ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
Изданіе второе
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложеніе къ журналу ‘Нива’ за 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.
Лтнія вакаціи уже кончились и въ училищахъ начинались занятія. Въ широкихъ коридорахъ большой иностранной школы въ Петербург, пользующейся правами гимназіи, сновали ученики. Это были, по большей части, дюжіе, блокурые, румяные нмцы, дти ремесленниковъ, булочниковъ, каретниковъ, сапожниковъ. И здсь, и въ классныхъ комнатахъ стоялъ невообразимый шумъ, точно среди роившихся пчелъ. Отвыкнувшіе въ каникулярное время отъ школьной дисциплины мальчуганы оживленно болтали, длились впечатлніями, пожимали другъ другу руки, радовались встрч со школьными друзьями. Все жило полною дтскою жизнью. Особенно шумно было въ пятомъ, по гимназическому счету, класс, такъ какъ этотъ классъ былъ переполненъ, боле чмъ другіе классы, учениками. День стоять чудесный, жаркій, и окна въ комнат были открыты настежь, благо занятія еще не начинались. Ученики, разбившись на группы, сидли на школьныхъ столахъ, толпились около каедры, взобрались на подоконники. Все это были подростки лтъ пятнадцати и даже четырнадцати, большинство изъ нихъ смотрло очень моложавыми и совершенно дтьми. Минуты за дв до начала класса кто-то изъ нихъ вскрикнулъ:
— Смотрите, смотрите, какой рысакъ!
Нкоторые изъ любопытныхъ высунули головы въ окно и увидали дйствительно превосходнаго вороного рысака, запряженнаго въ эгоистку и остановившагося у школьнаго подъзда. Изъ экипажа выскочилъ большого роста молодой человкъ въ котелк на голов, въ щегольскомъ свтлосромъ пальто, съ портфелемъ подъ мышкой.
— Кто это?— спросилъ одинъ изъ школьниковъ, обращаясь къ товарищамъ.
— Чиновникъ!— сказалъ въ отвтъ кто-то изъ группы школяровъ.
Начались предположенія. Ученикъ старшаго или предпослдняго классовъ? Такого тамъ, кажется, нтъ? Ученики младшихъ классовъ знали наперечетъ всхъ учениковъ двухъ старшихъ классовъ. Ужъ не новый ли учитель какой-нибудь? Нтъ, онъ слишкомъ молодъ для роли учителя. Да и какіе же учителя здятъ на рысакахъ! Вопросъ такъ и остался вопросомъ, тмъ боле, что и ршать его было некогда. Позади школьниковъ раздался голосъ учителя географіи и исторіи Морица Фалькмана:
— По мстамъ!
Вс, какъ градъ, разсыпались отъ оконъ, отъ каедры къ своимъ мстамъ и тутъ же замтили, что учитель вошелъ въ классъ не одинъ: съ нимъ вмст вошелъ тотъ молодой человкъ, который пріхалъ сейчасъ на кровномъ рысак. Молодой человкъ былъ высокъ ростомъ, подстриженъ подъ гребенку, одтъ безукоризненно, какъ не былъ одтъ никто въ класс.
— Вы, Ртищевъ, можете помститься гд угодно: покуда опредленныхъ мстъ нтъ еще ни у кого въ класс,— вжливо сказалъ ему учитель, пропуская его немного впередъ.
Отъ школьниковъ не ускользнула эта вжливость и слово ‘вы’, котораго удостаивались ученики только въ двухъ старшихъ классахъ, гд имъ не только говорили ‘вы’ вмсто ‘ты’, но и позволяли отвчать уроки сидя и выходить изъ класса безъ спросу, не поднимая въ вид просьбы правой руки съ приподнятыми среднимъ и указательнымъ пальцами. Эта вжливость, особенно со стороны учителя исторіи и географіи, была дломъ совершенно необычайнымъ.
Урокъ начался молитвою на нмецкомъ язык, которую читалъ маленькій ростомъ и заплывшій жиромъ старикъ Фалькманъ, сложивъ набожно руки и лицемрно поднявъ къ потолку свои сощуренные и злые черные глаза. Окончивъ молитву, онъ помстился на каедр, положилъ передъ собой журналъ, поправилъ на носу большіе очки въ золотой оправ, черезъ которые зорко глядли его вчно блествшіе глаза, какъ бы отыскивая виновнаго.
— Ну, все лтомъ перезабыли?— съ пренебреженіемъ спросилъ онъ учениковъ и, не дожидаясь отвта, съ злой насмшливостью обратился поименно къ нкоторымъ изъ нихъ.— Ты, Шмидтъ, хотя на переэкзаменовк и прошелъ, а все-таки ничего, вроятно, не знаешь. Мн еще придется добраться до тебя. Ты, Марковъ, конечно, и не, думалъ подучиться по-нмецки за лто и кончишь тмъ, что вылетишь изъ школы, не дотянувъ даже до послдняго класса. И зачмъ было идти въ нмецкую школу? Отнимаешь только время у тхъ, кто долженъ биться съ тобою.,
Онъ приподнялъ презрительно широкія плечи, хотя он и безъ того были высоки и его большая, совершенно лысая голова утопала въ нихъ, точно у него вовсе не было шеи.
— Ну, повторимъ сначала старое,— сказалъ бни и началъ спрашивать учениковъ то, что они знали или, по крайней мр, должны были знать изъ географіи.
Ученики дйствительно забыли многое за лто. Фалькманъ начиналъ сердиться, все боле и боле проявляя нескрываемое презрніе къ лнтяямъ и безцеремонно надляя ихъ эпитетами ‘праздношатаевъ’, ‘негодяевъ’ и ‘ословъ’. Не получая отъ того или другого школьника желаннаго отвта, онъ обращался нсколько разъ съ одной и той же фразой къ новому ученику, сидвшему на послдней скамь:
— Ртищевъ, подскажите ему.
Ртищевъ приподнимался съ мста и подсказывалъ. Что-то отрывистое, угловатое и рзкое было въ его манер вставать, хотя онъ поднимался не сразу, а какъ бы нехотя, точно стсняясь необходимостью вставать для отвта какому-то Фалькману. Отвчалъ онъ спокойно, съ достоинствомъ, не такъ, какъ отвчаютъ уроки все знающіе ученики, выскочки, а какъ говорятъ взрослые въ гостиной. Ни одинъ изъ его отвтовъ не. былъ ошибочнымъ, вс они были подробне, чмъ объясненія учебника. Его нмецкій выговоръ былъ безукоризненъ….
Раза два Фалькманъ, выслушавъ его отвты, спросилъ его:
— Вы вдь тамъ бывали? Вы вдь видли это?
Ртищевъ коротко и спокойно отвтилъ:
— Да, былъ! да, видлъ!
Какой-то изъ школьниковъ замтилъ своему сосду:
— Жениться бы ему, а не въ нашъ классъ лзть, если все знаетъ!
Сосдъ разсмялся. Фалькманъ сощурилъ свои злые глазки при вид шушукающихся и смющихся мальчугановъ и спросилъ….
— Что тамъ случилось?
Оба школьника сразу притихли. Учитель сдлалъ какую-то отмтку въ своемъ собственномъ записномъ журнал противъ ихъ фамилій. Они многозначительно переглянулись между собою, зная смыслъ этихъ отмтокъ.
— Изъ-за этого стриженаго чорта баллъ сбавитъ въ поведеніи потомъ,— проворчалъ одинъ изъ нихъ.
Классъ географіи тянулся скучно и вяло. Ни ученики, ни учитель еще не вошли въ обычную колею. Тмъ не мене изъ этого класса школьники вынесли одно новое ощущеніе: они почувствовали ту безпричинную враждебность къ неизвстному имъ новому товарищу, которая, какъ и благорасположеніе, нердко какъ-то сразу вызывается тми или другими личностями. Едва раздался звонокъ, возвщавшій окончаніе урока, какъ вс въ класс заговорили о Ртищев. Съ чего онъ прилзъ въ школу, если онъ все знаетъ? Ему и лтъ-то должно быть много? Кто-то сообразилъ даже, что ему двадцать лтъ. И что у него за фамилія: Ртищевъ! Это отъ ртища происходитъ, отъ grossee Maul. Наушничать, видно, и ругаться любитъ. А какъ одтъ, точно на балъ собрался. На рысакахъ здитъ. Фалькманъ лебезитъ передъ нимъ, даромъ что это ‘русская свинья’, какъ называлъ Фалькманъ всхъ русскихъ. Врно, богачъ.
— Эко диво!— воскликнулъ пренебрежительно Марковъ, высокій и дюжій подростокъ съ круглымъ курносымъ лицомъ.— У моего отца въ одномъ Петербург двадцать чайныхъ магазиновъ! Мы на сотни тысячъ обороты въ годъ длаемъ! Невидаль тоже богатство. Плевать мн на это!
— А вотъ какъ вздуютъ его когда-нибудь, такъ и узнаетъ, что значитъ носъ задирать,— сообразилъ Шмидтъ, маленькій нмчикъ съ весноватымъ личикомъ и вихрастыми бловатыми волосами.
— Ахъ, ты, моська,— засмялись товарищи.— Онъ тебя ладонью раздавитъ. Видлъ, какія лапы? Ручищи вотъ какія!
Говорившій показалъ, какія руки у Ртищева — чуть не въ аршинъ.
Ртищева, между тмъ, не было въ класс: онъ вышелъ вмст съ Фалькманомъ, держа за уголъ свой портфель изъ мягкаго темно-зеленаго шагреня съ красивымъ серебрянымъ замкомъ, съ такимъ же вензелемъ и дворянской короной. Въ классъ онъ вернулся съ другимъ учителемъ и слъ на то же мсто, гд сидлъ передъ тмъ. Едва онъ усплъ ссть, какъ почувствовалъ, что скамья сыра, онъ приподнялся, увидалъ, что онъ слъ на разлитыя чернила, и молча перемстился немного дальше. Школьники, искоса смотрвшіе на него, видимо, ожидавшіе, что онъ начнетъ жаловаться или браниться, замтили только то, что по его лицу скользнули брезгливая гримаса и онъ слегка передернулъ плечами. По окончаніи урока, онъ опять вышелъ изъ класса, не сказавъ никому ни слова. Вернувшись въ классъ на третій урокъ, онъ, прежде чмъ ссть, осмотрлъ скамью и столъ, очевидно опасаясь новой продлки школяровъ. Во время ‘перемнъ’, то-есть въ свободныя минуты между уроками, школьники успли подмтить, что Ртищевъ говорилъ и ходилъ съ учителями. Держался онъ съ ними фамильярно, немного свысока, не улыбаясь, съ серьезнымъ лицомъ. Это многихъ заинтересовало: не будетъ ли онъ ‘фискаломъ’?
На слдующій день кто-то разузналъ черезъ одного изъ двухъ сыновей Фалькмана, бывшихъ уже въ старшемъ класс, что отецъ Ртищева очень важный сановникъ, что мать его урожденная княжна Шадурская-Храповицкая, что они очень богаты, что ему семнадцать лтъ, а можетъ-быть, даже и больше, что его учили дома вс главные учителя ихъ школы и что родители могли бы отдать его и въ лицей, и въ училище правовднія, и въ пажескій корпусъ, но почему-то предпочли всмъ этимъ привилегированнымъ заведеніямъ простое нмецкое училище. Вс эти свднія объ ‘аристократ’, какимъ казался Ртищевъ всмъ этимъ дтямъ ремесленниковъ и разночинцевъ, манера Ртищева держать себя въ сторон отъ всхъ, особенное вниманіе къ нему учителей, прізды его въ школу и отъзды его изъ школы на рысак возбудили мелкую зависть, мелкую злобу среди его товарищей и у всхъ было одно желаніе — ‘встравить аристократа’. Продлки съ нимъ были мелочны, досадливы, надодливы, но онъ, видимо, обладалъ замчательнымъ терпніемъ. Тмъ не мене и это терпніе могло, какъ оказалось, лопнуть и весь классъ убдился, что Ртищевъ способенъ въ минуты горячности на такія выходки, которыя походили на бшенство, на безуміе. Вывести его изъ терпнія суждено было одному изъ школяровъ, итальянцу Романо. Это былъ маленькій ростомъ, отъявленный шалунъ-весельчакъ и нестерпимый забіяка, любимый всмъ классомъ за веселость и въ то же время надодавшій всмъ своимъ задоромъ. Одинъ изъ самыхъ серьезныхъ и степенныхъ школьниковъ, нкто Петръ Ждановъ, бывшій въ класс представителемъ сдержанности и уже не дтскихъ стремленій, прозвалъ Романо ‘Жучкой’, потому что Романа напоминалъ ему его комнатную собачонку ‘Жучку’, вчно прыгавшую и катавшуюся кубаремъ, на потху всмъ и въ то же время постоянно лаявшую на всхъ. Ее тоже вс и любили, и признавали ея надодливость. Этотъ-то Романо или Ромашка, какъ его звали въ класс, добился до того, что довелъ Ртищсва ‘до благо каленія’, какъ выражался потомъ самъ Ртищевъ. Шутки, остроты, мелкая надодливость Ромашки не давали покоя Ртищеву. Хуже всего было то, что, благодаря Ромашк, Ртищевъ нердко попадалъ, въ смшное или комическое положеніе, а его, повидимому, ничто не пугало такъ, какъ возможность показаться смшнымъ. Наконецъ, однажды, входя въ классъ, Ртищевъ почувствовалъ, что ему въ лицо влпился мокрый комокъ бумаги съ прившеннымъ къ нему чортикомъ, вырзаннымъ изъ бумаги.. Ртищевъ уловилъ движеніе руки Ромашки и понялъ, что комокъ брошенъ имъ. Онъ вынулъ изъ кармана батистовый платокъ, брезгливо отеръ лицо и неспшно направился къ Ромашк. Онъ подошелъ къ забіяк, спокойно и холодно смотря на его маленькую фигурку, и далъ ему пощечину. Ромашка отшатнулся къ стн и, ошеломленный сильнымъ ударомъ, только крикнулъ:
— Какъ ты смешь!
Ртищевъ съ тмъ же невозмутимымъ видомъ ударилъ егопо другой щек.
— Ты это что… что вздумалъ?— закричалъ растерявшійся Ромашка, у котораго брызнули слезы изъ глазъ.— Я тебя…
Ртищевъ продолжалъ молчать и еще разъ далъ пощечину Ромашк, лицо котораго было красно и покрылось потомъ. Ртищевъ былъ поистин страшенъ. На его лбу налилась кровью жила отъ переносья въ волосамъ, не только его щеки, но и губы совершенно побагровли, тмъ не мене, выраженіе лица было холодно, сдержанно. Двое школьниковъ бросились къ нему, чтобы защищать растерявшагося Ромашку, но Ртищевъ сильной рукой отстранилъ ихъ и еще разъ ударилъ Ромашку по лицу, глухо спросивъ:
— Довольно?
Въ эту минуту вбжалъ широкими шагами въ классъ Витеніусъ, долговязый учитель греческаго языка, и, задыхаясь, крикнулъ:
— Nein, das ist sebon boshaft, das ist schon boshaft!
Онъ сквозь стеклянную дверь видлъ всю эту сцену и, наконецъ, додумался до того, что надо прекратить эту исторію. Ртищевъ невозмутимо отошелъ отъ Ромашки, совсмъ потерявшаго способность что-нибудь понимать и-безсильно прислонившагося къ стн.
— Не станешь больше шутить?— коротко проговорилъ Ртищевъ.
Всъ школьники странно притихли, какъ-то чутьемъ понявъ, что это была не обыкновенная школьная драка, что они присутствовали при сцен, которая могла бы кончиться убійствомъ. Ртищевъ, очевидно, не остановился бы передъ чмъ въ случа сопротивленія Ромашки. Нсколько дней посл этого школьники не видали Ртищева и слышали, что онх сидитъ въ карцер. Но когда онъ явился въ классъ, надъ нимъ никто не подшучивалъ и вс смотрли на него съ нкоторымъ подобострастіемъ. Сила во всхъ своихъ появленіяхъ покоряетъ людей. И здсь получилось то же самое. Мало-по-малу, Ртщева не только перестали ‘травитъ’, но передъ нимъ стали даже лебезить: одни знали, по онъ можетъ защитить отъ чужихъ кулаковъ, другіе разсчитывали, что онъ можетъ быть заступникомъ предъ учителями, третьи ужъ очень сильно желали, чтобы онъ ихъ подвезъ на своемъ рысак. Разъ весь классъ не приготовилъ урока пугавшему всхъ Фалькману и одинъ изъ школьниковъ, пошушукавшись съ другими товарищами, обратился къ Ртищеву:
— Ртищевъ, откажись за весь классъ отвчать урокъ!
Ртищевъ пожалъ плечами и сказалъ:
— Я приготовилъ урокъ.
И неторопливо прибавилъ:
— Но если онъ спросить я меня, то, конечно, и я не стану отвчать, если вс не желаютъ отвчать.
Онъ такъ и сдлалъ и спасъ весь классъ отъ нулей. Это еще боле подняло его во мнніи товарищей.
На третій мсяцъ посл его поступленія въ школу, вс школьники уже знали нкоторыя подробности о его характер, о его семь, хотя онъ отличался замчательною способностью ни слова не говорить съ товарищами ни о себ самомъ, ни о своихъ родныхъ. Добытыя со стороны свднія о немъ и его родн, правда, были отрывочны.
Ртищевъ не былъ красивымъ юношей въ смысл правильности чертъ лица или женственной нжности. Не въ мру рзкія скулы, довольно большія, сильно оттопыренныя уши и широкій ротъ длали его лицо скоре некрасивымъ, чмъ привлекательнымъ. Не придавало этому лицу особенной красоты и то, что онъ всегда стригъ свои густые, очень темные волосы подъ гребенку, такъ что его голова казалась покрытою настоящимъ бобровымъ мхомъ. Выкупали все его умные, нсколько холодные темно-каріе глаза и удивительная свжесть цвта лица, всегда сильно загорлаго, съ густымъ румянцемъ на щекахъ. Высокій, широкій въ кости, мускулистый, съ очень крупными, немного красными руками и съ большими ногами, онъ весь дышалъ здоровьемъ. Эта природная мощь и это природное здоровье могли быть причиною его сдержанности и хладнокровія, такъ какъ очень сильные люди нердко являются инстинктивно сдержанными и хладнокровными, и въ то же время эти же мощь и здоровье были причиною того, что дома его считали нужнымъ дрессировать съ дтства. Кто былъ по рожденію его отецъ — объ этомъ никогда не говорили въ его семь, какъ о чемъ-то постыдномъ и скверномъ, но зато его мать всегда повторяла: ‘людямъ нашего круга, нашего положенія въ Обществ нельзя жить, какъ мщанамъ’. Съ первыхъ же лтъ посл его рожденія его мать начала ужасаться при вид своего сына: большія руки и ноги, широкіе уши и ротъ, мужицкія плечи и грудь, все это оскорбляло ее, какъ напоминаніе о чемъ-то, что слдовало затушевать, истребить, забыть. Передлывать созданное природой нельзя и потому нужно было прибгнуть къ дрессировк, заставить этотъ широкій ротъ поменьше расширяться улыбками, принудить эти большія руки выгибаться граціозно, научить эти крупныя ноги ловко расшаркиваться и прикрывать эти оттопыренныя уши цлой массой темныхъ вьющихся кудрей. Во всемъ этомъ, при помощи нсколькихъ боннъ, гувернантокъ и гувернеровъ, она успла, ей удалось вполн выдрессировать мальчика въ сдержаннаго, спокойнаго и ловкаго юношу, и только темные локоны были срзаны сыномъ, несмотря на вс протесты матери, когда ему пошелъ восемнадцатый годъ и когда онъ поступилъ въ школу. Онъ поступилъ въ школу въ тотъ классъ, гд вс остальные ученики были моложе его кто на два, кто почти на три года. Это не мало удивляло школьниковъ, такъ какъ онъ — это они увидали сразу — зналъ, повидимому, гораздо больше ихъ. Не говоря уже о томъ, что онъ усплъ изъздить почти всю Европу, школьники съ удивленіемъ узнали, что онъ одинаково хорошо знаетъ нмецкій, англійскій и французскій языки, прочиталъ массу неизвстныхъ имъ даже по заглавіямъ книгъ, хорошо знакомъ съ исторіей, но на первыхъ же урокахъ они увидали, что математика у него хромаетъ, что греческая и латинская грамматика очень мало знакомы ему, хотя онъ и могъ свободно говоритъ о Тацит и Тит Ливіи, объ Илліад и Одиссе, прочитавъ ихъ въ сокращеніи по-французски, даже когда дло дошло до исторіи, то оказалось, что онъ знаетъ цлую массу событій и анекдотовъ изъ исторіи, но не знаетъ почти вовсе хронологіи, однимъ словомъ, онъ въ предшествовавшіе годы много начитался, наслушался, насмотрлся, но не выучился. Явившись въ школу, онъ сразу сталъ особнякомъ, не длая никакихъ попытокъ въ сближенію съ товарищами, держась взрослымъ, поражая всхъ какою-то непривычною для школьниковъ сдержанною вжливостью. Ему тотчасъ же дали кличку ‘жениха’, и это шутливое прозвище оскорбило его до глубины души и раскрыло между нимъ и школьниками цлую пропасть. Они, тсно сплотившіеся между собою въ школьные годы подростки, не стремились подать ему руку, даже не сознавая, что это нужно сдлать, а онъ, вслдствіе своей сдержанности, вслдствіе своего возраста и, можетъ-быть, вслдствіе того, что онъ былъ сыномъ виднаго чиновнаго лица, а остальные ученики, по большей части, были сыновьями ‘разночинцевъ’, не шелъ къ нимъ навстрчу, чуждаясь и ихъ дтскихъ шалостей, и ихъ дтскихъ бесдъ. Если бы пятнадцатилтніе подростки могли быть тонкими наблюдателями, то они, несмотря на всю сдержанность Ртищева, не разъ могли бы угадать изъ тхъ или другихъ вырывавшихся у него фразъ, что ему жилось далеко не такъ хорошо, какъ можно было предполагать, судя по вншности. Нсколько неосторожныхъ фразъ, сказанныхъ въ минуту случайной вспышки, были очень характерны.
Въ юности вс мы воображаемые путешественники. Одни совершаютъ кругосвтныя плаванія съ Дюмонъ-Дюрвилемъ, другіе живутъ цлые годы на необитаемомъ остров съ Робинсономъ Крузоэ и Пятницей, третьи странствуютъ подъ водой и на лун съ Жюлемъ Верномъ, четвертые носятся по преріямъ среди дикарей съ Густавомъ Эмаромъ. И чмъ однообразне жизнь, чмъ печальне окружающая насъ обстановка, тмъ дальше уносятъ насъ юношескія грезы и непремнно наталкиваютъ на цлый рядъ приключеній съ краснокожими и чернокожими, на безбрежныхъ океанахъ, среди безводныхъ пустынь, въ области никогда не тающихъ льдовъ и въ непроходимыхъ двственныхъ лсахъ. Посл страшныхъ усилій и борьбы мы являемся побдителями и, въ конц концовъ, открываемъ необитаемые острова, пріобртаемъ славу Колумбовъ. Чмъ страшне все это, тмъ занимательне. Все это пережили и мы, въ свое время, все это переживаютъ и теперь т, кому шестнадцать-семнадцать лтъ и кого товарищи еще по успли убдить въ томъ, что самое веселое путешествіе — это путешествіе по разнымъ притонамъ пьянства и разгула, гд безусые юнцы напускаютъ на себя видъ продувныхъ гулякъ, а разрушающіяся женщины съ накрашенными лицами играютъ роль рзвящимся двочекъ. Въ кругу сверстниковъ и товарищей Ртищева по школ, по счастливой случайности или потому, что тогда было еще иное время, чмъ теперь, о путешествіяхъ послдняго сорта никто даже и не подозрвалъ, путешествовать же съ Дюмонъ-Дюрвилемъ и Робинсономъ любили вс, и одинъ изъ школьниковъ, вчно тоскливый и грустный сирота, тощій и косоглазый племянникъ Витеніуса, сухого и тупого старика-учителя греческаго языка, даже не могъ дождаться окончанія курса въ школ для осуществленія своихъ завтныхъ мечтаній. Съ первыхъ же дней августа, когда начались классы, онъ затосковалъ сильно посл боле или мене свободной жизни въ родной Финляндіи. Эта тоска росла въ немъ съ каждымъ днемъ и, къ несчастію, возбуждала въ товарищахъ чаще смхъ, чмъ участіе, такъ какъ Витеніусъ былъ изъ числа ‘смшныхъ людей’: поджарый, сутоловатый, съ непомрно длиннымъ носомъ, съ косыми глазами. Наконецъ, онъ не выдержалъ — пустился въ одинъ прекрасный день осенью въ Америку черезъ Финляндію, откуда его и привезли обратно въ школу, на расправу къ дяд. Разумется, вс много смялись надъ этой выходкой наивнаго простяка, хотя многіе изъ его товарищей сознавали въ душ, что и они не разъ мечтали о томъ, какъ хорошо было бы сдлать то же, то-есть пуститься въ далекое-далекое путешествіе, не имя паспорта въ карман и скопивъ на дорогу два-три рубля. Единственный человкъ, не смявшійся надъ бднымъ Витеніусомъ добродушнымъ смхомъ, а рзко обозвавшій его просто дуракомъ, былъ Ртищевъ.
— И что тебя дернуло сдлать эту глупость!— говорилъ онъ Витеніусу, презрительно пожимая плечами:— или ты думаешь, что тамъ, въ Америк, деревья растутъ не корнями внизъ и люди ходятъ не на двухъ ногахъ вверхъ головою? Я всю Европу изъздилъ съ матерью, которая, какъ и ты, только и вздыхаетъ: ‘Ахъ, Парижъ, ахъ, Ницца, ахъ, Неаполь!’ Ну, и возила она насъ и въ Парижъ, и въ Ниццу, и въ Неаполь, и только одно мы и вынесли изъ всхъ этихъ странствованій, что въ одномъ мст кормили скверно, въ другомъ мст ни одного слова мы не могли понять и насъ никто не понималъ, въ третье мсто мы пріхали такими разбитыми и усталыми отъ морской болзни, что даже видами не могли любоваться, и везд, везд чувствовали себя чужими, какими-то балаганными уродами, на которыхъ вс глазютъ, и нигд ни одной родной души…
— Да ты вдь, извстно, разочарованный!— замтилъ Марковъ, во что бы то ни стало стремившійся сблизиться съ Ртищевымъ.
— Вчно, какъ только ты откроешь ротъ, такъ сейчасъ или глупость, или пошлость отъ тебя услышишь,— отвтилъ грубо Ртищевъ и отошелъ отъ группы товарищей.
Въ обыкновенное время Марковъ первый бжалъ здороваться съ Ртищевымъ, во время рекреаціи старался гулять съ нимъ по коридору, пробовалъ называться къ нему въ гости и приглашалъ его къ себ, но какъ только Ртищевъ ‘обрзлъ’ его или вышучивалъ, такъ тотчасъ же Марковъ длался его врагомъ и старался возбудить противъ него классъ, называя его ‘гордецомъ’, ‘нахаломъ’, ‘женихомъ’, такъ какъ Ртищевъ всегда одвался безукоризненно. То же случилось и на другой день посл этой грубой выходки Ртищева.
Смотря въ окно, Марковъ увидалъ, какъ подкатилъ на своемъ ворономъ рысак къ школьному подъзду Ртищевъ.
— Женихъ, женихъ, господа, пріхалъ!— крикнулъ онъ.— Вотъ-то-рысакъ у него! Бахвалится имъ и передъ всми носъ задираетъ! Вздуть бы его хорошенько, тогда и пересталъ бы чваниться.
Въ класс посыпались остроты насчетъ нелюбимаго товарища, передъ которымъ многіе уже пресмыкались и унижались въ глаза. Это задло за живое Петра Жданова и онъ, обыкновенно молчаливый, сосредоточенный и озабоченный, невольно прервалъ шутки, громко сказавъ,
— Перестаньте! Судачите, точно бабы на рынк! Ртищевъ просто жалкій человкъ! Разв можно быть счастливымъ, когда никто не любитъ и вс только лгутъ передъ нимъ.
— А ты вотъ поди и бросься ему на шею, коли теб его такъ жаль!— язвительно подшутилъ Марковъ надъ Ждановынъ.— Можетъ, что и перепадетъ отъ него!
Ждановъ покачалъ головой, отвтивъ:
— На свой аршинъ всхъ мряешь. Я не думаю бросаться ему на шею, а все же онъ жалкій человкъ, потому что съ нимъ даже и сходиться нтъ охоты. Онъ точно деревянный идолъ.
Школьники даже и не замтили, что Ртищевъ уже былъ въ это время въ класс. По обыкновенію, онъ молча прошелъ на свое мсто и, минуя Жданова, съ какой-то непріятной усмшкой взглянулъ на него. Онъ былъ гораздо выше Жданова ростомъ и потому взглянулъ на него сверху внизъ, ‘точно на собачонку’, какъ невольно подумалось тогда Жданову. Ждановъ былъ страшно обидчивъ, какъ большинство бдныхъ и неказистыхъ дтей, стоящихъ случайно среди боле обезпеченныхъ и молодцоватыхъ сверстниковъ. Взглядъ, брошенный Ртищевымъ на него, разогналъ въ душ Жданова всю жалость къ нему, и на мсто ея явилось сознаніе, что это ‘надутый нахалъ’.
Почти годъ, сидя въ одномъ класс съ Ртищевымъ, Ждановъ не перекинулся съ нимъ ни однимъ словомъ, кром обычныхъ школьныхъ фразъ: ‘передай книгу!’ ‘гд млъ?’ и т. п. Мало того, Ртищевъ пробуждалъ въ Жданов даже какое-то враждебное чувство, и послдній очень сердился на товарищей, пробовавшихъ, правда, безплодно, сойтись съ богачомъ. Безъ Ртищева въ класс не было предлоговъ для проявленія холопскихъ инстинктовъ. Теперь эти холопскіе инстинкты всплыли наружу и показали дрянность нкоторыхъ дтскихъ душонокъ. Нкоторые изъ товарищей, между тмъ, стали услужливо передавать Жданову:
— А Ртищевъ о теб разспрашивалъ.
— Что ему обо мн разспрашивать?— сердито говорилъ Ждановъ и прибавлялъ:— Самое лучшее, если бы вы меня оставили въ поко и не толковали бы про меня съ этимъ наглецомъ.
Никогда до этого времени Ждановъ не придавалъ особеннаго значенія тому, что онъ незаконнорожденный, что онъ призртъ изъ милости чужими людьми, никогда не стыдился онъ своей бдности, никогда не завидовалъ чужому богатству, но слыша теперь, что Ртищевъ разспрашиваетъ о немъ, онъ краснлъ и чувствовалъ, что ему было досадно именно то, что этотъ богачъ знаетъ о его бдности.
Заговорилъ со Ждановымъ о постороннихъ предметахъ Ртищевъ первый. Жданову было тогда уже нсколько боле пятнадцати лтъ, и онъ началъ давать уроки среди разной окружавшей его въ дтств бдноты. Разъ, придя въ классъ, онъ спросилъ у товарищей:
— Не сохранилась ли у кого, господа, первоначальная ариметика?
— А ты снова зубрить ее хочешь?— спросилъ одинъ изъ школьниковъ.
— Нтъ, просили подготовить къ гимназіи мальчика, а у меня первоначальной ариметики нтъ,— отвтилъ Ждановъ.
— А купить-то не могутъ ему, что ли?
— Очень ужъ бдные люди,— отвтилъ Ждановъ.— Покупать нтъ средствъ.
— Вамъ чью ариметику нужно?— раздался вопросъ со второй скамейки.
Ждановъ обернулся и недружелюбно взглянулъ на говорившаго, такъ какъ это былъ Ртищевъ. Это былъ единственный человкъ во всемъ класс и даже во всей школ, говорившій Жданову ‘вы’, а не ‘ты’. Онъ теперь смотрлъ на Жданова прямо въ упоръ своими умными и насколько рзкими карими глазами.
— Все равно чью, лишь бы первоначальная была,— вскользь отвтилъ Ждановъ и, не дожидаясь его отвта, слъ на свое мсто.
Онъ поспшно заговорилъ съ товарищами, чувствуя, что Ртищевъ продолжаетъ смотрть на него. Лицо его горло, Богъ знаетъ отъ чего, и ему было досадно, что Ртищевъ заговорилъ съ нимъ, что онъ долженъ былъ отвтить на вопросъ Ртищева.
На слдующій день Ртищевъ пріхать утромъ въ школу, вошелъ въ классъ и подать Жданову учебникъ ариметики. Книга была разрзана, но очевидно не была въ употребленіи. Ждановъ весь вспыхнулъ и загорячился.
— Что это вы благодтельствовать хотите? Купили книгу и дарите?
Онъ готовъ былъ швырнуть эту книгу. Ртищевъ спокойно смотрлъ на него.
— Я не вамъ, а вашему ученику ее привезъ. Вы же говорили, что онъ бдный.
— Мало ли что! Онъ мой ученикъ…
Ноздри Ртищева чуть-чуть раздулись, лицо передернуло едва замтной судорогой, но онъ не измнилъ себ ни однимъ словомъ, ни однимъ движеніемъ.
— Разв вы взяли привилегію помогать ему и запрещать другимъ приносить ему пользу?— спокойно спросилъ онъ, прерывая Жданова на полуслов.
Ждановъ чувствовалъ въ эту минуту, что онъ является совершеннымъ ребенкомъ передъ этимъ вполн взрослымъ человкомъ, и растерялся.
— Личныя антипатіи не слдуетъ примшивать къ доброму длу,— сказалъ наставительно Ртищевъ.
‘Прописями говоритъ!’ — мелькнуло въ голов Жданова.
— Между нами, кажется, нтъ ни симпатій, ни антипатій,— вслухъ отвтилъ онъ съ гримасой.
— Для чего вы неправду говорите?— просто спросилъ Ртищевъ.— Меня это ни огорчитъ, ни утшитъ.
— Еще бы!— съ раздражительной насмшкой сказалъ Ждановъ:— Вы — вдь…
Ртищевъ посмотрлъ на Жданова такъ, что тотъ не кончилъ фразы. Ртищевъ, пожавъ плечами, прошелъ на свое мсто и сталъ читать. Жданова охватило не то бшенство, не то отчаяніе: онъ сознавалъ, что онъ струсилъ передъ его взглядомъ, что тотъ точно заставилъ его силою замолчать. А что если бы онъ, Ждановъ, окончилъ свою фразу? Ртищевъ наврное надавалъ бы ему пощечинъ, какъ когда-то надавалъ ихъ Ромашк. И Жданову вспомнилась ясно вся возмутительная сцена съ Ромашкой.
На слдующій день, пойдя въ классъ, Ртищевъ впервые протянулъ руку Жданову и крпко пожалъ его руку. По его лицу скользнула улыбка, милая, ласковая и чуть-чуть насмшливая улыбка взрослаго, любовно протягивающаго руку недавно капризничавшему ребенку.
— Ну, вы теперь не сердитесь больше на- меня?— спросилъ онъ.
— Я… я,— началъ въ смущеніи Ждановъ.
— Нтъ, вы ужъ не сердитесь!— сказалъ сердечно Ртищевъ.— Право, не за что. Мы же товарищи.
Съ этого дня началось ихъ сближеніе, медленное, постепенное, но тсное сближеніе, и тутъ только увидалъ ясно Ждановъ, насколько этотъ человкъ и старше, и развите, и умне всхъ остальныхъ одноклассниковъ. Оказалось, что онъ зналъ каждаго изъ нихъ, какъ свои пять пальцевъ, составилъ представленіе о ихъ характерахъ и образ жизни по ихъ отрывочнымъ фразамъ и разговорамъ, однихъ какъ будто полюбилъ, къ другимъ относился съ явной антипатіей, чаще всего съ брезгливостью, точно это были не люди, а мокрицы, тараканы, клопы. Боле другихъ заинтересовалъ его Ждансвъ. Чмъ? Тмъ, что Ждановъ сирота-бднякъ, тмъ, что онъ помогаетъ бднякамъ, давая уроки ихъ дтямъ, тмъ, что онъ ‘кипятокъ’ и въ то же время ‘Сердечкинъ’, тмъ, что онъ когда-то ‘пожаллъ’ его, Ртищева, а между тмъ не сдлался его ‘подлипалой’. Говоря все это Жданову, онъ былъ сдержанъ и спокоенъ, но вдругъ тонъ его перемнился и зазвучалъ брезгливостью, когда онъ, оборвавъ рчь о Жданов, о своихъ отношеніяхъ къ нему, замтилъ:
— Нкоторые вотъ изъ нашихъ товарищей все спрашивали меня, не по дорог ли имъ со мною возвращаться домой!
Ждановъ вопросительно взглянулъ на него.
— У меня вдь превосходная лошадь!— пояснилъ онъ и прибавилъ съ непріятной усмшкой:— отъ земли чуть видны, а ужъ подлецы! Далеко пойдутъ!
Нсколько минутъ Ртищевъ и Ждановъ молча ходили по коридору, оборвавъ разговоръ и погрузившись въ думы. Наконецъ, Ртищевъ спросилъ Жданова:
— Вы когда-нибудь завернете ко мн?
Ждановъ покраснлъ и отвтилъ неопредленно:
— Да, да… когда-нибудь…
Ему хотлось теперь сблизиться съ Ртищевымъ, такъ какъ онъ увидалъ теперь, что Ртищевъ во многихъ отношеніяхъ и лучше, и выше многихъ изъ школьниковъ, и въ то же время онъ давалъ себ слово никогда, никогда не переступать порога квартиры Ртищева.
‘Тоже заподозритъ, что хожу къ нему потому, что у него такая превосходная квартира, какъ превосходна его лошадь’,— подумалъ Ждановъ.
Онъ никакъ и не подозрвалъ тогда, что они именно потому и сойдутся, что оба они уже сильно поломаны — Ждановъ бдностью, Ртищевъ богатствомъ.
Жданова, посл послдняго его разговора съ Ртищевымъ и приглашенія послднимъ его въ гости, охватило непріятное чувство недовольства собою. Зачмъ онъ не сказалъ прямо Ртищеву, что онъ, Ждановъ, никогда не придетъ къ нему и не пригласитъ его къ себ? Разв можетъ онъ вести знакомство съ Ртищевымъ? Ихъ жизнь идетъ разными путями и сближаться имъ не для чего. Еще, пожалуй, прідетъ Ртищевъ къ нему и осметъ тхъ, кто для него, Жданова, дороже жизни. А матеріала для насмшекъ у нихъ въ семь найдется довольно. Въ сущности вс они, его домашніе, смшные люди, хоть сейчасъ цликомъ въ комедію вставляй. Недаромъ же ихъ вс считаютъ чудаками, поврежденными, чуть не юродивыми. Они такіе, и есть, хотя, смотря на ихъ жизнь, онъ, Ждановъ, часто чувствуетъ, что на его глаза навертываются слезы, и что онъ всегда готовъ возненавидть тхъ, кто смется надъ этими поврежденными людьми.
Ему вспомнились эти люди, вспомнилась ихъ исторія.
Онъ узналъ этихъ людей лтъ десять тому назадъ. Знакомство произошло при грустныхъ обстоятельствахъ. У него умерла пріемная мать, добрая, трудящаяся, загубленная нуждой женщина, призрвшая его, незаконнорожденнаго ребенка своей двоюродной сестры. Ее хоронили добрые знакомые, почти такіе же бдняки, какъ она. Эти люди были въ страшномъ переполох, когда она умерла: похоронить ее они еще могли съ грхомъ пополамъ, но поддержать оставленныхъ ею двухъ сиротокъ, пятилтняго взятаго ею съ мостовой мальчугана, и ея собственную дочь, годовую двочку, они не имли возможности. Когда покойницу зарывали въ землю, нсколько женщинъ начали плакать, а одна изъ нихъ стала громко причитать:
— На кого ты, касаточка моя, сиротъ горемычныхъ оставила, зачмъ не взяла ихъ съ собою, голубушка?
Это была старая нянька покойницы, няньчившая и ея сиротокъ. Въ это время на сосдней могил сидлъ какой-то господинъ, лтъ пятидесяти пяти, еще довольно бодрый и моложавый на видъ, съ добрымъ, но грустнымъ выраженіемъ лица. Его поразили эти причитанія, и онъ, прислушиваясь къ нимъ, не поднимаясь съ мста, позвалъ могильщика:
— Петръ!
Могильщикъ, рослый, рыжеволосый дтина, поспшно подошелъ къ нему.
— Кого это хоронятъ?
— Не знаю-съ, Макаръ Макаровичъ, бдную какую-то, чиновницу какую-то, двоихъ сиротокъ оставила…
— Вдова, врно, была?
— Да, вдовая. Мужъ ейный тутъ же похороненъ. Годъ тому назадъ, а то и меньше померъ.
— Сосди, значитъ, мои,— съ грустной усмшкой сказалъ Макаръ Макаровичъ и сунулъ, по обыкновенію, какую-то мелочь могильщику.
На кладбищ его вс знали, да и онъ зналъ всхъ здсь. Въ минуты тяжелаго настроенія, а этихъ минутъ у него было не мало, онъ уходилъ на кладбище и просиживалъ здсь цлые часы ‘на своей могил’, какъ онъ называлъ то мсто, гд были похоронены его отецъ и мать и гд были готовы склепы для него и его двоюродной сестры, завдывавшей его хозяйствомъ. Иногда онъ бродилъ по кладбищу ежедневно въ теченіе недли или двухъ, смотря на горькія сцены похоронъ, прочитывая эпитафіи, припоминая жизнь похороненныхъ здсь людей. Потомъ вдругъ переставалъ посщать кладбище, и это означало, что онъ переживаетъ хорошіе дни, на что-то снова надется, о комъ-то хлопочетъ, чмъ-то увлекается, какъ въ былые годы, когда онъ велъ дятельную жизнь учителя. Кладбищенскіе сторожа, дьячки, нищіе знали его. Когда онъ являлся сюда, вс привтствовали съ низкими поклонами Макара Макаровича. Онъ съ грустной улыбкой мысленно называлъ себя ‘кладбищенскимъ помщикомъ’. Когда онъ надолго исчезалъ съ кладбища, нкоторые изъ этого кладбищенскаго люда писали ему слезныя посланія: дьячокъ просилъ помощи на приданое дочери, могильщикъ приходилъ попросить у барина рублика два въ ‘деревню послать’, церковный сторожъ завертывалъ поздравить благодтеля съ праздникомъ и приносилъ черствую просфору, ‘вынутую за здравіе’ Макара Макаровича.
—А я завтра собирался къ вамъ,— говорилъ имъ иногда Макаръ Макаровичъ.
Сосдняя могила была уже зарыта и вс разошлись съ нея. Остались на ней только старая нянька да какая-то другая женщина съ двумя дтьми. Годовая двочка спала на рукахъ старухи-няньки, пяти или шестилтній мальчикъ съ безпечностью ребенка сталъ собирать цвты. Макаръ Макаровичъ задумчиво слдилъ за нимъ глазами и наконецъ поманилъ его къ себ. Ребенокъ немного нершительно пошелъ на зовъ. Это было худенькое созданьице съ прелестными голубыми глазами.
— Тебя какъ же зовутъ?— спросилъ Макаръ Макаровичъ, гладя его широкой рукою по шелковистымъ блокурымъ волосамъ.
— Петей,— отвтилъ мальчикъ.
— А сестру?
— Машей. Только она еще не понимаетъ и не говоритъ. Глупая.
— А кром сестры у тебя кто есть?
— Папа и мама. Они вотъ тутъ теперь. А съ нами няня. Вотъ она съ Машей сидитъ. Ее Аксиньей зовутъ.
— А еще кто есть? Ну, дядя, тетя?
Ребенокъ отрицательно покачалъ головой.
— Нтъ, больше никого нтъ.
Потомъ, вспомнивъ что-то, онъ пояснилъ:
— Жучка еще. Да Жучка собака, а не человкъ.
— Гд же вы живете?
— На Петербургской.
— Сосди и тамъ,— какъ бы про себя сказалъ Макаръ Макаровичъ и задумался.
Почему-то ему вдругъ вспомнилось въ эту минуту одно событіе въ его жизни. Года четыре тому назадъ, въ часы самой страшной душевной тоски, какого-то полнаго отчаянія, подталкивавшаго его покончить съ собою, вычеркнуть себя окончательно изъ списка живыхъ, среди которыхъ ему не давали дла, онъ здсь же, на этомъ кладбищ, встртилъ юношу почти въ рубищ, подошедшаго къ нему со словомъ:
— Помогите!
Макаръ Макаровичъ взглянулъ на него, сразу поразился симпатичностью и наивностью выраженія его лица, мягкостью и задушевностью его голоса, и сталъ разспрашивать его о его судьб. Жизнь несчастнаго была цлою драмой: сиротство, одиночество, неконченное ради нищеты ученье, неимніе работы ради того, что на плечахъ лохмотья. ‘А я, сытый, старый лнтяй, туда же хандрю и о самоубійств думаю’,— обругалъ себя мысленно Макаръ Макаровичъ и тотчасъ же ршился спасать молодую жизнь. До мельчайшихъ подробностей вспоминалъ онъ теперь, какъ онъ спасалъ этого юношу, какъ его двоюродная сестра Нина пришла въ восторгъ отъ нравственной чистоты этого милаго мальчика, какъ она обшила и одла его и даже но институтской привычк начала его ‘обожать’. Нкоторое время у нихъ въ дом только и говорили, что о Сен Калугин, котораго не только думали спасти отъ бдности, но и надялись видть выдающимся человкомъ. И братъ, и сестра сразу открыли въ немъ всякіе таланты. ‘И не только обворовалъ онъ, но чуть не впуталъ насъ обоихъ въ грязный процессъ’,— закончилъ мысленно Макаръ Макаровичъ. Въ немъ поднялась желчь и тотчасъ же поднялось другое чувство. ‘Этакая подлость сидитъ въ человк!— подумалось Макару Макаровичу.— Конечно это никого не огорчало, никто не сталъ самъ хлопотать за него и такъ онъ и остался выкинутымъ за бортъ ни за что, ни про что. Увидалъ сироту-ребенка, чистое дитя, закралась мысль спасти его и сейчасъ же въ голов зароились грязныя мысли о всякихъ мошенникахъ и обманщикахъ! Бдное дитя, къ кому приравнялъ я тебя. Ты и не чувствуешь этого?’ Старикъ сталъ гладить по головк мальчугана, и тотъ, поощренный ласкою, разговорился и объ отц, и о матери, и о няньк, и о Жучк.
— Батюшка, надостъ онъ вамъ — говорунъ онъ, у насъ!— раздался голосъ старой няньки, поднявшейся съ могилы и подошедшей къ Макару Макаровичу.
Макаръ Макаровичъ, совсмъ повеселвшій, поднялъ голову и ршительно отвтилъ:
— А вотъ возьму его къ себ, тогда и цлые дни будемъ болтать.
Онъ обратился къ мальчику:
— Хочешь у меня жить?
— Хочу,— отвтилъ мальчикъ и обернулся къ няньк:— А няня и Маша?
— И он будутъ у меня жить,— сказалъ ршительно Макаръ Макаровичъ.
Онъ поднялся и сталъ говорить со старухой. Она разсказала ему все о прошломъ матери этихъ сиротъ. Въ институт покойница воспитывалась. Дворянскаго рода была. Отецъ и мать были уже померши.— Бдные только были господа. Одна она, Аксинья, и была у нихъ изъ крпостныхъ. Вышла какъ сиротка-барышня изъ института и влюбилась въ одного студента. Повнчались и зажили вмст, что голубки. Бдность только одолвала. Оба работали, а выбиться изъ бдности не могли. Она, Аксинья, тоже имъ помогала, ровно мать ее любили. Что говорить: дти были, настоящія дти! Вотъ и мальчика призрли по своему дтскому недоразумнію. Другіе бы бросили его, не свой, да и незаконный къ тому же, въ воспитательный домъ его приняли бы, а они — какъ можно!— къ себ взяли. Богъ, молъ, на сироту пошлетъ! Нтъ, не послалъ Богъ, а только извелись оба. Баринъ-то померъ, когда Машурочка родилась, а теперь вотъ Богъ и само мать-то прибралъ. Только и остается ей, Аксинь, по-міру съ ребятишками ходить. Больше нечего длать.
— Ну, ну, погоди, старая! Мы подумаемъ, что длать,— сказалъ Макаръ Макаровичъ, потрепавъ старуху по плечу.
Вернувшись домой, онъ смотрлъ бодро и весело и уже въ дверяхъ квартиры, увидавъ свою двоюродную сестру, худощавую, стянутую въ корсетъ, желтую старую дву, пояснилъ ей:
— А у насъ съ завтрашняго дня двое незаконныхъ ребятъ родится.
— Какъ это незаконныхъ?.. Какъ родится?— растерявшись, спросила она.
— Да вотъ такъ, прямо съ неба,— отвтилъ онъ.— Надо комнату приготовить!
Она не особенно удивилась, услыхавъ подробности этой неожиданной прибавки семьи. Подобные сюрпризы были для нея не новостью. Раздумывать долго Макаръ Макаровичъ вообще не любилъ, зная очень хорошо, что станешь раздумывать долго — горячій порывъ пройдетъ и явится горькая мысль: ‘всхъ не спасешь!’
— И вдь чуть-чуть не оставилъ ихъ погибать на улиц,— весело разсказывалъ за обдомъ Макаръ Макаровичъ.— Вспомнилъ Сеньку Калугина подлеца и поднялось это въ душ озлобленіе на всхъ обманщиковъ.
— Да, ужъ и не пересчитаешь, сколько людей васъ надували!— со вздохомъ сказала она.— Не смотрла бы на свтъ. Стыдно становится за другихъ. Такъ вотъ въ краску и броситъ, какъ вспомнишь, какъ васъ грабятъ.
— Ну, раскудахталась и конца не будетъ! Самъ дуракъ, такъ что-жъ и пенять на людей? Видятъ, что лежитъ плохо, ну, и грабятъ. Да ну ихъ всхъ къ чертямъ. Теперь не съ большими, а съ дтьми возиться придется. Выйдутъ мерзавцами, тогда и чортъ съ ними, а пока малы, будемъ стараться сдлать ихъ порядочными людьми. Тоже оба коптимъ даромъ небо на даровыхъ хлбахъ. Для чего-нибудь капиталы свалились намъ Богъ всть откуда, ну, и должны мы хоть помогать другимъ…
Онъ усмхнулся, вспомнивъ о ‘капиталахъ’.
— А вдь на краю гибели тоже стояли оба, доплясались до того, что хоть съ головой въ воду.
Она вдругъ вспылила, точно ее за больное мсто задли.
— Такъ разв мы виноваты были, что дошли до нищеты? Я семнадцать лтъ служила, лучшіе годы убила на служб въ школ, и что же — выгнали за то, что не проходила педагогическихъ курсовъ, которыхъ тогда не было, когда я училась. Дв благодарности были за десятилтнюю и за пятнадцатилтнюю службу, а вмсто пенсіи дали пять рублей въ мсяцъ вспомоществованія. Еще справляются каждый годъ, не перемнились ли обстоятельства, достойна ли помощи! Туда же человколюбивымъ свое общество называютъ! Изверги рода человческаго они, а не человколюбцы! Да я бы ихъ въ газетахъ, изверговъ рода человческаго, опубликовала…
Онъ шумно разсмялся. Его смшило всегда раздраженіе этой ‘овцы’, какъ онъ шутливо называлъ свою двоюродную сестру.
— А вы? а вы? Лучше, что ли, васъ-то наградили?— продолжала горячиться она.— Тоже съ волчьимъ паспортомъ вылетли съ мста. Сами разсказывали, что чуть не спились съ круга съ горя-то, чуть рукъ на себя не наложили. Господи, это вы-то! вы-то!
— Я, Нина, неблагонадежный человкъ, безъ прошенія уволенъ, такихъ педагоговъ награждать нельзя,— не то шутливо, не то съ горечью, сказалъ онъ и задумался.
Всегда его коробила мысль о томъ, что онъ неблагонадежный человкъ. Какъ это случилось, что онъ попалъ въ число неблагонадежныхъ,— онъ и самъ не зналъ. По правд сказать, этого и никто не зналъ. Кто-то что-то наклеветалъ на него, кому-то подвернулась эта клевета подъ сердитую руку, и участь человка была ршена. Конечно, можно было хлопотать, оправдываться, облить себя. Это было не трудно сдлать, и каждый практическій человкъ сдлалъ бы это. Но въ душ Макара Макаровича Тимченко поднялась желчь при этой ‘обид’, и онъ, вмсто протеста, вмсто хлопотъ, опустилъ руки, ‘наплевалъ на все’, какъ выражался онъ самъ. Въ душ онъ считалъ себя обиженнымъ и оскорбленнымъ, но иногда на него находили минуты такого настроенія, что онъ почти съ ужасомъ думалъ: ‘да неужели я и точно сдлалъ когда-нибудь зло? неужели я погубилъ кого-нибудь?’ Въ эти минуты мнительности, развившейся подъ тяжкимъ гнетомъ новаго положенія, онъ начиналъ перебирать и ум свое прошлое. Чему онъ училъ дтей? Училъ быть честными, правдивыми, стойкими, добрыми, бороться со зломъ. Ничему онъ больше не училъ. ‘Азбучныя истины повторялъ и больше ничего’, успокоивалъ онъ себя. А въ воспоминаніяхъ вдругъ воскресали образы такъ или иначе погибшихъ его учениковъ. Одинъ въ отчаяніи наложилъ на себя руки и оставилъ коротенькую объяснительную записку: ‘не могу идти въ сдлки со своею совстью, сохраниться честнымъ въ обществ нельзя и потому свожу счеты съ жизнью’. Другой вздумалъ пробивать стну лбомъ, перешибать плетью обухъ, поперъ противъ рожна и исчезъ куда-то съ лица земли. Третій мнялъ мсто за мстомъ, прослылъ за безпокойнаго человка и теперь влачитъ жалкое существованіе: живетъ перепиской и корректурой, и озлобленно ругаетъ весь свтъ, сильно попивая съ горя. Четвертый дошелъ, до убжденія, что честнымъ, то-есть не эксплуататоромъ, можно быть только разбивая камни на большой дорог, и ходитъ въ рубищ, питается черствымъ хлбомъ, юродствуетъ. Макаръ Макаровичъ тоскливо опускалъ голову и въ горькомъ раздумьи шепталъ: ‘что-жъ, подлыми надо было ихъ сдлать, что ли? учить іезуитами быть? проповдывать имъ о ласковомъ теленк, сосущемъ двухъ матокъ, говорить о томъ, что бодливой коров и самъ Богъ рогъ не даетъ., прославлять курочку, клюющую, по зернышку?’ А какой-то другой голосъ, глумясь, подсказывалъ: ‘а овецъ, идущихъ на закланіе, умно было готовить? Рыцарей-то безъ страха и упрека для жизни создавать разумно было?’ И вдругъ, охваченный горемъ о погибшихъ, о неудачникахъ, о несчастныхъ любимцахъ, Макаръ Макаровичъ впадалъ въ отчаяніе, длался мраченъ и начиналъ говорить невообразимые парадоксы: ‘подлецами надо быть на свт, выть съ волками по-волчьи, быть кроткими, какъ голуби, и хитрыми, какъ зми. Ты не ограбишь, тебя ограбятъ. Или вы считаете доблестнымъ цыпленка, идущаго подъ ножъ повара? Дуракъ онъ, дуракъ и больше ничего! И вс дураки, кто на рогатину лзетъ, кто лбомъ стну прошибить думаетъ. Не нами все началось, не нами и кончится. Проповдывать-то разныя великія добродтели легко, а вся штука-то въ томъ, какъ ихъ примнить на практик. Этого-то никто изъ проповдниковъ не скажетъ, а только въ петлю людей толкаютъ. Нужно одного правила держаться: моя изба съ краю, ничего не знаю, было бы мн хорошо, а тамъ хоть весь свтъ погибай!’ Никто не врилъ ему въ эти минуты, и это иногда выводило его изъ себя, доводило до какого-то комическаго отчаянія, онъ чуть не съ кулаками приступалъ къ людямъ, требуя, чтобы они признали, что все это неоспоримыя истины и что онъ вритъ въ эти истины. Только въ эти минуты люди могли ясно понять, до какой степени у него расшатаны нервы — расшатаны страшными противорчіями идеаловъ и дйствительности. Эти первые припадки успокаивались только на кладбищ, гд, онъ самъ говорилъ, утшался мыслью, что ‘и злые, и добрые, и счастливые, и несчастные, вс будутъ лежать въ одной и той же глин’. Было у него и другое лкарство отъ нервовъ: изрдка онъ получалъ ласковыя, задушевныя письма откуда-то издалека, порою изъ тхъ странъ, куда воронъ костей не заноситъ, и онъ носился съ этими письмами, наивно хвасталъ ими, радуясь, что т, далеко-далеко занесенные судьбою люди, любятъ его попрежнему и не клянутъ его за то, что онъ училъ ихъ только добру. Оставшись не у длъ, опустивъ на время въ отчаянія руки, начавъ даже изрдка попивать, онъ легко могъ бы погибнуть съ голоду, если бы не случай: у него умеръ дядя и оставилъ ему наслдство — домъ на Петербургской сторон. Домъ былъ не великъ, но и Макаръ Макаровичъ, и его Нина, или, врне, Анна Николаевна Тимченко, тоже лишившаяся въ это время мста, могли жить безбдно на доходы съ него, особенно въ томъ случа если бы имъ не подвертывались подъ руку разные Сени Калугины, или если бы добрые пріятели не считали нужнымъ занимать у нихъ деньги безъ конца въ долгъ безъ отдачи. Обиравшіе ихъ люди считали ихъ смшными чудаками, и даже называли Анну Николаевну глуповатой, и, надо сознаться, они были отчасти правы. Чудачествъ и глупости тутъ былъ неисчерпаемый запасъ, начиная съ вчныхъ серьезныхъ заботъ и хлопотъ о чужомъ гор, съ стремленія всхъ накормить и пріютить, съ постоянныхъ разочарованій въ людяхъ и нервнаго разстройства по поводу этихъ разочарованій, при чемъ тотчасъ же оба шли въ то же ловушки, и кончая трагикомичнымъ положеніемъ, когда у этихъ домовладльцевъ сваливалась съ плечъ послдняя одежда, неслись въ закладъ вещи первой необходимости, и иногда не было денегъ на обдъ въ то время, когда на ихъ счетъ другіе жили припваючи и вышучивая за глазами этихъ поврежденныхъ. Смшны были даже ихъ манеры: онъ, крупный и коренастый старикъ, съ курчавыми полусдыми волосами на большой голов, былъ комиченъ по своей застнчивости и способности теряться передъ каждымъ нахаломъ, она, тощая, желтая, некрасивая старая два, съ тайнымъ желаніемъ помолодиться, была смшна по своей институтской восторженности и наивности.
Строй ихъ жизни не измнился съ поступленіемъ въ ихъ домъ Пети Жданова и Маши Смячкиной, но измнилось настроеніе брата и сестры. Они точно помолодли. Онъ сталъ рже убгать на кладбище, она стала рже выходить изъ своей комнаты съ красными глазами и припухнувшимъ носомъ посл слезъ. Дти наполнили эту жизнь радостью и надеждами. Если что и заботило брата и сестру, такъ это хрупкость этихъ голубоглазыхъ, блокурыхъ дтей. Довольно рано въ большихъ голубыхъ глазахъ Пети стало появляться выраженіе глубокой задумчивости и грусти. Этимъ задумчивымъ и грустнымъ взглядомъ онъ сталъ всматриваться въ Макара Макаровича и въ Анну Николаевну, точно мучительно желая что-то прочитать въ ихъ душахъ и что-то выяснить себ. Разъ мальчикъ, когда ему было десять лтъ, спросилъ Макара Макаровича:
— Дядя, неужели вс такіе подлецы?
Макаръ Макаровичъ изумился и не понялъ вопроса.
— Ты это о комъ?— спросилъ онъ, усмхнувшись.
— О людяхъ,— пояснилъ мальчикъ.
— Что ты выдумалъ? Съ чего? Вотъ одолжилъ!
Петя пояснилъ:
— Да вотъ тебя и тетю вс надуваютъ. Помнишь, ты на-дняхъ опять разсказывалъ, что ты часы заложилъ, чтобы дать въ долгъ человку, а тотъ взялъ и прокутилъ деньги.
И мальчикъ припомнилъ еще нсколько фактовъ.
— Ну, я Макаръ,— сказалъ шутливо Тимченко: — на меня, по пословиц, и шишки валятся, а вообще люди…
Старикъ поперхнулся, махнулъ рукою и проворчалъ:
— А ну ихъ ко всмъ чертямъ!
— За что же ты ихъ любишь?— спросилъ его мальчикъ.— Зачмъ не выгонишь? Всхъ бы, всхъ бы взять и выгнать!
— И тебя съ Машей и Аксиньей?— спросилъ Макаръ Макаровичъ и добродушно разсмялся.
— И меня съ Машей и Аксиньей,— совсмъ серьезно отвтилъ мальчикъ.
И его голубые, не-дтски серьезные глаза наполнились слезами. Макаръ Макаровичъ даже немного испугался.
— Что съ тобой?— спросилъ онъ тревожно.
— Помнишь, на-дняхъ ты говорилъ Чихачеву: ‘Эхъ, въ дтств вс ангелы, въ юности вс образцы честности, а глядишь, встали на ноги и прохвостъ на прохвост вышли’. Я и Маша тоже такими будемъ значитъ?
Растерянный Макаръ Макаровичъ обругалъ себя мысленно за то, что онъ все при этихъ ребятахъ ‘бухаетъ’ и сталъ сбивчиво говорить Пет объ исключеніяхъ, о хорошихъ рдкихъ натурахъ, о томъ, что хорошій человкъ можетъ всегда остаться хорошимъ, что хорошаго человка ничто не сломитъ, что хорошій человкъ ничего не боится. ‘И для какого чорта я ему вру все это’, въ то же проносилось въ голов Макара Макаровича и онъ все больше и больше путался въ своихъ объясненіяхъ. Мальчикъ слушалъ его задумчиво и наконецъ вздохнулъ тяжелымъ вздохомъ. Макаръ Макаровичъ отрывисто спросилъ его:
— Ты что это вздыхаешь-то?
— Такъ,— отвтилъ ребенокъ, дйствительно не понимавшій, что тяготило его въ эту минуту.
Онъ прилегъ головою къ плечу Макара Макаровича и проговорилъ:
— А все же я хотлъ бы умереть маленькимъ.
Макаръ Макаровичъ окончательно разсердился.
— Хорошо же ты любишь меня, Нину, Машу, если не боишься огорчить насъ.
— Всмъ бы вмст умереть,— тихо отвтилъ мальчикъ.— Вдь бываетъ, дядя, что вс вмст умираютъ родные? Да? Вотъ бы и намъ такъ.
— Это чортъ знаетъ что,— воскликнулъ Макаръ Макаровичъ:— родиться едва успютъ, а ужъ о смерти толкуютъ. Клопа отъ земли не видно, а ужъ безсознательный пессимистъ въ немъ сидитъ. Ну, время! Да мы, бывало, смерти-то въ морду плевали, намъ одной жизни мало казалось, а подавай дв…
Онъ въ волненіи заходилъ по комнат, говоря о своемъ прошломъ, о своей молодости, о жажд всхъ спасти, все передлать, все улучшить. Жизнерадостными вс тогда были. Такими и надо быть, иначе и жить не для чего…
На другой день у Пети сдлался жаръ и онъ заболлъ. Никогда еще Макаръ Макаровичъ и Анна Николаевна не испытывали такой тревоги, какъ теперь. Только теперь они поняли, какъ полюбили они Петю. Казалось, что они не переживутъ его, если онъ умретъ. Но онъ не умеръ, только еще боле похудлъ, поблднлъ. Особенно подозрительна была его узенькая, впалая грудь. При вид ея невольно думалось, что въ ней трудно широко дышать легкимъ и тсно биться сердцу. Она ихъ сдавливала и пригнетала, какъ тсная клтка рвущуюся на свободу птицу. Со времени болзни въ ребенк стала проявляться какая-то особенная не-дтская черта деликатности и щепетильности. Подарки, игрушки, лакомства, все ‘лишнее’, что давалось ему, казалось, скоре стсняло, чмъ радовало его.
— Да мн ничего не надо, у меня все есть,— настойчиво и почти молящимъ тономъ говорилъ онъ, когда ему хотли купить что-нибудь.
Въ то же время онъ сталъ еще ласкове съ Макаромъ Макаровичемъ и Анной Николаевной и, видимо, дорожилъ ихъ ласками. Мало-по-малу, онъ боле или мене отчетливо высказалъ то, что было у него на душ:
— Вс любятъ только за деньги, надо такъ любить!
Нина просто начала обожать этого ‘ангела’, какъ она называла Петю. Но Макаръ Макаровичъ иногда хмурился и, точно сердясь на кого-то, замчалъ:
— Не живучи только что-то ангелы-то эти на земл!
Онъ не на шутку сталъ побаиваться, что хрупкій и не по лтамъ развитой ребенокъ будетъ недолговчнымъ. Когда мальчикъ подросъ и на пятнадцатомъ году сталъ давать уроки, Макаръ Макаровичъ замтилъ:
— Ты это что, денегъ у тебя нтъ, что ли?
— Я не ради денегъ,— отвтилъ Петя, смутившись.— Я тутъ бдныхъ учу…
— Бдныхъ! бдныхъ! Благодтель какой нашелся! Отъ земли не видать, а щеголять хочетъ благодяніемъ! Да и врешь ты: ты и за деньги даешь уроки…
— Одинъ только… Нельзя же все брать и брать у тебя.
— А! ты вотъ какъ!— загорячился Тимченко, тревожившійся и безъ того тмъ, что мальчикъ утомляетъ себя даваньемъ уроковъ, и разсердившійся теперь, узнавъ причину, ради которой даются эти уроки Петромъ.— Считаться со мной захотлъ? Независимымъ хочешь быть, чтобы не обязываться? Отъ благодарности себя хочешь избавить? Какъ же, тяжело быть кому-нибудь обязаннымъ. Вс вы нынче такіе! На колняхъ васъ надо просить: сдлайте одолженіе, позвольте васъ спасти отъ голода и холода!
Ждановъ отошелъ къ окну, опустился на стулъ и, закрывъ лицо руками, разрыдался.
— Петя! Птушокъ! Что ты? Голубчикъ!— заговорилъ перепугавшійся Тимченко, подбжавъ къ нему и отымая его руки отъ лица.— Господи! Да плюнь ты на меня, стараго дурака!
Рыданія Жданова длались истеричными. Тимченко съ трудомъ могъ разобрать слова, вырывавшіяся изъ его груди.
— Чмъ же… когда же… я докажу теб, что я… я не такой, какъ вс… не изъ-за денегъ тебя люблю…
Онъ вдругъ порывисто схватилъ руки Тимченко и покрылъ ихъ поцлуями. Ему казалось этого мало. Онъ схватилъ полы его сюртука, поднесъ ихъ къ губамъ, прильнулъ лицомъ къ его колнямъ. И опять онъ расхворался, тяжело, опасно. Тимченко, сидя у его постели въ безсонныя ночи, бормоталъ:
— Что-жъ, и этотъ еще погибнетъ? Нтъ, тогда пулю въ лобъ и конецъ.
Но Ждановъ выздоровлъ и на этотъ разъ…
Все это вспоминалось Жданову, когда онъ шелъ домой изъ школы посл разговора съ Ртищевымъ, и онъ мысленно повторялъ:
— Нтъ, нтъ, нечего мн съ нимъ сходиться! Не мсто ему у насъ. И что онъ пойметъ у насъ? Увидитъ больныхъ, изстрадавшихся, и скажетъ: чудоди! Богъ съ нимъ!
Ртищевъ, не дождавшись къ себ Жданова, захалъ къ нему самъ въ одинъ изъ праздничныхъ дней и, противъ ожиданія Жданова, произвелъ на всхъ благопріятное впечатлніе. Макаръ Макаровичъ и Анна Николаевна нашли его простымъ малымъ, а старая няня Аксинья, переживавшая уже восьмой десятокъ и все еще сохранившая вс черты старой ‘дворовой’, сейчасъ же замтила про юношу, что ‘такъ и видно настоящее барское дитя’. Ни Макаръ Макаровичъ, ни Анна Николаевна не оставили при его появленіи своихъ занятій: Макаръ Макаровичъ плелъ изъ тонкихъ веревокъ ягдташи, а Анна Николаевна шила ‘дтямъ’ блье. Ртищевъ смотрлъ весело, шутилъ и острилъ все время, и Ждановъ впервые увидалъ, что онъ порядочный школьникъ. Ждановъ и не подозрвалъ прежде, что въ этомъ, всегда сдержанномъ юнош еще живъ подростокъ, почти ребенокъ, готовый съ искренней веселостью дурачиться и шалить.
Посл третьяго или четвертаго его посщенія квартиры Тимченко, Ждановъ ршился, наконецъ, зайти къ нему и прифрантился, впередъ уже сознавая, что онъ будетъ и неловокъ, и смшонъ въ дом Ртищевыхъ. Едва онъ усплъ отворить дверь параднаго крыльца этого дома, какъ у него промелькнула мысль, не лучше ли уйти назадъ. Но было уже поздно: передъ нимъ стоялъ швейцаръ въ парадной ливре и, окинувъ его съ ногъ до головы глазами, спросить, кого ему надо. Ждановъ сказалъ.
— Вы бы съ другого подъзда,— началъ швейцаръ.— Молодые господа…
Но въ ту же минуту Ждановъ услышалъ съ площадни бель-этажа голосъ Ртищева.
— А, это ты! Милости просимъ!
Ртищевъ быстро сбжалъ по лстниц къ Жданову и, пожимая ему дружески руку, сказалъ:
— Не раздвайся! Пойдемъ на мою половину.
Онъ повелъ Жданова по широкой лстниц.
— А у тебя своя половина?— спросилъ Ждановъ.
— Какъ же, у насъ три половины!— со смхомъ сказалъ Ртищевъ.— Или, какъ это врне сказать, три трети. Одна — дтская, другая — матери, третья — отца. На нашей половин и подъздъ отдльный, со двора.
Онъ болталъ безъ умолку, очевидно радуясь посщенію товарища. Они поднялись до бель-этажа по лстниц, потомъ свернули налво въ маленькую дверь, за которой былъ широкій и длинный коридоръ. Въ коридор имъ встртилась двочка лтъ восьми.
— Лизокъ!— окликнулъ ее Ртищевъ и сказалъ Жданову:— это моя младшая сестренка!
Двочка сдлала реверансъ.
— Куколка на пружинкахъ!— проговорилъ, смясь, Ртищевъ и, нагнувшись, поцловалъ ее.
— Это кто?— спросила двочка, указывая кивкомъ головы на Жданова.
— Мой другъ,— сказалъ Ртищевъ.
— А отчего ты не былъ у насъ на балу?— спросила она Жданова.— У насъ танцовали.
— Онъ не танцуетъ, Лизокъ,— отвтилъ за Жданова Ртищевъ.
— А ты танцуй,— наивно проговорила она.
Ртищевъ засмялся, приподнялъ ее, еще вазъ поцловалъ и, опустивъ на полъ, сказалъ:
— Ну, бги! Догоню!
Онъ захлопалъ въ ладоши. Двочка съ звонкимъ смхомъ побжала впередъ, крича:
— Не догонишь! не догонишь!
— Прелестный ребенокъ!— сказалъ Ртищевъ.— Добрая, ласковая, покуда…
Онъ замолчалъ, и по его лицу скользнула тнь. Пріятели шли молча до двери его комнаты. Рядомъ съ этой дверью была вшалка, гд Ждановъ и повсилъ свое пальто.
— Ну, вотъ и моя келья!— сказалъ Ртищевъ, вводя Жданова въ просторную, прекрасно меблированную комнату съ большимъ письменнымъ столомъ чернаго дерева, тяжелыми книжными шкапами, пестрымъ турецкимъ диваномъ и такими же пестрыми мягкими стульями и креслами.
— О, сколько у тебя книгъ!— воскликнулъ Ждановъ, взглянувъ на книжные шкапы.
Книги были всегда предметомъ его зависти.
— Да, книгъ много, а толку мало,— сказалъ Ртищевъ.— Ихъ накупаютъ, а времени для чтенія не даютъ… Я увренъ, что ты читалъ гораздо боле меня, хотя у тебя и нтъ библіотеки…
И, вспомнивъ о домашней жизни Жданова, онъ искреннимъ тономъ воскликнулъ:
— Что за милые люди твои дядя и тетка! Скажи, неужели они такъ всегда и сидятъ за работой? Я вотъ былъ у васъ три раза и каждый разъ заставалъ ихъ за дломъ.
