РОССІЯ ВЪ ИТАЛІИ.
РОССІЯ ВЪ ИТАЛІИ.
Разсказъ.
I.
——
——
——
——
——
——
М. Первухинъ.
‘Русская Мысль’, кн.III, 1908
Россия в Италии, Первухин Михаил Константинович, Год: 1908
Время на прочтение: 28 минут(ы)
— Кто — вмст? Я хочу выпить стаканчикъ вермуту: надо согрться!
— Я тоже не прочь! Энрико! Идешь, что ли?
— Я выпилъ уже! Но ради хорошей компаніи, пожалуй, не пожалю парочки сольдо!
— Еще кто съ нами?
— Берите, господа, Пасквале Мальдачена! Онъ всхъ угоститъ! И за вермутъ заплатитъ, и сигаръ купитъ для всхъ!
— Пасквале! Ты захвати цлый ящикъ сигаръ! Знаешь, по три сольдо штука. Настоящія американскія. И покуда вы тамъ будете роскошествовать, попивая вермутъ…
— Или расправляясь съ цлою бутылкою асти за три лиры… мы тутъ покуримъ за ваше здоровье…
— Собственно говоря, господа, я ничего не имю противъ того, чтобы Мальдачена угостилъ насъ маленькимъ завтракомъ: супъ изъ рубцовъ, ризотто, какая-нибудь котлета…
— Залить все бутылочкою красненькаго…
— Я и съ бленькимъ помирюсь! Разумется, не въ восемь сольдо, а по крайней мр въ одну лиру!
— Мальдачена! Что же ты притворяешься, что ничего не слышишь?
— Онъ оглохъ на правое ухо съ тхъ поръ, какъ Анунціата задала ему на прошлой недл выволочку и щелкнула по уху…
— Глухъ на оба уха! Ну, я иду! А то пароходъ придетъ, и будетъ поздно!
— Мы тоже! Не торопись!
Слышенъ топотъ нсколькихъ паръ ногъ, шарканье по покрывшимъ пьяцетту шершавымъ, истоптаннымъ плитамъ. Визжитъ блокъ, скрипитъ и хлопаетъ дверь и смолкаютъ голоса людей, ушедшихъ ‘погрться’ въ маленькій ресторанчикъ, пріютившійся въ зданіи, врзанномъ въ скалу подъ образованнымъ взбгающимъ наверхъ шоссе. Кругомъ — сравнительно тихо, такъ тихо, что Пасквале отлично слышенъ гулъ набгающей на пологій берегъ волны, скрипъ снастей колыхающейся въ десятк шаговъ отъ маленькаго мола двухмачтовой барки, пришедшей еще вчера изъ Сорренто съ грузомъ камня, звонкое перекликанье дтскихъ голосовъ гд-то на берегу, пофыркиванье лошадей. Слышно, какъ медленно, степенно, солидно и серьезно пережевываетъ овесъ одна изъ лошадей, запряженныхъ въ щегольской омнибусъ отеля ‘Квиссисана’. И слышно, какъ, отъ времени до времени осторожно переступая съ ноги на ногу, тяжело вздыхаетъ гндой ‘Кардиналъ’, спину котораго, костлявую, натруженную, покрытую лысинками и ссадинами, Пасквале уже давно прикрылъ ветхою дырявою попонкою.
— Дрянь люди пошли!— отзывается со стороны хриплый, дребезжащій старческій голосъ.
Повидимому, это относится къ ушедшимъ въ ресторанъ, къ тмъ, которые только что смялись надъ Пасквале, травили его. Но Пасквале не отзывается: если отзовешься, Федериго Цампа прицпится сію минуту, пустится въ длиннйшіе разговоры, а закончитъ просьбою одолжить ему ‘на табачокъ’ пару сольдо. И будетъ посл, получивъ отказъ, жалить его же, Пасквале.
— Вотъ она, благодарность человческая! Стоило посл этого проливать свою кровь за васъ, подлецовъ! Стоило драться съ австрійцами, чтобы освобождать такихъ скотовъ, которые отказываютъ ветерану Лиссы въ паршивомъ сольдо!
Пасквале дипломатично молчитъ и прислушивается къ тихимъ, глубокимъ вздохамъ стараго ‘Кардинала’. И ему кажется, что и врный конь, столько лтъ служащій ему врою и правдою, тоже вздыхаетъ не даромъ, не спроста. Конечно, лошадь лишена умнья говорить, а то и она приняла бы участіе въ этой травл, и она вставляла бы насмшливыя, ядовитыя словечки въ язвительныя рчи окружающихъ, и она громко и злорадно смялась бы всякой грубой, обидной шутк по адресу своего же хозяина! А теперь безсловесный ‘Кардиналъ’ только вздыхаетъ, словно желая напомнить о какой-то собственной, лошадиной обид…
Да. Въ сущности, если кто и иметъ право ругать, язвить, поносить Пасквале, такъ, во всякомъ случа, не эти проклятые зубоскалы, отправившіеся пропивать свои гроши, хвастаясь другъ передъ другомъ своею кажущеюся беззаботностью, своею мнимою, поддльною расточительностью, эти шарлатаны, оттершіе Пасквале на задній планъ, лишившіе его доброй половины заработковъ, а этотъ старый, полуслпой, вчно прихрамывающій то на ту, то на другую ногу гндой ‘Кардиналъ’: онъ-то ни въ чемъ не виноватъ, онъ — вывозитъ, работая, какъ не сработаетъ и иная молодая и сильная лошадь. А что ему достается, старику? Еще лтомъ иной разъ попадетъ охапка свже накошенной гд-нибудь на горномъ скат сочной и душистой молодой травы, да кое-когда пригоршня овсеца. А зимою, какъ теперь, шь, старикъ, сухое сно и забудь объ овс. И будь доволенъ, что хоть сно покуда есть: дла такъ идутъ, что настоишься въ конюшн и безъ сна…
Пасквале соскочилъ съ облучка своей кароццы, обошелъ вокругъ старика ‘Кардинала’, поправилъ сползшую набокъ попону и погладилъ рукою костлявую спину лошади. ‘Кардиналъ’ отозвался на ласку тихимъ и грустнымъ робкимъ ржаніемъ. Пасквале, весь охваченный страннымъ чувствомъ тоски и жалости, жалости и къ животному и къ самому себ, пошарилъ торопливо подъ сидньемъ, нащупалъ большую краюху полузасохшаго хлба, вытащилъ ее, поглядлъ, подержалъ на рук, какъ будто взвшивая, потомъ ршительно переломилъ пополамъ. Одинъ кусокъ онъ сунулъ опять подъ сиднье, второй понесъ лошади. И ‘Кардиналъ’, слдившій за движеніями хозяина полными ожиданія глазами, повернувъ въ его сторону массивную лохматую голову, нетерпливо шевелилъ ушами, вздрагивалъ и коротко и тихо ржалъ.
А когда Пасквале поднесъ къ самой морд лошади хлбъ, ‘Кардиналъ’ обнюхалъ его раздувающимися ноздрями, шумно втягивая въ себя воздухъ, раздулъ бока, облегченно вздохнулъ и взялъ хлбъ съ ладони хозяина отвислыми, мягкими, мокрыми губами и сталъ методически пережевывать его, тупо глядя въ стну.
Пасквале отошелъ на нсколько шаговъ отъ экипажа. Теперь ему было видно море, были видны берега континента: прямо, загораживая горизонтъ, рисуется высокою пирамидою съ изорванною, зубчатою вершиною двуглавый старикъ Везувій, надъ которымъ залегли пухлыя, грязно блыя облака. За нимъ синетъ стна Абруццъ. Справа, вытянувшись къ югу нсколькими террасами, видны горы у Сорренто. Слва — полузатонувшая въ мор масса острова Искіи. И надъ всмъ этимъ — тусклое зимнее небо съ медленно, лниво, вяло переползающими, переваливающимися срыми тучами.
Тамъ, внизу, гд въ ожиданіи приходящаго около полудня изъ Неаполя пассажирскаго ‘форестьерскаго’ парохода стоятъ извозчичьи ‘кароццы’ и гостиничные омнибусы, напоминающіе огромныя спичечныя черныя коробки, пригороженныя къ высокимъ желтымъ лакированнымъ колесамъ, тамъ, гд сейчасъ еще медленно пережевываетъ полученный отъ хозяина кусокъ хлба старикъ ‘Кардиналъ’, тамъ, подъ защитою стны мола, какъ-то незамтно было, что сегодня дуетъ сердитый, злобно упрямый, назойливый ‘трамонтано’, несущій изъ невдомыхъ далей волны холода и разводящій на мор порядочное волненіе.
Тутъ же, гд сейчасъ стоялъ Пасквале, глядя на море, ‘трамонтано’ давалъ себя весьма чувствительно знать: онъ налеталъ поминутно порывами, неровными, капризными, подкрадывающимися то спереди, то сбоку, набрасывался на Пасквале, трепалъ злобно полы его стараго пальто, крутилъ у его ногъ по лоснящемуся сырому полотну омытаго утреннимъ мелкимъ дождемъ шоссе гд-то подхваченныя соломинки, клочокъ бумажки, тряпочку, стихалъ, и опять подкрадывался и набрасывался, словно задавшись цлью улучить моментъ и опрокинуть Пасквале.
Но извозчикъ стоялъ, широко разставивъ ноги, и не обращалъ вниманія, что ‘трамонтано’ холодными, леденящими струйками забирался въ не въ мру широкіе рукава и потомъ проскальзывалъ воровски и предательски за пазуху, къ груди и спин. Онъ стоялъ и пристально смотрлъ на море, въ сторону Сорренто, откуда долженъ былъ показаться пароходъ, и думалъ о томъ, что ожиданье это — самообманъ, что если только и придетъ сегодня, не обращая вниманія на разведенное сердитымъ ‘трамонтано’ волненіе, пароходъ, онъ привезетъ сегодня мало, очень мало пассажировъ. Всего нсколько человкъ. И добрая половина ихъ усядется въ щегольскіе омнибусы богатыхъ отелей, часть пойдетъ пшкомъ, направляясь къ стоящимъ въ десятк шаговъ маленькимъ прибрежнымъ, сейчасъ, зимою, пустующимъ гостиницамъ. Остальные, ихъ будетъ такъ мало, всего десять, пятнадцать человкъ, останутся на долю извозчиковъ. А однхъ кароццъ уже сейчасъ стоитъ десять, нтъ, одиннадцать! Ясно, что пассажировъ хватитъ далеко не на всхъ. И ясно, что половин экипажей придется возвращаться домой пустыми. И, конечно, эта участь выпадетъ исключительно на долю тхъ, у кого старыя, некрасивыя, съ разбитыми искалченными ногами, съ некрасивыми вогнувшимися шеями лошади, у кого нтъ блестящихъ, новенькихъ, общающихъ вс удобства экипажей, нтъ блестящей сбруи для лошадей, нтъ теплаго пальто для себя. И нтъ куска хлба для дтей…
Пасквале выругался, запахнулъ полы пальто, едва не оборвавъ чуть держащуюся единственную покуда еще уцлвшую пуговицу, и спустился на пьяцетту. И когда онъ подходилъ къ уже покончившему пережевывать ломоть хлба ‘Кардиналу’, сзади катилась встрчать пассажировъ еще одна кароцца, а втеръ донесъ до его слуха отрывокъ рчи старика Федериго, сидвшаго, прислонясь спиною къ холодной каменной стн на одной изъ чугунныхъ тумбъ отгораживавшей пристань ршетки:
— Да! Не стоило освобождать Италію отъ австрійцевъ! Это говорю я, дравшійся съ ними, видвшій ужасы Лиссы! Не стоило прогонять тирановъ и разбойниковъ, чтобы попасть въ лапы воровъ и растратчиковъ! Да, я имю право сказать это, я, который дрался при Лисс! Но мы были всегда слпы. И мы не видли, что насъ, нашу жизнь, нашу честь продаютъ! Почему не разстрляли подлеца адмирала Персано? Всякій матросъ знаетъ, что онъ измнникъ и предатель! Когда мы увидали австрійцевъ,— мы хохотали, потому что противъ нашихъ красавцевъ кораблей австрійцы могли поставить жалкіе старые кораблишки. Но они раньше выстрлили тремя милліонами лиръ въ адмирала Персано, и весь зарядъ цликомъ попалъ въ цль: въ адмиральскій карманъ! И не было ни перелета, ни недолета. Только осколки попали въ другіе адмиральскіе и генеральскіе карманы… Да! И Персано продалъ за три милліона лиръ Италію, нашъ славный флотъ и насъ всхъ — австрійцамъ. Почему его не разстрляли, труса и предателя? А меня они хотли разстрлять. Потому что я плюнулъ въ рожу своему капитану, который тоже былъ подстрленъ осколочкомъ золотой австрійской бомбы. Но они не посмли! Они только уволили меня отъ службы съ тридцатью лирами пенсіи! Меня, у котораго — два креста, три медали! А потому не разстрляли Персано, что и въ другихъ попали австрійскіе золотые заряды! И попадаютъ и теперь. И если будетъ новая война…
Пасквале больше не слышалъ, но это ничего не значило: то, что сейчасъ говорилъ какому-то долготерпливому слушателю Федериго Цампа, онъ повторялъ тысячи, десятки тысячъ разъ за т сорокъ съ лишнимъ лтъ, что старикъ, ветеранъ былыхъ боевъ, прожилъ на остров посл отставки. Пасквале ничего не слышалъ, но невольно думалъ по тому направленію, куда толкала всегда рчь Федериго Цампа.
— Въ самомъ дл, стоило ли драться съ австрійцами, стоило ли свергать бурбоновъ, стоило ли бороться съ папскими наемниками? Ну, ладно, отъ австрійцевъ избавились. Но теперь нмцы переполняютъ всю страну, и гд есть какое-либо выгодное дло, могущее дать хлбъ бднымъ людямъ, тамъ уже сидятъ непремнно нмцы и высасываютъ вс соки изъ обнищалаго народа, швыряя бднякамъ жалкую подачку. Впрочемъ, если и въ итальянскихъ рукахъ находится какое-нибудь дло, разв бднякамъ-то отъ этого много легче? Точно такъ же, какъ и чужаки, дерутъ шкуру. Выкинули бурбоновъ. И вс, вс кричали: можно будетъ отдохнуть, потому что избавились отъ вымогателей, растрачивавшихъ народный грошъ на своихъ любовницъ, на свои празднества. Думали, разъ не будетъ бурбоновъ — все станетъ дешевле. Но тогда фунтъ мяса стоилъ пятьдесятъ чентезимовъ, и бднякъ лъ его хоть по праздникамъ, а теперь фунтъ стоитъ лиру, и извозчики, рыбаки, поденщики видятъ мясо два раза въ годъ. И если хозяйка подастъ мясо, знай: или Рождество, или Пасха сегодня. Такъ стоило ли трудиться выгонять бурбоновъ?Разв не нашлось на ихъ мсто другихъ вымогателей? Съ тою разницею, что тогда люди знали, кто именно ихъ обираетъ, и знали, кого ненавидть, а теперь…Теперь не знаешь, кто виноватъ. И тогда были измнники, продававшіе страну врагамъ, и Италія терпла пораженія. А разв не такіе же подлецы продали Италію Менелику?
Тогда — объ этомъ разсказывалъ отецъ — ежегодно уходило изъ Италіи до пятидесяти тысячъ эмигрантовъ. И, уходя, люди твердили, что вернутся, какъ только на родин народъ избавится отъ путъ, впившихся въ тло, избавится отъ чужаковъ.
Теперь уходитъ въ три, четыре, въ десять разъ больше. И уходящіе уже не мечтаютъ о возвращеніи, потому что нельзя, не приходится мечтать о возможности избавленія ни отъ кого, будто бы мшающаго жить, выжимающаго вс соки, грабящаго народъ. Ибо тогда, раньше, было ясно и понятно, кто виноватъ, и было кого ненавидть. И тхъ теперь нтъ, а жизнь — та же, или даже тяжеле, хуже той. И не видно, и нту исхода.
Пасквале машинально подошелъ къ словно охваченному дремотою ‘Кардиналу’, опять поправилъ сползшую съ его костлявой спины попонку, снялъ прицпившуюся къ влажной, растрепанной грив коня соломинку и, отойдя, сталъ кусать ее своими еще крпкими и ровными зубами.
— Пароходъ идетъ! Качаетъ его здорово!— крикнулъ кто-то. И въ то же время дверь тратторіи заскрипла, завизжалъ блокъ, послышался чей-то здоровый, самодовольный хохотъ, топотъ ногъ. Изъ тратторіи вывалила гурьба извозчиковъ и направилась къ экипажамъ.
Что предвидлъ Пасквале, то и случилось: пассажировъ оказалось мало, ихъ расхватали омнибусы отелей или владльцы лучшихъ, новыхъ экипажей, молодыхъ, сытыхъ лошадей, элегантной блестящей сбруи.
Одинъ занятый экипажъ съ громомъ и трескомъ покидалъ мсто стоянки на пьяцетт, галопомъ выбирался подъ крики извозчиковъ и напоминающее пистолетные выстрлы щелканье бича, быстро взбирался по послднему колну шоссе и потомъ уносился вдаль.
И чмъ меньше пассажировъ парохода оставалось на пьяццет, тмъ ожесточенне насдали на нихъ, переругиваясь, свободные еще извозчики. Иные, потерявъ надежду тутъ заполучить работу, тоже покидали пьяццету и хали слдомъ за нсколькими туристами, медленно, осматривая окружающее съ любопытствомъ въ первый разъ попавшихъ въ чужіе края людей, поднимавшимися по шоссе пшкомъ. И Пасквале, оттиснутому въ сторону, оставшемуся безъ надежды заработать сегодня хоть что-нибудь, было слышно, какъ извозчики, то зазжая впередъ и загораживая пшеходамъ дорогу, то отставая, чтобы черезъ минуту вновь нагнать и заговорить, наперебой навязывали прибывшимъ свои услуги. А онъ стоялъ, опершись бокомъ и плечомъ о крупъ ‘Кардинала’, и вс его мысли вертлись около одной и той же темы.
— И сегодня, какъ вчера, какъ третьяго дня, нтъ работы, нтъ заработка. И не съ чмъ возвращаться домой. И сегодня, какъ вчера, не избжать спора съ Анунціатою: баба не хочетъ понимать, что просто нту и нту никакой работы, что тутъ нтъ никакой вины со стороны его, Пасквале, что онъ радъ бы душою заработать, да вдь изъ души не вырвешь, и если работы нтъ, то денегъ не раздобудешь никоимъ образомъ, разв ограбишь кого-нибудь, а грабить онъ, Пасквале, не станетъ: сидть въ тюрьм нтъ никакой охоты.
Анунціата будетъ при дтяхъ кричать, что онъ, Пасквале, лнтяй и лодырь, что другіе вдь умютъ устраиваться, и каждый, кто только хочетъ, на самомъ дл, всегда устроится какъ-нибудь, и это только онъ, Пасквале, никогда, ну, ршительно никогда, за всю жизнь и пальцемъ не умлъ для семьи пошевельнуть, всюду звалъ, пропускалъ, намренно пропускалъ представлявшуюся возможность поправить свои дла, потому что онъ, Пасквале, никогда, ну, ни одного дня, ни одного часу не любилъ, какъ не любитъ и теперь ее, Анунціату, и ненавидитъ, да, это вс, ршительно вс знаютъ, ненавидитъ своихъ собственныхъ дтей.
Горячась и волнуясь все больше и больше, Анунціата будетъ при дтяхъ кричать, что если бы она была не честною женщиною, не труженицею, которая не знаетъ отдыха и покоя и работаетъ, не покладая рукъ цлые дни вотъ ужъ столько лтъ, а какою-нибудь потаскушкою, вшающеюся на шею каждому встрчному мужчин, готовою на каждомъ шагу обманывать дурака мужа, то онъ, Пасквале, иначе обращался бы съ нею, водилъ бы ее не въ лохмотьяхъ, а въ шелку, и бгалъ бы за нею, какъ песъ, и умильно заглядывалъ бы ей въ глаза, и… и любилъ бы ее, и берегъ бы, и баловалъ.
И потомъ Анунціата будетъ кричать, что это онъ, Пасквале, погубилъ ее, что это онъ заставляетъ ее рожать одного ребенка за другимъ, каждый, ршительно каждый годъ, словно она — не живой человкъ, а какая-то бездушная, не знающая, что такое боль, что такое муки и страхъ смерти, машина, весь смыслъ существованія которой — пускать на свтъ Божій дтей, какъ можно чаще и какъ можно больше дтей.
И потомъ она будетъ еще, пожалуй, рыдать, какъ безумная, и рвать волосы или царапать собственное лицо или, еще хуже, выть не по человчески, звринымъ голосомъ. И посл нсколько часовъ будетъ ходить, шатаясь, какъ пьяная, съ краснымъ, налившимся кровью лицомъ, съ широко-раскрытыми, но не видящими окружающаго, не замчающими даже дтей глазами, и ночью, заснувъ тяжелымъ, мертвымъ сномъ, будетъ всхлипывать, стонать, будетъ бормотать что-то.
Проклятая судьба! Проклятая, проклятая, трижды проклятая жизнь!
Пасквале невольно вздрогнулъ всмъ тломъ, какъ будто трамонтано своею холодною, вселеденящею струею проникъ до самаго сердца и заставилъ его сжаться мучительною болью.
И въ это время до его слуха долетлъ заставившій его встрепенуться протяжный призывный крикъ, сорвавшійся съ палубы парохода, плавно покачивающагося на гребняхъ крупныхъ, перекатывающихся, какъ жидкое холодное зеленовато-голубое, полупрозрачное стекло, волнъ.
Этотъ крикъ, словно чайка, коснувшись крыломъ непрерывно колыхающейся, зыбучей груди моря, рванулся вдаль, отзываясь въ горахъ и прибрежныхъ скалахъ слабымъ эхомъ, долетлъ до берега и затерялся гд-то среди жмущихся одинъ къ одному домиковъ, сбившихся въ общую массу, напоминающую огромный пчелиный улей съ ходами и ячейками, всегда чуть слышно гудящій и всегда окутанный дымкою испареній.
— Гей-о-гей! Лодку! Подайте по-о-одку-у-у!…
— Вроятно, есть еще пассажиръ!— мелькнула мысль въ мозгу Пасквале, и онъ, встрепенувшись, весь обратившись въ зрніе, глядлъ на красивое, кажущееся издали такимъ чистенькимъ, такимъ бодрымъ и граціозно веселымъ суденышко, и онъ не замчалъ того, что его дрожащая правая рука, то застегивавшая, то отстегивавшая единственную и уже давно плохо державшуюся пуговицу пальто, оборвала эту злополучную пуговицу и безпомощно тискала ее между пальцевъ, а посинвшія и сморщившіяся, сложившіяся въ странную печальную улыбку губы торопливо, скороговоркою бормотали вслухъ:
— Мадонна! Два Пречистая! Сдлай такъ, чтобы это былъ не кто-нибудь изъ команды, а иностранецъ, всего лучше — инглезе, потому что вс инглезе — богатые люди: они бдныхъ боэровъвдь дочиста ограбили…
И еще, Святая Два, сдлай такъ, чтобы онъ не вздумалъ остановиться въ какомъ-нибудь отел тутъ, на берегу! Внуши Ты ему, если онъ самъ не знаетъ, что вдь это лтомъ, когда жарко, тутъ хорошо, кто купаться въ мор любитъ, а теперь, зимою, тамъ, наверху, на южной сторон, гораздо лучше и удобне, и тепле, и солнце есть.
И сдлай такъ — вдь Теб это ничего не стоитъ,— чтобы онъ не вздумалъ наверхъ идти пшкомъ, какъ проклятые нмцы-тодески ходятъ, а взялъ бы кароццу!… А если онъ пойдетъ пшкомъ, прикажи Ты святому Іосифу или кому тамъ еще, кто этимъ завдуетъ — пусть, какъ только причалитъ къ пристани лодка этого стараго морского волка Кеккино Кастро, принявшаго форестьера съ парохода, пусть трамонтано нанесетъ тучку, такъ, не очень большую, и пусть тучка брызнетъ дождемъ! Ты знаешь, Пречистая Два, что теперь — не лто, а мертвый зимній сезонъ, и Ты знаешь, какъ плохи дла зимою у бдняковъ: вдь, въ сущности, голодаемъ! Если ты не забыла, какъ ты со святымъ Іосифомъ и Младенцемъ Іисусомъ бжала въ Египетъ, безъ куска хлба, Ты должна помнить, что значитъ не имть возможности накормить своего ребенка! И у Тебя, Мадонна, былъ всего одинъ Іисусикъ, а у насъ — шестеро, и жрутъ они — каждый полкило макаронъ умнетъ, а съ масломъ и того больше…
Пасквале хотлось напомнить Мадонн, что ей во время бгства въ Египетъ, наврное, не приходилось заботиться особенно о томъ, какъ и чмъ накормить несшаго ее и Младенца Іисуса ослика: въ то время земли было много, людей — мало, и, наврное, осликъ могъ себ преспокойно щипать травку на поляхъ возл дороги, а если и приходилось покупать сно, то, надо думать, за какую-нибудь лиру можно было купить сна цлый квинталъ. А теперь сно, и очень неважное, подмоченное и смшанное съ бурьяномъ сно, стоитъ такъ дорого, что ‘Кардиналу’ на день на лиру еле-еле хватаетъ. И ‘Кардиналъ’ вдь хоть и старъ, но онъ — лошадь, и, значитъ, ему нужно почти вдвое больше, чмъ ослику…
Во тутъ же Пасквале усомнился, удобно ли напоминать Мадонн о такихъ мелочахъ, а въ конц-концовъ ршилъ о ‘Кардинал’ и сн промолчать, но зато поторопился скороговоркою добавить:
— Разумется, при такихъ обстоятельствахъ, каковы наши, Святая Два,— немыслимо, положительно немыслимо сдлать что-нибудь пріятное для тебя! Но какъ только, Мадонна, представится хоть малйшая возможность, хоть какая-нибудь возможность сдлать Теб маленькій подарочекъ…
— Эй, веттурино! Иди, забирай багажъ эччеленцы!— прервалъ бормотанье жадными глазами наблюдавшаго, какъ пристаетъ лодка, Пасквале хриплымъ, но веселымъ голосомъ Чекко-Кастро. И по тону Чекко Пасквале понялъ, что форестьеръ хорошо заплатилъ за короткій перездъ. И, встрепенувшись, онъ со всхъ ногъ бросился къ лодк. И онъ слышалъ, какъ заискивающе ухмыляющійся Кеккино, выкладывая на влажныя плиты набережной багажъ иностранца, эти сундучки, раздувшіеся темные чемоданы и перетянутые туго и аккуратно ремнями свертки платья,— настоятельно предлагалъ свои услуги на случай, если понадобится лодка для морскихъ экскурсій:
— Пусть только глазомъ мигнетъ тогда ваша свтлость! Лучшая барка на всемъ остров — къ услугамъ князя! Пусть только князь помнитъ, кого позвать: Кеккино или Чекко-Кастро! Того самаго Кастро, который сегодня такъ быстро доставилъ князя къ берегу, какъ не доставилъ бы и паровой катеръ!
И тутъ же этотъ… блюдолизъ Чекко, всегда обирающій иностранцевъ, всегда надувающій ихъ, прикрикнулъ на Пасквале строгимъ, прямо-таки начальническимъ, не терпящимъ никакихъ возраженій тономъ:
— Ну, ты, черепаха! Пошевеливайся! Да смотри! Не кого-нибудь повезешь — настоящаго князя!
Но Пасквале Мальдачена былъ не въ такомъ настроеніи, чтобы оборвать наглеца: онъ весь былъ охваченъ радостью, что этотъ день не пропалъ, что онъ, такъ или иначе, но прідетъ сегодня домой не съ пустыми руками, и что Анунціата не устроитъ никакой сцены… И Пасквале чувствовалъ приливъ теплою волною нахлынувшей на его душу теплой благодарности Мадонн: эта она, Пречистая Два, услышала его, Пасквале, горячую молитву, и распорядилась сама, или, быть можетъ, шепнула Младенцу на ушко, что она хочетъ — пусть у веттурино Пасквале Мальдачена сегодня будетъ, наконецъ, сносный заработокъ!
И Пасквале торопливо перетаскивалъ къ экипажу и быстро и ловко укладывалъ багажъ иностранца, а этотъ послдній, стоя на самомъ краю набережной, скучающимъ, разсяннымъ и словно презрительнымъ взоромъ оглядывалъ все вокругъ.
Особенно долго, словно выискивая что-то, взоръ прізжаго останавливался на домишкахъ рыбачьяго поселка, на странныхъ старинныхъ постройкахъ, нижніе этажи которыхъ представляли собою большіе полутемные и грязные сараи, куда рыбаки на ночь и въ ненастье убираютъ лодки, втаскивая ихъ на пологій берегъ на валькахъ.
Въ самомъ дл, для непривычнаго человка этотъ поселокъ представлялъ любопытное зрлище, хотя бы уже по тому одному, что сейчасъ прогнанныя трамонтано, препятствующимъ рыбной ловл, рыбачьи лодки разнообразнйшихъ цвтовъ, формъ и величинъ, начиная съ грузной, черной, пахнущей дегтемъ и рыбою двухмачтовой барки, напоминающей жирную и лнивую утку, и кончая маленькими пестро, крикливо окрашенными лодочками, предназначенными исключительно для посщенія гротовъ,— вс выползли, выскочили на берегъ. Одн изъ нихъ тснясь, прижимаясь другъ къ другу, совершенно загромоздили берегъ, иныя — уперлись почти вплотную носами въ ближайшіе къ берегу дома, словно желая забраться въ лавчонки и мастерскія, поглядть, что длается тамъ, а нкоторыя, отбившись, уйдя, какъ уходятъ отъ неряшливой и безцеремонной, не стсняющейся съ чужими боками, топчущейся по чужимъ ногамъ толпы, выбрались и совсмъ далеко отъ берега, на самую середину раздляющей рыбачій поселокъ на дв части пьяццы.
Оглядвъ хмурымъ и недовольнымъ взоромъ эту картину, иностранецъ какъ будто заколебался, словно взвшивая, стоитъ ли оставаться тутъ, не лучше ли взять опять лодку и вернуться опять на лниво покачивающійся пароходъ, поминутно показывающій часть краснаго днища ниже катеръ-линіи, но расходившееся не на шутку море сердито катило къ берегу умиравшія съ тихимъ ропотомъ на прибрежной гальк волны, оставлявшія на перекатывающихся съ явственнымъ, далеко слышнымъ гуломъ голышахъ, словно изорванныя въ лохмотья кружева-клочья отливающей всми цвтами радуги пны прибоя, отошедшая отъ пристани лодка Чекко Кастро плясала на волнахъ отчаяннымъ образомъ, и втеръ усиливался съ каждою минутою, а на горизонт стною поднималась закрывшая уже чуть ли не половину неба тяжелая свинцовая туча, грозившая проливнымъ дождемъ, можетъ быть, грозою. И иностранецъ ршился хать.
Когда отъхали довольно далеко отъ пристани, иностранецъ вынулъ изъ кармана портсигаръ, досталъ дв папиросы, одну закурилъ самъ, другую протянулъ Пасквале и сказалъ:
— Ну-съ, автолидонъ! Куда ты повезешь меня?
Онъ говорилъ довольно правильно и со сравнительно сноснымъ произношеніемъ, но сразу чувствовалось, что итальянскій языкъ — не его родной, а только изученный имъ языкъ, и что онъ подыскиваетъ, напрягая память, необходимыя слова.
— Куда прикажетъ ваша свтлость, туда и повезу!— живо обернулся, улыбаясь, извозчикъ, и потомъ добавилъ:
— Есть отель Виндзоръ, есть Пагано, Квисисана… Въ Квисисан всегда вс русскіе останавливаются…
Лицо иностранца чуть замтно потемнло, и въ глазахъ что-то промелькнуло и исчезло.
— Вс русскіе? Но мн-то какое дло до всхъ русскихъ?— сказалъ онъ жесткимъ голосомъ.
— Я думалъ, эччеленца… я думалъ…— замялся сконфуженный Пасквале.
— Ты вообразилъ себ, что я — русскій? Да? И ошибся! Но… но мн интересно знать, почему… почему ты это вздумалъ? А?
— Потому что… потому что только одни русскіе курятъ такія дорогія сигареты!— заискивающе и какъ бы извиняясь за свою смлость, отвчалъ Пасквале.— И потомъ… положимъ, иногда ихъ курятъ и нмцы. Но нмецъ никогда не угоститъ своею сигаретою извозчика. Если онъ куритъ большую, настоящую сигару, то еще, быть можетъ, швырнетъ мальчишкамъ окурокъ. Но дать бдному человку цлую сигарету…
Иностранецъ пробормоталъ что-то, чего Пасквале разобрать не могъ, потомъ сказалъ сухимъ тономъ:
— Запомни разъ навсегда: я — не русскій, и русскихъ не выношу. И въ твою Квисисану, или, вообще, туда, гд много русскихъ — попасть не желаю! Понялъ?
— Можетъ быть, ваша свтлость остановится въ частномъ дом? Дешевле отелей… Есть одна падрона… Ея мужъ — бригадиръ карабинеровъ…
— Къ чорту!— выругался съ сердцемъ иностранецъ.— Къ чорту! Видть поминутно сыщика…
Пасквале задумался. Потомъ, словно обрадовавшись, опять обернулся къ сдоку:
— Знаю, эччеленца, знаю! Есть одна вилла… Тамъ, на гор… У развалинъ дворца цезаря Тимберіо…
— То-есть, Тиверія?
— Такъ иностранцы говорятъ… А правильно — Тимберіо. Цезарь, императоръ Тимберіо… Знаете, это тотъ самый, который Христа казнить приказалъ… Ну, и еще одного нашего, мстнаго рыбака — тоже…
— Стой! О Христ — не интересно!
— Хорошо!— покорно согласился извозчикъ.— Хорошо! Какъ угодно будетъ вашей свтлости… Я же только хотлъ сказать, что знаю тамъ одну частную виллу. Дв старушки хозяйки только и живутъ тамъ сейчасъ. И вамъ тамъ будетъ удобно… И весело: вс иностранцы туда экскурсіи совершаютъ. Каждый день! Соберутся компаніею, возьмутъ ословъ и дутъ. Американцы, нмцы, русскіе… И у хозяекъ виллы — завтракаютъ…
— Не хочу! Покою не будетъ!
Обезкураженный Пасквале смолкъ и задумчиво дергалъ вожжами, подгоняя медленною рысцою трусившаго ‘Кардинала’.
— Послушай, пріятель!— заговорилъ, швыряя докуренную папиросу въ придорожную канаву, форестьеръ.— Послушай! Ты пойми: отели мн осточертли. Туристы тоже. Эти экскурсіи, фотографы любители, барышни съ альбомчиками — все къ чорту! Все надоло! Неужели нту угла, гд бы человкъ могъ заснуть, отдохнуть, не слыша стрекотанья, не видя хамовъ лакеевъ, вымогающихъ подачки, не видя сосдей, болтающихъ, какъ попугаи? А? Ты, напримръ… У тебя разв нтъ своего угла?
— Живемъ бдно!— тусклымъ, упавшимъ голосомъ отвтилъ, не оборачиваясь, Пасквале. Онъ чувствовалъ, что иностранецъ чмъ-то недоволенъ, и это сознаніе угнетало и тревожило его и мшало ему придумать что-нибудь, чмъ можно было бы угодить ‘эччеленц’.
— Знаю!… Но у тебя, напримръ, неужели не найдется комнатки, чтобы я могъ отоспаться хоть и не видть противныхъ рожъ? Ну, капризъ это. Ты знаешь, меня всегда эксцентричнымъ считали. Но я хочу жить по-своему, и, согласись, я имю право? Гд твой домъ?
Пасквале, колеблясь, нершительно показалъ рукою въ сторону отъ группы разсыпавшихся въ безпорядк на горномъ хребт оригинальной архитектуры домовъ и домиковъ съ плоскими крышами-террасами.
— Тамъ! Видите? Праве этого большого дома!Только… только пусто, уединенно у насъ! Три дома всего… А то — виноградники да сады… И людей мало… Скучно будетъ…
Но иностранецъ, повидимому, уцпился за мысль о домишк Пасквале.
— Вези, я хочу видть! Чмъ мы рискуемъ? Не понравится, отвезешь въ городъ, въ какой-нибудь отель. А то — опять къ пароходу. Успемъ вдь? Да бери еще папиросу… А мсто мн нравится. Море видно…
— Съ двухъ сторонъ!— отвтилъ, оживляясь, извозчикъ.
— Зелень кругомъ… тихо… спокойно… никто теб въ тарелку не заглядываетъ. Никому дла нтъ, какого цвта галстукъ на теб, какіе сапоги…
И, окончательно развеселившись, онъ дружески хлопнулъ Пасквале по плечу и засмялся беззаботнымъ смхомъ.
Потомъ, оборвавъ смхъ, спросилъ Пасквале:
— Такъ, говоришь, никто такихъ дорогихъ сигаретъ не куритъ, кром русскихъ?
— Понятно! Сольдо штука! Коробка — цлая лира. Кто много куритъ, тому коробки на день мало. А я на одну лиру всю семью, хоть въ проголодь, а все же накормлю…
— Ха-ха-ха!— весело смялся иностранецъ.— На одну лиру? Макаронами? Эхъ, вы, макаронники!… Но не въ томъ дло! Такъ ты и меня счелъ за русскаго? Ха-ха-ха! А я — не русскій. Русскіе — полуварвары.
— Мы ихъ раньше и не видали, эччеленца! Теперь много прізжаетъ! Ничего, жить можно! Не гордые, простые…
— Да я-то ихъ не выношу! Я лично…ты о Румыніи слышалъ? Вами же, итальяшки, когда-то владли. Ну, и страна культурная! Съ конституціею! Съ будущимъ! Страна молодая! Но мн тамъ тоже смертельно надоло… И я ухалъ. Пошляться захотлось. Людей поглядть…
— Многіе путешествуютъ.
— Да, многіе! И уже второй годъ странствую. Понимаешь? Если кто-нибудь тебя обо мн спроситъ…
— Некому спрашивать!
— Ну, на всякій случай! Если спросятъ, скажи: синьоръ изъ Румыніи. И уже два года путешествуетъ. Понимаешь?
— Очень просто!
— Да, второй годъ. Побродилъ-таки! Поистрепалъ нервы!…Теперь, знаешь, куда-нибудь, къ какому-нибудь мсту приткнуться хочется, отдохнуть надо. Отыскать тихій и мирный уголокъ, гд не было бы бомбъ, экспропріацій, революцій… Гд люди живутъ тихо и мирно, разумно трудятся, не прожигаютъ жизнь… Ты въ Париж былъ когда-нибудь?
— Въ Палермо былъ, въ Париж — нтъ.
— Ну, я сбжалъ оттуда! Нервы не выдержали! Тамъ, братъ, у человка изъ живого тла куски на ходу вырываютъ… Смертный бой какой-то! И женщины… это какія-то акулы или шакалы… Ну, я понимаю: каждый хочетъ жить, каждый норовитъ урвать что-нибудь, особенно отъ иностранца! Ну, и тащи, чортъ бы тебя взялъ! Теб поправилась шляпка? Получай! Накидка? Тащи! Но не накидывайся, какъ… какъ хищный зврь! Не выдавай себя съ головою!… Ну, и я сбжалъ изъ Парижа. И очень, очень радъ этому! И теперь я хочу одного — отдохнуть. Пожить среди простыхъ, но честныхъ людей, тихо-тихо…
— Но мы, кажется, пріхали? Да? Это, дружище, твоя ‘вилла’ или ‘палаццо’? Н-ну, посмотримъ! Бываетъ и хуже!
И иностранецъ-спустился съ экипажа передъ калиткою маленькаго, стараго, сильно пострадавшаго отъ долгаго существованія зданія съ неровными, не симметрично расположенными окнами, захватанною ветхою дверью и плоскою крышею.
Для постояльца, столь неожиданно ниспосланнаго благодтельною судьбою семь Пасквале Мальдачена, пришлось очистить расположенную на югъ, съ видомъ на безконечную гладь моря, небольшую, но казавшуюся уютною и ему понравившуюся сравнительно чистую комнату. Но, чтобы сдлать ее удобообитаемою, пришлось поработать немало, и покуда шла эта работа, въ которой главная доля участія принадлежала Ануиціат, форестьеръ провелъ добрый часъ въ небольшомъ садик и виноградник Пасквале, бродя по террасамъ, спускающимся къ морю.
Здсь, на южномъ склон, нсколько защищенномъ отъ трамонтано невысокимъ горнымъ хребтомъ и получавшемъ въ неизмримо большемъ количеств солнечное тепло, чмъ на всемъ протяженіи свернаго берега островка, было гораздо уютне и какъ-то тише, спокойне, чмъ на набережной, и все окружающее значительно мене напоминало о томъ, что стоитъ зима. Отсюда и море, разстилавшееся передъ глазами, казалось боле голубымъ и боле спокойнымъ, потому что не видно было судорожно бьющейся у береговъ и взметывающей горы блой пны волны и только чуть слышно долеталъ оттуда, снизу, ритмическій гулъ прибоя. И небо здсь казалось чище, и чаще въ просвты между тучъ голубла безмятежно его эмаль и падалъ на влажную землю цлыми снопами солнечный живительный свтъ.
И прізжій бродилъ по террасамъ, останавливался, присаживаясь на каменныхъ скамьяхъ, или стоялъ, прислонившись къ поросшей мохомъ стн съ чернымъ отъ дряхлости гребнемъ,— и все время курилъ безъ перерыва, одну папиросу за другою, тутъ же швыряя окурки. И было во всхъ его движеніяхъ что-то юное, стремительное, задорное, но въ то же время и усталость, и забота были написаны на его лиц.
Самого Пасквале не было дома: иностранецъ потребовалъ, чтобы къ вечеру былъ изготовленъ обдъ,— хорошій обдъ, съ виномъ и дессертомъ, а такъ какъ въ дом ничего, кром стараго козьяго сыру, макаронъ и черстваго хлба не было, то Пасквале, захвативъ съ собою брошенную иностранцемъ кредитку въ пятьдесятъ лиръ, сломя голову побжалъ въ недалекій городокъ за покупками. Дтей не было слышно, Анунціата, сунувъ имъ по сухарю, прогнала изъ дому, запретивъ не только возвращаться, но даже близко показываться до вечера, чтобы они не потревожили иностранца крикомъ и шумомъ. И теперь въ дом осталась только она, да помогавшая ей прибирать комнату десятилтняя Нанина, худенькая двочка со смуглымъ личикомъ, скрашеннымъ большими, черными, нездоровымъ, лихорадочнымъ огнемъ горящими глазами.
Приборка была окончена быстро, и Анунціата втащила въ комнату чемоданы форестьера и разложила на умывальник вынутыя изъ спеціальнаго чемоданчика прізжаго принадлежности для туалета. Эти вещи — одеколонъ, мыло, порошокъ, гребенка, зеркальце, въ изящныхъ коробочкахъ и футлярахъ, поразили ее и наполнили ея душу страннымъ, смутнымъ, смшаннымъ чувствомъ неясной тоски, любопытства, тревоги, раздраженія,— и какой-то особой, чисто женской нжности. Она осторожно, словно лаская и готовясь цловать, бережно вынимала ихъ изъ чемодана, и отъ нихъ пахло такъ хорошо. И нкоторыя вещицы, самаго назначенія которыхъ она не знала, не могла угадать, она робко и нжно, и боязливо гладила заскорузлыми черными пальцами и шептала ласковыя слова:
— Тебя я сюда поставлю, вотъ сюда, малюточка!
И когда Анунціата, желая убрать чемоданъ, поставила его на стулъ и стала гладить зеленоватую, мягкую, шелковистую матовую кожу его, испещренную рубчиками, нжную, кажется, таящую въ себ скрытую теплоту, ей почему-то вспомнилась вся, вся прожитая ею жизнь, вс эти стрлою промчавшіеся, куда-то унесшіеся годы ея молодости, все то, что жило въ душ, просилось наружу, стремилось вырваться, и замирало, и притихало, и потомъ копошилось въ тайникахъ.
Ей вспомнилось, какъ, двушкою, она мечтала о чемъ-то, о какой-то другой, необычной для всхъ жизни, полной псенъ, смха, радости, тепла и свта жизни.
Ей вспомнилось, что она была,— Мадонна, такъ это недавно и вмст такъ безконечно давно это было!— была молода. И люди говорили, что она была хороша, и добивались ея улыбки, и мужчины бгали за нею. И она была горда этимъ… А потомъ…
Вышла замужъ. Узнала, что именно люди называютъ любовью… И куда-то ушли, умерли грезы молодости, и умеръ смхъ, и умерла радость, и вмсто страстно желаннаго праздника — пришли и безъ конца потянулись срые будни.
— Дура я, дура была!— бормотала Анунціата и, не замчая, что крупныя слезы катятся по разгорвшимся щекамъ и падаютъ на грудь рубашки и смачиваютъ ея грубую, измятую, вылинявшую ткань,— машинально гладила шершавою рукою, ласково и нжно, бокъ чемодана, глядя затуманенными слезами и ничего не видящими глазами какъ будто на блестящіе бронзовые замки, а на самомъ дл въ какія-то невдомыя дали, туда, въ безвозвратное прошлое, усянное могилами, въ которыхъ погребены грезы: мечты молодости, какія-то смутныя надежды, никогда не сбывающіяся ожиданія.
— Милый ты мой! Глупенькій ты мой!— шептала она сквозь слезы, обращаясь къ ставшему такимъ легкимъ чемодану.
Противъ ожиданій, форестьеръ остался доволенъ обдомъ и подъ конецъ его позвалъ Пасквале, усадилъ и сталъ угощать хозяина виномъ и сигаретами.
Пасквале, бгая за покупками, такъ усталъ, а главное, такъ наволновался, что ему не хотлось ни сть, ни нить, и онъ чувствовалъ, что нсколько глотковъ вина, правда, стараго, выдержаннаго, душистаго и крпкаго краснаго вина,— бросились ему въ голову и затуманили отчасти сознаніе. И теперь ему, Пасквале, казалось, что онъ совершенно напрасно такъ тревожился и волновался все послднее время вообще и сегодня — въ особенности. Наконецъ, разв нтъ Мадонны съ Младенцемъ? Они посылаютъ испытаніе людямъ, особенно тмъ, которые склонны падать духомъ и колебаться. Но они длаютъ это любя и всегда во-время посылаютъ помощь тмъ, кто въ нихъ вритъ. Но, разумется, отнюдь не соціалистамъ и анархистамъ, самое существованіе которыхъ противно небу.
Правда, нтъ ничего удивительнаго, что голодные люди становятся соцілистами и даже анархистами, которыхъ вс травятъ, какъ бшеныхъ собакъ. Но… но лучше все же не увлекаться этимъ!… Жили же люди, и не хуже, а, поди, еще лучше жили раньше, когда никто и не зналъ, и не вдалъ, что такое — соціализмъ. И Мадонна, и Младенецъ тогда были ближе къ людямъ и чаще приходили къ нимъ на помощь. Очень понятно: тогда вдь никто не грозилъ выгнать священниковъ изъ храмовъ и самые храмы обратить… обратить… Ну, тутъ трудно разобраться: патеръ Амброджіо увряетъ, что соціалисты намрены, экспропріировавъ святые храмы, выкинуть оттуда вс святыни, даже творящую и теперь чудеса статую приплывшаго безконечно давно къ берегамъ острова на никмъ не управляемой лодочк, безъ парусовъ и безъ веселъ, санъ-Костанца…А анархисты, т по-просту грозятъ подложить подъ древнюю церковь нсколько фунтовъ этого страшнаго динамита и взорвать храмъ на воздухъ со всмъ, что въ немъ есть, даже со статуею самой Святой Двы. Разумется, это обидно, и это заставляетъ Дву иногда показать себя боле суровою по отношенію къ людямъ, чмъ это есть на самомъ дл… Но стоитъ помолиться какъ слдуетъ, дать общаніе Мадонн — сдлать ей маленькій подарочекъ, и она вновь улыбается… И посылаетъ хоть маленькое чудо. Вдь пусть говорятъ, что хотятъ, а это такъ: разв не чудо — явленіе этого форестьера? А главное, разв не чудо эта его фантазія — остановиться не въ гостиниц, наконецъ, не на какой-нибудь благоустроенной вилл, а въ полуразвалившемся домишк, далеко отъ города?
Въ сущности, весь заработокъ за сегодня могъ быть полторы, много дв лиры. А вонъ форестьеръ уже заплатилъ за экипажъ, далъ лиру ни за что, ни про что, такъ, походя далъ цлую лиру — Нанин, когда она принесла графинъ воды, далъ лиру ему, Пасквале, за сдланныя въ город покупки. Въ общемъ, это уже четыре лиры, потому что, разумется, мать отобрала деньги отъ Нанины… Двчонка плачетъ. Но это — пустяки: пореветъ, пореветъ и успокоится…
Теперь, за комнату, за состряпанный Анунціатою обдъ, за чистое блье, за услуги вдь дастъ же онъ что-нибудь? Положимъ, хоть три лиры… Итого будетъ — семь… Да если вздумаетъ ухать,— перебраться въ отель, ухать совсмъ съ острова,— не пойдетъ же онъ пшкомъ и не потащитъ съ собою багажъ… Значитъ, опять — полторы, быть можетъ, дв лиры…
Нтъ, жить можно! И надо не забывать Мадонну и Младенца, чтобы и они не забывали…
— Это кто же?— пробудилъ отъ задумчивости Паскале, ставя на столъ опорожненный стаканъ, постоялецъ.
Пасквале сидлъ спиною къ двери, и, чтобы увидть, о комъ говорилъ форестьеръ, ему пришлось повернуться всмъ туловищемъ. И онъ увидлъ мелькнувшій въ дверяхъ силуэтъ высокой, стройной женской фигуры.
— Это?— отозвался онъ.— Это Джина, эччеленца! То-есть, сестренка моей жены! Пришла съ работы. Ходитъ она, знаете ли, шить…
— Женщина? Или двушка?
— Двушка, синьоръ! Пора бы выдать замужъ, да кто же безъ приданаго теперь возьметъ? Да еще сироту…
Форестьеръ налилъ вина въ стаканы себ и слабо отнкивавшемуся хозяину,— и потомъ сказалъ вскимъ тономъ:
— Надо цнить и уважать тхъ, кто трудится, особенно, если это — женщина! Шляпу долой передъ труженицею женщиною! Но только передъ тою, которая дйствительно трудится, а не длаетъ видъ, что работаетъ! Шляпу долой, говорю я вамъ!
— Да, сиротка она, синьоръ! И ходитъ по домамъ шить… Лира за день… Если еще работа есть!— почти бормоталъ Пасквале.
— Да? Это — длаетъ теб честь, что ты сиротку жалешь… И пріютилъ… и оберегаешь… Ну, и отлично! А теперь, милый другъ я хочу спать!
И форестьеръ сталъ, не стсняясь присутствіемъ хозяина, раздваться.
Пасквале захватилъ торопливо грязныя тарелки, стаканы, сгребъ неумлою и неосторожною рукою крошки со стола и на ципочкахъ, сдерживая дыханіе, вышелъ изъ комнаты постояльца въ свою спальню.
Анунціата, Джина и Нанина стояли у окна и разсматривали золотую монету, которую далъ форестьеръ впередъ за столъ и квартиру. Монета переходила изъ рукъ въ руки старшихъ, и мать поминутно отгоняла Нанину, которой смертельно хотлось прикоснуться къ золоту. На лицахъ всхъ трехъ было странное, тревожное выраженіе, и Джина, когда вошелъ Пасквале, сдлала движеніе, какъ будто она хотла скрыть отъ него деньги. А Анунціата отвернулась въ сторону и потомъ сказала Нанин грубымъ шепотомъ, въ которомъ сквозила обида:
— А ты — только посмй разболтать!… Слышишь? Если я узнаю…
— Я никому…
— Будетъ вамъ!— прекратилъ пререканія Пасквале.— Лучше о томъ позаботьтесь, чтобы ему спать никто не помшалъ…
— Онъ — надолго?— задала вопросъ Джина.
— А теб что? Твою комнату занялъ? Не на годъ, не безпокойся! Да и получили мы, вдь получили свое?— отозвался Пасквале.
— А я гд буду спать?— капризнымъ голосомъ задала вопросъ двушка.
— Не безпокойся: ужъ положимъ!
— Жена! Гд дти? Придутъ? Ну, это — твое дло: если изъ-за ихъ гвалта онъ разсердится и удетъ…
— А я разв не сумю имъ глотки заткнуть?
— Да! Столько труда было… Вдь это — Мадонна помогла! Какъ онъ упирался?!
— Хочу да хочу въ отель!
— Но я свое сдлалъ! Привезъ! Теперь — ваша очередь. И, смотрите…
— Да знаемъ, знаемъ!— откликнулась нетерпливо Анунціата.
Форестьеръ проснулся, когда уже смеркалось, и потребовалъ, чтобы былъ приготовленъ кофе, а попозже — ужинъ, и женщины принялись за работу, а Пасквале, ршившій, что нтъ никакого смысла, положительно не стоитъ вызжать къ вечернему, теперь всегда приходящему полупустымъ пароходу, старался одновременно и не мозолить глазъ постояльцу и, вмст, быть у него подъ рукою, на случай, если тому что-нибудь понадобится. И, въ самомъ дл, тотъ, погулявъ десять минутъ по винограднику и выкуривъ пару папиросъ, обратился къ хозяину:
— Эй, дружище! Гд ты?
— Я здсь, ваша свтлость!— отозвался торопливо Пасквале.
— Скучновато у васъ!— завязалъ разговоръ иностранецъ.— Не привыкъ я къ такой жизни! Съ дтства — словно въ котл какомъ кипящемъ жилъ… Но, чортъ побери, отчасти мн это нравится… Стой! Бери сигарету!
— Я тебя по-своему, по-ру… румынски буду звать!— заявилъ онъ.— Ты — Пасквале? Ну, значитъ, Пашка! Не Паска, какъ вы коверкаете, а Пашка, Паша! Да! И мн тутъ у васъ нравится, ей-Богу! Миръ, тишина, спокойствіе. И нтъ пьяныхъ, разгульныхъ… Простые, тихіе, работящіе люди… И эта настоящая демократичность… Вотъ, ты — извозчикъ. Но отъ тебя нельзя ожидать какого-нибудь этакого… хамства… Да! И если мн тутъ понравится, то, чортъ возьми, кто запретитъ мн? Я куплю тутъ клочокъ земельки, непремнно съ виноградникомъ и садикомъ, выстрою домикъ… И, обязательно, съ колонками… И потомъ, нтъ, право, мн это нравится: маленькая ниша въ стн у воротъ, тамъ — статуя Христа мы Мадонны… Мраморъ… О кругомъ — зелень. И передъ статуею — лампадочка. Такой слабенькій, робкій огонекъ, чуть теплящійся… Въ этомъ есть что-то… что-то древнее, римское, или греческое… что-то — языческое… И я не врю, конечно, ни во что… все это — миы… Красивые,— да, интересные, да,— но мифы, мифы, и больше ничего, но въ нихъ есть что-то подкупающее, напоминающее о полузабытомъ дтств, и я поставлю, поставлю Мадонну…
И мы будемъ ходить другъ къ другу въ гости… Я усталъ, я очень усталъ,— я хочу отдохнуть. Мн надоло — слышишь ты?— надоло мыкаться по свту и все убгать, все убгать. Я усталъ, я очень усталъ.
Утромъ слдующаго дня онъ всталъ съ темнымъ, угрюмымъ лицомъ, неразговорчивый, и уже не называлъ Пасквале другомъ и не приглашалъ играть въ карты и даже не угощалъ папиросами. Ему было скучно. Онъ былъ недоволенъ, онъ тосковалъ.
— Ну, что у васъ въ Италіи хорошаго? Чмъ расшевелить душу? Что же есть у васъ? Кричатъ: Италія, Италія! Поэзія, красота, восторгъ, блаженство! Гд же оно?
— Тарантелла есть!— робко сказалъ обезкураженный Пасквале.
Форестьеръ нсколько оживился, но все же проворчалъ:
— Наши деревенскія бабы и двки не хуже вашихъ тарантелльщицъ ‘козачка’ или ‘гопака’ выплясываютъ.
— Иностранцы — фотографіи снимаютъ…
— Идіотское занятіе!
— Ну, рисуютъ еще. Мажутъ красками…
Форестьеръ оживился:
— Достань краски, Пашка! Слышишь? Кисти, полотно, все, что нужно!— скомандовалъ онъ.— Вотъ и ладно! Займусь! Если не продается нигд,— поймай какого-нибудь… маляра… дай двадцать, тридцать, пятьдесятъ лиръ,— но купи все, что нужно! Ну, табуретку, или… да, это называется — мольбертъ! Ну, живо! Чтобы — одна нога здсь, другая — тамъ! Стой! И если кто спроситъ — про меня,— ты говори…
— Некому спрашивать, эччеленца!
— Стой, не лотоши! Скажи: художникъ стоитъ… румынскій! Только, скажи, у него въ Неапол ладзарони все украли, шкатулку, мольбертъ, все… И онъ, скажи, для выставки большую картину пишетъ: горы, море, Везувій, пиніи…
Пасквале отправился исполнять порученіе, и ему повезло: онъ нашелъ въ магазинчик въ городк все, что было нужно, и съ пятидесяти лиръ принесъ еще диръ пять сдачи, да на его долю перепала пара, другая лиръ скидки по счету. И форестьеръ принялся за дло: выбравъ уголокъ, откуда было видно море, скалы, виноградники, какая-то утонувшая въ золотой осенней зелени вилла, онъ сталъ писать картину. Но черезъ пять минутъ позвалъ Пасквале:
— Еликни-ка, дружище, золовку свою, или какъ тамъ… Ну, ту самую… сиротку! Скучно такъ — безъ человческаго лица! Въ сущности, я терпть не могъ никогда — пейзажа. Я — жанристъ…
Джину пришлось уговаривать: она закапризничала и не хотла позировать, ссылась на то, что о двушкахъ, служащихъ художникамъ въ качеств моделей,— а ихъ на остров — три, четыре,— идетъ худая молва, и никто не хочетъ на нихъ жениться.
Но въ конц-концовъ, когда Пасквале прикрикнулъ, а Анунціата попрекнула неблагодарностью, Джина съ надутымъ капризнымъ лицомъ и потемнвшими, потускнвшими, померкшими глазами, наскоро пріодвшись, вышла въ садикъ, гд бродилъ, куря папиросу за папиросою, постоялецъ.
Тотъ при вид Джины оживился, потому что двушка и въ дурномъ настроеніи, съ угрюмымъ лицомъ и нахмуренными бровями, все же была очень хороша.
Онъ ласково заговорилъ съ нею, сталъ усаживать ее въ удобную позу, давъ ей въ руки цвтокъ, сорванный тутъ же, и принялся поправлять ея фигуру, нжно и осторожно касаясь ея пышныхъ, черныхъ волосъ, ея упругаго, круглаго плеча.
Сначала Джина чувствовала на себ его упорные взгляды, и ей было жутко.
Но потомъ это чувство улеглось, исчезло, и Джина посмотрла на форестьера, и его молодое лицо показалось ей такимъ хорошимъ и привтливымъ. И двушка почувствовала, какъ сильно забилось ея сердце въ молодой груди.
Но вдругъ форестьеръ забормоталъ что-то недовольнымъ голосомъ и сталъ рже глядть на свою прекрасную модель, и дло у него не спорилось.
— Не выходитъ! Должно быть, освщеніе плохое… И руки замерзли… Вы свободны, синьорина!
И онъ съ какой-то преднамренной суровостью, точно хотлъ заглушить въ себ иное чувство, отпустилъ Джину и далъ ей за работу дв лиры. И когда двушка ушла, иностранецъ, хотя онъ и называлъ себя румыномъ, почему-то подумалъ чисто по-русски, чисто русскими стихами:
Ахъ, вижу я: кому судьбою
Волненья жизни суждены,
Тотъ стой одинъ передъ грозою,
Не призывай къ себ жены.
Въ одну телгу впрячь не можно
Коня и трепетную лань…
А старшая сестра, Аннунціата, пристально посмотрвъ на красавицу Джину, вдругъ заговорила какимъ-то тусклымъ, чуть слышнымъ голосомъ:
— Будь она проклята, эта жизнь! У меня тоже волосы были — вс, вс завидовали! Голов тяжело было: оттягивали! А я камень носила на голов! Воду носила! Багажъ таскала! И гд они, мои волосы? Я безволосая теперь, совсмъ безволосая!… А грудь? Какая у меня грудь была?! А глаза?! И я могла, я могла все это сберечь… Но я дура была! Я боялась… И кто отнялъ у меня всю красоту? Работа, работа, работа! А что она дала мн? Какую радость? И кому я нужна теперь? И съ тобою то же самое будетъ! Нтъ, я теб говорю, я врно говорю: будетъ, будетъ! И тогда ты пожалешь… да да, ты пожалешь…
Аннунціата чувствовала, что какой-то клубокъ подкатывается къ горлу и душитъ ее, ока чувствовала, что еще мигъ,— и она не выдержитъ и переполошитъ крикомъ всхъ окружающихъ. И испугаетъ его, форестьера…
Шатаясь, какъ пьяная, она подошла къ вдланному въ стну шкафчику, гд со вчерашняго вечера хранилась до половины еще наполненная виномъ бутылка, и залпомъ выпила стаканъ.
Ей стало сразу легче. И куда-то ушелъ гнвъ на Джину.
— Если бы ты не была дурою,— сказала она странно измнившимся голосомъ,— если бы мы вс не были дурами… всегда, всегда…
А маленькая Нанина переводила блестящіе глаза съ матери на всхлипывавшую Джину и облизывала кончикомъ языка, быстрымъ, дрожащимъ, почему-то напоминающимъ зминое жало,— пересохшія губы.
Прошло нсколько дней. Форестьеръ не узжалъ съ острова: онъ остался у Пасквале Мальдачена, и Пасквале не могъ нахвалиться его веселостью и щедростью, и простотою.
‘Вотъ соціалисты говорятъ,— размышлялъ онъ,— будто вс знатные господа высокомрны и не знаются съ бдными людьми. Врутъ соціалисты! Посмотрли бы они на моего постояльца. Врутъ соціалисты’…
Погода стояла отвратительная: только одинъ день былъ ясный, солнечный, теплый, и море было гладко, какъ зеркало, и сине, какъ небо. Все же остальное время дулъ, то стихая немного, словно утомясь, то опять, будто набравшись силъ, свирпый, холодный трамонтано, приносившій невдомо откуда, уносившій Богъ всть куда срыя, изорванныя въ лохмотья тучи, плакавшія надъ островомъ упорными, тихими, тоскливыми слезами,— и по морю бжали, куда-то дловито торопясь, сердитые, шумливые валы, полупрозрачные, какъ жидкое стекло, съ сдыми, вскипающими гребнями, и весь берегъ острова былъ убранъ жемчужною пною прибоя, а на пристани волны заливали все пространство набережной, лодки пришлось убрать въ сараи, но волны докатывались и туда и стучались свирпо и настойчиво, негодуя, что люди убрали отъ нихъ то, чмъ волны привыкли тшиться, какъ своими игрушками.
Почти цлые дни форестьеръ не выходилъ изъ своей комнаты, что-то писалъ, что-то читалъ.
Зато по вечерамъ въ комнат форестьера было шумно и весело: звенли стаканы, звенли струны гитары и мандолины, слышалось пніе. Иностранецъ приглашалъ къ себ Пасквале, Аннунціату и Джину.
Противъ ожиданія, у постояльца оказался голосъ,— правда, небольшой, нсколько суховатый, какъ будто надорванный теноръ. И онъ охотно плъ, плъ по большей части заунывныя, протяжныя псни, отъ которыхъ вяло просторомъ безпредльныхъ степей, ропотомъ могучихъ лсовъ, стономъ зимней вьюги, жалобою безконечно тянущейся осенней ночи, чьею-то безысходною грустью, чьими-то невыплаканными слезами…
Когда онъ пріхалъ,— инструментовъ не было. Но Неаполь такъ близокъ… И коммиссіонеръ привезъ великолпную гитару, струны которой давали полные, спокойные, увренные, бархатистые звуки,— и странную, оригинальную, напоминающую почему-то о храмахъ Египта, о мистеріяхъ Индіи мандолину съ двумя грифами и декою, покрытою инкрустаціею изъ перламутра.
И по цлымъ часамъ Джина пла, а форестьеръ аккомпанировалъ, быстро схватывая мотивъ. И онъ смотрлъ на Джину, а Джина смотрла на него,— и на зло ему, противъ его желанія, противъ его разсудка, сближались ‘конь и трепетная лань’.
Мечталось ‘лани’, что они удутъ, удутъ вмст: онъ возьметъ ее съ собою.
Куда?
Не все ли равно.
Мечталъ и ‘конь’ объ одной телг,— одной, одной, на всю жизнь,— только бы смотрть въ эти прекрасные глаза подъ длинными, пушистыми рсницами, только бы навивать на пальцы этотъ черный шелкъ волосъ, только бы слушать и слушать это пніе, эти волны сладостныхъ звуковъ, льющихся изъ молодой, блой, нжной груди.
Но черезъ нсколько дней, когда пришло ясное, лучезарное, безмятежное утро, случилось нчто, опрокинувшее вс планы.
У хижины показались люди, самое появленіе которыхъ заставило почему-то сжаться смутнымъ чувствомъ опасеній и страха сердце Пасквале. Это было четыре карабинера и съ ними какіе-то чиновники. Они вошли въ переднюю комнату,— и при ихъ вход тамъ воцарилась могильная тишина, а Пасквале инстинктивно загородилъ своею фигурою входъ въ комнату форестьера.
— Не глупите, Мальдачена!— сказалъ одинъ изъ вошедшихъ.— Вы знаете,— мы дйствуемъ именемъ закона!
— Я ничего не сдлалъ!
— Мы это узнаемъ посл! Отойдите отъ двери!
И онъ постучалъ.
— Войдите!— раздался оттуда беззаботный голосъ постояльца.
Дверь растворилась, и въ то же мгновеніе оттуда донесся испуганный, полный страха и тоски, женскій крикъ.
— Что вамъ надо? Кто вы такіе? Какъ вы смете вторгаться…
— Позвольте вашъ паспортъ, синьоръ!
— Мой паспортъ? Мой паспортъ? Вотъ онъ!
— Это? Это не вашъ паспортъ!
— Какъ не мой?
— Вы — русскій. Васъ зовутъ Піетро… Піетро Су… Сулиповскій…
— Опаснйшій соціалистъ!— шепнулъ въ это время одинъ изъ чиновниковъ Пасквале.
Джина была блдна, какъ смерть, Пасквале дрожалъ отъ потрясенія, форестьеръ низко поклонился ему и его жен. Но прежде чмъ уйти съ карабинерами, онъ подошелъ къ Джин и взглянулъ на нее. Она отвтила ему улыбкой, доврчивой и нжной. Тогда при всеобщей тишин онъ поцловалъ ее въ прекрасныя уста — въ первый и въ послдній разъ.