Романтики, Мережковский Дмитрий Сергеевич, Год: 1917

Драматургия
Время на прочтение: 73 минут(ы)
Скачать в PDF

Д. С. Мережковский

Романтики
Пьеса в 4-х действиях.

Мережковский Д. С. Драматургия.
Томск: Издательство ‘Водолей’.

Действующие лица:

Александр Михайлович Кубанин, помещик, 68 лет.
Полина Марковна Кубанина, жена его. 46 лет.
Михаил, их сын, 25 лет.
Варенька, жена Дьякова, 26 лет,
Душенька, девушка 20 лет,
Ксандра, девушка 11 лет — дочери Кубаниных.
Дьяков1, помещик, отставной улан, 28 лет.
Митенька Покатилов, разорившийся помещик, отставной улан, приживальщик у Дьякова, 37 лет.
Климыч, староста Кубанина.
Савишна, старая няня.
Феня, горничная девка.
Лаврентьич, камердинер Дьякова.
Семка, казачок.
Дворовые Дьякова.

Действие в Премухине2,

усадьбе Кубаниных, в Тверской губернии, и в Луганове, усадьбе Дьякова, в той же губернии. В 1838 г.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Библиотека в Премухинском доме.
Портреты Екатерины II3 и предков Кубаниных. Одна дверь в столовую, другая — в диванную. Большая стеклянная открытая дверь на балкон. Виден сад с едва распустившейся зеленью.
Ранняя весна. Утро.

I

Михаил, Дьяков и Митенька.
Михаил и Дьяков играют в шахматы.
Митенька бренчит на гитаре и поет.

Митенька.
Не расцвел и отцвел
В утре пасмурных дней,
Что любил, в том нашел…
Михаил. Шах королеве!
Митенька. Семка, водки! Эхма! Играли бы лучше в клюкву!
Михаил. Как это в клюкву?
Митенька. А так: один держит в горсти клюкву, а другой угадывает, цела или раздавлена.

Семка приносит рюмку. Митенька пьет.

Митенька. А ну-ка, малец, нечего тебе бегать с рюмками, графинчик давай.
Семка. Не велели барыня.
Митенька. Ничего, небось, спрячу под стол. А нет ли перцовочки?
Семка. Нетути.
Митенька. Ну, так перцу.
Семка уходит.
Митенька. Это меня один ямщик выучил пить водку с перцем.
Михаил. Будет вам, Покатилов. Опять с утра напьетесь. (Дьякову). Куда же вы турой? Разве не видите, конем возьму?
Дьяков. Все равно, проиграл.
Михаил. Ничего не проиграли. Думать надо, а вам думать лень.

Семка с графином водки и перечницей, ставит их на стол и уходит. Митенька наливает рюмку и, насыпав перцу, пьет.

Митенька. Эхма! Славно огорчило!
Дьяков. Я больше играть не буду.
Михаил. Нет, будете! Начали, так извольте кончить.
Дьяков. Не буду.
Михаил. Будете!

Дьяков мешает на доске фигуры и встает.

Михаил. Послушайте, сударь, так порядочные люди не поступают. Это, наконец, глупо!
Дьяков. Ну, что ж, не всем же быть умными.

Наливает рюмку. Михаил удерживает его за руку.

Дьяков. Позвольте-с. Михаил. Нет, не позволю. Дьяков. Да почему же-с? Михаил. Потому что вредно.
Дьяков. А вам какое дело?
Михаил. Ну, ладно, пейте, — я Вареньке скажу.
Дьяков (бросая рюмку на пол). Э, черт! И чего вы ко мне лезете? Оставьте, оставьте меня в покое! Убирайтесь к черту!

Убегает через балкон в сад.

II

Михаил и Митенька.

Митенька. А вы бы поосторожнее, батюшка. Вы его того… побаивайтесь.
Михаил. Этого зайца бояться?
Митенька. Бывает, сударь, что и зайцы бесятся.
Михаил. Гм… ‘бешеный заяц’… (Глядя в сад). А что это он все по книжке зубрит?
Митенька. Немецкие вокабулы. ‘Дер химмель ист бляу. Дер баум ист грюн’. По-немецки учится.
Михаил. Зачем?
Митенька. Для жены. Гегеля с нею будет читать.
Михаил. Ах, дурак! (Берет книжку и ложится на канапе). Семка, трубку!
Митенька. Что же вы читать изволите, Михаил Александрович? Гегеля?4
Михаил. Нет, Шеллинга5.
Митенька. Что же именно?
Михаил. По-немецки. Не поймете.
Митенька. Ну, все равно, хоть титул скажите.
Михаил. ‘System des transcendentalen idealismus’.
Митенька. А по-русски как?
Михаил. ‘Система трансцендентального идеализма’

Семка — с трубкою. Подает Михаилу и уходит.

Митенька. ‘Тран-тен-ден’… Тьфу! Язык обломаешь! Н-да-с, темна вода во облацех!6 Эх-ма, Михаил Александрович, испортили вас немцы, сглазили! ‘Дер химмель ист бляу. Дер баум ист грюн!’ Зелено дерево? Зелено, Мишенька, а?
Михаил. Отстаньте.
Митенька. Скажите и отстану. Зелено?
Михаил. Ну, зелено.
Митенька. А ‘дер химмель ист бляу’? Небо синё?
Михаил. Синё.
Митенька. А носик у меня?..
Михаил. А носик у вас, Митенька, красненький.
Митенька. Скажите, пожалуйста, все цвета различает! А я думал, только черное по белому.
Михаил. Это вы про что? (Подумав). А! На счет спекулятивности? А ведь вы, Покатилов, не глупы! У вас тоже натура спекулятивная. Только объективного наполнения недостает.
Митенька. Мое наполнение, сударь, водочкой! За ваше здоровье! (Играет на гитаре и поет).
О, дайте мне кинжал и яд,
Мои друзья, мои злодеи!
Я понял, понял жизни ад.
Мне сердце высосали змеи!
Михаил. ‘Черное по белому’. Право, не глупо! И охота вам, Митенька, шута валять, да еще у этого дурака Дьякова?
Митенька. А чем же прикажете быть? В России только и есть, что шуты да холопы. В холопы не желаю — ну, вот в шуты и попал… Да будто и вы, сударь, шутить не изволите? ‘Все разумное’7.. Как, бишь, это по вашему, по Гегелю?
Михаил. ‘Все разумное действительно, все действительное разумно’.
Митенька. Вот-вот, оно самое. Па-а-звольте, однако, спросить, почему же на свете все благородное страждет, а одни скоты блаженствуют? Эх-ма! Собрать бы всех честных людей, да такую шутку удрать, чтоб небо с овчинку показалось мерзавцам!
Михаил. В вас, Митенька, хаотическое брожение элементов, хорошая субстанция, но скверное определение.
Митенька. А вам-то самим будто не хочется?
Михаил. Чего?
Митенька. Да вот этого самого — взять все за хвост и стряхнуть к черту!8

Из сада через балкон вбегают в комнату Ксандра и Душенька, запыхавшаяся, раскрасневшаяся, растрепанная, хохочущая.

III

Михаил, Митенька, Ксандра и Душенька.

Ксандра. Поймала! Поймала! Пятнашка!
Душенька. Миша, беги!

Михаил вскакивает и роняет книгу на пол.

Ксандра. Ну, раз-два-три! Лови!
Михаил, Ксандра и Душенька убегают в сад.
Митенька. Вот тебе и Шеллинг. Ишь, мальчик маленький!

Митенька прячет графин с водкой под стол и уходит в сад.
Дьяков идет из сада, зубря на ходу по книжке. Входит в комнату. Шагает взад и вперед, потом ложится на канапе, уткнувшись лицом в подушку. Из столовой идет Варенька, не замечая Дьякова.

IV

Дьяков и Варенька.

Дьяков (вскакивая). Варенька!
Варенька. А, Коля! Ты что это, спал?
Дьяков. Нет, так, прилег.
Варенька. А маменька где?
Дьяков. Не знаю. Кажется, в диванной. Ты к ней?
Варенька. Да. Сашку9 надо купать.
Дьяков. Можно к тебе, Варя? На минутку, только на минутку?
Варенька. Нет, лучше потом… А ты сегодня опять сторожил?
Дьяков. Я? Нет, и не думал. Кто тебе сказал?
Варенька. Феня. Прошу тебя, Николай, не сторожи у моих дверей по ночам. Нехорошо. Люди смеются. Бог знает, что говорят.
Дьяков. Прости, Варя. Мне все казалось, что ты меня зовешь… А разве ты ко мне не приходила ночью?
Варенька. Что ты, Коля? Приснилось тебе?
Дьяков. Нет, я не спал.
Варенька. И видел меня?
Дьяков. Ну, да. Вот как сейчас. Пришла, наклонилась, поцеловала и говоришь: ‘Пойдем, Коля, ко мне’. Я встал и пошел. А потом вдруг тебя нет. И дверь заперта. Я долго стоял — все ждал, что ты отопрешь.
Варенька. Ты нездоров, Коля. Лечиться надо. Ведь ты и сейчас, как в бреду. Смотришь на меня и как будто не видишь, не узнаешь.
Дьяков. Не узнаю, да. Ночью одна, а днем другая… Ты вот говоришь: лечиться. А для меня одно лекарство10. Если бы ты только позволила… Ну, что тебе стоит, Варя, милая. Не запирай к себе на ночь дверей. Не могу я спать, когда двери заперты. Я же не войду без спросу. Мне бы только слышать, как ты спишь, как дышишь. Усну и буду здоров… Знаешь, Варя, я раз долго смотрел, — у тебя лицо во сне такое доброе…
Варенька. А наяву злое?
Дьяков. Нет, не злое, а не то. Мне все кажется, что ты во сне любишь меня…
Варенька. Колька, бедный ты мой! Если бы я только могла помочь тебе, господи! (Хочет обнять его. Он становится на колени и целует ноги ее).
Дьяков. Милые, милые ноги!
Варвара. Не надо, Коля, не надо!
Дьяков. Платье, дай только платье!
Варвара. Оставь! оставь!
Дьяков. Следы твоих ног! Следы твоих ног!
Варенька (закрывает руками лицо). Как тебе не стыдно!

Из столовой шаги и голоса.
Дьяков убегает в сад. Варенька идет к шкафу и делает вид, что ищет книгу.
Входят: Александр Михайлович, Полина Марковна и Климыч.

V

Варенька, Александр Михайлович, Полина Марковна и Климыч.
Полина Марковна подходит к Вареньке и говорит с нею в стороне тихо.

Александр Михайлович. Не могу, Климыч, и рад бы да не могу. Этак и сладу не будет с людишками, все разбегутся.
Климыч (становится на колени). Батюшка, барин, заставь век Бога молить, смилуйся!
Александр Михайлович. Встань, встань! Знаешь, не люблю. Я тебе не икона. И что ты за Федьку хлопочешь? Кажись, не сват, не брат.
Климыч. Да малый-то больно хороший. Прямо сказать. душа человек! Сынка моего из воды вытащил. Кабы не он, не Федор, быть бы мальцу ракам на ужин.
Александр Михайлович. А зачем бегал?.. И чего он розги боится? Не стеклянный, чай. Побьют — не разобьется.
Климыч. Ништо ему розга! Спина, слава Богу, не купленая. Да невеста у него, богатеева дочь, девка баловница, с придурью. ‘Не пойду, мол, за сеченого! Срам!’ Вот он и кручинится.
Александр Михайлович. Ну, ладно. Сколько розог положено.
Климыч. Пятьдесят.
Александр Михайлович. Пусть будет тридцать… ну, двадцать пять. Только никому не говори, слышишь?
Климыч (кланяясь). Спасибо, кормилец, пошли тебе Господь здоровья.

Климыч уходит через балкон в сад.

VI

Варенька, Александр Михайлович и Полина Марковна.

Варенька. Маменька, голубчик, посмотрите Сашку, не знаю, купать ли? Десночка слева как будто припухла. Уж не зубки ли?11
Полина Марковна (положив ей руку на лоб). Сама-то здорова ли?
Варенька. Ничего. Пойдемте же, маменька!
Александр Михайлович. Постой, Варя. Все-то ты с Сашкой, да с Сашкой, а я тебя и не вижу. Вот ужо ослепну и совсем не увижу.
Варенька (присев на ручку кресла, в которых сидит Александр Михайлович, наклоняется к нему, обнимает голову его и целует в глаза). Ох, глазки мои, глазки ясненькие! Как звездочки! Не хуже Сашкиных. Ну, для чего бы им слепнуть? Не бойтесь, родненький, — все хорошо будет!
Александр Михайлович. Спасибо, детка. Только бы тебе хорошо.
Варенька. Мне всегда хорошо с Вами и с маменькой.
Александр Михайлович. А с Николаем?
Полина Марковна. Полно, Alexandre! Ну, зачем ты опять?

Варенька молча встает, идет к Полине Марковне, садится рядом с нею на канапе и кладет ей голову на плечо. Полина Марковна так же молча, тихим, однообразным движением руки гладит ее по волосам и по щеке.

Александр Михайлович. Ну, ладно, не буду. Только скажи, как решили.
Варенька. Ничего не решили.
Александр Михайлович. К себе-то в Луганово едет он, что ли?
Варенька. Едет.
Александр Михайлович. А ты здесь останешься, в Премухине?
Варенька. Здесь.
Александр Михайлович. И за границу не поедешь?
Варенька. Не поеду.
Александр Михайлович. Как же так, мой друг? Ведь доктора посылают, — надо ехать.
Варенька. Вы меня не пустите.
Александр Михайлович. Отчего не пущу? Поезжай с Богом.
Варенька. Одну не пустите.
Александр Михайлович. Поезжай с мужем.
Варенька. Я с мужем не поеду.
Александр Михаилович. Ну, вот, ни в кузов, ни из кузова!

Молчание.

Александр Михайлович. Что ж, так и будем молчать? Pauline, скажи хоть ты что-нибудь.
Полина Марковна. Что говорить? Словами не поможешь.
Александр Михайлович. Да что ж это такое? Господи! Деспот я, что ли, злодей, мучитель? Не отец? Не люблю дитя свое?
Варенька (подойдя к нему и опустившись на колени). Папенька, ну, скажите, голубчик, что я могу?
Александр Михайлович. Нет, Варя, ты скажи, что случилось? Обидел он тебя, что ли?
Варенька. Обидел? Разве вы его не знаете? Кого он может обидеть? А меня так любит… Я никогда и не думала, что можно так любить…
Александр Михайлович. Так за что же ты его? (Варя молча опускается на колени отца). Послушай, Варя, ты не маленькая, ты понимаешь, что после трех лет замужества нельзя быть влюбленной, как девочка. Ты жена и мать, а не любовница. Ведь не насильно шла за него, ты знала…
Варенька. Ничего я не знала! Ничего я не знала!
Александр Михайлович. Не знала?.. Нет, мой друг, или ты не все говоришь, или я… я не понимаю, ничего не понимаю. А ты, Pauline, понимаешь?
Полина Марковна. Понимаю.
Александр Михайлович. Растолкуй же, сделай милость.
Полина Марковна. Растолковать нельзя. Вы все не понимаете.
Александр Михайлович. Кто все?
Полина Марковна. Мужчины.
Александр Михайлович. А, вот что! Женская тайна, женский заговор!
Полина Марковна. Не говори пустого.
Александр Михайлович. А это не пустое, не пустое — из-за какого-то вздора, из-за философических бредней — губить себя и других12.

Варенька идет к матери и садится рядом, как давеча. Молчание.

Александр Михайлович. Ну, ладно. Уйдешь от мужа, а Сашка будет с кем?
Варенька. Как с кем? Со мною. Разве я могу без Сашки?
Александр Михайлович. А если Николай не отдаст?
Варенька. Что вы, папенька? Разве можно отнять сына у матери?
Александр Михайлович. А у отца можно? Не он от тебя, а ты от него уходишь. За что же ты его лишаешь сына? Будь справедливой, Варя…
Варенька. Какая справедливость? Какая справедливость? Что вы говорите, папенька? (Плачет).
Полина Марковна. Довольно, Alexandre. Перестань, слышишь, сейчас перестань! (Целуя Вареньку). Полно, детка, не плачь, не бойся, пока я жива, никто у тебя Сашку не отнимет… Ну, ступай, а я сейчас. (Обняв ее, провожает до двери). Христос с тобой!

Варенька уходит.

VII

Александр Михайлович и Полина Марковна.

Полина Марковна. Alexandre, что ты делаешь?
Александр Михайлович. Что надо, то и делаю. Сама говоришь: словами не поможешь. Ну, вот я и делаю. Спасаю дочь от гибели. Отнять Сашку — другого средства нет. Если не к мужу, так к сыну вернется.
Полина Марковна. Ты этого не сделаешь.
Александр Михайлович. Сделаю.
Полина Марковна. Не сделаешь.
Александр Михайлович. А вот увидишь!
Полина Марковна. Вспомни Любиньку13.
Александр Михайлович. Ну, что Любинька? Это вы все…
Полина Марковна. Да, мы все. И ты тоже.
Александр Михайлович. Нет, не я, а ты! Ты с ними со всеми, баловница, потаковщица! Муравьевская, якобинская14 кровь!..
Полина Марковна. Бог с тобой, Alexandre, ты сам не знаешь, что говоришь!

Входит Михаил.

VIII

Александр Михайлович, Полина Марковна и Михаил.

Михаил (подавая письмо Полине Марковне). Письмо, маменька. (Хочет уйти).
Александр Михайлович. Постой, Миша, мне с тобой поговорить надо. (Полине Марковне). От кого?
Полина Марковна (читая письмо). От Муравьевых.
Александр Михайлович. Ну, что еще? Ох, уж эти мне письма!
Полина Марковна. Нет, ничего. Я пойду… Александр Михайлович. Да что такое? Говори… Полина Марковна. У Alexandrine мальчик умер. (Закрывает глаза платком).

IX

Александр Михайлович и Михаил.

Михаил. Папенька, а где они? Все еще на каторге, на Нерчинских рудниках?
Александр Михайлович. Нет, в Петровский завод перевезли.
Михаил. А Сергей Муравьев, вот которого повесили, тоже маменькин родственник?
Александр Михайлович. Ну, какое родство, — седьмая вода на киселе15.
Михаил. А ведь и вы, папенька, были в Союзе Благоденствия?16
Александр Михайлович. Кто тебе сказал?
Михаил. Все равно кто, а ведь были, были?
Александр Михайлович. Полно вздор молоть! Никогда я не был с убийцами… И что за допрос? (Помолчав). А ты, Миша, в Москву собираешься?
Михаил. Да, в Москву.
Александр Михайлович. Какие же у тебя планы?
Михаил. Я уже вам говорил: в университет поступлю, буду готовиться на кафедре, а потом за границу, в Берлин.
Александр Михайлович. В Берлин? На какие же средства?
Михаил. Если вы мне не поможете, буду уроки давать, жить на чердаке, есть хлеб да воду, а в Берлин поеду. Я должен. Иначе я погиб17…
Александр Михайлович. А в Берлине спасешься?
Михаил. Не смейтесь, папенька. Да, все мое спасение в знании. Для меня жить и не знать в тысячу раз хуже, чем умереть!
Александр Михайлович. Ну, мой друг, я вижу, ты сам все решил и в советах моих не нуждаешься.
Михаил. Я всегда готов слушать…
Александр Михайлович. Слушать и не исполнять?
Михаил. Я не понимаю…
Александр Михайлович. Не понимаешь? А ведь, кажется, просто. Богатые могут жить в праздности, а бедные делом должны заниматься.
Михаил. Я делаю, что могу — учусь…
Александр Михайлович. Да, весь день, лежа на канапе, трубки покуриваешь, книжки почитываешь да споришь о ‘божественной субстанции’18. Недопеченый философ, matre de mathmatique m-eux Koubanine! A средств никаких. В долгах по уши. Деньги для тебя, как щепки. На чужой счет живешь, попрошайкою19. Срам!
Михаил. Папенька, скажите лучше прямо, что вы от меня хотите?
Александр Михайлович. Хочу, мой друг, чтобы ты понял, что Икаровы полеты на восковых крыльях20 ни к чему не ведут, — только шею сломаешь. А надобно хлеб зарабатывать — служить или хозяйничать.
Михаил. Не могу я жить против совести…
Александр Михайлович. Ну, что ж, живи, как знаешь. Но, по крайней мере, других не смущай.
Михаил. Кого?
Александр Михайлович. Сестер и братьев.
Михаил. Да чем же я их смущаю?
Александр Михайлович. А тем, что вскружил им головы, наполнил их уши развратными правилами сен-симонизма21, отдалил их от нас, родителей. Мы им как чужие стали, как враги. Особенно, Варенька…
Михаил. А, Варенька! Я так и знал.
Александр Михайлович. Знал, а все-таки делал? Она жена и мать, а ты эти святые узы…
Михаил. Не святые узы, а цепи проклятые!
Александр Михайлович. Это ты о чем же? О браке?
Михаил. Брак не по любви — одно лицемерство, насильство гнусное!22
Александр Михайлович. Да кто тебя поставил судить? Как ты смеешь?
Михаил. Смею, потому что люблю.
Александр Михайлович. Никого ты не любишь. Эгоист из эгоистов! Весь жар горячки в одной голове, а сердце, как лед23. Ты ведь и Любиньку…
Михаил. Не говорите о Любиньке!
Александр Михайлович. Правда глаза колет? Да, Миша, ты и Любиньку тоже любил, а что с нею сделал.

Входит Полина Марковна.

X

Александр Михайлович, Полина Марковна и Михаил.

Полина Марковна. Ну, вот опять! Да что же это за наказание. Господи!
Александр Михайлович. Нет, что он говорит, Pauline, что он говорит, ты только послушай!
Полина Марковна. Перестань, Alexandre, как тебе не стыдно! Миша, ты мне обещал…
Михаил. Не бойтесь, маменька, я больше не скажу ни слова.
Александр Михайлович. Не скажешь, так я скажу. Я здесь хозяин, я, а не ты! И вот тебе мое последнее слово: или уважай отца, будь добрым сыном, или… прекрати свои посещения Премухина!
Михаил. Гоните? Ну, что ж, извольте, я уйду. Только помните, Вареньку я не отдам! И правды моей…
Александр Михайлович. Не твоя правда, а Божья, — Божья заповедь: чти отца своего24…
Михаил. Есть и другая: кто не покинет отца своего…25
Александр Михайлович. Что, что ты сказал? Какие слова? Кем ты себя делаешь?
Михаил. Кем Бог меня сделал — Бог, а не люди! Да, папенька, знайте, нет для меня никаких человеческих прав, никаких человеческих законов, а есть только любовь и свобода. Абсолютная любовь — Свобода! И еще знайте: я вас люблю, как отца, но не буду унижаться перед вами, валяться у вас в ногах, чтобы выпросить себе позволения быть человеком: я уже человек, потому что хочу им быть, призван им быть! У меня нет другой цели, и все, что мне мешает идти к ней, я разбиваю, сокрушаю25…
Александр Михайлович. Да это бунт?..
Михаил. Да, бунт, святой бунт за правду Божью!26
Александр Михайлович. Берегись, Миша, ты скверно кончишь!
Михаил. Как Сергей Муравьев?
Александр Михайлович. Негодный! Негодный! Хоть мать пощади!
Полина Марковна. Молчите оба! Миша, не смей! Alexandre, пойдем!

Полина Марковна уводит Александра Михайловича.
Михаил в волнении шагает по комнате.
Входят Варенька, Душенька и Ксандра.

XI

Душенька, Варенька, Ксандра и Михаил.

Душенька, Варенька и Ксандра (вместе). Миша, голубчик, что случилось?
Михаил. Ничего.
Варенька. Как ничего? Опять поссорились?
Михаил. Девочки мои милые, будете ко всему готовы…
Душенька. Ох, Миша, не пугай! Скажи лучше сразу.
Михаил. Друзья мои. Может быть, нам скоро надо будет расстаться.
Душенька, Варенька и Ксандра (вместе). Как расстаться, зачем?
Михаил. Этого хочет папенька. Он говорит, что я недобрый сын, смущаю вас и братьев. Особенно Вареньку.
Варенька. Из-за меня! Из-за меня! Я так и знала…
Михаил. Нет, Варя, — из-за всего. Этим должно было кончиться.
Ксандра. И ты согласился?
Душенька. А как же мы, мы-то без тебя? Миша, голубчик, миленький, не уходи, не покидай своих девочек!
Михаил. Нет, друзья мои, где бы я ни был, я вас не покину, буду издали…
Душенька. Не хочу издали! Вблизи хочу, — вот так! (Целует его).
Михаил. Не плачь, Душенька, будь умницей, не надо плакать, друзья мои, — надо радоваться. Наступает великий час. Начинается новая жизнь. Будем же сильны, будем достойны себя и нашей любви. Никаких примирений, никаких уступок — ни шагу назад! ‘Враги человеку домашние его’27, — я только теперь это понял как следует. Долой все обманы, все призраки! Долой грошовую мораль и жалкий здравый смысл, и долг, и рабский долг любви, преступный, бесчестный, унижающий! Долой все эти цепи проклятые! Не смиряться, не покоряться, чтобы заслужить рай на небе, а свести этот рай, это небо, на землю, поднять землю до неба — вот наша цель и цель всего человечества!28
Душенька. Как хорошо, Господи! Как хорошо!
Михаил. Будем же вместе, друзья мои, и пусть весь мир на нас восстанет, — мы устоим!.. Подите сюда, девочки, ближе, ближе, ближе. Все вместе, — вот так… Никто не слышит?
Душенька, Варенька и Ксандра (вместе). Никто.
Михаил. Мы должны вступить в заговор…
Душенька, Варенька и Ксандра (вместе). В заговор?
Михаил. Да, в ‘тайное Общество’, новое тайное общество, новый ‘Союз Благоденствия’, для освобождения всех угнетенных и страждущих. В святое братство, в святую общину. Мы будем одно тело, одно существо блаженное29. Но пусть это будет между нами тайною. Пусть никто об этом не знает. Никому не говорите, — слышите?
Душенька, Варенька и Ксандра (вместе). Не скажем, Миша, не скажем!
Михаил. Ну, а теперь давайте руки, руки вместе, — вот так. Поклянемся быть верными святому Союзу нашему во веки веков!
Душенька, Варенька и Ксандра (вместе). Клянемся! Клянемся!
Михаил. Возлюбим же друг друга, дорогие друзья мои! Осуществим небесную гармонию, которую мы уже чувствуем в наших сердцах…

На балконе появляется Митенька.
Он сильно выпивши. Останавливается и слушает. Михаил, Душенька, Варенька и Ксандра так увлечены разговором, что не замечают Митеньки.

Михаил (продолжая). Помните то, что я вам говорил. Субстанциальная бесконечность — в нас во всех. Абсолютное тождество Субъекта и Объекта, абсолютное единство Бытия и Знания — Божественная субстанция…30
Митенька (входя в комнату). ‘Божественная Субстанция’, — а там на конюшне, — чуки-чик-чик, чуки-чик-чик.
Михаил, Варенька, Душенька, и Ксандра (вместе). Что это? Что это?
Митенька. А это Федьку беглого сечь будут… Чувствительнейше прошу извинить, мои милые барышни… виноват, мадемуазель… Кажется, я немного того… как это по Гегелю, — с ‘объективным наполнением’ за галстук… А Федька-то с гонором. И тоже вот тоже в своем роде отчаянный, бунтует, не желает ‘небесной гармонии’. Ну, так вот, мои милые барышни, виноват, мадемуазель… Попросите папеньку, чтобы Федьку помиловал… А то как бы беды не наделал… А за сим чувствительнейше прошу… и честь имею… (Кланяется, идет к двери, на пороге оборачивается). Да-с, господа, — на Федькиной драной спине — вся наша ‘небесная гармония’.

Уходит.

XII

Михаил, Варенька, Душенька, и Ксандра.

Все стоят молча, в оцепенении. Потом Душенька начинает тихонько смеяться, хочет удержать смех и не может, падает на стул и, закрывая лицо руками, смеется все громче, неудержимее. Михаил и Ксандра, глядя на нее, тоже смеются.
Варенька остается серьезной.

Душенька. Ой-ой-ой! Не могу! Не могу! Не могу!
Варенька. Полно, Дунька, перестань!
Ксандра. Перестань же, глупая! А то опять нехорошо будет.

Душенька плачет и смеется, как в припадке.

Михаил. Что это? Варя, Ксандра… ей дурно… Воды, воды!

Ксандра выбегает в столовую и приносит стакан с водою.

Исандра. На, пей.
Михаил (гладит Душеньку по голове). Ну, ничего, ничего, пройдет.

Душенька пьет воды, все еще всхлипывая.
Потом мало-помалу затихает.

Душенька. Ох, что это, Господи! Какая я дура несчастная! Миша, прости, голубчик, ради Бога… Так хорошо было и вдруг… Не могу я, ох, не могу, когда так сразу… Сначала одно, а потом совсем другое. Так вдруг смешно, щекотно-щекотно — точно вот самое сердце щекочут. А я до смерти щекотки боюсь!

ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ

Березовая роща в Премухине.

Круглая площадка, к ней сходятся тропинки — из глубины рощи, от дома снизу, от речки. На площадке — полукруглая деревянная скамья и круглый, на одной ножке, врытый в землю, садовый стол. Между прямыми тонкими стволами молодых березок, едва опушенных зеленью, виднеется речка и на том берегу церковь31 с крестами на кладбище.

Послеполуденный час.

Темно-голубое небо с белыми круглыми большими облаками, тихо плывущими.

I

Ксандра и Душенька.

Ксандра (поет).
Розы расцветают —
Сердце отдохни!
Скоро засияют
Благодатны дни…
Ты что это читаешь? Новалиса32?
Душенька. Нет, Unsterblichen {Unsterblichen (нем.) — Бессмертие.}. Ах, Жаль-Поль33 божественный!
Ксандра. Ну, брось… Так, значит, с утра в Козицыно, к тетке33 закатимся. Хорошо там, тихо — ни души кавалеров. Наезжусь вволю верхом, да на казачьем седле, по-мужски, в штанах!
Душенька. А если увидят?
Ксандра. Ну, так что ж?
Душенька. Срам, — девчонка в штанах!
Ксандра. Во-первых, никто не увидит, а во-вторых, никакого сраму нет, а даже напротив: сама Жорж-Занд35 ходит в штанах. И царица Семирамида34, и амазонки37…
Душенька. Да ведь это когда было.
Ксандра. И теперь будет… Дунька, душка, ангел! Когда поедем, спрячь штаны в свои вещи, а то за мной Апельсина Лимоновна подглядывает…
Душенька. Апраксин Ионовна?
Ксандра. Она самая. Много у нас было приживалок, а эдакой шельмы не было. Сущий провор везде суется, везде мечется… Намедни, как примеряла я штаны, — подглядела в щелку, старая ведьма. Как бы не нажаловалась маменьке.
Душенька. Ох, беда с тобой, Сашка, бесстыдница! И откуда ты штаны раздобыла?
Ксандра. Подарил братец Иленька36. Гимназические старые. Коротенькие, да я снизу выпустила. Изрядно вышло — с лампасами, со штрипками. Настоящие гусарские!
Душенька. Какой ты урод! Тебе бы мальчиком родиться!
Ксандра. Да, вот не спросили.
Душенька. А по-моему, и женщиной недурно…
Ксандра. Для таких, как ты, а для меня зарез. Какая несправедливость, Господи! Какая несправедливость!
Душенька. Почему несправедливость?
Ксандра. Потому что рабство, унижение, презрение.
Душенька. Какое презрение? Мужчины нам поклоняются…
Ксандра. Ну, еще бы! Презирают. — потому и поклоняются. Одним комплименты чего стоят. Намедни, на балу у предводителя, генерал Толстопятое — старый, поганый, одну ногу волочит, а все еще ферламур — подсел ко мне, на декольте смотрит, вздыхает: ‘Ах, глазки! ах, ротик! ах, носик!’ У-у-у! Так бы ему в рожу и съездила! А терпи, улыбайся, нельзя же ему сказать: ‘А у вашего превосходительства глазки совиные, ротик щучий, а носик точно дуля перезрелая’.
Душенька. Ну, не все же такие гадкие.
Ксандра. Нет, все! А не гадкие, те… те еще хуже. Оттого, что у него усики, да рожица смазливая, — закабались ему на всю жизнь, да еще за милость считай. Очень надо, скажите пожалуйста!
Душенька. ‘M-lle Hippolyte, амазонка, мужененавистница!’ — правду о тебе говорит Валентин39…
Ксандра. ‘Да, не люблю ихней козьей породы, прости Господи’ — правду говорит Савишна.
Душенька. Погоди, матушка, влюбишься!
Ксандра. Никогда! Удавлюсь, а не будет за мной этой пакости!
Душенька. Что ты, Сашка, разве можно так говорить. Ведь это от Бога, это сам Бог устроил!
Ксандра. Что?
Душенька. А вот, что мужчины и женщины…
Ксандра. А зачем? Зачем это нужно?
Душенька. Как зачем? Иначе дети не рождались бы, род человеческий прекратился бы.
Ксандра. Ничего не прекратился бы.
Душенька. Ну, да, знаю: ‘чтобы люди ели траву!’…
Ксандра. Да, да, чтобы ели траву. Любовь это одно, а дети другое. Хорошо, что любовь, и что дети, тоже хорошо, а что вместе, — нехорошо. Это нельзя вместе — стыдно, гадко, унизительно… Нет, я бы все иначе устроила. Пусть такая травка в поле растет, на вкус довольно приятная, кисленькая, вроде щавелька. И кто хочет иметь ребенка, пусть траву эту ест и родит. И не только женщины, но и мужчины. Да, пусть и они рожают. Чтобы справедливо, поровну всем! А то теперь одни только женщины и от этого рабство…
Душенька. Какой вздор! Какой вздор! Скажи-ка Мише — он тебя засмеет. Нет, Сашка, ты просто дура.
Ксандра. Сама дура! Когда Миша говорит, ты ничего не понимаешь, только ушами хлопаешь. Субъекта от объекта отличить не умеешь, абсолюта от субстанции. У тебя нет никакой диалектики.
Душенька. Ну, полно, Сандрок, не злись. Что ты все злишься? Все колешься, как иголочка, или как вот ледяные сосульки бывают колючие… Злишься, а сама ведь добрая-предобрая. Я тебя знаю: ты ужасная кошечка! (Ласкается к ней). А я от Валентина письмо получила. Уж не знаю, отвечать ли?
Ксандра. Отчего же не ответить. Если хочется?
Душенька. Мишки боюсь. Он Валентина не любит, точно ревнует меня40. право… Знаешь, что мне давеча сказал…
Ксандра. Ну, что?
Душенька. Нет, нельзя — забыла.
Ксандра. Секрет?
Душенька. Секрет.
Ксандра. Вот ты так всегда — начнешь и не кончишь, несносная!
Душенька. Ну, хорошо, слушай. Только на ушко… (Шепчет).
Ксандра. Врешь!
Душенька. Нет, право.
Ксандра. Так и сказал? ‘Если б ты не была мне сестрою…’41
Душенька. Так и сказал.
Ксандра. Да ведь это он в шутку?
Душенька. Ну, разумеется. А все-таки, странные шутки.
Ксандра. А ты что же?
Душенька. Ничего. Сначала смешно стало, щекотно. А потом вдруг стыдно, и убежала, как дура… Я ведь знаю, Мишка в Натали42 влюблен…
Ксандра. В Натали? И не думает. Она по нем сохнет, а он только играет, кокетствует43. Нет, Мишка никогда ни в кого не влюбится. Он такой же, как я, — любит свободу.

Душенька прислоняется к стволу березы, гладит ее рукой и целует.

Ксандра. Что ты березу целуешь?
Душенька. Так, приятно.
Ксандра. Потому что вензель вырезан. ‘V.R.’ — Валентин Пожалин?
Душенька. Нет, просто приятно. Такая нежная, белая, гладкая, от солнца теплая, словно живая. Сестрица моя милая! Я их часто целую… (Срывает листок). Посмотри, какой смешной! Только из почки вылез, бедненький! А пахнет, пахнет-то как! Раем. Маленький, сморщенный, как личико новорожденного, ребеночек в люльке проснулся, и хочет играть, смеется… Нет, Сашка, хорошо иметь ребеночка!.. А вот этот побольше. Тому два месяца, а этот годовалый. А если вот так на солнце сквозь зеленый лист смотреть, то кажется, — рай, уже рай — все уже есть, и ничего больше не надо… Да ведь и вправду, у нас тут, в Премухине, рай. Как эти стишки папенькины, помнишь? ‘Тихая Осуга’…
Красуйся, тихая Осуга,
Краса Премухинских полей…
По склону ландыш и любимцы,
И соловей весною тут,
А летом красные девицы
В густом малиннике поют…44
Душенька. Ну, вот, так и в раю. А если не так, мне и рая не надо… Слышишь, кукушка? Кукушечка-матушка, ну-ка, скукуй, сколько мне на свете жить? Раз-два-три-че-тыре-пять… Да ну же, еще, голубушка! Нет, замолчала. Все-то пять годков!
Ксандра. А тебе бы сколько?
Душенька. Чем больше, тем лучше. Всегда. Вечно.
Ксандра. И чтоб все было, как есть? Все то же, все то же без конца?
Душенька. Да, все то же. Лучше не надо.
Ксандра. Какой ужас!
Душенька. Чем же ужас? Разве нехорошо, как сейчас?
Ксандра. Нехорошо. Здесь, на земле, все нехорошо, ужасно, отвратительно…
Есть, нам обещают,
Где-то лучший край.
Вечно-молодая
Там весна живет,
Там, в долине рая
Жизнь для нас иная
Розой расцветет…

Входит Варенька.

II

Ксандра, Душенька и Варенька.

Душенька. Варька! Ты откуда?
Варенька. У Любиньки была на кладбище. Хорошо там. Хорошо сейчас лежать в земле. Кажется, так бы и легла. Спокойно, блаженно. Как в раю. А вы о чем?
Душенька. Мы тоже о рае. Что у нас тут, в Премухине, рай.
Варенька. Да, рай, а живем, как в аду. Все хорошие, добрые, умные. Любим друг друга и мучаем. Чем больше любим, тем больше мучаем. Уж лучше бы совсем не любить… Знаете, девочки, мне все что-то кажется, что и я скоро, как Любинька…
Душенька. Полно, Варька, перестань! Погоди, все хорошо будет, — только потерпи немножко. Вот ужо с Николаем помиритесь, ты к нему вернешься.
Варенька. Вернусь, сама знаю, что этим кончится.
Ксандра. Лучше ей умереть, чем вернуться к нему!
Душенька. Прости, Варька. Я глупость сказала.
Варенька. Нет, говори.
Душенька. Я хотела сказать, что ты его опять полюбишь.
Варенька. Полюблю? Да я его уже люблю! Этого никто понять не хочет. И вы, и вы не понимаете. Ну, да, люблю, но не так, как надо ему. Пусть же другая так полюбит. Я найду ему другую, настоящую, лучше меня. Это мне самим Богом назначено. И я это сделаю. И сделаю так нежно, так тихо, что он и не услышит, как я уйду от него, а та, другая, прийдет. И он полюбит ее и будет счастлив. И тогда я уйду спокойно — мне больше ничего не надо45.

Ксандра кладет Вареньке на голову венок из ландышей.

Варенька (улыбаясь). Жертву венчаешь?
Ксандра. Нет, победу!
Голос Михаила (издали). Варенька! Варенька!
Варенька. Здесь, Миша!
Голос Михаила. Ступай сюда!
Варенька. Иду!

Уходит.

III

Душенька и Ксандра.

Душенька. Как странно! Разве это можно?
Ксандра. Что?
Душенька. Да вот, что она придумала — мужа выдать замуж.
Ксандра (смеясь и хлопая в ладоши). Чудесно, чудесно придумала. Вот именно, выдать мужа замуж! Они все только нас выдают, а теперь и мы будем их. Варька начнет, она освободится первая, а за ней и другие…
Душенька (глядя по дорожке в лес). Постой! Сюда идут. Им поговорить надо. Пойдем.

Ксандра и Душенька уходят вниз по реке.
Варенька и Михаил идут по дорожке из лесу.

IV

Варенька и Михаил.

Михаил. Не могу я так уехать, Варя! Я должен знать, что с тобою будет.
Варенька. Ах, Миша, я сама не знаю! Поеду к мужу в Луганово, — этим кончится. Там, по крайней мере, он один. А здесь еще папенька.
Михаил. Что же папенька?
Варенька. Сашку хочет отнять. Думает, что я тогда к мужу вернусь.
Михаил. Пугает. Никогда он этого не сделает.
Варенька. Не сделает. А все-таки могут, ведь могут отнять, имеют по закону право. Вот я и боюсь, ночей не сплю, караулю Сашку, — все кажется, отнимут, украдут, увезут тайком… Ох, Миша, я этого не вынесу! Нет, уж лучше сразу в Луганово…
Михаил. Значит, решила? Вернешься к мужу и будешь с ним жить?
Варенька. Что же делать?

Молчание.

Михаил. Делай, что хочешь, Варя. Только помни, дороги наши расходятся. Я больше не могу помочь тебе ничем. Ты все сама решила, и говорить нам больше не о чем.(Встает).
Варенька. Что ты, Миша? Миша, куда ты? Постой… Господи, что ж это? Как ты можешь?..

Закрывает лицо руками.
Михаил молча смотрит на нее, потом вдруг наклоняется и целует ее в голову.

Михаил. Ну, полно, Варя! Прости. Полно же, не буду. Я только так…
Варенька. Только так? Ох, Миша, как страшно! И как ты мог с такою легкостью?..
Михаил. Нет, Варя, не с легкостью. Не могу я видеть, как ты губишь себя.
Варенька. Что же делать? Что же делать?
Михаил. Освободиться, разорвать цепь.
Варенька. Как разорвать? Ведь Сашка — цепь! Его разорвать, что ли?
Михаил. Не разорвать, а оторвать от отца. Помни, Варя, Саша — главная цель твоей жизни. Ты должна быть для него готова на все. Человека сделать из него — человека, который, может быть, будет одним из величайших проявлений Абсолютного, — вот твоя цель. А Дьякова — ты его не изменишь, — он всегда останется тем, что есть и из Саши сделает такое же, как он сам, животное… (Варвара плачет). Что ты? Обиделась? За него обиделась?
Варенька. Да, за него. Нельзя так. Ни о каком человеке так нельзя. И чем он виноват? Ах, Миша, если бы ты только знал, какой он хороший, чистый, любящий! Какое золотое сердце! И что я с ним сделала!
Михаил. Варя, да ты все еще любишь его?
Варенька. Люблю? Ну, да, люблю, как брата, как сына, как дитя свое. Божье дитя…46 Животное? Но ведь и с животным нельзя делать то, что я с ним делаю. Помнишь, Миша, как мы детьми плакали, когда читали рассказ об этой собаке, которая позволяет себя убить своему господину и лижет ему руку, прежде чем умереть! Так вот и он: чтоб я с ним не делала, — хоть бы даже стала убивать его, — он и тут целовал бы мои руки, мои ноги, подол моего платья, защищал бы меня до последнего вздоха… Нет, не могу я вынести это раздирающей жалости, этой ужасной точки в сердце, когда обвиняешь себя в том, что разбил, разорвал чужое сердце. Ведь это убийство, хуже убийства. Легко сказать — освободиться. Но ведь я должна через него, через мертвое тело его… Или его, или себя… Нет, уж лучше себя!
Михаил. Послушай, Варя, скажи мне все, слышишь, все, как на исповеди… Мне нужна твоя исповедь. Я требую этого. Ты и теперь живешь с ним, как с мужем?
Варенька. Нет, с тех пор, как Саша родился, не живу. Да и прежде… Я никогда его так не любила.
Михаил. Зачем же вышла замуж?
Варенька. Разве я знала? Разве об этом знают девушки? Ничего не должны знать, должны верить, как дурочки, что детей приносят аисты, или вот как Ксандра, — что люди траву едят и от этого дети родятся… А тут еще Любиньку замучили. Помнишь, ты сам говорил: ‘деспотизм любви — самый страшный из всех деспотизмов, — только бы на волю вырваться’. Ну, вот и вырвалась. А с кем, мне было все равно47. Ведь Николай еще лучше других… Да, ничего, ничего я не знала — и вдруг… Нет, Миша, не могу я говорить об этом, — не спрашивай… Этого никогда больше не будет… Но ведь было же, было… Знаешь, я теперь как обесчещенная девушка… Укрыться бы, спрятаться от всех и смыть страданиями свой стыд… Мне иногда так стыдно, так страшно, самой себе страшно. Когда я начинаю жалеть этою невыносимою жалостью и вся вдруг слабею, изнемогаю, и опять, опять… Спаси меня, Миша, от самой себя спаси!
Михаил. Не бойся, Варя! Я теперь знаю, что надо.
Варенька. Что? Скажи.
Михаил. Сделаешь?
Варенька. Сделаю.
Михаил. Объяви Дьякову решительно, что не поедешь с ним в Луганово и жить с ним не будешь. А если Сашку отнимут, — пусть отнимают судом. Пусть сами себя обесславят. Не бойся, хуже не будет. А потом — бежать…
Варенька. Бежать? Куда? С кем?
Михаил. Со мной. За границу, в Берлин.
Варенька. Но как же, Миша? Обмануть всех — Николая, папеньку, маменьку?
Михаил. Ну, так что же, испугалась? Помни, Варя, ты должна уйти от мужа. Плотская связь без духовной — хуже всякого блуда — мерзость, кощунство, оскорбление Духа. Освободиться или погибнуть — другого выбора нет. И еще помни: всякий возложивший руку свою на плуг и оглядывающийся назад, неблагонадежен для царствия Божьего48. Абсолютная истина ревнива — она хочет царить одна, без раздела. Или все, или ничего. А если ты боишься…
Варенька. Да нет же, нет, Миша, ничего я с тобой не боюсь. Только не оставляй меня, не уходи, голубчик, родной мой, желанный, единственный! Когда ты вот так говоришь, — мне так легко, так легко и радостно, как будто через тебя мне открывается воля самого Бога. О, если бы ты только знал… но нет, ты никогда не узнаешь и не должен этого знать. Ты моя совесть, ты моя правда, ты мое все. Делай со мною, что хочешь!

Обнимает и целует его.

Михаил (глядя на дорожку к дому). Дьяков! Я пойду, а ты поговори с ним…
Варенька. Не уходи, Миша, — лучше вместе.
Михаил. Нет, поговори ты сначала, а я потом. Будь же твердой, Варя. Помни все, что я тебе сказал. Будешь помнить?
Варенька. Буду.

V

Дьяков и Варенька.

Дьяков. Ах, Варя, прости. Помешал?
Варенька. Нет, ничего.
Дьяков. А это кто? Миша? Куда же он? Хочешь, пойду за ним — позову?
Варенька. Поди сюда, Коля. Садись. Поговорим. Ты ведь завтра едешь в Луганово.
Дьяков. Да, завтра.
Варенька. Ну, вот, а ведь мы еще не поговорили как следует,
Дьяков. О чем?
Варенька. Обо всем. Что с нами будет.
Дьяков. Как ты решишь, так и будет. Я на все согласен.
Варенька. На все — значит ни на что. Ах, Коля, если бы ты только мог решить что-нибудь, все равно что, но только твердо, твердо, раз навсегда, и уже не изменять решения.
Дьяков. Что же решать? Ведь уже давно решили. Я еду в Луганово, а тебе за границу надо. Вот Миша едет, — поезжай с ним.
Варенька. А Сашка? Сашка с кем?
Дьяков. Как с кем? С тобою. Разве ты можешь без Сашки?
Варенька. Я-то не могу, а ты?
Дьяков. Мне все равно49.
Варенька. Серьезно, Коля?
Дьяков. Серьезно. А что?
Варенька. Нет, так. Говоришь, а сам как будто о другом думаешь.
Дьяков. О другом? Да, я теперь все думаю — так смешно, глупо, по-дурацки, — все о чем-то думаю, а сам хорошенько не знаю о чем. (Прислоняется к стволу березы, закрывает глаза).
Варенька. Что с тобой? Опять голова болит?
Дьяков. Нет, ничего. Должно быть, все об этом думаю — о религии…
Варенька. О какой религии?
Дьяков. А помнишь, ты говорила, что у нас религии разные, — оттого-то нам так трудно вместе50. А я вот не знаю, разные или не разные. Если бы мне только знать, Варя, какая у тебя религия. Отчего ты не хочешь сказать? Или я не пойму?.. И еще помнишь, ты говорила, что у одних глупых людей ум глупый, а у других — сердце. А у меня и ум и сердце глупое?
Варенька. Нет, Коля, сердце у тебя умное.
Дьяков. А если умное, значит, пойму. Только скажи просто. Разве нельзя просто? Знаешь, у меня был дядюшка. Ни в Бога, ни в черта не верил. Жена у него умерла. Он тосковал ужасно, а молиться не мог. Только раз покупал у мужика сено, на весах вешал и сам захотел свеситься. А мужик ему говорит: ‘Мы, говорит, с тобой старики, — нас вон где будут вешать’. И указал на небо. А дядюшка и задумался. Думал-думал, да вдруг взял и начал молиться. Ну, так вот видишь, как можно просто сказать.
Варенька. Можно, Коля, да я не умею.
Дьяков. Не умеешь? И ты не умеешь? Оба, значит, не умеем. Вот горе! Ну что ж, ничего не поделаешь… Прости, Варя, я все не о том.

Она кладет ему руки на плечи и молча долго смотрит в лицо, улыбаясь.

Дьяков (тоже улыбаясь). Ну, что?
Варенька. А знаешь, Колька, может быть… может быть, я не уйду. Ты только скажи…
Дьяков. Что сказать? Ведь я не умею.

Она берет голову его обеими руками, кладет себе на плечи и тихим, однообразным движением руки, таким же, как у Полины Марковны, гладит по волосам и по щеке.

Варенька. Колька ты мой, Колька, хороший ты мой! Сашка! Катька моя!
Дьяков. Почему Катька?
Варенька. А разве не помнишь? Когда тяжела была Сашкою, — думала, девчонка родится и назвала ее Катькою. Любила-то как, больше, чем Сашку. Ну вот, ты у меня Катька. Катенька моя! Только плакать зачем, глупенькая?

Он вдруг тихо встает, отстраняет ее и уходит.

Варенька. Что ты, Колька? Что с тобой?
Дьяков. Ничего. Оставь. Так…
Варенька. Да что, что? Скажи.
Дьяков. Как собаку… Как собаку жалеешь. Думаешь, я не знаю, о чем вы тут с Мишею? Все знаю. Не так глуп… И ничего, ничего мне не надо! И уезжай с ним скорее, ради Бога, скорее! Я не могу больше, слышишь, не могу! Я с ума сойду! Беды наделаю! Я себя или его…
Варенька. Коля, Коля, молчи! Что ты?..

Входит Михаил.

VI

Михаил. Что такое, Варя, куда ты? Постой…
Варенька. Не могу, не могу, не могу! Нет больше сил моих.

Убегает.

VII

Михаил и Дьяков.

Михаил. Что такое, Дьяков? Как вам не стыдно?
Дьяков. Скажите, Михаил Александрович, вы очень Варю любите?
Михаил. Что за вопрос!
Дьяков. Отвечайте же.
Михаил. Я не понимаю, право…
Дьяков. Я вас спрашиваю: вы очень любите Варю?
Михаил. Послушайте, мой друг, вы не Лир, а я не Корделия…51
Дьяков. Не смейте так говорить. Говорите как следует.
Михаил. Извольте. Да, я Варю очень люблю. Как себя, больше, чем себя.
Дьяков. Ну, так поезжайте с ней за границу. Ведь вы поедете, а ей тоже надо. Ну, вот и поезжайте вместе.

Михаил смотрит на Дьякова пристально.

Михаил. Вы это серьезно, Дьяков?
Дьяков. Серьезно.
Михаил. А что же вы усмехаетесь?
Дьяков. Так. Уж очень на нее похоже сказали.
Михаил. На Вареньку?
Дьяков. Да. Вы очень на нее похожи бываете.
Михаил. А вам это не нравится.
Дьяков. Не знаю… Нет, не нравится.
Михаил. Ну, что же делать. Извините, фамильное сходство… А ведь вы, Дьяков, кажется, в самом деле, шутить изволите?
Дьяков. Нет, Михаил Александрович, не шучу. (Вынимает бумажник и отсчитывает деньги). Вот, получить извольте.
Михаил. Что это?
Дьяков. Взаймы у меня просили, помните? Так вот-с. Полторы тысячи. Больше сейчас не могу. Усадьбу продам, — тогда вышлю. А пока до Берлина хватит.
Михаил. Спасибо. Мне сейчас не надо.
Дьяков. Как не надо? На что же поедете? Да ну же, берите. Ведь все равно возьмете. Лучше у меня, чем у процентщика. Все-таки, родственник. Очень прошу вас, Михаил Александрович. Для Вареньки. Только ей не говорите, — она не возьмет.
Михаил. Ну, ладно. Потом.
Дьяков. Когда же потом? Может быть, наедине не увидимся.
Михаил. Да ведь расписку надо, вексель, что ли?
Дьяков. Что за расписки, помилуйте-с! (Сует ему деньги. Он кладет их в карман). Ах, да, насчет паспорта. Давно готов, в Луганове оставил, вышлю с нарочным. Ну, кажется, все?.. А теперь ступайте к ней, успокойте… И скорее, ради Бога, скорее поезжайте, — сейчас же… А то поздно будет. Перерешу. Я ведь ничего не могу решить, как следует. Отниму Сашку, а она ведь без него не поедет. Как вы думаете, Михаил Александрович, ведь без Сашки не поедет, а?
Михаил. Что вы говорите, Дьяков? Точно бредите… голова, должно быть, у вас не в порядке.
Дьяков. Ну, полно, не сердитесь. Пошутил. А, может быть, и брешу. С ума схожу. Дурак сходит с ума. ‘Заяц бесится’. Помните, ‘бешеный заяц’? Это мне Митенька сосплетничал. Ну, ничего, не бойтесь, не укушу.
Михаил. Шут вы, просто шут! Заразились от вашего Митеньки.
Дьяков. Не троньте Митеньку, — он пьян, да умен. А вы пьяны никогда не бывали, не по-немецки, а по-русски? И влюблены никогда не бывали? Не хотите сказать? Ну, так я скажу: не бывали, не бывали и не будете! Эх, умный вы человек, Михаил Александрович, а не хватает какого-то винтика. Оттого и с дураком не можете справиться… Да ну же, не сердитесь, что это, право, и пошутить нельзя!
Михаил. Шутите со мною, сударь, сколько угодно, но если вы вздумаете с Варенькой…
Дьяков. Ну-с, что же тогда?
Михаил. Тогда я вам ноги переломаю, вот что!

Уходит.

VIII

Дьяков один.
Смотрит вслед Михаилу, потом бежит за ним. ‘Михаил Александрович! Михаил Александрович!’ Возвращается к скамье, садится и, так же, как давеча, прислоняется головой к стволу березы, закрывает глаза.
В глубине рощи Душенька и Ксандра перекликаются.

Голос Ксандры (поет).
Розы расцветают, —
Сердце, уповай.
Есть, нам обещают,
Где-то лучший рай…
Голос Душеньки. Ау! Ау! Мишка! Варька! Где же вы? Подите сюда. Сколько тут ландышей.
Голос Ксандры (поет).
Вечно молодая
Там весна живет,
Там, в долине рая,
Жизнь для нас иная
Розой расцветет…

Входит Александр Михайлович.

IX

Александр Михайлович садится рядом с Дьяковым.
Тот не замечает его. Александр Михайлович кладет ему руку на плечо.

Дьяков. Ах, папенька! Извините, я не слышал…
Александр Михайлович. Уснул?
Дьяков. Нет, так. Песни заслушался.
Александр Михайлович. Да, утешная песенка, старинная. Куда лучше нынешних… А я тебя искал, Николай. Поговорить надо. Решили вы? Что ж ты молчишь? Не хочешь говорить со мною?
Дьяков. Нет, папенька, голубчик, ради Бога, не думайте! Ведь я же вас, как отца, больше, чем отца. Ну, да что говорить, сами знаете…
Александр Михайлович. Любишь, а не веришь?
Дьяков. Да нет же. верю, вам одним только и верю.
Александр Михайлович. Отчего же не хочешь сказать?
Дьяков. Что сказать? Ничего я не знаю. Запутался. Голова кругом идет. В самом деле, точно с ума схожу. Знаю одно: не хочу ее держать насильно, тираном быть, убийцею. Хочет за границу ехать, пусть едет…
Александр Михайлович. С кем? С Мишею?
Дьяков. С кем хочет. Мне все равно.
Александр Михайлович. А Сашка?
Дьяков. Пусть и Сашку берет.
Александр Михайлович. Скатертью, значит, дорога, — ступай с Богом на все четыре стороны? Славно решил! Жена, говорят, не башмак, — с ноги не скинешь. А ты взял, да и скинул. Надоело возиться, — и за щеку. Да ты хоть бы меня-то спросил, ведь и мне не чужая, небось…
Дьяков. Папенька, вы же сами видите…
Александр Михайлович. Ничего я не вижу. Вижу только, что задурила бабенка, а ты и раскис. Смотреть тошно. Сам хуже всякой бабы, тряпка, малодушный ты человек! Ну, скажи ты мне на милость — да не сразу, не сразу говори, а подумавши, скажи, любит она тебя или нет? Ага. задумался? Не знаешь? Аль и вправду не знаешь?
Дьяков (тихо, как будто про себя). Не знаю.
Александр Михайлович. А хочешь, скажу?
Дьяков. Скажите.
Александр Михайлович. Да ведь не поверишь?
Дьяков. Поверю, больше, чем себе поверю!
Александр Михайлович. Ну, так вот что, Николай: кто кого из вас больше любит, я не знаю. А что она тебя любит без памяти, — это знаю…
Дьяков. Любит и мучает так?
Александр Михайлович. А ты что думал? Ну, ладно, пусть я — старый дурак, из ума выжил, ничего не знаю, да ведь и ты не знаешь. Наверняка бы знать, что не любит, — разошлись бы да дело с концом. Ну, а что, если любит? Если вот все это — ‘люблю, не люблю’ — только бред, наваждение, экзальтация, Мишкины глупости? Сама не знает, что делает, да ведь узнает когда-нибудь, и что тогда будет?
Дьяков. Оставьте, оставьте, папенька…
Александр Михайлович. Нет, не оставлю. Я за нее ответ дам Богу. За что же ты губишь ее? Можешь спасти и не хочешь.
Дьяков. Как спасти?
Александр Михайлович. Будто не знаешь?
Дьяков. Отнять Сашку?
Александр Михайлович. Ну вот — в одно слово.
Дьяков. Да разве это спасет?
Александр Михайлович. Спасет, если любит.
Дьяков. Нет, папенька, я этого не сделаю.
Александр Михайлович. Как знаешь. (Встает).
Дьяков. Постойте.
Александр Михайлович. Ну, что.
Дьяков. Нет, ничего.
Александр Михайлович. Боишься? Взять на себя не хочешь?
Дьяков. Не могу.
Александр Михайлович. А если я возьму? Не можешь и этого. Ну, ладно, делай, как знаешь, и я по-своему сделаю. Только не мешай, молчи, не говори никому… Даешь слово?
Дьяков. Даю.
Александр Михайлович. А знаешь что, Николай, ведь Миша-то, пожалуй, прав: дурак ты, просто дурак, да и только! Ты как думаешь, а?
Дьяков. Не знаю… Может и дурак.
Александр Михайлович. Ну и пусть! А я за такого дурака десять умных отдам. Христос с тобой!

Обнимает его. Входит Митенька.

X

Александр Михайлович, Митенька, Дьяков.

Митенька. Александр Михайлович, пожалуйте-с.
Александр Михайлович. Что такое?
Митенька. Ничего особенного. Не извольте беспокоиться. Федька немного того… сшалил… как бы сказать поделикатнее… Не захотел ‘небесной гармонии’…
Александр Михайлович. Что вы врете, Покатилов? Опять, должно быть, выпивши?
Митенька. Никак нет-с. Ни в одном глазу.
Александр Михайлович. Да говорите толком, что случилось?
Митенька. Федька удавился. Только из петли вынули.
Александр Михайлович. Какой Федька?
Митенька. Забыли-с? Федька беглый, которого намедни высекли. Он самый. А вот и Климыч. И старуха с ним, Федькина мать. Слышите, воет.
Александр Михайлович. Господи, воля твоя!
Александр Михайлович и Дьяков уходят.

XI

Митенька один.
Вынимает из кармана штоф с рюмкою, наливает, подносит ко рту и, остановившись, прислушивается. Со стороны дома — бабий вой, из глубины рощи — голос Ксандры.

Вечно молодая
Там весна живет,
Жизнь для нас иная
Там. в долине рая,
Розой расцветет…
Митенька (пьет). ‘Небесная гармония’… Эх-ма! Взять бы все за хвост да стряхнуть к черту!

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Большие сени в Премухинском доме. Деревянная лестница наверх в мезонин. В сенях, посередине — дверь в прихожую, налево — во внутренние комнаты, направо — во флигель. Печь с лежанкой. Большое окно, закрытое ставнями. Вынесенная из дома ветхая мебель, клавикорды, арфа. Наверху лестницы — площадка с тремя дверьми: в Сашину комнату, в спальню Варвары и барышень. Ночь. В сенях темно, горит ночник.

I

Савишна и Феня.
Савишна за столом, при свете огарка вяжет чулок.
Феня метит белье.

Савишна. Выдь-ка за ворота, девушка, погляди, не едут ли.
Феня. Ни за что не пойду, Фекла Савишна, хоть убейте!
Савишна. Чего же ты дура, боишься? Светло на дворе, месячно.
Феня. Мало, что светло! В такие ночи нежить пуще бесится. В саду у нас — не к ночи будь сказано — Федька беглый ходит, удавленник, веревка на шее, лицо как чугун, язык высунут, пальцем грозит: ‘Ужо я вас всех!’ Страсть!
Савишна. А ты скажи: ‘Аминь, рассыпься!’ — он тебя и не тронет.

Молчание. Феня снимает со свечки.

Феня. А что я вас хотела спросить, матушка, правда ли, говорят, будто барин наш молодой, Михаил Александрович, тоже из таковских — не к ночи будь помянуты — как бишь их, вот и забыла…
Савишна. Фармазоны, что ли?
Феня. Вот-вот, они самые. Это кто ж такие будут?
Савишна. А которые господа, книжек начитавшись, ум за разум зашедши, в Бога не веруют, властей не почитают, против естества живут, хуже язычников.
Феня. Ужли ж и он из таких? И что это с ним попритчилось?
Савишна. Мало, видно, учили смолоду. Такой был ребенок брыкливый, такой хохорь — просто беда! Ни лаской, ни сердцем. Мишины-то эти проказы мне вот где! Раз целую деревню чуть не спалил, огнем играючи… Да погоди, ужо беды наделает!
Феня. Ай-ай-ай! Все одно, значит, как порченый?
Савишна. Порченый и есть. И барышень всех перепортил. Ошалели, сердечные. А Варенька, та совсем от рук отбившись. Мужняя жена в девках живет. ‘Не хочу, говорит, в законе жить. Я, говорит, вольная…’ Срам!
Феня. А ведь жалко! Какие барышни хорошие! И что ж, от этой самой порчи вылечить нельзя?
Савишна. Отчего нельзя? Свести к угоднику Задонскому52, аль к Митрофанию, отслужить молебен у раки, икону поднять — выйдет из них порча, и все как рукой снимет.

Внизу, в прохожей, шаги и голоса.

Феня. Никак приехали?
Савишна. Ну, слава Богу. Пойдем, Фенюшка!
Феня. Нет, матушка, ступайте вы, а я не пойду. Как барыня узнает про Сашеньку, — со свету меня сживет. Вы с Апельсиной Лимоновной кашу заварили, — вы и расхлебывайте.

Убегает.

Савишна. Куда ты? Постой! Ах, негодная!

II

Савишна, Варенька, Ксандра, Душенька и Михаил.

Варенька. Нянька, где Сашка?
Савишна. Ах, барышни, голубушки, а я и не слышала, как подъехали.
Душенька. Мы потихоньку, чтоб не разбудить папеньку.
Варенька. Отвечай же. няня, Сашка где?
Савишна. Чтой-то, барыня-матушка, вы убиваться изволите о Сашеньке. Не у чужих, чай, дитя, — у своих, как у Христа за пазушкой…
Варенька. Да говори толком. Здоров? Хорошо заснул? Не плакал?
Савишна. Как уехали давеча, маленько покапризничал, а потом затих. Как ангелочек, спит. Такой паинька. С вами-то больше балует.
Варенька. Ну, слава Богу!
Ксандра. Видишь, Варька, незачем было скакать сломя голову — переночевали бы у тетки, ничего с твоим Сашкой не сделалось.
Михаил. Доброй ночи, девочки.
Душенька. Очень болят?
Михаил. Нет, немножко.
Душенька. Дай повяжу тепленьким, припарочку сделаю.
Михаил. Ничего, и так пройдет.

Ксандра поднимает раму на окне и открывает ставни.

Исандра. А в саду-то какая прелесть — луна, звезды!
Михаил. Да, звезды… однако, сыростью пахнет, лягушками.
Ксандра. Ах, Мишка, какой ты несносный!
Душенька. А я люблю…
Ксандра. Что? Чтоб зубы у него болели?
Душенька. Да, когда у него что-нибудь болит не очень, а так, чуточку. Смешной у нас Мишка — забывает всю свою философию. И ухаживать можно за ним, вот как Варька за Сашкою. Ну, не сердись, миленький! Погоди, дай в самое местечко поцелую, заговорю. Вот здесь?
Михаил. Здесь.
Душенька (поцеловав и пошептав). А как теперь?
Михаил. Лучше. Совсем прошло.
Душенька. Ну, вот видишь! Спи же с Богом. А если опять заболит, разбуди, припарочку сделаю.

Михаил уходит.
Савишна идет к двери и останавливается у Сашиной комнаты.
Душенька и Ксандра стоят у открытого окна.

III

Варенька, Душенька, Ксандра и Савишна.

Варенька. Пойдемте же, девочки…
Душенька. Постой. Варька… Что ты, Сашка, как можно сравнить! Луна вон какая холодная, а солнышко тепленькое…
Ксандра. А тебе бы все тепленького? Эх ты, ничего не понимаешь! Солнце — злое, грубое, бесстыжее, а луна — добрая нежная, чистая. Солнце ранит, а луна исцеляет.
Душенька. Сомнамбула ты, — оттого и любишь луну. Когда была маленькая, вставала ночью с постели и ходила по комнате, раз в окно чуть не вылезла — хотела к луне.
Ксандра (подымая руки). Да, к ней — к моей прекрасной, возлюбленной — к сестре моей небесной!
Варенька. Ну, пойдемте же, девочки. Спать пора,
Ксандра. Ах, Варька, какие вы все, право! То спать, то Сашка, то зубы, то припарочки. Не любите когда хорошо.
Душенька. Слишком хорошо было, оттого и раскисли.
Ксандра. Зачем же раскисать?
Душенька. А так уж всегда… Сначала экстаз, а потом и раскиснешь.
Ксандра. А не раскисать нельзя?
Душенька. Нельзя, душа не вынесет. Как струна, оборвется, — и конец.
Ксандра. Ну, и пусть конец. А так-то разве лучше — все начинается и не кончается? Скучища какая, Господи! И кому это нужно? А ты, Варька, как думаешь?
Варенька. Помните, раз Мишка сказал, что Душенька — ясное утро, а Ксандра — звездная ночь53. Вот вы и спорите.
Ксандра. А ты сама кто?
Варенька. Я — вечер осенний…
Гляжу ль в туманну даль вечернею порой
К клавиру ль приклоняюсь, гармонии внимаю, —
Во всем печальных дней конец воображаю…
Душенька. Нет, Ксандра, не так: ты — тихий свет вечерний, который лучше всякого утра и звезд.
Ксандра. А кто же день?
Душенька. Ну, конечно, Мишка: он — наше солнышко!
Варенька. И еще я о Любиньке думаю. Она ведь тоже все хотела конца, — и душа не вынесла, оборвалась, как струна… Вон там, на луне, это облачко, — как будто смотрит на нас… И ветерок шелестит в листьях — тоже она… ‘Эолову арфу’ помните?
И вдруг из молчанья
Поднялся протяжный, задумчивый звон
И тише дыханья
Играющий в листьях прохлады был он…54
Душенька. А вот и опять хорошо. Опять не раскисли… Ксандра, голубушка, ну-ка, ‘Эолову арфу’!
Ксандра. Сашку не разбудим?
Душенька. А ты потихоньку.
Варенька. Ничего, он привык — еще слаще спит под музыку.
Ксандра садится за арфу и тихо играет.
Ксандра (поет).
Свершилось! Свершилось!
Земля опустела! Уж милого нет!
С тех пор унывая,
Минвана, лишь вечер, ходила на холм
И, звукам внимая,
Мечтала о милом, о свете другом,
Где жизнь без разлуки,
Где все не на час —
И мнились ей звуки,
Как будто летящий от родины глас…
Савишна (на площадке лестницы). Ишь, греховодницы! Воют на луну, как сучки, аль ведьмы, прости Господи! И впрямь будто порченые — с нами сила крестная!
Ксандра (поет).
О, милые струны!
Играйте, играйте, мой час недалек,
Уж клонится юный
Главой неотцветшей ко праху цветок…
А вот и лопнула струна… Конец…
Душенька. Что ты, Варька? Плачешь?
Варенька. Плачу? Нет. Мне сейчас так хорошо, так легко. Не знаю только, что это, грусть или радость. Но если и грусть, то лучше всякой радости…
Савишна. Барышни, а барышни? Аль почивать не будете?
Варенька. Идем, нянька, идем. Не ворчи.

Варенька идет к двери Сашиной спальни.
Савишна стоит на пороге.

Савишна. Сашеньку разбудите.
Варенька. Это еще что?
Савишна. Дверь, говорю, со скрипом — несмазано: скрипнет и разбудите.
Варенька. Ну, ладно, пусти.
Савишна. Не пущу.
Варенька. Да что такое? Что у тебя на уме? Пусти же, говорят тебе, пусти!

Отталкивая Савишну, Варенька входит в комнату, слабо освещенную лампадкою и месяцем.

IV

Савишна и Варенька.

Савишна. Ох, лихо-лишенько! Помилуй, Матерь царица Небесная,
Варенька (выбегая из комнаты). Нянька! Нянька! Что же это? Где он?
Савишна. Не извольте, сударыня, гневаться. Мы тут непричинны, как папенька велели, так и сделали. Воля господская…
Варенька. Что ты плетешь? Говори, где Сашка? Что вы с ним сделали?
Савишна. Да чтой-то, право, барыня, матушка, Христос с тобой, не цыганам, чай, отдали, к отцу отвезли…
Варенька. В Луганово?
Савишна. Куда же, как не в Луганово? Все честь честью, как следует……с Апраксией Ионовной, да с Амалией Карловной. Укрыли, укутали, чулочки шерстяные, одеяльце ватное. Тепленько, хорошохонько. Ветром не венет — будет дитя в сохранности.
Варенька. И ты отдала?
Савишна. Как же не отдать? Воля господская…
Варенька. Так что же ты мне давеча тут… (Занося над ней руки). Ах, ты, лгунья! Подлая! Подлая! Подлая!
Савишна (опускаясь на колени). Бей, сударыня, бей! Вынянчила, выходила — и вот до чего дожила, дура старая! Ну, спасибо, Варенька, спасибо, дитятко… (Плачет).
Варенька. Прочь, хамка, с глаз моих!

Савишна уходит.

Варенька (открывая дверь барышниной спальни). Дунька! Ксандра!

Они выбегают полураздетые.

V

Душенька, Ксандра и Варенька.

Душенька и Ксандра. Что такое?
Варенька. Сашку! Сашку! (Сбегая вниз по лестнице). Украли! Украли! Украли! (Падая на стул). Ох-ох-ох. Миша! Где Миша? Ради Бога, Мишу скорей…
Душенька. Сейчас. Воды, Сашка! Дурно ей… Боже мой!
Ксандра. Не суетись. Вот графин. Побудь с нею, а я за Мишею.

Ксандра убегает в дверь налево, во флигель.
Душенька поит Вареньку.

VI

Варенька и Душенька-Варенька.

Ох, Дунька, вот оно, вот чего я боялась. Не вынесу, умру и не увижу Сашеньку, мальчика моего родненького! Отняли! Отняли!
Душенька. Ну, что ты, Варя, полно. Как они могут отнять, ты только подумай…
Варенька. Могут, все могут. Уж если это могли — Сашку украсть, — значит, все могут. Уж лучше бы сразу убили!
Душенька. Перестань, Варька! Нехорошо, Вспомни, что Миша сказал: надо быть твердою… Хочешь капель? Погоди, сейчас.

Входят Ксандра и Михаил, в халате, в туфлях, в ночном колпаке, с подвязанной щекой, но вдохновенный и решительный.

VII

Варенька, Михаил, Душенька и Ксандра.

Варенька. Миша! Миша! Сашку украли!
Михаил. Я так и знал. Экий подлец — этот Дьяков. Ведь это он?
Варенька. Не знаю… Нет, папенька… а, может быть, и он… Все вместе…
Михаил. Да, вместе все против нас. Ну, так и мы будем вместе… Да что ты, Варя? разве ты не знала? Я же тебе говорил, что этим кончится. И хорошо, что так. Тем лучше. Теперь же, по крайней мере, на чистоту — без лжи, без обмана. Война, так война. Не бойся же, девочка, милая, успокойся, не плачь.
Варенька. Ох, Миша, не могу я, не могу, не вынесу…

Душенька сбегает вниз по лестнице.

Душенька (капая в рюмку). Ох, руки трясутся…
Ксандра. Несносная! Только мечешься без толку! Давай сюда. (Накапав, подает Вареньке).
Михаил. Да, друзья мои, вот когда наступила минута решительная. Будем же помнить: дело наше святое, правое. Все они — в абсолютной лжи, а мы — в абсолютной истине. Так с Богом же, с Богом вперед! Я начинаю. Душенька, Ксандра, вы тут с нею побудьте, а я к папеньке…
Душенька. Миша, а зубки как?
Михаил (сдернув со щеки повязку). Какие зубки? Я и забыл. Все прошло.

Входят Александр Михайлович и Полина Марковна.

VIII

Александр Михайлович, Полина Марковна, Варенька, Михаил, Ксандра и Душенька.

Александр Михайлович. Что такое? Что за шум?
Варенька. Папенька! Папенька!
Александр Михайлович. Что ты кричишь. Варя? Что случилось?
Варенька. Это вы — Сашку?..
Александр Михайлович. А-а, Сашка. А я думал, Бог знает что, — весь дом всполошили. Ну да, мой друг, я велел увезти Сашку в Луганово. Кажется, беды в этом особенной нет, что ребенка к отцу отправили. Ведь и ты когда-нибудь поедешь туда. Ну, так вот я Сашку вперед и отправил… да что ты, Варя? Ну что ты на меня так смотришь? Что же такое случилось? Я не пойму…
Варенька. Что вы сделали? Что вы сделали?
Александр Михайлович. Не горячись, мой друг, успокойся. Ты вот все говоришь: нельзя отнять сына у матери. А знаешь правило: не делай другому того, чего себе не хочешь. Не хочешь, чтобы у тебя Сашку отняли, — не отнимай его и ты у отца. Или отдай сына, или вернись к мужу.
Варенька. А. вот что! Вот чего вы хотите! Так знайте же, не будет этого, никогда я к нему не вернусь! Замучаете, убьете, а ничего вы со мной не сделаете. Господи! Господи! Ведь это же насильство, тиранство! Ведь это подло, подло, подло!
Александр Михайлович. Варя, это ты мне, отцу своему? (К Михаилу). А ты, сударь, что же молчишь? Вот они, твои уроки. Вот дело рук твоих — любуйся!
Михаил. Я на вас любуюсь, папенька! Варя правду говорит: то, что вы с нею сделали…
Полина Марковна. Молчи, Миша, молчи, не смей!
Михаил. Нет, маменька, довольно я молчал. Я больше не хочу молчать. Я все скажу, и никакие силы в мире не остановят меня. Война так война — только не с ней, а со мною воюйте же — прямо, честно, открыто. Одну уже замучили, а теперь хотите другую. Но я не позволю вам, слышите, не позволю губить ее, убивать! Потому что это убийство, хуже убийства…
Александр Михайлович. Это я отец — убийца?
Михаил. Да, вы…
Александр Михайлович (занося над ним руку). Негодяй!
Михаил. Ну, что ж, бейте! лучше меня, чем ее!

Полина Марковна кидается между ними.
Александр Михайлович падает на стул и закрывает лицо руками.

Александр Михайлович. Буди воля твоя, Господи! Вот награда за все, вот плоть и кровь моя… Ну, Бог нас с тобою рассудит, Миша. А только помяни мое слово: нехорошо ты кончишь, хуже Робеспьера и Марата, бунтовщиком против всех законов человеческих и будущих. Опомнись же, смирись, пока не поздно…
Михаил. Нет, папенька, полно! Довольно я смирялся…
Александр Михайлович. Не хочешь?
Михаил. Не хочу!
Александр Михайлович (вставая и подымая руки торжественно). Ну, так я не хочу за тебя отвечать, непослушный сын! Вон из дому моего, и чтоб ноги твоей здесь больше не было…

Полина Марковна одной рукой зажимает ему рот, другой уводит к двери.

Полина Марковна. Перестань! Перестань! Молчи! Пойдем!

Александр Михайлович и Полина Марковна уходят.

IX

Варенька сидит, опустив голову на руки, застывшая, как мертвая.
Ксандра стоит у окна неподвижно и смотрит на небо.
Душенька, забившись в угол, плачет.
Михаил бледен, но по-прежнему бодр и решителен.

Михаил. Ну, девочки, плакать некогда — надо действовать. Варя, можешь меня выслушать?
Варенька. Могу, Миша. Видишь, я спокойна. Говори.
Михаил. Ну, так слушайте, друзья. Вот мой план. Нам с Варей здесь оставаться нельзя ни минуты… Который час?
Ксандра. Третий…
Михаил. Времени довольно. Подождем, пока все в доме улягутся — тогда бежать. Сначала в Луганово, за Сашкою, а потом в Козицыно, к тетке, а оттуда прямо в Петербург и морем за границу, в Берлин. Я уже написал Краевскому55, чтобы каюту взял на первом пароходе в Любек.
Варенька. А как же деньги, паспорт?
Михаил. Паспорт у Дьякова вытребуем, а деньги… У тебя сколько?
Варенька. Ничего.
Михаил. У меня полторы. Да, маловато. А у Дьякова не возьмешь?
Варенька. Что ты, Миша, взять и бежать? Украсть?
Михаил. Ну, положим. Я бы того… А, впрочем… черт с ним! Где-нибудь перехватим. Только бы вырваться. А может быть и без денег насидимся, в бедности, в голоде, в холоде… Ты не боишься, Варя?
Варенька. Нет, милый, ничего я с тобой не боюсь.
Михаил. Ну, значит, едем. Душенька, Ксандра, ступайте укладывать Варьку, а она пусть полежит, отдохнет. Немного берите — налегке поедем сейчас — остальное потом привезете в Козицыно. А я пойду — лошадей.

Уходит.

X

Полина Марковна, Варенька и Ксандра.

Полина Марковна. Я на минутку, девочки — только два слова сказать… Варя, ты не думаешь, что и я с папенькой?..
Варенька. Нет, мамочка, я знаю, что вы всегда с нами.
Полина Марковна. Ну, не всегда. Ведь и вы не всегда правы. Все мы неправы, и все должны простить друг друга. Прости папеньку, Варя, и меня прости, что не доглядела за ним.
Варенька. Что вы, маменька, Бог с вами! Вы меня простите, вы и папенька…
Полина Марковна. Ничего, Бог простит…
Варенька. Ах, уж не знаю, простит ли…
Полина Марковна. Полно, мой друг, человек прощает, — Бог ли не простит… Когда же едете?
Варенька. Кто вам сказал, маменька?
Полина Марковна. Сама знаю. Да вы не бойтесь — не выдам. Я же знаю, вам с Мишей здесь оставаться нельзя. Поезжайте с Богом. Ведь Миша едет с тобой?
Варенька. Да, со мной.
Полина Марковна. Ты ему верь, но не во всем. У него ум большой, а сердце иногда неумное. Многого не чувствует, а только воображает, что чувствует, и от этого другим больно. Ну, и восторженный. Вы, впрочем, все такие. Это хорошо для девушки, а ты уже мать, — тебе надо было быть спокойною. Да, все преувеличенное незначительно. Это вам всем надо помнить, а Мише особенно. Не согласна?
Варенька. Нет, не совсем.
Ксандра. А я совсем нет.
Полина Марковна. Ну. спорить не будем. Может быть, согласитесь потом. Когда же едете?
Варенька. Миша хочет сейчас.
Полина Марковна. Сейчас так сейчас. Чем скорее, тем лучше. У тетки будете?
Варенька. Будем.
Полина Марковна. Ну, так и я туда приеду, — там и простимся. А теперь мне к моему старику пора. (Обнимает ее и молча гладит по волосам и по щеке своим обычным, однообразным движением руки). Ну что, успокоилась?
Варенька. Ах, маменька, голубушка, спасибо вам! Какая вы хорошая! Вы лучше всех на свете!
Полина Марковна. Ну, Христос с тобой!

Уходит.

Ксандра. Скорее, скорее Варьку укладывать, а то Миша придет, а мы не готовы.

Всходят по лестнице в барышнины комнаты.

Никого. Светает, но солнце еще не вставало.
Входит Михаил. Михаил один.
Одет по-дорожному, в бекеше и картузе. В руках — поднос с бокалами и бутылка шампанского. Ставит их на столе. Подходит к окну, смотрит на небо и на часы.
Взбегает по лестнице и стучит в дверь.

Голос Вареньки из-за двери. Кто там?
Михаил. Скорее, девочки! Лошади поданы.
Голос Ксандры. Сейчас, Миша.
Михаил (открывая дверь). Я к заднему крыльцу велел подавать, чтоб не услышал папенька. Туда и вещи сносить. Да потихоньку, Феня.
Голос Фени. Будьте спокойны, барин, никто не услышит.

Выходят на площадку лестницы. Варенька, одета по-дорожному, в шляпе с вуалью, Душенька и Ксандра. Все сходят вниз по лестнице.

Михаил (наливая бокалы). Посошок на дорожку… Ах. мои милые, милые девочки, я так счастлив сейчас, как никогда еще не был, и, может быть, никогда уже не буду. Я чувствую силу в себе бесконечную — вашу силу, вашу любовь. Я силен, как титан Прометей56…(Вдруг усмехаясь). Гм.. гм.. господин Прометей, господин Хлестаков…
Ксандра. Что ты, Миша? Какой Хлестаков?
Михаил. Из ‘Ревизора’ Гоголя. Это Белинский дразнит меня: ‘господин Хлестаков, залетевший в пространства надзвездные’57…
Душенька. Полно, голубчик, ой, полно! А то опять будет щекотно…
Ксандра. Твой Белинский — просто дурак!
Михаил. Нет, не он, а мы дураки. Дон-Кихоты, безумцы, романтики. Самые смешные люди в мире. Ну и пусть. Пусть над нами смеются взрослые, важные, умные. Не бойтесь, друзья, не они, а мы победим, мы, смешные, победим смеющихся!58
Душенька. Смотрите, смотрите, солнышко!
Михаил. Да, вот оно. солнце великого дня! (Раздавая бокалы). За что же выпьем, девочки?
Душенька. За Варьку.
Ксандра. Нет, сначала за всех, за наш союз!
Михаил. Да, первый бокал за него. Да будет он крепок и вечен, как это вечное солнце. Благослови, святое солнце, нас святой союз!

Подносят бокалы, чокаются и пьют.

Душенька. Ну, а теперь за Варьку.
Михаил. Да, за нее. Нынче с женщиной-матерью и земля, наша мать, как раба, закована, поругана. Но восстанет, свободная, и будет, как Жена, облаченная в Солнце59. За освобожденную женщину — Освободительницу мира!60

Пьют.

Михаил. Ну, а третий, последний, за что?
Варенька, Душенька и Ксандра. За тебя, за тебя, Мишка! За нашего освободителя! За второе наше солнышко.
Михаил. Нет, не за меня, а за то, что я люблю больше, чем себя самого — за освобождающую истину. Помните то, что я вам говорил, — Восторг разрушения — восторг созидания. За разрушающую и созидающую Истину — солнце всех солнц,

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

В Луганове, в доме Дьякова, большая неуютная комната. Одна дверь в прихожую, другая — в кабинет. Два окна — одно на двор, с флигелями и службами, другое — в поле. Вечер. Дождь.

I

Дьяков и Митенька сидят за столом, уставленным закусками и бутылками.

Митенька. Да, брат, скучно на этом свете, а есть ли другой — неизвестно…
Дьяков. Не философствуй, ради Бога! И без того тошно.
Митенька. А ты чего куксишься? Лей!
Дьяков. Не хочу.
Митенька. Ну что же мне с тобой делать? Ну, хочешь, спляшу? (Наигрывает на гитаре).
Дьяков. Полно, Митя, оставь. (Глядя в окно). Эк, зарядил.
Митенька. Ничего, дождик тепленький — березовым веником пахнет. Озимым хорошо.
Дьяков. Тоска. Едем, что ли?
Митенька. Едем.
Дьяков. Куда?
Митенька. Неизвестно, куда. Прямо к цыганкам закатимся. Тряхнем стариной — по-улански. Закутим, замутим, пустим дым коромыслом, завьем горе веревочкой.
Дьяков. Да ведь и там тоска… А у этой, как бишь ее, у Апельсины Лимоновны бородавка на носу с рыжим волосом…
Митенька. Это что — бородавка, а вот была у нашего дивизионного — целый пук волос на переносице, — как рассердится, так дыбом и встанут. Противно!
Дьяков (опять глядя в окно). Нет, не березовым веником пахнет, а червем дождевым. Знаешь, черви такие — длинные. розовые, слизкие. Препротивные… А намедни дворнику Михею боров палец укусил: резал Михей борова да не дорезал: а тот взбесился, вырвался и укусил, вся рука сгнила, антонов огонь61 сделался… Говорят, у всех животных, когда они бесятся, слюна ядовитая… и у ‘бешеного зайца’ тоже?
Митенька. Экая дрянь тебе в голову лезет!
Дьяков. Тоска!

Входит Лаврентьич.

II

Дьяков, Лаврентьич и Митенька.

Дьяков. Чего тебе?
Лаврентъич. У Сашеньки животик болит.
Дьяков. Ну, что ж, поболит и пройдет.
Лаврентъич. Не послать ли за фершалом?
Дьяков. Пошли.
Лаврентъич. Аль бобковою мазью потереть пупочек?
Дьяков. Потри.
Лаврентъич. Да ведь я, чай, не мамушка.
Дьяков. Там их целых две — будет с него.
Лаврентъич. А какой в них толк? Только цапаются. Апельсина Лимоновна — ведьма, а Амалия Карловна — черт. Одна за ручку, другая за ножку, того и гляди — пополам дитя раздерут.
Дьяков. Не раздерут. Ну, ступай. Надоел.

Молчание.

Лаврентъич. Как же так, сударь? Не приблудный, чай, не пащенок, — свое дитя, законное. Вот ужо приедет барыня…
Дьяков (вскакивает и замахивается чубуком). Молчи, дурак! Я тебя…

Лаврентьич уходит.

III

Митенька и Дьяков.

Митенька. За что же ты на Сашку взъелся? Он-то чем виноват?
Дьяков (поднимая голову). Я тебя просил, Митя, не говорить об этом… И зачем мне его подкинули? делали бы с ним, что знают… Все из-за него… Как родился — точно ножом отрезало… (Наливает вина и пьет). Ну, едем. Все равно, куда, хоть к черту.

Митенька встает.

Дьяков. Нет, стой, погоди… Слушай, Митя, ты Михаил Кубанина любишь?
Митенька. Люблю.
Дьяков. И меня любишь?
Митенька. И тебя.
Дьяков. Как же так? Или меня, или его.
Митенька. Что же делать? Оба вы — люди хорошие.
Дьяков (положив письмо на столе). На, читай.
Митенька. Я, брат, чужих писем не читаю.
Дьяков. Не бойся, не украл. Да тут и секретов нет. Знаешь Белинского?
Митенька. Виссариона Григорьевича? Ну, еще бы. Вместе у Кубаниных гостили. Тоже ‘заяц бешеный’.
Дьяков. И Боткина62 знаешь?
Митенька. Ваську-то купчика? У папеньки, в лавке чаем торгует63, а Гегеля так и жарит. Умный парень.
Дьяков. Ну, так вот, читай. Это — письмо Белинского к Боткину о Михаиле Кубанине.
Митенька. Нет, уж лучше ты. Да не все, а то засну, — ишь, какое длинное.
Дьяков (читает). Слушай. ‘Я этого человека любил больше всех на свете. Но теперь он для меня — решенная загадка. О, гнусный, подлый эгоист, шут, паяц, фразер, дьявол в философских перьях. Абстрактный герой, рожденный на свою и на чужую гибель, человек с чудесной головой, но без сердца, и притом, с кровью протухшей соленой трески’64…
Митенька. Вот так ругается! Отроду таких ругательств не слыхивал. Ах, господа писачки… Ну, полно, будет с меня.
Дьяков. Нет, слушай конец. (Читает). ‘В эту минуту мне кажется, что я, только бы увидел его, как попросил бы или убить меня, или позволить мне убить его’. Ну, вот, слышал?
Митенька. Слышал.
Дьяков. Верно?
Митенька. Не знаю. Может и верно.
Дьяков. И ты его любишь?
Митенька. Люблю. (Высовывается в окно). Кто-то приехал… А ведь это он, легок на помине.
Дьяков. Кто?
Митенька. Мишенька.
Дьяков. Кубанин?
Митенька. Он самый.
Дьяков. Один?
Митенька. Не видать отсюда… Как будто один.
Дьяков. Лаврентьич! Лаврентьич!

Входит Лаврентьич.

IV

Дьяков. Ступай, беги скорее. Приехали там. Скажи, что принимать не велено. Не пускай, слышишь?
Лаврентьич. Слушаю-с. А только ежели…
Дьяков. Да ступай же, черт, ступай.

Лаврентьич уходит.

V

Митенька. Что ты, Коля, разве можно?
Дьяков. Нет, Митя, ни за что. Не могу я его видеть.
Митенька. Да ведь все равно войдет.
Дьяков. Ну, так я уйду, а ты скажи ему…
Митенька. Что испугался, сказать? Что спрятался?

Голоса Михаила и Лаврентьича за дверью.

Голос Михаила. Ну ладно. Никто тебя не спрашивает. Голос Лаврентьича. Михаил Александрович! Сударь, а, сударь! Толкать не извольте!

VI

Михаил, Дьяков и Митенька.

Михаил. Это еще что за новости? Принимать не велели? (Подает руку Дьякову, тот не берет ее). И руки не даете? Ого, расхрабрились как! Ну что ж, пожалуй, и лучше: по крайней мере, лгать больше не будете.
Дьяков. Вы один? А Варя?.. Варвара Александровна где?
Михаил. Потом узнаете. Я приехал за Сашкою… Что ж вы молчите? Или говорить со мною не хотите?
Дьяков. Не хочу.
Митенька. Нашла коса на камень!
Михаил. Извините, Митенька, нам поговорить надо с Дьяковым.
Митенька. Сделайте одолжение.
Дьяков. Нет, Митя, не уходи. Нам говорить с ним не о чем.
Михаил. Воля ваша, Дьяков, а выслушать вам меня все-таки прийдется. Вы обещали отдать Сашку, помните? Все-таки обязаны, как честный человек.
Дьяков. Михаил Александрович, уходите. Прошу вас, уходите.
Михаил (усевшись на стул). Я без Сашки не уйду.
Дьяков. Уходите, Кубанин, сейчас же уходите, слышите!
Михаил. А вы лучше не упрямьтесь, — все равно, отдадите.
Дьяков. Вон! Вон! Вон!
Михаил. Ай-ай, как страшно — ‘бешеный заяц’!
Дьяков (кидается на Михаила и хватает его за во рот). Я тебя… Я тебя… Я тебя… Подлец!
Михаил. Сам ты подлей! (Дьяков ударяет Михаила по лицу).
Митенька. Господа, господа, драться не надо. Я караул закричу.

Дерутся.

Михаил. Стреляться! Стреляться!
Дьяков. А-га! Наконец-то! Ну, смотри же, — если есть в тебе хоть капля крови, помни, что ты сказал. Держи его, Митя, не пускай, я сейчас…

Дьяков убегает.

Митенька. Уходите, Кубанин, уходите! Разве вы не видите, он с ума сошел.
Михаил. Пусть убьет. Я его сам…
Митенька. Ну, вот, и этот. Э, черт, оба взбесились… Ну, что мне с вами делать, — водой разливать, что ли?

Входит Дьяков с двумя пистолетами.

VII

Дьяков (подавая пистолеты Митеньке). Вот на, смотри. И шаги отмерь… или как там, через платок, что ли? Мне все равно.
Митенька. Да ты что это, сударь, затеял? Стреляться здесь, в комнате?
Дьяков. Да, здесь же, на месте, сию же минуту. А то удерет, — я его знаю.
Митенька. Да что ты, Коля, помилуй! Ведь он у тебя гость в доме. Какая же это дуэль? Это — смертоубийство…
Дьяков. Не хочешь? (Подавая пистолеты Михаилу). Осмотрите сами. Выбирайте.

Михаил берет один из пистолетов, видимо не сознавая, что делает. Дьяков отходит на другой конец комнаты.

Митенька (кидается к Дьякову). Сумасшедший! Сумасшедший! Что ты делаешь?
Дьяков. Прочь, Митя! Убью!
Митенька (в окно). Караул! Помогите! Лаврентьич!
Дьяков. Стреляйте же! Стреляйте!

Лаврентьич всовывает в дверь голову и сейчас же скрывается.

Михаил (кидая пистолет на пол). Я стреляться не буду.
Дьяков. Не будете?
Михаил. Не буду.
Дьяков. Не хотите здесь, в комнате?
Михаил. Нет, совсем не хочу. Противно.
Дьяков. Что противно?
Михаил. Убивать.
Дьяков (взводя курок). Стреляйте же, черт побери! Или убью, как собаку!
Михаил. Убивайте!

Вбегает Варенька.

VIII

Варенька, Дьяков, Митенька и Михаил.

Варенька. Что это? Что это? Что это?

Дьяков роняет пистолет и молча пятится к стене, глядя на Вареньку широко раскрытыми глазами, как в ужасе.

Варенька (кидается к Михаилу). Миша! Миша! Что это? (Вдруг обернувшись к Дьякову). Мало тебе Сашки? Мало тебе Сашки? Хочешь и Мишку? Нет, не его, а меня убей! Только не мучай! Довольно мучил — я больше тебе не позволю! Довольно лгал, хитрил, за чужие спины прятался, низкий, низкий ты человек! Трус! Вор! Думал, Сашку украдешь, и я вернусь? Так вот же, никогда не вернусь! И ничего ты со мной не сделаешь… Убьешь и не сделаешь. Убивай, а Сашку я тебе не отдам! Сама своими руками убью, а тебе не отдам… Миша, пойдем. Убьет — и пусть… Видишь, молчит, не смеет… Пойдем же, Миша!

Берет Михаила за руку, идет мимо Дьякова и вдруг, остановившись, смотрит на него молча, долго, пристально.

Михаил. Ну, что же ты, Варя?

Варенька опускает руку Михаила, не отводя глаз от Дьякова.
Тот стоит все так же, не двигаясь, прислонившись спиною к стене, и смотрит на нее открытыми глазами.
Михаил берет Вареньку за руку.

Варенька. Постой, Миша. (Вдруг обернувшись к нему, вырывает руку). Оставь! Оставь! Уходи! Уходи! Уходи!
Михаил. Что ты, Варя? Зачем? Я без тебя…
Варенька. Нет! Нет! Нет! Ступай! Ступай! Ступай! ради Бога, Миша, милый, прошу тебя, ступай!
Митенька. Михаил Александрович, пойдемте. Разве не видите — лучше будет.
Михаил. Да что такое? Я не понимаю.
Митенька. Не понимаете? Ну, ничего, ужо поймете. (Поднимает пистолет с пола и берет Михаила за руку). Да ну же, ну, говорят вам. ступайте!

Митенька уводит Михаила. Варенька молча подходит к Дьякову. Тот так же молча закрывает лицо руками.

Варенька. Колька, ты что? Что ты молчишь? Ну, скажи же, скажи что-нибудь. (Кладет ему руки на плечи). Ох, Колька, что я наделала! Что я наделала!
Дьяков (падает к ее ногам). Варя! Варя! Варя, милая!
Варенька. Ну, полно же, полно, глупенький! Поверил? зачем же верил? Я ведь все не то, все не то… Сама не знаю, что говорю. С ума схожу. Да нет же, нет, никогда я от тебя не уйду, никогда тебя не оставлю. (Обнимает и целует его). Ну, как такого оставить? Все равно, что Сашку. Оба вы у меня вместе — что он, то и ты… Ох, Коля, голубчик, я ведь думала, что могу уйти, а вот не могу. И к кому мне идти? К Мишке, что ли?.. Нет, нет… опять не то… Не слушай меня, не верь. Никого у меня нет, кроме тебя… Ну, что же ты плачешь, что же ты плачешь, Сашка мой, Катька моя, глупенькая? Ох, бедная ты моя, бедная, что я с тобой сделала! Ну, да зато уж теперь так приласкаю, так полюблю…
Дьяков. Варя… Варя… Зачем?
Варенька. А затем, что люблю. Аль не веришь? Ну, погоди, ужо поверишь… Нет, все не то… Ну, смотри мне в глаза — вот так… Видишь, видишь теперь?
Дьяков. Варя! Правда? Любишь?
Варенька. А ты что думал? Ну, да, да, тебя одного, только тебя одного и люблю!

Дьяков плачет и целует ноги ее.
Потом вдруг молча встает, медленно идет к столу, садится и опускает голову на руки.

Варенька. Что с тобой, Коля? Опять? Нет, Колька, не надо… Колька, Колька, поди же сюда!

Дьяков все так же медленно, молча встает, подходит к висящему на стене звонку и звонит.
Входит Лаврентьич.

IX

Дьяков. Барыня едет, Лаврентьич. Вели одевать Сашу и вещи укладывать. Да поскорее. Когда будет готово, выносить в карету прямо из флигеля. Ну, ступай, да смотри же, скорее.
Лаврентьич. Слушаю-с.

Уходит.

X

Варенька и Дьяков.

Варенька. Коля, что ты хочешь?
Дьяков. Сашку с тобой отправить. Ты ведь без него не поедешь.
Варенька. Никуда я не поеду. Я же тебе сказала…
Дьяков. Нет, Варя, поедешь. Иначе нельзя.
Варенька. Почему нельзя?
Дьяков. Не знаю. Не говори, прошу тебя, ничего, ничего не говори… И скорее, скорее, ради Бога, скорее!
Варенька. Не веришь? Не любишь? Гонишь?
Дьяков. Перестань. Не мучь меня. Трудно мне, разве не видишь, как трудно. Оставь. Потом… Ну, а теперь с Богом. (Вынимает из бюро пакет). Вот на, тут паспорт и деньги. Три тысячи. Миша взял полторы. Хватит пока. Возьми же. (Сует ей в руку пакет, она не берет). Не хочешь? Ну, ладно, я Мише отдам. Ну, скорее, скорее!
Варенька. Что я сделала! Что я сделала! (Плачет). Правда, Коля? Скажи, правда — иначе нельзя? Тебе лучше так?
Дьяков. Нам обоим лучше.
Варенька. Нет, тебе — обо мне не думай, — а как тебе?
Дьяков. Да, Варя, и мне так лучше.
Варенька. Ну, что ж, пусть. Сама виновата. Так мне и надо! так мне и надо! Прости, Коля… (Ломая руку). Да нет же, нет, я знаю, нельзя никогда, никогда нельзя простить!
Дьяков. Что ты, Варя, полно. За что мне тебя прощать? А если и есть за что, Бог простит. (Обнимает и целует ее). Дай перекрещу. Вот так. И ты меня. А Миша где? (Открывает дверь и зовет). Михаил Александрович!

XI

Дьяков, Михаил и Варенька.

Дьяков. Очень я перед вами виноват, Михаил Александрович, — так виноват, что уж и не знаю, право, можно ли? Но, если можно, простите меня… А если нельзя, я всегда готов, когда и где вам будет угодно. За вами выстрел. А только лучше бы, право…
Михаил. Не понимаю. Ничего не понимаю.
Дьяков. Да что ж тут понимать? Дело простое: Варя едет за границу с вами и Сашею.
Михаил. А как же вы?
Дьяков. Я остаюсь. Или тоже уеду куда-нибудь. Обо мне не беспокойтесь.
Михаил. Нет, в самом деле?
Дьяков. В самом деле. Спросите Варю.
Михаил. Варя, правда?
Варенька. Да, Миша. Правда.
Михаил. Что ж это такое? Из-за чего же мы давеча?.. Ах, Боже мой, как глупо! Послушайте, Дьяков, я ведь перед вами кругом виноват.
Дьяков. Что вы, Михаил Александрович, Бог с вами! Уж если считать вины, так оба виноваты мы одинаково.
Михаил. А знаете что? Мириться — так мириться. Дьяков, голубчик, позвольте вам обнять!
Дьяков. Нет, Михаил Александрович, уж лучше не будем ни обниматься, ни драться. Лучше попросту: если можете, дайте мне руку. Вот так. Ну, а теперь с Богом! Скорее! Варенька, пойдем Сашку укладывать.
Варенька. Нет, Коля, я так не могу. Я должна…
Дьяков. Молчи, молчи! Пойдем!

Дьяков и Варенька уходят.

XII

Михаил и Митенька.

Михаил. А все-таки я не понимаю…
Митенька. И не трудитесь, Мишенька, — все равно не поймете… Это вам не Гегель — не ‘разумное действительно’. К черту логику — и все шиворот-навыворот.
Михаил. Вы думаете, Митенька? (Подносит руку к щеке).
Митенька. А что, зубы болят? Хотите платочек подвязать? А то как бы флюс не сделался. Да вы не конфузьтесь, батюшка. Эка невидаль — оплеуха подле уха! Это иногда лучше всякой логики.
Михаил. Вы, сударь, пьяны, глупы и пьяны. Убирайтесь к черту, пока я вас…
Митенька. Сделайте одолжение. (Подставляя щеки). Вот обе — в какую угодно.
Михаил. Ну, вас… блаженненький!
Митенька. Нет, стой, погоди! Не так я глуп, как ты думаешь. А что пьян — пьян да умен, два угодья в нем. Не понимаю я. что ли, с кем говорю? Ведь кто кого победил давеча — он ли тебя или ты его. это один Бог рассудит. Эхма, голубчик Мишенька, все понимаю! Не сердись на меня. Ведь ты сейчас с Россией-матушкой прощаешься! Уедешь — и не видать тебе ее, как ушей своих. Бунтовал здесь мальчиков и девочек — бунтовать будешь там народы и царства. Накутишь, намутишь, так что небу будет жарко. Крови отведает львенок — будет лев, искай кого поглотити. Ну, брат, счастливо! Поцелуемся — со мной-то можно, чай, — не подеремся! Аль брезгаешь?
Михаил. Нет, отчего же? С удовольствием. Вы тоже, Митенька, славный. Спасибо вас всем, за все спасибо. Не поминайте лихом. (Обнимаются). А что, Митенька, о чем я вас хотел спросить: что это я сказал Дьякову давеча, когда он в меня целился?
Митенька. Ну, что вы… Будто сами не помните? сказали, что стрелять не будете.
Михаил. А еще что?
Митенька. Еще? А еше, — что убивать не хотите, потому что противно.
Михаил. Вот, вот, оно самое! Противно. (Помолчав). Митенька, а что, очень я тогда боялся?
Митенька. Ну, уж это вам лучше знать.
Михаил. Нет, а вам, со стороны как?
Митенька. Мне?.. Чудак вы, право, Михаил Александрович! Ну, да уж что там… Молодец, молодец, дай Бог всякому так!
Михаил. Гм, молодец? (Улыбаясь). А знаете, я ведь, может, и очень боялся. А только я тогда совсем о другом думал…
Митенька. О другом? О чем это?
Михаил. Да вот об том самом, что убивать не хочу. Поединок, говорят, дело чести. А я не хочу убивать, совсем не хочу. Противно. И если по чести убивать надо, — ну ее к черту и честь!
Митенька. Вон оно куда! А ведь это уже на мое выходит — вот как я говорю: взять все за хвост да и стряхнуть к черту!
Михаил. Ну, может, и не все, а уж это наверное! Уж это наверное! С этого все и начинается. Тут-то оно и есть, — бунт, — такой бунт, какого еще никогда не бывало! Никогда не бывало! А ведь никто не понимает… Ну, да ничего, поймут. Надо, чтобы поняли. И я это сделаю, сделаю, сделаю!
Митенька. Ну, и сделай, ну и сделай, Мишенька! Помоги тебе Бог!
Голос Дьякова с лестницы. Михаил Александрович! Михаил Александрович!
Михаил. Иду!

Уходят.

XIII

Митенька один. По комнате пробегают люди с тюками, узлами, чемоданами. По всему дому суматоха, говор, крики, хлопанье дверей. Чей-то голос вдали: ‘Одеяльце забыли, одеяльце Сашинькино’. Голоса на дворе: ‘Ну, с Богом, трогай’.

Митенька (в окно кланяясь и махая платком). Счастливо! Счастливо! (Идет к столу, садится, наливает вино, пьет и наигрывает на гитаре).

Входит Дьяков.

XIV

Дьяков садится, так же, как давеча, кладет руки на край стола и опускает на них голову. Митенька продолжает взыгрывать и посматривать на Дьякова искоса. Потом встает и кладет ему руку на плечо.

Митенька. Ну, что ж, Коля, и нам пора. Лихо кутнем, такой карамболь зададим, что чертям тошно станет!
Дьяков. Полно, Митя, перестань. Уходи.
Митенька. Ну, брат, шалишь! Не уйду. Мы теперь с тобой до одной точки дошли — одна дорога — вместе пойдем!

Дьяков наливает в стакан воды и хочет пить.
Митенька удерживает его за руку.

Митенька. Ты что это, сударь, вздумал? (Наливает вина). На, пей, — здоровее будет!
Дьяков. Не хочу.
Митенька. Вина не хочешь? Ну, брат, плохо дело! (Дьяков пьет воду). А что ты думаешь, Коля, надолго она уехала?
Дьяков. Не знаю.
Митенька. А хочешь пари держать, что года не пройдет, как вернется?
Дьяков. Прошу тебя, Митя…
Митенька. Ну, ладно, не буду. А только, если вернется, помни, брат, что это — дело Мишиных рук. Зла тебе хотел, а сделал добро. Знаешь притчу: медовые соты в челюсти львиной65, — из едущего вышло едомое, и из крепкого вышло сладкое.
Дьяков (идет к двери и зовет). Лаврентьич!

Входит Лаврентьич.

XV

Дьяков, Лаврентьич и Митенька.

Дьяков. Я уезжаю. Лаврентьич. Может быть, не скоро вернусь. Управителю доверенность вышлю на продажу усадьбы. А ты пока за домом присматривай. Да вещи пришли. Я тебе из Москвы напишу.
Лаврентьич. Слушаю-с. (Помолчав). А куда, сударь, ехать изволите?
Дьяков. Не знаю. На Кавказ, должно быть, в действующую армию.
Лаврентьич. На Кавказ! Вот что. Опять, значит, в полк? Служить будете?
Дьяков. Так, может быть.
Лаврентьич. Так-с. И усадьбу продадите?.. Батюшка, барин, Николай Николаич, отец ты наш! А мы-то как же без тебя? И не вернешься к нам?
Дьяков. Нет, отчего же? Если не убьют, вернусь. (Идет к бюро, вынимает бумагу из ящика). Вот на, возьми, — отпускная тебе. А потом, когда справлюсь, в Москве, всех дворовых отпущу на волю. Так им и скажи. (Лаврентьич берет бумагу, отворачивается и молча трет глаза кулаком).
Дьяков. Ну, что же ты? Аль воле не рад?

Лаврентьич комкает бумагу, рвет ее, кидает на пол и топчет ногами.

Лаврентьич. Вот вам! Вот вам! Вот вам воля ваша! Ничего мне не надо! Пропадай все пропадом! И за что вы меня, сударь! Кажись, верой-правдой служил, и вам, и папеньке, и деденьке. На руках носил, ходил, пестовал, а вы меня, старика… Эх, сударь!
Дьяков. Ну, полно, Лаврентьич. Если ты не хочешь…
Лаврентьич (кланяясь в ноги). Батюшка, барин, смилуйся, не губи ты нас, сирот! Не разоряй гнезда родного! Коли нас не жалеешь, хоть гробы отцов пожалей!
Дьяков. Ну, ладно. Я еще подумаю. Может быть, и не продам. Только не плачь. А если на волю не хочешь, — Бог с тобой, служи, как раньше служил. Я знаю, ты — верный слуга. Спасибо тебе.

Обнимает его. Лаврентьич уходит.

XVI

Дьяков и Митенька.

Митенька. Эхма! Обидел старика. И его, и меня, и Мишеньку, и Сашу, и Варвару Александровну, — всех обидел.
Дьяков. Что ты, Митя, чем же я обидел?
Митенька. Ну, брат, коли сам не понимаешь — говорить нечего. А скажи-ка лучше, как Кавказ-то вправду едешь?
Дьяков. Еду.
Митенька. И пить и кутить больше не будешь?
Дьяков. Не буду.
Митенька. Поздравляю. Святой, значит, преподобный. Облагодетельствовал всех — и на Кавказ, умирать за отечество. Герой! Амалат-Бек!66 Ну, и поезжай. И черт с тобой.
Дьяков. Чего же ты сердишься?
Митенька. Я не сержусь. А только мы — люди грешные, со святыми нам делать нечего. Эх-ма! Думал я, что ты человеком стал, а ты все та же баба, слюнтяй, такая дрянь, что только поплевать и бросить!
Дьяков. Да что же ты ругаешься?
Митенька. А как же не ругаться, когда смотреть тошно на рожу твою преподобную. Тьфу! весь постным маслом обмазался и рад-радешенек. Святой! А у самого в глазах бес играет. Зла-то в тебе столько сейчас, сколько зла, у-у! Вчуже страшно…
Дьяков. Что ты говоришь, Митя! Какое во мне зло? На кого?
Митенька. На всех. А пуще всех на себя. Давеча тут прощения у Миши просил, едва в ногах не валялся, а уж лучше бы ты убил его, — меньше бы зла сделал.
Дьяков. Нет, Митя, нет у меня зла ни на кого. А Мишу я, в самом деле, простил.
Митенька. Простил! Скажите, пожалуйста! Да, может, он в прощении твоем и не нуждается! Может быть, ты и подметки его не стоишь. Виноват он, кругом виноват, как подлец. Ну, и что ж из того? Мы все подлецы. Не нам с тобой его прощать. Да знаешь ли ты, кто он такой?
Дьяков. Знаю, Митя, все знаю!
Митенька. Врешь! А если знаешь, так пей! (Подает стакан). Пей за здоровье Михаила Кубанина.
Дьяков, Я же тебе сказал, что не хочу вина.
Митенька. Врешь! опять врешь! Не в вине тут дело, а за его здоровье пить не хочешь.
Дьяков. Да нет же, право…
Митенька. А если нет, — пей сейчас!
Дьяков. Послушай, Митя!..
Митенька. Нечего слушать. Пей, или черт с тобой!
Дьяков. Ну, ладно, давай!
Митенька. Только помни, брат, это не шутки, — это все равно, что клятва вечная. Поднимай же стакан, кричи…
Дьяков. Не буду я кричать.
Митенька. Ну, ладно, я за тебя. Только смотри, чтоб крепко было: как выпьем. — стакан об пол. Виват! Виват! Виват Михаил Кубанин!

Пьют и разбивают стаканы.

Занавес.

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые — Пг.: Огни, 1917.
Автограф хранится в ОР ИРЛИ РАН.
Принято датировать это произведение 1914 г., а следующую за ней пьесу, ‘Будет радость’, годом ее издания — 1916 г. Сам Мережковский в письме к А. В. Амфитеатрову, перечисляя в автобиографической справке свои произведения, датирует обе пьесы 1913-1919 гг. (Письма Д. С. Мережковского А. В. Амфитеатрову / Публ., вст. заметка и прим. М. Толмачева и Ж. Шерон // Звезда. — 1995. — No 7.- С. 61).
Драма писалась в течение нескольких лет параллельно со статьей ‘Завет Белинского. Религиозность и общественность русской интеллигенции’ (1914) и драмой ‘Будет радость’ (1914). В круг ее источников входят письма В. Г. Белинского, изданные в 1914 г., и монография А. А. Корнилова ‘Молодые годы Михаила Бакунина. Из истории русского романтизма’ (1915), составленная из ряда статей А. А. Корнилова, публиковавшихся в ‘Русской мысли’ с 1909 по 1913 г.
Ссылки в примечаниях даются на издания: Белинский В.Г. Собр. соч.: в 9 т.— М.: Худ. лит., 1982.— Т. 9. (Письма 1829-1848) и А. А. Корнилов ‘Молодые годы Михаила Бакунина. Из истории русского романтизма’ (М.: М. и С. Сабашниковы, 1915).
‘Романтики’ продолжали одну из важных тем творчества Мережковского — сущность и судьба русской интеллигенции. Работая над этой темой как публицист и критик, он предпринял попытку некоторые идеи изложить в драматической форме, в частности, идею о бессознательной религиозности русской интеллигенции. Тематически пьеса связана со статьей Мережковского ‘Грядущий Хам’, романом ’14 декабря 1825 года (Декабристы)’, а также драмой ‘Будет радость’ (1916).
Критика оспаривала правомерность названия, которое Мережковский дал своей драме. Между тем его взгляд на молодого Бакунина совпадал с концепцией Корнилова, писавшего: ‘В этой борьбе (за освобождение Варвары) сама Варинька, отдавшаяся ей со всею страстью своей сильной натуры, иногда все же ослабевала — частью из жалости к своему, в сущности ни в чем неповинному мужу, частью невольно уступая перед мольбами и горем своих родителей. И тогда с особою страстностью выступал ей на подмогу Мишель, который потратил на эту борьбу массу энергии, сил и времени, нисколько о том не жалея, считая, очевидно, достижение полной победы в этой борьбе необходимым не только для счастья Вареньки, но и для торжества тех абсолютных принципов нравственности, которые он считал тогда истинными. Вся эта борьба представляется чрезвычайно ярким и характерным эпизодом в истории русского романтизма, — романтизма, который и в России овладел тогда мыслью передовых представителей молодого поколения тридцатых годов и был несомненною предтечею той борьбы за полную эмансипацию человека, той ‘борьбы за индивидуальность’, которая началась у нас в шестидесятых годах’ (с. 325-326).
Из монографии Корнилова Мережковским почерпнут сюжет драмы — история Вареньки Дьяковой, а также многочисленные подробности, характеризующие атмосферу семейства, взаимоотношения между родителями и детьми, способы духовного самосовершенствования Михаила и его сестер. В книге были также впервые опубликованы некоторые материалы, хранившиеся в семейном архиве в усадьбе Бакуниных, Премухине, до той поры не становившиеся предметом внимания исследователей, что позволило Мережковскому ввести в пьесу своеобразный и интересный биографический материал.
Драма ‘Романтики’ была впервые поставлена в 1916 г. В Совет главного управления по делам печати драма была представлена в июле 1916 г. и решением ‘Совета разрешена к постановке 23 июля 1916 г. В протоколе заседания Совета, в частности, сказано, что ‘Романтики’ ‘представляют собою драму в семье Бакуниных (названных Кубаниными) в ту эпоху, когда будущий нигилист проявил свои наклонности к протесту против существующих принципов в кругу своих сестер, проповедывая абсолютную свободу человека в романтическом, по мнению автора, стремлении водворить рай на земле… Цензор [Н. В. Дризен. — Сост.] находит возможным допустить пьесу к представлению… но лишь с исключениями и по установлении принципиального согласия на допущение на сцену вообще таких лиц, как известных нигилистов и других политических противников государственности, что ранее запрещалось Главным Управлением. Кроме того, по мнению М. А. Толстого, точка зрения Мережковского на Бакунина недостаточно ясно представлена. Указывая в некоторых сценах на комический пафос Бакунина, на набор слов в его проповедях, на ничтожество и нежизненность его поступков, и даже в цитате письма Белинского определяя его с чрезвычайно отрицательной стороны, — в то же время устами пьяного, но умного друга дома Митеньки как бы поощряет его бунтарские попытки и прославляет его способность бороться за братство, равенство, свободу. При исключении соответствующих мест можно парализовать несколько возможность режиссуре использовать эту неясность тенденции постановкой пьесы в нежелательном освещении’. В решении Совета отмечена необходимость исключения из финальной сцены тех реплик Митеньки, которые ‘подчеркивают особенное значение и роль Бакунина’. Н. В. Дризен немедленно сообщил об этом Мережковскому, и тот предпринял попытку сохранить указанные Советом по делам печати фрагменты (см. Протокол полностью в разделе ‘Дополнения’ настоящего издания).
На постановку драмы в Александрийском театре откликнулось несколько рецензентов. ‘Романтики’ — сугубо скучная, малокровная пьеса. Романтизм в применении к Бакунину и всему кружку русской интеллигенции того времени — совершенно неподходящий термин’, — писал в заметке ‘Театра и искусства’ А. Р. Кугель. — Драгоценнейшая скука г. Мережковского’ в исполнении актеров ‘г. Юрьева и г. Пешкова’ получила ‘достойнейшую оправу. То, что у Толстого горело ярким пламенем, у Мережковского приобретает характер запутанного, извилистого, так сказать, закругления… Спасение мира в каком-то особенном, по его, г. Мережковского, пониманию’ лежит ‘в мистике, любви и т.п.’ (Homo novus. А. Р. Кугель — ‘Когда будет пьеса о войне?’ // Театр и искусство.— 1916.— No 44.— С. 889-890). ‘Имя Мережковского и самая фабула пьесы сообщили уверенность некоторым из наших театралов, что на сцене Александрийского театра будет поставлена наконец настоящая театральная пьеса с глубоко национальным содержанием, — писал другой рецензент, — ум, предвзятые предпосылки победили истину, а диалог убил действие. ‘Романтики’ оказались не более, как стремлением семейную хронику Бакуниных приспособить к сцене… От этого исчезла обаятельность сценических образов и потускнела самая легенда русской общественности’ (Вл. С. Влад. Ник. Соловьев. Петроградские театры // Аполлон.— 1916.— No 9-10.— С. 89-93). Эту тему продолжал известный театральный критик и историк театра Н. Долгов, писавший, что тридцатые годы постоянно находятся в поле зрения русской публики. ‘До этой эпохи — период поверхностного подражания западным формам, после — пора тех грубых узко-реалистических доктрин, которые уже два десятка лет как опередила русская мысль. Среди этих крайностей передовые кружки 30-х гг. рисуются очагами высшего подъема национальной мысли, искавшей опору политических и эстетических взглядов в широких религиозно-философских обобщениях’. По мнению критика, автор избрал ‘неудачную тему’ — ‘эпизод ухода молодого Миши Бакунина, порывающего с родным очагом и целиком отдавшего делу революции’, что обусловило возникновение трудностей с прохождением цензуры, создал слабые характеры — ‘бледные тени’ тех подлинно ‘поэтических образов’ Бакуниных, которые сохранились в памяти поколений, неумело выписал фон, на котором разворачивались события, — ‘недостаточность выдумки’, ‘склонность идти по шаблону’, а главное, исказил характер Бакунина, ‘мятежника, выступающего в пьесе достаточно жалким, осмеянным, а в конце концов, и побитым существом’ (Н. Долгов. ‘Романтики’ в Александрийском театре // Аполлон.— 1916.— No 9-10.— С. 93-94).
Современники усматривали в пьесе попытку представить исторические лица в конкретное историческое время. И у них были для этого основания. В ремарках автором указаны год — 1838, место действия — ‘усадьба Кубаниных, в Тверской губернии, и в Луганове, усадьбе Дьякова, в той же губернии’, соответствовавших местоположению усадеб, где бывали Станкевич, Белинский, Лажечников и др., фамилии действующих лиц легко узнаваемы, а семейная история хорошо знакома. Но зрителям не был понятен символизм изображаемого, и у этого также есть свои причины. Исключительное явление, каковым считался этот кружок интеллигенции, Мережковский попытался представить явлением типичным. Это отвечало его собственному убеждению, но не соответствовало реальностям жизни и, разумеется, восприятию публики. В то же время Мережковский насыщает текст пьесы многочисленными реминисценциями из своих статей, вкладывает в уста действующих лиц некоторые их положения, вплетая в ткань произведения идеи, не столько характеризующие героев, сколько отвечающие авторской задаче.
В рукописном отделе Пушкинского Дома сохранился неопубликованный отзыв неустановленного автора ‘Мир намеков и символов’, ближе всех подошедшего к пониманию концепции Мережковского. ‘Пьеса Мережковского смотрится с неостывающим вниманием, вызывая суждения и споры, — читаем в рецензии.— С внешней стороны это уже половина успеха, если вторую отнести на техническое мастерство автора, на сценичность пьесы и игру артистов… Автор убедительно подчеркнул, что его пьеса — не историческая картина. Исторические имена в ней только символы. Мережковский не задавался мыслью воссоздать исторического Бакунина во всей его полноте. Он взял только его молодость. Она нужна была ему как своего рода символ — вечно юного романтизма… Симпатии автора — симпатии зрителя — отдаются безраздельно тому молодому, свежему, светлому, что собирается вокруг Михаила Бакунина. Много радостного духа у нашего романтика, а рати за ним не видно’ (ОР ИРЛИ.— Ф. 163.— Оп. 3.— Л. 1-5).
Второй положительный отзыв принадлежит перу Н. Слонимского, писавшего о героях Мережковского: ‘Их мечта воплотится, ибо воля их сильна и безраздельна. Здесь на земле создадут они… лучший край’. Не Дьяковы с их ‘религиозным неделаньем, вечным бессильем духа, пассивностью в любви’, люди ‘мертвой зыби, веры без дел’ ‘делают историю’, а ‘романтики’, активная воля которых еще ‘проявит себя’ (Слонимский Н. Святой бунт. ‘Романтики’ Д. С. Мережковского // Биржевые ведомости.— 1916.— 28 ноября. Цит. по экземпляру статьи: СПб ЦГАЛИ.— Ф. 118.— Оп. 1.— Ед. хр. 1773, л. 28).
1 Александр Михайлович Кубанин — Прототипом послужил Бакунин Александр Михайлович (1768-1854), отец М. А. Бакунина.
Полина Марковна Кубанина — Прототипом послужила Варвара Александровна Бакунина (урожд. Муравьева), мать М. А. Бакунина.
Михаил — Прототипом послужил Михаил Александрович Бакунин (1814-1876).
Варенька — Прототипом послужила одна из дочерей Бакуниных, Варвара Александровна (1812-1866), в замужестве — Дьякова.
Душенька — Прототипом послужила одна из дочерей Бакуниных, Татьяна Александровна (1815-1871).
Ксандра — Прототипом послужила одна из дочерей Бакуниных, Александра Александровна Вульф (1816-1882).
Дьяков — Прототипом послужил Николай Николаевич Дьяков, муж В. А. Бакуниной, отставной улан, тверской помещик, знакомство которого с сестрами Бакуниными состоялось в Москве в 1834 г. в кружке молодежи, среди которой были Станкевич и Ефремов.
2 Усадьба Бакуниных, Премухино, Новоторжского уезда Тверской губернии, принадлежала Л. П. Бакуниной (урожд. кн. Мышецкой), матери А. М. Бакунина, приобретена у А.Ф.Шишкова в конце XVIII века.
3 Портрет Екатерины…— По свидетельству А. М. Бакунина, содержащегося в письме к гр. Бенкендорфу от декабря 1843 г., во времена Екатерины II он был ‘произведен именным указом’ ‘из переводчиков в коллежские асессоры’, а в конце ее царствования вышел в отставку, всегда сохраняя к императрице ‘особое почтение’. Корнилов сообщает, что ‘в премухинской гостиной и теперь еще висит на самом видном месте большой портрет Екатерины, и в поэме своей [‘Осуга’. — Сост.] Бакунин упоминает об этом портрете в следующих горячих строфах:
А в комнате гостиной рядом
Царицы-матушки портрет, —
Кто не почтет усердным взглядом,
В том капли крови русской нет,
Не перепискою с Вольтером,
Но позволяя думать вслух,
Она величия примером
Возвысила народный дух!’ (Корнилов А. А. — С. 25). [курсив автора].
4 Гегель Георг Вильгельм Фридрих (1770-1831), немецкий философ, представитель немецкой классической философии.
5 Шеллинг Фридрих Вильгельм Йозеф (1775-1854), немецкий философ, представитель немецкой классической философии.
6 …темна вода во облацех! — Выражение, которым характеризуется что-то непонятное. Восходит к Библии (Псал., 17, 11)
7 ‘Все разумное’… — Имеется в виду положение ‘Философии права’ Гегеля: ‘Все разумное действительно, все действительное разумно’. По словам Белинского, Мишель ‘просмотрел летом или осенью 1837 г. философию религии и права Гегеля и явился в Москву с идеями, заимствованными именно оттуда’. По конспектам Бакунина, цитируемым Корниловым, известно, что, увлеченный идеями Фихте, учение Гегеля М. А. Бакунин впервые изучал по ‘введению в энциклопедию, где и было указано, что следует в этом случае разуметь под словом ‘действительность’. В переводе Бакунина это положение звучит так: ‘Что действительно, то разумно’ (Корнилов А. А. — С. 396, 398).
8 Цитируются слова Раскольникова из романа Достоевского ‘Преступление и наказание’.
9 Сашка — Александр Николаевич Дьяков, сын Варвары Александровны и Николая Александровича, родившийся в ноябре 1835 г.
10 ‘Супружеская жизнь Варвары Александровны с рождением Саши, в сущности, прекратилась, — пишет Корнилов.— Родился Саша в Твери, когда вся семья Бакуниных жила там, а затем очень скоро, весной 1836 г., В. А. переехала с ним в Премухино и здесь жила безвыездно до июня 1837 г., когда она согласилась поехать с мужем на неделю [Курсив автора. — Сост.] в его имение Луганово-Ивановское Тверского уезда’ (Корнилов.— С. 329).
11 Ср.: ‘В это время серьезно заболел ее Саша, который был вообще слабый ребенок: у него физическое развитие сильно отставало от духовного, успехи которого постоянно составляли неистощимый источник радости для матери и ее сестер. В январе 1837 г. болезнь Саши, связанная, кажется, с прорезыванием зубов, сильно испугала Варвару Александровну. Ее письма этого времени почти сплошь наполнены страстными молениями, обращенными к Богу, о сохранении ей ее единственного ребенка. Болезнь Саши продолжалась недолго, опасность миновала, но следы потрясения, испытанного Варварой Александровной, и постоянная тревога за жизнь ребенка остались’ (Корнилов.— С. 341).
12 Ср.: ‘Изнеможение и тревога, которые овладели Варварой Александровной после нескольких недель упорных и вначале как будто успешных попыток обращения мужа, зависели не только от того, что Н. Н. Дьяков стал все настойчивее проявлять свое нетерпение и желание получить, наконец, искомую и желаемую награду за свою покорность и кротость, но и от того в особенности, что родители Варвары Александровны, узнав, может быть, от самого же Дьякова, об обороте, который приняла семейная жизнь Дьяковых, признали со своей стороны такое положение совершенно ненормальным и опасным для будущего спокойствия и счастья своей дочери и стали в свою очередь всячески поддерживать Дьякова в его притязаниях, которые им казались, конечно, совершенно законными и нормальными. Премухинский мир… раскололся на два враждебные стана, и в одном из этих двух станов были родители и Дьяков, а в другом — все молодое поколение с Мишелем во главе’ (Корнилов.— С. 343).
13 Имеется в виду попытка А. М. Бакунина выдать замуж старшую дочь Любовь Александровну (1811-1838) за барона Ренне, чтобы избежать ее брака с одним из братьев его жены, А. П. Полторацким. Л. А. Бакунина дала согласие на брак 26 мая 1833 г. Корнилов сообщает, что М. А. Бакунин, ‘приехав в Премухино на побывку, скоро заметил, что Любенька не только не любит Ренне, но страдает и мучается от необходимости выйти за него замуж. Увидав это и узнав от сестер, что Любенька приняла предложение Ренне по настоянию отца, Мишель восстал против этого и вместе с сестрами несомненно помог Любеньке уяснить себе самой, что она не любит Ренне и никогда не полюбит. Последовала борьба, и в ней Александр Михайлович проявил настойчивость и упрямство, которые можно объяснить только преследовавшей его манией… Брак между дядею и племянницей по нашим церковным и гражданским законам недопустим безусловно. Поэтому возможность любви между молодыми людьми сделалась для Александра Михайловича своего рода кошмаром…В конце концов, после ряда тяжелых сцен, совершенно измучивших бедную девушку, окончательно возненавидевшую своего жениха, она взяла свое слово назад, и Ренне в декабре 1833 г. уехал из Премухина навсегда. Александр Михайлович, которого не покидала овладевшая им мания, пытался подыскать других женихов Любеньке, но все его попытки кончились неудачею, хотя в женихах, сватавшихся к ней, недостатка и не было’ (Корнилов — С. 78). Позднее Л. Бакунина стала невестой Н. В. Станкевича.
14 Муравь веская, якобинская кровь — ‘По отцу ей приходились троюродными братьями бывшие впоследствии основателями и вожаками тайных обществ десятых и двадцатых годов Никита Михайлович Муравьев, Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы и Артамон Захарович Муравьев… Из всех этих Муравьевых ближе всех к Варваре Александровне были Александр и Михаил Николаевичи и по семейным преданиям первый из них (впоследствии основатель Союза Спасения) был к ней в ранней молодости неравнодушен’ (Корнилов.— С. 12-13).
15 См. No 14.
16 Союз Благоденствия — Тайное общество декабристов, созданное в начале 1818 г. на базе распущенного Союза спасения. Насчитывал около 200 человек. Цель Союза благоденствия — уничтожение самодержавия, крепостничества, введение конституционного правления. Члены общества вели активную агитацию, критиковали деспотизм, аракчеевские порядки в армии, произвол цензуры, беззакония суда. Для распространения и популяризации своих идей Союз благоденствия использовал свою дочернюю организацию — Вольное общество любителей российской словесности. В книге Корнилова этот эпизод биографии А. М. Бакунина описывается так: ‘Наиболее интересный, но, к сожалению, не вполне выясненный пункт биографии Александра Михайловича Бакунина — его участие в составлении или, по крайней мере, в обсуждении устава Союза Благоденствия. В семейных преданиях об этом сохранились лишь весьма смутные воспоминания, в семейном архиве нет никаких указаний на этой, вероятно, потому что переписка с Муравьевыми была уничтожена после событий 1825 г. Единственный документальный памятник сношений того времени с Михаилом Николаевичем Муравьевым сохранился в премухинской библиотеке — в виде книги Вейсса ‘Principes philosophiques et moraux’, принадлежавшей, как видно по надписи на корешке, Мих.[аилу] Ник.[олаевичу] Муравьеву и подаренной им Александру Михайловичу Бакунину… Книга Вейсса была у декабристов, как известно из их показаний и воспоминаний, одною из настольных книг, хотя следует иметь в виду, что по содержанию своему она отнюдь не принадлежала к разряду тех, которые могли бы особенно возбуждать революционное настроение… В биографии Муравьева, написанной г. Кропотовым, есть прямое указание относительно той влиятельной роли, которую А. М. Бакунин, по-видимому, играл в деле развития и направления внутренней борьбы между двумя крайними партиями в Союзе Спасения, основанном Александром Муравьевым, и в деле составления устава Союза Благоденствия… По рассказу С. Н. Муравьева, брат его Михайло посылал рукопись устава Союза Спасения к А. М. Бакунину, прося его дать свое мнение об этом уставе. В ответе своем Бакунин, сделав обстоятельный разбор устава, в заключение выразил взгляд свой вообще на деятельность тайных обществ и на истинное призвание русского дворянства’. Сопоставляя разрозненные факты, отрывки из писем и семейные предания, Корнилов делает вывод о ‘значительности той роли, которую А. М. Бакунину довелось сыграть в деле преобразования Союза Спасения в Союз Благоденствия’ (с. 18-26).
17 Ср. в письме Белинского В. П. Боткину от 18-20 февраля 1840 г. и 3-10 февраля 1840 г. : ‘Его Берлин мне кажется претензиею. Он стремится туда не к философии, а от самого себя. Любовь к науке, как и всякая любовь, должна осуществляться в действительности и требует отречения и жертв. А что он сделал?… Скачет туда уже лет пять по воздушной почте, ни разу не подумавши в это время о приобретении средств службою или уроками’.
18 …божественная субстанция. — Имеется в виду одно из положений учения Фихте.
19 Ср. в письмах Белинского к М. А. Бакунину от 1 ноября 1837 г.: ‘Обрати внимание на твои отношения к отцу твоему: ты объявил ему, что не хочешь служить, но посвящаешь себя знанию, и уехал в Москву. Все это было не в его правилах, но узнавши, что ты даешь уроки, он одобрил это, и ты этим выиграл в его мнении. В самом деле, Александр Михайлович человек практический, и его невозможно убедить в истине, которая не в ладу с жизнею убеждающего, но оправдай на деле твое убеждение, и он одобрит его, хотя и не примет его… Он не понимал твоей высшей жизни и не понимал, что ты передаешь ее своим братьям: он понимал только, что передаешь им свою безалаберную жизнь, и потому твое влияние на них огорчало его до глубины души… Ты от него требуешь денег, но своих не имеешь, а по его мнению (не совсем несправедливому) тратить деньги, не имея их, — нехорошо’, а также в письме от 12-24 октября 1838 г.: ‘Ты, Мишель, составил себе огромную известность попрошайки и человека, живущего на чужой счет… Ты просишь и берешь легко и легкомысленно, палец о палец не ударяя для снискания себе денег… Ты берешь деньги, как щепки’. Ср. письмо А. М. Бакунина М. А. Бакунину (февраль 1836 г.): ‘Сомневаюсь, чтобы ты уроками мог получить безбедное себе содержание, но дай Бог тебе полного в этом успеха. Ты хочешь доказать нам, что для материальной твоей жизни немного тебе надобно — ив этом желаю тебе для собственного твоего спокойствия совершенного успеха, но худо этому верю: ты не бережешь и легко занимаешь деньги, не зная, чем и когда платить будешь, а куда как тяжки проценты денежной зависимости!.. Богатые могут философствовать, а небогатые должны быть деятельными по службе людьми…’ (Цит. по книге Корнилова.— С.163).
20 Икар и его отец художник и строитель Дедал после бегства Тезея и Ариадны были заточены Миносом в лабиринте. Чтобы вырваться из плена, Дедал построил для себя и своего сына крылья из птичьих перьев и воска. Когда они взлетели, Икар поднялся слишком близко к солнцу, растопившему воск, крылья разрушились и Икар упал в море.
21 Сенсимонизм — От Сен-Симон Клод Анри де Рувруа (1760-1825), граф, французский социалист-утопист. Правила сен-симонизма…— Имеются в виду положения социологической теории Сен-Симона, выделявшего в развитии общества три формации: 1) теологическую, 2) метафизическую, 3) позитивную.
22 Ср. письмо М. А. Бакунина к В. А. Дьяковой от 23 января 1837 г.: ‘Варинька, человек живет только для любви и любовью. Вне ее нет жизни и человеческого достоинства, нет более Бога, нет добродетели… Живя с ним, ты не будешь жить в Любви. Варинька, отречься от Любви — преступление’ (Цит. по книге Корнилова.— С. 336-337).
23 Весь жар горячки в одной голове, а сердце, как лед…— Ср. в письме Белинского Боткину от 30 декабря 1840 — 22 января 1841 г.: ‘Черствая и холодная его натура чужда страсти и полна ума — вот этот-то ум и принял он за духовность и исказил прекрасное женственное существо, возбудив в нем отвращение, как к грубой животной чувственности, так и ко всему живому, трепетному, страстному, без него женщина есть совершенный призрак, а не живое существо’. Разделение ума и сердца русского интеллигента — одно из основных положений статьи Мережковского ‘Грядущий Хам’ (1906).
24 Чти отца своего…— Евангелие от Матфея (XV, 4). Ср. в письмах А. М. Бакунина М. А. Бакунину: ‘Совесть твоя со временем все тебе доскажет… Чти отца своего и матерь свою да благо ти будет [курсив автора]. Но ты этому худо веришь, и я не стану тратить слов понапрасну… Никто и никогда твоим духовным занятиям не препятствовал, напротив, я часто советовал тебе учиться, для приобретения недостающих тебе положительных знаний. Ты во все продолжение твоего у нас пребывания… многие часы проводишь с трубкою в философических — по мнению вашему, — а в сущности пустых беседах’ (Цит. по книге Корнилова.— С. 161-162).
25 …кто не покинет отца своего… — Евангелие от Матфея (XIX, 5).
26 Ср. в письме М. А. Бакунина В. А. Дьяковой (вторая половина февраля 183 6г.): ‘…Я отнюдь не нахожу себя обязанным валяться у них в ногах, чтобы выпросить у них позволение быть человеком, я уже человек, потому что хочу им быть, потому что я призван им быть. У меня нет другой цели, как быть человеком, и я разбиваю все, что мешает мне идти к ней. Да будут прокляты все эти условия, выкованные унижением человека… Нужно разбивать все фальшивое без жалости и без исключения, чтобы истина торжествовала, и она восторжествует’ (Цит. по книге Корнилова.— С.181-182).
27 Враги человеку домашние его…— Евангелие от Матфея (Х, 36).
28 …свести этот рай, это небо, на землю, поднять землю до неба — вот наша цель и цель всего человечества! — Одна из сокровенных идей Мережковского. У М. А. Бакунина эта идея звучит так: ‘Друзья мои, земля уже не есть наше отечество, — счастье наше — небесное, жизнь наша небесная, движения душ наших не ищут земли, не ищут ее наслаждений. Нет! Они уже сдружились с истинными наслаждениями и потому равнодушны ко всему земному’ (Письмо М. А. Бакунина сестрам от 10 августа 1836 г. // Цит. по книге Корнилова.— С. 226).
29 В письме к Т. А. Бакуниной в декабре 1835 г. М. А. Бакунин сообщает о своем желании ‘создать замкнутый братский кружок и загородить его даже от взгляда всякого постороннего человека’ (Цит. по книге Корнилова.— С. 232-232).
30 …Абсолютное тождество Субъекта и Объекта, абсолютное единство Бытия и Знания — Божественная субстанция…— Положения учения Гегеля.
31 …на том берегу церковь. — Инициатива строительства церкви после смерти мужа, М. В. Бакунина принадлежала Любови Петровне (урожд. кн. Мышецкой) Бакуниной, матери А. М. Бакунина. Церковь построена из белого камня.
32 Новалис (наст. имя Харденберг Фридрих, фон) (1772-1801), немецкий поэт и философ. ‘Сестры Мишеля находились в это время всецело под обаянием старой немецкой романтической литературы. Чтение романов Новалиса и в особенности Жан-Поля Рихтера, а потом Беттины, можно сказать, совершенно вскружило им головы на некоторое время’ (Корнилов.— С.347).
33 Жан-Поль (наст. имя Иоганн Пауль Фридрих) Рихтер (1763-1825), немецкий писатель.
34 Имеется в виду Варвара Михайловна Бакунина (ум. в 1834 г.), сестра А. М. Бакунина. Двоюродная сестра второй жены Г. Р. Державина. Державин посвятил ей два стихотворения — ‘Портрет Варюши’ (1798) и ‘Варюша’ (1799). Вместе с сестрой, Пелагеей Михайловной, вела, по свидетельству Корнилова, ‘затворническую жизнь в постах и молитвах, проникнутую янсенистскими, мистическими верованиями’ в селе Козицыне Новоторжеского уезда (с. 65).
35 Жорж-Занд (Санд) (наст. имя Аврора Дюпен) (1804-1876), французская писательница.
36 …царица Семирамида… — Легендарная царица Вавилона. По преданию, она разрешила кровосмесительные браки и сама вышла замуж за своего сына, которого впоследствии убила.
37 …амазонки — В греческой мифологии племя женщин-воительниц, вступавших в браки с чужеземцами только для продолжения рода. Родившихся от брака мальчиков убивали или отдавали на воспитание, а девочек оставляли в племени. No 35-37 — Здесь как примеры женской эмансипации.
38 …братец Иленька — Илья Александрович Бакунин (1819-1901), 7-й из 11 детей Бакуниных.
39 Валентин — собирательный образ. Известно, что М. А. Бакунин ревновал своих сестер Т. А. Бакунину — к Белинскому и Боткину, А. А. Бакунину — к Белинскому.
40 …Мишки боюсь… точно ревнует меня. — Ревность Бакунина едва не привела к его разрыву с Белинским.
41 ‘Если б ты не была мне сестрою...’ — Имеется в виду ‘особенно ревнивое отношение к судьбе сестры своей Татьяны, к которой он питал такое нежное чувство, что ему самому иногда казалось, что он любит ее не братскою только любовью’ (Корнилов.— С. 160).
42 Натали — Наталья Андреевна Беер. Бееры — соседи Бакуниных по Тверской губернии. Старший сын, Алексей, — товарищ Н. Станкевича по университету, Наталья Андреевна и Александрина Андреевна — подруги В. А. и Т. А. Бакуниных.
43 Ср.: ‘Михаил Бакунин в это время [1836 г. — Сост.] переживал тяжелые дни в Москве, где Наталья Андреевна, оставшись без сестры, определенно дала ему почувствовать, что она не может удовлетвориться теми братскими отношениями чистой платонической дружбы, которые он ей давал, и что жизнь ее будет окончательно разбита, если она не найдет в нем взаимности своей пылкой и страстной любви к нему’ (Корнилов.— С. 201).
44 Осуга — река, впадающая в Тверцу, приток Волги. Цитируется поэма А. М. Бакунина ‘Осуга’, написанная в конце двадцатых — начале тридцатых годов. Корнилов сообщает, что в ней ‘содержится много ценного автобиографического материала’.
45 Ср. в письме В. А. Бакуниной к А. А. Беер: ‘Да, я его люблю, я люблю его несомненно и всегда буду любить за то, что буду в состоянии для него сделать: чем более он возвысится, тем более я его буду любить, и эта любовь тоже очень горяча. Но будем ли мы когда-либо в состоянии идти с ним в ногу, будет ли он в состоянии понимать меня, как я его понимаю?.. Я его люблю, как любят существо, которому делают добро, люблю очень горячо, очень искренно, и если мне мое предприятие удастся, эта связь будет вечной, как та истина, которую я стараюсь заставить его познать, но никогда она не будет совершенной, никогда не будет интимной. Он желает существа, с которым он мог бы отождествиться, с которым он мог бы слиться, которое составило бы с ним одно целое. И он его найдет, я сделаю это с такой нежностью, с такой кротостью, с таким терпением, что он не будет замечать расстояния, которое нас разделяет, до той минуты, когда он найдет, наконец, это свое другое ‘я’ и сольется с ним. Тогда моя миссия при нем кончится…’ (Цит. по книге Корнилова.— С. 340).
46 Смысл диалога становится понятен при сопоставлении его с письмами М. А. Бакунина к В. А. Дьяковой. В одном из них М. А. Бакунин пишет: ‘Варинька, Варинька, ты себя губишь… Скажи же мне, ты нашла, что муж твой живет в Абсолютном? Чем же он держится в нем? Не картошками ли, не глупостями ли, которые он выкидывает? Нет, Варинька, он вне Абсолютного, он и Абсолютное — две крайности, которые никогда не соприкоснутся… Но может быть вы соединитесь в любви к сыну? Ну, проанализируем и эту идею. Посмотрим, есть ли что-нибудь общее в вашей любви к сыну. Ты любишь его как человека, как служителя Бога и человечества. Он любит его как своего сына, как существо, которое он считает подчиненным ему душой и телом по воле деспотического Бога. Ты будешь воспитывать в нем человека, существо предназначенное понимать Бога, принять в свою душу его творение, весь рай, предназначенное воспроизвести все это во внешнем мире. А твой муж будет стараться внушить ему свои собственные взгляды, взгляды животные, недостойные принадлежать человеку, он будет считать дозволенными все средства, чтобы достигнуть своей цели. Цель твоего воспитания — сделать из него человека, а цель твоего мужа — сделать из него животное’ (Цит. по книге Корнилова.— С. 336-337).
47 ‘Целый ряд лет мучительных сомнений и пережитых на почве этих сомнений столкновений с родителями, завершившихся последним годом борьбы с ними из-за Любаши, настолько разрушили в глазах Варвары Александровны связь с ее родителями и вместе с тем создали в ней такое настроение безнадежности, что она сама решила воспользоваться первым благоприятным случаем, чтобы уйти из родительского дома. По тому времени самым удобным и нормальным способом освобождения из-под родительской власти был именно выход замуж. Вот почему и в глазах Варвары способ этот мог представляться наиболее удобным. Дьякова она не любила, но, несомненно, относилась к нему хорошо, он пользовался симпатией и уважением окружающих и, можно думать, обещал своей будущей жене не стеснять ее в ее душевных стремлениях и верованиях’ (Корнилов.— С. 80-81).
48 …всякий возложивший руку свою на плуг……для царствия Божьего — Евангелие от Луки (IX, 62).
49 Ср.: ‘Муж ее был человек честный в общепринятом смысле этого слова, но слабый и вовсе не религиозный. Увидев однако из постоянных разговоров и писем жены, что религиозный вопрос для нее действительно является вопросом жизни и смерти, он стал видимо уступать ее влиянию, стараясь внешним образом вести себя так, чтобы не противиться ее взглядам. Он подчинился, по крайней мере, наружно, ее решению жить с ней, как брат с сестрой, питая в то же время надежду, что это мучительное для него настроение жены кончится, наконец, и что они вновь сойдутся, как муж с женой. При этом он трогательно и наивно ухаживал за ней, стараясь доставить ей всякие материальные удобства и удовольствия, от которых она большею частию отказывалась. Однако, наивно и откровенно признавая ее превосходство в духовной и умственной сфере, он не терял, очевидно, надежды привлечь и вернуть ее к себе кротостью и добротою своего обращения с ней… Варвару Александровну такое его поведение и трогало и обескураживало в одно и то же время. Она не раз выражает в своих письмах к Мишелю умиление, что она не может сделать из него второго сына, который согласился бы навсегда остаться в этом положении взрослого ребенка. Однако с течением времени муж ее, наоборот, становился все нетерпеливее, ему начинало казаться, что он достаточно уже заслужил ее расположение своим подчинением всем ее желаниям, и он начинал настойчиво выражать свое затаенное стремление к восстановлению нормальных супружеских отношений с женой. Положение Вариньки становилось все затруднительнее и ей делалось все труднее сохранять свои добрые с ним отношения и выносить постоянное его присутствие, его ласки и наивное и кроткое, но постоянное проявление с его стороны надежды, что настанет же, наконец, на его улице праздник, и что тяжелый испытательный период, который он, не скрывая этого, считал переходным, кончится, и у него восстановятся нормальные супружеские отношения с женой. Изнеможение и тревога, которые овладели Варварой Александровной после нескольких недель упорных и вначале как будто успешных попыток обращения мужа, зависели не только от того, что Н. Н. Дьяков стал все настойчивее проявлять свое нетерпение и желание получить, наконец, искомую и желанную награду за свою покорность и кротость, но и от того в особенности, что родители Варвары Александровны, узнав, может быть, от самого же Дьякова об обороте, который приняла семейная жизнь Дьяковых, признали с своей стороны такое положение совершенно ненормальным и опасным для будущего спокойствия и счастья своей дочери и стали в свою очередь всячески поддерживать Дьякова в его притязаниях, которые им казались, конечно, совершенно законными и нормальными (Корнилов.— С. 338-339, 343).
50 …у нас религии разные…— Одно из наиболее существенных для понимания замысла Мережковского высказывание. Его смысл понятен только при привлечении письма В. А. Дьяковой к мужу от 18 января 1837 г.: ‘Дорогой Николай, я могу всем для тебя пожертвовать, всем кроме религии, время и мои действия тебе доказывают, что это не экзальтация. О, уверяю тебя, Николай, что это не экзальтация, эта религия, которую ты считаешь ложной, мне так необходима, она так крепка, так истинна, что я умерла бы за нее… Я бы не могла жить без этой религии, потому что она составляет мою жизнь, она дает определенное выражение моим радостям, она смягчает мои горести, она делает меня и более кроткой, и более сильной, и более любящей, потому что Бог, которому я поклоняюсь, есть Бог любви и милосердия. Я обращаюсь к Нему, как к отцу, как к другу, и хотя я и очень еще слаба, и очень недостойна Его милостей, я так надеюсь на Его божественную помощь. С Ним я буду становиться все более и более сильной, с Ним я сброшу с себя иго этих дурных страстей, которые держат меня привязанной к земле, и я возвышусь и соединюсь с ним. Я знаю, что ты мне скажешь тотчас, что женщина, так говорящая, не может любить мужа, что это в ней говорит гордость, предвзятость. Нет, дорогой друг, это не гордость, это не недостаток любви: думая так, я еще больше люблю… Неужели ты хотел бы видеть меня снова простертою, холодною и дрожащею от ужаса в ногах этого католического Бога, этого ревнивого тирана, который нам ставит в грех наши чувства, самые законные, который хочет, чтобы ему холодно жертвовали отцы, матери, мужья, жены, дети своими самыми дорогими, самыми святыми чувствами… Что же касается нашей обычной религии, которая так легко приспособляется к обстоятельствам, к страстям, к желанию каждого, этой религии, которая есть лишь средство, способ, удобство жизни, а не цель всего существования, которую можно переворачивать так и сяк, на все лады, по воле каждого и которая в конце-концов удобна (как говорят) лишь для стариков, когда они уже вполне готовы сойти в могилу, то ведь эта религия или вернее этот призрак, этот фантом религии не что иное, как атеизм… Я же готова скорее видеть величие в человеке, который уже прямо сомневается во всем и который один среди стольких живых существ, спокойно созерцая развалины, оставшиеся ему от отрицания всего сущего, без надежды, без желаний, не имеет другой опоры, кроме своей собственной силы… В нем, Николай, я нахожу величие, ибо он добросовестен и его несчастие внушает мне к нему уважение. Но сделать себе игрушку из всего, что есть самого святого в человечестве, пользоваться религией как средством для достижения благ земных, сгибая ее, сообразно обстоятельствам, тогда как все должно было бы наоборот перед ней склоняться, — вот чего я никогда не могу понять! Религия составляет мою жизнь, она никогда не переставала быть для меня всем, с тем лишь различием, что та, которая теперь наполняет мое сердце, — дает мне блаженство, спокойствие, позволяет мне представлять даже смерть, как сладкий переход из несовершенного мира в мир более прекрасный, более чистый, более святой, она превращает в блага даже самые жертвы, которых от меня требует, она дает мне блаженство, независимое от всех внешних обстоятельств этой жизни… папенька говорил мне несколько раз, что моя прежняя религия была гораздо более чиста, долее действительна, нежели та, которая у меня теперь. Я знаю, что ты того же мнения, — и ты, и папенька, вы думаете так, потому что вы не знаете, что я испытывала тогда!.. Если ты меня любишь, то должен за меня страшиться, чтобы я не возвратилась к своим прежним взглядам, — в твоих собственных интересах, как и в моих — потому что вместо любящей жены у тебя был бы лишь призрак, мученица, которая считала бы грехом каждую свою радость, которая дрожала бы ежеминутно от страха изменить этому ужасному Богу, который создал ее лишь для мучений…Религия никогда не может быть для меня делом безразличным… Я всегда чувствовала потребность предаться ей всецело и без остатка. Я поглотила когда-то с тем пылом, который мне свойственен, несколько благочестивых сочинений, они взвинтили мое воображение, и я считала себя призванной стать невестой Христовой. Ребенком я тоже думала только о Боге, но в то время моя вера была проста, чиста, какой она и должна быть у ребенка, я перечитывала беспрестанно жизнь и страдания Иисуса Христа и всегда с горькими слезами. Даже во время игр мысль эта не оставляла меня, я представляла себе, что Он подле меня и на меня смотрит. С летами это настроение во мне крепло. Священник, которому родители имели неблагоразумие нас вверить, и особенно благочестивые сочинения, которые я поглощала, извратили эту простую веру, которая, при некоторых предосторожностях, могла бы остаться у меня на всю жизнь. Я вообразила в себе призвание сделаться мученицей, невестой Христовой, я бредила Иерусалимом, мученичеством, монастырем, я оставила мои детские игры, мое учение, хотела бежать, любовь к родителям, братьям и сестрам меня удерживала — и я стала считать ее преступной. Моя пылкая натура, которая толкала меня ко всем святым наслаждениям любви и счастья, а отчасти (надо в этом признаться), и к земным, — часто брала верх над моими религиозными идеями, я от этого впадала в полное отчаяние, я дрожала от страха и ужаса после всякого более свободного движения моего сердца, я считала себя погибшей для жизни вечной, холодный пот покрывал мой лоб, я не знала уже, что делать, потому что я не могла подавить этих взрывов любви, этих стремлений, которые тревожили мою душу и которые слишком громко говорили мне о счастье, а оно было преступным в моих глазах, так как я думала, что Бог хотел, чтобы я пожертвовала ему всеми своими чувствами, всеми своими надеждами, всеми своими вкусами, всеми своими наклонностями, все, что я любила наконец, — чтобы господствовать нераздельно в моем сердце. Я не знала, что, подавляя все это, я подавляла в то же время и ту любовь, которую я питала к Нему, и что во мне оставался один страх, что вместо отца, вместо друга, я начинала видеть в нем лишь деспота, лишь тирана, жестокого и ревнивого. Эта непрестанная борьба, далеко не давая мне спокойствия, служила только к тому, чтобы придать еще более страстности моему характеру. Это бездействие при постоянном возбуждении, это полное одиночество, к которому я себя принуждала, повели лишь к раздражению, к обострению моих страстей, и я чувствовала, что мои силы меня оставляют. Тщетно бросалась я на колени перед распятием, тщетно я прижимала его к губам, к сердцу, — сердце мое не хотело молчать и билось лишь с большею силою. Я прибегала тогда к другим средствам: лишала себя пищи по примеру св. Франциска Сельского и других святых, которых жития я читала. Я валялась на полу по целым дням и принимала лишь несколько капель воды, — и все это для того, чтобы подавить чувства, самые благородные, самые святые, самые сладкие движения моего сердца, эти желания, эти неопределенные стремления к счастью, которое я лишь предчувствовала, к этой любви, которая соединяет два существа, созданные друг для друга. Сколько горьких слез, сколько жгучих слез я пролила у ног этого маленького распятия, которое ты знаешь, и в часовне, где покоится моя бабушка… Я надеялась, что мрамор может охладить жгучий и почти лихорадочный жар моей головы и моего сердца. Но все мои мольбы, все мои усилия не могли затушить это пламя, которое сам Бог зажег в моей душе…’ (Цит. по книге Корнилова.— С. 331-335).
51 …вы не Лир, а я не Корделия…— Герои трагедии В. Шекспира ‘Король Лир’.
52 …угодник Задонский — Имеется в виду Тихоновский монастырь близ г. Задонска Воронежской губернии.
53 …раз Мишка сказал, что Душенька — ясное утро, а Ксандра — звездная ночь. — Заимствовано из образной системы Белинского, писавшего, например: ‘Я удивляюсь ему, но не как солнцу, все оживляющему, согревающему, а как великолепному северному сиянию’ (Боткину, 24 февраля — 1 марта 1840 г.), а также близко самому Мережковскому, использовавшему сравнение солнца со злом, смертью, ‘рдением жизни’, а луны с милосердием и исцелением в статье ‘Тайна Тютчева’ и драме ‘Будет радость’.
54 ‘Эолова арфа> — баллада В. А. Жуковского (1814).
55 Краевский Андрей Александрович (1810-1889), журналист.
56 Прометей — В греческой мифологии титан, прикованный Зевсом к скале за то, что подарил людям огонь с неба и знание.
57 Ср. в письме Белинского М. А. Бакунину от 28 июня 1837 г.: ‘…если бы собрать со всего света Хлестаковых, они были бы перед тобою только Ванечки и Ванюши Хлестаковы, а ты один бы остался между ними Ив. Ал-ровичем Хлестаковым’.
58 Порой ‘младенчества’ русской общественности Мережковский считал декабристское движение, которому был посвящен один из его последних романов ’14 декабря 1825 года (Декабристы)’, писавшийся параллельно с ‘Романтиками’. Здесь реализовалось убеждение писателя, что наши ‘почвенники’, самобытники, националисты гораздо менее русские люди, чем наши нигилисты, отрицатели, наши интеллигентные ‘бегуны’ и ‘нетовцы’: ‘Да, в России — нерусские, совсем чужие, — писал он в романе, — безродные, бездомные, пришельцы,, скитальцы, изгнанники вечные’.
59 …Жена, облеченная в Солнце — Откровение Иоанна Богослова (XII, 1).
60 Ср. в романе ’14 декабря 1825 года (Декабристы)’: Рылеев: ‘С Богом рабство’, Голицын: ‘Было рабство, а будет свобода’, — а спасение России — ‘во Христе и еще Ком-то… Россию спасет Мать’.
61 Антонов огонь — гангрена.
62 Боткин Василий Петрович (1811/1812), писатель, художественный критик.
63 У папеньки, в лавке чаем торгует…— Боткин был ‘старшим сыном известного московского чаеторговца, богатого купца, фирма которого существует и теперь… По окончании курса в пансионе Кряжева, едва ли стоявшего на уровне даже гимназии, отец посадил молодого человека прямо в чайный амбар, где он и должен был проводить целые дни, пользуясь лишь вечерами да свободными промежутками от торговых дел в амбаре, чтобы чтением разнообразных книг, на русском, немецком и французском языках, пополнить свое недостаточное образование. Настойчивость и большие способности помогли ему, несмотря на неблагоприятные условия, серьезно восполнить этот пробел, а затем ему удалось, в возрасте 25 лет, уговорить отца отпустить его за границу,., где, между прочим, посетил, в качестве поклонника, Виктора Гюго…’ (Корнилов.— С. 511-512).
64 Соединение неточных цитат из писем Белинского Боткину от 16-21 апреля и 16 мая 1840 г.: ‘Абстрактный герой, рожденный на свою и чужую погибель, человек с чудесной головой, но без сердца и притом с кровью протухшей соленой трески… В эту минуту мне кажется, что я, только бы увидел его, как попросил бы его или убить меня, или позволить мне убить его’.
65 Знаешь притчу……из крепкого вышло сладкое — Об этой притче Мережковский упоминает в письме цензору барону Н. В. Дризену от 28 июля 1916 г. (см. полный текст в разделе ‘Дополнения’ настоящего издания).
Сравнение со львом заимствовано из писем Белинского: ‘Признаю я в тебе благородную львиную природу, дух могучий и глубокий…’, ‘… никогда я не видал… в твоей душе такой львообразности’ (М. А. Бакунину от 12-24 октября 1838 г.), ‘Чудесный человек, глубокая, самобытная, львиная природа’ (Н. В. Станкевичу от 8 ноября 1838 г.). Восходит к библейскому источнику. Богатырь Самсон однажды голыми руками растерзал льва и, когда через несколько дней пришел посмотреть на него, то увидел в его рту рой пчел и мед (Суд., XIV, 6-9).
66 Амалат-бек — герой одноименной повести А. А. Бестужева-Марлинского (1832).
Мережковский Дмитрий Сергеевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Маков цвет, Мережковский Дмитрий Сергеевич, Год: 1907
  2. Борис Годунов, Мережковский Дмитрий Сергеевич, Год: 1930
  3. Гроза прошла, Мережковский Дмитрий Сергеевич, Год: 1892
  4. Митридан и Натан, Мережковский Дмитрий Сергеевич, Год: 1887
  5. Осень, Мережковский Дмитрий Сергеевич, Год: 1886
  6. Мессалина, Мережковский Дмитрий Сергеевич, Год: 1881
  7. Драма без названия, Мережковский Дмитрий Сергеевич, Год: 1910
  8. Царевич Алексей, Мережковский Дмитрий Сергеевич, Год: 1920
Электронная библиотека