Руководство к изучению русской словесности, Белинский Виссарион Григорьевич, Год: 1842
Время на прочтение: 4 минут(ы)
В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений.
Том 6. Статьи и рецензии (1842-1843).
М., Издательство Академии Наук СССР, 1955
75. Руководство к изучению русской словесности, содержащее в себе основные начала изящных искусств, теорию красноречия, пиитику и краткую историю литературы, составленное профессором императорского Царскосельского лицея и императорского Училища правоведения Петром Георгиевским. В четырех частях. Издание второе, исправленное и дополненное. Санкт-Петербург. В тип. И. Глазунова и Ко. 1842. В 8-ю д. л. 71, 92, 169 и 216 стр.1
В мире умственном так же есть свои аномалии, как и в физическом. Особенно богата ими русская учебная литература. У нас есть удивительная ‘Всеобщая история’, над которою образованные люди улыбаются вот уже, кажется, около двадцати, если не более, лет, и которая вс-таки продолжает себе втихомолку распложаться новыми изданиями!2 Но особенно посчастливилось на аномалии русской учебной литературе но части теорий и историй искусств и литературы. Это уже даже и не аномалии: это просто чудовища и чудища, в сравнении с которыми всякое безобразие есть красота. Как бы ни дурна была всеобщая история, вс же она говорит о фактах, действительно бывших, вс же из нее можно узнать хоть несколько имен исторических, вс же в ней нельзя Александра Македонского назвать китайским императором, а Перикла турецким пашою. Теория изящного, напротив, дает каждому возможность говорить, что на ум взбредет, называть свечу собакою, а луну пирогом — полная свобода! — благо за подобные вещи пошлин не берут, а иногда еще и деньги дают. Наши учебники но части теории и истории изящного тем уродливее и нелепее, что по большой части пишутся людьми доброго старого времени, когда толковали только о трех единствах, о подражании украшенной природе, а в пример высокого приводили ‘c’est moi’ {‘Это я’ (франц.).— Ред.} и ‘qu’il mourt’. {‘Да умрет’ (франц.).— Ред.}3 Но если б эти господа остались верны своему времени, они были бы меньше смешны, тем более, что в таком случае их совсем не читали бы, и о них совсем не было бы слышно. Но вот горе: застигнутые врасплох новым временем, пережившие уже и великую войну классицизма с романтизмом,— они увидели себя в горькой и тяжелой необходимости смешать свои старые понятия с новыми, признать авторитеты. Из этого вышла такая дикая смесь книг, что трудно и характеризовать ее, она напоминает собою дикарей Океании, которые, вследствие влияния на них английской цивилизации, стали ходить в европейской одежде, прицепляя сабли к юбкам, надевая военный мундир без нижнего платья или сапоги без всякой другой одежды.
Вс сказанное отнюдь не должно относиться к бесподобному ‘Руководству’ г. Георгиевского. Оно поистине бесподобно, ибо нет ничего подобного ему в целом мире. В нем нет ни классицизма, ни романтизма, ни старых, ни новых понятий. Оно составлено особенным образом и по особенному, неслыханному в мире источнику — по рецензии 230 и 231 NoNo ‘Северной пчелы’ 1836 года, — как добродушно признается в предисловии сам г. сочинитель этого бесподобного руководства!..4 Рассмотрим же это бесподобное ‘Руководство к изучению русской словесности’.
Рассмотрим прежде всего заглавие книги: оно так же бесподобно, как и вся книга.
‘Руководство к изучению русской словесности, содержащее в себе основные начала изящных искусств, теорию красноречия и краткую историю литературы (какой?)’. Каким образом ‘основные начала изящных искусств и теория красноречия’ сделались ‘русскою словесностью’? Они должны составлять предмет эстетики, а не русской словесности, предмет которой, как самое название ее показывает, есть русское слово, русский язык. Сочинитель толкует в своем ‘Руководстве’ о живописи, зодчестве и даже садоводстве, но теория первых двух искусств есть предмет эстетики, а но русской словесности, а теория садоводства есть полезное знание для садовников, но не для учеников класса русской словесности.
Теперь не угодно ли взглянуть на ‘основные начала изящных искусств’? На первой странице, в выноске, есть мысль, поражающая своею глубокостию и новостию. Она состоит ни более, ни менее, как в том, что ‘под художником должно разуметь собственно так называемого художника, артиста и поэта’. Хорошие мысли и других невольно заставляют выдумывать хорошие мысли: это мы испытали на себе и по примеру г. Георгиевского решительно утверждаем, что ‘под сапожником должно разуметь собственно так называемого сапожника, чеботаря и иногда башмачника’. После этого интересно знать, как г. Георгиевский определяет ‘искусство’. Слушайте! слушайте! ‘Под искусством разумеют способность или навык (!..) посредством упражнения (!!.) производить какой-либо предмет, по известным правилам, с известною целию’. Не правда ли, под это определение удивительно хорошо подходит искусство тачать сапоги?..
‘Живопись есть искусство, представляющее предметы на гладкой поверхности посредством рисовки и красок’. Как хорошо это определение схватило идею живописи! Жаль только, что оно забыло о светло-тени…
‘Под музыкою ныне разумеют искусство производить и соединять звуки приятным для слуха образом’. Если это определение г. Георгиевского верно, то петух никогда не будет хорошим музыкантом, а соловей и канарейка — отличные музыканты.
Говоря о природе, которой подражают изящные искусства, объясним это слово. Природа артистов и стихотворцев весьма обширна, она заключает в себе четыре мира: мир действительный, т. е. физический, нравственный и гражданский, которого мы сами составляем часть, потом мир исторический, населенный великими топями и великими происшествиями, далее мир баснословный, мифологический, в котором обитают боги и герои, наконец мир идеальный, или возможный, в котором нет пи людей, ни действий, но есть время, место, пища и обстоятельства для тех и других (??!!..). — Аристофан осмеивал Сократа при других — это мир действительный, трагедия ‘Димитрий Донской’ взята из истории, трагедия ‘Медея’ взята из баснословия, Кий, Синав и Трувор взяты из наших героических, или баснословных, времен. ‘Скупой’ Плавта и ‘Тартюф’ Мольера взяты из мира возможного, или идеального. Вот то, что вообще называется для художника природою.
Именно то самое! Поняли ль вы тут хоть что-нибудь, читатели?— Мы, признаемся, ровно ничего не поняли. По нашему искреннему мнению, это даже не то, что называется пустословием,— мы не видим тут даже желания прикрыть фразами отсутствие мысли, это — извините за откровенность — просто сумбур! Каким образом подобные пошлости Сумарокова, как Кий, Синав и Трувор, могли попасть в книгу, систематически рассуждающую о началах изящного? Откуда это разделение природы на четыре мира? Разве мир исторический не есть мир действительный, а мир воображаемый? И неужели комедии Аристофана потому взяты из действительного мира, что он при других, а не наедине с собою осмеивал Сократа?.. Но нам совестно говорить о таких пустяках и унизительно опровергать их… А между тем вся эта толстая книга, состоящая из 548 страниц в 8-ю долю листа, битком набита подобными дивами. Желая угодить всем и никого не обидеть, сочинитель всех равно пожаловал в гении: он с равным уважением и равною любовию упоминает о Хераскове и о Пушкине, о Сумарокове и Грибоедове, о Шекспире и о г. Хмельницком, о Вальтере Скотте и Бароне Брамбеусе.С таким же беспристрастием повторяет он, не вникая в смысл, мнения и Батт, и немцев, и ‘Вестника Европы’, и ‘Московского телеграфа’, и гг. Толмачева и Кошанского, и Платона с Аристотелем. И вс это произошло не из эклектического желания помирить различные учения, а из того, что сочинителю все мнения равны, ибо он не взял себе в толк ни одного из них. Исполать!
1. ‘Отеч. записки’ 1842, т. XXIV, No 9 (ценз. разр. 31/VIII), отд. VI, стр. 22—24. Без подписи.
2. Белинский имеет в виду ‘Краткое начертание Всемирной истории’ И. К. Кайданова, педагога, автора многочисленных учебников истории. Указанная книга Кайданова в течение 32-х лет (1822—1854) выдержала шестнадцать изданий.
3. См. ИАН, т. I, стр. 296 и примеч. к ней.
4. В предисловии к ‘Руководству…’ Георгиевский писал, что при подготовке второго издания книги он ‘воспользовался благонамерен-ными замечаниями’ па нее ‘почтенного критика в NoNo 230 и 231 ‘Северной пчелы’ 1836 года’.