А. В. Амфитеатров
А. В. Амфитеатров
Роман одной идеалистки
(Памяти моей сестры Л. В. Викторовой)
Роман одной идеалистки
(Памяти моей сестры Л. В. Викторовой)
————————————
Роман одной идеалистки, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1933
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Накануне Рождества получил я из Москвы печальное известие: умерла одна из моих сестер, Любовь Валентиновна, в замужестве Викторова. Она была моложе меня на девять лет — значит, ушла на тот свет в возрасте 61 года.
Жила в доле более чем скромной. Не была ни общественной деятельницей, ни писательницей, ни актрисой, ни революционеркой или контрреволюционеркой, ни героиней громкого подвига или сенсационного уголовного процесса. Просто и только — ‘верная супруга и добродетельная мать’. Существо тихое, смиренное, застенчивое, огромно богатое внутреннею духовною жизнью, робкое и скупое на ее внешние выявления. Однако, собираясь рассказать кое-что о ней, я смею обещать друзьям-читателям интересное знакомство с типом, уже редким в нынешнем мире, а пожалуй, и вовсе в нем вымирающим.
В своей литературной деятельности я не раз встречался с критическим недоумением: почему в моих романах, повестях и рассказах уделяется много внимания мотиву ‘междусословных пар’? То есть: бракам и любовным союзам, в которых девушки культурного общества связывают свою женскую долю с мужчинами, стоящими гораздо ниже их по общественному положению, образованию, воспитанию, интеллекту. Теперь, в пореволюционной мешанине классов, такие союзы, вольные и невольные, участились и утратили былую оригинальность. Но до революции они были если и не так уж редкими, однако все-таки странными ‘исключениями из общего правила’.
Краткий ответ дан был мною в предисловии ко второму изданию ‘Баб и дам’ и позже к ‘Зачарованной степи’ (1923). Скажу полнее. В начале 90-х годов мне как-то совсем невзначай случилось узнать одно за другим три действительные приключения сказанного порядка. Одно из них, драматическая история Зои Ге и рабочего Бочина, сообщенная мне известным народовольцем Гавриилом Беламезовым, послужила сюжетом для моего довольно известного рассказа ‘Мечта’, впоследствии обработанного в театральную пьесу, поставленную два года тому назад на сцене в Париже под титулом ‘Чудо св. Юлиана’.
После ‘Мечты’ я начал охотиться за однородными ‘человеческими документами’ и в течение двух лет собрал их почтенное количество — 48! А в том числе один из наиболее замечательных подарила мне неожиданно наша собственная сестра: сестра Люба вышла замуж за крестьянина Василия Петровича Викторова, молодого человека, правда, довольно симпатичного, но служившего при доме, где квартировал мой отец, на слишком уж невысоком ‘посту’: младшим дворником.
Паренек был неглупый, трезвый, хорошего поведения, кроткого нрава, религиозный (на том и сошлись), но по культуре даже не ‘полуинтеллигент’, а прямо-таки сырой дичок от земли и сохи, настоящая ‘тульская деревня’. Туда, в тульскую деревню, и уехали сперва молодые после своей трудной, с драматическими препятствиями, свадьбы. А потом, возвратясь в Москву, долго бились в бедной, неподдельно пролетарской жизни, хотя пролетариями себя отнюдь не считали и не называли. Несли подъятый на себя крест, не нуждаясь в похвальбе им.
Чтобы оценить всю необычность этого брака, надо знать, что представляла собою в то время сестра Люба. У Островского в ‘Талантах и поклонниках’ есть определение: ‘душа, из тонких парфюмов сотканная’. Ну, так вот это она. В жизнь свою не напечатавшая, а может быть, и не написавшая ни одного стихотворения, она была поэтессою больше многих присяжных и патентованных производительниц стихотворства целыми томами: поэтессою мысли, мечты, единства жизни с чувством. Ей, мечтательной идеалистке, следовало бы родиться на свет не в конце XIX века, а в начале его, когда в подлунном мире еще водились Светланы и Миньоны Жуковского.
Она и наружностью-то походила на героиню шотландской или германской баллады. Впоследствии, замужем, в трудной жизни и от родов, Люба очень подурнела: огрубела лицом, отяжелела фигурою, сменила интересную девичью бледность на нездоровую желтизну и серость, — но девочкою, подростком, первоюною барышнею она была прелестна. Высокая, тонкая станом, бледнолицая, пепельноволосая блондинка, с огромными серо-голубыми глазами, всегда устремленными задумчивым взором внутрь себя, словно созерцание своей души открывало им некие прекрасные тайные глубины и дали. Явление воздушное, экстатическое, — сказать языком Бальмонта, фейное, а пожалуй, даже и эльфическое.
Вот и не угодно ли вам вообразить себе этакую эльфу бабою-молодухою в мужицкой избе у лохани за стиркою или в коровнике, выгребающею навоз лопатою.
Характер в мать, Елизавету Ивановну Чупрову, кротчайшую и мягчайшую из всех кротких и мягких Чупровых: натура любвеобильная, без капли эгоизма, даже слишком уступчивая, служебная, жертвенная себе в обиду. Ум чуткий, пытливый. Из-за болезней в детстве и подростком Люба получила только домашнее образование, но иного ей, выросшей под высококультурным влиянием и руководством отца, протоиерея Валентина Николаевича Амфитеатрова, поистине сверхинтеллигента и эрудита в рясе, не было и нужно. Начитанности Люба была огромной и разносторонней, на трех языках. Русских литературных классиков знала наизусть. Располагая богатейшею библиотекою о. Валентина, впоследствии, по его завещанию, вошедшею в состав библиотеки университета Шанявского, чего только не впитала она в свою цепкую память! Любила книги исторические, философские, религиозные (набожности была чрезвычайной!) и делала из них длинные выписки излюбленных мест.
Значит, ‘синий чулок’? ‘Семинарист в желтой шали иль академик в чепце’? И то нет. Ни тени педантизма, живое, горячее сердце, эстетическое в лучшем смысле слова. Люба, можно сказать, горела навстречу всякому изящному явлению в жизни и искусстве. Не только восторженно — богомольно принимала каждый героический подвиг и не только негодованием пылала, но душою и телом заболевала, быв очевидицей чьей-либо подлости, слыша дрянную ложь, безнравственную речь, кощунственную остроту. Словом, когда я писал в ‘Мечте’ идеальную человеколюбицу Соню, думая о Зое Ге и нисколько не думая о сестре Любе, чудом подсознательной работы вышло так, что на Зою-то Соня не похожа (приговор Толстого), на Любу же — черта в черту.
О женской жизни этой девушки скажу пушкинским двустишием:
Она влюблялася в обманы
И Ричардсона, и Руссо.
Первого, применительно к эпохе, должно заменить Тургеневым и Надсоном, а второго, пожалуй, можно даже оставить на месте. Поразительна была способность Любы влюбляться — да как! до страсти, до страдания! — в книжных и театральных героев. Недавно я нашел Любу у Тэффи. В чудном автобиографическом наброске высокоталантливая юмористка рассказывает, как она девочкою-гимназисткою была влюблена в князя Андрея Болконского из ‘Войны и мира’ и мучилась ревностью к другой девочке, которую класс почему-то считал более достойною любви князя Андрея, чем ее, бедную. Это совсем Любин роман с маркизом Позою из ‘Дон Карлоса’!
В романе Лескова ‘На ножах’ одна молоденькая попадья три года ‘не любила’ своего превосходного мужа: измучила и его и себя, потому что все эти три года была влюблена в гусара, с которым она даже не была знакома, а лишь видела его где-то однажды, мельком. Нечто вроде такой трагикомедии пережила в своем девичестве Люба Амфитеатрова — и очень серьезно и болезненно.
Влюбилась она в модного тогда артиста мамонтовской итальянской оперы, португальца Франческо Д’Андраде, певца средних качеств, но эффектного актера с барственными манерами, настоящего ‘героя плаща и шпаги’. Он очень нравился в Москве, особенно Тореадором из ‘Кармен’. Пожирал сердца дам и дев дюжинами, укусил и сердце нашей Любы.
— Что же тут необыкновенного? — скажет читатель. — Заурядная театральная психопатия! Мало ли шалых девчонок вертится, безумствуя, вокруг каждого имеющего некоторый успех артиста, не говоря уже о светилах!
Но в том-то и дело, что Люба никогда не была театральною психопаткою и не сделалась ею, влюбясь. Она не искала знакомства со своим кумиром, не гонялась за ним повсюду, где только была надежда его встретить, не приобретала множества его фотографий и не преследовала его просьбами об автографе, не писала ему писем ни за своей подписью, ни анонимных и псевдонимных, не участвовала в бенефисных подношениях и чествованиях, не бесновалась в бурных овациях, которые визгливою энергией женского энтузиазма часто уподобляют триумфы любимых актеров шабашам на Лысой Горе. Она даже не всегда посещала спектакли Франческо Д’Андраде, зная, что частое хождение дочерей в театр не нравится нашему отцу, а его она обожала и чтила с безусловным повиновением.
Итак, никаких внешних признаков обычной театральной психопатии. Но сердцем ее овладела и тихо укоренилась в нем иная психопатия — любовная. Та, что у наших предков слыла ‘сумасшествием от любви’ и что, по-моему, есть видоизменение религиозной экзальтации.
В состоянии такой любви к призраку Люба прожила несколько лет. Прекрасный португалец, конечно, и не подозревал, благополучествуя в своей Коимбре, что где-то на дальнем севере, в России, он оставил этакий неугасимый пожар, зажженный им, без своего желания и ведома, в сердце какой-то незнакомой, никогда им не виданной московской девицы. Но если Люба не вышла замуж в своей среде, отвергнув нескольких женихов из профессорского круга, адвокатуры, коммерческой интеллигенции, в этом виноват главным образом ‘призрак’: все он, ‘голубой принц Венделин’, ‘герой плаща и шпаги’ Франческо Д’Андраде. Борьба близких с этой манией Любы — споры, доказательные уговоры, взывания к здравому смыслу, стыжение, насмешки, окрики, угрозы одинаково разбивались об ее кроткое упрямство:
— Все, что вы говорите, может быть, правда, но виновата ли я, что его люблю? Оставьте же меня любить. Ведь я никому этим зла не делаю.
Когда и как кончилось Любино ‘сумасшествие от любви’, я не знаю. С переселением в Петербург я отошел от быта и интересов отцова дома в Москве. А может быть, оно и никогда не кончилось. Сужу по одному вот какому разговору.
Сестры Любы я не видал несколько лет. Затеяв выйти замуж за В.И. Викторова, она приехала ко мне в Петербург с просьбою повлиять на отца, чтобы он дал разрешение на брак. Очень озадаченный странным скачком ее сердечного влечения на дистанцию столь огромного размера — от рыцаря из Коимбры к тульскому полуграмотному мужику, я, однако, разобрал, что на этот раз девушкою владеет уже не призрачная, но настоящая любовь: глубокая, целомудренная, красивая — достойно чающая религиозного признания и освящения, истинно супружеская любовь. Бороться против такой любви не следует: и несправедливо, и бесполезно, — она свое возьмет. Прав Вольтер: ‘Если девушек не выдают замуж, они выходят сами’. Отцу я написал большое письмо с заступничеством за любящую пару. А отпуская Любу обратно в Москву, пошутил на прощанье:
— Итак, Франческо Д’Андраде наконец, слава Богу, ликвидирован? Поздравляю!
Но с изумлением увидел, что она бледнеет, услышал глухой ответ:
— Это совсем особое дело.
Мое вмешательство не произвело жданного эффекта. Отец любил Любу более всех других детей, гордился ею как образцовым плодом своего религиозного морального воспитания, видел в ней свою верную спутницу и сотрудницу, помощницу и в книжных работах, и в сношениях с богомольными людьми, вечно толпившимися у его порога, неся к нему все свои житейские горести, радости и нужды на духовный совет и суд. Ультрадемократический брак Любы поразил его тяжким ударом. Гордый своим первым зятем, мужем сестры Александры Валентиновны, ректором Юрьевского университета, Евгением Вячеславовичем Пассеком, он не хотел и слышать о втором зяте-‘мужике’. Контраст-то был действительно курьезный!
Признаюсь, я не ожидал, чтобы кроткая, робкая, нерешительная Люба возвысила энергию своей любви даже до готовности порвать с отцом. Однако драматический разрыв совершился — и надолго. Впоследствии отец простил непослушную и опять приблизил ее к себе. Он даже скончался на ее руках, с последним, именно к ней обращенным словом:
— Любочка, я умираю…
Но зятя-‘мужика’ он допустил пред свои очи (уже слепые!) лишь незадолго до кончины, когда, в предчувствии близкого смертного часа, любвеобильная душа его озарилась потребностью всем простить и от всех быть прощенною.
Любиной драме больше тридцати лет, я прожил их вдали от кровной родни, врозь с нею. Без ссор и несогласий, так — просто жизнь разбросала на разные житейские пути и к разным общественным интересам, и в суматохе их вымерли и заглохли отношения. О Викторовых я имел известия редкие и малые, но всегда хорошие. Из Любы, девы-эльфа, выработалась в браке с хорошим простым человеком превосходная прекрасная женщина, сумевшая выиграть битву жизни. В любви и дружбе с мужем одолела она и первоначальный гнет деревенщины, и нужду городского пролетарства. Выбилась до возможности сесть на землю своим хозяйством на небольшом подмосковном участке, от которого и кормились и преуспевали, пока благие законы пролетарского рая этого участка у них не отняли, чтобы обратить его в ‘колхоз’.
Так-то трудовая жизнь стариков Викторовых приблизилась к изжитию, — вот Любовь Валентиновна уже ушла из нее, — а очередь деятельно жить теперь за ее тремя взрослыми сыновьями. Что это за люди и чего от них можно ждать — неизвестно. Но знаю, что мать вырастила своих ‘мужицких сыновей’ людьми образованными, и старший из них, Дмитрий, химик, уже приват-доцент Московского университета.
Опубликовано: Сегодня. 1933. No 15. 15 января.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/amfiteatrov/amfiteatrov_roman.html.