В. В. Воровский
Рождественская элегия
Фавн
Рождественская элегия, Воровский Вацлав Вацлавович, Год: 1908
Время на прочтение: 4 минут(ы)
В. В. Воровский. Фельетоны
Издательство Академии наук СССР, Москва, 1960
Наступили сумерки. На небе одна за другой зажглись и замигали звездочки. Наверху стало торжественно и молитвенно.
И город словно подражал небесам. Зажигали фонари на улицах. В окнах домов начал вспыхивать уютный свет.
Но вот, то здесь, то там замигали и заискрились огоньки — начали зажигать елки.
И стало так маняще-тепло в домах и так одиноко-холодно на улице…
Улицы опустели. Торопясь, мчались последние извозчики. Пешеходы спешили и толкались, даже не извиняясь.
Я остался один-одинешенек на осиротелой улице.
Стало мне тоскливо и грустно. Захотелось туда, в эти уютные ‘внутри’, где так весело искрятся елки, где беззаботно веселятся дети, а взрослые делают вид, что они добры, невинны и счастливы.
И до слез захотелось тоже почувствовать себя добрым, невинным и счастливым.
Я подошел к одному из окон. Там было заразительно весело. Хлопали пробки, раздавался смех, звенела посуда.
О счастье! Да там знакомые мне лица! Вот тот толстый, почтенный господин — ведь я его прекрасно знаю! А этот — он ведь мой школьный товарищ! А тот, а тот,— сколько мы с ним часов проспорили!
Знакомых оказалась целая куча. Я невольно оживился. Чувство тоскливого одиночества начало развеиваться, и я решительным шагом направился к подъезду.
Но на подъезде меня остановила высокая фигура в тулупе, с большой белой бородой, с бляхой на лбу и толстой, палкой в руке — ни дать ни взять генерал деревянной гвардии.
Я было принял его за ночного сторожа и хотел отстранить, но, всмотревшись, к ужасу увидел, что это сам Мороз-Красный нос.
Он властным жестом остановил меня и торжественно рек:
— Сюда может войти только чистый сердцем. На этом празднике может веселиться только невинный мыслью. А ты,— прибавил он вопросительно,— ты чувствуешь себя чистым сердцем и невинным духом?
Я невольно побледнел, и у меня затряслись колени.
— Но, ваше морозище,— попробовал я обойти старика,— я видел там через окно людей далеко не чистых и не невинных…
— Кого же? — сурово спросил тот.
— Я… я… видел, например, гласных думы…
— Но разве ты не знаешь, что никто из гласных ни к какой ответственности не привлекался?
— Я…, я… видел там консула одной из восточных держав.
— Но разве ты забыл, что этот консул никого никогда не обидел, а сам пал жертвой насилия со стороны пятилетней изуверки?1
— Я… я… видел там человека, продавшего врагам план крепости…
— Но отчего ты промолчал, что этот человек искупил свою ошибку изданием антисемитской бумаги для мест уединения…
— Я видел там человека, уличенного во взяточничестве и лихоимстве!
— Не о том ли ты говоришь,— строго спросил Мороз,— который успокоил остров Шпицберген и насадил там виноградные лозы народного довольства?
— Но я видел там сотрудников газет,— ехидно вставил я.
— И Крушеван сотрудник газеты. И Пуришкевич сотрудник газеты,— спокойно возразил старик.
Тогда в отчаянии я крикнул:
— Но я видел там редактора ‘левой’ газеты!
Мороз мрачно посмотрел на меня и строго заметил:
— Ты не мог там видеть редактора левой газеты. Тот, кого ты принял за редактора левой газеты, не более, как редактор органа ‘Чего изволите-с’2.
Я был разбит и молчал.
Тогда Мороз-Красный нос перешел в наступление.
— А ты, что видишь в чужом глазу взятки и предательство, а в своем ничего не замечаешь,— скажи, кто ты таков?
— Фельетонист,— робко пробормотал я.
— То-то, фельетонист!— клевещешь на людей, осмеиваешь достойное уважения. Скажи, за свою клевету получаешь деньги?
— Не особенно исправно, но получаю,— тихо прошептал я.
— Продажное существо! — гремел старик.— Власти предержащей повинуешься как — за страх только или за совесть?
Я молчал, понурив голову.
— То-то, молчишь! А к добровольному патриотизму как относишься?
Я вспомнил за весь год мои фельетоны и оробел.
— Всяко бывало,— пролепетал я.
— Ага, всяко бывало! А в осуждение экспроприации писал?
— Писал, дедушка, ей-богу, раз писал.
— Писал! — передразнил он меня.— А кого ты виновником их называл — революционеров?
Я опять молчал.
— Уж лучше молчи.— Ну, а брата своего газетчика, по крайней мере, щадил? — уже более тепло спросил меня старик.
Я обрадовался, говоря между нами, я очень хороший товарищ, а поэтому сразу понял, что этим искуплю все прочие грехи.
Но, порывшись в памяти, я пришел в ужас. Нет, и своего брата не щадил.
При всякой возможности пакостил я собрату.
И, понурив голову, я грустно сказал:
— Великий я грешник, и нет мне спасенья, и вечно закрыт для меня доступ в тихий уют обывательского довольства, и не примет меня в свое лоно благовоспитанное общество, и отвергнет меня и либерал, и консерватор, ибо дерзил я и мерзопакостил я и тому и другому. А не дерзить и не мерзопакостить, дедушка, не могу, не в моей власти, ибо от природы шершав душой и царапист мыслью. Известно, что ‘маленький фельетонист — летучая мышь’, по народному сказанию, кому летучая мышь след на голове оставит, тот тут же облысеет. А разве не наслаждение, дедушка, превратить косматого в лысого, когда знаешь, что внутренне он давно уже облез, а только снаружи рядится в густую шевелюру?
Я уже приготовился говорить по меньшей мере двухчасовую речь, но Мороз-Красный нос грустно отвернулся и тихо исчез в подъезде.
Я остался один, и снова безотчетная печаль одиночества заполонила мое сердце.
Тихо мигали наверху звездочки, холодные, одинокие в эту морозную ночь. Изредка слышались шаги запоздалого прохожего или далекий грохот экипажа.
Еще сияли и искрились за окнами яркие елки, но меня уже не тянуло туда. Это были мертвые деревья, разукрашенные и увешанные, как маскарадные паяцы, и души этих елок со слезами вздыхали по родной роще, откуда их вырвали на потеху скучных, холодных обывателей.
‘Одесское обозрение’,
28 декабря 1908 г.
Фельетон перепечатывается впервые.
1 Намек на персидского консула в Одессе черносотенца Зайченко, уличенного в растлении несовершеннолетних.
2 ‘Чего изволите-с?’ — выражение, которым M. E. Салтыков-Щедрин заклеймил продажность, торгашество, беспринципность буржуазных газет.