РОМАНЪ ЭСКИМОССКОЙ ДВУШКИ.
РОМАНЪ ЭСКИМОССКОЙ ДВУШКИ.
Разсказъ Марка Твена.
(пер. съ англійскаго).
Конецъ.
‘Міръ Божій’, No 8, 1894
Роман эскимосской девушки, Твен Марк, Год: 1893
Время на прочтение: 19 минут(ы)
— Да, я вамъ разскажу кое-что о моей жизни, мистеръ Твенъ,— кротко сказала она, спокойно остановивъ свой честный взоръ на моемъ лиц. Я разскажу вамъ нчто такое, что вамъ будетъ интересно слышать. Это такъ мило съ вашей стороны, что вы меня любите и относитесь ко мн съ такимъ участіемъ.
Говоря это, она разсянно скоблила костянымъ ножомъ свои щеки, покрытыя китовымъ жиромъ, и вытирала ихъ рукавомъ своей мховой одежды. Надъ нами пламенло небо въ зарев свернаго сіянія. Громадная равнина, покрытая снгомъ, переливалась всми цвтами радуги, а ледники походили на высокія церкви. Это было зрлище подавляющей красоты и блеска.
Наконецъ, она стряхнула свою задумчивость и приготовилась разсказать мн общанную исторію. Она расположилась поудобне на ледяной глыб, служившей намъ диваномъ, я услся возл,— и весь обратился въ слухъ.
Это было восхитительное созданіе! Разумется, съ точки зрнія эскимосской, потому что человкъ другой національности могъ бы найти ее просто шарообразнымъ уродцемъ. Ей было ровно двадцать лтъ, и она слыла за самую очаровательную двушку во всемъ своемъ племени, но теперь, на чистомъ воздух, скрытая грубымъ безформеннымъ мховымъ одяніемъ, панталонами, сапогами и неумренно большимъ капюшономъ, красота ея чертъ была мене замтна. Приходилось принимать ее на вру. Среди многочисленныхъ постителей гостепріимнаго дома ея отца я не замтилъ еще ни одной молодой двушки, которая могла бы сравниться съ ней. Въ ней не было ничего испорченнаго. Она была кротка, прямодушна, искренна, быть можетъ, ей было присуще сознаніе своей красоты, но въ обращеніи ея этого совершенно не было замтно.
Мы съ нею уже цлую недлю были неразлучны, и чмъ больше я узнавалъ ее, тмъ больше любилъ. Она была воспитана съ нжною заботливостью, въ атмосфер утонченности, чрезвычайно рдкой въ этихъ сверныхъ странахъ, ибо отецъ ея, пользовавшійся большимъ почетомъ въ своемъ племени, достигъ по истин вершины эскимосской культуры. Въ санкахъ, запряженныхъ собаками, мы подолгу катались съ Лаской — это было ея имя,— по снговымъ полямъ, и ни разу общество ея не утомило меня, а бесда съ нею всегда была для меня пріятна. Я вмст съ нею ходилъ на рыбную ловлю, правда, не позволяя себ входить въ ея опасную лодку, и ограничиваясь тмъ, что слдовалъ за ней вдоль по берегу, покрытому льдомъ, и смотрлъ, какъ она поражаетъ добычу своимъ страшнымъ, заостреннымъ гарпуномъ. Не разъ я наблюдалъ, какъ она, вмст съ остальными членами своей семьи, потрошили кита и добывали изъ него жиръ. Однажды я даже сопровождалъ ее на охоту за медвдемъ, но вернулся, не дождавшись конца, потому что, въ сущности, ужасно боюсь медвдей.
Вотъ въ какихъ выраженіяхъ она начала мн разсказывать свою исторію.
— Наше племя, какъ и многія другія, ведетъ бродячую жизнь и кочуетъ съ одного моря на другое. Но вотъ уже два года, какъ мой отецъ измнилъ этотъ образъ жизни и построилъ себ изъ кусковъ оледенлаго снга большой домъ, который вы видите тамъ, вдали. Посмотрите, въ немъ семь футовъ вышины, а длиною онъ превосходитъ въ три или четыре раза дома въ нашей деревн. Съ тхъ поръ мы постоянно живемъ въ этомъ дом. Мой отецъ очень гордится имъ, и не даромъ: если вы внимательно смотрли его, вы, конечно, замтили, что онъ гораздо красиве и удобне, чмъ вс другіе. А если вы еще не осмотрли его хорошенько, то осмотрите,— и увидите, что онъ убранъ необыкновенно роскошно:— напримръ, въ той сторон дома, которую вы называете гостиной, площадка, построенная для обдовъ, гостей и членовъ нашей семьи, гораздо больше, чмъ вс площадки, какія вы могли видть въ другихъ домахъ. Не правда ли?
— Да, вы правы, Ласка, это самая большая, какую я когда-либо видлъ. У насъ въ Соединенныхъ Штатахъ нтъ ничего подобнаго, даже въ самыхъ богатыхъ домахъ. При этихъ словахъ глаза ея блеснули радостью и гордостью. Я замтилъ это и поспшилъ принять къ свднію.
— Могу себ представить, какъ это васъ удивило,— сказала она дальше,— въ нашихъ постеляхъ слой мховъ гораздо толще, чмъ въ другихъ. У насъ есть всякіе мха: тюленя, выдры, темно-бурой лисицы, медвдя, куницы, горностая, вообще мховъ, сколько угодно,— точно также и скамей для спанья изъ ледяныхъ глыбъ, приставленныхъ къ стн, которыя вы называете кроватями. А у васъ площадки и скамьи для спанья лучше устроены?
— О, нтъ, Ласка, у насъ он далеко не таковы.
Это ей также доставило удовольствіе,— она, видимо, цнила, главнымъ образомъ, число мховъ, которые ея отецъ хранилъ такимъ удивительнымъ способомъ, а не качество ихъ. Я могъ бы сказать ей, что такое огромное количество дорогихъ мховъ равнялось — или, врне, равнялось бы на моей родин — цлому состоянію, но она не поняла бы меня. Семья ея слыла богатой, но не за это. Я могъ бы сказать ей, что платье, надтое на ней, и даже будничный скромный нарядъ самой бдной ея сосдки стоили боле тысячи долларовъ, и что у себя на родин я не знаю женщины, которая надла бы на рыбную ловлю платье стоимостью въ тысячу долларовъ, но этого она точно также не поняла бы, и потому я не сказалъ ничего. Она продолжала.
— А корыта для питья? У насъ стоятъ два въ гостиной, и два въ остальныхъ частяхъ дома. Это очень рдко бываетъ, чтобы въ гостиной стояли два корыта, а у васъ дома два, или одно?
При одномъ воспоминаніи объ этихъ корытахъ меня начало тошнить. Но я справился съ собой такъ быстро, что она ничего не замтила, и доврчиво сказалъ ей:
— Видите ли, Ласка, мн стыдно унижать передъ вами мою родину, и вы не должны заводить этого слишкомъ далеко, потому что я говорю съ вами совершенно откровенно. Но даю вамъ мое честное слово, что даже у самаго богатаго человка въ Нью-Іорк не стоятъ въ гостиной два корыта.
Въ порыв невинной радости она всплеснула руками, на которыхъ были надты мховыя рукавицы, и вскричала:
— Не можетъ быть, чтобъ это было такъ, не можетъ быть.
— Увряю васъ, я говорю совершенно серьезно, дорогая моя. Взять хоть бы, напримръ, Ванъ-деръ-Бильта, Вандербильтъ самый богатый человкъ въ цломъ свт, но хоть умереть сейчасъ, я готовъ присягнуть, что у него нтъ въ гостиной двухъ корытъ,— больше того: у него ни одного нтъ. Провалиться на этомъ мст, если я лгу.
Ея прелестные глаза расширились отъ удивленія, и она. тихо, съ какимъ-то испугомъ въ голос, сказала:
— Это странно, это невроятно, это непостижимо — онъ, должно быть, очень скупъ.
— Нтъ, не то. Его пугаютъ не расходы, а… какъ бы вамъ это сказать… мысль, что это можетъ показаться чванствомъ,— да, да, это и есть настоящая причина. Онъ всегда держитъ себя очень просто и не любитъ выставляться на показъ.
— Да?— сказала Ласка.— Скромность — хорошая вещь, только не надо заводить ее слишкомъ далеко. Но, въ такомъ случа, какъ же выглядитъ его домъ?
— Ну, разумется, онъ кажется немного бднымъ, незаконченнымъ, но…
— Я такъ и думала. Въ жизнь свою не слыхала ничего подобнаго. А помимо этого, домъ у него красивый?
— Да, недуренъ. Иные отзываются о немъ очень хорошо.
Молодая двушка съ минуту помолчала, задумчиво грызя кончикъ сальной свчи. Она, очевидно, хотла выяснить себ этотъ вопросъ. Въ конц концовъ она тихонько покачала головой и откровенно высказала мн свое мнніе.
— По моему,— сказала она,— если присмотрться поближе, то замтишь, что у иного скромность обращается въ своего рода тщеславіе. Когда человкъ иметъ средства поставить въ гостиной два корыта и не ставитъ ихъ, возможно, конечно, что онъ длаетъ это изъ скромности, но изъ ста разъ девяносто девять онъ длаетъ это только для того, чтобы обратить на себя вниманіе. Я того мннія, что вашъ Вандербильтъ большой притворщикъ.
Я пытался оспаривать это мнніе, чувствуя, что по отношенію къ двумъ корытамъ нельзя еще судить о человк, хотя ей такой способъ и казался непогршимымъ. Молодая двушка стояла на своемъ и не позволяла убдить себя. Она прибавила:
— А есть ли у вашихъ богачей такія хорошія скамьи для спанья, какъ у насъ, изъ большихъ и широкихъ ледяныхъ глыбъ?
— Да, скамьи для спанья у насъ недурны, даже очень хороши иногда, но только он не длаются изъ ледяныхъ глыбъ.
— Хотлось-бы мн знать, почему-же это ихъ не длаютъ изъ ледяныхъ глыбъ?
Я объяснилъ ей, почему это было бы затруднительно, и сказалъ, что въ такой стран, гд ледъ такъ дорогъ, какъ у насъ, надо очень осторожно къ нимъ обращаться, если не хотите, чтобы вашъ ледъ обошелся на всъ золота.
— Боже мой, вскричала она, разв вы покупаете ледъ?
— Конечно, поневол приходится это длать, дорогая моя.
Она расхохоталась.
— Ахъ, какое смшное вы разсказываете, — невинно вскричала она.— Здсь у насъ такъ много льду, и онъ ничего не стоитъ. Смотрите, вокругъ васъ на цлой мил все ледъ. И за все это я не дамъ и одной рыбьей кожи.
— Да потому, что вы, провинціалы, не знаете ему цны. Будь у васъ этотъ ледъ лтомъ въ Нью-Іорк, вы могли бы купить всхъ китовъ на рынк.
Она посмотрла на него съ видомъ сомннія и спросила:
— Вы говорите правду?
— Истинную правду, клянусь вамъ.
Она задумалась и, лукаво поглядвъ на меня искоса, сказала:
— Вотъ гд я хотла бы жить.
Я просто хотлъ дать ей примръ цнности, понятной для нея, но вышло совсмъ другое. Она только вообразила себ, что въ Нью-Іорк очень много китовъ, и что они тамъ очень дешевы. И ей захотлось попасть туда. Я подумалъ, что лучше смягчить это впечатлніе, и прибавилъ:
— Но если бы вы жили тамъ, вы не знали бы, что вамъ длать съ китовымъ мясомъ. Его никто не употребляетъ.
— Что?
— Никто его не употребляетъ въ пищу.
— Но почему же?
— Не знаю право. Должно быть, это предразсудокъ. Да, наврное, предразсудокъ. Должно быть, въ одинъ прекрасный день, кто-нибудь, кому нечего было длать, придумалъ предразсудокъ противъ китоваго мяса. А въ такихъ вещахъ, знаете, стоитъ только начать, и не знаешь, до чего можно дойти.
— Это врно, совершенно врно,— подумавъ, сказала молодая двушка.— Также точно у насъ образовалось предубжденіе противъ мыла. Вы знаете, что сначала наше племя не хотло сть мыла.
Я украдкой взглянулъ на нее, чтобы убдиться, серьезно ли она говоритъ. Да, она говорила совершенно серьезно, въ этомъ не могло быть никакого сомннія. Нсколько мгновеній я колебался, потомъ осторожно сказалъ:
— Простите, Ласка, я не понялъ, вы говорите, у васъ было предубжденіе противъ мыла? Было? — повторилъ я, удирая на это слово?
— Да, но только вначал. Никто не хотлъ сть его.
— Ахъ вотъ что,— понимаю. Видите ли, я сразу не сообразилъ, что вы хотите сказать.
Она продолжала:
— Но это было только предубжденіе. Въ первый разъ, какъ иностранцы привезли къ намъ мыло, никто не хотлъ его сть, а потомъ, когда оно вошло въ моду, вс вдругъ сразу полюбили, и теперь каждый, кто можетъ, старается достать себ хоть маленькій кусочекъ. А вы любите его?
— О, да, очень. Я бы умеръ, если бы у меня не было его, въ особенности въ этой стран. А вы его тоже любите?
— Я обожаю.
— А сальныя свчи вы любите?
— Я считаю ихъ положительно необходимыми. А вы?
Она закрыла глаза, словно въ экстаз, и вскричала: ‘ахъ, не говорите: свчи, мыло!!’
— А рыбьи кишки?
— А ворвань?
— А кашалотовое масло?
— А китовый жиръ?
— А гнилое мясо? А кислая капуста! а воскъ! а смола! а терпентинъ! а патока, а…
— Ахъ, нтъ, нтъ, не говорите объ этомъ. Я умираю!..
— Смшать все это вмст, приправить ворванью, пригласить сосдей, и…
Но это было ужъ черезчуръ для нея. При мысли о такомъ блестящемъ праздник бдняжка лишилась чувствъ. Я усиленно теръ ей снгомъ лицо, чтобы привести ее въ себя, и мало-по-малу возбужденіе ея улеглось.
Я постарался осторожно навести разговоръ на прежнюю тему и попросилъ продолжать свой разсказъ.
— И такъ,— начала она,— мы жили здсь, въ этомъ прекрасномъ дом, но я не была счастлива, и вотъ почему: я родилась для любви, и, по моему, истинное счастье только въ ней. Я хотла, чтобы меня любили ради меня самой. Мн нужно было найти кумира, чтобы сдлаться кумиромъ моего кумира. Только взаимное обожаніе могло бы удовлетворить мое пылкое сердце. У меня было много поклонниковъ — даже слишкомъ много — но рано или поздно я открывала въ каждомъ изъ нихъ непростительный недостатокъ. Ни одинъ изъ нихъ не былъ искреннимъ. Они добивались не моего сердца, а моего состоянія.
— Вашего состоянія?
— Да, мой отецъ гораздо богаче всхъ своихъ единоплеменниковъ, даже, можно сказать, самый богатый человкъ во всемъ округ.
Я съ недоумніемъ спрашивалъ себя, въ чемъ же могло заключаться это богатство? Очевидно, не въ дом, такъ какъ всякій могъ себ построить такой же, и не въ мхахъ, такъ какъ здсь имъ не знали цны. Сани, собаки, гарпуны, лодка, крючки или удочки изъ рыбьихъ костей также не могли назваться богатствомъ. Что же въ такомъ случа длало этого человка такимъ богатымъ, что многочисленные поклонники съ корыстною цлью искали руки его дочери? Въ конц концовъ мн показалось, что лучшее средство узнать это — спросить. Такъ я и сдлалъ. Двушка видимо обрадовалась моему вопросу. Ей, кажется, именно этого и хотлось. Ей также пріятно было отвтить, какъ мн слышать ея отвтъ. Она придвинулась ко мн поближе и доврчиво спросила:
— Угадайте, въ чемъ его богатство — ни за что не угадаете.
Я сдлалъ видъ, что углубился въ размышленіе, а она съ видимымъ удовольствіемъ смотрла на мое сосредоточенно-напряженное лицо. Въ конц концовъ я уврилъ Ласку, что мн ни за что не угадать, и сталъ просить ее положить конецъ моимъ страданіямъ и, не томя меня больше, сказать, въ чемъ заключается богатство этого свернаго Вандербильта. Тогда она прижалась губами къ моему уху и прошептала:
— Двадцать два крючка для уженія рыбы, и не изъ рыбьихъ костей, а заграничныя изъ настоящей стали.
И она мелодраматически откинулась назадъ, чтобы прослдить, какое впечатлніе произведутъ на меня эти слова. Я сдлалъ все, что могъ, чтобы оправдать ея ожиданія. Я поблднлъ и простоналъ: ‘Боже правый’.
— Это такъ-же врно, какъ то, что мы здсь сидимъ, мистеръ Твенъ.
— Ласка, вы меня обманываете. Не можетъ быть, чтобы вы хотли сказать…
Она испугалась и, вся дрожа, вскричала:
— Мистеръ Твенъ, а вамъ сказала только правду съ первыхъ словъ до послднихъ. Врьте мн, прошу васъ, врьте мн. Скажите же, что вы мн врите.
— Я… Хорошо… Да… я… стараюсь вамъ врить. Но это было такъ быстро, такъ неожиданно. Вамъ не слдовало говорить мн этого сразу… это…
— Ахъ, какъ мн досадно! Но я никакъ не думала…
— Ничего, я не сержусь на васъ. Вы молоды и втренны, и, разумется, не могли предвидть, какое это произведетъ на меня впечатлніе.
— Нтъ, мистеръ Твенъ, милый мой мистеръ Твенъ, мн, конечно, надо было васъ подготовить, но какъ?
— Вы понимаете, Ласка, если бы вы сказали сначала пять или шесть крючковъ, и потомъ постепенно увеличивали бы ихъ число…
— Да, я понимаю. Еслибъ я прибавила сначала одинъ, потомъ два, и т. д. Ахъ, зачмъ я не подумала объ этомъ раньше.
— Не бда, дитя мое, мн уже лучше, а черезъ минуту я совсмъ оправлюсь. Но бросить такъ вдругъ, сразу, такое страшное число крючковъ въ лицо человку, совершенно неподготовленному, да и не особенно крпкому…
— Да, это было преступленіе. Но вы прощаете меня? Скажите, что вы меня прощаете, пожалуйста, скажите.
Посл множества просьбъ, очаровательныхъ минокъ и ласкъ, я простилъ ей, развеселившись, она снова вернулась къ своей исторіи. Я понялъ, что въ фамильной сокровищниц было еще нчто, и что она старалась подготовить меня къ этому посредствомъ всевозможныхъ уловокъ и обходовъ, боясь, какъ бы я опять не лишился чувствъ. Но я хотлъ узнать, въ чемъ дло, и убждалъ ее посвятить меня въ эту тайну. Она испугалась, я настаивалъ. Я сказалъ, что на этотъ разъ одну грудь свою броней, и ударъ не причинитъ мн никакого вреда. Она, видимо, не довряла мн, но искушеніе похвастаться своимъ сокровищемъ и насладиться моимъ восторгомъ и удивленіемъ было слишкомъ велико… Она призналась, что носитъ это на себ. Потомъ освдомилась, достаточно ли я подготовленъ, и т. д. Наконецъ, она сняла съ груди и показала мн маленькій, четырехугольный кусочекъ кованнаго желза, все время не переставая зорко и съ любопытствомъ наблюдать за мною. Я сдлалъ видъ, что не могу усидть на мст, и откинулся къ ней на плечо. Это было разыграно такъ удачно, что ея доброе, маленькое сердечко забилось отъ радости и отъ испуга. Когда я пришелъ въ себя и успокоился, она стала допытываться, что я думаю объ этой игрушк.
— Что я думаю о ней? Я думаю, что это самая изящная вещица, какую я когда-либо видлъ.
— Въ самомъ дл вы такъ думаете? Какъ это мило съ вашей стороны! Не правда ли, это прелесть?
— Именно прелесть, я только что хотлъ это сказать. Я предпочелъ бы эту вещицу… даже экватору.
— Я была уврена, что вы придете въ восторгъ,— сказала она.— Въ здшнихъ краяхъ другого такого сокровища нтъ. Къ намъ прізжаютъ любоваться имъ съ береговъ Свернаго Ледовитаго океана. Скажите, а вы видали когда-нибудь что-нибудь подобное? Жаля огорчить ее, я отвчалъ, что нтъ, но это была благочестивая ложь: я видалъ на своемъ вку милліоны такихъ сокровищъ, ибо предметъ ея восторженнаго поклоненія былъ не что иное, какъ багажный ярлычекъ Ньюйоркской центральной желзной дороги.
— И вы носите это при себ и выходите одна, безъ провожатаго, не берете съ собой даже собаки.
— Тсс! не такъ громко! Никто не знаетъ, что я ношу его при себ. Вс думаютъ что онъ лежитъ въ отцовской сокровищниц, да тамъ онъ и хранится обыкновенно.
— А гд же эта сокровищница?
Вопросъ былъ довольно смлый. Она остановилась, и въ глазахъ ея мелькнуло выраженіе подозрительности, но я поспшилъ прибавить:
— О, не бойтесь! Меня вамъ нечего бояться. Въ моемъ отечеств шестьдесятъ два милліона жителей, и… мн, можетъ быть, не слдовало бы говорить объ этомъ, но это такъ — и ни одинъ изъ нихъ не колебался бы ни минуты, еслибъ я попросилъ его доврить мн даже крючки, о которыхъ мы только-что говорили.
Это разуврило ее окончательно, и она сказала мн, въ какой части дома ея отца были спрятаны пресловутые удочные крючки. Затмъ она перемнила разговоръ и принялась восхвалять прозрачность и величину ледяныхъ пластинокъ, вставленныхъ въ окна ея родного дома, и спрашивать меня, видалъ ли я такія у себя на родин. На этотъ разъ я по совсти могъ сказать, что не видалъ, и это привело ее въ такой восторгъ, что она была не въ силахъ выразить свои ощущенія. Обрадовать ее было такъ легко и такъ пріятно, что я рискнулъ замтить:
— Ахъ, Ласка, счастливица вы, право! Чего только у васъ нтъ! Чудный домъ, драгоцнный талисманъ, масса сокровищъ, пушистый снговой коверъ, блестящіе ледники, безконечная даль, свобода, величіе: вс глаза съ восторгомъ устремлены на васъ, вс повергаютъ къ ногамъ вашимъ дань уваженія и восторга, вы молоды, богаты, хороши собой, любимы, вамъ поклоняются и завидуютъ, вы не знаето, что такое неудовлетворенныя потребности, неисполненныя желанія — да у васъ и нтъ такихъ желаній, которыхъ нельзя было бы осуществить. Вдь, это счастье безъ мры и границъ! Я видалъ тысячи двушекъ, но, кром васъ, я ни одну изъ нихъ не могу назвать счастливой. И въ глубин моего сердца, Ласка, я чувствую, что вы достойны этого счастья!
Слушая меня, она сіяла безконечной радостью и гордостью. Она снова и снова принималась благодарить меня, и по голосу ея и по глазамъ видно было, до какой степени она была растрогана. Тмъ не мене, она возразила:
— Да, это такъ, но солнышко не всегда свтитъ, бываетъ и пасмурная погода. Богатство — часто тяжелое бремя! Иногда я спрашиваю себя, не лучше ли было бы для меня, еслибъ я была бдна, или, по крайней мр, не такъ чрезмрно богата. Мн больно видть, что, когда я прохожу мимо, сосди наши переглядываются между собой и почтительно шепчутъ: ‘Вотъ она, вотъ она дочь богача!’ А у иного вырывается съ горечью: ‘У нея крючковъ хоть отбавляй, а у меня нтъ ничего, ничего!…’ Такія рчи терзаютъ мн сердце. Когда я была ребенкомъ, и мы были бдны, мы спали съ открытой дверью, когда намъ приходила такая фантазія, а теперь возл нашего дома ночью ходитъ караульщикъ. Прежде отецъ мой былъ со всми вжливъ и любезенъ, теперь онъ сдлался суровымъ, надменнымъ и не выноситъ ни малйшей фамильярности. Въ былое время онъ только и думалъ, что о насъ, о своей семь, а теперь у него цлый день крючки не выходятъ изъ головы. Больше того! Ради богатства, вс льстятъ ему и раболпствуютъ передъ нимъ. Прежде никто не смялся его шуткамъ, потому что эти шутки всегда старыя, натянутыя и плоскія, и даже добродушія въ нихъ нтъ, которое могло бы служить имъ извиненіемъ, теперь же вс заливаются-хохочутъ, когда ему вздумается пошутить, какъ бы глупо это ни вышло, а если кто не смется, отецъ сейчасъ же обидится и, не стсняясь, выскажетъ это. Прежде никто, бывало, съ нимъ не совтовался, потому что совты у него все какіе-то неудачные, а теперь, хотя онъ и не сдлался умне, вс спрашиваютъ его мннія и восхищаются его мудростью. А онъ всегда радъ придраться къ случаю, чтобъ его похвалили: такта у него и деликатности — ни малйшей. Онъ перепортилъ все наше племя. Прежде у насъ люди были смлые и искренніе, а теперь чуть не каждый готовъ пресмыкаться и подличать передъ богачомъ. Охъ, ненавижу я иногда это богатство! Прежде мы были люди скромные и довольствовались крючками изъ рыбьихъ костей, такими самыми, какіе употребляли наши отцы и дды. Теперь насъ зала скупость, и мы готовы жертвовать и честью, и справедливостью ради этихъ гадкихъ заграничныхъ желзныхъ крючковъ… Впрочемъ, все это такъ печально, что лучше и не говорить объ этомъ. И такъ, я вамъ уже сказала, что моя мечта была, чтобы меня полюбили ради меня самой, а не изъ-за денегъ.
Эта мечта, повидимому, осуществилась. Однажды сюда пришелъ чужестранецъ, его звали Калула. Я назвала ему свое, и онъ сказалъ мн, что любитъ меня. Отъ радости сердце мое готово было выскочить изъ груди: я сама полюбила его съ перваго взгляда. Такъ я ему и сказала. Онъ сжалъ меня въ своихъ объятіяхъ и сталъ уврять, что онъ страшно счастливъ, и что лучшаго счастья онъ и представить себ не можетъ. Мы долго бродили по обледенлымъ полямъ, весело болтая и строя всевозможные планы. О, какимъ прекраснымъ представлялось намъ будущее! Когда, наконецъ, мы почувствовали усталость, мы сли отдохнуть и закусить, у него было съ собой мыло и свчи, а я захватила немного китоваго жиру. Мы были голодны, и никогда еще пища не казалась намъ такой вкусной.
Его племя жило гораздо дальше на сверъ, и онъ ничего не слыхалъ о моемъ отц. Когда я узнала это, радости моей не было границъ. То-есть, онъ слышалъ, конечно, о богач, но только не зналъ его имени. Такимъ образомъ, вы, понимаете, онъ не могъ знать, что я богатая наслдница, а я, само собой, не разсказывала. Наконецъ-то меня полюбили ради меня самой. Я была довольна и такъ счастлива! Вы и представить себ не можете, какъ я была счастлива!
Приближался часъ ужина, я повела его домой. Подойдя въ дому, онъ остановился, пораженный изумленіемъ, и вскричалъ:
— Какое великолпіе! Неужели это домъ твоего отца?
Сердце мое болзненно сжалось, когда я услыхала эти слова и замтила, какой огонекъ восторга сверкнулъ въ его глазахъ. По непріятное чувство скоро разсялось. Я такъ любила его! Онъ казался мн такимъ добрымъ и благороднымъ! Вся наша семья, мои дяди, тетки и двоюродные братья были видимо довольны моимъ выборомъ. Мы созвали друзей и знакомыхъ, заперли вс двери и отверстія, зажгли лампы, и, когда вс согрлись, развеселились и начали уже немного задыхаться отъ жары, весело отпраздновали мою помолвку.
Подъ конецъ вечера тщеславіе моего отца таки сказалось: онъ не могъ устоять противъ искушенія похвастаться передъ Калулой своими богатствами и насладиться удивленіемъ бднаго юноши. Я хотла было вмшаться и не допустить этого, но противорчить отцу было опасно, поэтому, я не сказала ни слова и съ болью въ сердц стала ждать, что будетъ дальше. Отецъ при всхъ подошелъ къ тайнику, открылъ его, досталъ крючки и высыпалъ ихъ мн на голову, такъ что они соскользнули мн на платье, а иные даже на полъ, къ ногамъ моего жениха.
Понятно, отъ такого зрлища у бднаго Калулы духъ захватило. Онъ онмлъ отъ изумленія и почти испугался, видя, что одинъ человкъ владетъ такими сокровищами. Наконецъ, онъ поднялъ глаза на отца и воскликнулъ:
— Такъ это вы милліонеръ!
Отецъ, а за нимъ и вс громко расхохотались, когда же отецъ, небрежно подобравъ крючки, словно это были ничтожныя бездлушки, не имющія никакой цнности, понесъ ихъ обратно въ тайникъ, удивленіе Калулы перешло всякія границы.
— Возможно-ли!— воскликнулъ онъ.— Вы прячете ихъ, даже не считая.
Отецъ залился горделивымъ смхомъ, похожимъ на лошадиное ржанье.
— Сразу видно,— сказалъ онъ,— что вы никогда не были богаты. Какое серьезное значеніе имютъ въ вашихъ глазахъ такіе пустяки, какъ одинъ или два крючка!
Калула сконфуженно покачалъ головой и отвтилъ:
— Да, это правда, у меня никогда не было въ рукахъ и тысячной доли такой драгоцнности. До сихъ поръ еще я не видалъ богача, которому не стоило бы считать свои крючки, самый богатый человкъ, какого я знаю, владетъ всего только тремя.
Отецъ зарычалъ отъ удовольствія при этомъ отвт и не сталъ выводить его изъ заблужденія, Калула и съ нимъ вс продолжали думать, что отецъ не иметъ привычки считать свои крючки и не особенно бережетъ ихъ. Не считаетъ! Какъ бы не такъ! Онъ просто хотлъ похвастаться, а самъ считалъ ихъ каждый день.
Я встртила своего жениха и познакомилась съ нимъ на разсвт. Три часа спустя, когда я привела его къ намъ домой, начинало уже смеркаться, дни въ то время были очень короткіе, приближалась непроглядная шестимсячная ночь. Пиръ затянулся надолго. Наконецъ, гости наши разошлись. Мы размстились на полатяхъ, тянувшихся вдоль стнъ, и скоро вс уснули, кром меня. Я была слишкомъ счастлива, слишкомъ возбуждена, чтобы спать. Долго, долго я такъ лежала, какъ вдругъ какая-то тнь промелькнула передо мной, и тотчасъ же скрылась въ темнот на другомъ конц дома. Я не могла разобрать, мужчина это или женщина. Минуту спустя, та же тнь, или другая, похожая на нее, промелькнула въ обратномъ направленіи. Я стала раздумывать, что бы это значило, но ни къ чему не пришла, и среди своихъ размышленій заснула.
Не знаю, сколько времени я спала, разбудилъ меня страшный крикъ отца:
— Клянусь великимъ богомъ снговъ, недостаетъ одного крючка!— Что-то подсказало мн, что эти слова предвщаютъ мн горе, и кровь застыла у меня въ жилахъ. Предчувствіе мое скоро оправдалось.— Вставайте!— крикнулъ отецъ.— Обыщите чужака! Со всхъ сторонъ слышались крики, ругань, проклятія, въ темнот двигались какія-то неясныя фигуры. Я бросилась на помощь своему возлюбленному, но что могла я сдлать? Только ждать, ломая руки, и плакать. Меня уже отдляла отъ него живая стна, ему связали руки и ноги и не допускали меня къ нему, пока не отняли у него всякой возможности двигаться. Я кинулась на шею своему бдному, обиженному милому и на груди его излила свое горе, между тмъ какъ отецъ и родные насмхались надо мной и осыпали его угрозами и бранью. Онъ переносилъ оскорбленія спокойно и съ такимъ достоинствомъ, что я полюбила ‘его въ эти минуты еще больше, и радовалась, и гордилась, что страдаю за него и вмст съ нимъ. Вдругъ я снова услыхала голосъ отца: онъ веллъ позвать стариковъ, чтобы судить моего бднаго Калулу.
— Какъ!— вскричала я.— Посылать за стариками, не потрудившись даже поискать потерянный крючокъ!
— Потерянный крючокъ: — послышались возгласы кругомъ, а отецъ насмшливо прибавилъ:
— Отойдите вс назадъ и не смйтесь! Она будетъ искать потерянный крючекъ. О! Она найдетъ его, въ этомъ нтъ сомннія!
Вс еще пуще захохотали.
Я нисколько не смутилась. У меня не было ни страха, ни сомнній.
— Можете смяться, сколько угодно, — сказала я.— Придетъ и нашъ чередъ. Смотрите — и ждите.
Я взяла лампу, въ полной увренности, что сейчасъ же найду этотъ несчастный крючокъ, и такъ спокойно принялась за поиски, что вс вдругъ стали серьезны, у каждаго мелькнула въ голов смутная мысль, что, можетъ быть, они слиткомъ поторопились. Но, увы! увы! Я ничего не нашла. О, какъ горько было сознаться въ этомъ!
Нсколько времени царствовало глубокое молчаніе, за это время можно было десять или двнадцать разъ пересчитать свои пальцы, но, въ конц концовъ, я почувствовала, что мужество измняетъ мн. Насмшки возобновились, съ каждой минутой родные смялись громче и безцеремонне, и, когда я вернулась на мсто ни съ чмъ, меня встртили криками и бранью.
Никто никогда не узнаетъ, сколько я выстрадала въ эту минуту. Но любовь укрпляла и поддерживала меня. Я опять обвила руками шею Калулы и шепнула ему:
— Ты невиненъ, мой возлюбленный, я знаю это, но скажи мн самъ, что ты невиненъ, только для того, чтобъ успокоить меня, и я твердо перенесу вс грозящія нам$ несчастья.
— Я невиненъ!— отвчалъ онъ мн.— Это такая же правда, какъ то, что я стою теперь на краю могилы. Успокойся, бдное, раненое сердце! Не волнуйся, дыханіе ноздрей моихъ, жизнь моей жизни!
— Въ такомъ случа, пусть приходятъ старики!
Не успла я вымолвить этихъ словъ, какъ на двор захрустлъ снгъ подъ тяжелыми шагами новоприбывшихъ гостей, и въ дверь проскользнуло нсколько согбенныхъ фигуръ. То были старики.
Отецъ формально обвинилъ плнника и разсказалъ во всхъ подробностяхъ событія этой ночи. Около дома все время ходилъ караульщикъ, а въ дом никого не было чужого, кром этого юноши. ‘Зачмъ домашнимъ воровать то, что и безъ того принадлежитъ имъ?’ — закончилъ онъ свою рчь. Старики долго не подавали голоса. Наконецъ, каждый изъ нихъ, по очереди, сказалъ сосду: ‘плохо дло!’ Горько мн было слышать такія слова. Отецъ слъ на свое мсто. Ахъ, я несчастная! Даже въ эту минуту я еще могла доказать невинность моего возлюбленнаго, но я не знала!..
Старшій между судьями спросилъ:
— Не желаетъ ли кто-нибудь защитить обвиняемаго?
Я встала и сказала:
— Зачмъ ему было красть одинъ или два крючка? Когда-нибудь ему достались бы вс.
Я не садилась и ждала. Опять долго вс молчали. Дыханіе ихъ окутывало меня словно туманомъ. Наконецъ, старики, одинъ за другимъ, покачали головой, и каждый пробормоталъ: ‘А, вдь, двочка, пожалуй, и дло говоритъ!’. О, какъ ободрили меня эти слова. Въ нихъ не было еще ничего ршительнаго, но я точно ожила. Когда я сла на мсто, старшій изъ судей сказалъ:
— Если кто-нибудь иметъ еще что-нибудь сказать, пусть говоритъ сейчасъ, а потомъ не вмшивается!
Поднялся мой отецъ.
— Сегодня ночью,— сказалъ онъ, — мимо меня въ темнот промелькнула какая-то фигура, она направлялась къ тайнику и скоро вернулась назадъ. Теперь я думаю, что это былъ Калула.
Мн показалось, что я сейчасъ упаду безъ чувствъ. Я думала, что эта тайна принадлежитъ мн одной, и даже рука великаго бога снговъ не могла бы вырвать ее изъ моего сердца. Старшій судья строго обратился къ Калул:
— Говорите!
Сначала Калула колебался, потомъ отвтилъ:
— Это былъ я. Воспоминаніе объ этихъ чудесныхъ крючкахъ не давало мн спать. Чтобы успокоиться, я подошелъ къ нимъ, цловалъ ихъ, гладилъ… Это было такое невинное удовольствіе!.. Потомъ я положилъ ихъ опять мсто. Можетъ быть, я и выронилъ какъ-нибудь одинъ, но не кралъ, увряю васъ, я не воръ!
Въ такую минуту это признаніе было роковымъ. Я поняла, что онъ самъ произнесъ себ приговоръ, и что все было кончено. На лиц каждаго изъ судей вы могли прочесть мысль: ‘Онъ хочетъ сознаться, но при этомъ лжетъ, изворачивается и не говоритъ всей правды’.
Я сла, тяжко вздыхая, и опять стала ждать. Наконецъ, прозвучали торжественныя слова, которыхъ я ждала заране, и каждое изъ нихъ, словно кинжаломъ, впилось мн въ сердце!
Судъ ршилъ подвергнуть обвиняемаго испытанію водой.
— О, да падутъ самыя страшныя проклятія на голову того, кто принесъ къ намъ этотъ обычай испытанія водой.
Уже много лтъ тому назадъ, предки наши заимствовали его у какого-то таинственнаго народа, живущаго невдомо гд. Прежде наши дды прибгали къ гаданью и другимъ малонадежнымъ способамъ опредлять виновность, и, благодаря этому, не одинъ несчастный спасался отъ смерти. Но испытаніе водой совсмъ другое дло. Его изобрли люди поумне насъ, бдныхъ, невжественныхъ дикарей, — люди боле ученые и образованные. А ужъ въ этомъ испытаніи сомнній быть не можетъ. Если человкъ невиненъ, онъ сразу идетъ на дно, если виновенъ — плаваетъ на поверхности, и въ томъ, и въ другомъ случа гибель врная. Сердце мое отчаянно билось въ груди, и я говорила себ: онъ невиненъ, онъ исчезнетъ подъ водой,— и я никогда боле не увижу его.
Посл произнесенія приговора я не оставляла его ни на минуту. Все это время я проплакала въ его объятіяхъ, а онъ утшалъ меня, увряя меня въ своей глубокой и страстной любви. О, какъ я была несчастна и счастлива вмст! Наконецъ, меня оторвали отъ него — я, рыдая, послдовала за другими и закрыла лицо руками, чтобы не видть, какъ его бросили въ море. О, въ эту минуту я всмъ существомъ своимъ испытывала то странное чувство, которое называется агоніей!
Минуту спустя, въ толп послышался крикъ злобной радости. Я отвела руки отъ лица, взглянула… О, какой ужасъ,— онъ плавалъ! Сердце мое сразу какъ будто оледенло, обратилось въ камень. Я сказала себ: ‘онъ виноватъ, онъ мн лгалъ’, съ презрніемъ отвернулась и пошла домой.
Его увезли далеко въ открытое море и оставили на льдин, которая медленно плыла по направленію къ югу.
Потомъ вс мои домашніе вернулись домой, и отецъ сказалъ:
— Твой возлюбленный просилъ передать теб прощальный привтъ: ‘Скажите ей,— просилъ онъ,— что я невиненъ, и что каждый день, каждый часъ, каждую минуту, пока я буду умирать съ голоду, я буду думать о ней, любить ее и благословлять день, когда я впервые увидалъ ея милое лицо.’ — Это мило, не правда ли, даже поэтично!
— Это презрнное существо,— отвчала я,— пусть никто боле не говоритъ со мной о немъ.
И подумать, подумать только, что онъ былъ все-таки невиненъ!
Прошло девять мсяцевъ, девять долгихъ, печальныхъ мсяцевъ, насталъ день ежегоднаго жертвоприношенія, день, когда вс молодыя двушки нашего племени моютъ себ лицо и чешутъ волосы. Лишь только я провела гребнемъ по своимъ волосамъ, какъ этотъ злополучный крючокъ, запутавшійся въ нихъ, со звономъ покатился на землю, а я упала безъ чувствъ на руки отца’. Его тоже мучило раскаяніе и угрызенія совсти, и онъ, вздыхая, говорилъ: ‘Мы убили его — я никогда больше не буду улыбаться’.
И онъ сдержалъ свое слово.
Съ тхъ поръ не проходило мсяца, чтобы я не расчесывала себ волосъ, но, увы! какая отъ этого польза теперь, когда прошлаго уже не вернешь!
Таковъ былъ конецъ исторіи бдной двушки. Мораль ея такова, что если 500 милліоновъ долларовъ въ Нью-Іорк и двадцать два стальныхъ удочныхъ крючка у береговъ Ледовитаго океана обусловливаютъ собою одинаковое финансовое положеніе въ обществ,— человкъ, находящійся въ затруднительныхъ обстоятельствахъ, будетъ очень глупъ, если останется въ Нью-Іорк, вмсто того, чтобы купить на десять центовъ крючковъ и эмигрировать къ эскимосамъ.