Родное гнездо, П—н Г., Год: 1870 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 31 минут(ы)

РОДНОЕ ГНЗДО.

Рзко визжитъ полозъ городскихъ саней, бойко бжитъ красивая лошадка, слышится звонкое ‘пади!’ и сторонится въ сугробъ мужичекъ, выглядывая изъ-подъ нахлобученной бараньей шапки. Мелькаютъ мимо его зеленые кафтаны, парчевые кушаки, широкоразметанныя бороды и выставленныя рогулями руки кучеровъ. Идетъ навстрчу сбитеньщикъ съ патронташемъ стакановъ и связкою кренделей, отхватываетъ бравымъ шагомъ солдатикъ на ученье, покручивая желзный усъ на мороз. Стоятъ въ сторон дв коровы, бодающіяся отъ скуки, и два чиновника, высовывающіе изъ-подъ полы руки — эти кланяются, точно бодаются. Облаялъ мужиченку и трезоръ, обнюхивающій вс столбики, оглядлъ его и лакей важной барыни, обогнала его и пара саврасенькихъ, вихремъ пролетвшая навстрчу, обогнали его и веселыя румяныя лица баръ городскихъ, дущихъ въ магазины да въ гости. Обогналъ его наконецъ и тяжелый баулъ дорожный, такъ ухнувшій въ ухабъ городской, что въ немъ проснулся прозжій.

— Чортъ-дорога! Скоро-ли наконецъ?

— Пріхали, отвтилъ голосъ изъ тьмы.

— Деревня опять?

— Городъ.

— Будто? Что мы въ ученой Казани?

— Экъ хватились. Мимо учености мы съ вами прокатили, не просыпаясь.

— Чтожъ это: глушь, Саратовъ?

— И то нтъ.

— Шутите наконецъ?

— Какія шутки, говорятъ вамъ — городъ.

— Значитъ, встаемъ.

Прозжій приподнялся и посмотрлъ въ стеклышко, словно въ панораму. Передъ нимъ тянулись безконечные обозы съ пшеницей, пшеходы сновали взадъ и впередъ, бжали и кричали во всю русскую глотку, тянулись безконечные плетни и заборы, высовывались дома и ворота, высоко вздымались копченыя трубы на погорлыхъ мстахъ, а надъ всмъ этимъ дв-три колокольни, такія же обвалившіяся и безобразныя, какъ обгорлыя трубы. Запестрли наконецъ и лавочки всякими, разными товарами, бросился въ глаза магазинъ съ надписью: ‘Натуральное яичное мыло’ и затмъ баулъ выхалъ на площадь, которая обхватила его базарной кутерьмой.

— Эй, извозчикъ! куда жъ ты, братецъ, дешь? Въ гостиницу ступай, да гд получше.. Понимаешь.

Сердитый сосдъ ни слова не сказалъ, крякнулъ только.

Пока извозчикъ останавливался на площади — похвастаться тмъ, что везетъ ‘барина изъ Питера’, да разспросить: ‘гд у нихъ, домовыхъ, тутъ трахтиръ мытый?’ — мы познакомимъ читателя съ дорожными.

Николай Николаевичъ Перелинкинъ чиновникъ пятаго департамента, въ отставк. По его словамъ, онъ ‘не сошелся съ начальствомъ, бросилъ службу и бжалъ изъ сената’, на томъ основаніи, что въ наше проклятое время нтъ никакой физической возможности служить.— ‘Человкъ въ отставк, это не сенатская машина’, говорилъ онъ знакомымъ, ‘я теперь могу удлать что нибудь порядочное. Кстати же, посл маменьки покойницы, у меня есть, гд-то тамъ въ степныхъ губерніяхъ, кусокъ черноземной земли. Я сдлаюсь сельскимъ хозяиномъ, — ну, агрономомъ наконецъ, — а нтъ, такъ порядочнымъ учителемъ — пора же намъ просвтить этихъ животныхъ’, — Горячая мысль скоро приводится въ исполненіе, особенно въ торопливомъ Петербург. Молодой человкъ мимоходомъ забжалъ въ книжный магазинъ купить какое-то нмецкое руководство, на случай, если придется сверлить землю и отыскивать въ ней какія нибудь сокровища, и тутъ же кстати прихватилъ ‘Онгина’ и ‘Горе отъ ума’, на случай, если скучно будетъ въ деревн. Магазинъ моднаго платья былъ напротивъ. А на прощаньи онъ такъ кутнулъ съ своими департаментскими, что и до сихъ поръ не вспомнитъ, какъ очутился наконецъ гд-то въ Подсолнечной, подъ Москвой.— Чтожь дальше? думалъ онъ въ Нижнемъ, когда на почтовыхъ у него не доставало денегъ, а на вольныхъ запросили такую баснословную сумму, которую не спросятъ въ Европ отъ Неаполя и до Парижа.— А вы, братцы, разбойники! выговорилъ онъ ямщикамъ, и ушелъ опять въ гостиницу — сыграть партію на билліард.

Здсь онъ и сошелся съ своимъ спутникомъ, который извстенъ уже читателю, какъ голосъ изъ тьмы.

II.

Григорій Никитичъ Суровый былъ исправникъ, значитъ, нечего говорить — человкъ практическій. Мсто у него было хлбное, потому что губернія была хлбная. Дла свои онъ велъ исправно, какъ и вообще вс наши исправники. Соку изъ крестьянъ больно не выжималъ, съ бглецами и всякими другими поддонками человчества обходился ‘оченно вальготно’, а людямъ, желающимъ жить на вол, давалъ волчій паспортъ на вс четыре стороны, разсуждая основательно, что въ настоящее нудное время не всякій можетъ усидть на мст и не бжать. Въ город Григорій Никитичъ поставилъ исправный домъ, и посадилъ въ немъ, вмсто себя, свой земскій судъ, въ узд здилъ съ громкимъ колокольчикомъ, чтобъ издали слышали конокрады, что исправникъ на нихъ нагрянулъ, а въ деревн, у себя дома, слылъ за хорошаго скопидома. На вопросъ Николая Николаевича: ‘зачмъ онъ здилъ въ Москву?’ — исправникъ отвтилъ просто: ‘да посовтоваться съ опекунскимъ на счетъ своихъ длишекъ’,

— А вы?

— Въ провинцію.

— А! мы съ вами попутчики, обратился простякъ прямо къ длу.— Не хотите-ли пополамъ?

— Очень пріятно слышать. Вы куда?

— Да туда же, куда и вы. Я исправникъ того узда, гд ваша деревенька. Двухвостка, кажется, называется.

— Она, она! Вотъ неожиданный случай.

— Ну, по правд сказать, въ этомъ немного неожиданнаго, въ дорог со всякимъ столкнешься.

— Вы когда же?

— Да хоть сейчасъ. Вотъ только съ этимъ молодцомъ управлюсь. Исправникъ указалъ на поросенка и выхватилъ ему бокъ.

— Это хорошо! одобрилъ Николай Николаичъ.— Вы на почтовыхъ?

— Можно и на почтовыхъ. Подорожная у васъ есть?

— Признаюсь, не хлопоталъ еще: я сейчасъ изъ вагона.

— И не хлопочите, не нужно, мы безъ подорожной найдемъ дорогу. Во-первыхъ, съ этими пустяками намъ придется еще день жить: полицію нужно просить, чтобъ намъ, порядочнымъ людямъ, дали аттестатъ на выпускъ…

— Будто?

— Да, такъ гласитъ законъ! А иначе вы хоть матушку рпку пойте, вамъ никакой подорожной не дадутъ. А во-вторыхъ, что за радость платить на водку станціоннымъ — вдь эти лошади насъ не везутъ? Лишній гривенникъ я лучше дамъ мужику на водку. На вольныхъ не хотите-ли? разв клажи много?

— Да весь тутъ. Столичный указалъ на жилетъ и сапоги.

— Значитъ и толковать нечего. Пособите-ка пока мн… Исправникъ показалъ на графинъ и поросенка.

Все занимало столичнаго въ чудак-исправник. И его замшевая фуфайка, о которой онъ говорилъ сердито ‘не продуваетъ’, и дубленый полушубокъ съ цацами, который онъ снялъ и отдалъ зябкому Николаю Николаичу, тяпнувъ тоже сердито ‘вспотлъ!’ и страшенные медвжьи сапоги, въ которые лзли ноги съ сапогами и калошами, и запасные мховые чулки, крытые сукномъ, на ват, и оригинальный элкасъ съ ушами и козырькомъ, который отворачивался на лобъ, въ вид ярлыка, и наконецъ огромная волчья шуба, на которую въ московскомъ театр крикнулъ полицейскій: ‘куда ты, волчья шкура, лзешь!’ все было ново для столичнаго: и простая рчь его съ поговоркой ‘во-первыхъ’, и оригинальныя сужденія исправника о провинціи, и мткія замтки его по дорог, и безцеремонные отвты въ род слдующихъ:

— Скажите, Григорій Никитичъ, зачмъ у васъ такая шуба широкая, я полагаю — неловко?

— Да волки свои-съ, отчего ихъ не драть.

Не нравилось столичному только одно, что Григорій Никитичъ какъ-то угловатъ и должно быть необразованъ — не понимаетъ его по-французски. Впрочемъ, это нисколько не мшало имъ сойдтись и бесдовать по-русски. А столичный, тутъ же засыпая, думалъ такъ: ‘можетъ быть, у него и должность такая, лошадиная, тамъ у нихъ, я полагаю, и говорить не съ кмъ по-французски?’ ‘Вдь у насъ, Богъ знаетъ, какихъ нтъ должностей!’ шепталъ онъ въ недоумніи.

Словомъ, Николай Николаевичъ всю дорогу спалъ, а Григорій Никитичъ всю дорогу ворчалъ на хваленыхъ, вольныхъ ямщиковъ.

III.

— У васъ тутъ чистенько! похвалилъ Николай Николаевичъ, входя къ исправнику въ нумеръ.— А что, мы здсь будемъ сть?

— Будемъ, все будемъ: и сть, и пить, и спать, только дайте сперва дло сдлать — водку вынуть изъ погребца.

Николай Николаевичъ звнулъ и повалился на диванъ.

— Тоска ваши дороги! Я полагаю здсь у васъ скука смертная?

— Почему?

— Какъ почему? провинція-матушка.

— А вы живали въ провинціи?

— Боже сохрани — умрешь!.

Исправникъ захохоталъ.

— Увряю васъ — умрешь.

— И, батюшка, Николай Николаичъ, да вы, значитъ, и понятія не имете о провинціи. Здсь не только не умрешь, а растолстешь, примрно такъ, какъ я. Правда, что у насъ не такъ-то бойко бгутъ и скачутъ, какъ у васъ въ Петербург, да за то вдь ужь и ногъ себ не ломаютъ, не такъ, какъ тамъ. Идемъ мы-себ шажкомъ, потихоньку…

— И дремлете — завидная доля!

— И дремлемъ. Чтожь вы съ нами будете длать? Да коли правду-матку сказать, такъ русскій человкъ и не можетъ не дремать! Онъ ужь такъ самимъ Богомъ устроенъ, какъ говоритъ Гоголь. И волтеріанцы напрасно противъ этого возстаютъ!

— Пора бы вставать! заключилъ грустно столичный.

— А какъ будто мы ужь и не встаемъ? Смотрите вотъ въ окно, какъ развозились наши передъ праздникомъ.

— Ахъ, да, въ самомъ дл,— завтра, кажется, рождество?

— То-есть самый разгаръ, что называется. Вотъ и гульнемъ. Исправникъ потеръ даже руки отъ радости.

— Не знаю, какъ вамъ сказать, я, кажется, сегодня же гульну въ деревню, отозвался нершительно столичный.

— Это что за блажь? Разв сосдки хороши?

— Вамъ Двухвостка извстне.

— Такъ что за радость отъ удовольствій забиться въ берлогу? Разочарованіе, что ли?

— Въ карман.

— Э, пустяки! Мы, батюшка, кармановъ не щупаемъ. Достаточно, что вы изъ Петербурга. И напоимъ, и накормимъ, и въ карты вамъ продуемся, и что хотите, наконецъ! Еще мн за васъ скажутъ спасибо — питерскаго привезъ.

— А пожалуй, произнесъ Николай Николаевичъ, — попробую остаться, пожуирую здсь.

— Попробуйте, — право, будетъ хорошо!

IV.

— Познакомите меня съ вашими, спросилъ столичный, подвигая стулъ къ самовару.

— Съ кого прикажете?

— Кто масти ваши?

— Да какія у насъ масти: архіерей съ губернаторомъ.

— А молодъ или старъ вашъ владыка? игралъ словами гость.

— Да Богъ его знаетъ, онъ и старъ, и молодъ, какъ хотите примите. До собору я небольшой охотникъ,— толстъ, какъ видите, душно мн тамъ,— а такъ-то гд его увидишь? Сидитъ-себ дома да молится. О добродтеляхъ его, если хотите, вы барынь нашихъ спросите, — он, батюшка, все у насъ знаютъ.

— А губернаторъ?

— О, это, батюшка, масть! Злые языки крокодиломъ зовутъ, но вы не врьте, это только чиновничьи сплетни, потому больше, что онъ чиновникамъ потачки не даетъ. Самъ строгъ, а супруга его еще строже.

— А я хотлъ-было къ нему на службу.

— Это не трудно — скажите: ‘написалъ проектъ’. Онъ смертный охотникъ до проектовъ.

— Въ какомъ род?

— Да во всхъ, что хотите пишите, смты только ставьте крупне. За смты онъ васъ крпко полюбитъ и выведетъ въ люди.

— Политико-экономъ, значитъ?

— Да все тутъ: и политикъ, и экономъ, что угодно. Денегъ другимъ не даетъ.

— А самъ, поди, беретъ?

— Ни, Боже сохрани! У него и чиновникъ особыхъ порученій такой же Кузьма-безрребренный. Недавно какой-то дуракъ понесъ къ нему 25 цлковыхъ — обидлся, губернатору донесъ, и статейку тиснули въ губернскихъ: о безкорыстіи ‘сего должностного лица’. А того по шапк, изъ службы вонъ.

— Вотъ какъ у васъ!

— Да-съ, строгонько-таки на этотъ счетъ. Чтобъ этакъ, по мелочи, или какъ говорятъ нашу чиновники, ‘курочка по смячку клюетъ’ — такъ не берутъ, ни-ни!

Чиновникъ задумался не на шутку.

— Вотъ я и напугалъ васъ, какъ разъ.

— А какъ онъ съ благородными?

— Да посл исторіи съ Германомъ посмирне сталъ.

— А кто этотъ Германъ?

— Да чудодй тутъ одинъ, цомщикъ. Онъ, видите, вздумалъ поступить на службу къ губернатору, и прошеніе написалъ,— прізжаетъ. ‘Очень радъ’, говоритъ тотъ.— ‘А вотъ, отвчаетъ этотъ,— и прошеніе вашему превосходительству, но только съ условіемъ’.— ‘Съ какимъ?’ — ‘Не ругаться со мной, ваше превосходительство,— я человкъ благородный’.— ‘Надюсь, говоритъ губернаторъ,— что человкъ благородный не доведетъ себя до этого, а въ противномъ случа, извините’.— ‘Такъ и меня, говоритъ, извините, иначе я служить не могу!’ Тотъ, конечно, ивозвратилъ прошеніе, а этотъ раскланялся и ушелъ. Такъ въ результат и оказалось, что помщикъ Германъ прослужилъ въ коронной только 27 минутъ!

— А порядочный вы шутъ! Какіе вы про нихъ анекдоты знаете.

— Какой это анекдотъ, это дйствительная исторія, въ свое время обошедшая весь городъ.

— А демъ мы сегодня куда нибудь? спросилъ на другой день утромъ столичный.

— Что забираетъ разв? Вотъ постойте, дайте побриться, усъ поправить,.чтобъ вышелъ изъ меня капштанъ-исправникъ. Для визитовъ мы составимъ такой планъ: сперва сдлаемъ казенные визиты губернатору и архіерею — это ужь такъ положено. Потомъ кое-кому изъ дворянъ, а потомъ я свожу васъ къ старику Халявскому, есть тутъ одинъ отставной генералъ-плясунъ. А оттуда кстати по дорог къ игумень не хотите-ли, и это можно?

— Спасибо.

— А къ старух не хотите, такъ къ старику. Тамъ дочки есть.

— Къ дочкамъ? отчего же.

— Къ вице-губернатору визита не полагается. Во-первыхъ, по праздникамъ онъ болнъ бываетъ, не принимаетъ, а во-вторыхъ, онъ въ самомъ дл въ чахотк и къ весн умретъ, значитъ, намъ съ вами ненуженъ? Такъ или нтъ?

— И съ этимъ согласенъ.

— Ну-съ, а дальше, какъ бы это вамъ выразить: вы кутить любите?

— Это зависитъ отъ того, какъ кутить?

— Ну, изящно кутить, какъ въ Петербург пьянствуютъ — со вкусомъ, конечно, съ устрицами, шампанскимъ и пр.

— Можно, облизнулся столичный.

— А можно, такъ и длу конецъ. Я познакомлю васъ съ полицмейстеромъ. Это, батюшка, истый русскій хлбосолъ. Вы не смотрите, что у него такая странная фамилія Обдулка — преблагороднйшій человкъ. У него же кстати сегодня праздникъ.

— Свой, особенный?

— Изъ самыхъ двунадесятыхъ, годовой, что называется.

— Именинникъ?

— Нтъ, онъ Иванъ Иванычъ называется, и хотя бываетъ шестьдесятъ три раза въ годъ именинникъ по должности, но не сегодня. А это просто проба. Въ сочельникъ ему приносятъ ‘напробу’, изъ погребковъ.

— А! это хорошо, похвалилъ столичный. Ну-съ?

— Да чего ‘ну-съ?’ дальше мы не удемъ никуда, тамъ, вроятно, и заночуемъ! У него тридневный, батюшка.

— Но это свинство однакожъ. Я здсь человкъ новый…

— Вотъ новыхъ-то мы и попробуемъ-съ! съ особеннымъ аппетитомъ выговорилъ исправникъ.

— Ну! везите, куда хотите. Столичный махнулъ рукой.

VI.

Крокодилъ пригласилъ петербургскаго гостя на балъ. Архіерей спросилъ: что новенькаго слышно въ столиц? а жандармскій полковникъ отжаловался исправнику, что въ собор было невыносимо.

Исправникъ напомнилъ наконецъ, что нужно къ полицмейстеру: — Теперь что называется пора.

Улица была заставлена экипажами, точно здсь главный сборный пунктъ всего города. Съ подъзда слышались голоса, въ прихожей звонъ стакановъ, а въ зал самъ хозяинъ встртилъ гостей,

— А! и Николай Николаичъ Перелинкинъ: кажется, такъ?

— Къ вашимъ услугамъ.

— А я только хотлъ было рекомендовать.

— Опоздалъ.

— Что-жъ вы, Иванъ Иванычъ, не хвалите нашу полицію? съострилъ исправникъ.

— Да пока не за что. Вотъ мы сперва его арестуемъ. Хозяинъ отнялъ любезно у гостя шляпу.

— Я, впрочемъ, вчера еще сказалъ ему, что отсюда не уйдетъ.

— И хорошо сдлалъ. Икорка и бутылка къ вашимъ услугамъ. Вы постоянно жили въ Петербург?

— Постоянно.

— Значитъ, хорошій пробный мастеръ. Попробуйте-ка вотъ этого.

Полицмейстеръ молча подставилъ бутылку, а гость подвинулъ рюмку.

— А, это знакомое! Можно.

— А что, господа, не пора-ли зассть въ картишки? предложилъ одинъ изъ гостей.

Но хозяинъ просилъ сперва заморить червячка.

— У меня новый поваръ.

— Значитъ, и его попробуемъ.— Исправникъ поднялъ ножъ, а хозяинъ подставилъ пирогъ.

— Вы вотъ этого еще, обратился онъ опять къ столичному.

— Когда же все перепробуемъ? думалъ гость съ удивленіемъ.

А пробамъ не было конца!

— Не сильно, господа, налегайте на эту дрянь,— замтилъ хозяинъ, впереди еще много хорошаго… Анашка-бестія измнилъ:— ромъ плохъ. Мы лучше ‘свата’ попробуемъ.

— Вотъ, батюшка, нектаръ! присмакнулъ исправникъ и тутъ же объяснилъ столичному, въ чемъ заключался ‘сватъ’

— Ой! удивился столичный. И будто сладите?

— Мы-то? А вотъ увидишь.

Столичный хотлъ бжать, но его оставили хоть посмотрть: сладятъ-ли они съ ‘сватомъ.’ И дйствительно сладили!

VII.

На третій день Николай Николаевичъ проснулся дома и жаловался на головную боль. Исправникъ сидлъ и писалъ.

— Чортъ знаетъ, что у васъ за голова! И вы можете писать посл того?

— Посл чего?

— Посл вчерашняго.

— Отчего не писать? Вчерашнее было вчера, а нынче — ныншнее.

‘Лошадь ты, братъ!’ думалъ жиденькій гость.

— Вставайте, однако, нечего протягиваться. Слышите,— праздникъ на всемъ ходу.

На улиц дйствительно кто-то кричалъ ‘караулъ!’ въ сосднемъ номер пла женщина или двушка, а по коридору разнеслось нетвердое повелніе: ‘врешь — не пьешь, выпьешь!’

— Кто это? спросилъ Николай Николаевичъ, прислушиваясь къ пнію.

— Птичка-невеличка, началъ исправникъ шопотомъ.— Вчера еще прилетла безъ насъ, актриса изъ Казани, и хорошенькая собой. Я ужь пронюхалъ.

— Жаль. А демъ куда нибудь?

— Нтъ.

— Почему?

— Во-первыхъ, теперь никуда показаться нельзя — накатятъ. А во-вторыхъ, мн нужно быть у губернатора. Балъ начальника тоже служба.

— Да балъ, кажется, завтра? На третій, говорили.

— То-то завтра-то мы съ тобой проспали у полицмейстера. Сегодня третій день и есть.

— Ни чорта не помню. Я, кажется, что-то выигралъ?

— Щупай карманъ, разв я казначей.

Гость, пересчиталъ и улыбнулся.

— У васъ тутъ можно жить.

Исправникъ занялся бумагами, а столичный пошелъ взглянуть на городъ.

Какой-то развалина-купецъ объяснилъ ему, что городъ построенъ митрополитомъ Петромъ, отчего, и церковь и улица на низу называются митрополичьими. Самъ, батюшка, здсь былъ, проздомъ куда-то, на томъ мст и отдыхалъ теперича, гд церковь стоитъ. Впередъ напророчилъ: ‘будетъ, говоритъ, тутъ градъ велій’ — вотъ такъ вишь и случилось: и вышелъ градъ велій! Такъ съ тхъ поръ и благоденствуемъ здсь.

— Какое благоденствіе, говорятъ, у васъ тутъ лтомъ всякій день пожаръ?

— Это ничего, отецъ! Благословитъ Господь, опять построимся съ-изнова. А Митрополичья у насъ богатая улица — взгляни.

Николай Николаевичъ прошелъ по богатой улиц. Взглянулъ на купцовъ стариковъ, въ енотахъ, шапкахъ, съ бородами, на молодыхъ, въ бобрахъ, шляпахъ и безъ бородъ, на жирныхъ купчихъ и лошадей, на дочекъ, которыхъ вывезли провтрить для праздника. Лихачъ прокатилъ его по главнымъ улицамъ, показалъ кнутомъ на домъ губернатора, перекрестился передъ каретой, въ которой прохалъ архіерей, и съ удовольствіемъ объяснилъ любопытному барину, что эти кабаки называются Содомъ и Гоморра, а тотъ трактиръ Капернаумъ. Прочиталъ чиновникъ и старую вывску съ ножницами и поясненіемъ внизу: ‘мужской, московскій нмецкій портной, Ерыховъ,’ прочиталъ и новую — съ золотыми буквами: ‘иностранецъ Исказани.’ Подивился онъ и на многое множество амбаровъ, которые въ старые годы ломались подъ тяжестію русской пшеницы. Замтилъ и страшное безобразіе гуляющаго русскаго люда, который въ одно и то же время плъ и плакалъ, пилъ и билъ другъ друга. И обернувшись разъ-другой на звонкоголосистыхъ двокъ, которыя крикнули ему вслдъ ‘баринъ миленькій!’ — онъ ршилъ, что въ праздникъ здсь ничего — весело.

Только отдаленные кварталы, гд гнздятся трудъ, бдность, нужда да горе, незнающіе праздника, произвели на него не совсмъ отрадное впечатлніе. Точно душу потянули изъ него эти безконечные плетни, заборы, горлыя мста и вчный огородъ безъ конца! Точно для разнообразія картины торчатъ передъ нимъ: то окно заклеенное бумагой, то калитка безъ петель и затвора, то пошатнувшіеся ворота, то чиновникъ въ калошахъ на босую ногу, грустно смотрящій на прозжаго. А дыръ-то, дыръ, Господи Боже мой! и на крышахъ, и на заборахъ, и на избахъ самыхъ! Точно сорочій-ситецъ пестрютъ эти жалкіе углы. Заплату на заплату кладетъ здсь бдность, и вчная заплата на всемъ: на окн, на воротахъ и на чиновник самомъ! А тишина-то какая! точно передъ грозой. Молча прошла сосдка мимо чиновника, и молча отвтилъ босоногій чиновникъ на ея поклонъ. Точно не всть какое сокровище, несетъ она горшочекъ молока своимъ ребятишкамъ, и крадется-крадется, чтобъ его не пролить. Гд-то издали задумала тявкнуть собаченка на столичнаго, да и та замолчала, точно испугалась чего-то. За уходящей хозяйкой мычала корова, но такъ жалостливо, какъ будто и та просила милостнику Христа ради. Одинъ только солдатъ-горемыка, на завалинк, силился оживить эту мертвечину своей забубенной балалайкой, да и у того музыка вышла на тотъ ладъ, какъ будто напвала: ‘Эхъ, унеси ты мое горе!’

— ‘И объятая сномъ Севилья…’ беззаботно плъ Николай Николаевичъ и возвратился въ гостиницу — приготовить себя къ балу губернатора.

VIII.

Балъ губернатора въ провинціи — событіе. Для него чистятъ фонари, моютъ стекла и приготовляютъ плошки и музыку. Квартальный отдаетъ приказаніе будочнику: ‘закати посвтле!’ Частный отдаетъ приказаніе квартальному: ‘будь, пожалуйста, потрзве!’ А полиціймейстеръ отдаетъ приказаніе частному: ‘распорядитесь хоть здсь поумнй!’ Въ город поднимается суматоха, скачка по магазинамъ. Полины и Надины заваливаются работой, Катюши и Танюши шныряютъ съ кордонками по лавкамъ. Тутъ разносится слухъ, что прокурорша выписала изъ Москвы какую-то неслыханную матерію, тамъ удльный депутатъ скачетъ на почту получить ящикъ изъ Петербурга, въ которомъ пріхала наколка, изображающая райскую птицу.

Дамы въ какомъ-то нетерпливомъ ожиданіи, и спрашиваютъ себя мучительно: пригласятъ или не пригласятъ на балъ моего Антошу? Старикъ-предсдатель думалъ было наканун сдлать балъ дочкамъ, но не ршился: не ловко же въ самомъ дл быть выскочкой? Наконецъ не говорили уже о томъ, кто приглашенъ и кто не приглашенъ, а прямо начинали спорить и горячиться изъ-за того: кому губернаторъ сдлаетъ предпочтеніе? Кто у него будетъ распорядительницей бала? Кого сдлаетъ онъ царицей торжества! Вотъ гд послушали бы вы горячіе споры!

Но вотъ отъ плошекъ освтился губернаторскій домъ. Квартальный вспотлъ на мороз, водворяя порядокъ и благочиніе. Жандармы на крыльц глядятъ свирпо, какъ будто хотятъ-запугать баломъ губернатора. Точно ранніе жаворонки прилетли первые прапорщики, пощипывая блой перчаткой будущіе черные усы. За ними повалило почетное гражданство — постоять и пошептаться въ зал его превосходительства. Не мало пробжало по лстниц и галантныхъ кавалеровъ, съ остервененіемъ ожидающихъ писка первой скрипки. Двинулись наконецъ рыдваны и возки съ дочками, маменьками, тетеньками, папеньками, дяденьками, коллежскими и статскими совтниками и наконецъ, точно на закуску, отставной генералъ. Жена удльнаго управляющаго, съ райской птицей на голов, прилетла часу во второмъ по-полуночи и произвела особенный эффектъ.

А свту, свту, Боже ты мой! И какія только физіономіи не озарялись этимъ свтомъ! Прапорщики такъ и свищутъ по зал, какъ непріятельскія пули, купцы поглядываютъ на люстры и лимонадъ, а чиновники такъ и стараются, не пропуская ни одной. Отставной генералъ Халявскій и здсь распоряжается танцами, какъ везд. Приплясывая и пристукивая каблукомъ, въ мстахъ патетическихъ, онъ вдохновляется весь.— ‘Разъ-два!’ покрикиваетъ онъ на дамъ, похлопывая въ ладоши, и затмъ съ особеннымъ мастерствомъ, отдлываетъ какое нибудь неподражаемое въ Самые робкіе чувствовали себя за генераломъ какъ-то бодре, а о чиновникахъ независимыхъ, въ род Николая Николаевича, нечего и говорить — т совсмъ забыли, что были на бал губернатора. Объ одномъ только хлопоталъ деликатный гость столичный, чтобы какъ нибудь нечаянно не задать слишкомъ ходу, какъ бывало въ Петербург на ефремовскихъ балахъ.

Словомъ, на балу губернатора такъ было хорошо, что Николай Николаевичъ, если не проспитъ, завтра же напишетъ обо всемъ къ Саш, въ Петербургъ.

— Птичьяго молока только не доставало у его превосходительства, хвалилъ балъ голова Одуревъ.

— Игривенькій балокъ, ничего, отозвался Заволоцкій, тоже изъ столицы.

— А хороша жена удльнаго! хвалилъ Николай Николаевичъ, бросая перчатку подъ столъ.

— За то, батюшка, каждый день молочныя ванны беретъ.

— Будто?

— И съ мадерою-съ.

— То-то она и сохранилась.

— Попали въ небо пальцемъ — сохранилась, — подштукатурена, сударь мой.

— Ну-у?

— Увидишь въ ясный день.

— Все, шельма, знаетъ.

IX.

На другой день былъ прощальный обдъ вице-губернатору. Обыкновенныхъ казенныхъ обдовъ вице-губернаторамъ не полагается, но здсь дло въ томъ, что вице-губернаторъ выходилъ не въ отставку, а получалъ высшее назначеніе, за устройство губернскаго правленія — словомъ халъ на службу въ Петербургъ. Значитъ, о такомъ обд нельзя было сказать ‘не въ коня кормъ’ — вс надялись, что этотъ конь современемъ кого-нибудь да вывезетъ.

— детъ, детъ — не удетъ, хоть бы провалился наконецъ! говорилъ откровенно совтникъ Макрицкій, поймавшій меня на улиц.

— А отъ складчины, другъ, не уйдешь, врешь! поддразнивалъ другой.

— Складчина дло общее, а отъ общества я не прочь!

— Такъ на-ко вотъ кстати листъ и перо, подмахни.

Макрицкій хоть и переломилъ перо, но подписалъ, за нимъ, конечно, и столоначальники со скрежетомъ перьевъ и зубовъ. Обдъ ршили дать на праздникахъ, когда городъ будетъ въ разгар.

— ‘Какихъ зврей, какихъ я птицъ тамъ не видалъ’, писалъ Николай Николаевичъ по возвращеніи съ прощальнаго. И въ самомъ дл кого не увидишь, чего не услышишь на нашихъ казенныхъ обдахъ въ складчину.

Въ углу молодежь разсуждала, какъ бы лучше замаскироваться, и одинъ даже съострилъ, что онъ маскируется сивухой, такъ что никто его не узнаетъ. Николай Николаевичъ хоть и чувствовалъ, что это уже слишкомъ, но какъ чиновникъ велъ себя въ тактъ. Одному объяснилъ значеніе пятаго департамента и прибавилъ фразу: ‘у насъ, въ Петербург’, другому намекнулъ, что онъ самъ сенатскій чиновникъ и служилъ въ уголовномъ, а третьему очеркнулъ слегка петербургскихъ камелій и заключилъ тмъ, что самые лучшіе пирожки въ Пассаж.

А гаже всего на этомъ обд были прощальные стихи секретаря да слово совтника-семинариста.

Обдъ былъ длиненъ, какъ рчь, а столъ, кажется, еще длинне обда. На другомъ конц отъ начальства подъ конецъ стола сдлалось шумно.

— Благодарю, господа, за честь! началъ виновникъ торжества. Начальству было угодно сдлать мое назначеніе выше…

— Очень рады! загремло вокругъ.

— Но, къ сожалнію, господа, я долженъ оставить васъ…

На другомъ конц не слыхали и тоже закричали:

— Очень, очень рады, ура!

Посл обда пригласили еще какую-то пвицу — спть начальнику на прощанье.

А вечеромъ Николай Николаевичъ отправился на балъ, который давалъ предводитель губернатору.

— Гд вы шатались цлый день?

— А что?

— Какъ что, во-первыхъ, я соскучился объ васъ, а во-вторыхъ, пора хать на обдъ.

— Да куда?

— Говорятъ на обдъ, а куда? вамъ дла нтъ! Не легче, если я скажу: къ Каратаеву.

— Да къ Каратаеву мы и визита не длали. Ловко ли наконецъ?

— Ловко, вамъ говорятъ. Каратаева мн сестра.

— Родная или кузина?

— Тамъ разборомъ.

Каратаевы приняли Николая Николаевича, какъ родного. За столъ сли только свои.

— А ты безсовстный, Грегуаръ, пеняла хозяйка брату:— объхалъ съ нимъ цлый городъ, а ко мн до сихъ поръ не привезъ.

— Не сердись, другъ-сестра! На, вотъ теб его наконецъ цликомъ, бери.

— Теперь, конечно, отниму. Садитесь, пожалуйста, ко мн поближе,— вотъ вашъ приборъ. Я такъ соскучилась объ вашемъ Петербург, что для меня очень пріятно съ вами поболтать. Ну, что, скажите, Смольный мой? Тамъ почти родина моя.

— Свидтельствуетъ вамъ почтеніе, мадамъ. Въ глазахъ хозяйки сверкнула дтская радость.— А не дурна, ршилъ столичный.

— Вы меня не ревнуете къ Смольному? обратилась она къ пвиц по-французски.— Старый другъ — лучше новыхъ двухъ.

Актриса просила продолжать.

— Братъ такъ много говорилъ мн о васъ, Николай Николаевичъ, что я теперь же считаю васъ чмъ-то своимъ. Простите, пожалуйста, мою болтливость, — я до сихъ поръ еще институтка. Вы не знаете тамъ классную даму В? Это моя подруга! Какъ она?.. и пр.

Николай Николаевичъ носилъ конфекты въ институтъ какой-то кузин, классную даму зналъ хорошо, и разговоръ пошелъ какъ по маслу.

— Колашъ! ты ничего не шь? обратилась заботливая мать къ сыну.

— Я, мамаша, смотрю на тебя.

— Что это вздумалось теб смотрть на меня? шутила мама.

— А ты сегодня румяная, мама! выговорилъ съ особеннымъ торжествомъ Колашъ. А глазенки такъ и сверкнули, точно поцлуй.

— Браво! крикнулъ отецъ.— Вотъ такъ молодецъ, и это не пропустилъ!

Мать засмялась отъ удовольствія — румянецъ вспыхнулъ еще сильнй.

— Быть теб исправникомъ, зоркій глазъ, подбавилъ дядя.

— Мамаша! дядя опять дразнитъ меня. Слышишь?

— Чмъ же, другъ?

— Я не хочу быть исправникомъ, что это такое? Исправники толстые бываютъ, а я не толстякъ.

— Ну, братъ, отличился. Вотъ, что называется, не въ бровь, а прямо въ брюхо, подбавилъ дядя.

— Братъ, перестань, пожалуйста, крикнула сестра, и залилась простодушнымъ хохотомъ.

— А не дурна и эта? думалъ Николай Николаевичъ, перекидываясь черезъ столъ фразами съ актрисой.

— Николай Николаевичъ, пирожнаго?— Хозяйка подала сама.

— Обдать, другъ-сестра, ты меня больше не приглашай, болталъ толстякъ посл обда.

— Почему?

— Посл такого обда я до будущаго года не буду сть.

— Такъ въ будущемъ прізжай, т.е. завтра.

— Завтра можно. Съ новаго я начинаю самую регулярную жизнь: обдаю въ сутки только разъ, завтракаю и ужинаю тожъ.

— Слушай, вонъ какой буфонъ твой дядя, говорилъ отецъ, лаская сына.— Поди-ка спроси: не хочетъ ли онъ спать? Намъ ужо новый годъ встрчать.

— Какія у этого человка геніяльныя мысли посл обда, удивительно! Выдумай, сестра, что нибудь умне.

— Я съ вами, господа-невжи, говорить по хочу. Мы демъ кататься, а васъ не возьмемъ за это.

— Согласны, Николай Николаевичъ? спросилъ мужъ.

— Это зависитъ отъ дамъ?— Гость всталъ передъ хозяйкой.

— Да полно вамъ переливать изъ пустого въ порожнее. Я согласенъ за него: ‘детъ’.

Николай Николаевичъ очутился въ обществ двухъ хорошенькихъ женщинъ.

XI.

Катались долго, говорили много и воротились поздно. Каратаева стала еще свже, миле и веселе, а къ гостю будто ближе. Объ актрис и говорить нечего, та изо всхъ силъ работала глазами, ногами и языкомъ.

— И та мила, и эта мила. Та въ своемъ род, эта въ своемъ род. Ну, Nicolas, за которой?.. И одобренный вызовомъ обихъ, онъ отчаянно началъ любезничать съ той и другой.

Актриса казалась лакомымъ кускомъ, вкусъ котораго извстенъ ему былъ и въ Петербург. И Новая деревня, и Крестовскій, и Екатерингофъ, и наконецъ — все воскресло въ памяти, глядя въ ея страстныя очи, слушая звонкій смхъ и чувствуя близкое дыханіе и даже нечаянное прикосновеніе крошечнаго башмачка. Ничего похожаго на это не было конечно въ Каратаевой — та была просто мила и ласкова, какъ самое невинное дитя. Словомъ, хозяйка казалась ему скоре запретнымъ плодомъ, а не лакомымъ кускомъ. Надъ первой побда была легка, потому что она сама вызывала побдить: за то Николай Николаевичъ зналъ очень хорошо, что такая побда и не стоила ни гроша! Надъ второй онъ отчаявался въ побд, но эта невозможность дразнила его, какъ демонъ, и соблазняла, какъ смертный грхъ.

— Попробовать разв? вертлось въ отуманенной голов, а безнадежность такъ и подрзываетъ ему крылья.

— Не хотите ли моихъ кренделей? спрашиваетъ шаловливая хозяйка, подставляя крендели мило и легко.

Николай Николаевичъ нехотя беретъ, чтобы только взглянуть на нее. Неотразимая сила влечетъ его всего.

— Полно теб мучить его! Человкъ совсмъ не хочетъ, а она-то потчуетъ. Попотчуй лучше меня, произнесъ исправникъ, принимаясь снова за ду.

— Колашъ! ступай, братъ, спать, теб здсь больше нечего длать. На красненькую маму ты насмотрлся довольно, а безобразія нашего ты не увидишь, ибо мы только-что начинаемъ. Видишь, отецъ раскупориваетъ первую.

— Ахъ, мой другъ, въ самомъ дл, девять часовъ, а ты не спишь? точно съ испугомъ проговорила мать, перекрестила сына и отдала приказаніе гостя поцловать.

Простота хозяйки была не въ нравахъ петербургскаго человка: Николай Николаевичъ, обнявъ нжно ребенка, похожаго на мать, подумавъ кое-что про себя.

Въ комнат раздался ароматный запахъ рому, а Коля, крикнувъ изъ-за двери ‘прощайте, мама!’ убжалъ.

— Съ бутылкой я больше не хочу бесдовать, болталъ толстякъ.— Сыграй, другъ, Павелъ Иванычъ, что нибудь такое. Мы съ сестрой проводимъ старый годъ.

Павелъ Ивановичъ не торопясь придвинулъ стулъ, и его славный рояль зазвучалъ.

— Тс! слушайте, шопотомъ произнесла Каратаева.

Братъ съ сестрой услись молча вдали отъ рояля, а Павелъ Ивановичъ началъ какую-то импровизацію, и вдохновенный разлился наконецъ такими теплыми задушевными звуками, что она вырвалась изъ объятій брата, кинулась мужу на шею, смшала музыку и крикнула вслдъ уходящимъ звукамъ:

— Ахъ, Поль, какъ это хорошо!

Каратаевъ обнялъ жену, сестра брата, и вс трое такъ крпко расцловались,— что Николай Николаевичъ тутъ же ршилъ: ‘ну, здсь не подлаешь ничего!’

Передъ ужиномъ пріхали дв старушки — маски, но хозяйка тотчасъ ихъ узнала и увела переодть. Изъ старушекъ вышли премиленькія сестры Каратаева.

Старшая пропла съ пвицей дуэтъ, младшая протанцовала щелкунью-качучу, а самъ хозяинъ, прочитавъ сцену изъ Фауста, попотчивалъ гостей увертюрой.

За стаканомъ провинціяльнаго шампанскаго пожелали другъ другу провинціальнаго счастія, и опять вс крпко поцловались и обнялись. Одинъ только Николай Николаевичъ оставался здсь всмъ чужой. Самая просьба хозяина: взять пвицу съ собой и проводить ее домой, казалась ему горькой насмшкой надъ его бездомностью и одиночествомъ.

— Гд мой домъ, думалъ онъ,— въ трактир или на хлбахъ содержанки богатаго барина?— Николай Николаевичъ заглянулъ въ прошлое, оттуда выглянули одно безобразіе, грязь, развратъ, да ефремовскіе балы, далеко непохожіе на вечеръ настоящій, заглянулъ онъ и въ будущее, и тамъ одни крестовскія гулянья, да ужинъ на хлбахъ богатой содержанки! Все это было ему знакомо, пошло, истаскано и немило наконецъ! Остановился онъ и передъ настоящимъ. Мелькнула въ глазахъ умная и милая головка Каратаевой-старшей, мелькнула даже въ голов фраза исправника: женимъ васъ проздомъ. Но въ то же время мелькнулъ опять и образъ милой хозяйки, и лакомый кусокъ — актриса, которую онъ сейчасъ же повезетъ съ собой!— Ну, Nicolas, выбирай…

— Николай Николаичъ, гд вы? спросила съ улыбкой хозяйка.

Вопросъ былъ такъ простъ и естественъ. Хозяйк хотлось, вроятно, чтобъ гостю не было скучно въ ея гостиной. И лицо ея было также невинно, безпечно и свтло. А между тмъ — странное дло: этотъ голосъ сирены, эта глубокая загадочная бездна черныхъ очей опять смутили его.

— Чего она отъ меня хочетъ?.. А добьюсь!— И съ такимъ ршеніемъ онъ похалъ съ актрисой домой.

XII.

Праздники шли своимъ чередомъ. На другой день Николай Николаевичъ былъ въ концерт, гд пла его сосдка, на третій въ театр, клуб и пр. Концертъ прошелъ незамтно, какъ и вс наши концерты вообще, а въ театр вмсто трагедіи розыгралась комедія. Въ половин перваго акта со сцены вдругъ пропалъ самъ Дмитрій Донской. Публика принялась конечно стучать и кричать, антрепренеръ волосы на себ рвать, а полиція шнырять по сосднимъ роспивочнымъ. Дмитрія Донскаго наконецъ поймали и привели, но онъ ршительно отказался дйствовать, и піесу прекратили за болзнію главнаго дйствующаго лица. Въ клуб столичный гость обыгралъ двухъ-трехъ помщиковъ, рискнулъ перекинуться на-право и на-лво съ архитекторомъ Жабой, и этого на первый разъ облупилъ. Бумажникъ его длался полне, а приглашеніе ‘переметнуться’ сыпались со всхъ сторонъ. Знакомня лица смнялись новыми, новыя впечатлнія вытснили старое, и забывалось имъ то, что было и прошло!

Такъ забылъ онъ умное и симпатичное лицо Каратаева и его теплый задушевный привтъ, забылъ онъ и радушный вечеръ у нихъ наканун новаго года, забылъ и живое прекрасное лицо хозяйки, и глубокій взглядъ, который заглянулъ въ его душу и что-то хотлъ сказать, но не договорилъ! Такова уже память человка, и особенно тхъ, кто слишкомъ скоро живетъ. Великія мгновенія жизни, свтлые образы, предъ которыми должно бы съ благоговніемъ остановиться — все это часто незамтно проходить мимо, не оставляя въ душ никакого слда. Напротивъ, то, что составляетъ нашу обыденную пошлость и грязь,— т истертыя личности, которыя сегодня и завтра намозоливаютъ ваши глаза, т жалкія сцены, которыя такъ картинно розыгрываются предъ вами въ большихъ городахъ — это не забудется вами никогда, потому что куда бы вы ни бжали отъ нихъ, они всюду будутъ съ вами и за вами, а при воспоминаніи о город и жизни его — ярко метнутся въ глаза.

Вотъ онъ сдой старичекъ, каждое воскресенье дущій изъ дома въ домъ поздравить господъ съ праздникомъ, начиная съ инспектора училищъ до самого губернатора. Жизнь его: обдня, визиты, рюмка ерофеичу, преферансикъ и вчная фраза: ‘должокъ вамъ пришлю.’ Слыхалъ онъ тоже и объ отечеств и о служеніи ему, слыхалъ онъ и о дворянскихъ выборахъ, и о томъ, что ему должно служить отъ дворянъ. И сидитъ онъ гд-то на стул, вчно подписывая крючкомъ ‘засдатель Статутинъ.’ Служба его только въ трехъ словахъ: поздравляетъ, играетъ и дремлетъ наконецъ.

Вотъ и господинъ съ черными усами, точно половой изъ трактира. По его наглымъ пріемамъ въ обществ, рзкимъ отзывамъ и дерзкому смху вы затрудняетесь, какъ его назвать? Это племянникъ или внукъ самой губернаторши. Онъ цвтъ нашего общества, образецъ моды, учредитель увеселеній. И въ театр, и на бал, и на гуляньи — всюду вы встртите его пошлую шутку, остроту и наглый взглядъ волокиты, оскорбляющій женщину. Съ нимъ короче всхъ сошелся нашъ Николай Николаевичъ.

Вотъ и благородный мотъ, тысячедушный должникъ всему свту. Имніе въ залог, домъ полуотстроенъ, жизнь между городомъ и деревней, толпа друзей съ истиннымъ желаніемъ пить на его счетъ, актриса на содержаніи, мертвый членъ благотворительныхъ заведеній и покровитель плутовъ, воровъ, мошенниковъ и волокитъ.

А вотъ тотъ холостяга-бобыль, вчно гуляющій, танцующій и скачущій, писатель прозы и стиховъ, творецъ гостинныхъ каламбуровъ, двусмыслицы и пустяковъ, маркизъ XVIII вка, съ просдью и желаніемъ обворожить нашихъ жонъ и всякихъ двицъ. Вотъ онъ нашъ бальный корифей, нашъ генералъ-плясунъ Халявскій. И съ нимъ сошелся нашъ столичный гость.

А между ними тотъ старикъ въ застегнутомъ пальто, который всмъ намъ другъ и братъ. Словомъ, старикъ — та связь, черезъ которую такъ сдружились и господинъ съ черными усами, и великодушный мотъ, и маркизъ XVIII вка, и нашъ Николай Николаевичъ….

И всюду вы встртите этихъ господъ, гд карты, женщина и вино. Такъ и мечется вамъ въ глаза ихъ жизнь, вчно говорящая, поющая, пляшущая и пьющая, но совершенно бездльная, пустая, оскорбительная для человчества….

XIII.

— А, какъ хотите, пошло, наконецъ, вращаться между всхъ этихъ ханжей, пустосвятовъ, лизоблюдовъ, прислужниковъ и черезъ-чуръ ужь неумстныхъ добряковъ. Вотъ ваша хваленая провинція! выговаривалъ съ укоромъ Николай Николаевичъ исправнику.

— Да полно теб блажить! Чмъ виновата провинція, что ты не умешь житъ? Еще бы ты связался съ карманнымъ выгрузкой Жабой — конечно онъ тебя облупитъ! Ищи людей.

— Да гд же они? Ужь не ты ли? чуть-было не сказалъ столичный.

Но.гнвъ его мгновенно проходилъ и завтра думалъ онъ уже иначе:

— А есть и здсь, я полагаю, умныя и симпатичныя личности?— Въ памяти его мелькнулъ вдругъ образъ Каратаевой. Онъ пошелъ къ нимъ.

— А! Николай Николаевичъ! Какъ это вд насъ вспомнили?— Мда! Поль! или сюда, смотри: кто прищолъ.— И Каратаева, обрадованная какъ дитя, вызвала мужа взглянуть: кто пришолъ.

— Я, душа, видлъ его вчера въ клуб. Тебя только онъ забываетъ.

— Meri!

Гость не нашелся что сказать.

— Но я не зла. Давайте сюда вашу шляпу. За это я васъ накажу обдомъ, — можно?

— Я пришелъ провести день у васъ.

— Очень, очень рада!— она подала ему руку.

Мужъ по привычк посл обда спалъ, и гость съ хозяйкой остался вдвоемъ.

Никогда Перелинкинъ не былъ еще въ такомъ трезвомъ настроеніи духа, какъ теперь. Вся пустота, ничтожество и пошлость прошлой жизни точно озарились въ немъ. Страшно хотлось ему въ этотъ день хоть кому нибудь повдать свое прожитое и раскрыть наконецъ: какъ боленъ онъ.

— Мн скучно здсь, такъ жизнь пуста! началъ онъ размромъ Пушкина.

— Ахъ, Николай Николаевичъ! да что-жъ привязываетъ васъ здсь? Узжайте въ Петербургъ.

— Въ Петербургъ?! А что такое Петербургъ? спросилъ онъ злобно и насмшливо.— Онъ хорошъ изъ Смольнаго, а съ Крестовскаго дрянь!

— Отчего-жъ оттуда не хорошъ? Я не понимаю васъ? спросила она съ удивленіемъ.

— И не старайтесь понять! Жизнь моя — иная жизнь.

— Да объяснитесь, наконецъ, спросила она съ изумленіемъ.

Николай Николаевичъ горячо заговорилъ о своемъ тепличномъ воспитаніи въ какомъ-то закрытомъ заведеніи, о цвт юности, о трат силъ, о потерянныхъ надеждахъ и о томъ, наконецъ, что бы онъ могъ еще сотворить, если бы… и проч., коснулся въ жару и жалко-бумажной жизни чиновника, и книжной жизни литературной, и предательской дружбы друзей, и продажной любви камелій и заключилъ горькимъ финаломъ, какъ износилась его душа!

— Я жалкій человкъ-съ! Ни цвта юности, ни праздника весны — ничего не было у меня!

Каратаева слушала его съ особеннымъ участіемъ. Въ свтлыхъ глазахъ ея такъ и проглядывало, какъ ей хотлось помочь. Да чмъ помочь, когда жизнь, какъ ветошка, истаскана вся? Вдь на душу человкъ не придумалъ еще заплатъ.

— Вы любили? спросила она, точно ненарокомъ обронивъ это святое слово.

— Кого любить! Кого я встртилъ тамъ? Вы не спросили бы меня объ этомъ, еслибъ знали, что такое Петербургъ. Это — золото извн, это — грязь внутри! Тамъ есть куклы, маріонетки, барышни, романистки, нигилистки наконецъ, а женщины вполн — ея тамъ нтъ!— Все это говорилъ онъ крайне эффектно и такъ трагически, что Каратаева улыбнулась наконецъ.

— Николай Николаевичъ, пощадите хоть меня, я сама оттуда.

— Нтъ, вы не оттуда! Вы природа, а не поддлка подъ жизнь. Еслибъ я встртилъ только такую женщину, какъ вы — о, я много сдлалъ бы еще съ ней!

Каратаева поблднла.

— Любите меня! крикнулъ Пелеринкинъ и восторженно палъ передъ ней.

Но въ это мгновеніе онъ уже не узналъ простой и безпечной Марьи Никитичны. Блдная, безжизненная встала она передъ нимъ и холодными, какъ ледъ, руками оттолкнула его прочь.

— Что это такое, Николай Николаевичъ? Мужъ! Поль! крикнула она испуганно и зарыдала.

Николай Николаевичъ вскочилъ и растерялся.

— Ничего, ничего, не безпокойтесь, уговаривалъ гостя мужъ.— Это истерика съ ней.— Эй, человкъ, воды! Странно, однако, опять возвратилась, а давно, не была…

— Ты, гость, за что обидлъ мою кану? выговорилъ серди то Колашъ, и глазенки его сверкнули грозой.

Николай Николаевичъ не вынесъ этой ясной грозы — ушолъ.

XIV.

— ‘Ну, спасай меня, ямщикъ, отъ нашей вчной праздной скуки, отъ равнодушнаго презрнья къ самому себ! Вонъ, вонъ отсюда, въ-степь, въ деревню, въ глушь, въ родное гнздо’, такъ думалъ Николай Николаевичъ, лежа въ своемъ дорожномъ баул. А скучная зимняя дорога такъ и накатываетъ на него тяжелый мертвый сонъ.

— А что я буду длать тамъ? спросилъ онъ вдругъ, и на живой вопросъ вскочилъ, какъ отъ толчка.

Но врно ничего не нашлось въ голов барина въ отвтъ на этотъ вопросъ. Вяло онъ сплюнулъ на свои щегольскіе сапоги и, подавленный новой дремотой, проговорилъ въ бреду:

— Эхъ, ты бумажная машина, человкъ!

Прекрасенъ онъ былъ въ этомъ бреду и благородномъ презрніи къ самому себ. Великъ онъ былъ, какъ Чацкій въ ту минуту, когда громилъ такъ матушку-Москву. И полюбилъ я его, ибо жалко мн его, бднаго и молодого, одиноко брошеннаго въ эти снговыя пустыни, гд нтъ ни людей, ни привта, ни жизни, гд только волки да мертвыя деревья, гд холодъ и смерть, гд жизнь — постепенное замерзаніе!

XV.

‘И колокольчикъ, даръ Валдая, гудитъ уныло подъ дугой!’ Пустынная, безпредльная степь за тобой и на встрчу. Грустно и безжизненно лежатъ снговыя равнины, а надъ ними тяжелое, свинцовое небо и блдно-мерцающія искорки звздъ. Блыя пятна солнца и луны, равно блдныя, безжизненныя и холодныя! И не различаешь ты ни дня, ни ночи, и охватываетъ тебя скучное однообразіе, и возьметъ тебя, какъ няня, въ свои широкія объятія деревенская пустынная дремота, и дешь ты цлыя тысячи верстъ, и все по одной пустын, называемой Русь! Бгутъ теб на встрчу, какъ туманы, сдые и угрюмые лса, и простираютъ къ теб свои родныя, мохнатыя, снговыя втви, холодны ихъ объятія, и мертва ихъ зимняя жизнь. Съ тоскливой досадой думаешь ты о тепломъ ночлег, гд-то тамъ, впереди, и нетерпливо крикнешь: ‘пошелъ, ямщикъ!’ И снова идутъ теб на встрчу т же лса, лски, да перелски, т же овраги, овражки, бугры и канавки. Выйдешь ты, измученный, изъ своего зимняго кокона и какъ будто оживешь да обозрешь вокругъ себя пустынную окрестность. Пройдешь полверсты, чтобъ размять свои застывшіе, окоченлые члены и смотришь отъ скуки на полетъ вороны, на клячу съ дровами изъ ближняго дровоска, на хозяина ея, общипаннаго и оборваннаго мужичонку и на его смшной остроконечный малахай и мохнатую рукавицу. Не отвтишь ты съ досады и на его почтительный поклонъ! Равнодушно смотришь на его топырящуюся отъ злости собаченку, послушаешь стрекотанье вчно подпрыгивающей сороки и ввалишься снова въ свой теплый баулъ и съ новой досадой крикнешь: ‘эй, погоняй пристяжныхъ!’ — И снова ты дремлешь, въ вчныхъ сумеркахъ, и тоскливо копошится въ теб только одна мысль: ‘скоро ли конецъ дороги?’

Еремей щуритъ глазъ, глядитъ въ оба и шепчетъ наконецъ: ‘Господи! виднется никакъ?’

— Погоняй, погоняй! понукаетъ онъ обмороженнаго ямщика.

Жутко вертится Еремей на об стороны: и хочется ему обрадовать барина, и боится онъ. Вотъ барабанитъ въ стекло осторожно, и шапка сама поднялась съ головы.

— Баринъ, деревня никакъ-съ?

— Врешь, кажется, ты?— Баринъ съ просонокъ не видитъ.

— А вонъ, подъ лскомъ, точно прутикъ съ крестомъ, это колокольня наша видна-съ.

— Ну, да! теперь вижу и я.

Доволенъ баринъ тмъ, что Еремей показалъ ему его родное гнздо и старую колокольню, которая помнила еще и ддушку, и бабушку, и весь дворянскій родъ его. А объ Ереме и говорить нечего: онъ еще довольне самого барина! Справа и слва стегаетъ лошадокъ, точно себя торопитъ подъ-бокъ къ жен. Кланяются низко ему и рогожному возку мужики, бабы и ребятишки, кланяются ему и покосившіяся отъ старости избы и копны съ хлбомъ, и набокъ надвшіе каменную шапку кривыя трубя, и скворешницы, и оцпы колодцевъ, и все, что есть живого и мертваго въ деревн. Привтно смотритъ на барина сухая, длинная колокольня, и срая съ паутинными окнами церковь, и все провожаетъ его глазами отъ околицы вплоть до барскаго двора. Зашевелилась деревня и ожила, почуявъ, что пріхалъ баринъ.

Такъ вотъ оно — родное гнздо! думалъ Николай Николаевичъ, владтель наслдственныхъ пятнадцати ревизскихъ душъ, оставленныхъ ему матерью. Онъ невольно вздохнулъ, поглядывая на свою Двухвостку, лпившуюся по косогору небольшого овражка, тмъ тоскливе было на душ нашего героя, что землемръ Жаба, давши сперва обыграть себя разъ пятокъ, подъ конецъ такъ его облупилъ, что на дорогу не осталось ни гроша! Халявскій ссудилъ ему небольшую сумму за большіе проценты, и Николай Николаевичъ въхалъ въ свою деревушку очень скромно, и за неимніемъ господскаго дома, давно обратившагося въ кучу гнилого дерева, поселился въ простой крестьянской изб.

XVI.

На утро былъ собранъ сходъ.

— Здравствуйте, друзья! Я вотъ пріхалъ покончить съ вами, устроить ваше новое положеніе, началъ баринъ торжественно.

Друзья раскланялись. Молчаніе.

— Ну, что тутъ у васъ?

— Ничего, отецъ! выступилъ староста Софонъ.

— Что у васъ мсто-то какое глухое!

— Темные мы люди, батюшка, совсмъ! И дороги теперича нтъ никуда.

— Ну, это не бда! Темныхъ людей мы просвтимъ. Я за этимъ и халъ такъ далеко.

— Нешто, отецъ. Власть твоя — просвти.

Староста понравился барину, какъ человкъ сговорчивый. Николай Николаевичъ отдалъ приказаніе распустить сходъ, а старост войдти къ нему, выпить рюмку водки.

— Да, да, говорилъ Николай Николаевичъ, потирая руки отъ холоду: просвтить васъ, друзья, надо, просвтить, пообмйть лишнюю грязь. Вотъ, Богъ-дастъ, пообживемся, такъ школу заведемъ, хоть воскресную для начала.

Софонъ крякнулъ, и хотлъ было благодарить за милость, да не зналъ за какую — не понялъ, что баринъ сказалъ.

— А ты что-то хотлъ говорить?

— Осмлюсь твою милость спросить, бмтюшка: что это за воскресная школа такая?

— Ну, какъ это теб объяснить? Школа, значитъ школа, учатся гд. А воскресная потому называется, что тамъ по праздникамъ только учатъ, а въ будни не учатъ совсмъ.

— А! божественному, значитъ?

— Ну, и божественному и всякому.

— Да поди, я чай, по гражданскому-то въ праздникъ грхъ учить?

— Дуракъ ты, Софонъ!

Настало длинное молчаніе. Баринъ, поглядывая на старосту, думалъ: ‘вотъ и извольте толковать съ этимъ народомъ объ истинномъ его просвщеніи. Если староста — дуракъ, что же посл того другіе-то’.

— Ну, нтъ-ли тутъ хоть куръ, яицъ или чего нибудь такого? Я сть наконецъ хочу.

— А вотъ побгаю, отецъ, поспрошаю маленько. Кажись, у Апроськи цыплятки вывелись зимніе?

Такъ баринъ съ голоду и сълъ зимнихъ цыплятъ у Апроськи.

XVII.

Прошелъ денекъ-другой, баринъ попривыкнулъ къ изб, а мужики къ барину.

— А гд у васъ тутъ церковь, я не вижу?

— Какая, батюшка, церковь?

— Глупый вопросъ: ‘какая церковь!’ Да гд вы тутъ молилитесь Богу?

— А въ сел Богомилов, отецъ. Отселева-таки не близко, отвтилъ мягко старикъ.

— Такъ, значитъ, тамъ же крестятъ и хоронятъ васъ?

— За семь верстъ, отецъ, крестятъ и хоронятъ — все тамъ же.

— Чтожъ священникъ прізжаетъ къ вамъ.

— Ино здитъ, батюшка, на пасху, а ино больше все мы къ нему. Такъ теперича отвеземъ покойника, да тамъ у него и сложимъ его. Онъ и похоронитъ ужь его.

— Угу!

Баринъ о чемъ-то долго думалъ. Староста передъ нимъ тяжело вздыхалъ.

— Такъ ты сказалъ, кажется, что у васъ тутъ бдно?

— Да такъ-то бдно, что и!… Глухо, значитъ, и не проздно,— осенью хоть тони въ эвтой грязищи. Вотъ только зимой по ледку и проводитъ Богъ кое-куда, а лтомъ тутъ тяжко, бда!

— Ну, ничего, старина, это пустяки! Вотъ поживемъ, Богъ дастъ, такъ и дороги проведемъ. И воду я вамъ выпущу, и болото осушу.

— Твоими бы-устами медъ пить, отецъ.

— Да, да, все сдлаемъ, погоди! Только вотъ мн что скажи — ты конечно давно тутъ живешь, такъ знаешь: нтъ-ли у васъ тутъ нефти, торфу, сры, или чего нибудь такого — не слыхалъ-ли? Поднять васъ надо, поднять, други! Я затмъ и пріхалъ.— Баринъ воодушевился весь.

— А что это, кормилецъ, нефть-то теперича будетъ?

— Горное масло.

— Ну, нтъ, кормилецъ, такого не имется у насъ! заключилъ староста грустно.— Можетъ коноплянаго не противно, такъ изволь! Есть кажись, тамъ у Апроськи въ сткляниц маленько. Принесу.

— Нтъ, коноплянаго не надо! отказалъ баринъ рзко и сердито.

Послдовало молчаніе. Баринъ такъ и ршилъ, что староста глупъ.

— Ну, а когда-жъ ты мн оброкъ?

— Да какой оброкъ, кормилецъ? Крестьянишки-то больно голы теперича, на болот вишь мы…

— Какъ же это, я не понимаю? Ты съ ума сошелъ, Софонъ! Мало разв вы посл маменьки жили на вол?

— Оно, конешно, батюшка!.. Да воля-то хороша на землиц, а безъ землицы что ужь за воля? Съ камня лыкъ не дерутъ, самъ знаешь теперича, родимый.

— А вотъ я попрошу сюда исправника — онъ мн знакомъ — онъ тебя за это и поподчуетъ. Понимаешь?

— Понимаю, отецъ. Попотчуй, воля твоя. А денегъ теперича у насъ нтъ!.

Староста уперъ въ землю глазами и замолчалъ.

— Тьфу! какой безчувственный народъ. Пошелъ вонъ!

Староста удалился.

XVIII.

Николай Николаевичъ былъ чрезвычайно недоволенъ крестьянами и собой. Три дня не хотлъ онъ видть старосту, чтобы дать ему почувствовать, какъ баринъ на него сердится. За это время онъ усплъ осмотрть окрестность, взглянулъ на замерзшую рчонку и болото, поросшее камышомъ. Отщипнулъ даже втку вербовника и поглодалъ, горько-скверно, такъ и вяжетъ во рту. Думалъ было онъ и дломъ заняться, развернулъ даже нмецкое руководство къ изученію агрономіи, которое учило барина сверлить русскую землю, да и того не прочиталъ., Чортъ знаетъ, какъ это случилось, въ торопяхъ забылъ словарь купить нмецкій, а безъ словаря какое ужь ученіе — ничего не поймешь. Прочиталъ отъ скуки цлаго Онгина и половину ‘Горе отъ ума’. И наконецъ усталъ лежать.

— Эй, позвать ко мн старосту!

Вошелъ, но другой, не такой какъ Софонъ.

— Софона позвать.

— Софона ужь нтъ, батюшка, совсмъ!— Новый вздохнулъ.

— Какъ нтъ, что это значитъ?

— Уперъ онъ теперича, отецъ!

— Какъ уперъ! Что это за новость? Софонъ?

— Софонъ, батюшка, умеръ.

Баринъ поблднлъ.

— Да отчего же наконецъ?

— Испивалъ онъ, отецъ. И немного кажись! вчера только учаль, а сегодня покончилъ совсмъ! Донокъ только и маялся сердешный.

— Ну, а ты кто такой?

— Да я его помощникъ, отецъ.

— Старостинъ? Это у пятнадцати-то душъ?

— Народились дв, отецъ, семнадцать теперича.

— Да это для меня все равно. Вопросъ въ томъ: что вы тутъ длали вдвоемъ?

— Правили, отецъ, крестьянами.

— Да тутъ и одному нечего длать.

— Такъ мамынькой твоей покойницей поставлены были.

— Экъ чудила!

Баринъ договорился до того, что не зналъ выгнать или нтъ наконецъ помощника.

— Что-жъ оброкъ? спросилъ онъ тихо.

— Да не ждали, отецъ, потому теперича и не припасли.

— Ну, этотъ дльне Софона — съ этимъ надо потолковать, подумалъ баринъ.— А когда же припасешь? Что же я годъ здсь долженъ жить, въ этой трущоб?

— Для-ча, кормилецъ, не жить — поживи. Сберемъ вотъ по осени, коли Богъ хлбца уродитъ, на твое барское счастіе.

— По весн, хотлъ ты сказать? Осень ужь прошла.

— Коли прошла, родной, еще придетъ.

— И этотъ тоже каналья.— Баринъ было вспылилъ, но видя, что и этотъ упираетъ въ землю лбомъ — заговорилъ ласково.

— Да вдь были-жъ тутъ у васъ урожаи, въ пять-то лтъ, посл маменьки?

— Какіе урожаи, отецъ? Засухи такія стояли, что и!..

— На болот-то?

— На болот, отецъ.

— Вотъ ты и просвщай ихъ! Вретъ и не моргнетъ.

XIX.

Еще полежалъ Николай Николаевичъ въ своей неказистой и темной изб и соскучился наконецъ до того, что готовъ былъ хоть дрова рубить и воду на себ возить.

— Исправникъ, батюшка, съ депутатуромъ прохали теперича по сосдству, знать въ Богомилово, доносилъ новый староста барину.

— Когда?

— Сейчасъ вотъ тутъ.

— Мимо?

— Близехонько, отецъ. Возл оконца твово дорога-то.

— Что жъ онъ не захалъ, чудакъ?

— Не могу доложить вашей милости.

— Спрашивалъ обо мн?

— Не спрашивалъ, отецъ.

— Странно!

— Спшно знать детъ, разсуждалъ словоохотный.

— А вотъ что: есть у васъ тутъ какія нибудь лошади?

— Для-че нтъ, найдемъ, родной, хоть немудрящихъ, вывезутъ, чай, изъ деревни твою милость? Это можно.

— Такъ поди-ко, распорядись, да прикажи тамъ, кому слдуетъ, чтобъ въ самомъ дл вывезли меня хоть куда нибудь. А то я здсь у васъ со скуки умру!

— Храни Богъ!

— Ну-да. Съзжу хоть поболтать съ кмъ нибудь.

— Поболтай, коли милости твоей угодно будетъ — это ничего.

Словоохотъ, разршивши барину поболтать, скоро приготовилъ ему лошадей. Исправникъ съ депутатомъ въ сосднемъ сел Богомилов сидли за самоваромъ, въ какомъ-то удльномъ правленіи волостномъ.

— И не стыдно вамъ, Григорій Никитичъ? началъ Перелинкинъ по дружб.

— Вотъ какъ нынче! Меня же стыдятъ.

— Да какъ же это: мимо хать и не захать?

— Это зачмъ?— Исправникъ нахмурилъ брови.

— Какъ ‘зачмъ?’ заговорилъ обиженный баринъ.— Странный вопросъ, мы кажется съ вами….

— Больше не увидимся никогда! Это врно, отрубилъ ршительно исправникъ.

— Но, позвольте вамъ замтить: этотъ тонъ…

— Эхъ, ты, фуфлыга. Пошелъ вонъ, а то я разскажу твою пакостную исторію съ Каратаевой.

XX.

Николай Николаевичъ совсмъ упалъ духомъ.

— Эхъ ты сторона скорби и нуждъ! Что населяетъ твои снговыя пустыни? Что оживляетъ твои мертвые углы!— Поетъ онъ свой собственный романсъ подъ гитару, задирая ноги въ потолокъ.

Създилъ онъ и въ городъ ‘переметнуться направо и налво, но какъ-то не совсмъ счастливо. Главное — играть было не съ кмъ: помщики постомъ разъхались по деревнямъ, а въ клуб только почти и остались всегдашніе его постители: архитекторъ Жаба, да землемръ Шишиморовъ. Съ ними Перелинкинъ теперь дла не хочетъ имть.

— Эхъ, ты!.. запваетъ онъ снова отъ скуки деревенской.

— Заунывно больно ты поешь, Николай Миколаичъ. Знать, тошно теб съ нами здсь постомъ-та? По Питеру вишь, соскучился? бесдуетъ съ бариномъ староста.— Потерпи малую толику: вотъ весна придетъ. Дуплышко теб тутъ на вороты поставлю, скворушка прилетитъ, споетъ теб што нибудь веселое. Двчата тоже у насъ тутъ есть на деревн, яицы катаютъ на пасху, такъ любо, что и!.. А по духовъ день короводятся, ржанье, да гоготанье такое стоитъ у нихъ, бда!..

Ничто не веселило Николая Николаевича.

— Эхъ т-ы!.. начиналъ онъ снова свою заунывную.

— А теперича тутъ у насъ, какъ весна, такъ и пойдутъ все это цвты! На пчельникъ теперича подемъ, лсовъ тутъ есть у насъ, пчелки водятся…

— А медъ есть? нехотя спросилъ Николай Николаевичъ.

— Ну, такой медъ, что твоя патока, сласть! Пчелки они, вишь работящая гадина, какъ вотъ примрно мы теперича работаемъ на твою милость, такъ и они на своихъ господъ. Матка есть у нихъ тоже…

— А? это хорошо!— Николай Николаевичъ думалъ совершенно о другомъ.

Такъ и скворцы пролетли, и жаворонки пропли и лто прошло, а баринъ все думалъ о чемъ-то другомъ! Сходилъ Николай Николаевичъ и съ двками по ягоды, и съ бабами по орхи, и со старухами по грибы, създилъ онъ и на пчелникъ со старостой полюбопытствовать: какъ работаютъ пчелы, а все ему не стало веселй.

— Денегъ, денегъ, пожалуйста, скорй! торопилъ онъ старосту. Клянусь теб честью, со скуки умру!

— Дамъ, дамъ, отецъ, погоди. Меня ты теперича не торопи, часъ дорогъ у насъ. А денежки мы теб предоставимъ. Вишь, на твоихъ-то глазахъ Господь далъ какой урожай!

— Все это хорошо, да надо хать. Охъ, хать, хать надобно!

— Куда теперь хать въ слякоть, къ осени дло идетъ. По первопутку ступай. Поди чай, тамъ у васъ подъ Питеръ-отъ и дорожки нтъ? Грязно, слышь, къ вамъ?..

— Ну, я полагаю, на чугунной не утону?

— Храни Богъ! Чистенькимъ прозжай. Питеръ-отъ щеголекъ!

Такъ и ршилъ староста, чтобъ баринъ остался въ деревн до первопутка. А баринъ и понятія не имлъ, какая пытка сидть осень въ деревн и смотрть на дождикъ въ тусклое окно. Сколько ни толковалъ ему староста, что это время у нихъ такъ весело, что люли! Баринъ никакъ не могъ понять, чмъ свтла и разнообразна деревенская жизнь?

А разнообразна она своими темными росказнями: о царяхъ, царицахъ, богатыряхъ, двицахъ, мертвецахъ и привидніяхъ, оборотняхъ и домовыхъ! Разнообразна она своими гаданьями, посидлками, страхами въ потемкахъ, подслушиваньями подъ окнами, въ баняхъ, у церквей, да достоврными сказаніями о томъ, какъ въ погребахъ свиныя головы говорятъ. Разнообразна она своей милой простотой, затями простодушнаго мужичка и бабенки его, сильной лаской красной двицы, да сильной жизнью добра-молодца. А еще разнообразне она своей тоскливой, заунывною, ноющей и за сердце хватающей русскою пснью! Пснью, въ которой такъ много грусти и тоски, въ которой плачетъ вся наша прошлая, крпостная жизнь съ ея темной, неразгаданной и непонятной еще стороной! Вотъ чмъ разнообразна наша деревенская жизнь!

— Только-то? спросилъ насмшливо баринъ, смотря на пачку бумагъ.

— Только, отецъ! Сыромолотъ идетъ, пасмурно, вишь.

— Я бъ теб далъ сыромолотъ на спин! Моли Бога, что дали вамъ волю. Да на прощаньи ссориться не хочу. Ну, вели же подавать живе лошадей.

Такъ прощался Пелеринкинъ въ послдній разъ съ родовомъ имніемъ маменьки-покойницы. Дальше и дальше уносился его дорожный экипажъ отъ родного гнзда, а во сн и на яву только и снился ему нашъ златоглавый, пышный Петрополь, съ его дворцами и гордой Невой, съ его стройными улицами, разряженными въ ожерелья огней, съ его морями золота, воды и нищеты, съ его важными барами, гордымъ умомъ и съ его кропотливо-машинной работой въ канцеляріяхъ. На станціи только и слышалось: эй, ямщикъ, цлковый-рубль на водку, пошолъ! И тройка снова летла, какъ втеръ….

Г. П—нъ.

‘Дло’, No 2, 1870

РОДНОЕ ГНЗДО.

Читайте также: