Рождественская псня въ проз
Святочный разсказъ Чарльса Диккенса.
Новый переводъ съ англійскаго
A Christmas Carol In Prose — 1843
Типографія И. Д. Сытина и Ко., Валовая улица, собственный домъ.
Ивану Михайловичу Живаго
въ знакъ глубокаго уваженія
и искренней благодарности
трудъ свой
посвящаетъ
Переводчикъ.
Марлей умеръ — начнемъ съ того. Сомнваться въ дйствительности этего событія нтъ ни малйшаго повода. Свидтельство объ его смерти было подписано священникомъ, причетникомъ, гробовщикомъ и распорядителемъ похоронной процессіи. Оно было подписано и Скруджемъ, а имя Скруджа, какъ и всякая бумага, носившая его подпись, уважалисъ на бирж.
А зналъ ли Скруджъ, что тотъ умеръ? Конечно, зналъ. Иначе не могло и быть. Вдь они съ Марлеемъ были компаньонами Богъ всть сколько лтъ. Скруджъ же былъ и его единственнымъ душеприказчикомъ, единственнымъ наслдникомъ, другомъ и плакальщикомъ. Но и тотъ не былъ особенно пораженъ этимъ печальнымъ событіемъ, и, какъ истинно дловой человкъ, почтилъ день похоронъ своего друга удачной операціей на бирж.
Упомянувъ о похоронахъ Марлея, я поневол долженъ вернуться еще разъ къ тому, съ чего началъ, т. е., что Марлей несомннно умеръ. Это необходимо категорически признатъ разъ навсегда, а то въ предстоящемъ моемъ разсказp3, не будетъ ничего чудеснаго. Вдь если бы мы не были твердо уврены, что отецъ Гамлета умеръ до начала пьесы, то въ его ночной прогулк, невдалек отъ собственнаго жилища, не было бы ничего особенно замчательнаго. Иначе стоило любому отцу среднихъ лтъ выйти въ вечернюю пору подышатъ свжимъ воздухомъ, чтобы перепугать своего трусливаго сына.
Скруджъ не уничтожилъ на своей вывск имени стараго Марлея, прошло нсколько лтъ, а надъ конторой по-прежнему стояла надпись: ‘Скруджъ и Марлей’. Подъ этимъ двойнымъ именемъ фирма ихъ и была извстна, такъ что Скруджа иногда называли Скруджемъ, иногда, по незнанію, Марлеемъ, онъ отзывался на то и на другое, для него это было безразлично.
Но что за отьявленный кулакъ былъ этотъ Скруджъ! Выжать, вырвать, сгресть въ свои жадныя руки было любимымъ дломъ этого стараго гршника! Онъ былъ твердъ и остеръ, какъ кремень, изъ котораго никакая сталь не могла извлечь искры благороднаго огня, скрытный, сдержанный, онъ прятался отъ людей, какъ устрица. Его внутренній холодъ отражался на его старческихъ чертахъ, сказывался въ заостренности его носа, въ морщинахъ щекъ, одеревенлости походки, краснот глазъ, синев его тонкихъ губъ и особенно въ рзкости его грубаго голоса. Морозный иней покрывалъ его голову, брови и небритый подбородокъ. Свою собственную низкую температуру онъ всюду приносилъ съ собою: замораживалъ свою контору въ праздничные, не трудовые дни и даже въ Рождество не давалъ ей нагрться и на одинъ градусъ.
Ни жаръ, ни холодъ наружный не дйствовали на Скруджа. Никакое тепло не въ силахъ было согрть его, никакая стужа не могла заставить его озябнуть. Не было ни втра рзче его, ни снга, который, падая на землю, упорне преслдовалъ бы свои цли. Проливной дождь, казалось, былъ доступне для просьбъ. Самая гнилая погода не могла донять его. Сильнйшій дождь и снгъ, и градъ только въ одномъ могли похвалиться передъ нимъ: они часто сходили на землю красиво, Скруджъ же не снисходилъ никогда.
Никто на улиц не останавливалъ его веселымъ привтствіемъ: ‘Какъ поживаете, любезный Скруджъ? Когда думаете навстить меня?’ Нищіе не обращались къ нему за милостыней, дти не спрашивали у него, который часъ, ни разу во всю его жизнъ никто не спросилъ у него дороги. Даже собаки, которыя водятъ слпцовъ, и т, казалось, знали, что это за человкъ: какъ только завидятъ его, поспшно тащатъ своего хозяина въ сторону, куда-нибудь въ ворота или во дворъ, гд, виляя хвостомъ, какъ будто хотятъ сказатъ своему слпому хозяину: безъ глаза лучше, чмъ съ дурнымъ глазомъ!
Но что за дло было до всего этого Скруджу? Напротивъ, онъ былъ очень доволенъ такимъ отношеніемъ къ нему людей. Пробираться въ сторон отъ торной дороги жизни, подальше отъ всякихъ человческихъ привязанностей,— вотъ что онъ любилъ.
Однажды — это было въ одинъ изъ лучшихъ дней въ году, а именно наканун Рождества Христова — старикъ Скруджъ занимался въ своей контор. Стояла рзкая, холодная и притомъ очень туманная погода. Снаружи доносилось тяжелое дыханіе прохожихъ, слышно было, какъ они усиленно топали по тротуару ногами, били рука объ руку, стараясь какъ-нибудь согрть свои окоченвшіе члены. День еще съ утра былъ пасмурный, а когда на городскихъ часахъ пробило три, то стало такъ темно, что пламя свчей, зажженныхъ въ сосднихъ конторахъ, казалось сквозь окна какимъ-то красноватымъ пятномъ на непрозрачномъ буромъ воздух. Туманъ пробивался сквозь каждую щель, чрезъ всякую замочную скважину и былъ такъ густъ снаружи, что дома, стоявшіе по другую сторону узкаго двора, гд помщалась контора, являлись какими-то неясными призраками. Смотря на густыя, нависшія облака, которыя окутывали мракомъ все окружающее, можно было подуматъ, что природа сама была здсь, среди людей, и занималасъ пивовареніемъ въ самыхъ широкихъ размрахъ.
Дверь изъ комнаты, гд занимался Скруджъ, была открыта, чтобы ему удобне было наблюдать за своимъ конторщикомъ, который, сидя въ крошечной полутемной каморк, переписывалъ письма. Въ камин самого Скруджа былъ разведенъ очень слабый огонь, а то, чмъ согрвался конторщикъ, и огнемъ нельзя было назвать: это былъ просто едва-едва тлющій уголекъ. Растопить пожарче бдняга не осмливался, потому что ящикъ съ углемъ Скруджъ держалъ въ своей комнат, и ршительно всякіи разъ, когда конторщикъ входилъ туда съ лопаткой, хозяинъ предупреждалъ его, что имъ придется разстаться. Поневол пришлось конторщику надть свой блый шарфъ и стараться согрть себя у свчки, что ему, за недостаткомъ пылкаго воображенія, конечно, и не удавалось.
— Съ праздникомъ, дядюшка! Богъ вамъ на помощъ! — послышался вдругъ веселый голосъ.
Это былъ голосъ племянника Скруджа, прибжавшаго такъ внезапно, что это привтствіе было первымъ признакомъ его появленія.
— Пустяки! — сказалъ Скруджъ.
Молодой человкъ такъ нагрлся отъ быстрой ходьбы по морозу, что красивое лицо его какъ бы горло, глаза ярко сверкали, и дыханіе его было видно на воздух — Какъ? — рождество пустяки, дядюшка?! — сказалъ племянникъ.— Право, вы шутите.
— Нтъ, не шучу,— возразилъ Скруджъ.— Какой тамъ радостный праздникъ! По какому праву ты радуешься и чему? Ты такъ бденъ.
— Ну,— весело отвтилъ племянникъ,— а по какому праву вы мрачны, что заставляетъ васъ быть такимъ угрюмымъ? Вы вдь такъ богаты.
Скруджъ не нашелся, что отвтить на это и только еще разъ произнесъ:
— Пустяки!
— Будетъ вамъ сердиться, дядя,— началъ опять племянникъ.
— Что же прикажете длать,— возразилъ дядя,— когда живешь въ мір такихъ глупцовъ? Веселый праздникъ! Хорошъ веселый праздникъ, когда нужно платить по счетамъ, а денегъ нтъ, годъ прожилъ, а побогатть и на грошъ не побогатлъ — приходитъ время подсчитывать книги, въ которыхъ за вс двнадцать мсяцевъ ни по одной стать не оказывается прибыли. О, еслибъ моя воля была,— продолжалъ гнвно Скруджъ,— каждаго идіота, который носится съ этимъ веселымъ праздникомъ, я бы сварилъ вмст съ его пудингомъ и похоронилъ бы его, проколовъ ему сперва грудь коломъ изъ остролистника {Пудингъ — необходимое рождественское блюдо англичанъ, какъ остролистникъ — обязательное украшеніе ихъ комнатъ на святочныхъ вечерахъ.}. Вотъ чтобъ я сдлалъ!
— Дядя! дядя! — произнесъ, какъ бы защищаясь, племянникъ.
— Племянникъ! — сурово возразилъ Скруджъ,— справляй Рождество, какъ знаешь, и предоставь мн справлять его по-моему.
— Справлятъ! — повторилъ племянникъ.— Да разв его такъ справляютъ?
— Оставь меня,— сказалъ Скруджъ.— Поступай, какъ хочешь! Много толку вышло до сихъ поръ изъ твоего празднованія!
— Правда, я не воспользовался какъ слдуетъ многимъ, что могло бы имть добрыя для меня послдствія, напримръ Рождество. Но, увряю васъ, всегда, съ приближеніемъ этого праздника, я думалъ о немъ какъ о добромъ, радостномъ времени, когда, не въ примръ долгому ряду остальныхъ дней года, вс, и мужчины и женщины, проникаются христіанскимъ чувствомъ человчности, думаютъ о меньшей братіи какъ о дйствительныхъ своихъ спутникахъ къ могил, а не какъ о низшемъ род существъ, идущихъ совсмъ инымъ путемъ. Я уже не говорю здсь о благоговніи, подобающемъ этому празднику по его священному имени и происхожденію, если только что-нибудь, связанное съ нимъ, можетъ быть отдлено отъ него. Поэтому-то, дядюшка, хотя оттого у меня ни золота, ни серебра въ карман не прибавлялось, я все-таки врю, что польза для меня отъ такого отношенія къ великому празднику была и будетъ, и я отъ души благословляю его!
Конторщикъ въ своей каморк не выдержалъ и одобрительно захлопалъ въ ладоши, но въ ту же минуту, почувствовавъ неумстность своего постунка, поспшно загребъ огонь и потушилъ послднюю слабую искру.
— Если отъ васъ я услышу еще что-нибудь въ этомъ род,— сказалъ Скруджъ:— то вамъ придется отпраздновать свое Рождество потерею мста. Однако, вы изрядный ораторъ, милостивый государь,— прибавилъ онъ, обращаясь къ племяннику:— удивительно, что вы не членъ парламента.
— Не сердитесь, дядя. Пожалуйста, приходите къ намъ завтра обдать.
Тутъ Скруджъ, не стсняясъ, предложилъ ему убраться подальше.
— Почему же? — воскликнулъ племянникъ. — Почему?
— Почему ты женился? — сказалъ Скруджъ.
— Потому что влюбился.
— Потому что влюбился! — проворчалъ Скруджъ, какъ будто это была единственная вещь въ мір, еще боле смшная, ч,мъ радость праздника.— Прощай!
— Но, дядюшка, вы вдь и до этого событія никогда не бывали у меня. Зачмъ же ссылаться на него какъ на предлогъ, чтобъ не придти ко мн теперь?
— Прощай! — повторилъ Скруджъ вмсто отвта.
— Мн ничего отъ васъ не нужно, я ничего не прошу у васъ: отчего бы не быть намъ друзьями?
— Прощай!
— Сердечно жалю, что вы такъ непреклонны. Мы никогда не ссорились по моей вин. Но ради праздника я сдлалъ эту попытку и останусь до конца вренъ своему праздничному настроенію. Итакъ, дядюшка, дай вамъ Богъ въ радости встртить и провести праздникъ!
— Прощай! — твердилъ старикъ.
— И счастливаго Новаго года!
— Прощай!
Несмотря на такой суровый пріемъ, племянникъ вышелъ изъ комнаты, не произнеся сердитаго слова. У наружной двери онъ остановился поздравить съ праздникомъ конторщика, который, какъ ему мы было холодно, оказался тепле Окруджа, такъ какъ сердечно отвтилъ на обращенное къ нему привтствіе.
— Вотъ еще другой такой же нашелся,— пробормоталъ Скруджъ, до котораго донесся разговоръ изъ каморки.— Мой конторщикъ, имющій пятнадцать шиллинговъ въ недлю да еще жену и дтей, толкуетъ о веселомъ праздник. Хоть въ сумасшедшій домъ бдняга, проводивъ племянника Скруджа, впустилъ двухъ другихъ людей. Это были представительные джентльмены пріятной наружности. Снявъ шляпы, они остановились въ контор. Въ рукахъ у нихъ были книги и бумаги. Они поклонились.
— Это контора Скруджа и Марлея, если не ошибаюсь? — сказалъ одинъ изъ господъ, справляясь съ своимъ листомъ.— Имю честь говорить съ г. Скруджъ или съ г. Марлей?
— Г. Марлей умеръ семь лтъ тому назадъ,— отвтилъ Скруджъ.— Сегодня ночью минетъ ровно семь лтъ со времени его смерти.
— Мы не сомнваемся, что его щедрость иметъ достойнаго представителя въ лиц пережившаго его товарища по фирм,— сказалъ джентльменъ, подавая свои бумаги.
Онъ сказалъ правду: это были родные братья по духу. При страшномъ слов ‘щедрость’ Скруджъ нахмурилъ брови, покачалъ головой и отстранилъ отъ себя бумаги.
— Въ эту праздничную пору года, г. Скруджъ,— сказалъ джентльменъ, беря перо,— боле, чмъ обыкновенно, желательно, чтобы мы немного позаботились о бдныхъ и нуждающихся, которымъ очень плохо приходится въ настоящее время. Многія тысячи нуждаются въ самомъ необходимомъ, сотни тысячъ лишены самыхъ обыкновенныхъ удобствъ, милостивый государь.
— Разв нтъ тюремъ? — спросилъ Скруджъ.
— Тюремъ много,— сказалъ джентльменъ, кладя перо на мсто.
— А рабочіе дома? — освдомился Скруджъ.— Существуютъ они?
— Да, по-прежнему,— отвтилъ джентльменъ.— Хотлось бы, чтобъ ихъ больше не было.
— Стало быть, исправительныя заведенія и законъ о бдныхъ въ полномъ ходу? — спросилъ Скруджъ.
— Въ полнйшемъ ходу и то и другое, милостивый государь.
— Ara! А то я было испугался, слыша ваши первыя слова, подумалъ, ужъ не случилось ли съ этими учрежденіями чего-нибудь, что заставило ихъ прекратить свое дйствіе,— сказалъ Скруджъ.— Очень радъ это слышать.
— Сознавая, что врядъ ли эти суровые способы доставляютъ христіанскую помощь духу и тлу народа,— возразилъ джентльменъ,— нкоторые изъ насъ взяли на себя заботу собрать сумму на покупку для бдняковъ пищи и топлива. Мы выбрали это время какъ такое, когда нужда особенно чувствуется, а изобиліе услаждается. Что прикажете записать отъ васъ?
— Ничего,— отвтилъ Скруджъ.
— Вы хотите остаться неизвстнымъ?
— Я хочу, чтобы меня оставили въ поко,— сказалъ Скруджъ. — Если вы меня спрашиваете, чего я хочу, вотъ вамъ мой отвтъ. Я самъ не веселюсь на праздник и не могу доставлять возможности веселиться празднымъ людямъ. Я даю на поддержаніе учрежденій, о которыхъ упомянулъ, на нихъ тратится не мало, и у кого плохи обстоятельства, пусть туда идутъ!
— Многіе не могутъ идти туда, многіе предпочли бы умереть.
— Если имъ легче умереть,— сказалъ Скруджъ,— пусть они лучше такъ и длаютъ, меньше будетъ лишняго народа. Впрочемъ, извините меня, я этого не знаю.
— Но вы могли бы знать,— замтилъ одинъ изъ постителей.
— Это не мое дло,— отвтилъ Скруджъ. — Довольно для человка, если онъ понимаетъ собственное дло и не мшается въ чужія. Моего дла съ меня достаточно. Прощайте, господа!
Ясно видя, что имъ не достигнуть здсь своей цли, господа удалились. Скруджъ принялся за работу съ лучшимъ мнніемъ о самомъ себ и въ лучшемъ расположеніи духа, нежели обыкновенно.
Между тмъ туманъ и мракъ сгустились до такой степени, что на улиц появились люди съ зажженными факелами, предлагавшіе свои услуги идти передъ лошадьми и указывать экипажамъ дорогу. Древняя колокольня, угрюмый старый колоколъ которой всегда лукаво поглядывалъ внизъ на Скруджа изъ готическаго окна въ стн, стала невидимой и отбивала свои часы и четверти гд-то въ облакахъ, звуки ея колокола такъ дрожали потомъ въ воздух, что казалось, какъ будто въ замерзшей голов ея зубы стучали другъ объ друга отъ холода. На главной улиц, около угла подворья, нсколько работниковъ поправляли газовыя трубы: у разведеннаго ими въ жаровнp3, большого огня собралась кучка оборванцевъ, взрослыхъ и мальчиковъ, которые, жмуря передъ пламенемъ глаза, съ наслажденіемъ грли у него руки. Водопроводный кранъ, оставленный въ одиночеств, не замедлилъ покрыться печально повисшими сосульками льда. Яркое освщеніе магазиновъ и лавокъ, гд втки и ягоды остролистника трещали отъ жара оконныхъ лампъ, отражалось красноватымъ отблескомъ на лицахъ прохожихъ. Даже лавочки торговцевъ жизностью и овощами приняли какой-то праздничный, торжественный видъ, столь мало свойственный длу продажи и наживы. Лордъ-мэръ въ своемъ громадномъ, какъ крпость, дворц отдавалъ приказанія своимъ безчисленнымъ поварамъ и дворецкимъ, чтобы все было приготовлено къ празднику, какъ подобаетъ въ хозяйств лорда-мэра. Даже плюгавый портной, оштрафованный имъ въ прошлый понедльник на пять шиллинговъ за появленіе въ пьяномъ вид на улиц, и тотъ, сидя на своемъ чердак, мшалъ завтрашній пудингъ, пока худощавая жена его вышла съ ребенкомъ купить мяса.
Тмъ временемъ морозъ все крпчалъ, отчего туманъ сталъ еще гуще. Изможденный холодомъ и голодомъ, мальчикъ остановился у двери Скруджа пославить Христа и, нагнувшись къ замочной скважин заплъ было псню:
‘Пошли вамъ Богъ здоровья, добрый баринъ!
‘Пусть будетъ радостенъ для васъ великій праздникъ!’
Но при первомъ же звук его голоса Скруджъ схватилъ линейку такъ порывисто, что пвецъ пустился съ испуга бжать, предоставивъ замочную щель туману и еще боле сродному Скруджу морозу.
Наконецъ, пришло время запирать контору. Нехотя слзъ Скруджъ съ своего табурета и тмъ молча призналъ наступленіе этой непріятной для него необходимости. Конторщикъ только того и ждалъ, онъ моментально задулъ свою свчу и надлъ шляпу.
— Вы, полагаю, захотите воспользоваться цлымъ завтрашнимъ днемъ? — сухо спросилъ Скруджъ.
— Да, если это удобно, сэръ.
— Это совсмъ неудобно,— сказалъ Скруджъ,— и не честно. Еслибъ я удержалъ полкроны изъ вашего жалованья, вы наврное сочли бы себя обиженнымъ.
Конторщикъ слабо улыбнулся.
— Однако,— продолжалъ Скруджъ,— вы не считаете меня обиженнымъ, когда я даромъ плачу дневное жалованье.
Конторщикъ замтилъ, что это бываетъ только разъ въ году.
— Плохое извиненіе въ обкрадываніи чужого кармана каждое двадцать пятое декабря! — сказалъ Скруджъ, застегивая до подбородка свое пальто.— Но, полагаю, вамъ нуженъ цлый день. Зато на слp3,дующее утро будьте здсь какъ можно раньше!
Конторщикъ общалъ исполнить приказаніе, и Скруджъ вышелъ, бормоча что-то про себя. Контора была заперта во мгновеніе ока, и конторщикъ, съ болтавшимися ниже куртки концами своего благо шарфа (верхняго платья у него не было), разъ двадцать прокатился по льду замерзшей канавки позади цлой вереницы ребятишекъ — такъ радъ былъ онъ отпраздновать ночь на Рождество — а затмъ во всю прыть побжалъ домой въ Кэмденъ Таунъ играть въ жмурки.
Скруджъ сълъ свой скучный обдъ въ своемъ обычномъ скучномъ трактир, затмъ, прочтя вс газеты и проведя остатокъ вечера въ разсматриваніи своей записной банкирской книжки, отправился домой. Онъ занималъ помщеніе, принадлежавшее нкогда его покойному компаньону. Это былъ рядъ неприглядныхъ комнатъ въ большомъ, мрачномъ дом, въ глубин двора, этотъ домъ былъ такъ не на мст, что иной могъ подумать, что, будучи еще молодымъ домомъ, онъ забжалъ сюда, играя въ прятки съ другими домами, но, потерявъ дорогу назадъ, остался здсь. Теперь это было довольно старое зданіе, угрюмаго вида, потому что никто, кром Скруджа, въ немъ не жилъ, а другія комнаты вс отдавались подъ конторы. На двор стояла такая темнота, что даже Скруджъ, знавшій каждый камень, которымъ онъ былъ устланъ, долженъ былъ идти ощупью. Морозный туманъ такъ густо нависъ надъ старою темною дверью дома, что казалось, какъ будто геній погоды сидлъ въ мрачномъ раздумь на его порог.
Несомннно, что, кром большихъ размровъ, ршительно ничего особеннаго не было въ колотушк, висвшей у двери. Одинаково врно, что Скруджъ, за все время пребыванія своего въ этомъ дом, видалъ эту колотушку и утромъ и вечеромъ. Къ тому же у Скруджа то, что называется воображеніемъ, отсутствовало въ одинаковой мр, какъ и у любого обитателя лондонскаго Сити {Торговая часть Лондона.}. Не забудъте при этомъ, что Скруджъ ни разу не подумалъ о Марле съ тхъ поръ, какъ при разговор въ контор онъ упомянулъ о совершившейся семь лтъ тому назадъ его кончин. И пусть теперь кто-нибудь объяснитъ мн, если можетъ, какимъ образомъ могло случиться, что Скруджъ, вкладывая ключъ въ замокъ двери, увидалъ въ колотушк, которая никакого непосредственнаго превращенія не потерпла — не колотушку, а лицо Марлея.
Лицо это не было покрыто непроницаемымъ мракомъ, окутывавшимъ другіе бывшіе на двор предметы — нтъ, оно слегка свтилось, какъ свтятся гнилые раки въ темномъ погреб. Въ немъ не было выраженія гнва или злобы, оно смотрло на Скруджа такъ, какъ, бывало, всегда смотрлъ Марлей — поднявъ очки на лобъ. Волосы стояли дыбомъ, какъ будто отъ дуновенія воздуха, глаза, хотя и совершенно открытые, были неподвижны. Видъ этотъ при сине-багровомъ цвт кожи былъ ужасенъ, но этотъ ужасъ былъ какъ-то самъ по себ, а не въ лиц.
Когда Скруджъ пристальне вглядлся въ это явленіе, оно исчезло, и колотушка стала опять колотушкой.
Сказать, что онъ не былъ испуганъ, и что кровь его не испытала страшнаго ощущенія, которому онъ былъ чуждъ съ дтства,— было бы неправдой. Но онъ снова взялся за ключъ, который было уже выпустилъ, ршительно повернулъ его, вошелъ въ дверь и зажегъ свчку.
Но онъ остановился на минуту въ нершительности, прежде чмъ затворилъ дверь, и сперва осторожно заглянулъ за нее, какъ бы отчасти ожидая бытъ испуганнымъ при вид если не лица Марлея, то косы его, торчащей въ сторону сней. Но сзади двери ничего не было, кром винтовъ и гаекъ, на которыхъ держалась колотушка. Онъ только произнесъ: ‘фу! фу!’ и захлопнулъ дверь съ шумомъ.
Звукъ этотъ, какъ громъ, раздался по всему дому. Казалось, каждая комната наверху, каждая бочка въ подвал виноторговца внизу обладала своимъ особымъ подборомъ эхо. Скруджъ былъ не изъ т 123,хъ, которые боятся эхо. Онъ заперъ дверь, прошелъ черезъ сни и сталъ всходить по лстниц, но медленно, поправляя свчу.
Разсказываютъ про старинныя лстницы, будто по нимъ можно было въхать шестерикомъ, а про эту лстницу можно подлинно сказать, что по ней легко бы можно было поднять цлую погребальную колесницу, да еще поставивъ ее поперекъ, такъ что дышло приходилось бы къ периламъ, а заднія колеса къ стн. Мста для этого было-бы вдоволь, да и еще осталось бы. По этой, можетъ быть, причин Скруджу представлялось, что передъ нимъ подвигаются въ темнот погребальныя дроги. Полдюжины газовыхъ фонарей съ улицы не освтили бы достаточно входа,— такъ онъ былъ обширенъ, отсюда вамъ станетъ понятно, какъ мало свта давала свча Скруджа.
Скруджъ шелъ себ да шелъ, ни мало объ этомъ не безпокоясь, потемки не дорого стоятъ, а Скруджъ любилъ дешевизну. Однако, прежде чмъ запереть свою тяжелую дверь, онъ прошелъ по всмъ комнатамъ съ цлью убдиться, что все было въ порядк. У него какъ разъ настолько осталось воспоминанія о лиц Марлея, чтобы пожелать исполнить эту предосторожность.
Гостиная, спальня, кладовая,— все какъ слѣ,дуетъ. Никого не оказалось ни подъ столомъ, ни подъ диваномъ, въ камин маленькій огонь, на полк камина приготовленныя ложка и миска да небольшая кастрюля съ кашицей (у Скруджа была немного простужена голова). Ничего не нашлось ни подъ кроватью, ни въ шкафу, ни въ его халат, висвшемъ въ нсколько подозрительномъ положеніи на стн. Въ кладовой все т же обычные предметы: старая ршетка отъ камина, старые сапоги, дв корзины для рыбы, умывальникъ на трехъ ножкахъ и кочерга.
Вполн успокоившись, онъ заперъ дверь и при этомъ дважды повернулъ ключъ, что не было въ его обыкновеніи. Обезопасивъ себя такимъ образомъ отъ нечаянностей, онъ снялъ галстукъ, надлъ халатъ, туфли и ночной колпакъ, и слъ передъ огнемъ сть свою кашицу.
Не жаркій это былъ огонь, совсмъ не по такой холодной ночи. Ему пришлось ссть къ камину вплотную и еще нагнуться, прежде чмъ онъ могъ почувствовать хотя небольшую теплоту отъ такого малаго количества топлива. Каминъ былъ старинный, построенъ Богъ всть когда какими-нибудь голландскими купцами и кругомъ выложенъ причудливыми голландскими изразцами, долженствовавшими изображать библейскія сцены. Тутъ были Каины и Авели, дочери фараона, савскія царицы, небесные посланники, сходящіе по воздуху на облакахъ, подобныхъ пуховымъ перинамъ, Авраамы, Валтазары, апостолы, пускающіеся въ море въ масленкахъ, сотни другихъ фигуръ, которыя могли бы привлечь къ себ мысли Скруджа. Т 123,мъ не мене лицо Марлея, умершаго семь лтъ назадъ, являлось подобно жезлу пророка и поглощало все естальное. Если бы каждый изразецъ былъ гладкій и въ состояніи былъ бы отпечатлть на своей поверхности какое-нибудь изображеніе изъ несвязныхъ отрывковъ его мыслей, на каждомъ изъ нихъ изобразилась бы голова стараго Марлея.
— Пустяки! — сказалъ Скруджъ и сталъ ходить по комнат.
Пройдясь нсколько разъ, онъ слъ опятъ. Когда онъ откинулъ голову на спинку кресла, взоръ его случайно остановился на колокольчик, давно заброшенномъ, который вислъ въ комнат, и для какой-то, теперь уже забытой, цли былъ проведенъ изъ комнаты, помщавшейся въ самомъ верхнемъ этаж дома. Къ великому изумленію и странному, необъяснимому ужасу Скруджа, когда онъ смотрлъ на колокольчисъ, тотъ началъ качаться. Онъ качался такъ слабо, что едва производилъ звукъ, но скоро онъ зазвонилъ громко, и ему началъ вторить каждый колокольчикъ въ дом.
Можетъ быть, это продолжалось полминуты или минуту, но Скруджу показалось часомъ. Колокольчики замолчали такъ же, какъ и начали — разомъ. Затмъ глубоко внизу послышался звенящій звукъ, какъ будто кто-нибудь тащилъ тяжелую цпь по бочкамъ въ подвал 23, виноторговца. Тутъ Скруджу пришли на память слышанные имъ когда-то разсказы, что въ домахъ, гд есть домовые, послдніе описываются влекущими цпи.
Вдругъ дверь погреба съ шумомъ растворилась, звукъ сталъ гораздо громче, вотъ онъ доносится съ пола нижняго этажа, затмъ слышится на лстниц и, наконецъ, направляется прямо къ двери.
— Все-таки это пустяки! — произесъ Скруджъ.— Не врю этому.
Однако, цвтъ лица его измнился, когда, не останавливаясь, звукъ прошелъ сквозь тяжелую дверь и остановился передъ нимъ въ комнат. Въ эту минуту угасавшее въ камин пламя вспыхнуло, какъ будто говоря: я знаю его! это духъ Марлея! и — снова упало.
— Да, это было то самое лицо. Марлей съ своей косой, въ своемъ жилет, узкихъ обтянутыхъ панталонахъ и сапогахъ, кисточки на нихъ стояли дыбомъ, такъ же какъ и коса, полы кафтана и волосы на голов. Цпь, которую онъ носилъ съ собою, охватывала его поясницу и отсюда свшивалась сзади врод хвоста. Это была длинная цпь, составленная — Скруджъ близко разсмотрлъ ее — изъ желзныхъ сундучковъ, ключей, висячихъ замковъ, конторскихъ книгъ, дловыхъ бумагъ и тяжелыхъ кошельковъ, обдланныхъ сталью. Тло его было прозрачно, такъ что Скруджъ, наблюдая за нимъ и смотря чрезъ его жилетку, могъ видть дв заднія пуговицы его кафтана.
Скруджъ часто слыхалъ отъ людей, что у Марлея не было ничего внутри, но онъ никогда до сихъ поръ не врилъ этому.
Да и теперь онъ не врилъ. Какъ онъ ни смотрлъ на призракъ, какъ хорошо ни видлъ его стоящимъ предъ собою, какъ ни чувствовалъ леденящій взоръ его мертвенно холодныхъ глазъ, какъ ни различалъ даже самую ткань сложеннаго платка, которымъ была подвязана его голова и подбородокъ, и который онъ сначала не замтилъ,— онъ все-таки оставался неврующимъ и боролся съ собственными чувствами.
— Ну, что же? — сказалъ колко и холодно, какъ всегда, Скруджъ.— Что теб отъ меня нужно?
— Многое! — раздался въ отвтъ несомннный голосъ Марлея.
— Кто ты?
— Спроси меня, кто я былъ.
— Это же былъ ты? — сказалъ Скруджъ, повышая голосъ.
— При жизни я былъ твоимъ компаньономъ, Яковомъ Марлеемъ.
— Можешь ли ты… можешь ли ты ссть?— спросилъ Скруджъ, сомнительно смотря на него.
— Могу.
— Такъ сядь.
Скруджъ сдлалъ этотъ вопросъ, не зная, можетъ ли духъ, будучи такимъ прозрачнымъ, ссть на стулъ, и тутъ же сообразилъ, что если бы это оказалось невозможнымъ, вызвало бы необходимость довольно непріятныхъ объясненій. Но привидніе сло по другую сторону камина, какъ будто было совершенно привычно къ этому.
— Ты не вришь въ меня? — замтилъ духъ.
— Нтъ, не врю,— сказалъ Скруджъ.
— Какого доказательства желалъ бы ты въ моей дйствительности, сверхъ своихъ чувствъ?
— Я не знаю,— отвтилъ Скруджъ.
— Почему ты сомнваешься въ своихъ чувствахъ?
— Потому,— сказалъ Скруджъ,— что веякая бездлица на нихъ вліяетъ. Желудокъ не въ порядк — и они начинаютъ обманывать. Можетъ быть, ты не больше, какъ непереваренный кусокъ мяса, комочекъ горчицы, крошка сыра, частица недоварившейся картофелины. Что бы тамъ ни было, но могильнаго въ теб очень мало.
Не въ привычк Скруджа было отпускатъ остроты, тмъ боле въ эту минуту ему было не до шутокъ. На самомъ дл, если онъ теперь и старался острить, то лишь съ цлью отвлечь свое собственное вниманіе и подавить свой страхъ, такъ какъ голосъ привиднія тревожилъ его до самаго мозга костей.
Просидть и одну минуту, глядя въ упоръ въ эти неподвижные стеклянные глаза, было выше его силъ. Что еще особенно наводило ужасъ, это какая-то сверхъестественная атмосфера, окружавшая привидніе. Скруджъ самъ не могъ ощущать ее, тмъ не мене присутствіе ея было несомннно, такъ какъ, несмотря на полную неподвижность духа, его волосы, фалды и кисточки,— все находилось въ движеніи, какъ будто ими двигалъ горячій паръ изъ печки.
— Видишь ты эту зубочистку? — спросилъ Скруджъ, стараясь хотя на секунду отвлечь отъ собя стеклянный взоръ своего загробнаго постителя.
— Вижу,— отвтилъ духъ.
— Ты не смотришь на нее,— сказалъ Скруджъ.
— Не смотрю, но все-таки вижу,— отвчалъ духъ.
— Такъ,— возразилъ Скруджъ. — Стоитъ мн только проглотить ее, чтобы на весь остатокъ моей жизни подвергнуться преслдованію цлаго легіона привидвій, и все это будетъ дло собственныхъ рукъ. Пустяки, повторяю теб, пустяки!
При этихъ словахъ духъ поднялъ страшный крикъ и съ такимъ ужасающимъ звукомъ потрясъ своею цпью, что Скруджъ крпко ухватился за кресло, боясь упасть въ обморокъ. Но каковъ былъ его ужасъ, когда привидніе сняло съ головы свою повязку, какъ будто ему стало жарко отъ нея въ комнат, и нижняя челюсть его упала на грудь.
Скруджъ бросился на колна и закрылъ лицо руками.
— Смилуйся, страшное видніе! — произнесъ онъ.— За что ты меня мучаешь?
— Человкъ земныхъ помысловъ! — воскликнулъ духъ,— вришь ли ты въ меня или нтъ?
— Врю,— сказалъ Скруджъ.— Я долженъ врить. Но зачмъ духи ходятъ по земл и для чего являются они ко мн?
— Отъ всякаго человка требуется,— отвтило видніе,— чтобы духъ, живущій въ немъ, посщалъ своихъ ближнихъ и ходилъ для этого повсюду, и если этотъ духъ не странствуетъ такимъ образомъ при жизни человка, то осуждается на странствованіе посл смерти. Онъ обрекается скитанію по свту — о, увы мн! — и долженъ бытъ свидтелемъ того, въ чемъ участія принять уже не можетъ, но могъ бы, пока жилъ на земл, и тмъ достигъ бы счастія!
Духъ снова поднялъ крикъ, потрясая свою цпь и ломая себ руки.
— Ты въ оковахъ,— сказалъ Скруджъ дрожа.— Скажи, почему?
— Я ношу цпь, которую сковалъ себ при жизни,— отвтилъ духъ.— Я работалъ ее звено за звеномъ, ярдъ за ярдомъ, я опоясался ею по своей собственной вол и по собственной же свободной вол ношу ее. Разв рисунокъ ея не знакомъ теб?
Скруджъ дрожалъ все сильне и сильне.
— И если бы ты зналъ,— продолжалъ духъ,— какъ тяжела и длинна цпь, которую ты самъ носишь! Еще семь лтъ тому назадъ она была такъ же тяжела и длинна, какъ вотъ эта. А съ тхъ поръ ты надъ ней много потрудился. О, это тяжелая цпь!
Скруджъ посмотрлъ на полъ около себя, ожидая увидть себя окруженнымъ пятидесяти саженнымъ желзнымъ канатомъ, однако ничего не увидалъ.
— Яковъ! — произнесъ онъ умоляющимъ тономъ. Старинный мой Яковъ Марлей, повдай мн еще. Скажи мн что-нибудь утшительное, Яковъ.
— У меня нтъ ут 123,шенія,— отвтилъ духъ.— Оно приходитъ изъ другихъ сферъ, Эбенизеръ Скруджъ, и сообщается чрезъ иное посредство иного рода людямъ. И сказать теб того, что бы хотлъ, я не могу. Лишь немногое еще дозволено мн. Для меня нтъ ни остановки, ни покоя. Мой духъ никогда не выходилъ за стны нашей конторы — замть себ! — при жизни духъ мой никогда не покидалъ тсныхъ предловъ нашей мняльной лавчонки, за то теперь передо мною безконечный тягостный путь!
У Скруджа была привычка опускать руки въ карманы брюкъ, когда онъ задумывался. Такъ сдлалъ онъ и теперь, размышляя о словахъ духа, но все не поднимая глазъ и не вставая съ колнъ.
— Ты, должно быть, очень медленно совершаешь свое путешествіе, Яковъ,— замтилъ Скруджъ дловымъ, хотя и почтительно-скромнымъ тономъ.
— Медленно! — повторилъ духъ.
— Семь лтъ какъ умеръ,— удивлялся Скруджъ,— и все еще странствуетъ.
— Да, все время,— сказалъ духъ,— не зная ни отдыха, ни покоя, и подъ безпрерывной пыткой угрызенія совсти.
— Ты скоро путешествуешь?и— спросилъ Скруджъ.
— На крыльяхъ втра.
— Много ты усплъ пройти за семь лтъ.
При этихъ словахъ духъ снова вскрикнулъ и такъ неистово загремлъ своею цпью среди мертвой тишины ночи, что полиція была бы въ прав назвать это нарушеніемъ порядка.
— О, жалкій узникъ, скованный по рукамъ и по ногамъ! — воскликнуло привидніе.— не знать, что вка непрестаннаго труда безсмертныхъ твореній должны отойти въ вчность, прежде чмъ восполнится мра добра, на которое земной міръ способенъ. Не знать, что всякая христіанская душа, длающая добро въ своей ограниченной области, какова бы она ни была, не можетъ не видѣ,ть, что земная жизнь ея слишкомъ коротка для ея обширныхъ средствъ къ добру и служенію ближнимъ. Не знать, что никакіе вка раскаянія не могутъ возвратить того, что упущено при жизни! А я былъ такимъ! О, я былъ такимъ!
— Но вдь ты всегда былъ хорошимъ дловымъ человкомъ, Яковъ,— произнесъ Скруджъ, который началъ прилагать это къ себ.
— Дловой! — воскликнулъ духъ, опять ломая себ руки.— Заботы о человческомъ род, объ общемъ благ были моимъ дломъ, любовь къ ближнему, милосердіе и благотворительность,— все это было моимъ дломъ. Занятія торговлей составляли лишь каплю въ обширномъ океан моихъ трудовъ.
Онъ вытянулъ руку, держа свою цпь, какъ будто въ ней была причина его безплодныхъ сокрушеній, и съ силою бросилъ ее опять на полъ.
— Въ эту пору истекающаго года,— сказалъ духъ,— я страдаю больше всего. Зачмъ я, проходя между толпами своихъ ближнихъ, смотрлъ все внизъ и ни разу не поднялъ глазъ на ту благословенную звзду, которая привела мудрецовъ къ убогому жилищу? Разв не было бдныхъ домовъ, къ которымъ свтъ ея привелъ бы меня!
Скруджу страшно было это слышать, и онъ началъ дрожать всмъ тломъ.
— Слушай! — воскликнулъ духъ.— Мн остается мало времени.
— Я буду слушатъ,— сказалъ Скруджъ.— Но не будь жестокъ ко мн! Говори проще, Яковъ! Прошу тебя!
— Какъ это происходитъ, что я являюсь передъ тобою въ видимомъ для тебя образ, того я не могу сказать теб. Невидимо я сидлъ рядомъ съ тобою въ теченіе многихъ, очень многихъ дней.
Мысль объ этомъ была не изъ пріятныхъ. Скруджъ содрогнулся и вытеръ выступившій у него на лбу потъ.
— Это одна изъ моихъ сильнйшихъ очистительныхъ жертвъ,— продолжалъ духъ. — Въ эту ночь я здсь для того, чтобы предупредить тебя, что у тебя есть еще случай и надежда избгнуть моеи участи. Тмъ и другимъ ты мн обязанъ, Эбенизеръ.
— Ты былъ мн всегда хорошимъ другомъ,— сказалъ Скруджъ.— Благодарю тебя!
— Къ теб явятся,— возразило видніе,— три духа.
Лицо Скруджа сдлалось при этихъ словахъ почти такъ же длинно, какъ и у его загробнаго постителя.
— Это тотъ самый случай и надежда, о которыхъ ты упомянулъ, Яковъ? — спросилъ онъ голосомъ виноватаго.
— Да.
— Знаешь что? Мн бы этого не хотлось,— сказалъ Скруджъ.
— Безъ ихъ посщенія, — отвтилъ духъ,— ты не можешь надяться избжать пути, которымъ я иду. Ожидай перваго завтра, когда пробъетъ часъ.
— Нельзя ли мн принятъ ихъ всхъ сразу и тмъ покончить съ ними, Яковъ? — вставилъ Скруджъ.
— Ожидай второго въ слдующую ночь и въ тотъ же часъ. Третьяго — еще черезъ сутки, какъ только пробьетъ полночь. Меня больше не жди, но ради собственнаго блага не забудь того, что произошло между нами!
Сказавъ эти слова, привидніе взяло со стола свою повязку и по-прежнему подвязало ею голову. Скруджъ узналъ объ этомъ по легкому звуку, произведенному зубами привиднія, когда повязкой челюсти были сдвинуты вмст. Онъ ршился снова поднять глаза и увидалъ, что его сверхъестественный собесдникъ уже стоитъ передъ нимъ, и цпь по-прежнему обвита вокругъ его тла и руки.
Привидніе стало отодвигаться отъ него задомъ, и съ каждымъ его шагомъ окно понемногу открывалось, такъ что, когда духъ дошелъ до него, оно было уже открыто настежъ. Онъ знакомъ приказалъ Скруджу приблизиться, что тотъ и сдлалъ. Когда они были на разстояніи двухъ шаговъ другъ отъ друга, духъ Марлея поднялъ руку, предупреждая его не подходить ближе. Скруджъ остановился, но не столько изъ повиновенія, сколько пораженный удивленіемъ и страхомъ, потому что въ то мгновеніе, какъ привидніе подняло руку, до слуха Скруджа донесся раздававшійся въ воздух неясный шумъ какихъ-то несвязныхъ воплей раскаянія, невыразимо горестныхъ стоновъ самообвиненія. Привидніе, прислушавшись на минуту, затянуло ту же жалобную пснь и исчезло въ мрак холодной ночи.
Скруджъ подошелъ къ окну и, влекомый любопытствомъ, выглянулъ наружу.
Воздухъ былъ наполненъ привидніями, которыя, жалобно стеня, безостановочно носились взадъ и впередъ. Каждое изъ нихъ тащило цпь, похожую на ц,пь Марлея, нкоторые были скованы вмст, но ни одно не свободно отъ узъ. Многихъ Скруджъ зналъ лично при ихъ жизни. Особенно близко знакомъ онъ былъ когда-то съ однимъ изъ нихъ: это былъ старикъ, въ бломъ жилет, къ ног 23, его былъ привязанъ громадный желзный сундукъ, старикъ горъко и громко плакалъ, что не въ состояніи помочь бдной женщин съ ребенкомъ, которую видлъ внизу у порога одного дома. Горе всхъ ихъ, очевидно, заключалось въ томъ, что имъ хотлось бы вмшаться, съ доброю цлью, въ людскія дла, но возможность для этого миновала для нихъ навсегда.
Сами ли эти существа поблекли въ туман, или туманъ закуталъ ихъ, Скруджъ не могъ сказать. Но съ исчезновеніемъ ихъ смолкли и ихъ неземные голоса, и ночь стала опять такою же, какою она была, когда онъ шелъ домой.
Скруджъ закрылъ окно и осмотрлъ дверь, чрезъткоторую вошелъ духъ. Она оказалась на двойномъ запор, какъ онъ собственноручно заперъ ее, и задвижки были не тронуты. Онъ было хотлъ опять сказать: ‘пустяки’, но удержался на первомъ же слог. Затмъ, отъ перенесенныхъ ли имъ волненій, вслдствіе ли дневныхъ трудовъ, или мимолетно упавшаго на него отблеска невидимаго міра, или отъ печальной бесды съ духомъ, или, наконецъ, за позднимъ часомъ ночи,— но онъ сильно нуждался въ роко, поэтому, не раздваясь, легъ въ постель и въ ту же минуту заснулъ.
Когда Скруджъ проснулся, было такъ темно, что, выглянувъ изъ-за занавсокъ постели, онъ едва могъ различить просвтъ окна отъ непрозрачныхъ стнъ своей комнаты. Пока онъ усиливался проникнуть сквозь темноту своими зоркими, какъ у хорька, глазами, колокола сосѣ,дней церкви пробили четыре четверти. Онъ сталъ прислушиваться, сколько они пробьютъ часовъ.
Къ великому его удивленію, тяжелый колоколъ переходилъ отъ шести къ семи, отъ семи къ восьми и такъ попорядку, пока пробилъ, наконецъ, двнадцать и — остановился. Двнадцать! Былъ третій часъ, когда онъ легъ въ постелъ. Часы врутъ. Должно быть, сосулька льда попала въ ихъ механизмъ. Неужели двнадцать часовъ!
Онъ нажалъ пружинку своего репетитора, чтобы узнать настоящій часъ. Репетиторъ быстро прозвонилъ двнадцать и смолкъ.
— Какъ? Не можетъ быть, чтобы я проспалъ цлый день и прихватилъ еще изрядную часть слдующей ночи. Нельзя же допустить, чтобы что-нибудь случилось съ солнцемъ, и что теперь двнадцать часовъ дня?— сказалъ Скруджъ.
Такъ какъ эта мысль не могла не встревожить его, то онъ кое-какъ выбрался изъ постели и ощупью добрелъ до окна. Ему пришлось рукавомъ халата протереть замерзшее стекло, прежде чмъ онъ могъ увидать что-нибудь, да и тогда почти ничего не было видно. Оказалось только, что по-прежнему стоялъ густой туманъ, и было очень холодно, на улиц никакого шума, ни малйшей суетни, а это непремнно бы случилось, если бы ночь нагрянула вдругъ, среди благо дня, и завладла свтомъ. Легко вздохнулъ Скруджъ, убдившись, что съ этой стороны тревога его была напрасна. А то представьте себ безпомощное положеніе человка: текстъ векселя гласитъ: ‘черезъ три дня по предъявленіи заплатите Эбенизеру Скруджъ или его приказу’ и т. д. — а какіе же тогда дни считать?
Скруджъ снова улегся въ постель и началъ думать, думать и думать, но ни до чего не могъ додуматься. Чмъ больше онъ думалъ, тмъ больше становился втупикъ, и чмъ больше старался не думать, тмъ неотвязчиве были его мысли. Духъ Марлея ршительно не давалъ ему покоя. Каждый разъ, какъ онъ, посл зрлаго размышленія, ршалъ въ себ, что все это былъ сонъ, умъ его отпрядывалъ опять назадъ, подобно отпущенной пружин, къ своему первому положенію и представлялъ на ршеніе все ту же задачу: ‘сонъ это былъ или нтъ?’
Скруджъ пролежалъ въ этомъ состояніи, пока часы пробили еще три четверти. Тогда онъ вдругъ вспомнилъ слова Марлея, что одинъ изъ возвщенныхъ имъ постителей явится, когда колоколъ пробьетъ часъ. Онъ ршилъ лежать съ открытыми глазами, пока этотъ часъ не наступитъ. Если принять въ соображеніе, что ему такъ же трудно было бы заснуть, какъ и взойти на небо, то это было, пожалуй, самое мудрое ршеніе, на которомъ онъ могъ остановиться.
Эта четверть тянулась такъ долго, что Скруджъ не одинъ разъ приходилъ къ убжденію въ томъ, что незамтно для себя засыпалъ и не слышалъ боя. Наконецъ, до его напряженнаго слуха донесся первый ударъ. ‘Динъ, донъ!’
— Четверть,— сказалъ Скруджъ, прислушиваясъ.
‘Динъ, донъ!’
— Половина,— сказалъ Скруджъ.
‘Динъ, донъ!’
— Три четверти,— сосчиталъ Скруджъ.
‘Динъ, донъ!’
— Вотъ и часъ,— произнесъ Скруджъ, торжествуя:— а ничего нтъ!
Онъ проговорилъ эти слова прежде, чмъ замеръ послдній звукъ колокола, отличавшійся на этотъ разъ какимъ-то особенно глубокимъ, глухимъ, печальнымъ тономъ. Въ комнат вдругъ блеснулъ свтъ, и занавски его постели раздвинулись.
Замтьте: он были раздвинуты рукою, не т занавски, что приходились у него надъ головою, и не т, что были сзади, но именно та часть ихъ, куда обращено было его лицо. Пораженный такимъ неожиданнымъ явленіемъ, Скруджъ привскочилъ наполовину и очутился лицомъ къ лицу съ неземнымъ постителемъ, который ихъ отодвинулъ. Онъ очутился къ нему такъ же близко, какъ я къ вамъ теперь.
Это была странная фигура — какъ будто ребенокъ, но въ то же время еще боле похожая на старика. Смотрть на нее приходилось сквозь какую-то сверхъестественную среду, благодаря которой она виднлась какъ бы вдалек, и отъ разстоянія размры ея казалисъ дтскими. Волосы призрака св,шивались ему на шею и спину и были старчески блы, но на лиц не было ни морщинки, и самый нжный пушокъ покрывалъ его кожу. Руки были длинны и мускулисты, какъ бы обличая необыкновенную силу. Ноги, очень изящно сложенныя, были, какъ и верхнія оконечности, голы. Станъ его одвала блая, какъ снгъ, туника, а талію охватывалъ восхитительно блествшій поясъ. Въ рукахъ онъ держалъ свжую втку зеленаго остролистника, за то, въ противоположность этой эмблем зимы, платье его было украшено лтними цвтами. Всего же замчательне въ немъ было то, что съ верхушки его головы выходилъ яркій лучъ свта, которымъ все это и освщалось. Наврное, по причин этого свта у него подъ мышкой вмсто шапки былъ большой гасильникъ, который онъ надвалъ на себя въ минуты своего затменія.
Но даже и не это еще оказалось самою странною особенностью призрака, когда Скруджъ пристально всмотрлся въ него. Верхомъ чудеснаго былъ поясъ: онъ искрился и переливался то въ одной, то въ другой своей части, то, что свтилось въ одну минуту, было темно въ другую, а вмст съ нимъ то освщалась, то помрачалась и самая фигура виднія, то у него одна рука, то одна нога, то вдругъ какъ бы двадцать ногъ, или дв ноги безъ головы, или одна голова безъ тла, такъ что никакъ нельзя было уловить очертанія его отдльныхъ частей, когда он вдругъ быстро исчезали, едва успѣ,въ освтиться. Потомъ вс эти переливы внезапно пропадали, и призракъ становился опять самимъ собою, яснымъ и лучезарнымъ по-прежнему.
— Ты духъ, появленіе котораго было мн предсказано? — спросилъ Скруджъ.
— Я.
Голосъ былъ пріятный и нжный и настолько тихій, что какъ будто доносился издалека.
— Кто и что ты? — освдомился Скруджъ.
— Я духъ прошедшаго Рождества.
— Давно прошедшаго? — допытывался Скруджъ, смотря на маленькій ростъ призрака.
— Нтъ, твоего прошедшаго.
Скруджу очень хотлось посмотрть на духа въ шапк, и онъ попросилъ его накрыться. Вроятно Скруджъ и не сумлъ бы объяснить этого желанія, если бы кто-нибудь спросилъ его.
— Какъ! — воскликнулъ духъ,— уже такъ скоро ты хочешь своими земными руками погасить свтъ, который я даю? Разв не довольно того, что ты принадлежишь къ числу людей, чьи страсти создали эту шапку и заставляютъ меня въ теченіе долгаго ряда лтъ носить ее нахлобученною до бровей!
Скруджъ почтительно отрекся отъ всякаго намренія нанести духу обиду, а тмъ мене сознательно. Затмъ, онъ смло спросилъ его, по какому длу онъ къ нему явился.
— Ради твоего благополучія! — сказалъ духъ.
Скруджъ выразилъ свою благодарность, но не могъ не подумать, что этой цли скоре соотвствовала бы ночь ненарушимаго покоя. Вроятно духъ узналъ его мысль, и сказалъ:
— Ну, такъ ради твоего исправленія. Берегись!
Говоря это, онъ своею сильною рукою схватилъ руку Скруджа.
— Вставай и иди со мною!
Напрасно сталъ бы Скруджъ представлять резоны противъ удобства путешествовать пшкомъ въ такую погоду и въ такой часъ, тщетно бы онъ сталъ доказывать, что въ постели тепло, а термометръ показываетъ гораздо ниже нуля, что одтъ онъ очень легко: въ туфляхъ, халат да ночномъ колпак, и что ему не совсмъ здоровится: рука хотя и нжная, какъ у женщины, не допускала сопротивленія. Онъ всталъ, но, видя, что духъ направляется къ окну, съ мольбою схватился за его платье
— Я смертный,— упрашивалъ онъ,— и могу упасть.
— Дай мн только коснуться тебя вотъ здсь,— сказалъ духъ, кладя ему руку на сердце,— и тогда ты и больше этого вынесешь!
Едва были произнесены эти слова, какъ они прошли сквозь стну и очутились на открытой проселочной дорог, по обимъ сторонамъ которой широко разстилались поля. Городъ совершенно исчезъ изъ вида, незамтно было и слда его. Вмст съ нимъ пропали и темнота и туманъ, такъ какъ стоялъ ясный, холодный зимній день, и снгъ покрывалъ землю.
— Богъ мой! — воскликнулъ Скруджъ, всплеснувъ руками и осматриваясь но сторонамъ.— Я родился здсь. Я былъ здсь мальчикомъ!
Духъ кротко поглядлъ на него. Его нжное прикосновеніе, хотя оно было легко и кратковременно, еще живо отзывалось въ ощущеніяхъ старика. Онъ почувствовалъ тысячи благоуханій, мосившихся въ воздух, и каждое изъ нихъ соединялось для него съ тысячами мыслей и надеждъ, и заботъ, и радостей, давно давно, забытыхъ!
— У тебя дрожатъ губы,— сказалъ духъ.— А что это у тебя на щек?
Скруджъ съ необычною для него дрожью въ голос невнятно отвтилъ, что это родинка, и попросилъ духа вести его, куда онъ хочетъ.
— Ты помнишь эту дорогу? — спросилъ духъ.
— Какъ не помнить! — отозвался Окруджъ горячо.— Я бы могъ пройти по ней съ завязанными глазами!
— Странно, что ты столько лтъ объ ней не вспомнилъ,— замтилъ духъ.— Пойдемъ дальше.
Они пошли вдоль дороги. Скруджъ узнавалъ каждыя ворота, каждый столбъ, каждое дерево. Наконецъ, вдали сталъ виденъ небольшой городокъ съ мостомъ, церковью и вьющеюся, какъ лента, ркой. Навстрчу имъ показалось нсколько мохнатыхъ пони, на которыхъ хали верхомъ мальчишки, перекликавшіеся съ другими малъчиками, хавшими въ деревенскихъ телгахъ и повозкахъ, гд кучерами были фермеры. Вс эти мальчики были очень веселы и такъ громко переговаривались между собою, что крики ихъ далеко разносились по широкимъ полямъ, раскатываясь въ свжемъ морозномъ воздух.
— Это лишь тни былыхъ вещей,— сказалъ духъ.— Он не замчаютъ нашего присутствія.
Веселые путники скоро поровнялись съ ними, и тутъ Скруджъ узнавалъ всхъ, называя каждаго по имени. Отчего это ему такъ невыразимо пріятно было видть ихъ? Отчего такъ блисталъ его холодный взоръ, такъ трепетало его еердце, когда они прозжали мимо? Отчего онъ полонъ былъ радости, слыша ихъ взаимное привтствіе съ веселымъ праздникомъ, когда они разъзжались при поворотахъ по разнымъ дорогамъ, направляясь каждый подъ свою родную кровлю? Что значитъ веселое Рождество для Скруджа? Прочь съ веселымъ Рождествомъ! Что добраго онъ видлъ отъ него когда-нибудь?
— Школа еще не совсмъ опустла,— сказалъ духъ.— Тамъ еще остался одинъ ребенокъ, о которомъ забыли его друзья.
Скруджъ сказалъ, что ему это извстно, и вздохнулъ.
Они повернули съ большой дороги въ хорошо памятный ему переулокъ и скоро дошли до непригляднаго зданія изъ краснаго кирпича, на крыш его возвышался увнчанный флюгеромъ куполъ, подъ которымъ вислъ колоколъ. Это былъ обширный домъ, когда-то богатый, а теперь запущенный, его просторныя комнаты были почти пусты, стны сыры и покрыты мохомъ, окна повыбиты, двери покосились. Въ конюшняхъ бродили, кудахтая, куры, а сараи и навсы поросли травой. Да и внутри дома не больше оставалось слдовъ прежняго его состоянія: когда они вошли въ мрачныя сни и заглянули чрезъ открытыя двери въ цлый рядъ комнатъ, то оказалось, что хотя он были велики, но холодны и очень бдно меблированы. Въ воздух пахло гнилью, голо и безжизненно смотрло все кругомъ, вообще какъ-то чувствовалось, что здсь любили вставать при свчахъ и питаться впроголодь.
Духъ и Скруджъ направились чрезъ сни къ двери, ведущей въ заднюю половину дома. Дверь передъ ними растворилась и открыла глазамъ ихъ длинную, безъ всякихъ украшеній, мрачную комнату, которая еще тоскливе казалась отъ разставленныхъ въ ней рядами скамеекъ и конторокъ. За одной изъ нихъ, невдалек отъ едва топившагося камина, сидлъ одинокій мальчикъ и читалъ книгу. И Скруджъ с,лъ на одну изъ скамеекъ и горько заплакалъ при вид этого бднаго забытаго ребенка, въ которомъ онъ узналъ себя.
Каждый едва уловимый звукъ, раздававшійся въ дом: и возня мышей за стнной панелью, и капель полуоттаявшаго жолоба на заднемъ двор, и легкій шумъ втвей безлистнаго унылаго тополя, и скрипъ двери въ пустой кладовой, и слабое потрескиванье огня,— все отзывалось въ сердц Скруджа смягчающимъ вліяніемъ, и все свободне и свободне текли его слезы.
Духъ дотронулся до его руки и указалъ ему на прежняго маленькаго Скруджа, углубившагося въ свое чтеніе. Вдругъ подъ окномъ явился какой-то человкъ въ странной чужеземной одежд, но совсмъ какъ настоящій, живой человкъ, съ топоромъ за поясомъ и державшій въ поводу осла, нагруженцаго дровами.
— Ахъ, да это Али-Баба!— закричалъ Скруджъ въ восторг.— Это дорогой, честный старикъ Али-Баба! Да, да, знаю! Одинъ разъ, на Рождеств, какъ тотъ покинутый ребенокъ оставался здсь совсмъ одинъ, онъ пришелъ въ первый разъ совсмъ вотъ какъ сейчасъ. Бдный мальчикъ! И Валентинъ,— продолжалъ Скруджъ,— и его дикій братъ, Орсонъ, вонъ они идутъ! А какъ, бишь, зовутъ того, что спящимъ былъ спущенъ въ своихъ панталонахъ у воротъ Дамаска, разв ты не видишь его? А султанскій конюхъ, котораго геніи поставили вверхъ ногами! вонъ онъ на голов стоитъ! По дломъ ему. Я очень радъ. Съ какой стати ему жениться на принцесс!
Если бы кто-нибудь изъ дловыхъ друзей Скруджа посмотрлъ на него въ эту минуту, когда онъ, откинувъ всю серьезность своей натуры, такъ искренно увлекался подобными вещами, выражая свой восторгъ самымъ необыкновеннымъ голосомъ, и смясь и плача въ одно и то же время, тотъ, наврное, не поврилъ бы собственнымъ глазамъ.
— А вотъ и попугай! — воскликнулъ Скруджъ.— Самъ зеленый, а хвостъ желтый, и на голов точно салатъ выросъ, вотъ онъ! Бдный Робинъ Крузо!— кричалъ онъ ему, когда тотъ возвращался домой, объхавъ весь островъ. — Бдный Робинъ Крузо, гд ты былъ, Робинъ Крузо? Человкъ подумалъ, что во сн это слышитъ, совсмъ нтъ. Это былъ попугай, ты знаешь. Вонъ Пятница ищетъ спасенія въ бp3,гств, спша къ заливу! Гипъ, гопъ, ура!
Вдругъ, съ весьма чуждою его обычному характеру быстротою перехода, онъ, жаля своего прежняго я, произнесъ:
— Бдный мальчикъ!
И опять заплакалъ.
— Хотлось бы,— проговорилъ Скруджъ невнятно, опуская руку въ карманъ и смотря около себя, вытеревъ себ сперва глаза рукавомъ,— но теперь уже поздно.
— Въ чемъ дло? — спросилъ духъ.
— Ничего,— отвтилъ Скруджъ.— Ничего. Вчера какой-то бдный мальчикъ приходилъ было ко мн Христа славить. Мн хотлось бы дать ему что-нибудь, вотъ и все.
Духъ задумчиво улыбнулся и махнулъ рукою, говоря:
— Посмотримъ другое Рождество!
При этихъ словахъ прежній маленькій Скруджъ сталъ больше, и комната сдлалась нсколько темне и грязне. Панели растрескались, стекла въ окнахъ полопались, штукатурка съ потолка мстами пообвалилась, обнаживъ ршетку изъ драни, но какъ все совершилось, Скруджъ такъ же мало зналъ, какъ и вы. Одно онъ только зналъ, что все это было врно, все это такъ и произошло когда-то на самомъ дл — что онъ опять былъ одинокъ здсь, когда вс другіе мальчики ухали по домамъ веселиться на праздникахъ.
