, не умевший или не хотевший очистить себя от представлений, понятий и сочувствий, прилипающих невольно к каждому человеку от той среды, к которой он принадлежит, не может быть достойным служителем науки. Кто вносит случайное и частное в область мировых идей, тот выносит из нее, вместо общечеловеческих истин или верного отражения предметов в сознании, представления не полные, образы изуродованные и прихотливо расцвеченные’. И вслед за этими словами начинает он изложение своих мнений таким образом:
‘Совершенно то же говорилось и печаталось у нас еще недавно о художестве. Поэзия есть воспроизведение идеи или сущности явления в живом образе. Идея — достояние всего человечества, а форма, хотя и взятая из области случайного, очищается от всего случайного и просветляется насквозь идеей: следовательно, в художественном творчестве участие народности незаконно. Это последнее применение общего понятия об отношении человеческого к народному теперь устарело и откинуто вместе с бесчисленным множеством всяких предубеждений… Было бы позволительно предоставить времени произвести такую же реакцию и против теперешнего гонения на народность в деле науки, но мы мало ценим успех от пресыщения и потому, не избегая и не откладывая спора, приступаем прямо к уяснению возбужденного нами вопроса. Недоразумения лежат на нем, как отвердевшие слои наносных понятий’.
Итак, дело кажется не подлежащим сомнению: г. Самарин, говоря от имени всей школы, требует для народности в науке тех же прав, которые уже даны ей в искусстве. Обращаем также внимание читателя на слово ‘недоразумения’: нам кажется, что если ‘Русская беседа’, действительно, останется верна научной точке зрения г. Самарина, а не образу мыслей г. N, то, действительно, основанием спора окажутся взаимные недоразумения, а не существенное разномыслие, и спор о различии начал прекратится, как скоро мнимые противники объяснятся друг с другом. Объяснения с г. N, конечно, не приведут к согласию, тут различие, действительно, лежит в сущности понятий. Или нам и г. Самарину должно забыть то, что мы знаем, или г. N узнать многое, на что не обращал он внимания. Последнее и легче и лучше.}
Если все дело состоит в этом, то, признаемся, мы не видим достаточных причин с таким жаром требовать, будто чего-нибудь нового, признания прав народности на участие в науке. В самом деле, чем ограничивается полнейшее влияние народности на изящную литературу? 1) Степень внимания, обращаемого литературой на те или другие предметы, соразмеряется со степенью важности, какую имеют эти предметы в народной жизни, потому литература занимается преимущественно изучением своего родного быта, 2) форма художественного произведения должна быть совершенно народна. Все это давным-давно существует и в русской науке, насколько существует русская наука. Огромное большинство наших ученых все силы свои посвящает разработке отечественной истории, этнографии, фауны, флоры и т. д. Теми отраслями науки, которые имеют предметом нечто общее для нас и для иноземцев, занимается только меньшинство, которого, конечно, не захочет уменьшить ‘Русская беседа’, потому что и без того знакомство наше с европейским просвещением еще слабо и поверхностно, по справедливому сознанию ‘Русской беседы’. Стало быть, надобно желать не того, чтобы пропорция ученых, занимающихся изучением России, увеличилась насчет ученых, знакомящих Россию с Западной Европой, а только того, чтобы число тех и других увеличивалось, чего и желает каждый из нас. Что же касается народности в форме науки, то, как известно, форма в деле науки далеко не имеет того существенного значения, как в искусстве: наука требует от формы только двух качеств, чисто внешних: во-первых, чтобы изложение удовлетворяло читателя так называемыми качествами слога, во-вторых, чтобы оно было сообразно степени образования и познаниям той публики, для которой предназначается.
Относительно слога или манеры изложения — ужели надобно говорить о таких вещах? впрочем, так как мы хотим собственно уяснить вопрос, то не будем оставлять без внимания и мелочей, которые иногда подают повод к серьезным, по-видимому, недоразумениям,— относительно слога надобно согласиться, что в нем сильно отражается народность: известно различие между немецким и французским изложением ученых вопросов,— нам кажется, что и русские ученые имеют общую манеру в этом случае: она занимает середину между французской и немецкой. Но если кому-нибудь кажется, что слог в наших ученых сочинениях еще не так резко самостоятелен, как формы нашей поэзии, каждый уступчивый охотно оставит это мнение без противоречия, стоит ли спорить о риторике? То же надобно сказать и о приспособлении изложения науки к понятиям и степени образованности читателей: это каждый старается делать, и спорить против того, что русская книга должна быть приспособлена к потребностям русских читателей, никто не будет. Чего же больше требовать от науки в пользу народности? ‘А народное воззрение?’ Но в чем же оно состоит, кроме качеств, нами указанных? Гизо и Мишле — оба французы: что у них общего, кроме общих качеств французского слога? В воззрении Мишле гораздо больше сходства с воззрением, какое имеет Маколей, нежели с Гизо. Надобно вникнуть в это, и мы убедимся, что главным основанием различия в ученом воззрении бывает степень общего образования, на которой стоит автор, а не народность его, партия (ученая или политическая), к которой он принадлежит, а не язык, которым он говорит. Влияние французской народности на французскую науку, немецкой на немецкую оказывается очень незначительно, если народность не смешивать с учеными и другими убеждениями и с степенью общего образования и не ограничивать влияния народности теми качествами изложения, которые указали мы выше. Убеждения существенно одинаковы во всех странах при одинаковой степени образованности и при одинаковом благородстве характера. Мы очень хорошо знаем, что разумеют под ‘русским воззрением’ люди мало образованные: они выражаются так потому, что не знают о существовании и во Франции, и в Англии, и в Германии совершенно подобных воззрений между людьми мало образованными, которых и везде очень много. Но мы решительно не знаем, чем может отличаться воззрение г. К. Аксакова или г. Самарина от воззрения, какое имеет каждый ставший в уровень с веком человек, какой бы нации он ни принадлежал. Есть, правда, одно, чем они отличаются не от иноплеменников, а от многих из нас: именно, они заботятся о введении в науку русского народного воззрения, между том как другие думают только о том, чтобы развивать свое воззрение сообразно настоящему положению науки. Но что же делать! у каждого из нас есть свои любимые заботы, желания, если угодно, мечты, к которым все другие люди, кроме немногих друзей, остаются довольно холодны. В этом отношении нужно соблюдать взаимную терпимость: любимая тема есть у каждого ученого своя. Иногда над этой человеческой слабостью можно посмеяться, не переставая сочувствовать друг другу, но что касается лично нас, мы находим, что любимая тема писателей, нами названных, нимало не забавна, потому что расположение к ней вызывается фактом серьезным и грустным: наука наша находится, действительно, в состоянии, которого вовсе еще нельзя назвать блистательным. Правда, знанию прошедшего и настоящего России иностранцы учатся у нас, но всему остальному должны еще мы учиться у них, а сами мы не внесли еще в науку ничего нового. Все согласны в объяснении этого факта: просвещение у нас еще слишком мало распространено в обществе, истинно ученых людей у нас еще мало, все наши умственные силы еще поглощаются гигантской задачей распространения просвещения в нашем отечестве: удивительно ли после того, что нам еще недосуг заниматься капитальными трудами для ведения вперед общечеловеческой науки? Подождем времени, когда у нас будет оставаться досуг для разработки философии, всеобщей истории и других наук, возделывание которых не лежит исключительно на нас: тогда, исполнив свою прежнюю задачу: ‘просветиться’, мы будем работать и на пользу общечеловеческой науки не хуже немцев и французов, а, может быть, и лучше, если верить шепоту высокой народной гордости, живущей в каждом из нас. К этому фактическому объяснению, принимаемому всеми серьезными людьми, некоторым угодно прибавлять догадку, что мы можем ускорить приближение срока для своего деятельного участия в развитии общечеловеческой науки, если будем заботиться о внесении в нашу науку ‘народного воззрения’. Положим, что эта догадка ошибочна,— в ней нет еще важного проступка: никому не запрещается строить гипотезы, разумеется, под тем условием, чтобы не враждовать к людям, не принимающим гипотезу, пока она не оправдана фактами. Положим, что она справедлива,— никто не может претендовать на людей, не принимающих ее, пока она не подтверждена фактами, сущность гипотезы в том и состоит, что принятие или отвержение ее — дело личной воли, а не обязанности. Убедить в справедливости гипотезы нельзя никакой полемикой или диалектикой, надобно подтвердить ее фактами. Итак, по нашему мнению, гг. Самарин, К. Аксаков и другие избрали бы самый верный и краткий путь, если бы озаботились проведением ‘народного воззрения’ в капитальных ученых трудах: 1) показать фактически, в чем может состоять требуемое ими ‘народное воззрение’ в науке, кроме указанных нами выше качеств изложения, 2) доказать самым делом, что при помощи заботы о ‘народности воззрения’ русскому ученому легче двинуть вперед общечеловеческую науку, нежели при помощи обыкновенного метода и обычных ученых средств. Пока это не будет показано и доказано фактами, всякие похвалы народному воззрению кажутся нам лишенными действительного содержания и основания. Но, с другой стороны, пока люди, принимающие гипотезу, которой мы не принимаем, будут обо всем, что принадлежит миру действительности и сфере положительной науки, сохранять убеждения, приличные образованному человеку нашего времени, мы не перестанем сочувствовать этим людям во всем, кроме их мечты, которая, принадлежа к миру мечтаний, не имеет в наших глазах особенной важности и не может для нас служить поводом к серьезному разногласию. Один астроном утверждает, что на луне есть жители, другой не принимает этой гипотезы. Они могут вести об этом речь ‘умную, но праздную’, по выражению г. И. Аксакова, и, однако же, это не мешает последнему отдавать справедливую похвалу положительным услугам, какие первый может оказывать науке, одинаково интересующей обоих.
Итак, каких же положительных услуг общему нашему делу ждем мы от ‘Русской беседы’, если она останется верна направлению, за которое ручается имя издателя и лучших сотрудников и некоторые статьи первой книги их журнала? Во всем, что касается положительных, а не отвлеченных вопросов, она, кажется нам, будет говорить верно и здраво, как говорят все истинно просвещенные люди в наше время, участники этого журнала располагают значительным запасом знаний и ревности к делу просвещения {Просим не забывать, что мы имеем в виду не всех участников ‘Русской беседы’, а таких людей, которые похожи на гг. Аксаковых, Кошелева, Самарина, Хомякова. Каждый журнал и каждая школа имеют слабые стороны и сотрудников, которые не содействуют увеличению славы журнала. Но каждый журнал стремится победить в себе эти недостатки. Без сомнения, необходимость этого увидит и ‘Русская беседа’.}, они люди серьезные, люди с горячими и твердыми убеждениями: как же не радоваться, что они нашли орган для своей литературной деятельности? Во всем, что имеет действительное значение для науки и жизни, они будут действовать в пользу просвещения: чего же требовать больше? Споры о гипотезах не принесут вреда ничему существенно важному, если обе спорящие стороны будут помнить, что гипотезы должны иметь только второстепенную важность сравнительно с чистыми выводами из фактов действительности, а в этих выводах более или менее согласны все образованные люди. Гипотезы, даже ошибочные, имеют и хорошую сторону (под условием, конечно, не увлекаться, ими до презрения к фактам): они возбуждают деятельность мысли. Особенно важна эта выгода в тех случаях, когда мысль, слишком привыкшая к рутине и апатии, нуждается в возбудительных средствах, чтобы проснуться из полудремоты. Таково, именно, кажется нам положение нашей литературы, и мы ожидаем от гипотезы, выставляемой славянофилами, оживления для нашей умственной деятельности: многие, прежде не думавшие, начнут думать, а это в настоящее время важнее всего. Споры, лишь бы только велись о предметах, ‘вызывающих на размышление’, а не о каких-нибудь мелких дрязгах и лишь бы велись благородно, оживляют литературу.
Желаем ‘Русской беседе’ благоденствия и процветания!
‘А опасность, угрожающая от нее вашим убеждениям?’ Опасность вовсе не так велика, как могут думать иные, предубежденные против ‘Русской беседы’: от истинных славянофилов нельзя ожидать, чтобы они хотели
чтобы они стали проповедовать отчуждение от общечеловеческой образованности. Мы верим, когда г. Самарин говорит от лица их:
‘Потребность народного воззрения многие принимают за желание, во что бы то ни стало, отличиться от других, как будто бы в этом отличии заключалась цель, направления. Им кажется, что ученый, садясь за свой рабочий стол, задает себе задачу выдумать, изобрести русское народное воззрение, например, хоть на феодализм. Нельзя же ему повторять, что сказали Гизо или Гриммы: то были немцы! И созданный воображением труженик, несчастная жертва воображаемых дурных советов, грызет перо, потирает себе лоб и губит время в бесплодной погоне за оригинальностью. Но вольно же в такой форме представлять себе участие народности в развитии науки! Неразумное, безотчетное и преднамеренное отрицание чужого потому только, что оно чужое, при недостатке своего, при внутренней пустоте, не поведет к расширению области знания. Этого никогда никто и не утверждал… Здравое понятие о народности ограничивается, с одной стороны, боязнью исключительности, с другой — боязнью слепого подражания. Эта последняя боязнь, бесспорно имевшая основание в первоначальных приемах науки, пересаженной в Россию из Западной Европы, теперь начинает исчезать’.
‘Имевшая’, а не ‘имеющая’: итак, по словам г. Самарина, славянофилы находят, что восставать против слепого подражания иноземцам в науке уже прошло у нас время, и уже не боятся за нашу народную самостоятельность, итак, по их мнению, мы уже имеем в науке столько самостоятельности, сколько позволяет нам степень наших познаний. Если так думают славянофилы, они думают справедливо. Подобно г. Самарину, г. К. Аксаков говорит, что ‘странно было бы нападать из любви к народности на общечеловеческое: это значило бы отказывать своему народу в имени человеческом. И, конечно, таких нападений нельзя ожидать от ‘Русской беседы’. Прекрасно! мы вполне верим такому образу мыслей в гг. К. Аксакове и Самарине и желаем только, чтобы ‘Русская беседа’ никогда не покидала этой точки зрения.
Трудно после этих объяснений понять, в чем должно состоять требуемое г. Самариным и г. К. Аксаковым ‘народное воззрение в науке’: ни тот, ни другой не обратили внимания на то, что сущность требования выражается в его осуществлении, и не позаботились уяснить для нас теорию свою практическими приложениями ее к каким-нибудь определенным вопросам. А теория без практики почти неуловима для мысли, и общие понятия, ими высказываемые, неопределенны в своей отвлеченности. Нам кажется, что сущность их требования состоит в том, чтобы мы поняли необходимость критики в науке и не увлекались предрассудками и пристрастиями, по крайней мере, чуждыми нашим нравам, если нельзя всегда предостеречься от предрассудков, всосанных с молоком матери, хотя и эти предрассудки не лучше других и также должны быть отстраняемы каждым из нас в деле науки. В предисловии к ‘Русской беседе’ также встречается слово ‘критика’12. О, если дело идет только о том, что надобно все принимать с строгой критикой и беспощадно отбрасывать предубеждения, то это дело прекрасное, мы прибавили бы только, что каждое дело надобно называть его настоящим именем и, например, чувствуя потребность ‘критики в науке’, прямо и говорить, что требуется ‘критика в науке’, а не ‘народное воззрение’ или восточное начало. Само собою разумеется, впрочем, что критика хороша только при соблюдении некоторых научных условий, из них важнейшие: 1) основывать свои суждения о том, что справедливо и что несправедливо, на идеях, выработанных современной наукой, а не на каких-либо субъективных симпатиях, не на мертвой букве какой-либо книги и не на предрассудках, которые сами не выдерживают критики, 2) ни под каким видом, ни для каких целей не игнорировать и не искажать фактов. Если ‘Русская беседа’, верная словам гг. Самарина и К. Аксакова, в своей ‘критике науки’ будет соблюдать эти постулаты, эти категорические императивы науки, она скажет нам очень много хорошего, хотя скажет мало такого, что бы не было уже (и очень недурно) высказано в Западной Европе, потому что Европа очень любит критику в науке и занимается ею очень небезуспешно.
Не знаем, во всем ли согласятся с нами гг. К. Аксаков и Самарин,— вероятно, не во всем, потому что трудно найти двух людей, которые думали бы совершенно одинаково, хотя бы они принадлежали и к одной школе, а не к различным, но надеемся, что точек сходства в нашем и их образе мыслей найдется довольно много, быть может, более, нежели серьезных поводов к разногласию. Некоторые другие участники ‘Русской беседы’, вероятно, найдут неудовлетворительными многие из объяснений, удовлетворительных для ученых, нами названных. Наконец, с г. N мы можем соглашаться только в двух пунктах: в том, что терпение — прекрасное качество, и в том, что смирение — высокая добродетель, но так как эти вопросы принадлежат не литературе, а законам благоустройства и благочиния, то можно, пожалуй, сказать, что мы с ним не сходимся ровно ни в чем, когда речь идет о литературе. Это различие между разными соучастниками ‘Русской беседы’ делать необходимо, иначе, если мысли г. К. Аксакова смешивать с мыслями г. N или наоборот, дело совершенно запутается.
Но мы все говорим о направлении ‘Русской беседы’, а ничего еще не сказали о содержании первой ее книги,— это потому, что интерес публики возбуждается собственно направлением ‘Русской беседы’, а не частными достоинствами или недостатками статей, вошедших в состав ее первой книги. О них достаточно будет сказать несколько слов. С лучшими из стихотворений мы уже познакомили читателя в предыдущем нумере нашего журнала, кроме их, в отделе Изящной Словесности помещено одно стихотворение Жуковского и две его статьи в прозе: ‘О меланхолии’ и ‘О привидениях’. Дух, которым они проникнуты, тот же, как и в остальных сочинениях, Жуковского о психологических предметах. Кроме того, г. П. Киреевский поместил несколько русских песен из своего сборника. В отделе Критики заметим статью г. Г-ва ‘О семейной хронике’ г. С. Аксакова: в ней рассеяно много умных мыслей, две небольшие статьи г. Кошелева отличаются большим знанием дела. О статье г. Самарина ‘Два слова о народности в науке’ и небольшой статейке г. К. Аксакова ‘О русском воззрении’ мы говорили подробно. Они служат как бы программой ‘Русской беседы’,— и если она останется верна этой программе, то, без сомнения, приобретет общее уважение, чего мы от души желаем.
В настоящее издание вошли публицистические работы Чернышевского, относящиеся ко времени общественно-политического подъема в России — подготовки крестьянской реформы и первой революционной ситуации (1856—1862). Все они, за исключением прокламации ‘Барским крестьянам от их доброжелателей поклон’ и ‘Писем без адреса’, публиковались в подцензурной печати и сохранили на себе следы острой социально-политической борьбы, которую вели революционеры-демократы с крепостничеством, самодержавием, политической реакцией и мракобесием в условиях крайне стесненной свободы слова и печати. ‘Для публициста,— писал Н. Г. Чернышевский,— кроме знания потребностей общества, нужно также понимание форм, по которым движется общественный прогресс. До сих пор история не представляла ни одного примера, когда успех получался бы без борьбы’ (Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. V, с. 649).
‘Главным качеством публициста’ Чернышевский называл ‘специальную обязанность’ журналиста перед обществом, в соответствии с которой ‘он выражает и поясняет те потребности, которыми занято общество в данную минуту. Служение отвлеченной науке,— продолжал он,— не его дело, он не профессор, а трибун или адвокат’ (Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. V, с. 647). Именно таким трибуном и адвокатом народа был Чернышевский во всех своих произведениях, публицистических в первую очередь. Это была боевая программа революционно-демократической публицистики, которой сам Чернышевский был верен до конца.
Тексты публицистических произведений Чернышевского печатаются по изданию: Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 16-ти т. М., Гослитиздат, 1939—1953. Восстановлены цензорские изъятия, а также внесены текстологические уточнения и разыскания, проделанные при подготовке недавних изданий: Чернышевский Н. Г. Литературная критика. В 2-х т. М., Худож. лит., 1981, Чернышевский Н. Г. Очерки гоголевского периода русской литературы. М., Худож. лит., 1984, Чернышевский Н. Г. Письма без адреса. 2-е изд., доп. М., Современник, 1983.
Впервые — Современник, 1856, No 6, в разд. ‘Заметки о журналах’ за май 1856 г.
1 ‘Русская беседа’ (Москва) — славянофильский журнал (1856 1860). Издатель — А. И. Кошелев, публицист, общественный деятель, один из лидеров славянофильства, рязанский помещик. Одобрение, с которым встретил Чернышевский новый журнал, было связано, во-первых, с общим демократическим подъемом, наступившим в жизни русского общества с концом ‘мрачного семилетия’ (1848—1855), а во-вторых, с надеждами на совместные действия со славянофилами в едином антикрепостническом фронте.
2 ‘Московские ведомости’ — газета, основана в 1756 г. В 1851 г заведование редакцией газеты, издаваемой тогда Московским университетом, получил М. Н. Катков. С 1856 по 1862 г. редактор — уморенный либерал В. Ф. Корш. В 1862 г. Катков добивается от правительства разрешения на передачу ‘Московских ведомостей’ в аренду ему и П. М. Леонтьеву. В 1860-е гг. газета стала известна своими все усиливающимися реакционно-консервативными взглядами, поддержкой крепостнических тенденций и самодержавия. Спор с ‘Московскими ведомостями’ позитивная характеристика ‘Русской беседы’ в устах Чернышевского как органа радикального.
3 ‘Отечественные записки’ (Спб.) — журнал, основан в 1820 г. С 1830 г. редактором был А. А. Краевский, пригласивший в качестве ведущего критика журнала В. Г. Белинского. Благодаря этому до конца 40-х гг. ‘Отечественные записки’ считались одним из лучших журналов передового направления. В 50-е гг. журнал, сохраняя общую либерально-прозападническую ориентацию, сдает все свои позиции — политические, литературные, научные, все чаще выступает с критикой ‘Современника’ и его идейного вдохновителя Чернышевского. В данном случае три названных Чернышевским журнала объединяются лишь своим ‘неславянофильством’.
4 Мнение о том, что название славянофилы — ‘произвольно’ и ‘не довольно точно’, было впервые высказано Чернышевским в ‘Очерках гоголевского периода русской литературы’, статья третья (Современник 1856, т. LV, No 2), в первом подстрочном примечании.
5 Дело просвещения и житейской правды — имеются в виду прогрессивные преобразования русского общества: распространение в народе грамотности и передовых научных знаний, преодоление всех форм и пережитков крепостничества, искоренение архаических предрассудков и суеверий в среде крестьянства, утверждение повсеместно принципов самоуправления и народовластия — требования, слишком радикальные для того, чтобы их могли без каких-либо оговорок разделить славянофилы, по своим убеждениям склонные скорее к либеральному и даже умеренно-консервативному образу мыслей, нежели к последовательно демократическому и тем более революционному мировосприятию. Впрочем, Чернышевский выражает лишь надежду на преданность славянофилов делу просвещения и житейской правды.
6 Л. И. Кошелев еще в 1847 г. выступил с докладной запиской министру внутренних дел Перовскому о необходимости ‘произвести постепенный и сколько можно менее чувствительный переход к иному быту’, имея в виду осуществление крестьянской реформы. В том же году в ‘Земледельческой газете’ Кошелев опубликовал статью ‘Добрая воля спорее неволи’, где отстаивал преимущества вольнонаемного труда перед крепостным. Чернышевскому были известны эти и другие факты, дававшие повод считать Кошелова и других представителей просвещенного славянофильства своими единомышленниками по ряду актуальных социальных и культурных вопросов (разумеется, до определенных пределов, что было очевидно Чернышевскому с самого начала).
7 ‘Маяке (полное название — ‘Маяк современного просвещения и образованности’) — крайне реакционный, откровенно охранительный журнал, получивший нарицательную известность как орган воинствующего мракобесия. Начал выходить в 1840 г. под редакцией П. А. Корсакова и С. А. Бурачека (после 1841 г. редактор ‘Маяка’ — одни Бурачек). Постепенно теряя подписчиков, журнал прекратил свое существование в 1845 г. На появление нового литературного журнала обскурантистского направления Белинский откликнулся иронической репликой, сообщив своим читателям о том, что ‘где-то на маньчжурской границе’ издается журнал под названием ‘Плошка Всемирного Просвещения, Вежливости и Учтивости’ (Отечественные записки, 1840, No 10).
8 T. N.— Т. И. Филиппов (1825—1899), соредактор А. И. Кошелева в ‘Русской беседе’, в прошлом активный сотрудник ‘молодой редакции’ журнала ‘Москвитянин’, по своему крайнему консерватизму близкий к организаторам ‘старого’ ‘Москвитянина’ — Погодину и Шевыреву. Статья Т. Филиппова, посвященная драме А. Н. Островского ‘Не так живи, как хочется’, помещенная в No 1 ‘Русской беседы’, наполнена отвлеченными рассуждениями о браке, семейной жизни, нравственности с православно-обскурантистских позиций (что и напомнило Чернышевскому о ‘Маяке’).
9 Эту песню цитирует в своей статье Т. Филиппов как подтверждение народной мудростью основной его мысли о долготерпении и смирении — в том число применительно к положению женщины в патриархальной русской семье.
10 ‘Москвитянин’ (Москва) — журнал, основанный в 1841 г. М. П. Погодиным (с участием С. П. Шевырева в качестве руководителя отдела критики), орган официальной народности. Журнал пропагандировал давно скомпрометированную уваровскую формулу ‘православия, самодержавия и народности’, утверждал избранничество России и доказывал грядущую гибель западноевропейской цивилизации под воздействием разрушительных революций и революционных идей. В этом отношении ‘Москвитянин’ выступил предшественником современного Чернышевскому славянофильства. В начале 50-х гг. журнал пережил некоторое возрождение, вызванное участием в работе редакции Ап. Григорьева, А. Н. Островского и их единомышленников, однако преодолеть кризис и ‘молодой редакции’ журнала не удалось. В 1857 г. вышли последние номера ‘Москвитянина’ (за 1856 г.)
11 ‘Московские сборники’ — непериодическое издание славянофнлов (вышло три сборника: в 1846, 1847 и 1852 гг.), которое явилось впоследствии основой для создания периодического журнала ‘Русская беседа’.
12 Здесь и далее Чернышевский излагает свое отношение к критике в сфере науки (прежде всего общественных наук) и общественной жизни. Мысли, сформулированные ниже, во многом перекликаются с точкой зрения, высказанной Черпышевским в ‘Очерках гоголевского периода русской литературы’, статья первая: ‘В новейшей науке критикою называется не только суждение о явлениях одной отрасли народной жизни — искусства, литературы или науки, но вообще суждение о явлениях жизни, произносимое на основании понятий, до которых достигло человечество, и чувств, возбуждаемых этими явлениями при сличении их с требованиями разума’ (цит. по изд. Чернышевский Н. Г Очерки гоголевского периода русской литературы. М., 1984, с. 46) Это принципиальное для Чернышевского понимание критики и ее роли в социальной и культурной жизни общества нашло блестящее воплощение в его публицистике. Выражаемая Чернышевским надежда что сотрудники ‘Русской беседы’ будут руководствоваться в своей критике науки и общественного устройства достижениями науки, в том числе западноевропейской, практическими потребностями общества, верностью объективным фактам, отбросив субъективные симпатии, пристрастия и предрассудки, была слабой, и даже самому Чернышевскому было очевидно, что это заявление скорее выражение его собственной программы нежели задача, осуществимая славянофилами, или тем более их убеждение.