РОССИЯ И ГЕРМАНИЯ
РОССИЯ И ГЕРМАНИЯ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Россия и Германия, Муратов Павел Павлович, Год: 1929
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Муратов. П.П. Ночные мысли
М.: Издательская группа ‘Прогресс’, 2000.
Про русско-немецкие отношения можно сказать как раз обратное тому, что было уже сказано про отношения России и Франции: отношения наши с немцами сложились под исключительно несчастливой звездой и под несчастной звездой они до сих пор остаются. Нам обоим положительно как-то не везет в разнообразнейших опытах нашего соприкосновения, сближения и сожительства. Сколько уже раз начинали мы нашу дружбу за здравие, а кончали ее вдруг за упокой! Время, как известно, сглаживает многие старые противоречия. Но оно, как тоже известно, и накапливает разные мелкие и крупные недоразумения. Что может получиться доброго, в конце концов, если нет твердой воли к тому, чтобы эти недоразумения не накапливались? Но вот на наших глазах как раз создается снова очень крупное недоразумение между русскими и немцами по причине той позиции, которую Германия заняла в отношении советской власти. Говорят, что позиция эта в большей степени оправдывается общим политическим положением Германии. Возможно. Можно допустить, что позиция эта действительно объясняется отчасти политическим моментом. Странно, однако, что для современной Германии более или менее временный, преходящий и частный вопрос о советской политике как-то совсем заслоняет вопрос гораздо более общий и, можно сказать, вечный — о русской политике. Разумеется, всякий политический деятель обязан до некоторой степени считаться с моментом. Плоха, однако, та политика, которая не в состоянии подняться над своим моментом и заглянуть в будущее…
В русско-немецких отношениях не пошло нам обоим на пользу даже давнее наше друг с другом знакомство. В московские времена немец не был политическим и военным врагом, но он был человеком чуждых понятий и нравов, жертвовавшим временно этими понятиями и нравами в условиях московского быта ради тех выгод и преимуществ, которые доставляла ему русская торговля или русская служба. Немец являлся к нам искать счастья. Чем чаще являлся он к нам за этим, тем более укреплялось в русском человеке наивное, быть может, но все же понятное убеждение, что страна наша обладает Бог весть какими запасами счастья и что, очевидно, запасами этими совсем не обладает немецкая страна. Убеждение наивное, повторяю, но сыгравшее свою большую историческую роль, особенно в годы перехода России к великодержавству.
При Петре и его преемниках из этих немецких искателей русского счастья выросла прочно осевшая на нашей земле разновидность ‘русского немца’, странным образом не только не способствовавшая прояснению русско-немецких отношений, но бывшая даже одной из причин их исторического затемнения. В самом деле, чем больше русский человек привыкал к зрелищу немцев, занимавших посты в русском правительстве, в русской армии, в русской науке, тем более атрофировалась в нем идея немецкого отечества, немецкой государственности и, уж тю всяком случае, немецкого велико-державства. И это было тем скорее так, что в огромном большинстве случаев русские немцы служили России действительно верой и правдой.
Кроме того, ведь надо помнить, что понятие ‘Германия’, с которым вырастаем мы, просто не существовало для наших предков лет сто тому назад. Наши предки знали не ‘германцев’, но выходцев из Курляндии и Лифляндии, из Мекленбурга и Бранденбурга. Различие здесь, конечно, было, ибо Курляндия и Лифляндия состояли в пределах Российской империи, а Мекленбург и Бранденбург находились вне границ русской короны. Но различие между этими двумя категориями выходцев в 1800 году и даже в 1850 году было, конечно, совсем не тем, каким оно могло быть к 1900 году. В представлении предков наших, существовала лишь немецкая национальность. Но совсем не существовала немецкая нация. Немецкие земли на старых картах казались чересполосными и мелкопоместными. Угодья их представлялись тощими, ресурсы — скромными. Немецкие немцы, являвшиеся в Россию Александра I и Николая I искать счастья, казались какими-то бедными родственниками прочно осевших в России русских немцев. Ошибка немецкого разумения здесь состояла в том, что русские немцы сами уж слишком всерьез записались к нам в родственники, не спросясь нас самих.
Русские немцы считали себя русскими на основе лояльнейшей службы своей Российской империи.
Формально они были, конечно, совершенно правы. С полной справедливостью можно сказать, что немецкие военные люди, немецкие администраторы и немецкие ученые во второй половине XVIII и в первой половине XIX века были полезны, а иногда и необходимы России. То были в большинстве случаев превосходные, образцовые служилые люди, принесшие нам гораздо больше добра, чем мы были готовы это сознать и признать. Мы выказали по отношению к ним неблагодарность и тем, вероятно, вызвали в немецкой среде ответные дурные чувства. Здесь получился, таким образом, источник одного из русско-немецких недоразумений. Однако неблагодарность русская имела все-таки человеческое объяснение. Честно служа Российской империи, немец не отказывался от собственной национальности. Русский народ замечал это и делал по этому поводу свои выводы. Немец ‘старался’ — русские не отрицали этого. Но во имя чего и ради чего старался он? Здесь русский человек времен Александра I и Николая I приходил к тому же выводу, что и московитянин XVII века. Немец, очевидно, старался в интересах своей собственной доли. Этой доли, по-видимому, не мог он найти в своей собственной малой и бедной земле и вот отыскивал ее в огромной России — по слову Бисмарка, стране неограниченных возможностей. Что же, за это русский человек, очевидно, никакой особой благодарности к немцу питать не мог. Даже если Россия была в выигрыше от этого. Так уж сложились обстоятельства. Национальность немецкая была, но немецкой нации не было. Русские не задумывались над тем, что она может в один прекрасный день возникнуть. Для нашего великодержавного сознания немец долго оставался вечным примером мелкодержавства.
И вот так-то, можно сказать, мы прозевали рождение немецкого великодержавства — создание Германской империи. Во времена Николая Павловича самая идея ведь немецкой нации казалась одной из ‘завиральных’ революционных идей 48-го года. Мы прозевали и Бисмарка. Как могли мы понять истинный смысл этого монстра новой эпохи, когда он так спокойно напоминал нам всего только хорошо знакомый тип усердного, сурового и служилого немца? Отлично мог бы быть Бисмарк лифляндским или курляндским губернатором, а то, что он ‘случайно’ оказался на службе у прусского короля, весьма мало нас беспокоило. У нас были свои счеты с ужасно надоевшим нам Наполеоном III. Что эти счеты свел Бисмарк, это доставило нам даже некоторое наивное удовлетворение, как будто бы счеты свои он свел за нас. И вот Германская империя сделалась фактом, но факт этот совсем не сразу мог войти в излишне горделивое, быть может, русское сознание. Он опрокидывал многовековое представление о немцах как о существах, лишенных политического отечества и, следовательно, политического веса. Трудно было привыкнуть к тому, что немец вдруг перестал быть для русского явлением бытовым, домашним, известным, так сказать, до конца. К ‘Германии’ и к ‘германцам’ надлежало установить какое-то новое, какое-то серьезное и официальное отношение. Немецкая национальность в России и вне России, которая до сей поры как будто бы никому в России не мешала, сделалась сразу вопросом особого государственного значения, лишь только рядом с Россией возникла ‘Германия’. От представлений о немецком мелкодержавстве теперь приходилось решительно отказаться. Они оказались просто нашей ошибкой. Но кто и когда отказывается от своих ошибок с легким сердцем и без досады на то, в чем ошибался? Уже по одному этому германское великодержавст-во не могло быть принято нами с большим удовольствием. Мы почувствовали себя несколько им обиженными, как бы в чем-то обманутыми, точно немцы ‘нарочно’ умаляли себя, чтобы потом вдруг сразу в один прекрасный день рядом с нами и над нами возвыситься. Еще важнее было то, что исторические ритмы в данном случае совсем не совпадали. Возвеличение германской державы совпало с приостановкой сперва исторического роста России, а потом и с понижением русского имперского сознания. Благодаря этому очень быстрый рост немецкого великодержавства привел к неожиданным последствиям — к подъему мощной волны германского влияния на Россию.
Если надо было бы точно отметить, когда именно стала заметна волна германского влияния, можно было бы сказать, что она еще мало наблюдаема около 1890 года и уже очень явственна около 1900 года. Десятилетие, следовательно, т<ак> н<азываемых> девяностых годов отмечено первым подъемом этой волны. Не прошло и двадцати лет, как валила она полным ходом на Россию. Здесь прежде всего надо отметить следующее: отнюдь не двор, где немецкие связи и влияния были слишком давнишним и привычным делом, чтобы испытать какое-нибудь ‘обновление’, отнюдь не правительственные сферы, связанные формальным союзом с Францией, были повинны в немецкой ориентации. Эта ориентация выросла, возникла самопроизвольно в разнообразнейших слоях и кругах русского общества.
Менее всего, конечно, удивительно, что воспреобладала она в кругах военных. Успехи немецкие в военном деле были налицо, очевидно надлежало видеть в них пример, достойный изучения и подражания. Насколько далеко мы были готовы пойти в этом направлении, свидетельствует хотя бы из того, что профессор Леер, царивший в нашей академии генерального штаба, воспитывал учеников в абсолютном преклонении перед немецкой военной наукой. Замечательным рассуждениям предавался он по поводу того, что только немцы и есть истинная ‘военная’ нация. А французы, например, только ‘воинственная’, но отнюдь не военная… Вздор этот преподносился русским офицерам под видом глубокомысленным и главное — научным. Преимущественным вообще орудием немецкого влияния на Россию явилась идея научности, примененная решительно ко всем явлениям жизни.
Русская высшая школа подверглась влиянию этой идеи — преподавание гуманитарных наук быстро перестраивалось в ней на ‘научный’, в немецком смысле этого слова, лад. Все сделалось вдруг предметом ‘научного подхода’ — общественная жизнь, экономика, человеческая мысль. Русская проблематика расцвела пышным цветом, уподобляясь во всем немецкой. Этому немецкому влиянию мы обязаны отчасти и несомненным культурным подъемом — пробуждением русской философии, пробуждением интереса к поэзии и к искусству. Тысячи русских студентов устремились в университеты и политехникумы Германии, привозя оттуда назад более широкое и более европейское понимание культуры, чем это было свойственно России конца XIX века.
Изменилось, наконец, и весьма решительно, и русское революционное движение. Прекраснодушную отсебятину русского народничества, заговорщическую романтику народовольцев сменил социализм немецкого ‘научного’ типа. Появились русские марксисты, российские социал-демократы. Барская интеллигентская молодежь, наполнявшая русские высшие школы, была увлечена новым словом ‘пролетариат’. С тем же обожанием, с которым отцы ее в 60-х и 70-х годах глядели на общину, смотрела она на дымившие трубы фабрик и заводов. На страницах умеренных газет и журналов социологические вопросы разрешались между тем с точки зрения исключительно немецкого опыта. Московский интеллигент зачитывался живыми статьями Иоллоса в ‘Русских ведомостях’ о политической жизни Германии, видя в ней прообраз близкого и желанного будущего русской политической жизни.
Для самых широких кругов русских людей, сколько-нибудь зажиточных, Германия сделалась излюбленным местом летнего вояжа. Туда ездили лечиться, учиться, восхищаться, отдыхать.
Врачи, адвокаты, инженеры, коммерческие люди не только из Петербурга и Москвы, не только из Киева или Харькова, но даже из Екатеринослава и Саратова стремились туда, возвращаясь в восторге от дешевизны, от удобств, от порядка, от чистоты, хваля отели и улицы, курорты и железные дороги, музеи и библиотеки, мюнхенские пивные дворцы и берлинские автоматические ресторации. В России около 1910 года создавалось, наконец, среднее сословие, и это среднее сословие было пленено, покорено, очаровано Германией. Держу пари, что, при всем своем подлинном патриотизме в 1914 году, оно не могло поверить ни в какую иную победу, кроме немецкой…
Но вот немцам опять не повезло с русским человеком. Война вдруг сразу все опрокинула, все уничтожила — и ту Германию, которая так нравилась среднему русскому человеку, и того среднего русского человека, которому так нравилась Германия. Казалось бы, надо было опять все начинать сначала и устанавливать некие новые русско-немецкие отношения на основе некой tabula rasa. И, может быть, это было бы неплохо. В действительности дело обстоит хуже того, пожалуй, значительно хуже.
Поясню примером, что я имею в виду. Я редко и случайно вижу советские издания, и, может быть, как раз в силу этого чувствительность моя не притуплена к тому языку, на котором они написаны. Недавно приятель мой прочел мне два отрывка из советского журнала. В одном из них шла речь о теории Андрея Белого, в другом — о книге, выпущенной в Москве под именем ‘Business’ и прославляющей деловитость…
Советская речь, советская фразеология, конечно, смешны. Это карикатура именно такого порядка, <но> что лежит в основе ее? Что и когда произошло с русским языком, с русским умом, в результате чего могли появиться эти косноязычные, путаные, лженаучные умствования?
Увы, на этот вопрос приходится ответить определенно. Плоды курьезнейших и бесполезнейших умствований выросли на большевистском древе, но корни их уходят в немецкую проблематику. ‘Научное’ осмысливание таких жизненных понятий, как деловитость, как организация, — ведь это чисто немецкая черта, нисколько, прибавим, не смешная у немцев, где найдется и организация, и деловитость, но столь трагикомическая в советских условиях, где есть книги о деловитости и кафедры по организации, но нет ни деловитости, ни организации, ибо прежде всего — нет жизни.
На этом примере я хотел показать, что эпизод немецкого влияния на Россию в начале XX века не прошел без следа и не оставил в русско-немецких отношениях tabula rasa. Я думаю даже, что вне этого эпизода совсем необъяснима советская mentalit, необъяснима вообще и психология большевизма. Откуда, в самом деле, взялся этот упорнейший и слепой большевистский теоретизм, откуда явилась эта советская привычка восходить во всем и по всякому поводу к какой-то лженаучной базе? Мы знаем эту привычку в облике житейски-карикатурном, в тех тысячах анекдотов, которые натворила она с обобранным и одураченным русским человеком. Но нам нетрудно догадаться, что именно было ее прототипом. Марксизм сам по себе является здесь только частностью. В более широком смысле первым отправным пунктом советского умствования была немецкая умственность, сменившая в русской интеллигенции в начале XX века традиции французской умственности, восходившие ко временам Пушкина. Эта большая перемена неизбежно должна была сломать литературный русский язык и в больных советских условиях заменить его новой косноязычной фразеологией, просто-напросто непонятной людям прежней традиции.
Я нисколько не хочу этим сказать, что немцы как-либо и в чем-либо ответственны за столь печальные результаты. Мы сами ведь слишком легко поспешили отвернуться от форм и ритмов традиционной для нас умственности. Мы сами бросились пересаживать к себе немецкий подход, немецкий склад ума, не предвидя того, что в русском преломлении дает он или карикатурные, или даже чудовищные последствия. Повторяю — русско-немецкие отношения родились под несчастной звездой. Немецкие умственные блага обратились к нам злом.
С другой стороны, когда мы думаем о странном и непонятном для нас сочувственном или, во всяком случае, серьезном отношении немцев к советской России, мы не должны упускать из виду всего вышесказанного. Политика остается политикой, но есть и иная причина в той невольной снисходительности, с которой смотрит Германия на советскую Россию. Советские книги, советские документы читает она иначе, чем мы. Она терпеливее и охотнее разбирается в совершенно невыносимых для нас советских умствованиях. Она, вероятно, так же, как и мы, замечает их карикатурную и анекдотическую сторону. Но она узнает в этом что-то знакомое, что-то не совсем ей чуждое, что-то отдаленно свое. Она прощает многое советским книжникам, оказавшимся, правда, плохими и даже ‘дефективными’ учениками, но все-таки учениками немецкой научности, немецкой проблематики. Она, быть может, ждет даже их исправления и с этим связывает, вероятно, свое русское будущее… И тут, конечно, и заключается ошибка Германии: в этом и состоит беспокоящее нас нынешнее русско-немецкое недоразумение. Советская mentalit не подлежит исправлению. Она подлежит только уничтожению и будет легко уничтожена временем и ходом событий. Русский народ изживает ее злую карикатуру на немецкую умственность, выражающую себя в скверной пародии на русский литературный язык. И Германия ничего не проиграет, а только выиграет от того, что ей придется устанавливать с нами новые отношения, лишенные всякой преемственности по отношению к тем влияниям, которые сыграли свою роль в происхождении русского большевизма и которые напоминают нам о временах, озаренных столь несчастливыми созвездиями.
1929
Россия и Германия. Впервые: Возрождение. 1929. No 1598. 17 октября, No 1599. 18 октября.