Е. И. Замятин
Роберт Майер
I
II
III
IV
V
ПРИМЕЧАНИЯ
Роберт Майер, Замятин Евгений Иванович, Год: 1921
Время на прочтение: 39 минут(ы)
Замятин Е. И. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 2. Русь
М., ‘Русская книга’, 2003.
Между новым и старым, между завтра и сегодня — вечная борьба. Борьба эта идет во всех областях человеческой жизни — в том числе и в науке, и в науке есть свое завтра и сегодня. Сегодняшнее — это все то, что уже устоялось, определилось, пользуется общим признанием, считается неоспоримым и непогрешимым. И вот эта-то вера в свою непогрешимость иной раз делает представителей ‘сегодняшней’ науки элементом консервативным, задерживающим бесконечное движение науки вперед. Ведь чтобы сделать шаг вперед, нужно что-то оставить за собой позади, нужно отречься от того, что позади, нужно усомниться в истинности сегодняшнего — а как же усомниться, если оно непогрешимо, как признанный догмат церкви? И служители научной ‘католической церкви’ часто не осмеливаются усомниться и не решаются шагнуть вперед, и топчутся на месте — пока не появится смелый научный еретик, научный революционер, носитель научного ‘завтра’.
Судьба научных еретиков — такая же, как судьба еретиков религиозных: на еретика воздвигают гонение, еретика отлучают от непогрешимой почитаемой ‘научной церкви’, над еретиком издеваются. И часто только после смерти еретика — его идеи побеждают и оцениваются по достоинству. Еретиком был в 16-ом веке Коперник, положивший основание современной астрономии. Еретиком был и его продолжатель Галилей, осмелившийся учить, что земля вертится вокруг солнца — хотя астрономическая наука две тысячи лет твердила, что солнце движется, а земля — неподвижна. Еретиком был Джордано Бруно, провозглашавший бесконечность вселенной и множественность миров: его сожгли на костре. Еретиком был Фультон, заявивший, что он построил судно, которое движется без весел и паруса — пароход, над Фультоном смеялись. Но что говорить о временах более или менее отдаленных, даже и теперь, когда наука усвоила правильный взгляд, что все, кажущееся непогрешимым, непогрешимо только относительно, непогрешимо только сегодня, — даже и теперь иной раз обнаруживаются следы прежнего преклонения перед догмой. Еще так недавно, на нашей памяти, открыты были чудесные свойства радия, опрокидывающие как будто непогрешимейшие научные законы, — и на нашей памяти не один правоверный ученый скептически посмеивался над еретиками, посягнувшими на эти недавно еще священные устои. А между тем только еретиками, только отрицателями сегодняшнего, такого как будто незыблемого и непогрешимого, — жив мир, только еретики — открывают новые горизонты в науке, искусстве, социальной жизни, только еретики, отрицающие сегодня во имя завтра, являются вечным бродилом жизни, обеспечивают бесконечное ее движение вперед. И в бесконечной веренице этих носителей живого мятежного духа — почетное место занимает Роберт Майер, один из величайших научных еретиков 19-го века.
В маленьком немецком городке Гейльбронне жил почтенный немецкий аптекарь Христиан Майер. Был он добросовестен, аккуратен и прилежен. Долго служил провизором в разных городах, кое-что заработал и обзавелся в Гейльбронне собственным участком земли, с собственным садиком и собственной аптекой. Аптека процветала — потому что Христиан Майер был добросовестен и аккуратен, Христиана Майера в Гейльбронне все уважали — потому что в Гейльбронне все были добросовестны и аккуратны. Это был маленький, захолустный немецкий городок. Обыватели мирно ходили по воскресеньям в кирку, мирно плодились и множились, мирно копили деньги. Здесь-то, в аптеке Христиана Майера, 28 ноября 1814 года родился Роберт Майер. И здесь Роберт Майер провел большую часть жизни.
О детских годах Роберта Майера до нас дошло мало сведений. Брат его, Фриц, был значительно старше его и Роберту много времени приходилось проводить в одиночестве. Он толкался в отцовской аптеке, приглядывался к разным физическим и химическим приборам, пересматривал естественнонаучные книги в библиотеке отца, бродил по окрестностям Гейльбронна. В окрестностях, на реке Неккар — было много фабрик и мельниц. Мальчик заходил туда, подолгу простаивал перед странными, живыми машинами. Потом сам стал мастерить водяные колеса, ставил их на реке, пристраивал к ним игрушечные жернова. Много будущих аптекарей, будущих учителей и будущих пасторов вместе с Робертом Майером забавлялись теми же водяными колесами. Но никому из них не пришло в голову такой сумасбродной идеи, какая явилась у Майера. Ему в ту пору было лет 10, и он задумался вот над чем: а что если к такому водяному колесу пристроить бесконечный винт? Ведь это увеличит силу колеса во много раз. Правда, при этом потеряется скорость движения, но эту скорость, пожалуй, можно восстановить, соединивши с бесконечным винтом зубчатые колеса. А если так — то ведь можно как угодно увеличивать силу маленького водяного колеса, и от маленького колеса — приводить в движение настоящую водяную мельницу. А отсюда, пожалуй, недалеко и до ‘вечного движения’ — perpetuum mobile. Мальчик, конечно, упускал из виду потерю силы в передачах. Но стоит отметить, что уже в ту пору в голове у Майера возникали какие-то широкие идеи, был полет фантазии, недоступный обыкновенному, добропорядочному будущему гражданину Гейльбронна.
Люди выдающиеся, с оригинальным мышлением и характером — редко укладываются в тесные школьные рамки. Так было и с Робертом Майером: в школе он учился неважно. По древним языкам у него самыми обычными отметками были ‘плохо’ и ‘весьма умеренно’. Зато в математике его успехи оценивались как ‘хорошие’, а по математической географии он имел даже ‘очень хорошо’. С охотой и легкостью Роберт Майер заучивал наизусть стихи: память у него была превосходная. Кой-какое влияние на развитие Роберта Майера или, вернее, на направление его развития могли оказать его отец и особенно старший брат Фриц: сама профессия заставляла их интересоваться химией, новыми открытиями французских химиков, от отца Роберт Майер узнал кое-что о Лавуазье {Знаменитый французский химик. См. его биографию.}. Майер с интересом читал книжки по физике и химии, но в гимназии дела у него по-прежнему шли очень туго. Все время, несмотря на свои успехи в математике — он шел последним или предпоследним учеником в классе. И отец отправил Роберта Майера в духовную семинарию в городок Шэнталь, неподалеку от Гейльбронна.
О том, каков был Майер в эту пору — дает представление характеристика, сделанная впоследствии одним из его товарищей по семинарии: ‘В Роберте Майере не было и тени притворства, из его уст не выходило ни единого слова неправды, он всегда охотно признавал чужие преимущества, но ни с кем не сходился близко. По характеру — его можно было назвать ‘чистой душой’. Но все, что он делал, носило печать оригинальности. Ход мыслей у него был совершенно логичный, хотя он любил перескакивать через звенья промежуточные или связывающие одну мысль с другой. Он всегда был изумителен и часто озадачивал собеседника и ставил его в тупик какой-нибудь неожиданностью, когда тот успевал схватить нить рассуждения, Майер был уже далеко. А так как он, кроме того, отличался остроумием и юмором, то беседовать с ним всегда было приятно. Он был неистощим в цитатах из Библии и церковных книг, из поэтов и древних авторов, он сыпал народными поговорками и умел преподнести их тогда, когда слушатели меньше всего этого ожидали. Многие смотрели на Майера с изумлением, все время ждали от него необыкновенного и смеялись всякому его слову. Многим, впрочем, такой фейерверк не нравился’.
Характеристика эта сделана уже тогда, когда Майер был знаменитым и признанным, — это, быть может, оказало влияние на автора характеристики, и он представил Роберта Майера несколько в прикрашенном свете. Но если даже и так, — все же из этой характеристики видно, что Роберт Майер был юношей не совсем заурядным.
Успехи его в казенной науке по-прежнему были неблестящими: способности его оценивались как ‘довольно хорошие’, по языкам у него были отметки ‘слабо’ или ‘посредственно’, и только по математике, как и в гимназии, он имел ‘очень хорошо’.
В 1832 году Майер выдержал в семинарии выпускной экзамен и поступил в Тюбингенский университет, там он занялся изучением медицины. В то время в Тюбингенском университете как раз не было профессора по кафедре физики, так что правильного, систематического курса по физике Майеру не удалось пройти. Однако это, как мы увидим, не помешало ему создать впоследствии один из основных законов, на котором построена современная физика и механика.
Еретический дух уже в эти студенческие годы начинал сказываться в Майере. Официальную физику того времени он пренебрежительно называл ‘полузнанием’ и говорил, что ‘человеку, вступающему в область настоящего знания, — основные положения школьной физики нужно постараться забыть как можно скорее’. В эти же годы наметилась и другая характерная особенность Майера: склонность к позитивному, положительному научному мышлению. Властителями умов тогдашней германской молодежи были такие вожди отвлеченной, умозрительной философии, как Кант, Шеллинг, Гегель. Роберт Майер не поддался общему увлечению: к отвлеченной философии, к метафизике относился весьма скептически и шел своим путем — путем точного, математически мыслящего ума. Вероятно, это внутреннее сопротивление господствовавшей тогда в Германии метафизической философии — было причиной того, что Майер без достаточного внимания отнесся также и к отвлеченной, неприкладной математике. Отсутствие серьезной и последовательной математической подготовки сказалось впоследствии на работах Майера, пополнять пробелы по высшей математике ему пришлось уже много времени спустя после окончания университетского курса. В университете же, кроме медицины, Майер успел приобрести солидные познания только в области химии — благодаря интересным лекциям профессора Гмелина.
Пребывание в Тюбингенском университете кончилось для Роберта Майера неблагополучно. Майер состоял членом одного из студенческих кружков — ‘Вестфалия’. А так как эта эпоха — начало 19-го века — была эпохой общеевропейской реакции, то студенческие кружки и землячества, быть может даже и невинные, правительством строго преследовались. И вот Роберт Майер, за участие в ‘недозволенном сообществе’, был арестован. Чтобы добиться освобождения, Майер применил то самое средство, которым, по выражению одного из биографов Майера — Евг. Дюринга, — так любят пользоваться ‘русские нигилисты’: Майер объявил голодовку. На пятый день голодовки врач заявил, что дальнейшее заключение и голодовка могут вызвать у студента Майера душевное расстройство. На шестой день Майер был освобожден и посажен под домашний арест. А затем — результат, такой нам знакомый по русским образцам: Майер уволен из университета. Большинство профессорров Тюбингенского университета во время всей истории оказалось на стороне полицейской власти, и это, вероятно, уже положило в Майере начало его определенно-отрицательному отношению к консервативным профессорским кругам, с которыми он затем вел борьбу в течение всей своей жизни.
После исключения из Тюбингенского университета Майер отправился в Мюнхен, но здешний университет ему не пришелся по вкусу: вскоре он перевелся в Вену и здесь, наконец, закончил слушание курсов по медицине. В январе 1838 г. ‘неблагонадежному’ Майеру разрешено было вернуться на родину — в Тюбинген. Тут Майер сдал экзамены и защитил диссертацию на степень доктора медицины. Диссертация была посвящена исследованию вопроса о лечебном действии незадолго перед тем открытого сантонина (содержащегося в цитварном семени). Любопытно, что в этой диссертации Майер отнюдь не проявил каких-нибудь выдающихся талантов, каких-нибудь способностей к широким научным обобщениям: диссертация не выделялась над обычным, средним уровнем. Не эта область, не медицина — была призванием Майера, великие идеи в ту пору еще только зрели в нем, неведомо для самого их носителя.
Закончив, после всех приключений, свое университетское образование, Майер на короткое время съездил в Швейцарию — отдохнуть. А затем ему предстояло стать одним из множества обывателей Гейльбронна или Тюбингена: повесить вывеску врача, обзавестись выгодной практикой, приобрести собственный дом с собственным садиком — словом, повторить карьеру добросовестного и аккуратного аптекаря Христиана Майера.
Но у молодого врача были какие-то неясные стремления к чему-то далекому, необычному. В своих письмах, относящихся к этому периоду, он прямо говорит, что ‘не хочет играть на родине жалкую роль докторишки’. Майер ищет каких-то приключений, какой-то борьбы. Все это вместе взятое заставляет его тихому и мирному житию на родине предпочесть место врача на одном из кораблей, отправляющихся к острову Яве. Можно себе представить волнение почтенных родителей Роберта Майера и прочих почтенных гейльброннцев: ‘Как: на Яву? Зачем? Какой ужас! Ведь это опасно: корабль может утонуть, и там — на Вест-Индских островах — говорят, всякие лихорадки…’ Но Майер сумел победить все препятствия и настоял на своем.
Место судового врача можно было получить только после особого экзамена. Майер не остановился и перед этим: в Гааге он с успехом выдержал экзамен. По каким-то причинам отплытие корабля было отложено на полгода. Эти полгода Майер использовал, чтобы еще больше подготовиться к практической врачебной работе, — и с этой целью отправился в Париж. Тут он работал по хирургии в разных парижских клиниках и ничем, кроме медицины, не занимался. В студенческом Латинском квартале Парижа Майеру приходилось сталкиваться со своими земляками — немцами, с одним из них, Карлом Бауром, впоследствии видным немецким математиком и физиком, Майер поселился даже на одной квартире. И вот, между прочим, Баур в своих воспоминаниях о Майере определенно указывает, что в Париже он не замечал у Майера никакого особенного интереса к математике, физике или механике. Это лишний раз показывает, насколько неожиданно, в каком-то вдохновении, в какомто ослепительном взрыве возникла у Майера та идея, которая обессмертила его имя.
В феврале 1840 года Майер отплыл, наконец, из Роттердама на голландском корабле ‘Ява’ в Батавию. Для Майера — сына гейльброннского аптекаря — это был момент значительный, и Майер решил вести во время путешествия дневник. С налетом немецкой сентиментальности, типичным для той эпохи, Роберт Майер так говорит о начале своего путешествия:
‘Великолепное, безоблачное небо с сверкающими звездами, сияющая луна, румянец загорающегося дня, тихие воды широкого канала, открывавшаяся перед нами панорама города и великий момент отплытия — все это придавало воскресному утру какое-то возвышенное, трогательное значение’.
Дальше в дневнике Майера мы находим заметки, что здоровье его в отличном состоянии, что такого-то месяца и числа он за обедом наелся досыта (кормили на корабле довольно скупо), такого-то числа — были зарезаны взятые с собой из Роттердама свиньи, и к столу вместо солонины подавалось свежее мясо, такого-то числа, при взгляде на созвездие Весов — вспомнил о дорогом отце, Христиане Майере, которому это созвездие особенно нравилось, и о дорогом фатерлянде — Германии… Словом, ничто в дневнике не говорит, что в Майере шла какая-то внутренняя подготовительная работа, завершившаяся в конце этого путешествия великим научным открытием. По-видимому, Майер просто вел растительную жизнь, наслаждался морским воздухом, тропической природой, и в организме его за это время только накоплялась энергия, которая затем — если пользоваться созданной Майером научной терминологией — ‘разрядилась’ с такой молниеносной внезапностью и блеском.
Из всего дневника Майера заслуживают быть отмеченными как имеющие непосредственную связь с дальнейшей его деятельностью две записи. Одна гласит, что от старика штурмана Майер узнал вот о каком странном явлении: после сильных бурь вода в море всегда нагревается, становится теплее, чем была до бури. Никаких особенных размышлений и попыток объяснить это явление в дневнике Майера нет. Но, несомненно, именно этот момент, именно это мимоходом брошенное замечание старика штурмана пустили в ход дремавший в голове у Майера мощный логический механизм. Недаром уже в последующих своих работах Майер как на доказательство справедливости своих теорий неоднократно ссылался именно на это явление: нагревание воды в море после бури.
Другая ценная для нас запись в дневнике Майера относится к моменту прибытия его в Сурабайю — голландское поселение на острове Ява. Вот что записывает Майер об этом в своем дневнике:
‘Во все время нашего стодневного плавания по морю никаких тяжелых болезней у нашей команды, состоявшей из 28 человек, не случалось. Но спустя несколько дней по прибытии на Батавский рейд началась эпидемия острого воспаления легких. При кровопусканиях, которые я делал, оказалось, что кровь, вытекавшая из вен на руке, была ярко-красная, если судить по цвету этой крови — можно было бы даже подумать, что это кровь не из вен, а из артерий…’
Как будто совершенно несущественное, ничтожное обстоятельство. И, конечно, десятки и сотни врачей уже. видели это и обращали внимание на это. Но ни одному из них не приходили в голову те широчайшие и имеющие офомное значение для науки выводы и обобщения, к которым пришел Роберт Майер. Наблюдение, сделанное им относительно цвета венозной крови в тропических странах, послужило поводом для того, чтобы вся скрытая, подсознательная работа его ума проявилась вовне, стала ясной для самого Майера. Батавский рейд на острове Яве был той гаванью, откуда корабль Роберта Майера с ценнейшим научным грузом отправился в далекое и бурное плавание. С этого момента мы будем иметь дело уже не с гейльброннским обывателем Робертом Майером — сыном аптекаря Христиана Майера, и не с ленивым школьником, и не с бунтующим студентом, и не с молодым врачом, убегающим от скучной провинциальной жизни в далекое путешествие, — а с глубоким умом, с основателем современного учения о теплоте и энергии, с одним из величайших борцов против консерватизма в науке.
В глазах обывателя великие таланты и гении всегда являются чем-то вроде сумасшедших. Да так оно и есть: гений — это великое, божественное сумасшествие, когда человека целиком поглощает какая-нибудь одна художественная или научная идея, когда ради этой идеи он жертвует такими приемлемыми и понятными для всех наслаждениями и благами жизни, когда эта идея становится всем содержанием его бытия.
Так случилось и с Майером: с лета 1840 года история его жизни становится историей развития одной идеи, историей борьбы за эту идею. И естественно, что излагать дальше биографию Майера — это значит излагать биографию его идеи.
Мы уже проследили момент зарождения этой идеи. Остается указать, каково именно было ее содержание, как она развивалась и какое имела значение для науки.
Как известно, человеческий организм представляет собою подобие паровой машины. Желудочно-кишечный аппарат — это паровой котел, пища, попадающая в желудок и кишки, — это топливо, уголь. Горение угля в котле, если рассматривать этот процесс с точки зрения химии, —представляет собой соединение заключающегося в топливе углерода с кислородом воздуха. Точно так же и в человеческом организме происходит непрерывный процесс соединения заключающегося в крови кислорода с углеродом и водородом, содержащимися в пище, другими словами, тот же самый процесс горения, что и в котле паровой машины. Как котел паровой машины, так и человеческий организм заимствуют необходимый для горения кислород из окружающего воздуха: котел забирает этот кислород через топку и колосниковую решетку, человеческий организм — через легкие. Самый процесс горения, соединения с кислородом — в человеческом организме совершается в крови, причем свежую, насыщенную кислородом кровь сердце гонит по артериям, а кровь, насыщенная ‘дымом’, углекислотой, — отводится по венам, кровь свежая, протекающая по артериям, имеет ярко-красный цвет, а кровь отработавшая, венозная, имеет цвет темно-красный, и чем больше пищи приходится поглощать человеку, чем больше образуется в нем ‘дыма’ — тем темнее в нем венозная кровь.
На острове Яве от местных врачей Майер узнал, что бросившаяся ему в глаза яркая окраска венозной крови — под тропиками обычное явление. Отсюда Майер сделал правильный логический вывод, что явление это стоит в непосредственной связи с климатом: раз внешняя температура здесь, под тропиками, значительно выше, чем в странах с умеренным климатом, то, естественно, человеческий организм затрачивает меньше теплоты на поддержание нормальной температуры человеческого тела, стало быть, в жарком климате человеку требуется меньше пищи — в вены поступает меньше ‘дыма’, т. е. венозная кровь меньше насыщена углекислотой, это и дает крови более светлую окраску.
Но на этом выводе — в сущности не таком уже важном и никаких особенно новых горизонтов в науке не открывающем, Майер не остановился. Он продолжал свое сравнение человеческого организма с паровой машиной. Горение угля в котле паровой машины и развивающаяся при этом теплота — служат источником энергии, пользуясь которой паровая машина производит ту или иную механическую работу. С другой стороны, известно, что процесс механической работы сопровождается повышением температуры, нагреванием: нагревается ось в колесе, нагревается холодная поковка под ударами молота. Ну а если кузнечная работа производится не паровым молотом, а вручную? Поковка все равно будет нагреваться. Но откуда же в этом случае берется теплота? Такой вопрос задал себе Майер и ответил на него: ясно, что источником теплоты в этом случае будет живой организм кузнеца. Кроме этой ‘внешней’ теплоты, человеческий организм, как уже говорилось раньше, развивает еще и ‘внутреннюю’ теплоту, необходимую для поддержания нормальной температуры тела.
Внутренняя теплота получается за счёт поглощаемой человеком пищи и возникающих затем процессов горения, окисления в крови: это установил еще Лавуазье. Продолжая мысль Лавуазье, Майер пришел к естественному выводу, что и ‘внешняя’ теплота, развиваемая живым организмом, имеет своим источником все тот же самый процесс горения, окисления в крови. Дальнейшие заключения Майера связывались одно с другим с такой логической неизбежностью, с какой брошенный вверх камень неизбежно падает вниз. То, что мы называли внешней теплотой, есть теплота, развиваемая организмом при совершении какой-то механической работы. Стало быть, теплота и работа как-то могут переходить одна в другую, между ними есть какая-то связь, потому что как теплота, так и работа — одинаково являются результатом сгорания (окисления) в живом организме топлива, пищевых веществ. Но ведь один фунт угля, где бы и как бы его ни сжечь, дает всегда одно и то же неизменное количество теплоты, и один фунт хлеба или другого топлива для человеческого организма также всегда дает одно и то же количество теплоты. А если так, то ясно, что теплота и работа находятся между собой в одной и той же неизменной, выражаемой в цифрах, связи.
Все эти выводы, как звенья хорошо пригнанной железной цепи, так естественно, неразрывно, крепко входят один в другой. И когда перебираешь эти звенья, кажется прямо непонятным: отчего же другие ученые, занимавшиеся теми же самыми вопросами (например, Румфорд и Дэви — в конце 18-го века), — остановились на полдороге и не дошли до конца логической цепи? Кажется непонятным: отчего такая простая как будто идея так долго должна была созревать в недрах научной мысли? Но так бывает всегда: задним числом все великие идеи кажутся поразительно просты. Может быть, именно эта-то простота и является причиной того, что человеческий ум с таким трудом открывает их: ведь часто мы не можем найти потерянную вещь именно потому, что она лежит где-нибудь совсем на виду перед глазами.
Когда Майер пришел к своим выводам о зависимости между теплотой и работой, он сразу же понял все значение своего открытия, он почувствовал себя совершенно новым, переродившимся человеком. В одном из писем он так говорит об этом: ‘Я с такой страстью взялся за работу, что даже мало интересовался той далекой частью света, охотнее всего я оставался на судне, где мог беспрепятственно отдаваться своей работе и где по временам чувствовал в себе какое-то вдохновенье. Ни раньше, ни позже — ничего подобного я, насколько помню, не испытывал. Спокойная проверка говорила мне, что это — истина, и не только субъективная, но такая, которая может быть доказана объективным путем. Настанет день, когда будет совершенно ясно, что эта истина принесет пользу науке».
Как-то сразу Майер стал старше, серьезнее, вырос на целую голову. Обрывается его наивный, сентиментальный путевой дневник, и в течение всего обратного пути с острова Явы Майер был полон одним — все той же идеей, ‘поразившей его, подобно молнии’, как он говорит в одном из относящихся к этому времени писем.
В феврале 1841 года Майер прибыл в Голландию, а оттуда направился на родину. И дальше — картина: Майер пытается втолковать гейльброннским бюргерам всю важность и все значение своего открытия, а бюргеры мирно посасывают сигару, потягивают пиво — и в бороду себе посмеиваются над чудаком-доктором, который горячится из-за каких-то пустяков. Да и откуда, в самом деле, ученость взялась у аптекарева сына, когда всем было известно: в гейльброннской гимназии он еле-еле плелся, в самом хвосте, из университета его исключили… Среди обывателей Гейльбронна едва ли не единственным поклонником Майера оказался старший брат его Фриц, правда, и у Фрица не хватало крыльев, чтобы с высоты в полном объеме увидеть значение открытого Майером мирового закона, но Фриц понял, по крайней мере, что открытие Майера представляет собою крупное завоевание в области физиологии.
Понимающего человека пришлось Майеру искать на стороне: он вспомнил о физике Бауре, с которым жил в Париже перед своим путешествием на Яву, и написал Бауру письмо. Баур медлил с ответом. Майер волновался: как можно медлить, когда речь идет о вопросе такой важности? Майер писал Бауру одно письмо за другим. Интересно, что в первом же письме Майер, как бы предчувствуя дальнейшую судьбу своего открытия, просил своего адресата пока держать это открытие в секрете, чтобы другие ученые не стали оспаривать у него, Майера, право первенства.
К июлю 1841 года Майер изложил сущность открытого им закона о соотношении между теплотой и работой в статье ‘О количественном и качественном определении силы. Сочинение Ю. Р. Майера, доктора медицины и хирургии, практического врача в Гейльбронне’. Статью эту Майер отправил для напечатания в ‘Анналы физики и химии’, издававшиеся профессором Поггендорфом. Это была первая встреча гениальной ереси с косностью научной догмы. Поггендорф статьи Майера не напечатал и даже не удостоил его ответом.
Чтобы быть беспристрастным, надо, впрочем, сказать, что в этой первой статье идея Майера была облечена еще в очень мешковато, по-провинциальному сшитые научные одежды. В этой статье еще сказывался недостаток систематической научной подготовки у Майера, особенно в области математики и теоретической механики. Майер все время ошибочно говорит в этой статье о соотношении между теплотой и движением — вместо того, чтобы установить зависимость между теплотой и механической работой, как это он и сделал впоследствии. Нематематику легко смешать эти два понятия: движение и работу, между тем, если вдуматься, ясно, в чем разница. Вооруженная молотом рука движется и совершает механическую работу. Ясно: чтобы производить работу, нужно не только движение, но и рука с молотом, не только движение, скорость, но и сила. Поэтому-то в механике работой называется сила, помноженная на скорость, т. е. на расстояние, пройденное в какую-нибудь единицу времени. Теперь становится понятной ошибка Майера: он целое (работу) заменил частью (движением). И в этом основной недостаток его статьи ‘О количественном и качественном определении силы’. Тем не менее и в этой, еще несовершенной, не вполне созревшей форме, человек со светлым, не закопченным рутиной умом мог бы увидеть зерно одной из величайших научных идей 19-го века.
Неудача с Поггендорфом не обескуражила Майера: настолько он был уверен в правильности и огромном научном значении своих выводов. Майер отправился в Тюбинген, к тамошним профессорам, но и тут рассуждение Майера слушали с улыбкой превосходства, рекомендовали ему выкинуть из головы еретические идеи и лучше почитать то, что написано по этому вопросу в учебниках. Между прочим, один из профессоров (Норремберг) очень скептически отнесся к утверждению Майера, что от движения частиц воды — например, во время бурь на море — вода нагревается. Это не подходило ни под одну из одобренных учебниками теорий — и почтенного профессора не убедило даже заявление Майера, что он не раз проделывал этот опыт у себя дома и всегда с одним и тем же результатом: вода нагревалась.
Итак, новые идеи Майера, впоследствии вошедшие в науку в виде одной из основных, всеми признанных истин, в то время были встречены как ложные, еретические. Но Майер, как и все подлинные, прирожденные еретики, был упрям и настойчив: он продолжал упорно работать над окончательным оформлением и развитием своего учения. В начале 1842 года он закончил новую статью ‘Заметки о силах неодушевленной природы’. В этой работе Майера мы находим два крупных шага вперед: первое — то, что теперь Майер уже совершенно правильно принимает количество теплоты пропорциональным работе, причем за единицу работы он принимает работу, потребную для подъема тяжести в один килограмм на высоту одного метра, второе — то, что от неопределенного указания на некоторую зависимость между теплотой и работой Майер переходит к математическому, цифровому определению этой зависимости. Для определения этой числовой зависимости (так называемого ‘механического эквивалента теплоты’) Майер применил гениально простой и остроумный способ. Майер взял 1 куб. метр воздуха и нагрел его на один градус, причем воздух от нагревания свободно расширялся. Затем Майер тот же самый кубический метр воздуха поместил в сосуд, сверху прикрытый поршнем, и нагревал воздух, уже не позволяя ему расширяться, а для этого на поршень сверху все время накладывались грузы. Опыт был закончен, когда температура воздуха в сосуде с поршнем тоже поднялась на один градус. Как и ожидал Майер, оказалось, что в первом случае — для нагревания на один градус воздуха, свободно расширяющегося, потребовалось затратить меньше топлива, меньше теплоты, чем во втором случае, когда воздух совершал некоторую работу (удерживая грузы, наложенные сверху на поршень). Ясно, что потребовавшийся во втором случае излишек теплоты был затрачен именно на совершение этой механической работы — поддержания наложенных на поршень грузов. В результате этого опыта Майер был первым из физиков и механиков, которому удалось установить числовое соотношение между теплотой и работой, величину ‘механического эквивалента теплота’ {Оказалось, что при затрате единицы — ‘калории’ — можно поднять 424 килограмма на высоту одного метра, т. е. произвести работу, равную 424 килограммометрам — если говорить языком современной механики.}. Теперь с величиной этой приходится иметь дело любому ученому, занимающемуся вопросами теоретической или прикладной механики, любому технику, проектирующему паровой котел, паровую машину, двигатель внутреннего сгорания. Так окончательно сложилась и оформилась великая идея Майера: сперва — неясно мелькнувшая в детстве детская мысль о perpetuum mobile, т. е. о возможности получения работы из ничего, без постоянной затраты какой-нибудь энергии, затем — поразившее пытливый ум Майера странное явление — нагревание воды в море после бури, потом — замеченная на острове Яве яркая окраска венозной крови и все сложное, стройное логическое здание, вырастающее из этого как будто такого незначительного факта, дальше — еще не вполне оформленное учение о зависимости между теплотой и работой, изложенное в статье ‘О количественном и качественном определении сил’, и наконец — точные, научные выводы, подтвержденные остроумным опытом и закрепленные в цифрах. Такова ‘биография идеи’ Майера.
Упомянутую статью ‘Заметки о неодушевленных силах природы’ Майер отправил знаменитому немецкому физиологу Либиху. Настоящий, большой ученый — Либих сразу же понял всю ценность изложенного в статье учения Майера и не только напечатал статью в своем журнале ‘Анналы химии и фармации’, но кроме того написал Майеру письмо, где приветствовал его открытие и советовал ему продолжать работу.
В это время Майеру было 28 лет. Судьба как будто начинала улыбаться ему. С этим успехом Майера совпало то, что ему тогда казалось удачей и в личной жизни: он полюбил девушку, получил от нее согласие быть его женой и обвенчался с ней — в том же 1842 году, когда появилась в печати его работа. Этот год можно считать вершиной счастья Майера, и отсюда постепенно начинается для него спуск вниз, длительный и скорбный крестный путь пионера — пролагателя новых путей, крестный путь человека, своевременно не оцененного эпохой, не понятого близкими.
Странная судьба у большинства великих людей: они на диво неудачно выбирают себе жен: у Сократа была Ксантиппа, у Гейне — Матильда, глупая, как ее попугай Коко, у Майера была своя Ксантиппа-Матильда. Это была дочь мелкого, но сколотившего изрядный капиталец гейльброннского торговца Клосса. Вместе с деньгами она принесла с собой в дом Майера атмосферу тупого, благочестивого, уверенного в непогрешимости своих мнений мещанства. Брак и семья — на всю жизнь заперли Майера в затхлую провинциальную клетку и помешали его творческому духу во всю ширь расправить свои крылья. Жена, ее отец и многочисленные родственники скоро стали открытыми врагами Майера — научного романтика, Майера, чувствовавшего за собой право на мировое признание и славу, Майера — портившего себе карьеру врача какими-то сумасбродными фантазиями. Жене Майера и его тестю больше всего принадлежит заслуга обращения философа, стремившегося лучами своей неугомонной мысли проникнуть сквозь звездные туманы вселенной, — в тихого, мирного и набожного гейльброннского обывателя.
В пору своей женитьбы Майер был городским врачом в Гейльбронне, имел недурную практику. Кое-какие средства Майер получил в наследство от своего отца. Жить было можно. Но ведь товарищи Майера давно уже имели почетные звания разных ‘гофратов’ и нажили себе практикой хорошие деньги, а Майер с годами — в глазах гейльброннского обывателя — все не становился умнее: попрежнему возился с какими-то опытами и вычислениями, писал какие-то никому не нужные статьи и даже — смешно сказать — учился. В Гейльбронне поселился один из немногих друзей Майера, математик Баур, он занял место учителя в гейльброннской гимназии, и у него Майер брал уроки математики и механики, так как чувствовал, что по этой части в его образовании — большие пробелы.
Эти уроки несомненно сыграли свою роль и помогли Майеру так математически-ясно и стройно изложить свои мысли в новом сочинении ‘Органическое движение и обмен веществ’. Работа эта была закончена Майером в 1844 году. В ней Майер продолжает развивать, углублять свои прежние принципы и дает широкие философские обобщения, в которых мы можем найти все основы современных научных представлений о материи и энергии. Здесь Майер устанавливает единство различных видов энергии — теплоты, магнетизма, электричества, энергии механической, энергии химических процессов — и формулирует закон, именующийся в современной науке ‘законом сохранения энергии’, закон, который говорит, что при всех химических и физических процессах данное количество энергии сохраняет постоянную величину — изменяется лишь форма энергии. Пытливость Майера заставляет его исчерпать всякую мысль до дна, и он задается вопросом: если существует закон сохранения энергии, если энергия не может получаться из ничего — так откуда же берется энергия, заключенная в угле, энергия, заключенная в съеденной человеком пище? Ответ на это Майер дает такой же, как и современная наука: источником энергии на земле является солнце. С углем — сжигаем отвердевшие куски солнечной энергии, с хлебом — мы съедаем солнечные лучи. Уголь в незапамятные времена зеленел на земле в виде растений, растения — это резервуары, вечно поглощающие тепловую энергию солнечных лучей. Так, сложным и длинным путем, проходя через организм растительный и животный, солнечные лучи превращаются в работу человеческих рук и мозга.
Этот свой новый труд — ‘Органическое движение и обмен веществ’ — Майер тоже направил было для напечатания в Либиховские ‘Анналы химии и фармации’, но получил отказ. Редакция рекомендовала Майеру передать эту статью в ‘Анналы’ профессора Поггендорфа, но после неудачного опыта с первой статьей в 1841 году Майер к Поггендорфу, конечно, уже не мог обратиться. Так в официальных ученых журналах не нашлось места для этой работы Майера, он вынужден был напечатать ее отдельной брошюрой в Гейльбронне и выпустил в свет в 1845 году. Выводы Майера расходились с современной ему наукой — расходились, как быстро мчащийся поезд расходится с неуклюже плетущейся по шоссе телегой. Но такого расхождения было достаточно, чтобы и на этот раз ученые ремесленники попытались опорочить выводы Майера: известный в то время немецкий физиолог Мюллер считал вопрос о связи между процессом горения (окисления) и механической работой — еще недостаточно выясненным, чтобы о нем можно было говорить в печати, профессор физики и химии Пфафф просто указывал, что все выводы Майера основаны на странных заблуждениях и что ошибочен самый основной тезис Майера, так как ‘не теплота производит движение, а наоборот движение — теплоту…’.
Если такое непонимание Майер встретил в среде людей науки, то чего же можно было ждать от гейльброннских мещан? В семье на Майера стали смотреть как на человека, у которого не все дома. Вдобавок ко всему странные занятия Майера оказывались прямо убыточными: на печатание своих ‘нелепых сочинений’ он тратил деньги, вместо того чтобы эти деньги откладывать, как подобает доброму гейльброннскому обывателю. У Майера уже были дети, хороший отец семейства думал бы о детях, а он вместо этого сочинял статьи о какой-то никому не нужной теплоте, о солнце — Бог знает о чем…
Несмотря на такую семейную обстановку, несмотря на неудачу с предыдущей статьей, Майер упорно продолжал работать. Острым логическим ножом своей мысли он анатомировал вселенную все глубже, он переходил к решению все более широких, космических задач. Если в предыдущей своей работе он остановился на мысли, что вся энергия имеет источником своим солнце, то теперь перед ним естественно встал вопрос: откуда же черпает энергию само солнце? И верный своему учению о вознйкновении тепловой энергии из механической, о возникновении тепловой энергии в результате удара одного твердого тела о другое, — Майер создал теорию о том, что температура солнца поддерживается постоянно падающими на солнце кометами, мелкими небесными телами и осколками небесных тел. Попутно Майер строит остроумную гипотезу, объясняющую загадочное явление солнечных пятен, и высказывает ряд ценных для науки соображений относительно влияния приливов и отливов на вращение земли {Приливы и отливы имеют причиной притяжение водяных частиц луной. Главная волна прилива движется с востока на запад, а земля вращается в обратном направлении. Трение частиц воды о дно и удары волн прилива о берег вызызают замедление вращения земли.}, относительно общей суммы теплоты, заключающейся в солнце и в земле.
Наученный прежним горьким опытом, Майер и эту свою работу предпочел издать отдельной книжкой, напечатанной за собственный счет, — и это, конечно, вызвало новые на него атаки со стороны ‘внутренних’ семейных врагов. Работа под заглавием ‘Опыт небесной динамики в популярном изложении’ появилась в 1848 году. Это был год, когда по всей Германии гремели громы революции, — и естественно, что голос чудака, вздумавшего в такой момент рассуждать о солнце и о кометах, не был услышан. Статья Майера о небесной динамике, со всеми ее глубокими философскими выводами, была обойдена молчанием.
Тем временем колесо революции вертелось все быстрее, забирало все глубже и задело, наконец, даже такие тихие, заплесневелые уголки, как Гейльбронн. Сам Майер был слишком далек от земли, чтобы принять в революции непосредственное участие, а может быть, уже сказалось омещанивающее влияние семьи, — во всяком случае, Майер был в стороне от охватившего всю Германию движения. Но старший брат Майера с головой ушел в революцию и очутился в числе вожаков восстания в Бадене. По просьбе своей невестки, жены брата, Майер отправился в Баден, чтобы уговорить брата Фрица вернуться домой, в Гейльбронн, в лоно семьи. В Бадене, разыскивая брата, Майер попал на квартиру Зигеля, вождя баденских повстанцев, Майера заподозрили в шпионстве и чуть не застрелили: до научных заслуг Майера баденским повстанцам было так же мало дела, как мещанам Гейльбронна. Как-то Майеру все же удалось выбраться из этой передряги целым и невредимым.
Политические взгляды Майера в эти годы были, по-видимому, консервативными, и только позже, после целого ряда новых столкновений с разными бесталанными профессорами, настроение Майера стало гораздо более оппозиционным. А пока Майер оставался верен себе, верен главной задаче своей жизни: произвести революцию в науке. Нужно отметить, что во всех своих научных трудах Майер шел в ногу с демократическим духом эпохи: свои работы он писал отнюдь не для узкого класса специалистов-ученых, а писал языком популярным и предназначал их для широких масс, недаром же в последней из своих работ к заглавию ‘Опыт небесной динамики’ Майер прибавил: ‘в популярном изложении’. И может быть, это похищение Прометеева огня науки, чтобы принести его простым смертным, эти попытки говорить о своем учении с широкими массами чрез головы ученых чиновников, было одной из причин, что последние вскоре так набросились на Майера.
Кампания против Майера началась в мае 1849 года. Поводом послужило то, что в печати появились сведения о некоторых работах английского физика Джоуля, касающихся того же самого поднятого Майером вопроса Ж соотношении между работой и теплотой. О результатах своих опытов Джоуль впервые заявил публично (на собрании ‘Британской Ассоциации’) в 1843 году, т. е. год спустя после появления в печати первой работы Майера. И тем не менее в докладе, представленном Французской Академии и напечатанном в ее отчетах, Джоуль утверждал, что первенство открытия зависимости между теплотой и работой принадлежит ему, Джоулю, а никак не Майеру.
В нумере аугсбургской газеты ‘Allgemeine Zeitung’ от 14 мая 1849 года Майер напечатал коротенькую заметку, в которой, ссылаясь на даты, доказывал, что ему по праву принадлежит честь открытия этого великого физического закона о соотношении между теплотой и работой.
В течение семи лет немецкие ученые упорно не замечали работ Майера, и только теперь, после заявления Джоуля и ответа Майера, в той же самой аугсбургской газете ‘Allgemeine Zeitung’ появилась статья о Майере. Статья эта принадлежала перу доцента Тюбингенского университета Зейфферта, но за спиной Зейфферта несомненно скрывалась вся клика консервативных профессоров захудалого провинциального университета: тюбингенские профессора решили сбить, наконец, спесь с этого зазнавшегося гейльброннского докторишки, осмелившегося утверждать, что он знает больше их, профессоров, и своими открытиями расшатывающего устои их непогрешимой школьной науки. В статье Зейфферта Майер был выставлен как малосведущий дилетант, выходило так, что никаких научных заслуг у Майера нет, никаких открытий он не сделал, и в заключение публику предупреждали, чтобы она не очень-то доверяла фантазерам вроде Майера.
Уже большим ударом для Майера было упомянутое выступление английского физика Джоуля: у Майера отнимали право на любимое детище. Но на его стороне были такие верные союзники, как факты и даты, Майер был уверен, что одного опубликования заметки в аугсбургской ‘Allgemeine Zeitung’ будет совершенно достаточно, чтобы исчерпать вопрос и восстановить свои права. Можно себе представить, как на него подействовало появление статьи Зейфферта. Следует отметить, что Майер не принадлежал к числу тех исключительных натур, для которых достаточно собственного сознания правоты и для которых мнение других — ничто, следует вспомнить, что дома в Гейльбронне, в семье — Майер постоянно слышал одни только насмешки над своими занятиями наукой. И вот теперь — его имя было обесславлено по всей Германии: аугсбургская газетка пользовалась в ту пору большой популярностью.
Майер немедленно же написал статью, в которой возражал Зейфферту, и статью эту отправил в ту же самую аугсбургскую газету. Но редактор не хотел портить отношений с коллегией профессоров Тюбингенского университета и отказал Майеру в напечатании его статьи. Майеру оставалось единственное средство, к которому он уже и раньше прибегал для опубликования своих сочинений: он снова за собственный счет издал в Гейльбронне брошюру ‘Заметки о механическом эквиваленте теплоты’. Пока брошюра была написана и напечатана, прошло около двух лет, и брошюра вышла только в 1851 году. В ученых кругах брошюры Майера не заметили или сделали вид, что не заметили. В широкую публику специальная, научная брошюра Майера, естественно, не могла проникнуть: в глазах этой публики Майер должен был остаться каким-то малограмотным выскочкой и чуть ли не вором научных идей, как это выходило по статьям Джоуля и Зейфферта. Для Майера создавалось безвыходное положение: противники его не принимали открытого боя. Для справедливого гнева Майера не было естественного выхода — в статьях, в полемике, Майер вынужден был молчать, и вся энергия этого гнева — если использовать научные образы, созданные Майером, — вся энергия ‘обратилась вовнутрь’, обратилась в злой огонь, медленно пожиравший силы духа Майера.
По целым дням Майер запирался у себя наверху, в комнате, расхаживал большими шагами и по временам давал выход раздражению в крепких словах по адресу обидчиков. А внизу к шагам Майера прислушивались его жена, и его почтенный тесть, и шурья, и дети: ‘Наш блаженный совсем спятил. Слышите: сам с собой разговаривает?’
Если Майер спускался вниз, его же собственные дети косились на него и пересмеивались: они целиком были под влиянием матери и от старших постоянно слышали, что их отец — дурачок, полоумный. Фрау Майер неустанно пилила мужа. Были мобилизованы все гейльброннские авторитеты, чтобы обратить Майера на путь истинный: ежедневно приходили гейльброннские коллеги Майера — врачи, гейльброннские пасторы и выливали на Майера целые ведра красноречивых, практических, убедительных, трезвых, набожных, разумных доводов.
Майер не выдержал. В темную весеннюю ночь 1850 года он выбросился из окна второго этажа на мостовую. До смерти он не убился — только повредил ногу и хромал потом всю остальную жизнь. В 1851 году Майер заболел воспалением мозга, прошло оно очень скоро. Но жена Майера и его тесть решили, наконец, принять энергичные меры, чтобы излечить Майера от его ‘мании величия’ и сделать из него нормального, добропорядочного человека. Да вдобавок этими своими постоянными крепкими словами по адресу противников Майер мог развращающим образом подействовать на детей: нельзя же в самом деле такого человека держать в порядочном доме… В 1853 году против Майера были, наконец, приняты ‘энергичные меры’, и меры эти, как увидим дальше, достигли своей цели: неугомонный дух Майера сложил свои орлиные крылья и уселся на мирном гейльброннском нашесте.
Роберт Майер — это романтик науки, Дон-Кихот физики. Как Дон-Кихот, он всю жизнь был рыцарски верен одной Дульцинее, как Дон-Кихот, он всю жизнь сражался во имя ее, как над Дон-Кихотом, над ним потешались, как Дон-Кихота, его считали помешанным. И как в Дон-Кихоте, под латами благородного и бесстрашного рыцаря было тощее, неуклюжее тело захудалого ламанчского дворянина, так и в Майере, где-то глубоко под его героическим обликом, крылся другой Майер: Майер — обыватель заросшего дремучим провинциальным мхом Гейльбронна, Майер — сын доброго гейльброннского аптекаря Христиана Майера, Майер — праправнук почтенного пастора Христофора Майера. При всем мужестве, настойчивости, последовательности — в Роберте Майере не хватало стали, лезвия. Для борьбы с его научными врагами нужны были выпады более резкие и жестокие, чем, например, написанная им для самозащиты брошюра, для борьбы с засасывавшим его провинциальным болотом нужны были средства хирургические, вплоть до разрыва с опутывавшей его, как кандалы, семьей. Но на это у Майера решительности не хватало. В натуре у него было чересчур много мягкости — это его погубило. Он был слишком силен духом и слишком высоко парил, чтобы стать подлинным рабом мещанства, но все же был недостаточно силен для того, чтобы разорвать решительно с этим мещанством. А с другой стороны — жена его была особа с характером по-мужски твердым и деспотическим, с миросозерцанием цельно-гейльброннским, без единой трещинки. Так же, как и для врагов Майера в другом, ученом лагере, — для фрау Майер в мире существовали только две категории: белое и черное, ее тупо-непогрешимые истины — и все остальное. Сомнений для нее не было никаких: это ‘все остальное’ — заблуждения, и как таковое должно быть исправлено и подогнано под ранжир ее непогрешимых истин. Обычная судьба пророка в своем отечестве, обычная судьба романтика — быть побежденным грубой, практичной и трезвой жизнью. Такова была судьба Дон-Кихота, такова была и судьба Роберта Майера. Жена его и тесть сыграли роль бакалавра Карраска, во время шутовского турнира выбившего рыцаря ламанчского из седла, чтобы тем вернуть его в среду ‘нормальных’ людей. Бакалавр Карраска несомненно желал Дон-Кихоту добра — того, что по его понятиям было ‘добром’. Жена Майера и ее родственники, вероятно, тоже желали ему добра, своего ‘добра’.
После того как Майер оправился от воспаления мозга — жена и ее родственники стали его уговаривать: ‘Ты болен. Тебе надо поехать посоветоваться с врачами, полечиться. Ты сам понимаешь…’
Майер — сам врач — конечно понимал, что нервы у него издерганы вконец, что ему хоть на время нужен покой, и понимал, что условия домашней жизни этого покоя ему ни в какой мере не могут обеспечить. И Майер сам добровольно (как он потом рассказывал одному из своих немногочисленных друзей — Дюрингу) отправился в Гэппинген.
Здесь была санатория и водолечебница для нервнобольных. Но врачи в Гэппингене были уже основательно подготовлены женой Майера и его тестем: врачам был приведен целый рад убедительнейших доказательств, что Майер страдает тяжелой формой мании величия и по временам буйными припадками. Заправилы гэппингенской лечебницы очень ловко убедили Майера съездить в местечко Винненталь для совета с заведующим тамошней лечебницей доктором фон Целлером. Ничего не подозревая, Майер отправился в Винненталь. Но Винненталь был для него западней: немедленно же по прибытии сюда Майера доктор фон Целлер посадил его в одиночную камеру, в отделение для сумасшедших.
Доктор фон Целлер был человек образованный, он читал статью Майера ‘Органическое движение в связи с обменом веществ’. И потому доктор фон Целлер начал с расспросов: настаивает ли пациент на своем нелепом утверждении, что теплоту можно измерять какими-то килограммометрами? Майер, конечно, настаивал и, конечно, продолжал горячо утверждать, что именно он, Майер, открыл этот великий закон физики. Для фон Целлера это было явным доказательством, что пациент страдает манией величия и что пациент — несомненно сумасшедший: ведь то, о чем говорит Майер — ‘бессмысленно, как квадратура круга’, так определил это ученый-психиатр. И дверь камеры прочно захлопнулась за упрямым еретиком.
Майеру все это представлялось странным недоразумением, он стал настаивать, чтобы к нему вызвали кого-нибудь из Гейльбронна, кто бы мог разъяснить, что он, Майер, вовсе не сумасшедший, — ну вот, хотя бы его жену. Но — странно — жена не приезжала, никто из Гейльбронна не приезжал. Майер вызывал к себе кого-нибудь из администрации лечебницы: никто не являлся, в коридоре тихо, только шаги служителей. В припадке отчаяния Майер стал колотить сапогом в дверь. Для фон Целлера этого было довольно, чтобы решить: пациент из камеры номер такой-то — буйный сумасшедший. Надеть на номер такой-то сумасшедшую рубаху и привязать его к ‘смирительному стулу’. И номер такой-то скрутили и привязали.
Неизвестно, сколько времени держали Майера в сумасшедшей рубашке на этом самом ‘смирительном стуле’. Вероятно, долго, потому что сам он впоследствии рассказывал Дюрингу, что после этой процедуры у него жестоко болела спина и во многих местах на теле были ссадины и раны от веревок. Так просвещенный психиатр лечил одного из величайших ученых 19-го века от его ‘заблуждений’ и мании величия. Лечение это продолжалось целый год. Целый год Майер высидел в одиночной камере сумасшедшего дома. Кто-то из посетителей лечебницы заинтересовался этим пациентом и попросил разрешения взглянуть на него. Разрешение было получено, и любопытный посетитель увидел человека, физически совершенно измученного, умирающего. Прошел слух, что Роберт Майер умер, об этом появилась заметка все в той же ‘Allgemeine Zeitung’. Майера похоронили…
Известия о смерти Майера были преувеличены, именно преувеличены: он выдержал жестокое лечение доктора фон Целлера, он был еще жив, но живо было только его тело: дух Роберта Майера, непокорный дух исследователя сложнейших областей физики, дух неутомимого борца за научные истины — уже умер.
В 1854 году Майер был, наконец, выпущен из сумасшедшего дома и вернулся домой, в Гейльбронн, вернулся, к великой радости добрых своих родственников как будто уже излечившимся от своей ‘мании величия’. Слава Богу: Роберт Майер стал жить по-человечески, как все. Он занимался врачебной практикой. Он перестал тратить время на эти свои нелепые вычисления и никчемное бумагомарание, перестал сидеть в затворе у себя наверху за письменным столом, как и все добрые люди, в свободное время он вместе с семейством отправлялся в гости и тут мирно беседовал — как и все, о том же, о чем и все. Подчас не прочь был и выпить. Он стал религиозен и по соображениям религиозным отзывался отрицательно об учении Дарвина. Роберт Майер излечился, Роберт Майер стал ‘нормальным’ гейльброннским обывателем. Своей жизнью он говорил теперь то, что сказал излечившийся Дон-Кихот: ‘Полноте, друзья мои, какой же я рыцарь ламанчский: нет, я просто — Алонзо Добрый’.
Так прошло пятнадцать лет. За это время Майер ничего не написал, если не считать незначительной статейки ‘О лихорадке’, напечатанной им в 1862 году. В течение этих пятнадцати лет Майер безвыездно жил в Гейльбронне и не предпринимал никаких шагов для защиты или пропаганды своих идей. Но истина работает сама за себя и раньше или позже побеждает — обыкновенно позже. Так было и здесь. Открытые Майером научные истины мало-помалу пробивали себе дорогу сквозь толщу научного консерватизма, мало-помалу завоевывали себе общее признание.
Началось это, как и следовало ожидать, не в Германии, не на родине Майера, а за границей. В 1858 году Майер был избран почетным членом швейцарского Общества естествоиспытателей в Базеле. В 1862 году, во время международной выставки в Лондоне, известный английский физик Тиндаль делал доклад о механической теории тепла и перед лицом собравшихся с разных концов света ученых торжественно провозгласил Майера творцом этой новой теории. ‘Особенно приходится удивляться тому, что сделано Майером, если принять во внимание внешние условия его жизни и время, в течение которого он написал свои работы. Этот гениальный человек работал в неизвестности, исполненный любви к своему предмету, он достиг результатов более важных, чем другие, всю жизнь занимавшиеся исследованиями в области естествознания’. Такими словами заканчивался доклад Тиндаля.
Затем, наконец, заговорили о Майере и в Германии.
Около этого времени у Дон-Кихота-Майера появился верный оруженосец — доцент Берлинского университета Дюринг: Дюринг выпустил книгу под заглавием ‘Критический обзор общих принципов механики’, в этой книге он отводил Майеру место в ряду величайших созидателей науки, каковы Галилей, Гюйгенс, Лагранж, и одновременно развенчивал многих чиновных представителей тогдашней немецкой науки, которые сами никаких новых путей не пролагают, а лишь идут по проторенной другими дорожке. Между прочим Дюринг осмелился задеть и знаменитого Гельмгольца: он провел параллель между научными заслугами Гельмгольца, этого признанного светила, и заслугами никем не признанного Майера — и пришел к выводу, что Майер для науки сделал едва ли не больше чем Гельмгольц. На оруженосца посыпались те же удары, что и на его рыцаря: профессора Берлинского университета, и в частности Гельмгольц, ополчились на Дюринга, и он был удален из университета.
Удаление Дюринга было грубым нарушением принципа свободы науки и вызвало большие толки в печати. Газетные статьи о Дюринге попали, наконец, в захолустный Гейльбронн: так узнал о выступлениях Дюринга и Майер. Между Майером и Дюрингом завязалась переписка, а позже, незадолго до смерти Майера, состоялось и личное знакомство.
В это время Дюринг жил в курортном местечке Вильдбаде, совсем недалеко от Гейльбронна. И тем не менее у Майера не было возможности пригласить Дюринга к себе в Гейльбронн, потому что жена Майера и ее родственники были против приезда Дюринга, позже Майер в одном из писем откровенно рассказал об этом Дюрингу: ‘Ведь всем известно, что я — дурак, и всякий считает себя вправе опекать меня’, — писал он Дюрингу.
В назначенный день Майер не приехал в Вильдбад: этот день был днем рождения жены Майера, и потому Майер вынужден был остаться дома. ‘Это была, конечно, мелочь, но самый тон, в котором Майер рассказывал всю эту историю, сразу же очень ясно показал мне, каковы его семейные дела’, — добавляет Дюринг. Прощаясь с Дюрингом, Майер назначал ему новое свидание уже в Гейльбронне, но опять-таки не на дому у Майера, а в отеле. Все эти факты, сами по себе незначительные, интересно отметить, потому что они определенно показывают, каково было положение Майера в семье, показывают, насколько он боялся своей жены и ее родственников.
Во время свидания с Дюрингом Майер лично подтвердил своему собеседнику, что главным виновником своего заключения в сумасшедший дом он считает герра Клосса, своего тестя, и что ближайшее отношение к этому делу имела также и его жена. ‘Женщины — это…’ — тут Майер добавил по адресу женщин такое слово, что Дюринг не рискнул его привести и обозначил только многоточием… {Другой из современников Майера, также лично знавший его, передает, что он слышал такой разговор Майера с женщиной-врачом: ‘А вы знаете, госпожа докторша, ведь женщин-то на небеса не пустят’. — ‘Как? Почему?’ — ‘В Откровении, в главе 8, стихе 1-м сказано: ‘и полчаса была в небесах тишина’. А если там будут женщины, ясно’. Отношение Майера к женщинам становится очень понятным, если вспомнить, какую роль женщина сыграла в его жизни.} Впоследствии Дюринг издал целую книгу под заглавием ‘Роберт Майер, Галилей девятнадцатого столетия’, где подробно излагает всю историю борьбы Майера с косностью ученых ремесленников и с заедавшим его мещанством семьи.
Тем временем имя Майера приобретало все большую известность и в Германии и за границей. По представлению английского физика Тиндаля — Лондонское Королевское Общество присудило Майеру медаль, в Париже — Майера сочли достойным премии имени Понселе и избрали его членом Парижской Академии, Туринская Академия прислала ему почетный диплом. В Германии издательство Котта выпустило полное собрание его сочинений и через несколько лет повторило это издание. Все эти внешние знаки запоздалого признания еще раз — последний раз — зажгли в Майере прежний творческий огонь. На съезде естествоиспытателей в Инсбруке в 1869 году — ровно через пятнадцать лет после ‘исцеления’ Майера — он прочитал полный широких философских обобщений доклад ‘О необходимых следствиях и непоследовательностях механической теории теплоты’. Еще раз Майер вырывается из тесной гейльброннской клетки и бросает взгляд на мир сверху, с какой-то огромной высоты, откуда одновременно видны и солнце, и дождем сыплющиеся на солнце метеоры, и земля, увенчанная коронами полярных сияний, и на земле — ничтожный и могущественный человек.
Возвращаясь к своей прежней теории о пополнении запасов солнечной теплоты механическим путем (удары падающих на солнце небесных тел), как одно из возможных следствий этой же теории — Майер отмечает явление так называемой ‘энтропии’. Под энтропией разумеется стремление мировой энергии к покою — к смерти. И на земле, этой пылинке вселенной, постоянно происходит переход теплоты от тел более нагретых к телам менее нагретым. Энергия теплоты, согласно закону сохранения энергии, формулированному Майером, — при этом не теряется, но как бы понижается в качестве, стареет. Получается все более и более равномерное распределение теплоты, и это равномерное распределение является медленным умиранием вселенной, потому что при низких температурах, при отсутствии тепловых контрастов — даже большие количества теплоты неработоспособны: в ванне с теплой водой содержится гораздо большее количество тепловых единиц (калорий), чем в игрушечном паровом котелке, и тем не менее теплоту воды в ванне нельзя использовать для работы, а игрушечный паровой котелок дает энергию хотя бы для игрушечной паровой машины.
Учение об энтропии — один из глубочайших философских выводов всего современного учения об энергии — подробно развито было позднее другими учеными (Клаузиусом, Карно). Майер только в общих чертах наметил эту теорию. Оптимистическое миросозерцание Майера не могло примириться с выводом о постепенном умирании мира и мировой энергии. В том же самом докладе Майер высказал мысль, что повторяющиеся время от времени столкновения крупных небесных тел обеспечивают непрерывное питание солнца падающими метеорами, а стало быть — всю солнечную систему тепловой энергией.
От солнца Майер обращается к земле. Земля представляется ему гигантской, непрерывно работающей электрической машиной. Постоянные течения воздуха в тропиках — так называемые пассатные ветры — непрерывно заряжают земную атмосферу электричеством, развивающимся вследствие трения воздуха о воду. Нагретые и заряженные электричеством слои воздуха поднимаются вверх, текут к полюсам, и это, как полагает Майер, вызывает явление полярных сияний.
Человеку Майер отводит особое место среди всех явлений вселенной. Тело человека — эта живая машина — несомненно подчинено всем законам сохранения и превращения энергии. Но человеческую природу Майер считает состоящей из двух элементов: тела и духа, и дух, как формулирует Майер, ‘не подлежит исследованию физика и анатома’. В этом умозаключении отразился последний период эволюции Майера — период его религиозности {Уместно будет вспомнить, что в истории науки можно найти целый ряд ученых, занимавшихся точными науками и тем не менее религиозных. Таков был Ньютон, таков был Пирогов, таковы известные английские физики Уильям Крукс и Оливер Лодж, да и много других.
Относительно Майера — по крайней мере Майера в последний период его жизни — Дюринг, на основании слов самого Майера, отмечает, что он был равнодушен к внешней стороне религии. Религия выражала стремление глубины его духа привести всю ‘природу к какой-то божественной законченности и гармоничности’, — говорит Дюринг.}.
В следующем, 1870 году Майер разработал и прочитал доклад ‘О землетрясениях’. Здесь Майер излагает простую и очень логичную теорию вулканических явлений, прямо вытекающую все из той же механической теории теплоты: вследствие беспрерывно продолжающегося охлаждения земного шара — земная кора стягивается и выдавливает наружу, на поверхность, огненно-жидкую массу, называемую лавой. Развитые в этом докладе мысли Майера послужили впоследствии основанием теории землетрясений Кордье.
Из других работ последнего периода деятельности Майера следует отметить статью, касающуюся явлений так называемого ‘разряда’ энергии. Эта последняя из написанных Майером работа является необходимым дополнением к развитой Майером теории превращения энергии. Легкое трение спички вызывает пожар, ничтожная искра — страшный взрыв: тут нет равенства, эквивалентности между причиной и следствием. Такие явления (‘разряды’) имеют место в том случае, когда способная к превращению энергия (например, энергия взрывчатого вещества) была каким-нибудь способом удержана от этого превращения. Обращаясь к случаям физиологического разряда, т. е. разряда энергии в живом организме, Майер первый и последний раз печатно упомянул о страданиях, испытанных им в лечебнице доктора фон Целлера. ‘Я хотел бы отметить, — говорит Майер, — как противоестественна та рутина, которая при психических болезнях и умственных расстройствах подавляет столь необходимые разряды посредством самых жестоких приемов: сумасшедших рубашек, смирительных кресел и смирительных кроватей. Это, конечно, способ весьма удобный и не требующий решительно никакого искусства, но он причиняет несчастному громадный вред и в лучшем случае оставляет в нем чувство горечи. И тот, кто прибегает к этому бессмысленному способу, не смеет претендовать на звание добросовестного врача’.
Ни признание научных заслуг Майера за границей, ни все возрастающая его популярность в самой Германии не спасали его от нападок со стороны его врагов. Попытки так или иначе подорвать репутацию Майера время от времени возобновлялись. Снова пускалась в ход басня о ‘мании величия’, сумасшествии Майера, припоминались неточности в первых его работах. Появилась направленная против Майера статья профессора Карла Фогта. Выступил Гельмгольц с докладом, содержавшим целый ряд ядовитых выпадов против Майера. ‘Поверхностные аналогии находить легко, — говорил Гельмгольц. — Это занимательно, и такие остроумные выходки вскоре обеспечивают автору славу богато одаренного человека. Среди большого числа подобных мыслей неизбежно найдутся и такие, которые впоследствии окажутся наполовину, а может быть даже и целиком — верными, ведь постоянно делать одни только ложные догадки — это было бы сущим чудом. В этом счастливом случае можно провозгласить приоритет автора на открытие, в противном случае человеческая забывчивость покрывает ошибочные выводы. Добросовестные труженики остерегаются выставлять свои мысли на рынок, раньше чем эти мысли будут подвергнуты всестороннему испытанию, раньше чем будут устранены все сомнения и установлены незыблемые доказательства…’
Так люди, которые никак не могли примириться со все растущей славой какого-то гейльброннского лекаря, отравляли последние годы существования Майера и опять пытались в глазах широкой публики выставить его легкомысленным шарлатаном. Но, к счастью, в европейской науке имя Майера стояло уже слишком высоко, слишком твердо, чтобы его могли поколебать продиктованные недальновидностью или завистью выходки. И, к счастью, Майеру оставалось терпеть уже совсем немного: его трудный жизненный путь был близок к концу.
Из сумасшедшего дома Майера выпустили, когда ему было сорок лет. И затем целых пятнадцать лет, самые лучшие, зрелые годы, были вычеркнуты из его жизни: Майера — творца, Майера — рыцаря науки не было, был только гейльброннский обыватель Майер. Но с начала семидесятых годов 19-го века пятидесятилетний Майер вдруг помолодел, как выпивший волшебного напитка гетевский доктор Фауст: этим волшебным напитком для Майера было признание его гениальных идей, признание его научных заслуг. Молодым и бодрым Майер оставался до самой смерти.
Совсем незадолго до смерти Майера несколько дней в его обществе провел уже упоминавшийся в предыдущей главе Дюринг, и, по его описанию, вот каким представлялся Майер в последние месяцы своей жизни:
‘Всякому, кто его видел, должны были прежде всего броситься в глаза простота и скромность в его внешности, в самой его одежде. Ему шел седьмой десяток, и все же он, несмотря на то что в горах по утрам и по вечерам бывает довольно прохладно, был одет в простой легкий сюртук и круглую шляпу. Никто не мог бы узнать в нем ученого. В нем не было никаких признаков, типичных для этих людей, даже то, что он носил очки, не давало повода к такому заключению. В его внешности и манере держать себя совершенно не было этой обычной чопорности ученых. Простолюдин счел бы его за кого угодно, только не за ученого. Говорил он на швабском народном диалекте, и говорил так быстро, что жителю другой области Германии, даже привычному, надо было слушать с напряженным вниманием, чтобы следить за его мыслями. Несомненно, только очень проницательный человек по его лицу мог бы угадать в нем ученого исследователя и мыслителя: человек обыкновенный не нашел бы в его речах ничего особенного и отметил бы только разве быстроту и легкость оборотов, да еще обилие простонародных выражений и прибауток. В нем не было ничего похожего на аффектацию или манерность. Роберт Майер был прост, как сама природа, на которой он основывался и об руку с которой он шел в тонко понятом им основном законе физики. Как и природа, он говорил тем естественным, без всяких ухищрений, языком мысли, который остается чужд только ученым кривлякам и тупой болтовне педантов. В словах Майера несомненно было то, что именуется остроумием, но кроме того в них было видно и богатство духа. Это более благородное качество — полнота и богатство духа, столь далекое от обычного остроумия, проявлялось во всей непроизвольности, естественности его речи. Не было ничего заранее придуманного, заранее подготовленного. Чувствовалась свободная игра умственных и духовных сил, и ее вызывал случайный предмет разговора в ту или иную минуту. Все это было так далеко от чего-нибудь заученного, не было и следа какой-нибудь преднамеренности или желания произвести эффект’. ‘По внешнему виду он был еще очень крепок, а если принять во внимание его живость, то едва ли кто мог бы поверить, что он так близок к смерти. Он тоже далек был от этой мысли и мечтал о более серьезной работе по вопросу о ‘разрядах’ энергии. Правда, в разговоре он как-то между прочим вспомнил, что он уже немолод, много пережил и может скоро умереть. Однако он не ждал, что так скоро порвется нить его жизни, да и не было никаких причин ждать этого. По виду его никак нельзя было заподозрить в нем какую-нибудь болезнь. И юношеская живость его духа заставляла забывать о некоторой его телесной слабости. Правда, когда он шел, в походке его уже можно было приметить какую-то нетвердость — такая нетвердость бывает у людей, в которых время, жизнь и несчастья уже изрядно поубавили энергии. Но только и всего, да и это можно было разглядеть лишь очень зорким взглядом. А с другой стороны, он, уже шестидесятилетний старик, взбежал ко мне по лестнице с такой быстротой, какая под силу только молодому, крепкому человеку — и это несмотря на то, что одна нога у него волочилась. И поэтому о близости его смерти я думал не больше, чем о моей собственной смерти’.
Зимой 1878 года этот бодрый и полный сил старик вдруг стал слабеть, Началось с того, что на правой руке появилась какая-то опухоль. Жена спросила, что это значит и не опасно ли это? ‘Это знак, что в королевстве Датском попахивает гнилью’, — с печальным юмором отвечал Майер словами шекспировской трагедии.
Перед Рождеством Майер простудился, заболел воспалением легких, слег в постель и уже больше не вставал. Как врач Майер прекрасно сознавал свое положение и предвидел, каков будет исход его болезни. ‘Спокойно и тихо лежал он на одре болезни, — описывала впоследствии его дочь, — ласково и радостно встречал каждого посетителя, особенно рад он бывал, когда приходил его сын, которого он всегда ожидал с нетерпением’. Сын Майера в эту пору был уже врачом и лечил своего отца.
‘Во время болезни Майера его домашние были очень ласковы с ним, — с иронией отмечает Дюринг, говоря о последних днях Майера, — но это уже не могло помочь…’ 20-го марта 1878 года Майер скончался.
Во время шествия осужденных инквизицией к месту сожжения можно было видеть странную картину: среди приговоренных к костру наряженных в шутовские колпаки еретиков — несли гробы, изукрашенные теми же самыми символическими языками красного адского пламени, что и колпаки осужденных. В этих гробах — были кости еретиков, которые преступно умерли, не дождавшись приговора Святейшего Трибунала, инквизиция не оставляла в покое и мертвых: кости мертвых сжигались на том же костре, который должен был исцелить зараженный ересью дух живых. То же случилось и с Майером: наиболее твердые и ревностные отцы научной церкви не оставили его в покое и после смерти.
Начало положил все тот же Тюбингенский университет, aima mater Роберта Майера, исключивший за политическую неблагонадежность Роберта Майера — студента, преследовавший за научную неблагонадежность Роберта Майера — ученого. Костром, на котором пытались сжечь прах Роберта Майера, была все та же аугсбургская газета ‘Allgemeine Zeitung’, на страницах которой травили Майера при жизни. В роли служителя инквизиции на сей раз выступило лицо очень почтенное — канцлер Тюбингенского университета профессор Рюмелин.
Вскоре после смерти Майера профессор Рюмелин напечатал в ‘Allgemeine Zeitung’ ряд статей, где доказывал, что раз Майер был в лечебнице для душевнобольных, то — ясно — все его работы после выхода из лечебницы не имеют никакой ценности как написанные человеком психически ненормальным. Стоит только вспомнить заглавие одной из последних работ Майера: ‘О необходимых следствиях и непоследовательностях механической теории тепла’. Банальный ум тюбингенского профессора не в состоянии был понять, как это могут быть ‘необходимые непоследовательности’? На основании личных впечатлений о Майере-студенте Рюмелин пытался доказать, что и в студенческие годы Майер был уже ненормальным: ведь он вел себя вовсе не так, как подобает нормальному, добропорядочному студенту. Увлекшийся Рюмелин пошел и еще дальше: он припомнил родителей Майера, отыскал и в них какие-то признаки душевной болезни и утверждал, что Майер ненормален был от рождения. Так ненавистен был ‘нормальным людям’, людям золотой середины, толпы, шаблона — ‘ненормальный’ гений Майер.
Чтобы в полном объеме понять все значение выходок Рюмелина, надо отметить, что Рюмелин был близким родственником жены Майера и только от нее и ее родственников мог получить все материалы, из которых он пытался сшить инквизиционный колпак для Майера. И еще надо отметить, что со стороны семьи Майера, по-видимому, не было сделано ни малейшей попытки защитить имя покойного. Статьи Рюмелина перепечатывались в других немецких газетах, имя Майера трепалось на все лады. В юмористических листках появились ядовитые карикатуры на Майера, иллюстрировавшие его ‘манию величия’. По следам, проложенным Рюмелином, пошел некий Мюльбергер — и в фельетоне, напечатанном во ‘Франкфуртской Газете’, тоже лягнул мертвого льва: в фельетоне Майер изображался уже не только как человек психически ненормальный, но и как горький пьяница.
Однако ни рюмелинам, ни мюльбергерам не под силу было свалить Майера. За границей, где у Майера не было ‘друзей’ вроде Рюмелина и родственников вроде его тестя, — уже поднялся вопрос о постановке памятника великому исследователю законов природы, в Лондоне уже организовался комитет для сбора денег на памятник. Прошло еще несколько лет — спохватились и гейльброннцы. Через четыре года после смерти Майера они поставили перед ратушей памятник его гению — и собственной тупости.
Но достойный Майера памятник не здесь, не в Гейльбронне, а в другом, подлинном, великом отечестве Майера: имя этому отечеству, не знающему границ, объемлющему все народы и страны, все человечество — имя ему наука. Здесь неизгладимыми письменами высечено имя Роберта Майера на одном из краеугольных камней той великой, пирамиды, которая из века в век складывается неустанными усилиями человеческого духа.
В современной науке Роберт Майер справедливо считается основателем всего учения тепловой механики, так называемой термодинамики. В наши дни термодинамика является обязательным предметом в каждом высшем техническом учебном заведении: законы термодинамики кладутся в основу проектирования машин. Осветив самую сущность работы тепловых машин, термодинамика способствовала усовершенствованию двигателей, именно исходя из законов термодинамики, швейцарский инженер Рудольф Дизель пришел к созданию обессмертившего его имя ‘двигателя Дизеля’.
Значение работ Майера не ограничивается одной только практической областью техники: в развитии философии естествознания работы его играют, быть может, еще большую роль. На язык формул и цифр, на язык научных фактов — Майер перевел мысль, которую больше чем за две тысячи лет до него высказывал греческий философ Демокрит. Этот философ учил, что количество всего существующего в мире неизменно — изменяется лишь форма, Майер закрепил это положение, формулировал закон сохранения энергии. Тем самым Майер заложил фундамент и для всего современного учения об энергии, так называемой энергетики.
В наши дни точная наука, целые столетия занимавшаяся кропотливой работой анатомирования вселенной, разложения ее на части, анализа, — все больше начинает переходить к широким философским обобщениям, к синтезу, философия все больше облекается плотью точных наук — механики, физики, и соединение это — развертывает в будущем все более широкие горизонты. Одним из первых, двинувших точную науку на этот путь, надо считать Роберта Майера. Его проницательный ум сумел заглянуть больше чем на полстолетия вперед: Майер высказал мысль о единстве материи и энергии — мысль, являвшуюся совершенно еретической с точки зрения тогдашней науки и составляющую одно из основных положений новейшей философии естествознания. Мысль эту, еще не вполне ясно формулированную, можно найти и в печатных трудах Майера, но она уже вполне определенно выражена в письме Майера к одному из ближайших его друзей Гризингеру (1842 г.). В этом письме Майер пишет: ‘Мое утверждение — следующее: сила падения, движение, теплота, свет, электричество и химическое различие весомых веществ — все это составляет один и тот же объект, только в различных формах его проявления’. То, что Майер связывает силу (энергию) и весомые вещества (материю), с несомненностью говорит, что Майеру ясен был этот принцип — единства материи и энергии. Из приведенного в предыдущих главах краткого обзора трудов Майера видно, насколько многогранен и разносторонен был его ум: свои идеи он сумел применить и в физиологии, и в физике, и в химии, и в механике, и в астрономии. Эта многогранность давала повод близоруким противникам Майера упрекать его в любительстве, в дилетантизме. Но если Майер и был дилетант, то дилетант гениальный, дилетант типа Леонардо да Винчи. Особенностью таких гениальных дилетантов является редкостное соединение в них способностей аналитических с синтетическими, т. е. способности разбираться с помощью научных методов в самых мелких фактах — с талантом к широким обобщениям. В Леонардо да Винчи аналитический ум математика соединялся с творческим даром великого живописца. В Роберте Майере жили одновременно физик и философ, он одновременно смотрел на мир и в микроскоп, и в телескоп, видел и атом, и вселенную. Майер не принадлежал к числу тех близоруких ученых специалистов, для которых весь горизонт замкнут в безнадежном четыреугольном пределе разложенной на письменном столе книги: у научной мысли Майера были мощные крылья, у него была богатая научная фантазия. Для него наука была не ремеслом, а страстью. В свою научную идею он был влюблен, это была его Прекрасная Дама. И потому его биография — это не обычная биография ученого, сводящаяся к перечню научных работ, а целый роман, полный радостей и страданий, падений и подъемов, поражений и побед.
1921
Впервые: Замятин Е. Роберт Майер. Берлин, Пб.: Гржебин, 1921.
Печатается по этому изданию.
Очерк был выпущен отдельной брошюрой.
Замятина привлекла фигура немецкого естествоиспытателя и врача Юлиуса Роберта Майера (1814-1878), который первым сформулировал закон сохранения энергии (эквивалентности механической работы и теплоты) и теоретически рассчитал механический эквивалент теплоты (1842), поскольку немецкий ученый был близок ему по духу и шел в своих работах по линий наибольшего сопротивления. Работы Майера и его приоритет долгое время не признавались.
Очерк впервые публикуется в России.