Рука
Рука
Святочный рассказ Гюи де Мопассана
————————————————————-
Рука, Мопассан Ги_Де, Год: 1883
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Около следственного судьи г. Бермутье собрался целый кружок слушателей. Он говорил о таинственном деле в Сен-Клу, которое уже целый месяц сводило с ума весь Париж. Все толковали об этом необъяснимом преступлении, и никто не мог понять в нем ничего.
Стоя спиной к камину, он перечислял доказательства, обсуждал различные мнения, но не делал никаких выводов. Многие дамы встали с своих мест, чтоб лучше его слышать, и стали перед ним, не сводя с него глаз, дрожа от любопытства и страха, мучимые тою ненасытною потребностью испытывать чувство ужаса, которое терзает каждую женщину как голод.
Одна из них, бледная, как полотно, воспользовалась промежутком в речи следователя и вскричала:
— Это ужасно! Это близко к ‘сверхъестественному’. Никто никогда не добьется тут толку.
— Да, вы правы, — сказал судья, обращаясь к ней. — Очень может быть, что это дело останется неразъясненным. Что же касается до слова ‘сверхъестественное’, которое вы сейчас произнесли то, по-моему, оно здесь нейдет. Перед нами преступление, очень ловко задуманное, очень ловко исполненное и обставленное такими таинственными обстоятельствами, что мы никак не могли в них разобраться. А вот однажды у меня было дело, за которым действительно можно было признать фантастический характер. Мне так и пришлось оставить его нерасследованным, потому что объяснить его не было никакой возможности.
— О, расскажите нам о нем! — вскричали в один голос несколько дам.
Г. Бермутье улыбнулся серьезной улыбкою, какою и должен улыбаться следственный судья, и начал:
— Не подумайте, однако, чтобы я мог хоть на минуту действительно заподозрить в этом деле сверхъестественный элемент. Я верю только в нормальные причины. Но если бы мы, говоря о чем-нибудь, чего мы не понимаем, употребляли вместо слова сверхъестественный слово ‘необъяснимый’, это было бы гораздо лучше. Во всяком случае в деле, о котором я сейчас буду говорить вам, меня взволновали и поразили больше всего побочные, так сказать, приуготовительные обстоятельства. Оно случилось в то время, когда я был следственным судьею в Аяччио, маленьком белом городке, лежащем в глубине прелестного залива, окаймленного отовсюду высокими горами. В бытность мою там следователем, мне приходилось всего чаще заниматься там рассмотрением дел, касающихся вендетты. В числе таких дел там есть великолепные, свирепые, геройские, в высшей степени драматические. Мы находим там прекраснейшие образцы мщения, какие только можно себе вообразить, примеры вековой ненависти, лишь на время затихающей, но никогда не угасающей, отвратительные хитрости, убийства, переходящие в настоящую резню, но на которые смотрят там как на похвальные поступки. В течение двух лет с тех пор, как я приехал туда, я только и слышал, что ‘о цене крови’ этом страшном корсиканском предрассудке, который заставляет корсиканцев мстить за оскорбление, не только оскорбившему, но и потомству его и всем, кто ему близок. И я видел, как резали из вендетты детей, стариков, близких родственников, и голова у меня была полна всеми этими ужасами.
Однажды я узнал, что какой-то англичанин нанял на несколько лет маленькую виллу в глубине залива и поселился в ней с слугой французом, которого взял к себе проездом в Марсель. Вскоре все стали толковать об этом странном постояльце, который жил совершенным букой, не выходя никуда кроме как на охоту и на рыбную ловлю. Он не говорил ни с кем, никогда не ездил в город, и каждое утро упражнялся часа два в стрельбе в цель из пистолета и карабина.
О нем начали сочинять целые легенды. Иные говорили, что это знатный человек, покинувший отечество из политических причин, другие — что он скрывается, потому что совершил страшное преступление. Некоторые описывали даже подробности этого преступления, поистине ужасные.
В качестве следственного судьи, я хотел было поразведать что-нибудь о нем, но не мог узнать ничего, кроме того, что его зовут сэр Джон Роувель, под этим именем, по крайней мере, он был известен в краю. Я оставил мои розыски, хотя и продолжал зорко следить за ним, но не замечал ничего подозрительного. Но так как дурные слухи на его счет все росли, то я решился сам с ним познакомиться и начал каждый день охотиться по близости его дома. Но случая к знакомству долго не представлялось. Наконец я застрелил куропатку возле самого его дома, а так как он в это время вышел из ворот, то я подошел к нему, извинился, что беспокою его, стреляя так близко от его жилища, и предложил ему в подарок застреленную дичь, он принял подарок и вежливо поблагодарил меня. С тех пор мы стали разговаривать, и к концу месяца я уже раз шесть имел случай с ним беседовать. Это был рослый джентльмен, широкоплечий, по-видимому, сильный, как геркулес, с рыжими волосами и рыжей бородой. Обхождение его было вежливое, тон тихий, спокойный. Натянутости, столь свойственной англичанам, в нем вовсе не было.
Однажды вечером, проходя мимо его виллы я увидел, что он сидит верхом на стуле у себя в саду. Я раскланялся ему, а он предложил мне зайти к нему выпить пива. Я, конечно, с радостью согласился. Он принял меня со всею утонченною вежливостью, какою отличаются его соотечественники, отозвался с большою похвалою о Франции и Корсике и уверил меня, что эта страна и этот берег ему очень нравятся.
Я предложил ему осторожно и под видом, будто принимаю в нем большое участие, несколько вопросов на счет его жизни. Он отвечал мне без всякого стеснения, рассказывал, что много путешествовал, был в Африке, в Индии, в Америке, и в заключение прибавил:
— Со мной было много приключений, oh yes!
Затем разговор зашел об охоте. Он сообщил мне самые подробные сведения о том, как охотятся за гиппопотамом, за тигром, за слоном, даже за гориллой.
— Это страшные животные, — заметил я.
— О, нет! — отвечал он, улыбаясь. — Самое страшное животное — человек. А я ведь и за человеком поохотился-таки, да! — прибавил он, рассмеявшись тем самым смехом, каким смеются толстые англичане, довольные своей судьбой.
Потом он начал рассказывать, что у него много хорошего оружия, и предложил мне пойти посмотреть его. Мы вошли в комнату, обитую черной материей, вышитой золотом. Большие цветы, разбросанные по черному полю, сверкали, как огонь.
— Это — японское сукно, — пояснил он мне.
Посреди одной широкой панели я увидел нечто, обратившее на себя мое особенное внимание. На большом четырехугольном куске красного бархата виднелось что-то черное. Я подошел поближе, это была рука — человеческая рука, не рука скелета, белая и чистая, а черная, иссохшая с красными ногтями, обнаженными мускулами и следами запекшейся крови на кости, перерубленной повыше кисти как будто топором. Тяжелая железная цепь была вбита с одного конца в руку, охватывая ее, а с другого конца прикреплена была к стене тяжелыми железными кольцами, которые, пожалуй, годились бы на то, чтобы приковать слона.
— Что это? — спросил я.
— Это мой лучший враг, — спокойно отвечал мне англичанин своим ломаным французским, языком. — Он из Америки. Рука отрублена саблей, ободрана острым камнем и сушилась на солнце целую неделю. Aoh — славно!
Я дотронулся до этого человеческого останка, который, должно быть, принадлежал исполину. На пальцах, необыкновенно длинных, местами осталась кожа. Страшно было смотреть на эту ободранную руку: она невольно заставляла думать, что тут совершено какое-то зверское мщение.
— Этот человек был, вероятно, очень силен, — заметил я.
— Aoh yes, — отвечал англичанин кратко, — но я сильнее его. Я наложил эту цепь, чтоб его держать.
— Да зачем же вам теперь эта цепь? — спросил я.—Ведь рука не убежит.
— Без цепи нельзя было, — серьезно отвечал сэр Джон. — Она все хотела убежать.
Я быстро взглянул ему в лицо, подумав про себя:
‘Что он — сумасшедший, или это глупая шутка’.
Но лицо его ничего мне не объяснило: оно выражало лишь невозмутимое спокойствие и приветливость. Я переменил разговор и начал рассматривать оружие. Но все-таки я заметил, что на стульях лежат в разных углах комнаты три заряженных револьвера. Можно было думать будто этот человек живет в постоянном страхе, что на него нападут.
После того я еще несколько раз был у него, потом перестал бывать. К его присутствию все привыкли и толки о нем прекратились.
Прошел год. Однажды утром, в конце ноября, слуга мой разбудил меня и сообщил мне, что сэр Джон Роуэль убит ночью.
Полчаса спустя, я уже был в доме англичанина вместе с полицейским комиссаром и с жандармским капитаном. Слуга сэра Джона сидел у ворот и плакал, перепуганный, растерянный. Я сначала заподозрил было его, но впоследствии выяснилось, что он тут не при чем.
Сколько ни искали виноватого, так и не нашли.
Войдя в японский зал сэра Джона, я увидал тело его распростертым на полу посреди комнаты. Жилет его был разодран в клочки, рукав от сюртука оторван. Все показывало, что между ним и его убийцей была страшная борьба.
Смерть произошла от задушения. На лице покойного, черном, распухшем, как будто застыло выражение неописанного ужаса, в его крепко стиснутых зубах было захвачено что-то твердое. Шея была вся залита кровью и на ней виднелось пять ран, сделанных словно железными гвоздями.
Полицейский врач, за которым также послали, долго рассматривал эти ранки и наконец, сказал:
— Право, можно подумать, что его задушил скелет.
Мороз пробежал у меня по коже. Я бросил беглый взгляд на стену, туда, где я видел когда-то ужасную, ободранную руку. Ее уже там не было: цепь висела одним концом вниз.
Я наклонился к убитому и стал рассматривать, что он держит в зубах. Оказалось, что это был палец от исчезнувшей руки, перегрызенный зубами на втором суставе.
Осмотр тела и дома ничего не объяснил. Двери, окна, мебель, все было в порядке. В доме были две сторожевые собаки, спрошенные соседи показали, что ни одна не лаяла ночью.
Слуга на допросе показал, что барин его за последний месяц был постоянно очень взволнован. Он получал много писем и, прочитав их, тотчас бросал в огонь. По временам на него находили припадки гнева, близкого к безумию, тогда он с яростью схватывал хлыст и начинал бить иссохшую руку. Она висела на стене еще вечером накануне убийства и исчезла только в ночь. На вопрос, в котором часу ложился спать сэр Джон, слуга отвечал, что он всегда ложился очень поздно и постоянно запирался на ключ. Возле постели его всегда лежал заряженный пистолет. Ночью он часто начинал громко разговаривать, как будто бранился с кем-то. Но в эту ночь все было тихо, слуга не слыхал никакого шума, и только утром, войдя в зал, чтобы по обыкновению открыть окна, увидал барина лежащим на полу. На вопрос: не подозревает ли он кого, он отвечал, что решительно не знает на кого подумать.
Я сообщил комиссару и прочим властям, что мне было известно об убитом. Наряжено было самое тщательное следствие, разослали агентов во все концы острова, но ничего не открыли.
Три месяца спустя мне приснился однажды ночью ужасный сон. Мне казалось, что страшная рука бегает по занавескам у моей кровати, как паук или как скорпион. Три раза я просыпался и, три раза заснув, опять видел то же самое, рука так и бегала у меня по комнате, то по стенам, то по полу, то по мебели, перебирая пальцами как лапами.
На другой день утром ее принесли ко мне на квартиру. На вопрос: откуда она, мне отвечали, что ее нашли на кладбище, на могиле сэра Джона Роуеля.
Я забыл сказать, что его похоронили на местном кладбище, так как не могли отыскать его родных. Одного из пальцев на руке не хватало, именно указательного.
Вот что я имел рассказать вам, господа. Больше я ничего не знаю.
Дамы, слушая этот рассказ, бледнели и дрожали. Когда судья кончил, одна из них вскричала:
— Да ведь это не развязка и не объяснение. Мы всю ночь не уснем, если вы нам не скажете по крайней мере, вашего мнения насчет того, в чем тут было дело.
Судья строго улыбнулся.
— Если я скажу вам мое мнение, mesdames, — отвечал он, — я испорчу вам все и лишу вас возможности видеть ночью восхитительно страшные сны. Я думаю, просто-напросто, что владелец отрубленной руки был жив, и что он пришел отнять ее у сэра Джона своею уцелевшею рукою. Интересно было бы только знать, как он взялся за это, потому что действительно штука его была очень ловко сыграна.
— Нет, это вряд ли можно допустить, — проговорила одна из дам с недовольным видом.
— Ну вот, я знал, что мое объяснение вам не понравится, — отвечал судья, улыбаясь.
Источник текста: журнал ‘Вестник моды’, 1915, No 3. С. 26—30.