Время на прочтение: 10 минут(ы)
В. Фриче.
(Материалы для характеристики.)
Первая публикация: Фриче В. М., Ромэн Роллан (Материалы для характеристики), ‘Красная новь’, 1921, I
Когда началась империалистическая война, когда почти все французские писатели ‘стали бить в барабаны и петь кровавые гимны’, Ромэн Роллан бросил в этот варварский хор исступленных голосов свой мужественный протест против мировой бойни, свою книгу ‘Над свалкою’, сейчас же конфискованную цензурой.
Этим гражданским подвигом он обессмертил свое имя в большей степени, чем всей своей предыдущей писательской деятельностью.
Но в этом его мужественном протесте не было ничего от того духа, который породил несколько позже известный циммервальдовский манифест.
Противник империализма и войны, Ромэн Роллан не выступал от имени революционного Интернационала. Это был протест ‘одинокого’, ‘внепартийного’, ‘внеклассового’ интеллигента, верившего во всемогущество интеллигентской мысли и интеллигентского слова.
Таким он был уже до войны.
Всякий, кто следил за ходом его развития, за его произведениями, знал, что он должен выступить против войны, но отнюдь не под знаменем революционного социализма, а как французский интеллигент, обращающийся к ‘избранному меньшинству’ всех наций, к мировой интеллигенции.
Сын нотариуса провинциального городка, Ромэн Роллан двадцатилетним молодым человеком поступил в Нормальную школу в Париже и здесь, где он занимался преимущественно вопросами философскими, познакомился с учением яснополянского мудреца. Философия великого непротивленца очаровала его и его товарищей. Это было время, когда во французской интеллигенции еще господствовали пониженные минорные настроения — результат великого поражения 1870 г. Вспоминая впоследствии об этой студенческой поре, Ромэн Роллан сообщает:
‘В нашем маленьком кружке встречались люди самых разнообразных вкусов и взглядов, происходили дискуссии, поднимались споры, но на несколько мгновений мы почти все сходились в любви к — Толстому. Каждый из нас любил его по-своему, ибо каждый находил в нем — себя. Но для всех нас он был откровением’*.
/* После смерти Толстого в 1911 г. Ромэн Роллан написал его биографию, составляющую третью часть его ‘Жизнь замечательных людей’.
Непротивленские настроения, отрицательное отношение ко всякому насилию, в особенности к насилию организованному, осталось в его душе навсегда господствующим тоном.
А вместе с этим ‘толстовством’ рано зародилось и окрепли в нем чувство международной солидарности, идея братского единения народов во имя торжества международной культуры. Молодым человеком очутился Ромэн Роллан в Риме, оказавшем на него такое же благотворное влияние, как на героя его будущей эпопеи, на Жана Кристофа. Здесь в Риме, когда-то центре объединенного (католичеством) человечества острее чувствовалась возможность в будущем слиянии всех народов в единую братскую семью.
‘Если смотреть на мир с высоты римских холмов, — писал он, — то разъединенные ныне нации сливаются в единое гармоничное целое, подобное тому, какое являет собою Рим, если смотреть на него вечером с высоты Яникула. Осуществить эту гармонию — такова та задача, работать над которой должны мы все, представители (т.-е. передовые представители) всех рас и всех наций…’
Не эти ли две черты — возмущение всяким организованным насилием и преклонение перед идеей братского союза народов — сказались потом так ярко в его выступлении против империалистической войны.
Из всех культурных наций Ромэн Роллан всегда выше других ставит две — французскую и германскую.
Он с ранних лет любил музыку. Музыка была потом его ‘специальностью’. Диссертация его посвящена опере XVIII в., Люлли и Скарлатти. С 1903 по 1912 г.г. он в Сорбонне занимал кафедру по истории музыки. Его любимцем был — Бетховен. Ему он посвятил первую книгу в серии ‘Жизнь замечательных людей’. Любил он и Вагнера. Германия была для него страной великих музыкантов. Героем своего десятитомного романа ‘Жана Кристоф’*1 он сделал немца, музыканта. Вынужденный покинуть Германию, Жан-Кристоф Крафт поселяется в Париже и здесь вступает в тесную и теплую дружбу с французом Оливье. Этот союз между музыкантом Жан-Кристофом и поэтом Оливье должен символизировать собою союз германской и французской культуры*2.
/*1 Жизнь Жана Кристофа распадается на три части: ‘Жан Кристоф’, ‘Жан Кристоф в Париже’ и ‘Конец путешествия’. Первая часть в свою очередь распадается на романы: ‘Заря’, ‘Утро’ и ‘Юность’ и ‘Мятеж’, вторая на романы: ‘Ярмарка на площади’, ‘Антуанетта’, ‘Дома’, третья на романы: ‘Подруги’, ‘Неопалимая купина’ и ‘Новый день’.
/*2 В драме ‘Билюли’ Жан Кристоф и Оливье воскресают в образах Алтаира и Ангареса, поднимающих друг на друга братоубийственную руку.
Над своим десятитомным романом Ромэн Роллан работал в период между 1904 и 1912 г.г., когда война между Францией и Германией казалась неизбежной. И чем грознее становился политический горизонт, тем решительнее подчеркивал Ромэн Роллан в своем романе необходимость тесного для блага человеческой культуры единения между интеллигенцией Франции и Германии, влагая в уста состарившегося Жана Кристофа, до дна испившего чашу сомнений и страданий, следующую декларацию, которую потом в 1914 г. он запечатлел своим мужественным выступлением: ‘Немецкие братья. Вот вам наша рука, ни ненависть, ни ложь нас не разъединят. Мы нуждаемся в вас, как вы нуждаетесь в нас, для величия нашего духа и нашей культуры. Мы — два крыла западного мира. Сломайте одно — и вы подрежете другое. Пусть вспыхнет война, она не сможет нас разобщить…’
Бросая на поля битв свою книгу ‘Над свалкой’, Ромэн Роллан выступал против мировой буржуазии, но не рука об руку с мировым (революционным) пролетариатом.
Это было выступление одиночки.
‘Один против всех’ — так озаглавил он первоначально одну из своих книг, потом переименованную в ‘Клерамбо’.
Таким ‘одиночкой’, стоявшим в нерешительности или во всяком случае в раздумьи между буржуазией и пролетариатом, был Ромэн Роллан еще до войны.
Он знал цену буржуазии, знал цену буржуазной культуры.
Когда Жан Кристоф приезжает в Париж, он внимательно присматривается ко всем сторонам быта господствующей буржуазии, ко всем проявлениям буржуазной культуры, к этой пошлой и гнилой ‘ярмарке на площади’ — как озаглавлена одна из частей его десятитомной эпопеи — и видит, как повсюду — в финансовых кругах, в прессе, в театре — царят тщеславие, пустота, фраза, деньги, связи, — таковы идолы и устои буржуазного мира.
Не здесь место Жану Кристофу, как не место здесь и его другу Оливье.
Потом судьба надолго относит Жана Кристофа от Парижа, сначала в Швейцарию, потом на юг в Италию, в Рим, где он — как и сам Ромэн Роллан — обретает духовное спокойствие и равновесие — после всех испытаний, ошибок, исканий и разочарований своей долгой жизни. Двадцать лет спустя возвращается он в Париж, изменившийся до неузнаваемости. На смену прежней французской интеллигенции — или светской, или ‘декадентской’, скептической и эпикурейской, общественно пассивной и равнодушной — пришла интеллигенция иного склада и тона. Эти молодые люди — их представителем является сын его (покойного) друга Оливье — любители спорта и авиации, роялисты и католики, воспитанники Барреса и его ‘Аксион Франсез’, натуры действенные и агрессивные, готовые взять реванш за Седан, готовые покорить весь мир — знаменосцы французского империализма.
Не среди них место Жану Кристофу.
Так отмежевался он от буржуазии в его старой и новой формации.
Но примкнул ли он к рабочим?
Вместе со своим другом Оливье Жан Кристоф вмешивается в самую гущу рабочих кварталов и приходят в ближайшее соприкосновение с рабочим движением (в его синдикалистском проявлении). Оба они участвуют в первомайской демонстрации и во время боя солдат с рабочими Жан Кристоф убивает полицейского, а Оливье падает от пули. Но это не значит, что они заодно с рабочей революцией. Совсем напротив. Оба они очень скоро приходят к убеждению, что их место не среди пролетариата. Народ, по их мнению, не лучше буржуазии. Ценность представляют не те или иные классы, в целом, а лишь отдельные личности во всех классах. Противоположность характеров, а не классовые противоречия — вот это имеет значение. Не с рабочим классом должна слиться высоко развитая личность (интеллигент — из ложно понятого социального идеализма), — а с избранным меньшинством, каковое имеется во всех классах общества.
Это избранное меньшинство (внеклассовое, всеклассовое) одно только и может указать миру и человечеству путь к лучшему будущему.
Так, повернувшись спиною к капиталистической и империалистической буржуазии, Ромэн Роллан остался стоять в стороне и от пролетариата.
Он чистейшей пробы индивидуалист.
Вся мораль, проникающая роман о Жане Кристофе, чисто индивидуалистическая, противополагающая личность всякому коллективу — церковному, партийному, национальному.
Смысл жизни его герой усматривает в выработке из себя совершенной, автономной личности. Лицом к лицу с новым поколением французской интеллигенции, лицом к лицу с этими носителями авторитарной морали национализма, клерикализма и роялизма, Жан Кристоф особенно остро чувствует, как дорога ему его ‘вера’, свободная от всех ‘религий, партий и национальностей’. А заканчивая свой десятитомный роман, Ромэн Роллан посвятил его ‘свободным душам всех наций, которые страдают, борются и — победят’. Таким же чисто интеллигентско-индивидуалистическим выступлением против буржуазии, но не вместе с рабочими, и было выступление Ромэна Роллана против войны в 1914 году.
Уже в до-военных произведениях автора ‘Над свалкой’ слышится определенный и решительный протест против грозившей мировой войны.
Еще в 1902 году Ромэн Роллан пишет драму под заглавием ‘Будет время’. Изображается война между европейскими государствами, в которой виноваты они все. В центре — солдат один, который, насмотревшись на бойню, категорически заявляет: ‘не хочу больше убивать’. Его расстреливают, как полагается в цивилизованных государствах. Умирая, он восклицает: ‘Будет время, когда люди постигнут истину, когда они перекуют мечи на плуги, а копья на серпы. Когда рядом с львом возляжет агнец’. Пьеса с иронией посвящена цивилизации.
Тучи возможной войны нависли над европейским горизонтом и в те годы (1904 — 1912), когда Ромэн Роллан работал над своим десятилетним романом ‘Жан Кристоф’. Часто между обоими друзьями происходили разговоры на эту зловещую тему. И всегда Оливье решительно восстает против войны. Повторяя слова Софокловой Антигоны, он формулирует свою точку зрения словами: ‘Я рожден любить, а не ненавидеть людей’.
Накануне войны Ромэн Роллан окончил новый роман, совершенно своеобразный, совершенно не в духе ‘Жана Кристофа’ — ‘Кола Бреньон’, роман исторический, из XVII в., весь пронизанный настроением новым и неожиданным для нашего автора смехом. Мастер Бреньон — любитель поесть, попить, пофилософствовать и посмеяться, как смеялись люди в доброе старое время, как смеялся Раблэ. Время тогда было тревожное, военное и оставшийся одиноким, как Жан Кристоф, Кола Бреньон не может надивиться, как это народ так глуп, что идет проливать свою кровь ради господ, когда было бы целесообразнее убрать этих господ: ‘Мы разве животные, чтобы биться за выгоды наших сторожей?’ ‘С волками народ и сам справится. А вот кто защитит его от — пастырей его’.
Когда в 1914 году раздались первые раскаты мировой войны, то — после всего сказанного — нет ничего удивительного, если Ромэн Роллан в кровавую свалку обезумевших народов бросил свою книгу ‘Над свалкой’.
Он не требовал прекращения войны, он ратовал только за справедливый грядущий мир. Тем не менее на него обрушился весь ‘цвет’ французской нации — литераторы, профессора, журналисты. На него сыпались доносы, пасквили, писаки извращали смысл его слов, прокуроры во время антимилитаристических процессов кивали на него, как на интеллектуального виновника этих ‘преступлений’*. Не смущаясь этой гнусной травлей, Ромэн Роллан продолжал спокойно делать свое дело. — Если правители и народы потеряли разум, то не все же сошли с ума, есть же люди здравомыслящие и честные. И вот он тщательно собирает документы, научные исследования, беллетристические произведения, письма, комментирует их, размышляет над ними. Так возник его — не напечатанный ‘Дневник’, составляющий уже 28 мелко написанных тетрадей. Часть этих документов с соответствующим комментарием он опубликовал в разных органах, а потом собрал в сборник ‘Предшественники’, где освещены и оценены: ‘Биология войны’ немца Николаго, роман Барбюсса, рассказы венгерца Лацко, приведены письма М. Горького и т. д.). Все эти статьи обращены — как и следовало ожидать от Р. Роллана — к избранному ‘меньшинству’ всех наций, к истинной интеллигенции, и находят они свое высшее выражение в ‘декларации независимости духа’, в которой между прочим говорится: ‘Мы чтим одну только истину, свободную, не знающую ни границ, ни предрассудков рас или каст. Мы не равнодушны к судьбам человечества. Мы работаем для него — но для него всего. Мы не знаем народов, мы знаем лишь один народ единый, универсальный, страдающий, борющийся, падающий, вновь поднимающийся и снова шествующий своим тернистым путем, орошенным его потом и его кровью’. Манифест подписан многими представителями интернациональной интеллигенции, — нет только русских имен (ввиду блокады). Примечание поясняет: ‘Мы оставляем для них место. Русская мысль, это — авангард мировой мысли’.
/* В романе ‘Клерамбо’ (первоначально ‘Один против всех’) Р. Роллан рассказал трагическую судьбу писателя, осмелившегося восстать против войны.
Но не оправдались надежды писателя на ‘избранное меньшинство всех наций’. Империализм торжествовал и новые таил он в себе войны. И тогда одинокого протестанта охватило отчаяние, и из глубины этого чувства родилась его пьеса: ‘Лилюли’ — быть может, самое оригинальное, что было написано против империализма.
‘Лилюли’ — кокетка — шалунья, в пестреньком платьице, а ля Ботичелли — это ‘иллюзия’ — злейший и опаснейший враг человечества. Сладкими речами опутала она юношу Алтапра и отуманенный не видит он истинного лика жизни. Все представляется ему в розовом свете — жизнь, любовь и человечество. Только один не поддается чарам Лилюли — Полишинель, Арлекин. — Смех… ‘Смех лучшее оружие против иллюзии’. Полишинель учит юношу видеть жизнь, как она есть — кровавой, безобразной, хитрой, лицемерной. Алтапр в отчаянии. ‘Для чего же жить?’ — ‘Для меня’, шепчет Лилюли и, погрузив его в сладкий сон, улыбаясь, смотрит, как сонного привязывают к пушке.
Меж тем к реке, разделяющей долину, подходят с двух сторон два народа — голлинули (французы) и гюрлюберлюши (немцы). Они располагаются по обоим берегам реки, появляется закуска, выпивка, туда и сюда летят шутки и прибаутки, дружелюбное настроение все нарастает, раздаются крики: ‘долой границы’… Рабочие уже навели мост через реку… Не по нутру это братанье народов ‘толстопузым’ (буржуазии). Надо помешать. На толпу выпускают дипломатов. Они все устроят. На мосту ставится стража, устраивается таможня. Выступает член пасифистского общества. Без наций невозможна культура, доказывает он, а раз ‘нация’, то как обойтись без войны. По обе стороны реки народы приходят в восторг. Пушки венчаются цветами. Вооруженный мир.
Но вот с неба спускается сам господь-бог в свите дипломатов, банкиров, журналистов. Он заходит сначала в стан голлинулей. ‘Вы — одни носители культуры, — говорит он им. — ‘А на вас нападают с того берега’. Дипломаты, журналисты, банкиры кричат неистово: ‘Война’, а господь-бог тем временем исчез. Он уже в стане гюрлюберлюшей. И что же? — Там он говорит то же самое и с тем же эффектом. По ту и по сю сторону реки интеллигенция образует патриотический хор, поэты одевают мундиры, бьют в большие барабаны и распевают кровавые гимны.
Надо двинуть друг на друга мужичков. Дело не легкое. Крестьянин Жано (француз) и крестьянин Хансо (немец) копают себе спокойно землю и знать ничего не хотят… Тщетно натравляют их друг на друга патриоты тыла, тщетно напевает Лилюли: ‘бей, бей, убей’. Только когда на сцену выступает сила еще более страшная, нежели фея — иллюзия — ‘общественное мнение’, оба мужичка, изрядно труся, бросаются друг на друга и низвергаются в пучину к великому восхищению ‘интеллектуалов’, торжественной процессией восходящих на капитолий. Надо двинуть друг против друга еще и ‘цвет’ обеих наций. Если смертный бой мужичков — сцена комическая, то взаимное истребление интеллигенции самое сильное место в пьесе апостола интеллигенции — Роллана… Лилюли будит спящего Алтапра и указывает ему на стоящего на том берегу юношу Антаресса. ‘Он враг, убей его’, — шепчет она сначала одному, потом другому. А они — кровные друзья. Еще раз — последний раз — вспыхивает в них старая братская дружба. Они обнимаются и — убивают друг друга. Теперь фурия войны может безумствовать во всю. Весь мир рушится с грохотом и хоронит под своими обломками даже того, кто один сохранил здравый смысл, божественный смех Полишинеля, — Арлекина.
‘Если рыцари духа’, ‘избранное меньшинство’ бессильны освободить мир от гнета и крови империализма, то не следовало ли автору ‘Лилюли’ уверовать в социальную революцию? Ромэн Роллан в последнее время все более признавался, что только коренное социальное переустройство всего общества может спасти культуру и человечество от вырождения. Итак — социальная революция.
Но ведь Ромэн Роллан — ученик Толстого, непротивленец. Отсюда — сомнения, колебания, нерешительная двойственность. ‘Я не революционер — писал он, — но и не противник революции… Я стою без колебания — в области действия — за социальное обновление, и не только социальное, но всестороннее, — моральное, религиозное, эстетическое. Но насилие я осуждаю и осуждаю его у всех партий. Если мне докажут, что оно неотделимо от действия (что однако спорно), то в таком случае мое действие иное, в иной плоскости, в сфере духа, где насилие есть ошибка, ибо есть отрицание или ограничение’. Или в другом письме: ‘Нам говорят, что рано или поздно мы придем к насильственной революции. Отвечаю за себя — никогда. Всякое насилие претит мне, совершается ли оно революционерами или империалистами. Если мир не может обойтись без него, то моя роль — не вступать с ним в союз, а воплощать иной и противоположный принцип, служащий ему противовесом. У каждого своя роль’*.
/* Отрывки из частных писем, цитируемые в книге Жув: ‘Р. Роллан’, 1914 — 1919.
И все-таки сквозь эти непротивленческие настроения, зародившиеся в нем в восьмидесятые годы, пробивается невольная симпатия к идее революции, расцветающая в нем под жарким солнцем наших дней.
Первого мая 1917 года Ромэн Роллан (в органе Гильбо ‘Завтра’) приветствовал нашу февральскую революцию, истолковывал ее почти в духе будущего октябрьского переворота: ‘Наша революция была совершена великими буржуа, раса которых исчезла. У них были грубые пороки и такие же добродетели. Современная цивилизация унаследовала только их пороки: интеллектуальный фанатизм и алчность. Да будет ваша революция делом великого народа… Вспомните, русские братья, что вы боретесь и за себя, и за нас. Наши отцы 1792 года хотели распространить свободу во всем мире. Но это не удалось. Да и принялись они за это дело не так, как следовало. Но воля их была возвышена. Пусть и ваша будет такой. Несите Европе — мир и свободу’.
Но и наша октябрьская революция не нашла в нем противника. В ответ на запрос одного шведского журналиста лево-социалистической газеты, как он относится к большевикам, Ромэн Роллан отвечал*:
/* Цитирую по немецкому переводу в журнале ‘Форум’.
‘Я удивляюсь могучей организаторской новотворческой энергии русских советов… Мозг всего трудового мира своим местопребыванием имеет Москву. Только большевистская революция может рассчитывать на успех по причинам, как экономическим, так и моральным’.
Среди последних Ромэн Роллан указывает на способности русских революционеров — большевиков ‘верить в свои цели’, свои идеалы. Эти люди не жертвовали бы собою с таким возвышенным энтузиазмом, если бы не верили, что своим самопожертвованием они спасут весь мир. Этой веры слишком недостает народам Запада, ‘в особенности французскому’. Эта явная симпатия ‘непротивленца’ Роллана к нашей октябрьской революции многознаменательна.
Рано или поздно автор ‘Жана Кристофа’ и ‘Лилюли’ поймет, что без насилия не осуществить ни того ‘божьего царства’, в которое он верит, как ученик Толстого, ни того ‘гармоничного слияния наций’, о котором он еще в молодости грезил, глядя вечерней порой с высот холма Яникула на панораму вечного Рима.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
