РОДИМЫЙ.
РОДИМЫЙ.
(Разсказъ).
——
——
Родимый, Смирнов Александр Платонович, Год: 1890
Время на прочтение: 25 минут(ы)
— Родимый, ты говоришь? Что-жъ это, прозвище, значитъ, такое, фамилья?
— Фамилья, дядя Иванъ.
— Гм… Ну, посмотримъ, каковъ-то будетъ… Вотъ если такой-же, какъ и Карла Богданычъ, — сохрани Господи и помилуй!.. Тотъ не лечилъ, братецъ ты мой, а морилъ людей, да… потому, дла совсмъ не зналъ…
— Не зналъ, дядя Иванъ, это врно.
— И все у него, теперича, только языкъ одинъ… Дядя Иванъ ухмыльнулся. Брюхо теперь заболло, языкъ ему покажи, боль въ боку, ломъ въ спин, — тоже языкъ… Да что она, въ язык, что-ли, болзнь-то, сидитъ, прости меня Господи!.. Такъ ты говоришь, сегодня?
— Сегодня, къ вечеру, полагать надо. Въ управ мн говорили давеча, здилъ туда я.
— Да-а! протянулъ дядя Иванъ и погладилъ бороду.— Дай-то Господи, право!.. Кабы да добрый, хорошій человкъ былъ, да дло-бы свое зналъ, какъ слдуетъ… Дла-то ему у насъ нон много будетъ…
— Много, дядя Иванъ! Горячка эта проклятая, — чтобъ ей пусто было! опять по селу ходитъ… Никакъ ужъ человкъ десять померло…
— Больше, Петруша. Десятка полтора будетъ.
— Ишь ты! А мн едосеичъ сказывалъ…
— Тсс!.. молчи! Не говори ты мн про этого едосеича! И дядя Иванъ сдвинулъ брови. Я бы такого фершала да помеломъ изъ села-то, въ три шеи!.. Пьянствуетъ только, каналья, и ни бельмеса не смыслитъ…
Гд-то вдали послышался колокольчикъ — все ближе, ближе… Дядя Иванъ отворилъ оконце и глянулъ на улицу.
Былъ срый осенній денекъ, по небу плыли тучки. Холодный, порывистый втеръ срывалъ пожелтвшіе листья съ деревьевъ и кружилъ и крутилъ ихъ въ сыромъ воздух. Утромъ лилъ дождь и сильно размылъ дорогу. Грязь была страшная, непроходимая. Вонъ коровенка плетется по этой грязи и вязнетъ въ ней чуть не по брюхо. Мрачно, уныло какъ-то глядятъ срыя избы, все больше одноэтажныя, съ кровлями, крытыми почернлой соломой. Он въ безпорядк разбросаны но обимъ сторонамъ почтовой дороги. Кой-гд виднются огородики: пятьшесть грядокъ капусты, моркови, рпы, желтютъ подсолнечники. Избы идутъ вкривь и вкось и, наконецъ, совсмъ пропадаютъ за жидкимъ, чахлымъ лскомъ.
Да, некрасиво сельцо Подберезное! Мало въ немъ чистыхъ и свтлыхъ избъ. Одна только церковь во имя Ильи пророка украшаетъ его. Она стоитъ на самомъ конц села, на холм, въ оград ея разрослись густыя, раскидистыя березы и липы — такъ разрослись, что изъ-за нихъ чуть-чуть выглядываетъ позолоченный крестъ низенькой колокольни. Да, церковь только, да волостное правленіе и скрашиваютъ село. Ну, станція еще, пожалуй, почтовая. Вонъ она — большой двухъ-этажный домъ, выкрашенный свтло-зеленою краской, передъ крыльцомъ верстовой столбъ, фонарь.
А колокольчикъ все ближе и ближе. Вонъ показался и тарантасъ, запряженный тройкой почтовыхъ лошадокъ. Мужчина сидитъ въ немъ какой-то, рядомъ съ нимъ женщина.
— Да ужъ не онъ-ли это, не дохтуръ-ли? говорилъ дядя Иванъ. Сходить, узнать, что-ли…
Онъ сдернулъ съ гвоздя кафтанъ, съ мдной бляхою на груди, взялъ палку и вышелъ на улицу.
Колокольчикъ звякнулъ еще разъ и замеръ. Тарантасъ остановился у станціи.
— Ну, слава Богу, пріхали! говорилъ молодой человкъ лтъ 27, съ блднымъ, худымъ, но крайне добрымъ лицомъ. Устала, Оля? Порастрясло?
— Устала, Володя.
— А Коля спитъ?
— Спитъ. И женщина заглянула въ глубь тарантаса. Тамъ въ сн лежалъ, свернувшись калачикомъ, мальчикъ лтъ 3—4 и крпко спалъ.
— Разбудить надо.
Дядя Иванъ подошелъ къ тарантасу и снялъ шапку.
— Дозвольте спросить, вас… кродіе, заговорилъ онъ: — вы не дохтуръ-ли будете?
— Докторъ. А что?
— Да такъ-съ… съ пріздомъ имемъ честь васъ поздравить! и онъ поклонился. Фатера здсь отведена вамъ отъ земства… Изволите знать?
— Знаю. А далеко?
— Близхонько, вас… кродіе, — рукой подать… Вонъ, на той улиц, пятый домъ съ краю…
— Ты староста?
— Точно такъ-съ.
— Ну, такъ садись, подемъ.
Дядя Иванъ прислъ на козлы, и тарантасъ опять поплелся впередъ.
— А гд-же больница здсь? спрашивалъ, оглядываясь, прізжій.
— А вонъ она, вас… кродіе, — и дядя Иванъ ткнулъ пальцемъ. Низменный домикъ такой… Изволите видть?
— Гм!
Домикъ былъ неказистъ: низенькій, покосившійся какъ-то на-бокъ, съ вросшими въ землю оконцами.
— Сыро, должно быть, тутъ!
— Да, есть эта сырость самая.
— Ну, а больныхъ много?
— Много, вас… кродіе… Горячка теперь у насъ…
Прізжій вздохнулъ.
— Немудрено, говорилъ онъ:— мстность здсь очень сырая, болотистая… Ну, а дтскихъ болзней нтъ? Дти не помираютъ?
— Дти мрутъ, вас… кродіе. Страсть сколько! И теперь вонъ… Горломъ все…
— А-а!.. Дифтеритъ, значитъ?
— Онъ самый-съ…
— Тпру!.. Тройка остановилась у маленькаго одноэтажнаго домика съ палисадникомъ, довольно чистенькаго на видъ. Прізжіе вышли. Дядя Иванъ помогъ имъ перенести вещи. Ихъ было очень немного: два небольшихъ чемодана, узелъ да сундучокъ.
— Спасибо, голубчикъ! говорилъ докторъ. На, вотъ, теб на чай! И онъ далъ ему два пятіалтынныхъ.
— Помилуйте, вас… кродіе! за что-же?
— Возьми, возьми, пригодится!
— Покорнйше благодаримъ-съ!
‘Гм! Баринъ, какъ видно, добрый, думалъ дядя Иванъ, направляясь къ дому. Вотъ только дло-то какъ, — знаетъ-ли’?..
Въ домик было три небольшихъ комнатки съ кухней. Чисто вымытые полы, новенькіе обои… Докторъ съ удовольствіемъ оглянулся.
— Ну, чмъ не палаты, Оленька! говорилъ онъ жен и весело улыбался. Дворецъ, просто! Не то, что тамъ у насъ, въ Петербург: комнатка была — повернуться негд.
— Да, ничего, хорошо… чистенько.— Ольга Андреевна сбросила теплый бурнусъ и занялась чемоданами и сундукомъ. Прежде всего вынула она маленькій самоварчикъ, чайницу, мшокъ съ сахаромъ, сыръ, колбасу, связку баранокъ.
— Мамочка! Дай мн сырку, колбаски… Кушать хочется!— говорилъ ребенокъ.
Это былъ полный, здоровенькій мальчуганъ съ красными щечками, точно дв капли воды похожій на мать.
— Сейчасъ, голубчикъ мой, подожди немного… Вотъ я самоварчикъ поставлю.
— Поставлю и я. А ты разберись тутъ… Я мигомъ!…— И докторъ, схвативъ самоваръ, ушелъ въ кухню. Онъ отыскалъ воду въ кадк, въ сняхъ, тамъ же лежали охапка дровъ, кулекъ съ угольями.
Докторъ усердно работалъ ножомъ, коля лучину. Къ работ этой ему было не привыкать стать: не разъ онъ ставливалъ самовары и въ Петербург. Прислуги они не держали. Минутъ черезъ десять въ угловой комнат за столомъ, накрытымъ камчатною скатертью, вс сидли за чаемъ.
— шь, Коля, шь!— говорилъ докторъ.— Съ папки бери примръ! Видишь, какъ онъ убираетъ?— И онъ весело улыбался и отправлялъ въ ротъ огромные куски сыру и колбасы.— Проголодались мы вс — страсть какъ!..
— Однако, да дой, а дло дломъ… Прислугу намъ нужно нанять, Оленька… Завтра же непремнно…
— Зачмъ же это? Вдь обходились мы въ Петербург…
— А, тамъ дло другое!.. Тамъ мы концы съ концами еле сводили, а здсь… 1200 рублей въ годъ… Сто рублей въ мсяцъ, голубчикъ!.. Вдь мы богаты теперь!..
Ольга Андреевна улыбнулась.
— Трудно только найти здсь, я думаю… Однако постой, пришелъ кто-то.— И онъ всталъ и заглянулъ въ кухню.
Тамъ у порога толпилось человкъ шесть мужиковъ и бабъ, очевидно больныхъ, съ блдными, исхудалыми лицами. Впереди всхъ стояла баба, въ оборванномъ сарафанишк, съ рукой, перевязанной тряпкой. За нею выглядывало морщинистое лицо стараго дда. Старикъ сильно кашлялъ и поминутно хватался обими руками за грудь.
— Что скажете?— говорилъ докторъ.
Вс отвсили низкій поклонъ.
— Къ твоей милости, батюшка… Будь отецъ родной!
— Помоги, кормилецъ!..
— А, хорошо, хорошо, сейчасъ… Поди ты, голубушка!— И онъ махнулъ баб съ перевязанною рукой.— Ну, что у тебя болитъ? Рука, что-ли?
— Рука, кормилецъ.
— А! покажи-ка!
Она размотала тряпицу. Докторъ взглянулъ и поморщился: рука вся страшно распухла и посинла.
— Гм!— процдилъ онъ сквозь зубы: — какъ это тебя такъ угораздило?
— Да топоромъ порубила, кормилецъ… Дрова колола и — порубила.
— Лечила чмъ?
— Лечила, кормилецъ, какже. Мазь какую-то едосеичъ давалъ, вотъ она…— и баба подала баночку.— Да хуже мн только отъ мази-то…
— Это какой едосеичъ?
— А фершалъ здшній.
— А-а!.. Тебя какъ зовутъ-то?
— Матреной, кормилецъ, Матреной Савченковой.
Докторъ досталъ записную книжку и что-то отмтилъ въ ней.
— Ну, ладно, ступай, голубушка, — говорилъ онъ.— Я завтра утромъ зайду къ теб. А мазь эту брось. Боже тебя сохрани больше мазать!.. Теперь ты, ддушка, подойди! Что у тебя болитъ?
— Да грудь совсмъ завалило, батюшка… Просто дышать не могу!— И старикъ снова закашлялся.
Докторъ долго выслушивалъ ему грудь. Потомъ вырвалъ изъ записной книжки листокъ и прописалъ рецептъ.
— На, вотъ, сходи въ аптеку. Чай тамъ дадутъ теб. Пей его утромъ и на ночь.
— Спаси тебя Господи и помилуй!
Прошелъ еще добрый часъ, пока докторъ осмотрлъ прочихъ больныхъ. Онъ ихъ внимательно всхъ изслдовалъ и выслушивалъ и, то-и-дло, сдвигалъ брови и морщился. Но вотъ осмотрнъ послдній больной, и вс, низко кланяясь, вышли изъ кухни.
Мрачный, нахмуренный, докторъ вернулся въ столовую, къ самовару.
— Ну что?— спросила его жена.
— Да скверно, голубчикъ мой, очень скверно!.. Болзни все больше серьезныя и запущены страшно!.. Врача здсь около года не было, фельдшеръ ихъ тамъ какой-то лечилъ, едосеичъ… И видно чортъ знаетъ, что онъ имъ прописывалъ!.. Только портилъ!.. Надо изслдовать все, узнать…— Онъ торопливо допилъ стаканъ и взялъ шляпу.
— Володя! Да ты куда?
— Въ больницу заглянуть надо, голубчикъ, да обойти деревню. Горячка здсь, говорятъ, свирпствуетъ, дифтеритъ…
— Ты отдохнулъ бы хоть часикъ… Нельзя же такъ!..
Но докторъ только махнулъ рукою и вышелъ.
Грязь всюду была страшная, непроходимая. Кучи мусора валялись чуть не у каждой избы. Солома давнымъ-давно почернла и прогнила на крышахъ. Въ сыромъ и холодномъ воздух пахло навозомъ.
— Вотъ гд источникъ болзней-то, корень всякихъ заразъ!— съ стсненнымъ сердцемъ думалъ Родимый, поглядывая на эти заваленныя разной гадостью улицы и зажимая носъ. Ему попадались оборванные мужики и бабы и низко кланялись, снимая шапки. Онъ вжливо отвчалъ имъ.
А вотъ и больница. Калитка жалобно заскрипла на заржавленныхъ петляхъ, и докторъ вошелъ въ маленькій грязный дворикъ. Его не встртило тамъ ни души. Только старый кудлатый песъ съ гноящимися глазами тявкнулъ на него раза два, да и то какъ бы нехотя. Не безъ труда отыскалъ докторъ въ темныхъ сняхъ дверную скобку и дернулъ ее.
Въ довольно большой, но грязной, должно быть давно ужъ не мытой, комнат сидлъ за столомъ мужчина лтъ 45 съ краснымъ, одутловатымъ лицомъ. Предъ нимъ стояла початая бутылка съ водкой, стаканъ, лежали соленые огурцы въ бумаг. А тамъ, изъ сосдней комнаты, слышались стоны, оханье…
Дверь отворилась. Мужчина слегка повернулъ голову.
— Вамъ что угодно-съ?— хрипло заговорилъ онъ.
— А съ кмъ я имю честь..?— спросилъ Родимый.
— Фельдшеръ здшней больницы, Егоръ едосеичъ Бобковъ.— И мужчина протянулъ руку къ бутылк.— А вы кто-съ?
— А я… Позвольте и мн представиться…— докторъ съ трудомъ сдерживалъ гнвъ.— Я врачъ здшняго земства, Владиміръ Ивановичъ Родимый.
Бобковъ поблднлъ и вскочилъ. Бутылка вдругъ задрожала въ его рукахъ и брякнулась объ полъ. Хмлю какъ не бывало!
— Васс… кродіе…— забормоталъ онъ и весь затрясся какъ въ лихорадк.— Ради Христа! Простите!..
— И часто вы этакъ? а?
— Ей-Богу впервой-съ!.. Я никогда не пью… Только сегодня вотъ…
Докторъ закусилъ губы.
— Хоть постыдились-бы лгать-то!— говорилъ онъ.— Вы, мало того, что ничего не смыслите въ медицин и только портите, гадите, — вы еще пьянствомъ здсь занимаетесь… А?.. И гд?— въ больниц!.. Вы слышите, вонъ тамъ стонутъ, охаютъ, а вы… Нтъ! Завтра же чтобъ васъ здсь не было! Слышите?..
Фельдшеръ опять затрясся и вдругъ повалился въ ноги Родимому.
— Васс… скородіе… Не погубите!..— завопилъ онъ: — жена… пять человкъ дтей… Въ послдній… ей-Богу въ послдній разъ!.. Васс… кродіе!..— И онъ старался схватить руку доктора. Тотъ глядлъ на него съ невыразимымъ презрніемъ.
— Встаньте!— говорилъ онъ: — ведите меня къ больнымъ!
Бобковъ, всхлипывая, поднялся на ноги и отворилъ дверь въ сосднюю комнату. Докторъ невольно шагнулъ назадъ. Невыразимо душный и спертый воздухъ, пропитанный запахомъ гноя, лекарствъ, ударилъ ему прямо въ носъ.
— Окна!.. окна открыть скоре!..— съ трудомъ проговорилъ онъ. Его просто душило.
Фельдшеръ распахнулъ окна, и струя свжаго воздуха ворвалась въ комнату.— Въ ней было двнадцать кроватей и вс заняты. Пять или шесть занимали горячечные больные. Они были безъ памяти, и то стонали, то бредили. Двое спокойно спали. Какой-то худенькій мужичекъ, съ рдкой, рыжеватой бородкой, приподнялся въ постели и уставился на Родимаго. Тотъ обошелъ палату, внимательно осматривая больныхъ, прислушивался къ ихъ дыханію, щупалъ пульсъ. На столикахъ передъ кроватями стояли стклянки съ лекарствами. Онъ ихъ осмотрлъ, понюхалъ и нсколько штукъ выкинулъ изъ окна. Совсмъ убитый, Бобковъ стоялъ у дверей, опустивъ на грудь голову, и изрдка взглядывалъ на доктора исподлобья.
— Бога вы не боитесь!— говорилъ тотъ: — и вамъ не стыдно, не зная — да ничего, ничего не зная — лзть вотъ сюда, къ больнымъ!.. Ну, что вы имъ прописали? а?.. Да вы ихъ не лечите, а морите!..
Голосъ его дрожалъ, онъ былъ страшно взволнованъ… И злоба на негодяя фельдшера, и жалость къ несчастнымъ больнымъ тснили, сжимали сердце Родимаго. Его лицо, и безъ того блдное, еще боле поблднло. Бобковъ молчалъ, какъ убитый, и только стучалъ зубами.
— Ведите меня въ аптеку!— говорилъ докторъ.
Они прошли въ сосднюю комнату.
— Здсь.
Родимый развелъ руками. Всюду хаосъ и безпорядокъ! Лкарства вс перемшаны, многія выдохлись и испортились… Онъ только пожалъ плечами и самъ сталъ готовить микстуры и мази больнымъ.
— Вотъ это давайте имъ, — говорилъ онъ, подавая стклянки и баночки фельдшеру.— Это нумеру пятому… Это — восьмому… девятому…
— Слушаю-съ, вас…кродіе.
— Ну, а завтра я попрошу васъ оставить больницу… Я заявлю въ управу и потребую тамъ другого фельдшера… Вы ничего не знаете, вы никуда не годитесь!..
Бобковъ опятъ брякнулся на колни и зарыдалъ.
— Вас…кродіе! Ради Христа!..— говорилъ онъ.— жена… семейство… По міру вс пойдутъ!.. Куда же я… куда днусь?.. Я медицину знаю, вас…кродіе… Я учился… Вотъ только забылъ кое-что, немножечко перепуталъ. Простите, ради Христа!.. Я подучусь… Повторять буду…
Онъ былъ до крайности жалокъ. Слезы ручьями текли по его лицу, красному и обрюзглому, голосъ звучалъ отчаяніемъ. И вся досада и злоба исчезли вдругъ изъ сердца Родимаго. Ему стало жаль Бобкова.
— Оставить я васъ не могу ни въ какомъ случа, — говорилъ онъ.— Вдь я отвчаю за жизнь и здоровье больныхъ… Вы понимаете?..
— Понимаю-съ…
— И фельдшеромъ вамъ быть нельзя! Займитесь другимъ чмъ-нибудь…
— Но чмъ же, вас…кродіе? чмъ!.. Я ничего не знаю… я ни къ чему неспособенъ… жена… дти… шестеро на рукахъ… По міру вдь пойдутъ… Господи!..
Доктора что-то кольнуло въ сердце.
— Я поищу вамъ занятіе… постараюсь, говорилъ онъ.— А если вы и теперь нуждаетесь…
— Корки сухой въ дом нтъ, васс…кродіе! Клянусь истиннымъ Богомъ! А до жалованья еще далеко…
— Такъ вотъ погодите…
Родимый досталъ потертый бумажникъ и заглянулъ въ него. Тамъ между разными письмами и замтками виднлись дв красненькихъ и одна синяя. И это было все достояніе доктора.
‘Ну, ничего, — думалъ онъ, — жалованье получу скоро’… и вытащилъ красненькую.
— Возьмите!
Бобковъ протянулъ руку и снова отдернулъ ее.
— Мн лучше остаться бы, вас…кродіе…— забормоталъ онъ.— Я постараюсь… силы вс приложу…
— Да не могу! понимаете? не могу я!
— Ну, такъ давайте… Богъ съ вами!..— и Бобковъ взялъ деньги.
— Я постараюсь, похлопочу, — говорилъ Родимый.— Я сдлаю для васъ все, что въ силахъ.
— Благодарю васъ…
— И о семь позабочусь… Да… Ну, а теперь ступайте!— Онъ посмотрлъ на часы.— Пора давать лекарство больнымъ… Но только то дайте, что я прописалъ.
— Слушаю-съ!
— И… ради Христа не пейте!.. Вдь это Богъ знаетъ что… Да воздуху, воздуху больше чистаго, а то у васъ тамъ зараза!..— Ну, а на-дняхъ я постараюсь зайти къ вамъ, взгляну на ваше семейство.
— Васс…кродіе…
— И непремнно найду вамъ занятіе, непремнно… Прощайте!
И докторъ вышелъ. Бобковъ, съ разинутымъ ртомъ, еще минутъ пять стоялъ на порог, съ красной бумажкой въ одной рук и съ пузырькомъ, съ какимъ-то лекарствомъ — въ другой.
Дулъ рзкій холодный втеръ, дождикъ накрапывалъ. Поплотне завернувшись въ пальто и надвинувъ на глаза шляпу, докторъ шагалъ по улицамъ, утопая по щиколку въ грязи. Ему попался на встрчу священникъ, отецъ Павелъ, высокій, худощавый старикъ.
— Вы не докторъ ли будете?— спросилъ онъ, останавливаясь и слегка приподнявъ мховую шапку.
— Да, докторъ.
— Весьма пріятно-съ!— И отецъ Павелъ протянулъ руку. Имя-отчество ваше?
— Владиміръ Иванычъ.
— Очень радъ… Давно пріхать изволили?
— Часа три, четыре…
— И уже по больнымъ? Похвально, весьма похвально!— Священникъ погладилъ бороду, кашлянулъ.— Спшите, сударь, къ болящимъ!.. Ихъ много нынче у насъ, очень много-съ… Въ каждой изб больной, а въ иной и по два-съ… Да, прогнвили мы, видно, Всевышняго!..— Отецъ Павелъ вздохнулъ.— И въ прошломъ году у насъ тифъ былъ, и нынче опять свирпствуетъ… Дифтеритъ тоже…
— Торопитесь? До свиданія! Удерживать васъ не смю и не могу… При случа, какъ будетъ свободно, не забывайте и насъ, будьте знакомы!
— Благодарю васъ, батюшка, постараюсь.
Священникъ пожалъ руку доктору и, опять приподнявъ шапку, пошелъ впередъ. Родимый завернулъ въ первую попавшуюся избу.
Въ ней было душно и дымно. По чернымъ покривившимся стнамъ вереницами ползали тараканы. На печк кто-то стоналъ и охалъ. Старый и лысый ддъ, съ пожелтвшею бородой, сидлъ на скамь у окна и ковырялъ лапоть. Его изсохшія руки дрожали, и онъ съ трудомъ владлъ кочедыкомъ.
— Здорово, ддушка!— говорилъ докторъ.
Стярикъ поднялъ подслповатые глаза отъ работы, глянулъ.
— Здорово, кормилецъ!— прошамкалъ онъ. Во рту у него не было ни одного зуба.
— Кто у тебя тамъ стонетъ, ддушка, на печи-то?
— Асеньки?
— Боленъ кто у тебя?
— Боленъ-то? Мнучка, мнучка, кормилецъ… Пятый ужъ день лежитъ, ни стъ, ни пьетъ ничего… А ты кто? Не дохтуръ-ли будешь?
— Да, докторъ, ддушка.
— Ахъ ты, родимый ты мой!.. Такъ посмотри ты ее, кормилецъ!.. Лекарсгвеца дай какого ни есть… Я едосеича звалъ третьяго дня, да нейдетъ онъ…— Некогда, говоритъ.
Докторъ залзъ на печку и осматривалъ тамъ больную. Это была молодая, красивая женщина, лтъ 20. Она смотрла ему въ лицо лихорадочно сверкающими глазами, но видимо безъ сознанія, и только охала и стонала. Родимый пощупалъ у нея пульсъ, приложилъ руку ко лбу и сдвинулъ брови. Болзнь была въ полномъ развитіи.
— Ванны бы надо тутъ, простыни, — думалъ онъ.— А гд возьмешь ихъ? Не выдержитъ, бдная, организмъ хрупкій, слабый!..
— Одна и была кормилица!..— шамкалъ старикъ.— Умретъ, куда днусь? Она на кирпичномъ работала, по пятиалтынному за день…
Родимый спустился съ печи.
— Воздухъ здсь очень тяжелый, ддушка, — говорилъ онъ: — окно отворить надо.
— Окно? Да холодно вдь, кормилецъ… Палашка-то еще больше простудится…
— Ничего!— Онъ распахнулъ окно.— Уксусомъ надо тоже курить, карболкой…
— Да гд его возьмешь, уксусу-то, родимый? Самъ знаю, что надо… Гд?
— А въ аптек.
— Да не даетъ едосеичъ-то… Я ужъ просилъ, кланялся,— не даетъ!..
— Гм!.. Простыня у тебя найдется?
— Какія ужъ простыни, батюшка! Отъ роду не знавали мы…
— Ну, полотна тамъ, что ли, холста?..
— И холста нтути… Гд его взять-то?..
— Ну, я пришлю посл… Самъ занесу… Въ мокрыя простыни ее обертывать надо…
— Палашку-то?— А-а… Выживетъ что ли она, родимый? Аль нтъ ужъ?— И онъ пытливо посмотрлъ на доктора. Тотъ смутился.
— Никто, какъ Богъ!— пробормоталъ онъ.— Окна только отворять чаще, воздуху надо свжаго… Да лекарство я дамъ. Ты посл зайди въ аптеку…
— Ладно, родной… Спаси тебя Господи и помилуй!— И ддъ крестился дрожащей рукой.— Ужъ вылечи ты мн, кормилецъ, мнучку-то!.. жалобнымъ голосомъ говорилъ онъ.— Одна вдь она у меня кормилица и поилица… Вдь безъ нея я…— Онъ отвернулся: на пожелтвшую бороду его что-то капнуло.— Хлба теперь въ дом ни крошечки нтъ… Одна краюшечка оставалась, и ту сълъ вчера… Сухая она была, пресухая, такъ я ее въ вод размочилъ…
Сердце у Родимаго сжалось. Онъ тяжело вздохнулъ. Рука его потянулась къ бумажнику.
— На, вотъ, возьми,— говорилъ онъ и далъ старику синенькую бумажку.— Хлба купи, говядины… Надо бульономъ кормить больную…
Старикъ совсмъ ошаллъ. Онъ протянулъ руку, взялъ деньги. Рука тряслась и дрожала, какъ листъ отъ втра… И, вдругъ, слезы ручьемъ хлынули изъ его потускнвшихъ глазъ и потекли по изрытымъ щекамъ. Онъ что-то хотлъ сказать, раскрылъ ротъ, но оттуда не вылетло ни звука. Родимый закусилъ губы и вышелъ, выбжалъ изъ избы…
Но вотъ завернулъ онъ въ другую… Такія же дымныя, щочернлыя стны, и такъ же ползаютъ по нимъ тараканы. И здсь кто-то стоналъ на лавк. Тифъ опять, и въ самой опасной форм. Бдность, голь, нищета… Объ уксус и карболк и не слыхали… Простынь… Какія тамъ простыни!.. Было холста немного, да и тотъ лтомъ продали въ город. Въ часъ съ небольшимъ Родимый обошелъ двадцать домовъ и насчиталъ въ нихъ ровно двадцать восемь тифозныхъ… Да, правду говорилъ отецъ Павелъ: Богъ, видно, за что-то наказывалъ подберезовцевъ. Рдко гд видлъ Родимый больныхъ стариковъ и старухъ. Нтъ, больше хворали все молодыя, рабочія силы… И сердце доктора больно сжималось и ныло. Въ двухъ, или трехъ избахъ былъ дифтеритъ. Трое дтей совсмъ умирали. Наука была здсь совершенно безсильна, и оставалось только махнуть рукой, скрпя сердце. У пятерыхъ другихъ ребятишекъ Родимый нашелъ вс признаки зараженія: блый налетъ во рту, боль въ горл и голов.
— Ну, Господи, вынеси, подкрпи! думалъ онъ, возвращаясь домой, совсмъ разбитый, измученный. Дай мн силы!
— Володя! Да на теб лица нтъ! говорила Ольга Андреевна, встрчая мужа.— Что съ тобой, милый?
— Да такъ, усталъ, утомился, голубчичъ!
— Больныхъ очень много?
Родимый только махнулъ рукой.
— Ты вотъ что, Оленька, говорилъ онъ,— ты поищи, тамъ, простынь, полотна, холста какого-нибудь… Все, что есть.
— Да зачмъ теб?
— Надо, голубчикъ.
— Простынь у насъ только пять…
— Только? Гм… длать нечего, давай ихъ!.. Ну, тамъ, холста какого-нибудь… Ты полотно дай, что, помнишь, купила еще на рубашки.
Она съ изумленіемъ поглядла на мужа.
— Да что ты, Володя, Господь съ тобой! Вдь полотно-то по 30 копекъ аршинъ.
— Э, что толковать, милая!.. Тутъ не о деньгахъ рчь… Вопросъ здсь о жизни и смерти… Неси скоре, я тороплюсь!
— Да неужели-жъ ты не закусишь?
— Посл, голубчикъ, некогда!
Ольга Андреевна пожала только плечами. Она достала изъ чемодана, что просилъ мужъ, и отдала ему, скрпя сердце. Онъ торопливо все завязалъ въ узелъ и опять взялся за шляпу.
— Уходишь?
— Да, ухожу. Прощай! Къ вечеру… къ ночи буду.
Она тяжело вздохнула.
Родимый бгомъ бжалъ по селу. Онъ забгалъ въ избы, къ тифознымъ, отдавалъ тамъ простыни, полотно и говорилъ, какъ надо ихъ намачивать въ холодной вод и обвертывать ими больныхъ, и часто ли. Затмъ побжалъ въ больницу.
Бобковъ встртилъ его, съ руками по швамъ и съ жалкой, подобострастною улыбкою на губахъ. Но Родимый его даже и не замтилъ. Онъ торопливо прошелъ въ аптеку и сдернулъ съ полки банку съ хининомъ. Съ часъ, если не больше, развшивалъ его докторъ, раскладывалъ по бумажкамъ. Но, вотъ, наконецъ…
— Бобковъ! Позвалъ онъ.
Фельдшеръ точно изъ-подъ земли выросъ.
— Вотъ порошки… хининъ, говорилъ Родимый,— ступайте и разнесите ихъ по больнымъ… Сейчасъ же, сію минуту… А я здсь останусь въ палат.
— Слушаю-съ!
Фельдшеръ скрылся. Родимый прошелъ къ больнымъ и сталъ ихъ внимательно всхъ осматривать. Въ комнат становилось темно. Онъ зажегъ лампу, прислъ на стулъ. Съ кроватей слышались стоны. Одинъ изъ больныхъ бредилъ.
— Пгашку никакъ увели, Ваня!.. Да, увели, увели… увели!.. Жалобно кричалъ онъ.— Держи ихъ, держи, разбойниковъ…
Сонъ такъ и клонилъ Родимаго. Усталая голова, то и дло, опускалась на грудь, глаза слипались. Но онъ упорно боролся съ дремотой. Пробило семь часовъ… Затмъ восемь. Фельдшеръ не возвращался. Родимый безпрестанно вставалъ со стула и подходилъ къ больнымъ, внимательно ихъ осматривалъ и выслушивалъ… Двумъ-тремъ было гораздо лучше, и это его порадовало…
— Ну, какъ-нибудь тамъ… думалъ онъ.— Что-жъ станешь длать… Вдь противъ судьбы не пойдешь. Вотъ только ихъ надо какъ-нибудь прочь отсюда… На сломъ больницу,— и все тутъ… Сырость, зараза, грязь!
— Ну, а т какъ? пришло ему опять въ голову.— Съ тми-то что же длать? Голь, нищета, невжество?.. Грязь, соръ и вонь… Деньги бы только вотъ… Денегъ мн надо, денегъ побольше, тогда я справлюсь… со всмъ!
— Такъ вы говорите, докторъ, больница совсмъ плоха и никуда не годится? спрашивалъ у Родимаго предсдатель земской управы, Андрей Петровичъ Кротковъ, отставной севастопольскій генералъ, человкъ добрйшей души.
Они сидли въ небольшомъ уютномъ кабинет Кроткова. Родимый задумчиво помшивалъ ложечкой чай въ стакан.
— Ршительно никуда, ваше превосходительство! отвчалъ онъ.— Въ ней сырость страшная, бревна прогнили почти насквозь… Крайне необходимо выстроить новую,
— Новую, говорите вы? И генералъ вздохнулъ.— Видите, докторъ… я бы отъ всей души… Но, въ настоящее время, это немыслимо. Земство наше — одно изъ самыхъ бднйшихъ земствъ. Однхъ недоимокъ — не сосчитать. На медицинскую и на учебную части мы отпускаемъ больше всего (какъ оно, конечно, и слдуетъ). Но только теперь… теперь мы не можемъ отпустить и ста рублей лишнихъ. Надо ужъ подождать до будущаго года,— тамъ что Господь дастъ.
— Но, ваше превосходительство… Теперь въ Подберезномъ тифъ… Больныхъ страшно много, все прибываютъ и прибываютъ… Одинъ поправится, — трое вновь захвораютъ… А въ больниц оставаться имъ невозможно!
— Но что же мн длать, докторъ?!.. Почти, съ отчаяніемъ говорилъ генералъ.— Да научите вы меня, ради Бога!.. Нельзя же позволить имъ умирать…
Родимый пожалъ плечами. И, вдругъ, мысль мелькнула у него въ голов.
— Покамстъ я у себя помщу ихъ, ваше превосходительство, говорилъ онъ,— а тамъ…
— У себя?.. Но у васъ, вдь, кажется, очень маленькая квартира. Три небольшихъ комнаты съ кухней… Да?
— Да, ваше превосходительство.
— Къ тому же семейство: жена, ребенокъ… А тифъ заразителенъ… Нтъ, докторъ, это совсмъ невозможно!
— Совсмъ возможно, ваше превосходительство, слегка улыбнулся Родимый.— И завтра же я переведу ихъ къ себ.
Генералъ взглянулъ на него чуть не съ благоговніемъ.
— Докторъ! говорилъ онъ,— я не могу выразить… Такая жертва… И онъ крпко сжалъ руку Родимому.
— Долгъ, ваше превосходительство,— и ничего больше… Но, впрочемъ, объ этомъ не стоитъ и говорить. Затмъ, дале, мн нуженъ фельдшеръ.
— А что же тотъ, плохъ?
— Совсмъ никуда не годится… Онъ медицины вовсе не знаетъ.
— А-а!.. Его назначилъ предшественникъ вашъ, Карлъ Богдановичъ Мейеръ… Онъ самъ ничего не зналъ, и мы были вынуждены его уволить… Та-а-къ… Но гд же мн взять вамъ фельдшера? Сейчасъ не могу, сами знаете.
— Сдлайте публикацію отъ управы… Ну, а пока я и одинъ справлюсь… Затмъ, еще просьба: лекарства мн до зарзу нужны, ваше превосходительство, и, въ особенности, хининъ…