Родина.
Родина.
Романъ Гернефельда.
Переводъ съ финскаго проф. П. О. Морозова.
I.
I.
* * *
II.
II.
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Родина, Ярнефельт Арвид, Год: 1893
Время на прочтение: 141 минут(ы)
Старый хуторъ на склон Сосновой горы прозывался ‘Нагорнымъ’, а такой же хуторъ на другой сторон горы — ‘Подгорнымъ’. Могучій водопадъ изливался въ лсистую долину между этими хуторами: это былъ высокій водопадъ Тайвалькоски, съ шумомъ стремившійся изъ верхняго озера.
Владльцы этихъ хуторовъ переселились сюда много лтъ тому назадъ, изъ дальнихъ мстъ, наскучивъ вчными ссорами изъ-за раздла земли между родственниками и ршившись завести собственное независимое хозяйство. Съ теченіемъ лтъ по крутымъ склонамъ горъ и въ углахъ долинъ стали появляться и другіе переселенцы: кто получилъ избу по наслдству, кто слъ, въ качеств дальняго родственника, на необмежеванной земл селенія, примыкавшаго къ Нагорному. Подгорное было мене многолюдно, оно почти совсмъ затерялось среди высокаго сосноваго лса, на расчистку котораго не хватало силъ.
Въ тяжелые неурожайные 60-е годы Подгорное чуть было не погибло совсмъ. На его жителей обрушилось тяжкое бдствіе, и только нсколько лтъ спустя снова появились тамъ признаки жизни. Нагорное развивалось быстре и прочне. Его населеніе было самое здоровое во всей округ. Его лсъ стоналъ подъ ударами топора, вковыя сосны горли, посылая къ небу клубы синяго дыма, вокругъ домовъ все шире и шире становились поля, и лсная опушка отодвигалась все дальше и дальше. Во всей округ не знали боле неутомимыхъ борцовъ съ лсовиками, чмъ жители Нагорнаго. Подъ ихъ защитой оживало и Подгорное.
Въ т начальныя времена появился въ этихъ мстахъ неизвстный человкъ, низколобый и востроносый. Разсказывали, что онъ приплылъ на одномъ изъ плотовъ, которыхъ въ то лто много сплавляли по рк: спрыгнулъ съ плота на землю, раскланялся съ своими товарищами и покинулъ ихъ.
Онъ былъ очень невоздерженъ на языкъ, позволялъ себ неумстныя шутки насчетъ старой приходской церкви и смялся надъ почтеннымъ сдымъ пасторомъ.
Никто не могъ понять, за какимъ дломъ собственно онъ явился сюда. Онъ сталъ ходить по лсамъ съ записной книжечкой, началъ понемногу скупать ихъ и скоро скупилъ вс самыя высокія сосны. Во время покупокъ у него всегда была въ карман бутылка водки, и въ Подгорномъ ее усердно пробовали. Большая часть крестьянъ просто влюбилась въ этого человка. У него всегда было много, о чемъ поразсказать, и ему лучше, чмъ всякому другому, было извстно все, что творится на свт.
Наконецъ онъ заключилъ съ хозяиномъ Подгорнаго законную купчую и снялъ у него водопадъ въ аренду на 50 лтъ.
Съ этихъ поръ онъ сталъ жить тихо, какъ кротъ. Только ходилъ по своимъ лсамъ, да посвистывалъ.
Нкоторое время спустя настала въ этой мстности шумная и безпокойная пора. Появились разные господа съ инструментами подъ мышкой. Стали спрашивать, чей водопадъ. Имъ указали на новаго поселенца — арендатора. ‘А лса чьи?’ — Все того же арендатора. У господъ вытянулись лица. Они поняли этого человка съ головы до ногъ, понизили голосъ и потихоньку завели съ нимъ переговоры о продаж водопада и лсовъ. Продажа состоялась, но постороннимъ о ней ровно ничего не было извстно.
Съ наступленіемъ зимы начали рубить лсъ. И для рубки, и для свозки на берегъ понадобилось много людей. По весн также много народу ушло съ большими плотами въ дальнія страны, и у многихъ поля остались несжатыми. Сорная трава выглянула на свтъ Божій изъ-за полегшаго ячменя, увидала, что ей нечего бояться, торопливо созвала всхъ своихъ подругъ, и обтованная земля скоро была ими завоевана. Сятеля и пахаря было и не видно, и не слышно. Только сверчки, кузнечики да бабочки беззаботно наслаждались лтомъ въ густой зелени.
А крестьяне тмъ временемъ громко распвали псни, спускаясь на плотахъ внизъ по ркамъ. О многихъ даже никто и не зналъ, куда они ушли, а если кто изъ нихъ и возвращался, такъ разсказывалъ, что на всемъ свт ничего и нтъ, кром рубленаго лса, лсоторговцевъ да плотовъ. У вернувшихся были кое-какія деньги, а у оставшихся, по слухамъ, денегъ было еще больше.
Но прізжіе господа не ограничились одной только покупкой лса. Они начали строить подъ водопадомъ лсопильный заводъ. На эту работу они стали звать всхъ, кого только можно было найти въ округ, и каждую субботу вечеромъ выплачивали каждому работнику по двадцати марокъ. Скалу подъ водопадомъ сверлили насквозь, заостренными молотками обтесывали каменныя глыбы въ правильные кубы, землю гладко выравняли, навезли большія кучи угля. По всей округ пошелъ такой шумъ и громъ, какого раньше и не слыхивали и какого никто не могъ ожидать отъ слабыхъ человческихъ силъ. И вс стали такіе веселые, такъ громко смялись и шутили, что птицы улетли съ давно насиженныхъ мстъ, и сосны, стоя на опушк лса, съ удивленіемъ смотрли на людей.
А когда начали класть фундаментъ большого зданія лсопильни, тогда на работу стали брать и женщинъ, и дтей, кого только можно было достать: женщины мсили глину, а дти убирали мусоръ. Кто приходилъ съ лошадью, тому давали такое жалованье, какое раньше никому и во сн не снилось.
Вс словно одурли отъ этой новой работы. Работа была, въ самомъ дл, никогда раньше не слыханная, и цль ея никому не была извстна наврное. Но она всхъ манила и привлекала къ себ.
И что это была бы за жизнь, если бы кто-нибудь остался пахать новь, когда сосдъ уже ушелъ въ сторону, когда все способное къ работ населеніе собиралось, точно муравейникъ, вокругъ одного дла, — туда, гд веселились, распвали псни и не знали заботы о завтрашнемъ дн?
Многіе изъ новыхъ поселенцевъ побросали свои участки, у многихъ луга поросли кустарникомъ, и прежняя огороженная дорога обратилась въ лисью тропинку.
Въ ту пору Подгорное совсмъ захудало. Его слабохарактерный хозяинъ, попробовавшій водочки у новаго пришельца, до такой степени полюбилъ это угощеніе, что окончательно сдлался пьяницей. Онъ постоянно шатался около лсопильни. Говорили, что онъ и умеръ пьяный Отъ его жены никто не могъ добиться боле подробныхъ объясненій, извстно было только, что у нея въ туже ночь преждевременно родилась двочка, которая, все-таки, осталась въ живыхъ и была названа Лизой.
Вскор затмъ умерла и мать, и сиротка осталась на попеченіи дальняго родственника, Иски, бывшаго на лсопильн помощникомъ машиниста.
Нагорное, наоборотъ, оставалось въ прежнемъ своемъ положеніи. Населеніе не покидало хутора, и онъ понемногу разростался на своей гор. Одиноко и тихо стоялъ онъ на своемъ высокомъ мст, какъ бы уравновшивая собою красныя строенія лсопильни, пріютившіяся внизу, на берегу рки.
Хозяинъ Нагорнаго гордился своей семьей и доброй славой. До него нсколько поколній медленно, шагъ за шагомъ созидали благосостояніе хутора. Многолтнимъ упорнымъ трудомъ и потомъ прежніе владльцы Сосновой горы расширили свои нивы, — и ныншній хозяинъ не хотлъ отставать отъ нихъ, его стараніями хуторъ былъ приведенъ въ цвтущее состояніе.
Но тотъ же самый ‘лсной человкъ’, который такъ неожиданно проявился въ этихъ мстахъ, купилъ оставшіяся впуст казенныя земли Подгорнаго и сталъ хозяйничать на хутор, который съ этихъ поръ началъ прозываться Ново-Подгорнымъ.
Этого отъ новаго поселенца уже никто не могъ ожидать, потому что старый хуторъ находился въ полномъ упадк, и, чтобы привести его въ хорошее состояніе, нужно было потратить очень много труда.
Теперь стало видно, что у новаго поселенца была гибель денегъ, которыя онъ выручилъ за лсъ, оказалось, что ему принадлежитъ почти половина лсопильни, которую онъ получилъ взамнъ высокаго водопада Тайвалькоски, словомъ — что онъ почти изъ ничего создалъ себ богатство.
Онъ женился на своей скотниц и затратилъ большія деньги на то, чтобы обратить пустую землю въ луга. Вс строенія хутора онъ обнесъ изгородью, выстроилъ хорошій каменный хлвъ и началъ выводить крупную породу скота.
То, чего другіе достигали неустанной, въ пот лица, работой цлаго ряда поколній,— здсь было сдлано въ какіе-нибудь два года, большею частью пришлыми, наемными рабочими силами. Ново-Подгорное стало и въ самомъ дл совсмъ новымъ. А его владльцы — бывшій плотовщикъ и его скотница — были самыми богатыми людьми во всей округ. Вокругъ нихъ стали селиться новые поселенцы,— народъ большею частью пришлый, чужой. Хозяинъ Ново-Подгорнаго привелъ себя въ приличный видъ, пригладилъ и примазалъ волосы, сталъ носить суконное платье и накрахмаленные воротнички. Онъ получалъ всякія газеты и вокругъ него стала собираться молодежь, которая охотно вритъ всему новому и любитъ новизну. Въ Ново-Подгорномъ знали и разсказывали о томъ, что длается на свт гораздо дальше ограды хутора, словомъ, здсь проявился новый духъ.
Хозяинъ Нагорнаго, видя вокругъ себя такъ много перемнъ, такъ много несбывшихся и погибшихъ надеждъ, безпомощности и бдствій, оставался по прежнему на своей гор. Онъ не потерялъ равновсія, хотя и видлъ, что Ново-Подгорное напрягаетъ вс силы, чтобы опередить его. Если молодежь и отдалялась отъ него, онъ объ этомъ не тужилъ, потому что зналъ перемнчивый характеръ молодежи. Онъ былъ убжденъ, что въ свое время, когда молодые люди подрастутъ, они сами увидятъ, кто относится къ нимъ справедливе, и признаютъ, что не все то золото, что блеститъ. Притомъ другіе люди, боле пожилые и серьезные, тмъ охотне собирались въ Нагорномъ, чмъ больше Ново-Подгорное старалось распространить свою власть.
Здсь не могли допустить даже и мысли о томъ, что въ Ново-Подгорномъ все длается по правд. Человкъ пришелъ туда, какъ воръ, воровски завладлъ хуторомъ, скупилъ лсъ и потомъ продалъ его! Все, что ни творилось тамъ на хутор,— вс эти господскія зати, папироски, ученые разговоры, все это было жителямъ Нагорнаго какъ нельзя боле противно.
Хозяинъ Нагорнаго, самъ продавшій свой лсъ за безцнокъ и теперь бывшій предметомъ насмшекъ со стороны сосдей, хотя и считалъ себя ограбленнымъ, но былъ убжденъ, что честный трудъ въ конц-концовъ приведетъ къ доброй цли, и что недалеко время, когда его хуторъ будетъ первымъ во всей округ по своему образцовому хозяйству.
Хозяева Ново-Подгорнаго не имли наслдниковъ. Они были бездтны. У хозяина Нагорнаго было единственное, горячо любимое дитя. Его звали Хейкки.
Для матери мальчикъ былъ дороже зницы ока. Часто, сидя на крыльц, вечеромъ, когда день уходилъ за горы, и блая стна каменнаго амбара горла какимъ-то грустно-багровымъ свтомъ, мать убаюкивала свое дитя и тихо напвала ему колыбельную псню, грустную псню о томъ, какъ просторно на свт, какъ долго длятся злые дни, и какъ быстро проходятъ хорошіе…
Они любили свое единственное дтище всей душой, только въ немъ одномъ видли они смыслъ и цль своей жизни. И мальчикъ росъ, окруженный ихъ любовью, какъ цвтовъ, освщаемый горячимъ сіяніемъ солнца.
И вс крестьяне любили Хейкки, качали его на колняхъ, носили на рукахъ. Среди своихъ домашнихъ работъ они часто останавливались послушать, какъ отецъ или мать разсказывали ему сказки. Казалось, весь хуторъ только имъ и одушевлялся, только имъ и жилъ. Хейкки былъ для всхъ общею надеждою.
А дитя смотрло вокругъ себя большими синими глазами, словно прислушиваясь къ какой-то чудной сказк и о чемъ-то мечтая, точно устремляясь куда-то въ невдомую даль…
Лсопильню онъ увидлъ въ первый разъ, когда насъ воровъ. Золотой утренній туманъ вокругъ горы только-что разсялся. Между двумя большими соснами лежалъ высокій камень. Съ этого-то камня онъ и увидлъ лсопильню — и позабылъ о коровахъ. Его сердце какъ-то странно забилось. Онъ увидлъ высокую кирпичную трубу, пнящійся водопадъ, какія-то чудныя строенія и людей, двигавшихся тамъ,— много людей, которые ходили взадъ и впередъ. Что это были за люди? знали ли они что-нибудь о дом, гд жилъ Хейкки, и посадили ли бы они его къ себ на колни, если бы онъ пришелъ туда, къ нимъ? Тамъ, конечно, былъ ихъ домъ,— и они всегда расхаживали посреди сложенныхъ въ кучи досокъ и смотрли на большую трубу и на водопадъ, ворочающій мельницу… У, какой тамъ былъ шумъ! онъ слышался то громче, то тише… Вотъ, если бы туда забраться!..
Втеръ игралъ волосами мальчика, его широко раскрытые глаза были неподвижно устремлены на лсопильню…
Но вдругъ маленькое сердечко всколыхнулось: а коровы?
Хейкки сбжалъ внизъ. А вдругъ эти негодницы ужъ забрались въ клеверъ? Да и въ самомъ дл забрались! Онъ сталъ было выгонять ихъ оттуда кнутомъ, но он и ухомъ не вели. Тогда онъ, что было мочи, пустился бжать домой. Блые волосенки разввались по втру, а маленькія ножонки быстро мелькали по каменистой дорог.
Мать уже издали замтила его и вышла на встрчу.
— Что случилось, сыночекъ?
Едва переводя духъ, Хейкки пролепеталъ о коровахъ и клевер.
— Ну, ничего, ничего!— сказала мать, поднимая его на крыльцо.— Эй, Лена! поди-ка, прогони коровъ изъ клевера!
Она посадила сынка къ себ на колни и стала обмывать ему ноги, исцарапанныя до крови каменьями.
— А гд же твои сапоги-то?— спросила она, повернувъ его къ себ лицомъ.
— А тамъ, на большомъ камн.
— Что же ты тамъ длалъ, на большомъ камн?
— Съ большого камня виденъ заводъ, большой заводъ и высокая труба…
Мать поставила его на землю.
— Все тотъ же заводъ, все тотъ же, въ какую сторону ни взглянешь,— все одинъ чортъ!..
У Хейкки широко раскрылись глаза, и онъ вопросительно посмотрлъ на мать. Но она этого не замтила.
Когда она, уже въ сумерки, вернулась домой изъ деревни, она замтила, что на крыш двигается что-то черное. Присмотрлась: да ужъ не Хейкки ли это забрался туда?
— Хейкки! что ты длаешь тамъ, на крыш, золото мое?
— На завод въ окнахъ свтится…
Съ тхъ поръ его уже не посылали пасти коровъ у большого камня. Старый Ману далъ совтъ не длать этого.
Ману былъ старый работникъ на хутор. Въ молодости и онъ тоже побывалъ на лсопильн — и неохотно разсказывалъ о томъ, что его заставило оттуда уйти. На этотъ счетъ ходили разные разсказы, надъ нимъ подшучивали и посмивались: надъ заводскими всегда посмиваются,— ‘имъ отъ этого веселе живется’,— говорилъ Ману. Подъ старость онъ опять вернулся въ Нагорное и пользовался здсь такимъ довріемъ, что его сдлали старшимъ работникомъ. Его любили даже и т, кто ненавидлъ заводъ, а заводъ ненавидли въ Ворел почти вс, но старый Ману терпть не могъ даже и разговора о немъ.
Ману говорилъ, что онъ уже и прежде замчалъ у Хейкки странныя мысли и настоятельно совтовалъ не говорить при мальчик ни слова о лсопильн. Взамнъ этого онъ надлалъ для Хейкки разныхъ флюгеровъ, мельницъ и водяныхъ колесъ, такъ что вниманіе ребенка было отвлечено въ другую сторону, и онъ сталъ веселе, но зато на все другое, что длалось дома, онъ смотрлъ разсянно и равнодушно.
Однажды старый приходскій пасторъ, проздомъ бывшій въ Нагорномъ, увидалъ у Хейкки мельницы и зубчатыя колеса. Пасторъ удивился. Онъ посадилъ мальчика къ себ на колни, посмотрлъ ему въ глаза и погладилъ по головк.
— Вамъ слдовало-бы въ школу отдать этого мальчика,— сказалъ онъ хозяйк. Та улыбнулась.— ‘Да ужъ и мн сыночекъ надолъ, рада бы съ нимъ разстаться!’
Но пасторъ, хотя и замтилъ, что хозяйка неохотно выслушала его замчаніе, все-таки, не переставалъ объ этомъ говорить, и всякій разъ, какъ ему случалось бывать въ Нагорномъ, повторялъ свой совтъ.
Ману сердито ворчалъ себ подъ носъ.
Наконецъ и мать начала внимательне присматриваться къ сыночку. ‘Что они говорятъ о теб, цыпленочекъ?’ — сказала она однажды, обнимая его.— ‘Теб скучно одному? Да, да, теб скучно одному. Мама пойдетъ, поищетъ теб товарища, мама дойдетъ’.
Хозяйка пошла на лсопильню переговорить съ Иской, и, не смотря на предостереженія Ману, взяла съ собою Хейкки, говоря: ‘Пусть наглядится тамъ на все вдоволь’.
Когда мать ушла въ Иск, Хейкки остался одинъ на улиц. Мимо него проходило много людей, и Хейкки только на нихъ и смотрлъ, забывъ и о завод, и о колесахъ, и о большой труб. И никто-никто не взялъ его къ себ на колни… Когда потомъ дома стали разспрашивать о колесахъ и о труб, онъ ничего не могъ разсказать, какъ будто бы и не бывалъ на лсопильн.
Нсколько дней спустя посл этого посщенія лсопильни, Хейкки сидлъ у большой канавы, за своей маленькой мельницей, такъ низко нагнувшись надъ нею, что только блые волосенки чуть-чуть виднлись въ трав. Вдругъ онъ подпрыгнулъ на мст и выпрямился: по дорог, по направленію къ дому, шелъ какой-то чужой человкъ.
Мальчикъ сразу узналъ, что этотъ чужой былъ съ лсопильни, у всхъ людей, служившихъ тамъ, была особенная походка: они какъ-то поджимали лвую ногу. Говорили, что они ходятъ такъ оттого, что на завод приходится осторожно пробираться между колесами, надо поджимать ногу, и это обращается въ привычку. Но хозяйка Нагорнаго говорила, что они переняли эту походку у старшаго изъ рабочихъ, мастера Иски, который отъ рожденія немного прихрамывалъ. Какъ бы то ни было, они вс ходили на этотъ ладъ, даже и маленькія дти, у которыхъ не было другой работы, кром сгребанія угольевъ въ кучи.
Хейкки смотрлъ изъ-за канавы на человка, который подходилъ все ближе и ближе. Наконецъ, онъ повернулъ прямехонько въ Нагорное. За нимъ шла маленькая двочка, перебирая босыми ножонками. Хейкки сейчасъ же побжалъ домой, чтобы предупредить о приход чужого, посщеніе котораго казалось ему большою честью.
Мать сбивала масло въ изб, когда мальчикъ ворвался туда.
— Мама, мама! кто-то съ завода идетъ сюда!
— Ну, и пускай его идетъ!
— Онъ уже возл краснаго забора!
— Ну, такъ что-же?
Но Хейкки не могъ успокоиться. Онъ то теребилъ мать, то выглядывалъ въ окно.
Гость вошелъ на дворъ. Мать продолжала сбивать масло.
— Идетъ, идетъ — ужъ на двор! Мама, мама, да встань же! Хейкки готовъ былъ уже заплакать.
Гость вошелъ въ избу. Мать взглянула на него, не отрываясь отъ маслобойни, и тотчасъ же его узнала.
— Да это Иска! Ну, вотъ и ладно. А это Лиза съ тобой? Мать подала вошедшему руку и пригласила его ссть.
Отца не было дома. Мать приказала Лен приготовить кофе и подать въ чистую горницу, сказавъ, что придетъ туда, какъ только кончитъ сбивать масло.
Хейкки застыдился гостя и забился въ уголъ.
Гость сталъ говорить съ хозяйкой о разныхъ длахъ, которыхъ мальчикъ совсмъ не понималъ. Онъ слышалъ только, какъ мать два раза Сказала: ‘Такъ пусть останется, будетъ Хейкки товарищемъ’.
Двочка, пришедшая вмст съ гостемъ, какъ только вошла въ избу, сейчасъ же взобралась на скамейку и стала смотрть въ окно, не обращая никакого вниманія на бывшихъ въ изб. Хейкки во время разговора тихонько подошелъ къ двочк и осмотрлъ ее со всхъ сторонъ, особенно ея ноги, совсмъ темнокрасныя и сплошь покрытыя рубцами и ссадинами. Двочка покосилась на него, но сейчасъ же отвернулась: такихъ мальчиковъ она уже видла немало.
Хейкки вышелъ на дворъ. Тамъ онъ сначала сталъ что-то длать съ обвалившимися воротами въ плетн, потомъ пошелъ черезъ дворъ въ молочную, вынесъ оттуда старый ушатъ и снова прошелъ черезъ дворъ, будто длая какую-то домашнюю работу. Двочка все смотрла въ окно. Хейкки отнесъ ушатъ въ конюшню, взялъ оттуда топоръ, опять пошелъ въ молочную и оттуда, изъ окна, сталъ наблюдать, смотритъ ли двочка по прежнему. Она смотрла и какъ будто улыбалась,— можетъ быть, впрочемъ, въ изб сказали что-нибудь смшное. Хейкки подождалъ, пока она перестанетъ смотрть, но, когда ея головка скрылась изъ окна, ему захотлось, чтобы она показалась снова. Онъ вышелъ изъ молочной и сталъ сильно качаться на веревочныхъ качеляхъ, которыя Ману смастерилъ изъ перекладинъ старой лстницы. Двочка тоже вышла на дворъ, постояла немного, глядя на качающагося Хейкки, потомъ подошла ближе и сказала: ‘Дай и мн покачаться’. Хейкки хотлъ сойти съ качелей, но двочка предупредила его, и сама взобралась на нихъ. Они стали качаться такъ сильно, что если бы это видли старшіе, то наврное запретили бы. Наконецъ, оба устали и сошли на землю. Двочка спросила:
— Какъ тебя зовутъ?
— Меня зовутъ Хейкки. А тебя?— спросилъ онъ въ свою очередь.
— А меня — Лизой.
— Ты останешься у насъ?
— Нтъ.
— А мама говорила, что останешься.
— Нтъ, не останусь. Я пойду домой.
— А гд твой домъ?
Лиза хотла показать рукой въ направленіи къ лсопильн, но не знала, въ какой сторон находится лсопильня. Когда Хейкки узналъ, что Лиза живетъ тамъ, то стиль разспрашивать ее о большой труб. Лиза не поняла, о чемъ собственно онъ спрашиваетъ, и стала разсказывать о большихъ колесахъ.
Скоро вышелъ на дворъ, и Иска, а вмст съ нимъ мать, Ману и работники. Иска со всми ними попрощался и собрался уходить. Лиза побжала за нимъ и уцпилась ему за руку. Иска наклонился къ ней и, остановившись, что-то сказалъ. Двочка посмотрла вокругъ себя удивленными и испуганными глазами и еще сильне уцпилась за него, но онъ вырвался отъ нея. Тогда она громко заплакала. Мать и вс другіе стали ее утшать и ласкать, Иска же ушелъ и скоро пропалъ изъ виду за поворотомъ дороги.
Лиза долго плакала, наконецъ успокоилась. Ее повели въ избу, стали ласкать и говорили вс вмст.
Еще въ продолженіе нсколькихъ дней Лиза, время отъ времени, вдругъ разражалась неудержимыми рыданіями. Хейкки издали нжно смотрлъ на нее широко раскрытыми глазами. Прошло довольно много времени прежде, чмъ они снова начали играть вмст, и Хейкки опять сталъ разспрашивать о большой труб. Лиза начала было разсказывать, но вдругъ расплакалась и убжала отъ него.
Тогда Хейкки отыскалъ самую лучшую свою водяную мельницу, побжалъ въ Лиз, сталъ ей показывать и опять просить, чтобы она разсказала ему о колесахъ на лсопильн. Съ глазами, еще красными отъ слезъ, но уже не плача боле, двочка стала разсказывать о водяныхъ колесахъ и еще о другомъ большомъ колес, по которому съ двухъ сторонъ идетъ широкій ремень подъ самый потолокъ. Взявъ съ собою мельницу, они пошли въ большой канав и установили мельницу въ трав, на берегу. Съ этихъ поръ они стали друзьями. Хейкки все больше и больше привязывался въ Лиз, да и она стала понемногу привыкать къ своему новому дому, тмъ боле, что вс ее полюбили и ухаживали за нею не меньше, чмъ за Хейкки.
Такъ и росли эти два ребенка рядомъ другъ съ другомъ, точно два цвтка, наклоненные одинъ къ другому втромъ. Вс жители Багорнаго были вполн уврены, что современемъ, когда Хейкки сдлается хозяиномъ хутора, Лиза будетъ его хозяйкой.
Хейкки было девять лтъ, а Лиз — семь въ ту осень, когда хлопотливая хозяйка Нагорнаго вдругъ захворала и умерла.
Этотъ ударъ сильно поразилъ отца Хейкки. Смерть пришла совсмъ нежданно-негаданно, и именно въ. такое время, когда въ дом всего больше была нужна дятельная хозяйка. Раздоръ съ ново-подгорными былъ во всей своей сил, необходимо было не отставать отъ ‘непріятельскаго лагеря’, силы котораго увеличивались наемными поденщиками и разными бродягами. Внезапная смерть жены словно отняла у хозяина весь умъ. Вс дла остановились: хозяинъ ни за что не брался, даже почти ничего не говорилъ. Ману старался его утшать и успокоивать, но все напрасно. Домъ безъ хозяйки былъ точно мертвый.
Когда, наконецъ, дло пошло изъ рукъ вонъ плохо, Ману отправился посовтоваться съ пасторомъ,— тихонько, такъ что никто этого не зналъ.
Жители Нагорнаго не часто бывали у пастора. Они видали его только въ церкви. На это была своя причина.
Въ то время, какъ въ этой мстности былъ поднятъ вопросъ объ основаніи народныхъ школъ, хозяинъ Нагорнаго выступилъ ихъ ршительнымъ противникомъ, а за нимъ и другіе, которые иначе наврное промолчали бы. Этотъ школьный вопросъ былъ поднять сначала въ Подгорномъ. Но хозяинъ Нагорнаго недоврчиво смотрлъ на все, что исходило отъ безпокойнаго сосда и былъ вообще врагомъ всякихъ перемнъ.
Сходка, созванная для ршенія вопроса о школахъ, была очень бурная. Между Нагорнымъ и Подгорнымъ загорлся сильный споръ. Подгорный, котораго поддерживалъ пасторъ, какъ искренняго сторонника народнаго просвщенія, былъ особенно въ удар и говорилъ удивительно краснорчиво. Не раздражаясь и не торопясь, онъ подробно изложилъ вс свои доводы въ пользу школы. Онъ сравнивалъ свой округъ съ другими, и указывалъ, какъ далеко другіе опередили его, такъ какъ тамъ повсюду уже давно открыты школы, а здсь — словно какая-то пустыня.— Съ горечью указывалъ онъ, что въ послднее время замчаются ‘признаки регресса’ и, между прочимъ, коснулся прогрессивныхъ стремленій вообще. Онъ цлилъ прямо въ нагорныхъ: эту маленькую, но упрямую кучку людей слдовало, по его мннію, ‘вырвать съ корнемъ’, потому что она позоритъ всю округу, и т. д.
Въ прежнее время Подгорный никогда не ршился бы высказать все это публично, но теперь онъ позволилъ себ это, зная, что пасторъ на его сторон. Онъ уже давно старался свести съ пасторомъ знакомство, усердно интересовался его длами, всегда заявлялъ о своей готовности служить ему и, подражая ему, началъ заниматься ‘народнымъ просвщеніемъ’, школами и библіотеками. Пасторъ съ каедры называлъ его ‘передовымъ человкомъ’.
И вотъ, теперь онъ впервые публично выступилъ противъ Нагорнаго. Тотъ сидлъ молча и только пристально смотрлъ ему въ глаза, покручивая между пальцами соломенку.
Наконецъ, Подгорный окончилъ свою рчь, кашлянулъ, выпилъ стаканъ воды и утерся платкомъ. Но прежде, чмъ ссть рядомъ съ пасторомъ, онъ спросилъ у него вслухъ, не безпокоитъ ли его сквозной втеръ изъ открытаго окна. Пасторъ отвчалъ, что не безпокоитъ, но все-таки всталъ, чтобы закрыть окно, потому что, можетъ быть, втеръ безпокоитъ кого-нибудь другого. Подгорный, не желая, чтобы пасторъ самъ закрывалъ окно, поспшилъ предупредить его, сидвшіе ближе къ окну вскочили съ мстъ, кто-то опрокинулъ стулъ… Этотъ шумъ изъ за пустяковъ длился долго, и прежде, чмъ пастору удалось возстановить тишину, Нагорный уже усплъ сказать все, что хотлъ. Большинство такъ и не слыхало его словъ.
Онъ закусилъ губу. Въ первый разъ въ жизни его слова пошли на втеръ.
Такъ какъ больше никто ничего не сказалъ, то приступили къ голосованію. Но при этомъ оказалось, что противниковъ школы было больше, чмъ защитниковъ, и школьный вопросъ на этотъ разъ былъ ршенъ, согласно желанію Нагорнаго, отрицательно. Зато Подгорный похалъ въ гости къ пастору въ собственной его бричк.
Нсколько недль спустя, Нагорный прочелъ въ гельсингфорсской газет корреспонденцію изъ своей мстности. Авторъ корреспонденціи съ прискорбіемъ разсказывалъ о послдней сходк, хвалилъ пастора за его возвышенныя просвтительныя стремленія и насмшливо упоминалъ о ‘старожилахъ’, которые хорошо умютъ блюсти за своими интересами, но ни за что не раскроютъ кошелька, когда зайдетъ рчь о высшихъ интересахъ всей общины.
Кровь бросилась Нагорному въ лицо. Неужели онъ равнодушно относился въ интересамъ своей общины,— онъ, ея первый и самый дятельный членъ, стоящій во глав первоначальныхъ жителей этой мстности и ея первыхъ земледльцевъ,— когда еще и помину не было объ этихъ подгорныхъ, приплывшихъ Богъ всть откуда на бревнахъ? И неужели пасторъ могъ написать эту корреспонденцію? Подгорный, конечно, не посмлъ бы этого сдлать, да и редакція никогда не напечатала бы статьи такого человка…
Съ этихъ поръ прежнія добрыя отношенія между Нагорнымъ и пасторомъ прекратились.
Неудивительно поэтому, что старый пасторъ былъ пораженъ приходомъ Ману,— этого стараго, преданнаго друга Нагорнаго. Его густыя сдыя брови высоко поднялись на сморщенномъ лбу.
— Поклонъ отъ Нагорнаго? Вотъ какъ, вотъ какъ…
Старый пасторъ, котораго вс прихожане, еще задолго до появленія Подгорнаго, единогласно избрали въ свой приходъ, былъ сердечно расположенъ къ жителямъ Нагорнаго. Они были коренными жителями этой мстности, они, такъ сказать, вросли въ нее, какъ дернъ въ землю. Но въ послднее время стремленія пастора все больше и больше расходились съ образомъ мыслей этихъ любимыхъ его прихожанъ. Онъ и самъ былъ этимъ недоволенъ, и сознавалъ, что вина отчасти лежитъ въ немъ самомъ, такъ какъ онъ самъ въ значительной степени измнилъ свои прежніе взгляды на приходскія и общественныя дла. Онъ сдлался горячимъ сторонникомъ народнаго просвщенія, заботился о школахъ и о распространеніи знаній въ народ. Движеніе, поднятое знаменитымъ финскимъ патріотомъ Снельманомъ, коснулось и его, одушевило его старое сердце и вызвало къ новой дятельности. При этомъ онъ, разумется, не могъ не поддерживать Подгорнаго, какъ человка, въ которомъ видлъ ревностнаго помощника во всхъ своихъ начинаніяхъ. Но сердце его, все-таки, больше лежало къ нагорнымъ.
Пасторъ усадилъ Ману, долго бесдовалъ съ нимъ о Нагорномъ и его сын, и, наконецъ, ршилъ сейчасъ же хать на хуторъ: можетъ быть, и удастся что-нибудь устроить.
Нагорный очень обрадовался прізду пастора, какъ стараго друга, но не хотлъ ничего говорить съ нимъ о приходскихъ длахъ. О корреспонденціи, которая черной кошкой пробжала между ними, также не было сказано ни слова, оба избгали непріятныхъ воспоминаній. Пасторъ повелъ рчь о семейныхъ длалъ Нагорнаго и, между прочимъ, напомнилъ, что онъ уже не разъ совтовалъ его покойной жен отдать Хейкки въ школу. Нагорный усмхнулся.
— Что же, она соглашалась?
— Ну, ты самъ знаешь,— отвчалъ, покашливая, пасторъ. Она была противъ этого. Материнское сердце не соглашалось на разлуку съ сыномъ. Но я хочу спросить тебя, что ты думаешь объ этомъ дл?
Нагорный отвтилъ не сразу.
— Ты не замчаешь знаменій времени,— продолжалъ пасторъ.— Ты думаешь, что исполнилъ все, что отъ тебя требуется, если окопалъ свои поля, вспахалъ и удобрилъ ихъ. Но ты не сознаешь своего гражданскаго долга. Человкъ не долженъ ограничивать свои попеченія только своимъ собственнымъ полемъ, лугомъ и огородомъ, но, какъ гражданинъ, долженъ заботиться о благ всей земли, нашей общей родины, и жертвовать всмъ ради ея просвщенія и преуспнія. Мы должны посылать своихъ дтей въ школы, которыя теперь открываются повсюду, благодаря патріотическимъ усиліямъ друзей народа,— мы должны стараться сдлать своихъ дтей умными и учеными людьми, которые могли бы быть передовыми дятелями просвщенія. Съ большими пожертвованіями мы основали въ Гельсингфорс финскую гимназію, откуда ученики, пройдя восьмилтній курсъ, могутъ поступать прямо въ университетъ. А изъ университета открыта широкая дорога, куда хочешь, — и въ духовное званіе, и въ чиновники, и въ учителя… Много денегъ, милый другъ, потребовалось на это дло,— много жертвъ принесено финскими крестьянами, и даже простыми безграмотными крестьянками: многія изъ нихъ охотно разставались съ своими дорогими украшеніями, снимали съ себя ожерелья, вынимали серьги изъ ушей, только бы принять участіе въ этомъ великомъ дл любви къ родин. И Господь благословилъ эти жертвы! Но неужели же т, ради кого он принесены, останутся равнодушными? Неужели есть какая-нибудь причина опасаться, что финская гимназія останется безъ учениковъ?
Нагорный задумчиво смотрлъ въ уголъ. Въ его сердц вдругъ со всею силою проснулась и заныла скорбь о покойной жен, и слезы подступили къ горлу. Но онъ овладлъ собой и продолжалъ начатый разговоръ.
— Конечно,— сказалъ онъ,— все такъ и должно быть, какъ вами сказано. Теперь больше прежняго намъ нужны люди, которые заботились бы о нашемъ духовномъ и матеріальномъ благ,— и пасторы, и учителя и дльные администраторы. Но, вдь, и у насъ, въ крестьянств, тоже люди нужны. Не годится отпускать отъ себя единственнаго наслдника: если я это сдлаю, вс мои труды и заботы пропадутъ даромъ. Вдь это все равно, что взять мальчика, да и подарить его Гельсингфорсу: какой же будетъ изъ этого прокъ? Можетъ быть, я слишкомъ тупоуменъ и плохо понимаю это дло,— но я человкъ старый, и хочу видть плоды своихъ трудовъ здсь, у себя дома.
Пасторъ долго сидлъ молча. Раза два онъ собирался заговорить и искоса взглядывалъ на своего себесдника, но не сказалъ ни слова до тхъ поръ, пока Нагорный самъ не сдлалъ попытки перемнить разговоръ.
— Погоди, — сказалъ онъ, — я хочу еще поговорить о томъ же дл.
Онъ откашлялся и придвинулся ближе.
— Какъ ты думаешь, милый другъ, почему Подгорный взялъ надъ тобою верхъ,— и тогда, на сходк, и во всхъ другихъ спорахъ?
Пастору стало ясно, что онъ попалъ въ цль: Нагорный подскочилъ, какъ лошадь, которую хлестнули кнутомъ.
— Ты спалъ, мой другъ, — продолжалъ пасторъ: — ты спалъ долгимъ медвжьимъ сномъ, и теперь, проснувшись, не видишь и не понимаешь, что въ міръ пришла новая сила,— сила просвщенія, и что, съ патріотической точки зрнія, просвщеніе является теперь новымъ мриломъ для оцнки людей. И если бы ты захотлъ открыть глаза, то увидлъ бы, что самъ Господь благословилъ это новое мрило, ибо самъ Онъ помогаетъ людямъ, стремящимся къ знанію и просвщенію, и отвращаетъ лицо Свое отъ людей, желающихъ оставаться во тьм и невжеств.
И, пристально смотря на смущеннаго собесдника, пасторъ возвысилъ голосъ и продолжалъ, отчеканивая каждое слово:
— Почему же,— какъ ты думаешь, почему Подгорному живется хорошо и счастливо? Почему люди такъ охотно его слушаютъ? Не потому ли, что онъ говоритъ такія вещи, которыя слышалъ отъ просвщенныхъ учителей и которыя здшнему народу еще незнакомы? Вдь, люди всегда охотно слушаютъ новое слово. И вотъ, онъ былъ слабе тебя, гораздо слабе, а все-таки взялъ надъ тобою верхъ. Ну, что ты на это скажешь?
Нагорный задумался. Пасторъ далъ ему время собраться съ мыслями и затмъ, какъ будто угадывая самую затаенную его думу, сказалъ:
— Конечно, конечно,— ты уже слишкомъ старъ, чтобы начинать новую борьбу съ Подгорнымъ, изъ тебя не выйдетъ ни прилежнаго читателя газетъ, ни писателя. Но ты, разумется, читалъ его корреспонденцію?
— Такъ это онъ?..
— Да онъ же! Но оставимъ это. Я уже сказалъ, ты слишкомъ старъ для того, чтобы взять въ этихъ длахъ надъ нимъ верхъ. Но если ты старъ, зато твой сынъ молодъ. Отдай его въ гимназію,— и онъ, разумется, всегда догонитъ Подгорнаго. Да у того и наслдника нтъ. Пусть мальчикъ поучится въ гимназіи и потомъ въ университет, вернувшись сюда, на отцовскую землю, онъ докончитъ начатое тобой.
Нагорный всталъ и пошелъ къ печк, выколотить трубку. Когда онъ опять вернулся къ пастору и раскурилъ ее, лицо его прояснилось, и что-то живое блеснуло въ его потухшихъ глазахъ.
— Не могу сказать, что я не согласенъ съ вами, господинъ пасторъ,— тихо сказалъ онъ.— Но разв Хейкки захочетъ остаться подъ нашею низкою кровлею, сдлавшись ученымъ господиномъ?
— Напрасно ты такъ думаешь объ ученыхъ людяхъ. Вотъ, я тоже ученый человкъ, а разв я не люблю этого захолустья? Я весь вкъ здсь работалъ, да здсь же меня и похоронятъ.
— Вы — другое дло, господинъ пасторъ, тоже, конечно, было бы и съ Хейкки, если бы онъ сдлался пасторомъ, я бы хотлъ послушать его съ каедры нашей приходской церкви, да лучшаго я и не желалъ бы.
— Ну, пусть такъ и будетъ: если онъ не захочетъ взяться за плугъ, посмотримъ, можетъ быть, онъ займетъ и мое мсто, если до тхъ поръ живы будемъ. Будущаго не знаетъ никто.
Разъ напавши на врный путь, пасторъ уже и не покидалъ его. Онъ частенько сталъ зазжать къ Нагорному, и они снова стали друзьями, еще дружне прежняго.
Наконецъ, Нагорный заявилъ пастору о своемъ ршеніи отдать Хейкки въ гимназію.
— Прекрасно, прекрасно длаешь,— повторялъ пасторъ, пожимая ему руку.
Было ршено, что Хейкки поступитъ въ гимназію, окончитъ въ ней курсъ и зачислится въ университетъ, но, не оставаясь дольше въ Гельсингфорс, вернется на родину и займется хозяйствомъ. Тогда, разумется, вліянію Подгорнаго придетъ конецъ.
Съ этого времени Нагорный сталъ словно другимъ человкомъ: въ его образ мыслей появилось что-то новое. Веселье вернулось къ нему въ домъ,— и все вокругъ оживилось.
А пасторъ потиралъ себ отъ удовольствія руки. Его всего больше радовало то, что ему опять удалось ‘добыть гимназиста’. Троихъ онъ уже ‘добылъ’ изъ сосдней общины, а теперь является и четвертый, да еще изъ такого мста, которое всми считалось гнздомъ самаго ршительнаго застоя. ‘Надо умть обращаться съ крестьянами’, думалъ онъ, тихонько посмиваясь: ‘чего бы только не наговорили эти старики тамъ, въ Гельсингфорс! вдь недаромъ они повторяли: поглядите на нашего пастора,— онъ совсмъ точно большой ребенокъ!..’
Въ т времена, когда срыя скалы и зеленые острова Финляндіи были еще покрыты вковыми соснами, среди которыхъ слышалось только постукиванье дятла, маленькіе города на берегахъ внутреннихъ озеръ или на приморь, почти лишенные путей сообщенія между собою, влачили, можно сказать, безсознательное, совершенно обособленное, существованіе подъ снью своихъ приходскихъ церквей. Ихъ духовныя нужды вполн удовлетворялись праздничною проповдью пастора, а матеріальныя — добросовстными лавочниками. Единственнымъ отличіемъ горожанъ была грамотность, а единственною заботою всего населенія — ненарушимое соблюденіе старинныхъ ддовскихъ и праддовскихъ обычаевъ.
Приморская столица княжества, съ своимъ шведскимъ, университетомъ и шведскими же школами, жила своею особою жизнью, не сознавая никакой связи съ остальною страной, на счетъ которой она развивалась.
Но именно среди этого мертваго затишья въ числ образованныхъ и просвщенныхъ людей нашлось нсколько такихъ, у которыхъ въ сердц загоралась искра Божья. Они начали говорить о родин и о любви къ народу. Они искали словъ, чтобы передать другимъ ту животворную силу, которую чувствовали въ себ самихъ,— и вс слова казались имъ недостаточно сильными и выразительными, но искра, все-таки, росла и мало-по-малу раздувалась въ пламя. По душ людей шелъ точно трепетъ пробужденія. Это было новое ученіе. Съ безсознательною, но крпкою силою отзывалось оно въ сердцахъ и говорило: люби свой народъ!
Ученіе Гегеля, побдившее завоевателей Европы и возродившее Германію, выражалось этими же завтными словами: люби свой народъ!
Когда оно появилось въ нашихъ краяхъ, оно встртило здсь піетизмъ, разросшійся въ долгіе зимніе вечера и крпко овладвшій сердцами. Но новое ученіе проложило себ путь среди молодежи. Въ глазахъ молодого поколнія черствая проповдь піетизма нисколько не противорчила новымъ идеямъ, напротивъ, эти идеи только дополняли и разъясняли ее. Мать учила: ‘слдуй вол Божіей’, дочь прибавляла: ‘люби свой народъ’. Об эти заповди легко соединялись въ одну: ‘воля Божія именно въ томъ и заключается, чтобы любить ближняго, то-есть, свой народъ’.
И вотъ, насажденное заботами матери ученіе о Бог и Его святой вол освтило умы ясно и отчетливо, какъ огонь среди сверной зимней ночи. Оно обратилось въ животворную силу, двигающую міръ, оно явилось уже не только закономъ совсти для тихой, избгающей мірскихъ треволненій, душевной жизни, но указало людямъ новыя, возвышенныя, стремленія и сдлало гражданскій долгъ жизненнымъ закономъ для всякаго. Люди, захваченные вліяніемъ этихъ идей, почувствовали въ себ приливъ новыхъ силъ, передъ ними раскрылась новая сторона жизни, объявились новыя жизненныя задачи, требовавшія всего человка, и они сами дивились тому безграничному вліянію на умы, какое они вдругъ пріобрли. Всюду, гд они появлялись, тотчасъ же чувствовалось вяніе новаго духа, ледяныя оковы жизни таяли, старыя заскорузлыя понятія и обычаи органически измнялись, начиналось прогрессивное развитіе. Упорный и дружный трудъ этихъ дятелей и радостно приносимыя ими жертвы быстро приводили къ такимъ плодотворнымъ результатамъ, о которыхъ они даже и не мечтали. Повсюду занималась заря новой жизни. Пустыннныя скалы стали покрываться растительностью, послышались давно замолкшія псни, появилась финская школа, яркимъ пламенемъ вспыхнула финская поэзія, возникла финская наука, и звучный финскій языкъ, какъ новый пришелецъ, занялъ мсто въ ряду цивилизованныхъ языковъ. Рядъ новыхъ пріобртеній казался безконечнымъ… Новые герои и вожди стояли среди пробужденнаго ими народа съ твердой врой въ лучезарное будущее.
Хейкки воспитался въ школ, бывшей однимъ изъ первыхъ результатовъ этого новаго движенія, и сдлался студентомъ именно въ то время, когда университетская молодежь всего боле пылала патріотическимъ одушевленіемъ.
Въ отпоръ чисто-народному финскому движенію, нкоторые представители администраціи и наиболе вліятельные сторонники шведской культуры обнародовали программу ‘либеральной’ партіи (впослдствіи названной псевдо-либеральною) и съ помощью газетъ и брошюръ распространили ее по всей Финляндіи. Въ этой программ были изложены разныя хорошія идеи, украшенныя всевозможными цвтами краснорчія, но, вмст съ тмъ, она имла цлью, путемъ ‘отеческой’ оффиціальной опеки, если не вовсе остановить, то, по крайней мр, затруднить то свжее и самобытное народное движеніе, которое, какъ весенняя трава, начинало пробиваться повсемстно.
Тогда среди людей уже не молодыхъ, но горячо преданныхъ народному длу, поднялся Іоганъ-Вильгельмъ Снельманъ,— этотъ пророкъ финскаго возрожденія. Онъ напечаталъ въ ‘Утренней Газет’ свою знаменитую программу и однимъ ударомъ уничтожилъ всю псевдо-либеральную партію.
Либералы старались привлечь на свою сторону представителей оффиціальнаго міра и указывали имъ путь, по которому слдуетъ вести народъ. Снельманъ обратился къ патріотическому чувству финской молодежи, которая, выйдя изъ новыхъ школъ, именно въ это время наполнила университетъ.
Либералы проповдывали старую, традиціонную шведскую культуру. Снельманъ доказывалъ, что финской культуры еще нтъ, что ее нужно создать. Онъ открывалъ передъ глазами молодого поколнія новое, почти безграничное, поле дятельности и внушалъ новыя стремленія, ведущія къ народному благу.
И молодежь, пришедшая въ школу изъ дальнихъ финскихъ деревень, — эти застнчивые крестьянскіе мальчики съ дтскими еще лицами, горвшіе любовью къ правд и еще безсознательно, ощупью искавшіе жизненныхъ идеаловъ,— всмъ сердцемъ откликнулись на призывъ Снельмана. Онъ и самъ, пожалуй, не ожидалъ того могучаго порыва, какой былъ вызванъ его проповдью именно среди дтей народа, пробившихъ себ дорогу въ университетъ. Снельманъ говорилъ, что для практическаго осуществленія идей необходимо, чтобы образованные люди шли въ народъ и старались съ нимъ слиться. Но эти слова толковались различно. Теоретики больше всего говорили о финской ‘народности’ и ея ‘гегемоніи’, другіе понимали подъ ‘народомъ’ всю совокупность населенія страны. Впрочемъ, молодежь не придавала этимъ толкованіямъ особеннаго значенія. Она довольствовалась тмъ, что, при имени ‘народа’, въ ум тотчасъ же возникала яркая и увлекательная картина родной земли съ ея нивами и пастбищами и съ трудящимся на нихъ людомъ. Въ университетъ они пришли только затмъ, чтобы научиться служить народу. такъ какъ все просвщеніе должно существовать только ради него. Въ народъ не только надо идти, но слдуетъ совсмъ погрузиться въ него и жить съ нимъ одною жизнью. Въ проповди Снельмана они слышали властный, могучій призывъ оставить вс помыслы о суетныхъ общественныхъ почестяхъ и приманкахъ, о власти, богатств, личномъ счасть, и посвятить себя на служеніе народу, считать его интересы цлью всей своей дятельности, отдавать ему всю свою жизнь, вс надежды и стремленія и любить его до смерти больше всего на свт.
Это восторженное настроеніе университетской молодежи обратило на себя общее вниманіе. Люди пожилые стали пристально слдить за студенческими сходками, на которыхъ финскій языкъ и финскій патріотизмъ впервые вступили въ ршительную борьбу съ языкомъ и патріотизмомъ шведскимъ. Въ честь одержанныхъ въ этой борьб побдъ устраивались торжественныя собранія и говорились рчи, въ которыхъ патріотическое одушевленіе било черезъ край. Ни одинъ посторонній наблюдатель не могъ предсказать, что случится завтра или посл завтра: молодежь шла своей дорогой, которой посторонніе наблюдатели не видли, она шла впередъ, къ истин и новой жизни, шла съ такимъ восторгомъ, какъ будто уже имла возможность завтра же явить міру нчто великое, нежданное и неслыханное…
Хейкки, сдлавшись студентомъ, поспшилъ вернуться въ родное гнздо. Отецъ непремнно хотлъ, чтобы онъ сейчасъ же остался въ Нагорномъ. Но вслдъ затмъ пріхалъ старый пасторъ,— взглянуть на молодого студента, прислушался въ его восторженнымъ рчамъ, тронувшимъ его до слезъ, и уговорилъ отца оставить его въ Гельсингфорс еще на годъ.
Хейкки возвратился въ Гельсингфорсъ. Именно въ этомъ году студенческая жизнь кипла всего сильне. Юноша радостно бросился въ ея водоворотъ, товарищи полюбили его и приняли въ свой интимный кружокъ, въ которомъ говорились самыя пылкія патріотическія рчи, и задумывались самые смлые планы.
Въ начал весны финноманы одержали, наконецъ, ршительную побду. Вс, даже самые крайніе скептики, прониклись патріотическимъ духомъ, и студенчество огромнымъ большинствомъ голосовъ ршило устроить торжественную сходку, на которой вс рчи должны были быть произнесены по фински, а шведскій языкъ былъ совсмъ устраненъ.
Итакъ, шведы или ‘свевоманы’, были свергнуты. Понуривъ голову, выходили они изъ студенческаго клуба, гд до сихъ поръ они были главными распорядителями, и казалось, что вмст съ ними удаляются изъ этого клуба вс старыя шведскія традиціи, воспоминанія и легенды. Въ сняхъ то тотъ, то другой кивалъ головою, прощаясь съ кмъ-нибудь изъ знакомыхъ, примкнувшихъ къ толп побдителей, которые бросились теперь въ обширную, ярко освщенную залу справлять свое побдное торжество.
Хейкки поздно вернулся къ себ домой, въ маленькую комнатку третьяго этажа. Онъ находился подъ сильнымъ впечатлніемъ только-что пережитыхъ происшествій. Патріотическое одушевленіе въ этотъ вечеръ такъ сильно овладло его мыслями и привело его въ такое торжественное настроеніе, что онъ совсмъ не могъ заняться обычными ежедневными длами, не могъ даже раздться и лечь въ постель. Онъ подошелъ къ окну и отворилъ его. Въ комнату ярко свтилъ мсяцъ. Въ воздух чувствовалось теплое дуновеніе весны… Онъ облокотился на подоконникъ и сталъ смотрть на улицу.
Улица, залитая луннымъ свтомъ, тихо спала, и ея покой не нарушался никакимъ, даже отдаленнымъ, звукомъ. Тамъ и сямъ блестли мокрыя плиты мостовой, и на блыя стны домовъ падали рзкія тни крышъ, съ ихъ трубами и лстницами. На безпредльномъ темномъ неб теплились звзды, и мсяцъ медленно нырялъ сквозь рядъ пушистыхъ облаковъ.
Хейкки еще разъ припомнилъ по порядку все, происшедшее въ этотъ вечеръ. Нсколько разъ, фодъ вліяніемъ воспоминаній его сердце начинало сильно биться. Онъ тоже произнесъ рчь,— свою первую рчь, потребовавшую отъ него большого самообладанія. Въ начал онъ смутился, но затмъ быстро оправился и овладлъ собой. Его рчь была восторженной импровизаціей. Въ особенности удался ему конецъ. Вс слушали его съ напряженнымъ вниманіемъ.— ‘Господа’,— сказалъ онъ,— ‘знаменитое Сампо, то сокровище, которое герои Калевалы считали источникомъ счастья и котораго они тщетно искали, — сокровище, которое съ начала міра всегда было предметомъ жаркихъ желаній и неустанныхъ поисковъ, теперь отыскано! Его нашелъ Снельманъ. Это — не желзо, не мдь, не серебро и не золото, это — наша любовь къ народу!’
Эти слова понравились всмъ. Кое-кто изъ старшихъ подошелъ къ Хейкки пожать ему руку и чокнуться бокаломъ. Въ то же время съ эстрады раздалась патріотическая псня.
Анти, одинъ изъ ближайшихъ друзей Хейкки, бывшій въ числ распорядителей, сказалъ, что въ его рчи выразилась ‘великая идея’.
Этою рчью Хейкки точно далъ своей родин обтъ, ршительную и безповоротную клятву служить только ей одной и, кром ея блага, не знать иной цли.
Дрожащимъ отъ волненія голосомъ, наедин самъ съ собою, среди тихой лунной, ночи онъ заплъ ту самую псню, въ которой его рчь послужила сигналомъ:
‘Если ты чистъ сердцемъ, твердъ и неустрашимъ въ своихъ ршеніяхъ, — останься здсь, соединись съ нами и дадимъ вмст святой обтъ финской земл отдать вс свои силы и только для нея трудиться всю жизнь, до смерти!’
…’Итакъ, впередъ, все впередъ! Ни направо, ни налво, а прямо впередъ, вмст съ родной землей!’
И онъ мысленно повторялъ этотъ обтъ, какъ святую молитву. О, какимъ блаженствомъ казалась ему эта жизнь, полная труда на пользу родины! Какую силу, какую готовность на всякія жертвы чувствовалъ онъ въ себ, и какою пошлостью и ничтожествомъ казались ему теперь вс мелочныя заботы о личномъ счасть!
Онъ началъ мысленно говорить рчь. Онъ вообразилъ себя стоящимъ на высокой трибун передъ огромною толпою слушателей: это были — освщенныя луною трубы на крышахъ домовъ. Вотъ одинъ слушаетъ, склонивъ голову, вотъ другой задумчиво смотритъ впередъ. И вс въ мертвой тишин нетерпливо ждутъ, когда ораторъ начнетъ говорить,— ждутъ перваго слова.
— ‘Господа!’
Толпа дрогнула, подступила ближе — и точно замерла, вся обратившись въ слухъ. Ораторъ заговорилъ сначала тихо, потомъ громче, ясно отчеканивая каждое слово:
— ‘Вы. собравшіеся здсь въ этотъ поздній часъ, чтобы сговориться относительно великаго дла, которое начнется съ первыми лучами дня,— выслушайте, чтоя скажу вамъ!’
Толпа замираетъ еще больше, жадно ловя каждый звукъ его рчи… Но вотъ, тамъ, позади, виднется труба выше остальныхъ,— и оратору представляется, будто самъ Снельманъ пришелъ его послушать и говоритъ окружающимъ: ‘Смотрите туда, вонъ на трибун молодой человкъ: берите съ него примръ, онъ отмченъ перстомъ избранія, слушайте, что онъ будетъ говорить!’
И Хейкки живо представилъ себ, какъ онъ бросается къ Снельману, падаетъ предъ нимъ на колни и со слезами говоритъ ему:
— ‘Возьмите меня, возьмите меня совсмъ! Я — вашъ, я поклялся посвятить себя вамъ! Я оправдаю т надежды, какія вы на меня возлагаете, я сдлаю еще больше,— я отдамъ вамъ всю мою жизнь!’
По улиц съ грохотомъ прохалъ извозчикъ. Хейкки вздрогнулъ, какъ будто проснувшись. Глаза его были мокры отъ слезъ. Онъ почувствовалъ холодъ, взглянулъ еще разъ на мсяцъ, закрылъ окно, и зажегъ свою зеленую лампу.
Онъ былъ такъ счастливъ, такъ доволенъ… Онъ съ нжностью смотрлъ на старыя, приглядвшіяся, мелкія вещицы на стол,— ножикъ, чернильницу, перья, бумагу, книгу въ синей обложк,— и ему казалось, что вс эти вещи словно привтствуютъ его… Въ особенности бросилась ему въ глаза старая скрипка, на которой онъ игралъ съ дтства. Она словно стыдилась своего присутствія здсь и старалась висть на стн какъ можно незамтне.
И въ самомъ дл, какая безграничная разница — забавляться игрою на скрипк, или посвятить свою жизнь великимъ идеямъ!
Если бы Анти, бывшій однимъ изъ распорядителей сегодняшняго торжества, пришелъ сюда и случайно увидлъ эту скрипку, онъ наврное усмхнулся бы и спросилъ: а, ты поигрываешь на скрипочк? Хейкки, разумется, засмялся бы и сказалъ, что взялъ скрипку только на память объ отц… Испугавшись этой возможности, онъ снялъ скрипку со стны, уложилъ ее въ футляръ и сунулъ подъ кровать.
Подойдя еще разъ къ столу, онъ замтилъ на немъ что-то новое. Это было письмо, которое принесли въ его отсутствіе.
Онъ нетерпливо разорвалъ конвертъ.
‘Любезный Хейкки!
‘Пишу теб, милый сынъ мой, и снова требую, чтобы ты пріхалъ домой такъ скоро, какъ только позволятъ твои дла, у насъ съ будущей недли начинаются весенніе посвы, и я желаю, чтобы ты скоре былъ дома, иначе — изъ тебя никогда не будетъ хозяина, если ты самъ не будешь на работ, а я уже старъ и много работать не могу. Лиза теб кланяется, она у насъ теперь хозяйкой и тоже проситъ тебя скоре пріхать домой. Твой отецъ’.
Хейкки словно вдругъ упалъ съ высоты. О, какую боль почувствовалъ онъ отъ этого паденія!
Весенніе посвы, журчащіе ручьи грязной воды, свиньи, бараны, разломанная изгородь, канавы, кучи навозу и грязные мужики съ загорлыми лицами, съ ножомъ въ одной рук и дымящейся картошкой въ другой, и весь этотъ народъ, съ его обычаями и присловьями…
Все это, какъ грубая разрушительная сила, внезапно ворвалось въ свтлый міръ идей, все уничтожило и безжалостно поднялось надъ обломками…
Слезы душили юношу, точно кто схватилъ его за горло…
Хейкки хорошо зналъ отца и теперь живьемъ видлъ его передъ собою, съ его ровнымъ, спокойнымъ, но непреклоннымъ, нравомъ. Съ нимъ ничего не подлаешь,— надо повиноваться. Предъ этой спокойной натурой разлетлся въ дребезги, какъ воздушный замокъ, весь идеальный патріотизмъ, все разсялось въ одно мгновеніе, и осталась одна несомннная дйствительность: глинистыя поля Нагорнаго и вопросительный взглядъ отца.
И вдь Хейкки зналъ наврное, съ самаго начала, что ему придется вернуться въ деревню Вдь ему было хорошо извстно, что эта ршительная минута рано или поздно должна наступить! Отчего же именно теперь онъ чувствовалъ такую горечь униженія, какъ будто его уста были замкнуты навки и не было возможности вздохнуть?
Эта ршительная минута подошла такъ неожиданно, она явилась, какъ зима среди лта, какъ рабство среди свободы,— явилась со всми своими обязательствами и раскрыла неприглядную картину скучной обыденной дйствительности…
Ахъ, если бы можно было уговорить этого упрямаго, непреклоннаго отца! Вдь въ его взгляд видна не только же безграничная власть, но и какая-то скрытая нжность. Если бы можно было выбрать удачную минуту, охватить обими руками его сдую голову и тихо-тихо прошептать ему на ухо: ‘батюшка, позволь мн быть тамъ, куда меня такъ неудержимо влечетъ!’ И отецъ, проникшись святой идеей, наврное не отказалъ бы.
Старикъ остался бы тамъ, въ своемъ Нагорномъ, вмст съ Лизой. Хейкки, разумется, помнилъ бы о нихъ и писалъ бы имъ, онъ никогда не забылъ бы о нихъ, даже и тогда, когда его стали бы, какъ сегодняшняго распорядителя, съ торжественными восклицаніями носить вокругъ залы. Онъ даже хотлъ бы, время отъ времени, навщать ихъ. А они такъ гордились бы имъ и считали бы его такимъ добрымъ!
Хейкки вдругъ почувствовалъ себя такъ хорошо… Онъ тихо улыбнулся, вспомнилъ кое-что изъ своего дтства, подумалъ о Лиз… Конечно, будь Лиза здсь, она нашла бы средство помочь ему. И онъ опять улыбнулся, вспомнивъ что-то про нее.
О, если бы только удалось убдить отца оставить его здсь на нсколько лтъ! Больше ему ничего бы и не хотлось: когда онъ будетъ постарше, онъ, все равно, подетъ въ деревню, и тамъ можетъ работать на пользу народа. Вдь вотъ, напримръ, Меурманъ большую часть своей жизни провелъ въ деревн, занимаясь земледліемъ, что не помшало ему сдлаться вторымъ Снельманомъ…
12-го мая студенческое общество ршило устроить грандіозный народный праздникъ въ честь Снельмана. На этотъ праздникъ было ршено пригласить гостей со всхъ концовъ Финляндіи, въ томъ числ много и крестьянъ. Распорядительный комитетъ, завдывавшій приглашеніями, только что открылъ свои дйствія. Хейкки стоило только заявить, чтобы пригласили его отца…
Быть можетъ, если отецъ прідетъ, увидитъ это величественное торжество и услышитъ вс рчи, какія тамъ будутъ сказаны,— быть можетъ, и онъ также воодушевится и перемнитъ свои мысли относительно будущности сына, быть можетъ, онъ пойметъ, что все народное просвщеніе пошло бы прахомъ, если бы вс отцы, подобно ему, зарывали своихъ дтей, какъ кротовъ, въ землю…
И Хейкки сейчасъ же слъ писать письмо къ отцу, прося его непремнно пріхать. Письмо вышло длинное и краснорчивое. Хейкки писалъ, что готовится такое торжество, которому подобнаго до сихъ поръ еще и не видывали, и не слыхивали. Оно иметъ цлью сблизить между собою интеллигенцію и крестьянство и заключить между ними вчый союзъ для совмстной, дружной работы на пользу родины. Кром того, отецъ будетъ имть случай познакомиться съ товарищами Хейкки, къ которымъ онъ уже усплъ сильно привязаться,— услышитъ самого Снельмана, увидитъ Коскинена, Меурмана и многихъ другихъ лучшихъ людей родной земли… А за хозяйствомъ, въ его отсутствіе, конечно, присмотритъ Лиза.
Окончивъ письмо, онъ облегченно вздохнулъ, раздлся и бросился въ постель, все еще вспоминая объ отц, Лиз и далекомъ деревенскомъ дом.
Онъ весь ушелъ въ эти воспоминанія. Передъ его глазами прошло все дтство, его мысль останавливалась на многихъ отдаленныхъ событіяхъ и съ особенно пріятнымъ чувствомъ увивалась вокругъ Лизы, подруги его дтскихъ лтъ, которую въ послдній разъ, ненадолго пріхавъ домой уже студентомъ, онъ видлъ уже взрослой двушкой-хозяйкой.
Были минуты, когда Хейкки чувствовалъ себя совсмъ другимъ человкомъ. Въ такія минуты ему всегда приходила на память покойница-мать, и Лиза, и отецъ, и весь домъ съ его обычаями и ежедневными мелочами. Вс эти оригинальные, неуклюжіе мужики и вс ихъ мелочныя заботы казались ему теперь понятными и близкими сердцу… Такое теплое, доброе семейное чувство и теперь вдругъ точно съ неба упало въ его сердце и ярко освтило вс, самые сокровенные, его изгибы. И наоборотъ,— вс высокія, идеальныя, восторженныя патріотическія рчи сразу показались чмъ-то чужимъ и далекимъ, и на память о нихъ осталось въ сердц только какое-то тяжелое похмелье…
Но Хейкки не усплъ еще заснуть, какъ вс событія этого вечера снова промелькнули у него передъ глазами. Онъ вспомнилъ и свою клятву при лунномъ свт… Все это словно упрекало его въ слабости, которой онъ поддался, увлекшись нжными мечтами о родномъ дом…
Конечно, конечно, не можетъ быть и рчи ни о чемъ иномъ, кром того, чтобы дать отцу прямой отвтъ: не могу хать въ деревню,— и все тутъ. Вдь забота о благ родины, безъ сомннія, важне всякихъ вопросовъ личной жизни.
Хейкки не поколеблется разорвать связь съ роднымъ домомъ, и не только не считаетъ этого несправедливымъ, а напротивъ,— видитъ въ этомъ свой высшій домъ. Но онъ почти со стыдомъ сознавался себ, что ему невыразимо тяжело начать съ отцомъ разговоръ объ этомъ дл. Вдь отецъ не допускаетъ даже мысли, что Хейкки захочетъ бросить Нагорное! Вдь онъ всегда былъ убжденъ, что Хейкки вернется домой! А между тмъ, избжать этого объясненія — невозможно.
— Что за странная двойственность въ моей натур!— думалъ юноша.— Мои идеи о борьб за народное благо, о моей будущности — и я самъ! Если бы знали товарищи! если бы они знали, что я, когда я совсмъ, совсмъ одинъ, думаю совершенно иное… о, это ужасно! они ни за что не стали бы уважать меня! Если бы они знали, что я, въ глубин души, не больше, какъ смирное, покорное дитя, которое хотло бы послушаться отца и похать къ Лиз, и любить скрипку, и все мелкое, невидное, на что другіе не обращаютъ вниманія… да, да! и что мн, въ сущности, было ужасно жалко свекомановъ, когда они, одинъ за другимъ, выходили вонъ изъ клуба, что я даже усомнился, на чьей сторон въ самомъ дл справедливость! Ахъ, что я за человкъ! сколько во мн противорчій! Я, право, точно какой-то недодланный!..
О, родина, родина! Къ теб, подъ твое святое знамя!.. Ахъ, если бы они знали все это!.. Господи, благослови и соблюди меня!..
Онъ засыпалъ. Непогашенная лампа тихо жужжала на стол. Около нея лежало свернутое въ трубку письмо отца. На стулъ возл кровати было брошено платье.
Хейкки проговорилъ еще что-то о родин — и заснулъ глубокимъ сномъ.
У него была красивая голова съ лицомъ, скоре похожимъ на женское, съ тонкими синими жилками на вискахъ. Свтлорусые волосы немножко вились на затылк и около ушей. Только нижняя часть лица чмъ-то напоминала крестьянскаго мальчика.
— Спшите подъ знамя родины!— вскричалъ онъ — и проснулся. Всталъ, потушилъ лампу, и снова повалился, какъ убитый.
За нсколько дней до праздника пріхалъ въ Гельсингфорсъ отецъ Хейкки.
Хейкки сразу убдился, что отецъ пріхалъ не столько за тмъ, чтобы посмотрть на Снельмановское торжество, сколько за тмъ, чтобы увезти сына домой. Но это не встревожило юношу: пусть старикъ только побываетъ на праздник,— сильное впечатлніе наврное сдлаетъ свое дло.
Отецъ тоже вовсе не былъ озабоченъ. Напротивъ, онъ шутилъ и посмивался все время, пока они шли съ вокзала въ квартиру Хейкки. Въ столиц онъ былъ не чужой: у него были здсь разные знакомые и родственники.
— А что, встрчался ты здсь съ Вендлемъ Фриманомъ?— спросилъ онъ.
Велдль Фриманъ! Ахъ, отецъ, отецъ! о чемъ только онъ думаетъ? Другіе теперь живутъ только мыслью о предстоящемъ великомъ торжеств, нетерпливо дожидаются его, а у старика на ум какой-то Вендль Фриманъ!
— Послушай, Хейкки, не знаешь, гд здсь водяное правленіе?
‘Водяное правленіе’? подумалъ Хейкки: что-то въ этомъ род онъ дйствительно слышалъ. Если оно иметъ что-нибудь общее съ водопроводомъ, такъ должно быть недалеко отъ площади…
Въ другой разъ отецъ заговорилъ о какой-то ‘государственной контор’. Хейкки ея совсмъ не зналъ, и не могъ даже сообразить, что это за контора такая.
Въ т немногія минуты, которыя Хейкки проводилъ съ отцомъ, разговоръ всегда шелъ о подобныхъ вещахъ, которыя были ему совсмъ незнакомы. Отецъ спрашивалъ то о дняхъ засданій городского суда, то о сельскохозяйственномъ департамент сената… Вотъ, если бы онъ заговорилъ о народной иде, тогда сынъ нашелъ бы, что ему сказать. Но старикъ о ней даже и не заикнулся. Они бесдовали о Лиз и о другихъ деревенскихъ знакомыхъ, какъ будто бы ни о чемъ другомъ не стоило и говорить.
Поговоривъ немного, онъ опять отправлялся навстить знакомыхъ и исчезалъ до ночи. У него былъ свой особый міръ.
— Какъ мало отецъ понимаетъ меня!— думалъ Хейкки, и мрачное чувство беззащитности камнемъ лежало у него на сердц.
Къ наступающему празднеству длались большія приготовленія. Приглашенія были разосланы всей Финляндіи, людямъ всхъ классовъ общества, никто не былъ оставленъ безъ вниманія. Торжеству слдовало придать такой характеръ, чтобы въ немъ приняли участіе, безъ различія, вс слои народа,— ‘весь народъ’. Здсь должны были встртиться земледльцы и администраторы, крестьяне и аристократы, рабочіе и чиновники, на этомъ торжеств общаго единенія однимъ горячимъ рукопожатіемъ должна была быть уничтожена вся рознь, въ продолженіе вковъ раздлявшая общественные классы.
Не было недостатка въ людяхъ, которые врили въ возможность такого общаго порыва къ единенію — въ одинъ вечеръ, однимъ рукопожатіемъ, однимъ бокаломъ… Отчего же, въ самомъ дл, тотъ безграничный энтузіазмъ, который объединилъ всю молодежь въ одно дружное цлое, не могъ бы распространиться на всхъ и охватить весь народъ?
И вотъ, были созваны отовсюду знакомые и незнакомые крестьяне, вс наиболе выдающіеся представители администраціи, наиболе вліятельные члены общества,— вс должны были единодушной дружиной идти, среди горячей молодежи, по слдамъ великаго Снельмана!
Число гостей дошло до нсколькихъ сотъ, и, благодаря энергичнымъ усиліямъ распорядителей, праздникъ удался какъ нельзя лучше.
Зала студенческаго клуба, разукрашенная цвтами, гирляндами, портретами и флагами, къ вечеру стала быстро наполняться. Гости приходили пшкомъ, прізжали въ экипажахъ, между ними были и простые мужики въ срыхъ кафтанахъ, и господа во фракахъ и блыхъ перчаткахъ, и дамы въ бальныхъ туалетахъ, быстро выскакивавшія изъ каретъ и одна за другой взбгавшія по широкой лстниц.
Стройныя, красивыя женщины, въ платьяхъ, убранныхъ цвтами, ослпительно блистали въ яркомъ свт газа. Он сознавали себя главнымъ украшеніемъ праздника, въ ихъ сіяніи исчезали вс остальные гости. Опьяняющій запахъ духовъ поднимался къ высокимъ сводамъ залы вмст съ шелестомъ платьевъ и тихимъ гуломъ разговоровъ.
Все было готово. Ждали только почетнаго гостя.
Съ хоръ грянулъ торжественный маршъ. Двери широко растворились, и на порог появился сдовласый старецъ,— Іоганъ-Вильгельмъ Снельманъ.
Онъ спокойно вошелъ въ залу, тихо кланяясь направо и налво. Въ глазахъ его блестли слезы умиленія.
Тсная толпа почтительно разступалась передъ нимъ. Въ его фигур не было ни малйшей позировки. Это былъ простой, самый обыкновенный старикъ, чувствующій, что скоро наступитъ конецъ его тяжелому рабочему дню. Но въ лиц его была видна увренность,— и вс ясно сознавали, что онъ является могучимъ духовнымъ руководителемъ окружающей его толпы. Онъ былъ безусловнымъ идеаломъ этой молодежи, ея кумиромъ, предметомъ ея восторженнаго поклоненія. И когда онъ, уже немного согнутый старостью, проходилъ по ея рядамъ,— вс слдили за самыми малйшими его движеніями, какъ бы стараясь какъ можно глубже запечатлть въ своемъ ум вс черты этого великаго человка, чтобы впослдствіи разсказать о немъ будущимъ поколніямъ…
Посл ряда восторженныхъ привтствій и рчей въ его честь, старецъ поднялся на эстраду.
Онъ поблагодарилъ за оказанную ему честь и въ простыхъ словахъ разсказалъ главныя событія своей молодости, зрлаго возраста и старости.
Молодежь жадно впивала въ себя каждое его слово. Конечно, вс хорошо знали біографію Снельмана, съ восторгомъ читали ее и обсуждали ея событія, но они никогда еще не слыхали отъ него самого разсказа о томъ, какъ онъ сталъ великимъ человкомъ. Конечно, всякій желалъ достигнуть того же, чего достигъ этотъ боготворимый старецъ, и достигнуть именно танъ, какъ онъ, а не танъ, какъ другіе,— потому что кто же другой могъ бы сравниться съ нимъ въ величіи? что въ сравненіи съ нимъ вс Наполеоны всего міра?
Да здравствуетъ, тысячу разъ да здравствуетъ Снельманъ! Ура!
И они съ энтузіазмомъ носили своего героя вокругъ залы, наперерывъ другъ передъ другомъ стараясь показать ему свое обожаніе. Въ его лиц они горячо привтствовали идеалы и надежды своего собственнаго будущаго.
Когда шумъ и движеніе, наконецъ, прекратились, въ залу были внесены длинные столы и начался ужинъ. Полились безконечныя рчи о родин, какъ бы наглядное свидтельство безграничной любви къ ней. Вс эти рчи отличались какимъ-то особеннымъ оттнкомъ, похожимъ на то чувство, которое испытываетъ человкъ, только что подавшій милостыню, каждый какъ будто хотлъ сказать: ‘Бдная родина, какъ можешь ты быть такъ любимой?’
А родина — бдная, погруженная въ темную ночь и ни о чемъ не вдавшая, спала глубокимъ сномъ тамъ, далеко-далеко отъ этой ярко освщенной залы…
Хейкки все время заботился о томъ, чтобы отцу все было хорошо видно и слышно. Самъ онъ былъ въ безграничномъ восторг: впечатлнія этого вечера превзошли вс его ожиданія. Конечно, и на отца все это также должно было сильно подйствовать.
Во время ужина Хейкки нашелъ случай познакомить отца съ Анти. Онъ немножко побаивался за старика, какъ бы тотъ не началъ говорить съ Анти о какихъ-нибудь пустякахъ: Анти такъ строго и насмшливо судилъ о людяхъ, въ особенности объ ихъ ум. Да и какимъ же мелкимъ показался отецъ на ряду съ нимъ!
Анти былъ молодой человкъ высокаго роста, коренастый, смуглый, длинноволосый и въ очкахъ. Онъ былъ любимцемъ всхъ женщинъ. Молодыя въ него влюблялись, а старухи его баловали. Повсюду и вс имъ восхищались, не смотря на его крайнія убжденія,— не смотря на то, что онъ былъ краснйшимъ изъ красныхъ и восторженнйшимъ изъ восторженныхъ. Онъ былъ хорошо принятъ въ старинныхъ аристократическихъ семьяхъ и чувствовалъ себя тамъ, какъ дома. Въ этомъ кругу про него говорили, что онъ — драгоцнный камень, но еще не отшлифованный.
О его происхожденіи никто ничего не зналъ, да и самъ онъ неохотно говорилъ объ этомъ. Хейкки, впрочемъ, слышалъ, что и онъ тоже ‘дитя народа’. Его родители жили гд-то далеко, это были люди незначительные и совсмъ неизвстные, о которыхъ никто не могъ ничего сообщить. Въ то время между студентами было не въ обыча допытываться, откуда кто происходитъ или на какія средства живетъ. Вся молодежь жила любовью въ народу.
Хейкки оставилъ отца и Анти: они разговорились между собой.