М. М. Морозов
М. М. Морозов
Роберт Бернс
Роберт Бернс
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Роберт Бернс, Морозов Михаил Михайлович, Год: 1947
Время на прочтение: 17 минут(ы)
М. М. Морозов. Избранные статьи и переводы
М., ГИХЛ, 1954
Прошло больше ста пятидесяти лет со смерти народного шотландского поэта Роберта Бернса (1759-1796), но память о нем попрежнему жива.
Бернс еще при жизни завоевал любовь народа {Гонимые нуждой шотландские эмигранты, покидая родину, уносили с собою любовь к своему поэту. Восторженных почитателей Бернса еще в прошлом веке можно было найти среди пастухов Австралии, среди рудокопов Калифорнии и Колумбии.}. И еще при жизни поэта его возненавидели реакционные круги. Никто из богатых людей не протянул ему руку помощи, не помог ему в его борьбе с нуждой. ‘У Бернса, — пишет один из его друзей, — не нашлось ни одного покровителя среди влиятельных слоев общества’. Его травили настойчиво и беспощадно. ‘Житейские невзгоды и людская жестокость, — пишет современник, — сломили его и свели в безвременную могилу. Но и могила не защитила его от клеветы’. Еще при жизни Бернса его враги, измышляя всяческие небылицы, изобразили его каким-то опустившимся человеком, неответственным за свои слова и поступки. Его юношеские увлечения, его общительность, — он любил посидеть в обществе друзей за кружкой эля, — все это было использовано врагами для создания той лжи, которой, как паутиной, обросли многие ‘общепринятые’ жизнеописания поэта. Образ ‘пьяного гуляки’, мелькающий между строк этих жизнеописаний, вздорный вымысел, преследующий, впрочем, как увидим, вполне определенную цель. Коснулись и его семейной жизни. Бернс работал не покладая рук, чтобы прокормить жену и четверых детей, он был примерным семьянином, а враги клеветали, будто он своим ‘беспутством’ довел жену и детей до края гибели.
Тщетно друзья поэта протестовали против этой клеветы. Тщетно ряд биографов Бернса на основании неоспоримых фактов опровергал эту ложь. Клеветникам удалось широко распространить представление о Бернсе как о типичном представителе богемы.
Не приходится доказывать, насколько вся эта клевета на-руку лагерю реакции, стремящемуся и сейчас выдать революционную направленность творчества Бернса, общественный, протест, заключенный в его произведениях, и, наконец, его ненависть к английскому господству в Шотландии — за сумасбродство, пускай там и ‘одаренного’, но беспутного и неуравновешенного человека.
Однажды Бернс вошел в театр в тот момент, когда перед началом представления оркестр исполнял английский гимн ‘Боже, храни короля!’. Бернс не снял шапки и громко крикнул: ‘Лучше сыграйте Са ira!’ {‘Сa irа’ — песня французской революции.} ‘Бернс был пьян’, — комментируют биографы. Нельзя не согласиться со словами одного из друзей Бернса: ‘В летописях литературы не часто приходится встречаться с таким изобилием ядовитой клеветы, которой пытались окружить память Бернса’.
Ненависть реакции к Бернсу понятна. Он был бесстрашным борцом за передовые идеи своего времени. Он был гордым и смелым человеком, открыто высказывавшим свои революционные убеждения, которые у него с годами приобретали все большую определенность. Он сам испытал на себе долю бедного фермера и всей душой откликался на тяжелое положение шотландского крестьянства. Он твердо верил в непобедимую силу народа, верил в будущее. См., например, его стихотворения ‘Джон-Ячменное зерно’, ‘Честная бедность’:
Настанет день, и час пробьет,
Когда уму и чести
На всей земле придет черед
Стоять на первом месте {*}.
{* Здесь и дальше стихи Бернса даны в переводе С. Я. Маршака.}
Землевладельческая знать была ему особенно ненавистна. В конце жизни он, по собственным словам, не в силах был даже издали глядеть на помещичий дом без гневного чувства. Он клеймил всесильную в окружающем его обществе власть денег.
Ненавистно было ему и привилегированное духовенство, эксплуатировавшее народ и державшее его в темноте.
Он не мог примириться с тем, что родина его потеряла свою независимость. Он любил Шотландию так же страстно, как ненавидел английское господство, об этом он говорит в стихотворении ‘Навек простись, Шотландский край’:
Мы сталь английскую не раз
В сраженьях притупили,
Но золотом английским нас
На торжище купили.
Французскую революцию Бернс принял восторженно. Достаточно вспомнить его знаменитое стихотворение ‘Дерево свободы’. Он не скрывал своей радости по поводу того, что попытки реакции задушить французскую революцию кончились провалом:
Немало гончих собралось
Со всех концов земли, брат.
Но злое дело сорвалось,
Жалели, что пошли, брат.
О захватнических войнах, о зачинщиках войны он говорит в одном из писем своих следующее: ‘Испытывали ли вы когда-нибудь негодование, столь сильное, что готова разорваться грудь, когда вам приходилось читать о могущественных мерзавцах, которые натравливали государство на государство, опустошали обширные области, разоряли народы, и все это ради тщеславия или еще более низменных стремлений’. Как же было лагерю реакции не возненавидеть Бернса!
Конечно, в творчестве Бернса, в особенности на ранних ступенях, заключались и противоречивые элементы. Так, например, в стихотворении ‘Субботний вечер поселянина’ Бернс в примиренных, идиллических тонах описывает патриархальный быт шотландской фермерской семьи. Буржуазные историки литературы ухватились за это стихотворение, уверяя, что именно в нем выражено подлинное мировоззрение поэта. Но, во-первых, ‘Субботний вечер поселянина’ стоит особняком в творчестве Бернса, которому вообще менее всего были свойственны идиллические настроения. Во-вторых, это стихотворение было написано в 1785 году, то есть в ту пору, когда далеко еще не сложилось революционное мировоззрение поэта. И, наконец, в том же 1785 году Бернсом был написан ряд совершенно иных по духу стихотворений. В одном из них (‘Man was made to mourn’) он с возмущением говорит о том, что ‘сотни людей работают на одного надменного лорда’, от которого зависит давать беднякам ‘позволение на труд’ (‘leave to toil’). В том же 1785 году была написана и знаменитая кантата ‘Веселые нищие’ с ее заключительной, исполненной протеста песней, в которой слышится грозный голос народных масс и как бы из близкого грядущего доносится шум падения Бастилии:
К черту тех, кого законы
От народа берегут.
Тюрьмы — трусам оборона,
Церкви — ханжеству приют.
Многочисленные попытки фальсифицировать личный и творческий облик величайшего поэта Шотландии рушатся при первом же соприкосновении с фактами.
Роберт Бернс родился 25 января 1759 года в крытой соломой мазанке. Отец его был бедным фермером. ‘Я родился сыном бедняка’, — писал Бернс.
Сельская Шотландия второй половины XVIII века своеобразна своими контрастами. Собранный со скудной земли урожай приходилось делить на три части: ‘одну пожевать, другой засевать, третью помещику отдать’, — так гласила старинная шотландская поговорка. К концу XVIII века новым бедствием для мелкого и среднего фермерства явился аграрно-промышленный переворот. А между тем в убогих мазанках, возле дымного очага, нередко можно было найти полку книг. Среди простых деревенских, парней встречалось немало любителей-стихотворцев, сочинявших лирические песни и насмешливые, а порой и едкие острословия в рифму. Шотландия издавна славилась своими народными песнями. В деревенских кабачках, вроде того кабачка, в котором происходит действие ‘Веселых нищих’, было нерушимым обычаем, чтобы каждый из собравшихся на пирушку непременно что-нибудь спел.
Семейство Бернсов жило в крайней нужде. Поэт впоследствии вспоминал, сколько слез бывало пролито каждый раз, когда приходило очередное письмо от приказчика, который от имени землевладельца требовал арендной платы и угрожал долговой тюрьмой. С детских лет Роберт и брат его Гильберт начали помогать отцу в сельских работах.
И все же отец находил время по вечерам, при свете сальной свечи, учить сыновей грамоте и арифметике. Он также делился с сыновьями своими наблюдениями над людьми, — тем, что Роберт Бернс называл ‘мудростью’. В школу Роберт ходил, чередуясь с братом, — пока один сидел в классе, другой работал в поле: оба брата числились в школьном списке одним учеником, так как отцу не по средствам было платить за обоих, да и на ферме нужны были рабочие руки.
Большое значение для Бернса имела происшедшая еще в его детстве встреча с восемнадцатилетним юношей Мер доком, которого старый Бернс вместе с соседями нанял домашним учителем (Мердок поочередно столовался и учил у соседей). Этот талантливый человек, ставший впоследствии известным педагогом, приучил мальчика ‘внимательно читать стихи и прозу, разбираясь в каждом слове’. Он преподавал. Роберту французский язык, и тот так усердно за это принялся, что научился читать французских авторов в подлиннике и изъясняться на французском языке, что в глазах соседей было ‘чудом’. Мер-док преподавал и литературный английский язык, которым Бернс овладел в совершенстве. Его многочисленные письма написаны безупречным по стилю английским языком. И если Бернс предпочитал писать стихи на том языке, на котором говорили окружавшие его шотландские крестьяне, — это было результатом свободного выбора, ‘влечения сердца’, как замечает один из его биографов.
Бернс принялся самоучкой и за латинский язык. Некоторые современники утверждают, что он не далеко ушел в латинской грамматике. Но впоследствии преподаватель латыни, которому Бернс показывал свой перевод из Цезаря, поражался ‘красотой перевода’.
С ранних лет Бернс пристрастился к чтению. Среди его любимых книг были сборник песен, сочинения Стерна, разрозненные томики Смолетта, Шекспира (некоторые книжки мальчику удалось занять у жившего по соседству кузнеца, большого любителя чтения), стихи шотландских и английских поэтов XVIII века и, с детских лет особенно любимое Бернсом, жизнеописание Уоллеса (1272-1305), национального героя Шотландии, боровшегося с англичанами. Бернс на всю жизнь сохранил любовь к чтению. В позднейших своих письмах он, например, рассуждает о Вергилии (высоко оценивая ‘Георгики’, он с равнодушием говорит об ‘Энеиде’), о Тассо.
Писать стихи Бернс стал лет семнадцати. Он начал с того, что сочинял слова на мотивы шотландских народных песен. Так поступал он и впоследствии, при этом часто помечая в рукописи название музыкального мотива. Из народных песен и баллад, всевозможных виршей, напечатанных в лубочных изданиях, он нередко заимствовал несколько строк, а то и целые строфы, обрабатывая их. Поэзия Бернса берет начало в шотландской народной песне.
В те же юные годы он вчерне набросал трагедию, от которой сохранился лишь один монолог. ‘Со слезами негодования взираю я на угнетателя, — читаем в этом монологе. — Он радуется гибели честного человека, виновного лишь в том, что обладал непокорным сердцем’. Впоследствии Бернс, страстный любитель театра, не раз собирался написать драматическое произведение, но ему помешала нужда.
Свои стихи он часто слагал во время работы в поле. Он вдруг становился молчаливым, задумчивым, и его брат Гильберт догадывался, что Роберт сочиняет стихи.
В бедности и тяжелом труде проходили годы. Он сам сравнил свою жизнь с ‘существованием галерного раба’. Положение его ухудшалось еще тем, что он нажил себе много врагов среди церковников-кальвинистов. Его направленные против ханжей из духовенства эпиграммы, острословия, шутки повторялись молодежью во всей округе. Он жил в атмосфере постоянных угроз. Пришло и личное горе. Он полюбил девушку, дочь фермера. Ее звали Джин Армор. Он хотел жениться на ней, но старый Армор и слышать не хотел о браке своей дочери с бедняком. Бернс решил уехать на Ямайку, поработать там счетоводом на плантации и, накопив денег, вернуться в Шотландию и жениться на Джин.
Но тут произошло неожиданное для него событие. В 1786 году Бернсу удалось издать сборник своих стихов. Книжка, озаглавленная ‘Стихи, главным образом на шотландском диалекте’, имела огромный успех. ‘Я помню, — пишет современник, — как простые батраки и служанки на фермах готовы были отдать деньги, заработанные тяжелым трудом, чтобы вместо самой необходимой обновки купить книжку Бернса!’ Заинтересовались поэтом-самородком и в Эдинбурге. Бернс отправился в шотландскую столицу.
Знатные эдинбургские господа наперебой зазывали его к себе. В богатых гостиных появился этот молодой человек — сильный и крепко сколоченный, с загорелым, обветренным лицом. По словам современника, он напоминал ‘морского капитана’. Облик его дышал ‘мужественной простотой и независимостью’. Многих, впервые встречавшихся с ним, поражала его серьезность.
Сохранились многочисленные описания внешности Бернса, его ‘черных, как вороново крыло, волос’ и его темных глаз, которые ‘сверкали молниями’, когда что-нибудь задевало его за живое. ‘Его глаза пылали, — пишет Вальтер Скотт, — именно пылали, когда он говорил об интересующих его предметах. Других таких глаз я больше никогда не видел’. Существующие портреты Бернса, по словам Вальтера Скотта, ‘мельчат черты его лица: они были крупнее, чем на портретах’.
С мало знакомыми людьми он был сдержан, а с эдинбургской знатью особенно замкнут и сух. ‘Я слишком горд, чтобы заискивать’, — писал Бернс. Он и в Эдинбурге одевался простым фермером и не пудрил волос. Но и при посторонних он вдруг изменялся в лице, и на глазах его выступали слезы, когда кто-нибудь вслух читал волнующие его стихи. Сам он читал свои стихи, по отзыву современника, ‘просто и с большой энергией’. Энергия — вот слово, которое часто повторяют о нем современники.
Те, с которыми он сходился, поражались его даром собеседования. Его любимой темой были живые наблюдения ‘над этим разнообразным существом — человеком’, как говорил Бернс. ‘Величайшая для меня радость, — писал он в письме, — заключается в изучении людей, их нравов и поступков’.
Бернс был непревзойденным в Шотландии мастером экспромта. Однажды (это относится к более позднему времени) он был приглашен на обед к лорду Селькерку. Его попросили прочитать перед обедом молитву. Вместо молитвы Бернс произнес следующее четверостишие:
У которых есть, что есть, — те подчас не могут есть,
А другие могут есть, да сидят без хлеба.
А у нас тут есть, что есть, да при этом есть, чем есть,
Значит, нам благодарить остается небо.
Из Эдинбурга Бернс отправился путешествовать по Шотландии. Он вел путевые записки. С напряженным интересом наблюдал он окружающую жизнь и возмущался тяжелым положением мелкого деревенского люда. Он любовался природой, главным образом природой простой, ‘обычной’ — теми сельскими пейзажами, к которым привык с детства. Живописность ‘романтических’ видов — водопадов, диких причудливых скал, обвитых плющем развалин — не вызывала в нем столь модного в ту эпоху обязательного восхищения, что, кстати сказать, однажды чрезвычайно поразило сопровождавших его на прогулке восторженно настроенных барышень: он не соответствовал их представлению о ‘поэте’.
В то время он сам причислял себя к ‘якобитам’, то есть сторонникам Стюартов. Но ‘якобитство’ Бернса было, как и для многих его соотечественников, лишь выражением протеста против английского господства.
Отношение эдинбургских кругов к Бернсу быстро охладевало. Как видно из его писем, он предвидел это. Он отлично знал, что ‘мода’ на него пройдет так же скоро, как и возникла, и что для всех этих знатных господ он лишь предмет праздного любопытства, — вроде той, пользуясь его собственным сравнением, ‘дрессированной свиньи’, которую показывают в балагане. Он понимал, что ему не по пути со знатью, надутыми педантами и теми литературными критиками, которые, по его словам, ‘прядут пряжу так тонко, что из нее не сделаешь ткани’. Со своей стороны, и им стало ясно, что они никогда не сделают его своим поэтом. О нем скоро забыли, бросили его на произвол судьбы. Никто не оказал ему материальной поддержки. И ему пришлось снова вернуться к сельскому труду.
Он женился на Джин Армор, у него родились дети, приходилось кормить несколько человек. Бернс был хорошим фермером, работал настойчиво и упорно. Но у него не было оборотных средств, а потому и никаких надежд встать на ноги. Наступила самая тяжелая пора его жизни.
Сочинять стихи приходилось во время работы или в краткие свободные минуты. Он любил вызывать соседей на соревнование в дни сева и уборки урожая. Так однажды он поспорил с соседом Джоном — кто больше свяжет снопов за день. ‘На этот раз я не отстал от тебя, Роберт’, — сказал сосед. ‘Ошибаешься, Джон, — ответил Бернс. — Я, кроме снопов, успел сочинить стихи’. В другой раз он долго не шел обедать. Жена нашла его стоящим на берегу реки: бормоча что-то, он размахивал руками и громко, от души хохотал: он сочинял поэму ‘Тэм О’Шентер’.
Чтобы прокормить жену и детей, Бернсу пришлось устроиться мелким акцизным чиновником и переехать в город Дамфрис. ‘Бернс был бедняком по рождению, акцизным чиновником по необходимости’, — писал он о самом себе.
В то время из Франции одна за другой приходили вести о развивающемся революционном движении. Мы уже говорили о том, что Бернс был его горячим сторонником и пропагандистом. Он не скрывал своих убеждений. Но он не только говорил. По долгу службы он лично участвовал в разоружении контрабандистов, шнырявших у берегов Шотландии, и ему удалось тайно послать в подарок революционному правительству Франции четыре маленьких артиллерийских орудия, снятых с контрабандистского брига. Орудия были перехвачены английскими властями. И хотя английское правительство не решилось тронуть Бернса, пользовавшегося как поэт широкой популярностью в шотландских народных муссах, он попал в список ‘неблагонадежных’, и возможность получить хоть сколько-нибудь приличное место исчезла навсегда.
То общество, которое еще недавно ‘восторгалось’ его талантом, отвернулось от него.
Но его не только игнорировали. Его стали травить. Акцизное начальство прислало ему официальный приказ, в котором ему предлагалось ‘служить, а не думать’. Бернс тут же, на оборотной стороне приказа, написал следующую эпиграмму:
К политике будь слеп и глух,
Коль ходишь ты в заплатах.
Ты знаешь: зрение и слух
Удел одних богатых.
Между тем тяжелая болезнь подтачивала его силы. Быстро приближался конец. Впереди не было никакой надежды. ‘Если я не умру от болезни, то умру от голода’, — писал он. В это трагическое для него время он остался все таким же безупречно честным человеком. Чтобы поддержать издание сборника шотландских народных песен, он отдал в сборник свои стихи даром. Он отказался печатать стихи в английской газете, хотя ему предлагали большой гонорар, а дома не было ни пенни.
Лежа на смертном одре, он мучился тем, что у него не было жалких семи фунтов четырех шиллингов, чтобы заплатить долг, и негодовал на то, что ему грозили долговой тюрьмой. Он оставлял беременную жену и четырех детей на произвол судьбы, и эта мысль не давала ему покоя. Единственным его утешением была твердая уверенность в посмертной славе.
Он умер 21 июля 1796 года на тридцать восьмом году жизни. Весть об его смерти мгновенно облетела город. На улицах толпился народ. ‘Кто теперь будет нашим поэтом?’ — спросил кто-то из толпы народа. Свыше двенадцати тысяч человек шло за гробом величайшего поэта Шотландии. Даже те, которые допустили, чтобы он умер в нищете, теперь, когда он уже не был больше опасен, проливали лицемерные слезы, продолжая в то же время втихомолку клеветать на него, всеми средствами стараясь запятнать имя этого цельного, мужественного, безупречно честного человека.
Как мы уже видели, творчество Бернса полно общественного протеста, обличения социальной несправедливости. Революционно-обличительная тема иногда звучит в его стихах особенно громко, как бы во весь голос. Бернс обретает силу поэта-трибуна в таких, например, стихотворениях, как ‘Дерево свободы’ и ‘Честная бедность’. Той же темой проникнуты и многие эпиграммы Бернса, разящие своими острыми стрелами вельмож, церковных ханжей, всю свору привилегированных ‘почтенных’ джентльменов. Недаром современник писал о Вернее, что он умел ‘не только пламенно любить, но и страстно ненавидеть’.
Бернс иногда прибегал к иносказанию, говорил как бы между строк. Не только он сам, но и тысячи шотландских крестьян до упаду хохотали над поэмой ‘Тэм О’Шентер’. Как справедливо замечает один из советских исследователей творчества Бернса {А. С. Орлов, Бернс и фольклор. Ученые записки Куйбышевского пединститута им. Куйбышева, вып. 6, 1942.}, в этой поэме отразились ‘трезвый юмор шотландского крестьянина, его насмешка над учением церкви об ужасах преисподней… Перед нами острая сатира на церковь’.
Не только как историческая баллада, но прежде всего как живой призыв к борьбе с английским господством в Шотландии звучало для современников Бернса стихотворение ‘Брюс {Роберт Брюс (1274-1329) — король Шотландии, боровшийся против англичан.} — шотландцам’ с его заключительной пламенной строфой:
Наша честь велит смести
Угнетателей с пути
И в сраженье обрести
Смерть или свободу!
Творчество Бернса исполнено преизбытка жизни. Еще раз напомним его кантату ‘Веселые нищие’, где буйная радость бьет ключом. Герои кантаты веселятся с той полнотой жизненных сил, которая и не снилась пресыщенной знати и самодовольным ‘почтенным’ джентльменам.
Буржуазные историки литературы, всячески пытаясь найти у Бернса следы влияния английских поэтов, любят рассуждать о сходстве ‘Веселых нищих’ Бернса с ‘Оперой нищих’ (1728) английского поэта Гея. Но что общего между жизнеутверждением Бернса и скептицизмом Гея! Столь же, например, порочны попытки этих историков литературы втиснуть творчество Бернса в рамки ‘сентиментализма’ XVIII века. Черты ‘сентиментализма’, встречающиеся в поэзии Бернса, принадлежат к тем ранним этапам, которые были пройдены им в начале его творческого пути. Его поэзия возникла из народных истоков и была обращена к народу. И если обязательно искать сходство, то правильней всего обратиться к поэтам, драматургам и художникам Ренессанса. Как и у них, у Бернса есть трагические мотивы, но нет и тени пессимизма, неверия в жизнь, упадочных настроений.
‘Веселые нищие’ по самой форме близки драматическому произведению. Но и во многих других стихотворениях Бернса ясно проведено действие, а выразительные и живые образы действующих лиц так и просятся на сцену. Свой характер есть, например, и у пьяницы Тэма О’Шентера, и у сварливой жены его Кэт, и даже у кобылы Мэг (в образе последней Бернс, несомненно, изобразил свою собственную ‘старую кобылу’, которая, по его словам, ‘происходила из рода Росинанта’). Есть своя ‘игра’, близкая по духу к народным ‘пантомимам’, и у того деревенского парня, который описан в одном стихотворении Бернса, — он пьяный возвращается домой и никак не ‘может решить, сколько у месяца рогов — три или четыре, и у Смерти, которая беседует с этим парнем и жалуется на свою судьбу, и у описанного в другом стихотворении черта — незадачливого, пугливого горемыки. Поэзия Бернса соприкасается с теми ростками народного шотландского театра, которым так и не удалось благодаря английскому господству — не только политическому, но и культурному — развиться в самостоятельную национальную драматургию.
Поэзия Бернса сразу же располагает к себе прозрачной ясностью, простотой, широкой доступностью. В его стихах возникает перед нами жизнь обычных людей — деревенских парней и девушек. Они любят, радуются, страдают, льют слезы. Он с глубокой серьезностью относился к их чувствам. ‘То, что важные сыны учености, тщеславия и жадности называют глупостью, — писал Бернс, — для сыновей и дочерей труда и бедности имеет глубоко серьезное значение: горячая надежда, мимолетные встречи, нежные прощания составляют самую радостную часть их существования’. В песнях, которые он сочинял для них, Бернс сам становился соучастником народного творчества, продолжая лучшие традиции шотландского фольклора. ‘Фольклору, — пишет М. Горький, — совершенно чужд пессимизм, невзирая на тот факт, что творцы фольклора жили тяжело и мучительно’.
В самом языке стихов Бернса нет ничего искусственного, манерного. В большинстве случаев — это живая разговорная речь шотландских крестьян его времени без малейшей примеси ‘стилизации’. Эта естественность языка сочетается у Бернса с напевной мелодичностью или четкими боевыми ритмами. В этом сочетании — сущность его стиля. Он не стремился к внешним эффектам. Даже самый звонкий из его ритмов, которым написана первая строфа ‘Макферсона перед казнью’:
Так весело.
Отчаянно
Шел к виселице он.
В последний час
В последний пляс
Пустился Макферсон, —
был им не придуман, но являлся широко распространенным ‘плясовым’ ритмом шотландских народных баллад.
Метафоры Бернса в подавляющем большинстве отражают явления, непосредственно подмеченные им в действительности. Если он, например, сравнит девушку с. цветком, то с одним из тех цветов, которые росли на лугах, где он косил сено, или в его маленьком саду. Образы античной мифологии, широко распространенные в поэзии классицизма XVIII века, почти совершенно у него отсутствуют. И если в его поэме ‘Видение’ описана муза поэта, то в этой отнюдь не надуманной музе мы сразу же узнаем шотландскую деревенскую девушку.
За сюжетами стихов Бернса часто скрыты факты, имевшие место в действительности. Однажды в хмурый ноябрьский вечер Бернс вместе с друзьями проходил мимо деревенского кабачка. Оттуда доносились хохот и песни. Они вошли в кабачок, и их шумно приветствовало общество бродяг. Тут были и бородатый скрипач, и веселый лудильщик, и старый искалеченный солдат, который особенно заинтересовал Бернса. Их жизнерадостность, по словам Бернса, привела его в восхищение, и уже через несколько дней он читал друзьям наброски ‘Веселых нищих’. Однажды в поле из-под плуга, за которым шел Бернс, выскочила полевая мышь. Джон Блейн, работник на ферме, хотел ее убить железной лопаткой. Бернс остановил его. По свидетельству Блейна, Бернс вдруг задумался и в течение нескольких часов работал молча. Ночью он разбудил Блейна, который спал в одной комнате с ним, и прочитал ему стихотворение ‘Полевой мыши’. Используя в качестве сюжетов самые, казалось бы, незначительные события, Бернс умел придавать им широкое обобщающее значение. В стихотворении ‘Полевой мыши’ он сказал и о своей судьбе, а также и о судьбе шотландского крестьянства:
Ах, милый, ты не одинок:
И нас обманывает рок,
И рушится сквозь потолок
На нас нужда.
Мы счастья ждем, а на порог
Валит беда.
Скорбные мотивы в творчестве Бернса преодолевала его вера в жизнь, вера в будущее. И передовое человечество высоко оценило его творчество.
В своих ‘Воспоминаниях о Марксе’ Лафарг пишет: ‘Данте и Бернс были его (Маркса. — М. М.) любимейшими поэтами. Ему доставляло большое удовольствие, когда его дочери читали вслух сатиры или пели романсы шотландского поэта’ {Поль Лафарг, Воспоминания о Марксе. (Карл Маркс, ‘Избранные произведения’, т. I, стр. 89, изд. Института Маркса-Энгельса-Ленина, 1940.)}.
В России Бернса начали переводить в конце XVIII века. Белинский причислял его произведения к ‘сокровищнице лирической поэзии’ {В. Г. Белинский, Собр. соч., изд. Вольфа, 2-е стереотипное изд., стр. 823.}. К лучшим переводчикам Бернса в дореволюционной России принадлежали передовые представители русской школы поэтического перевода — В. Курочкин и сосланный царским правительством поэт и революционер М. Михайлов. В советское время Бернса переводили Т. Щепкина-Куперник, Э. Багрицкий, С. Маршак.
Со своей стороны, лагерь реакции и в наши дни продолжает попрежнему ненавидеть Бернса и стремится умалить его значение. Несколько лет тому назад некий Лайонэль Хейль в письме, напечатанном в лондонской газете ‘Таймс’, заявил, что Бернс ‘непонятен англичанам’, а следовательно, является ‘второстепенным’ поэтом, имеющим лишь узко ограниченное ‘региональное’ значение. Возмущенные соотечественники Бернса, выступив в печати против этих нелепых утверждений, указывали на популярность Бернса в Советском Союзе, в частности на переводы С. Маршака, сумевшего воссоздать стихи шотландского поэта на русском языке. Они также указывали на переводы стихов Бернса на языки украинский и грузинский.
Советский поэтический перевод окончательно развеял миф о ‘региональном’ значении Бернса, стихи которого будто бы живут полной жизнью лишь в границах крестьянского наречия южной Шотландии и по природе своей являются ‘непереводимыми’. Само понятие ‘непереводимого’ для советского поэтического перевода все больше отходит в прошлое.
Лет десять тому назад американский критик Нойес выступил на страницах сборника, изданного Гарвардским университетом, со статьей, в которой рассуждал о ‘непереводимости’ многих поэтов. Живые поэтические образы этих поэтов, утверждал Нойес, в переводе неизбежно оказываются ‘восковыми куклами’. В качестве наиболее ‘убедительных’ примеров ‘непереводимости’ Нойес указывал на сонеты Шекспира, стихи Джона Китса и Роберта Бернса.
Творческая практика советского поэтического перевода в пух и прах разбила аргументацию американского критика. Достаточно напомнить об удостоенных Сталинской премии сделанных С. Маршаком переводах сонетов Шекспира, сделанных им же переводах из Китса.
В чем же заключается сила советского поэтического перевода, умеющего передавать живое дыхание подлинника? Советский поэтический перевод развил лучшие традиции русской школы поэтического перевода, которая всегда, в работах наиболее выдающихся своих представителей, стремилась не к лепке бездушных копий, ‘восковых кукол’, но к созданию глубоко верных подлиннику художественных произведений. Советский читатель требует, чтобы переводчик не просто пересказывал, как толмач, переводимого поэта, но раскрывал бы идейную направленность его творчества, его историческое и национальное своеобразие, его художественный стиль. Советский поэтический перевод создал свой метод творческой работы, по сравнению с которым ‘приемы’ большинства даже опытных переводчиков буржуазных стран оказываются весьма примитивным кустарничеством. Обобщая в нескольких словах, — этот метод, в отличие от бесплодных ухищрений абстрактной формалистической схоластики, строится на том принципе, что сама задача переводчика не является неизменной идеальной величиной, но определяется характером переводимого произведения, определяется конкретным материалом. Эти особенности советского перевода отличают и работу С. Маршака над Бернсом. При переводе лирических песен Бернса С. Маршак обратил особое внимание на передачу мелодии подлинника, его музыкального строя. Мелодия придает каждой песне своеобразную окраску. Сравните, например, песню ‘Любовь’, ее бодрый напев:
Любовь, как роза, роза красная,
Цветет в моем саду.
Любовь моя — как песенка,
С которой в путь иду, —
с совершенно иным, более протяжным напевом другой песни:
Ты меня оставил, Джеми,
Ты меня оставил,
Навсегда оставил, Джеми,
Навсегда оставил.
В подлиннике заключительный стих второй строфы песни ‘Любовь’ повторяется (с некоторой вариацией) в начале следующей строфы: голос певца-поэта как бы с новой силой подхватывает оброненный мотив. Эта ‘деталь’, типичная для шотландской народной песни и придающая ей музыкальное движение, бережно сохранена советским поэтом в его переводе:
Любовь, как роза, роза красная {*},
Цветет в моем саду.
Любовь моя — как песенка,
С которой в путь иду.
Сильнее красоты твоей
Моя любовь одна.
Она с тобой, пока моря
Не высохнут до дна.
Не высохнут моря, мой друг {**},
Не рушится гранит,
Не остановится песок,
А он, как жизнь, бежит…
{* Здесь сохранен повтор внутри самого стиха: ‘Oh, my love’s like a red, red rose’. Сохранена также инструментовка подлинника с подчеркнутым звуком р (‘red, fed rose’ — ‘роза, роза красная’), который, кстати сказать, в шотландском языке, в отличие от английского, произносится раскатисто.
** Ср. в подлиннике: ‘Till a’the seas gang dry’ — ‘Till a’the seas gang dry, my dear…’ Заметьте также инструментовку: ‘gang dry, my dear’ — ‘моря, мой друг’.}
Особую трудность при переводе лирических песен Бернса представляет упомянутое нами сочетание естественности и непосредственности повседневной разговорной речи с музыкальной мелодичностью. Советская поэзия владеет этим сочетанием, владеет им и советский поэтический перевод.
При переводе некоторых сатирических произведений Бернса одна из важных задач заключается в том, чтобы передать меткость и силу ударов сатирического бича:
Вот этот шут — природный лорд,
Ему должны мы кланяться.
Но пусть он чопорен и горд,
Бревно бревном останется.
В переводе таких произведений, как ‘Тэм О’Шентер’, наряду с обрисовкой живых, выразительных образов действующих лиц большое значение приобретает выделение сочных ‘бытовых’ деталей, напоминающих картины фламандских художников:
Трещало в очаге полено.
Над кружками клубилась пена…
В переводе такого произведения, как ‘Полевой мыши’, С. Маршак сохраняет мельчайшие, ‘микроскопические’ детали рисунка. В переводе эпиграмм задача заключается в передаче легкости (что может быть скучней тяжеловесной шутки!), а также в сохранении неожиданно колющего ‘острия’ эпиграммы:
Склонясь у гробового входа,
— О Смерть! — воскликнула природа,
Когда удастся мне опять
и вдруг неожиданно:
Такого олуха создать!
В этих переводах текст подлинника не просто отражен, но пережит советским поэтом. В них звучит живой голос Роберта Бернса, многообразные интонации этого голоса-то гневные, то ласковые, то лукаво-насмешливые, то едкие. Свою свежесть сохранили прямые и искренние чувства шотландского поэта, его радость и его скорбь, его негодование на окружавшую его общественную несправедливость и его несокрушимая вера в будущее. Читатель этих переводов испытывает то ощущение близкого присутствия Роберта Бернса, без которого невозможно оценить его поэзию. Об этом живом ощущении лучше всяких критических статей сказал Джон Китс в стихах, посвященных памяти Бернса. В юные годы, путешествуя по Шотландии, Джон Китс — одинокий, затравленный лондонской критикой и тщетно ожидавший признания — посетил домик, в котором некогда жил Роберт Бернс, и написал следующие строки:
Прожившему так мало бренных лет,
Мне довелось на час занять собою
Часть комнаты, где славы ждал поэт,
Не знавший, чем расплатится с судьбою.
Ячменный сок волнует кровь мою.
Кружится голова моя от хмеля.
Я счастлив, что с великой тенью пью,
Ошеломлен, своей достигнув цели.
И все же, как подарок, мне дано
Твой дом измерить мерными шагами
И вдруг увидеть, приоткрыв окно,
Твой милый мир с холмами и лугами.
Ах, улыбнись! Ведь это же и есть
Земная слава и земная честь!
Напечатано впервые в книге: ‘Р. Бернс. Избранное’, Гослитиздат, М. 1947.
К стр. 318. В 1688 г. династия Стюартов была вторично (и на этот раз окончательно) низложена. Однако ее сторонники — ‘якобиты’, особенно распространенные в Шотландии, долго лелеяли мечту о реставрации Стюартов.