Лидия Авилова
Лидия Авилова
Роман миллионерши
Роман миллионерши
* * *
—————————————————-
Роман миллионерши, Авилова Лидия Алексеевна, Год: 1914
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Вот на этом месте, где теперь буйно растет крапива, когда-то стоял деревянный дом. Я помню его уже ветхим, с покосившимся крыльцом, с подгнившим балконом, на котором опасно было ходить. Я помню особый запах и прохладу больших некрасивых комнат и гипсового амура с отбитым носом, который стоял в гостиной на высокой мраморной тумбе. Кругом балкона, в запущенном цветнике, цвели белые и желтые розы, а дальше, в темной липовой аллее, стояла деревянная кровать и постепенно разваливалась кирпичная печь для варки варенья.
Хозяйка дома приезжала сюда только летом. Это была старая дева лет 40, горбатая, некрасивая, с кривым ртом и всегда распущенными по плечам вьющимися, седеющими волосами. Она была очень богата, но очень скупа. И богатство, и скупость перешли ей по наследству. Кажется, она тоже была очень зла, потому что ее единственным и любимым развлечением было ссорить и дразнить людей, собирать сплетни и издеваться над теми, кто был у нее в зависимости или подчинении. Она привозила с собой двух или трех приживалок, из которых одна была такая же горбатая, уродливая и злая, как она. Развлекая свою ненаглядную ‘барышню-красавицу’ приживалки сплетничали, наушничали, ссорились и даже дрались.
Случалось, что ‘барышня-красавица’ получала письмо, в котором кто-то изъявлял горячее желание купить у нее участок земли, корову, или лошадь. Поэтому испрашивалось разрешение приехать к ней лично. Конечно, она знала в чем дело и злорадно оживлялась. Через несколько дней являлся ‘жених’, в сопровождении какой-нибудь ‘родственницы’ и по предварительному условию привозил свою фотографическую карточку. Таких карточек у богатой невесты был полный альбом и, проглядывая его, она хохотала и заставляла своих приближенных припоминать, как она обошлась с каждым из них. Некоторых она выгоняла очень скоро и очень грубо, других долго ‘водила за нос’, наслаждаясь своей властью и их унижением. Имена она не помнила и не подписывала. Для этого она их слишком глубоко презирала.
— У меня целый альбом сволочи, — говорила она.
Вообще, она была далеко не лестного мнения о людях, и чувства любви или привязанности к ним были ей совсем незнакомы. Никогда не верила она и в чужую любовь или привязанность к ней. Она знала, что у нее много, очень много, почти невероятно много денег и что за них она получит все, что захочет, и это сознание вполне удовлетворяло ее.
Но она ошиблась. Ей тоже суждено было испытать иное чувство, кроме презрения, и как ни своеобразно и ни нелепо было это чувство, оно было единственным, которое благословило ее перед смертью.
‘Барышня-красавица’ влюбилась.
На ее счастье эта любовь была вполне безнадежной, но она не понимала этого, не допускала. Она действовала сперва с упорством, потом с отчаянием, и чем трудней была задача, тем желанней была цель. Ho какая была ее цель? Горбатая миллионерша, которая едва-едва проживала незначительную долю своих доходов, влюбилась в чужие миллионы и захотела присвоить их себе.
Так, по крайней мере, думали все.
Эти чужие миллионы принадлежали помещику соседнего уезда, старому холостяку, замечательному только тем, что он был заика и так берег свое здоровье и свою драгоценную жизнь, что никогда не расставался с ватным пальто и никуда не ездил иначе, как на рабочих клячах, хотя обладал собственным заводом рысаков. На ‘барышню-красавицу’, как и на других ‘невест’, он не обращал никакого внимания. В гостях он играл в карты, ел, пил и опять играл в карты. У себя он принимал только мужчин, а когда дамы сами напрашивались на приглашение, он из вежливости не отказывал им в удовольствии полюбоваться на его дворец, но обеспечив им самый гостеприимный и пышный прием, сам уезжал из дому и возвращался только тогда, когда его усадьба освобождалась от нашествия назойливых гостей. Самые энергичные маменьки уже перестали надеяться выдать за него замуж своих дочерей, утешая себя мыслью, что он стар и слишком некрасив и что его природный недостаток делает его смешным. Но только о нем мечтала ‘барышня-красавица’, волоча свой длинный шлейф по пыльным комнатам своего старого деревянного дома, только о нем говорила она в кругу своих приживалок, только его призывала она в своих мечтах в тени старых, испорченных грачами, лип.
— Ах, вы наша красавица ненаглядная! — щебетали вокруг нее приживалки. — Да вам ему только глазком моргнуть! Вам его только пальчиком помануть!..
— Да ты врешь? — сомневалась старая дева. — Все вы врете?
— Да смеем ли мы? Ангелочек! Ручку-то поцеловать пожалуйте… Ручка ваша сахарная… Да вам ему только моргнуть. Кто своему счастью не рад, матушка наша, благодетельница? А он хоть и богат и из себя ничего, видный мужчина, а все не стоит вас, ангел наш. Таких ли еще вы от себя по шеям туряли! И в эполетах приезжали, и в золотых пенснеях.
— Молчите, дармоедки! — вдруг гневно вскрикивала барышня. — Не смейте его со всякой сволочью сравнивать! Не смейте про него говорить, что и он на мои деньги польстится! Не хочу, не хочу!
Она кричала и топала ногами, а приживалки бросались успокаивать ее.
— Да кто говорит на деньги, матушка? Разве кто сказал? Глаз у него что ли нет? Намедни еще, как вы в Измайлове кушать изволили… Вы-то, конечно, за парадным столом, а нам в угловой накрыли: Настасье Алексеевне, мне, Ольге Петровне… Ах, уж, и сплетницы они, ангел мой! И такие… неделикатные. По-моему, что дают, то и ешь. А они, матушка, знали, что на стол, кроме цыплят, рябчиков понесли, так подавай и им рябчиков! Может, конечно, лакеи для себя утаить хотели, а может и распоряжение им было… Разве, матушка, мы смеем требовать? Наше дело политично вести себя…
— А какое мне дело, дали вам рябчиков или нет? — капризно кричала барышня. — Ты про меня что-то хотела рассказать.
— Про вас, про вас, красавица. А про рябчиков-то я к слову только. Сидим мы, значит, обедаем, а мне только один краешек вашего стола видно и как раз красавец-то наш, сокол-то… Иван Дмитриевич, значит. Гляжу я, куда это он все смотрит-заглядывается? Так глазами и стреляет, так и стреляет. Приподнялась я полюбопытствовать… а это он на вас, зоренька вы наша ясная. Все глаза просмотрел, право-слово, правда!
— Врешь, гадюка! врешь, врешь! — опять кричала барышня. — Ни разу он на меня не взглянул! Ни разу!
— А уж ты всегда нашу барышню расстроишь! — ворчала другая приживалка. — ‘Смотрел, смотрел…’ Мало ли кто на кого смотрит! А вот уж я вам, сударыня, верно скажу. Приезжал сюда приказчик из Покровского, а мой брат ему кум, a тетка снохи у Ивана Дмитриевича свою дочку за младшего садовника просватала. Вот, значит, кум намедни приезжает к брату и говорит: ‘Быть вашей барышне замужем за Иваном Дмитриевичем’. Брат так и ахнул.
— Да с чего он взял-то? — удивляется барышня, затихая от любопытства.
— А с чего взял? С чего-нибудь взял! — прищелкивая языком и, хитро подмигивая, изощряется во лжи приживалка. — He сам выдумал. He сорока на хвосте принесла.
— Да ты знаешь, что ли? Ты что-нибудь знаешь?
— Если что до вас относится, то я лоб расшибу, а все узнаю, вот вам крест! — хвастается горбатая компаньонка, бросая злорадный взгляд на свою соперницу. — Вот вы, кралечка, меня с собой никогда в гости не берете, а других возите, а другие-то ничего не примечают и выспросить ничего не умеют. A y меня глаз острый, и я через стенку слышу. Конечно, другим лестно, чтобы им рябчиков…
— He сметь, гадюка! — кричит барышня, заметив, что задетая и разъяренная приживалка готова броситься на свою счастливую соперницу. — Подеретесь, когда я прикажу.
— Говори все, что ты знаешь, — приказывает она горбунье.
He все ли равно, что врала горбунья?
Чтобы затмить ее славу, на другой день еще усерднее врала ее соперница, а барышня слушала обеих. Слушала и мечтательно улыбалась. И расчесывая свои вьющиеся седые волосы, долго, вопросительно, с недоумением глядела в зеркало, и вдруг швыряла гребенку о пол, с визгом топала ногами и, выгнав всех из комнаты, бросалась ничком на кровать и плакала.
Она стала ездить всюду, где только могла надеяться встретить его.
— Здравствуйте! — говорила она ему. — Вот не ожидала вас видеть.
Больше она не умела ничего сказать, да и случая для разговора никогда не выпадало.
Он не говорил даже и этого, а только торопливо раскланивался и отходил.
— Чего говорят, что он заикается, — возмущалась барышня. — Ни разу не слышала, чтобы он заикался. Всегда врут!
В обществе ей было скучно и тяжело. Мужчин она побаивалась, дам не любила, молодые девушки возбуждали в ней зависть, ревность, какую-то непреодолимую ненависть, которую она даже не пытается скрыть. Молодые люди ее возмущали. Кажется, она все время только и занималась тем, что сравнивала себя с другими и доведенная до отчаяния никому неизвестным ходом своих мыслей, вдруг заявляла о тебе самым неожиданным образом.
— Ах, Надежда Васильевна, ведь ваш муж приезжал ко мне денег взаймы просить. Ну, я не дала. Все глупости! И опять будет просить, опять не дам.
И она потом долго с наслаждением смеялась.
— Хорошенькая у вас дочка, Анна Петровна, только жалко, что она совсем косая. Ей сколько лет? Должно быть больше 25? Или вы ее года скрываете?
Другой раз она откровенно заявила:
— Какие все странные люди! Все про меня говорят, что я глупая и злая, а все к себе зовут, потому что на что-то надеются. А мне ничего не нужно, так я к тебе никого и не зову.
Возвратившись домой, она сейчас же надевала капот с длинным шлейфом, распускала волосы и точно обезумевшая металась по комнатам, то захлебываясь от смеха, то безудержно рыдая.
— Злая дура? — спрашивала она кого-то. — Да? Дура? А с дуры чего и взять? Слышали? Скушали? Урод! Я урод! А мои деньги всем нужны? Вот так я вам и дала! В печке сожгу, а никому не дам. Продайте ваших хорошеньких дочерей. Что? Никто не покупает? Ха, ха!
— Иван Дмитриевич! — звала она тихо и нежно, протягивая руки. — Иван Дмитриевич… Хоть бы вы когда-нибудь сказали мне хоть одно словечко, голубчик мой…
Этой скромной мечте суждено было сбыться.
— Здравствуйте! Вот не ожидала вас видеть, — сказала миллионерша, пугливо, восторженно и робко вглядываясь в сытое, равнодушное и некрасивое лицо миллионера. Он торопливо поклонился и отошел.
‘Увижу его еще за столом. Хоть нагляжусь, — подумала она, провожая его взглядом. — Ему ничего от меня не надо. Ничего, ничего!’
И по обыкновению она стала нетерпеливо ждать обеда, чтобы ‘наглядеться’ и уехать домой. День был холодный и дождливый. По случаю именин хозяйки дома гостей наехало очень много и в комнатах было тесно и шумно.
— Охота вам была завивать ваши волосы, — сказала мимоходом ‘барышня-красавица’ одной очень бойкой и веселой девице и криво улыбнулась. — У вас волосы редкие и от этого еще больше поредеют.
— Милочка, — сказала она другой, — я удивляюсь, почему вы не выходите замуж? Неужели вы все надеетесь, что ваш князек на вас женится? А кто за него заплатит долги?
Весь этот день она была особенно наивной и разговорчивой, а лицо ее разгорелось от волнения, и темные глаза то насмешливо щурились, то горели нетерпеливой упрямой злобой.
После обеда, когда ее лошади уже стояли у крыльца, оказалось, что молодежь устроила сюрприз и что сейчас будет маленький спектакль в сарае.
Погода прояснилась и все веселой гурьбой отправились в театр через сад и плотину.
Когда миллионерша собралась проститься с хозяевами, они уже ушли, а в доме прислуга поспешно нагружалась стульями, нанизывая их на руки и на шею.
И вдруг она увидала среди бегущих баб и мальчишек, которые тоже направлялись в театр, фигуру Ивана Дмитриевича, который, очевидно, отстал, так же, как и она, и теперь стоял в нерешительности, вернуться ли ему домой или идти вслед за другими.
— Иван Дмитриевич! — крикнула она ему с балкона, — Иван Дмитриевич! Подождите меня! Возьмите меня!
И забыв о своем намерении уехать, она бросилась к нему чуть не бегом.
Иван Дмитриевич молча предложил ей руку и они пошли по аллее.
Неожиданно она громко и радостно засмеялась.
— Иван Дмитриевич! Хотите, я куплю у вас лошадь?
Ее кавалер сделал мучительное усилие, от которого все его лицо передернулось несколько раз.
— К-как вам угодно, — сказал он.
— Да, вот мне угодно купить у вас самую дорогую лошадь. Захочу и куплю!
— К-как вам угодно.
— Приезжайте ко мне. Ну, когда?
Лицо Ивана Дмитриевича мучительно задергалось.
— Лошади в моей конюшне, — наконец сказал он. — Беспокоить вас своим посещением мне не придется.
— Ах, все равно, Боже мой! Не все ли равно? Вы только приезжайте и мы все решим. Приедете?
— Н-не могу вам обещать. Я теперь буду очень занят. Да и лошадей для продажи у меня, кажется, в настоящее время нет.
— Нет? — спросила она и вдруг остановилась и выдернула у него свою руку.
— Я наверно не знаю, я справлюсь. Я вас извещу. Я даже пришлю вам, если вам так угодно, — тревожно сказал он.
— А на какой черт мне ваши лошади? — произнесла она, но сейчас же опомнилась. — Иван Дмитриевич! Что вам про меня наговорили? Много дурного? Да? И вы поверили, что я злая дура, скупая, больная? Да? Хорошего про меня ничего не говорят? А кто хороший по вашему? Ну, кто? У вас, ведь, тоже все просят денег и смеются, что вы заикаетесь. Я знаю. Если кто не просит, так из гордости. И те еще хуже всех! Нет, я не знаю, кто хуже всех.
Иван Дмитриевич растерянно оглянулся и молча опять предложил ей руку. Он покраснел и видно было, что ему стало жарко.
— Отчего же вы молчите? — продолжала она. — А, видите, что вам наговорили про меня всяких сплетен! Что вам сказали? Все злятся на меня, потому что я говорю вслух то, что другие ни за что не скажут. Другие не смеют, а я смею! Мне ни от кого ничего не нужно. Вам тоже ничего не нужно. Вот, нас только двое… Мы только друг другу можем верить. Иван Дмитриевич, разве вы кого-нибудь любите или уважаете? Я знаю, вам надо играть в карты… нужны эти… как их… партнеры… Послушайте! Есть, может быть, такие люди, которых можно любить и уважать, но я их больше других ненавижу. Если бы эти попросили, я бы дала им денег, чтобы их унизить перед собой. Я одного такого целый год караулила, когда ему петля придет. Нарочно ему всегда рассказывала, что не знаю, куда деньги девать, когда знала, что ему уже зарез. Послушайте, ведь эта вся дрянь, которую можно бить по лицу, только потому, что они все надеются… Ведь эти людишки, которые заставляют нас презирать их… Послушайте! Вы знаете, что они сами, все-таки презирают нас? Вы это знаете? Вы знаете, что мы даже оскорбить их по настоящему не можем? Они от нас не чувствуют. Они нас сами слишком презирают. И я знаю, что даже мои шутихи, эти гадюки, которых я даже нарочно обсчитываю на жалованье, чтобы они злились, так вот даже эти лизоблюдки, наверно, презирают меня.
Она топнула ногой и сверкнула глазами.
— Успокойтесь! — с трудом выговорил он. — Пойдемте.
Но она опять не взяла его руку и продолжала стоять.
— Разве вы воображаете, что вы гораздо счастливее меня? Вас лучше обманывают, потому что вы меньше отказываете. Я знаю, что вы раздаете взаймы и даже делаете подарки. Зачем, я не понимаю. За их благодарность? Чего она стоит? Я вам говорю, все над вами смеются, что вы заика. У вас тоже друзей не может быть. Только мы с вами можем верить друг другу. Ну, приедете вы ко мне? Отвечайте.
— Я доведу вас куда вы прикажете, — сказал он и вежливо дотронулся до своей шляпы. Она долго и пристально глядела на него, потом повернулась и с хохотом побежала к дому.
— Иван Дмитриевич! — крикнула она обернувшись и задыхаясь от усталости. — Иван Дмитриевич!
Он все еще стоял на том же месте, но на ее зов сделал несколько шагов в ее сторону.
— Я теперь тоже заметила, как вы заикаетесь, — не переставая хохотать, закричала она ему. — Ах, как это смешно! Смешней… смешней моего… горба. Я только затем и говорила с вами, чтобы… посмеяться. Я пошутила. Я по-шу-ти-ла!
И не то смеясь, не то плача она побежала дальше, к своему экипажу.
Через несколько дней она все-таки поехала покупать лошадь, но Ивана Дмитриевича не видала и ее уверили, что его нет дома.
Вероятнее всего, что он видел из окна своего дворца, как она подъехала к конюшне, как потом подходила к крыльцу дома и бродила по саду. Она была грустна и тиха, ни с кем не разговаривала и только жадно оглядывалась, точно стараясь за это короткое время наглядеться на все, что окружало Ивана Дмитриевича, как прежде старалась наглядеться на него самого за обедом. Садовник предложил ей посмотреть оранжереи и поднес ей прекрасный букет. И ее компаньонка рассказывала позже, что когда она взяла цветы, у нее так дрожали руки и губы, что ее волнение было слишком явно.
— Это ‘он’ велел, — уверено сказала миллионерша, когда обе горбуньи ехали обратно.
— Ты понимаешь! Я знаю, что это ‘он’ велел.
И отвернувшись она спрятала свое некрасивое лицо в букет прекрасных редких цветов и молчала до самого дома.
Она, действительно, была уверена, что это Иван Дмитриевич велел поднести ей этот букет, а, следовательно, знала и о том, что он был дома, что он не захотел принять ее, что ее положение смешно и унизительно, что за ее спиной еще звучит обидный и нахальный смех дворни. Знала она и то, как смешон ее обветшалый выезд с тройкой разномастных разгонных кляч, как дерзко и грубо сочетание этих двух горбов, этих двух уродств, еще больше заметных в их комической симметрии. Знала она и то, какое удовольствие доставила она множеству людей всем этим убожеством, уродством и бесстыдством и, может быть, в первый раз, то надменное презрение, которое тешило ее, обратилось в ужас и отчаяние.
Когда она приехала домой, она едва держалась на ногах.
— Вон! сволочи! — крикнула она приживалкам, которые с соболезнующими лицами бросились за ней, когда она проходила по комнатам. — Прочь! гадюки!
И точно убегая от смертельной опасности она спряталась за мраморную тумбу и изо всех сил столкнула гипсового безносого амура, который с грохотом упал на пол и разбился.
Ночью у ненаглядной ‘барышни-красавицы’ хлынула горлом кровь.
— От горба, — шепотом объясняли приживалки.
— Уж у горбатых всегда так. Известно.
На другое лето в запущенном цветнике опять цвели белые и желтые розы, а у ветхого деревянного дома совсем развалилось крыльцо и еще больше прогнил балкон. В комнатах от закрытых ставней было темно и всюду пахло сыростью и еще чем-то, чем всегда пахнет в нежилых непроветриваемых домах. Мебели, почему-то, осталось мало, но мраморная тумба стояла на своем месте, а на ней, вместо погибшего амура, пустая, пыльная четверть с какой-то густой темной бурдой на дне.
Никто уже не жил в этом доме, потому что хозяйка его умерла. Говорили, что она нарочно не сделала завещания, чтобы возбудить как можно больше ссор, тяжб, разочарования и злобы. Говорили также, что она еще не успела умереть, как на ее глазах уже начался грабеж. Кроме ее приживалок, около нее не было никого и вот они-то и позаботились о своих выгодах, не дожидаясь, чтобы их ненаглядная ‘барышня-красавица’ перестала их видеть. Говорили, что в гробу она улыбалась кривой, насмешливой улыбкой. Это, конечно, зависело от того, что и при жизни все ее лицо и рот были слегка перекошены.
Теперь на месте старого деревянного дома буйно растет крапива. Давно уже нет и желтых, и белых роз, но дальше, в старых липовых аллеях, идет тот же шепот, слышится тот же летний знойный гул. И по-прежнему грачи каждую весну прилетают сюда вить свои гнезда и кричат о всех своих радостях, заботах и печалях.
Источник текста: Лидия Авилова. Сборник рассказов ‘Образ человеческий’. 1914.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.