Ревность
Ревность
Фьеве.
——
Ревность, Фьеве Жозеф, Год: 1802
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Мне рассказывали за истину действие ревности, которое служит основанием следующей истории: я верю ему, думая, что одно воображение никак бы не могло изобрести такого случая, удивительного и нового.
Эдуард Либерг путешествовал по разным землям Германии, в надежде рассеять меланхолию, которая тем более угнетала его, что он не знал ее причины. Родясь в изобилии богатства, Эдуард еще не желал ничего сильно, хотя имел пламенное воображение и сердце чувствительное. Искусства и науки занимали его несколько времени, но слегка. Природа не хотела уступить фортуне в особенной к нему благосклонности: он был строен и мог служить моделью для изображения глубокой, но тихой горести. Нельзя было видеть его без какой-то неизъяснимой симпатии, всякий желал ему счастья, но всмотревшись в него, имел темное предчувствие, что ему определено быть несчастным. Известно, какое впечатление производят в женщинах сии прекрасные, меланхолические лица: многие хотели пленить Эдуарда, одна улыбка его считалась знаком отменного и лестного внимания, но в двадцать пять лет он еще не знал любви. Для таких характеров или нет страсти, или она решит навсегда судьбу их.
Либерг приехал в Шлезвиг, и будучи свойственником графа Мильгаузена, остановился у него в доме. Мы не скажем ни слова о хозяине: он был один из тех людей, которые дают хорошие обеды и блестящие балы, но которых едва примечают гости. Зато все угождали графине, и многие старались ей нравиться. Она умела в тридцать лет еще пленять молодых людей, но довольствовалась только славой побед своих. Впрочем ее лицо, весьма правильное, могло только нравиться с первого взгляда, оно не имело той прелести, которую дает нежная чувствительность, и которая милее самой красоты, отвечая, так сказать, за характер и никогда не обманывая. Физиономия графини изобразила бы ясно жестокость ее сердца, если бы она не принуждала себя улыбаться и с великим искусством не скрывала в умных глазах своих чего-то неприятного. В обществе находили ее любезной, а между четырех глаз скромной и нежной. Но если встречалась ей неожидаемая досада, если другая женщина разделяла с ней общее внимание, то улыбка ее вдруг исчезала и глаза могли испугать внимательного наблюдателя. Шлезвигские прелестники не замечали того: во всех землях обожатели кокеток не бывают опасны своей прозорливостью, они хотят только внимания, а кокетки отличия: это мена самолюбия и выгод его. Чувствительные люди требуют более, и для того холодные женщины шутят над ними, когда не могут пленить их, они разят своих неприятелей.
Граф Мильгаузен возбудил в жене своей великое любопытство узнать молодого Либерга, описав его человеком любезным, но совсем нечувствительным к женским прелестям. Она приготовилась к свиданию с ним, то есть истощила все хитрости туалета, и желая показаться ему во всей славе и пышности, пригласила обедать к себе лучших людей в городе.
Эдуард с первого взгляда нимало не полюбил графини, и в обхождении с ней изъявил единственно ту обыкновенную учтивость, которая не показывает ни малейшего желания нравиться. Графиня не обманулась, и чувствуя в первый раз, что не столько тщеславие, сколько ее сердце требует сей новой победы, она обнаружила более чувствительности, нежели искусства в немногих словах, сказанных ею Либергу, мало-помалу приманила его к себе, и в разговорах с ним забыла всех других гостей. Такое предпочтение было лестно для молодого человека, так, что он начинал уже открывать в ней любезность, особливо нравилась ему искренность ее. Графиня жаловалась на скучных и нескромных искателей, говорила о любви своей к уединению, уверяла, что истинное счастье может состоять только в союзе двух нежных сердец. Новая ли склонность к Эдуарду заставляла ее говорить таким языком, или она считала его лучшим способом пленить сердце такого человека? Может быть сердце и расчет вместе действовали в эту минуту: ибо переход от кокетства к любви никогда не бывает так скор, чтобы женщина при первом движении сердца могла оставить хитрости. Если бы Эдуард сделался пленником графини, то гордость скоро победила бы в ней склонность к нему, но она любила его до безумия оттого, что он первый не хотел покориться ей и дал чувствовать ужасную муку ревности.
Между тем, как они рассуждали о счастье, слуга объявил о приезде барона, баронессы и девицы Розен. Графиня должна была встать с места, и хотя скоро возвратилась к Эдуарду, но не могла никаким образом занять его: он взглянул — и не спускал уже глаз с баронессы. Восемнадцать лет, редкая стройность, милое лицо, трогательная бледность, и наконец улыбка, которая, вместо внутреннего удовольствия, изображала горестью растерзанное сердце, делали баронессу столь привлекательной для Либерга, что он, едва зная имя ее, готов уже был всем пожертвовать для ее счастья.
Графиня видела причину его разъяснения. ‘Кажется, что баронесса Розен вас очень занимает?’ спросила она: ‘находите ли ее красавицей?’ — Она уже не в таких летах, в которые можно пленять красотой, отвечал Эдуард: но признаюсь, что дочь ее кажется мне очень милой, тем более, что она есть совершенный портрет меланхолии. — ‘Дочь ее, говорите вы? у нее нет детей, она только шесть месяцев замужем’. — Замужем? повторил Либерг с сильным внутренним движением: как! эта молодая женщина?.. ‘Да, она жена этого старика’. — Можно ли? кого же принял я за мать ее? — ‘Сестру барона, девушку в 45 лет, которая еще не теряет надежды сыскать себе мужа’.
Эдуард задумался — через несколько минут встал, обошел комнату, сел против баронессы и не хотел смигнуть с нее. Девица Розен, сидевшая подле невестки, сочла себя предметом его лестного внимания, воспользовалась первым случаем вступить с ним в разговор, и делала ему вопрос за вопросом. Баронесса молчала, но когда поднимала глаза, то встречала Эдуардовы, беспрестанно на нее устремленные. Самые ответы его могли иногда к ней относиться. Например, девица Розен хотела знать, женат ли он? а после спросила, для чего не женится? Эдуард отвечал дрожащим голосом, что не всякому дано быть счастливым, что не всегда можно встретить ту, которая соединяет в себе любезность и добродетель с прелестями. ‘Можно также (примолвил он), встретив ее, в сердечной горести узнать, что она уже принадлежит другому!’… Баронесса потупила глаза, нежный румянец выступил на ее щеках, она испугалась его, еще более закраснелась, встала и подошла к столу, где муж ее играл в карты. Она боялась показать, что разумеет смысл Эдуардовых слов, а, может быть, еще более страшилась обмануться в своей догадке. Девица Розен, думая единственно о себе, начала доказывать Либергу, что не надобно никогда отчаиваться тому, кто имеет нежное сердце. Она без сомнения говорила очень убедительно и складно, но молодой человек не слыхал ни слова, следуя глазами за баронессой. Между тем хозяйка, нетерпеливо желая отвести его от старой кокетки, предложила ему играть в карты. Он согласился, проигрывал деньги и не чувствовал ничего, кроме сожаления о том, что баронесса уехала.
Кто мог бы читать в мыслях каждого из наших действующих лиц, тот, видя начало разных страстей, уверился бы, что сей вечер приготовил великие происшествия. Граф Мильгаузен, не заботясь ни о чем, что делалось у него в доме, заснул, как скоро остался один, но жена его от сердечного волнения не могла сомкнуть глаз. Эдуард казался нечувствительным к ее прелестям и влюбленным в баронессу Розен! Она признавалась себе, что наконец чувствует сама ту ужасную страсть, которую прежде только в других вселяла. Любовь и ревность вошли вдруг в сию гордую душу и произвели в ней страшную бурю. Эдуард был столь же беспокоен, как графиня Мильгаузен, и всего более сожалел о баронессе. Воображая, что могло заставить ее выйти в такой цветущей молодости за старика, он сочинял в голове целые романы, не разбирал собственных чувств своих, не знал, чего бояться, и на что надеяться, знал единственно то, что баронесса несчастлива, и вздыхал о судьбе ее. — А ты, прекрасная Эльмина (имя баронессы), невольным образом думала о том молодом человеке, который привел тебя в краску. Он не говорил ни слова о любви, но его взоры и голос остались в твоей памяти. Невинное сердце твое следует какому-то милому влечению… но что ожидает тебя в будущем?
На другой день Эдуард пришел к графине пить кофе. Разговор их казался принужденным с обеих сторон. Хозяйка упоминала о всех женщинах, которые были у нее накануне, но не сказала ни слова об Эльмине. Либерг, заметив сие исключение, не хотел и сам говорить о ней. Ревность умеет все изъяснять по-своему: графиня из его молчания заключила, что он имеет особенную причину не упоминать о баронессе — и терзалась в душе своей. Наконец пришел муж ее, и Либерг нечувствительным образом заставил его говорить об Эльмине. ‘Бедная (сказал граф) достойна сожаления всех добрых сердец, она вышла замуж за ревнивого старика в угождение отцу своему’. — Надлежало какой-нибудь важной причине решить ее на такую жертву, отвечал Эдуард. — Я не вмешиваюсь в чужие дела, продолжал граф: а слышал, что барон Розен выиграл у Эльминина отца не только наследственное его поместье (недалеко отсюда, на Фленсбургской дороге), но еще и большую сумму денег на честное слово, которое он выкупил рукой своей дочери. — Это правда, отвечала графиня: но злые языки прибавляют, что отец узнал связь Эльмины с одним молодым человеком, который учил ее музыке. — Я никогда не слыхал об этой истории, сказал граф с глупым удивлением. — Все темное скрывается, продолжала графиня: впрочем какое нам дело до семейной тайны? Я не люблю злословия. Правда, что баронесса печальна, но в ее состоянии можно грустить и без тех горестей, которые бывают следствием несчастной любви… Эдуард молчал, пораженный словами графини. Ему казалось непонятным, чтобы печальная Эльмина могла унизиться такой страстью. Он не знал, верить ли ему или не верить, и наконец остался в сомнении. Хозяин, желая возобновить разговор, спросил у него, долго ли пробудет он в Шлезвиге? Недолго, отвечал Эдуард, и заставил графиню раскаяться в выдуманной ею клевете насчет Эльмины: ‘Жаль, сказал граф: а если бы вы нас полюбили и вздумали остаться в Шлезвиге, то могли бы с большой выгодой купить поместье Лилиенвиз, о котором я говорил: барон Розен продает его’. — Какое поместье? спросил Эдуард в рассеянии. — Эльминина отца, отвечал граф: говорят, что оно прекрасно, и баронесса тем более жалеет о нем, что она там выросла. — Ах конечно! сказал Эдуард: оно должно быть прекрасно.
Одна графиня заметила странность сего ответа и старалась перервать разговор. Либерг ушел в свою комнату, желая быть один, для того чтобы мыслить об Эльмине. Думав долго, он решился избегать свидания с ней и немедленно ехать из Шлезвига, однако старался быть во всех лучших домах, тайно желая встретить Эльмину или по крайней мере слышать ее имя от других, а не от графини Мильгаузен, которая сделалась ему противна: она сказала, что сердце Эльмины было занято! Он нигде не встречал баронессы, но слышал от всех великую ей похвалу. Сердце его некоторым образом утешилось и через несколько дней Либерг захотел видеть поместье Лилиенвиз. Он нашел там старого слугу, который некогда носил Эльмину на руках и не мог без слез говорить о ней. Эдуард слушал его с величайшим удовольствием, ночевал в замке, и выехал из него уже на другой день вечером. Что он там делал? Везде был, все осматривал с добродушным слугой: дом, сад, рощи, и где вожатый его начинал разговор словами: здесь наша любезная Эльмина, Эдуард останавливался. Расспрашивая старика о воспитании молодой госпожи его, он узнал с живейшей радостью, что она училась музыке только у одного фленсбургского музыканта, человека лет в пятьдесят.
Счастливый Либерг на другой день поехал к барону Розену и в гостиной комнате нашел сестру его, которая так ласково говорила с ним в доме у графини Мильгаузен. Она чрезмерно ему обрадовалась, и слыша, что он желает купить сельский замок брата ее, побежала в другую комнату, крича: ‘Эльмина! Эльмина!’ Баронесса пришла — и затрепетала, увидев Эдуарда. Он также насилу мог поклониться ей, но девица Розен, едва не прыгая от радости, сказала невестке: ‘вообрази, что господин Либерг хочет у нас поселиться, хочет купить у брата замок!’ и побежала уведомить о том барона.
Итак Эльмина и Либерг остались одни, не смея взглянуть друг на друга. Они молчали. Эдуард стыдился своего безмолвия, и чувствовал, что ему уже нельзя начать разговор каким-нибудь обыкновенным приветствием. Эльмина, боясь Эдуардова заключения о женщине, которая в собственном доме своем не умеет ничего сказать постороннему человеку, приехавшему за делом к мужу ее, думала и не находила слов. Наконец Либерг сказал: ‘Лилиенвиз есть прекрасное место!’ а Эльмина отвечала ему: ‘там 16 лет я жила счастливо!’ — Ах знаю!.. и в ту же минуту Эдуард рассказал Эльмине историю детства ее. Сперва она удивилась, но скоро, предавшись милым воспоминаниям, начала сама говорить о памятных для нее случаях. Всякий, видя и слыша их, вообразил бы, что два друга, вместе воспитанные, после долговременной разлуки с живым удовольствием приводят себе на мысль время их младенчества. В несколько минут от глубокого молчания перешли они к такой дружеской искренности, что, услышав стук идущих людей, по невольному движению отодвинулись далее друг от друга. Нужно ли было им словами объявлять взаимную любовь свою?
Барон извинился перед Либергом, что он заставил его дожидаться. Совершенно напрасное извинение! Эдуард не чувствовал времени, и даже не приметил, что девица Розен успела между тем нарядиться: для того единственно она и выходила из комнаты. Согласились все вместе ехать на другой день в замок. Барон, не столько ревнивый, сколько жадный к деньгам, надеялся, что Эльмина, любя хвалить место своего рождения, возвысит его цену в глазах Эдуарда.
Счастье располагает к снисхождению, а Либерг блаженствовал в душе своей. Дней пять он всячески убегал графини Мильгаузен, чувствуя, что она приводит его в замешательство: быстрые глаза ее беспрестанно на него устремлялись, казалось, что она хотела читать в сердце, и не говорила, а допрашивала. Но тут Эдуард переменил свои мысли о ней, не желая никого судить строго, или, лучше сказать, он все забыл, думая единственно об Эльмине, с которой говорил так искренно, ласково, мило, и с которой надеялся провести следующий день. Кому сказать радость свою? Возвратясь домой, он спешит к графине, рассказывает ей о замышляемой им покупке, не именует Эльмины и считает себя отменно скромным, но всяким словом открывает графине душу свою и терзает ее сердце. Она всячески старается закрыть ревность свою — без всякой нужды: Эдуард ничего не видит, не примечает. Ему хотелось только говорить о счастье завтрашнего дня, он говорит о нем: чего более?
Как время казалось ему долго! Наконец пришел час: Либерг у барона. Нескоро заложили карету, но Эдуарду уже нечего ждать: он видит Эльмину и радуется. Эльмина также очень весела, и могла бы удивиться своей необыкновенной веселости, если бы могла размышлять в эту минуту. Но сев в карету, Эльмина и Либерг задумались, едва смеют взглядывать друг на друга, и взоры их встречаются от времени до времени, кажется, единственно для того, чтобы сказать: будем осторожны! Если бы спросили у них: отчего вы задумались? отчего в таком принуждении? Они не умели бы отвечать. Замок открылся, и вдруг сердца их сделались веселы — также не зная, отчего. Может быть, они думали, что будут там вольнее!.. Нет, любовники не думают, а только чувствуют.
Пошли все вместе осматривать дом, но скоро девица Розен, желая наилучшим образом угостить Эдуарда и занимаясь приготовлением обеда, скрылась от них. Барон, слыша стук въезжающей на двор кареты, с удивлением пошел узнать, кто приехал. Баронесса села, а Либерг подле нее. Им нетрудно было начать разговор: накануне они с таким удовольствием говорили о Лилиенвизе! Но, может быть, вид предметов слишком трогал душу, может быть, и что-нибудь другое действовало на сердце (кто знает, что происходит во глубине его?): только Эльмина и Либерг не могли сказать ни одного слова без умиления, и скоро замолчали, взглядывали друг на друга — потупляли глаза в землю, чтобы сокрыть слезы — и тем самым обнаруживали свою чувствительность. Барон возвратился — с графиней и с графом Мильгаузен! Эльмина и Либерг побледнели… Графиня терзалась ревностью, но хотела показываться веселой, смеялась и говорила, что ей вдруг пришло на мысль удивить их своим явлением в Лилиенвизе, что граф обрадовался этой забавной мысли, но что она впрочем боится такой нескромности, и просит баронессу быть искренней. Эльмина, следуя обыкновению, уверяла, что она сердечно рада ей — и смотрела на Эдуарда, заставляя его сказать то же. Следственно и ему должно было говорить о своем удовольствии. Но бедная девиза Розен не скрывала досады, она не боялась такого ребенка, как Эльмина, но графиня казалась ей опасной! Ее брат и граф были одни искренно веселы: первый оттого, что Эдуард покупал замок его хорошей ценой, а другой верил жене, которая поутру сказала ему, что им будет очень весело в Лилиенвизе! Все прочие не думали забавляться, и, к довершению неудовольствия, графиня приступала к Эдуарду, чтобы он возвратился в город вместе с ней. Девица Розен внутренне кляла ее: Эльмина только огорчалась, и гораздо более страдала в душе.
Любопытный спросит, чего хотел Эдуард, предаваясь страсти к замужней женщине, которая не могла сделать его счастливым без нарушения святой должности? Вот письмо Эдуарда к другу его, который предложил ему сей вопрос:
‘Я всегда говорил, что людей рассудительных можно назвать тиранами чувствительных сердец: возьми это, если хочешь, на свой счет, любезный друг, только позволь мне не отвечать на все вопросы твои. Ты говоришь о надежде: бедный человек! Какая мне в ней нужда? Если бы Эльмина имела достойного супруга, то я (клянусь Небом!) хотел бы одного удовольствия говорить иногда о ее счастье. Сохрани меня Бог от мысли прельстить ее! Не хочу даже и слышать от Эльмины, что она имеет к мне склонность. На что? я знаю, что мы любим друг друга навеки и без всякого раздела в чувствах. Довольно для меня счастья беспрестанно думать о ней, иногда видеть ее, жить в том доме, где она родилась и выросла!
За несколько дней перед сим в Шлезвиге был маскарад. Я знал, что Эльмина там будет, мог бы узнать, и в каком платье. Девица Розен готова мне все рассказывать, и через нее сведал я подробности Эльмининой жизни, отчасти горестные, но для меня бесценные. По крайней мере всякий раз знаю состояние души ее, и стараюсь избегать в разговоре всего, что могло бы иметь к нему отношение. В свете так часто бываем мы жестокими от незнания! Эта мысль всегда делала меня молчаливым с теми людьми, которых лица ясно изображают горестную, нежную душу. Веселье тяготит их, а сожаление может показаться им оскорбительным, всего гордее печаль, которая скрывается. — Обращаюсь к маскараду. Девица Розен без сомнении не потаила бы от меня, как будет одета ее невестка, но мне хотелось самому узнать ее. Я ходил в домине равнодушно из залы в залу, несмотря на заманчивые ласки одной Калипсы (вероятно, графини Мильгаузен), и вдруг увидел двух женщин: одну в образе Дианы, а другую в простой одежде голштинских крестьянок. Могло ли ошибиться мое сердце? Для кого Эльмина так оделась? Разве я не знаю, что отец любил видеть ее в этом наряде, не скрывающем ее живописного стана, который хвалит даже и графиня Мильгаузен, хотя она без Эльмины могла бы назваться самой стройной женщиной в свете? Дианой была конечно девица Розен. В тесноте они потеряли друг друга: я шел за Эльминой и начал говорить с ней. Сперва она хотела удалиться, но узнав меня по голосу, остановилась и взяла мою руку, показывая, будто меня не знает. Следственно и я мог говорить с ней как с голштинской крестьянкой, говорить то, чего никогда не осмелился бы сказать Эльмине, и чего даже в шутку ни за что бы не сказал другой женщине. Одна Эльмина могла разуметь слова мои, и сперва отвечала на них притворным, а после обыкновенным своим голосом. Казалось, что мы согласились обманывать не друг друга, а самих себя. Маска есть удивительная вещь! Баронесса увидела девицу Розен и рассталась со мной. Я терял ее из виду, находил и снова терял. Вдруг Эльмина выбежала из другой залы, бросилась прямо к мне, и схватив с себя маску, закричала: Господин Либерг! защитите меня! Боже мой! как она была прелестна!.. Два человека в доминах шли за нею, и видя ее без маски, изумились. ‘Извините, милостивая государыня!’ сказали они: ‘нас обманули. Мы никогда не осмелились бы оскорбить баронессу Розен’. Я трепетал от досады: Эльмина просила их удалиться. Маски исчезли. Она пошла со мной искать невестку и не велела мне говорить барону об этой истории. Я дал слово, думая единственно о том, что Эльмина без сомнения узнала меня, когда бросилась ко мне в объятия с криком: Господин Либерг! защитите меня! Никогда, никогда не забуду ее голоса!.. И теперь занимаюсь портретом Эльмины во весь рост. Совершенство искусства есть то, чтобы изобразить милую сердцу. Может быть десять раз смараю написанное, но конечно успею в своей работе, беспрестанно видя перед собой образ ее, лицо, глаза, выражение страха и доверенности. Портрет должен стоять в горнице, в которой некогда жила Эльмина: там буду я наслаждаться счастьем, неизвестным целому миру. — Прости. Думая обо мне, можешь себе сказать: что ни ожидает Эдуарда в будущем, но он жил и блаженствовал в свете!’
Между тем, как Эльмина и Либерг невинным образом предавались взаимной склонности, ужасная ревность готовила для них бурю. Графиня Мильгаузен клялась погубить соперницу, умела быть хитрой и вдали собирала облака: гроза приближалась, а несчастные любовники не думали беспокоиться! Сперва разнесся слух, что г. Либерг страстно влюблен в баронессу Розен, и купил замок Лилиенвиз единственно для того, чтобы жить там среди нежных воспоминаний. Это была правда, но одна графиня Мильгаузен могла угадать ее. Скоро заговорили о том во всех домах, кроме дома графини, которая не дозволяла (по ее словам) клеветать на любезную Эльмину, и вступаясь за нее с притворным жаром, требовала более снисхождения, нежели справедливости: вечная уловка коварства!.. Графиня была причиной маскарадной истории, уверив некоторых молодых людей, что под маской голштинской крестьянки скрывалась женщина распутная. Когда же они рассказали ее происшествие, она изумилась, извинялась в своей ошибке и не велела им говорить о том, но через два дня во всем городе рассказывали, что баронесса Розен, ослепленная страстью, среди публичного маскарада бросилась в объятия к Эдуарду. В самом маскараде графиня, в платье Калипсы, шутила над бароном и говорила, что только он один не знает, с кем ходит жена его, и Либерг, пришедши с ней к мужу, мог бы приметить его холодность, если бы он не так занят был своими мыслями. Кто не знает страшных действий злословия? Недели через две Эльмина заметила к своему изумлению, что муж при всяком случае изъявляет к ней презрение, что в обществах ласкают ее менее прежнего, и что молодые люди начали обходиться с ней гораздо вольнее. Несмотря на свою невинность, она огорчилась. Когда порок может отомстить добродетели, тогда варварство его бывает ужасно: бедная Эльмина узнала то опытом.
Либерг, которому барон Розен отказал от дома, знал страдание несчастной Эльмины и беспрестанно мучился в душе своей. Что делать? Что говорить в свете? Молчание утверждало слухи, хладнокровное опровержение их казалось ему невозможностью, а всякое слово, сказанное им с жаром и чувством, могло обнаружить его сердце. Он решился всем счастьем своим жертвовать спокойствию Эльмины — и ехать из Шлезвига, но ему хотелось утешения в горести, хотелось, чтобы сама Эльмина велела ему удалиться. Эдуард написал к ней: ‘Если возвратите мне кольцо, завернутое в этой бумаге, то я заключу, что мы никогда не разумели друг друга, а если пришлете мне на обмен другое, то скажите: удались, Эудард! сердца наши одно чувствуют’.
Баронесса не могла перенести своих горестей, и томилась, не будучи больной. В свете не верят душевным болезням: кто их видит? кто угадывает? Злословие, которого она была жертвой, открыло ей тайну любви ее. Эльмина сперва ужаснулась, но злоба людей не оставила ей никакого утешения, кроме сей самой любви. Осужденная страдать, она хотела лучше страдать за Эдуарда, чтобы иметь более сил и терпения. Бедная невинность! отчаяние есть самое опасное искушение добродетели, и кто может строго судить тебя, тот не знал в жизни бедствий. …Эльмина, получив Эдуардово письмо, не колебалась ни минуты: сняла с руки кольцо матери своей, которое было для нее всего милее, и послала его, не в залог любви, а в знак дружбы, хотящей при дверях гроба утешить предмет своей любезным памятником нежности! Эдуард, взяв его, содрогнулся: казалось, что будущее в сию минуту открылось душе любовника.
Не имея сил таить своей горести, он приехал к графине Мильгаузен, которой злоба была ему неизвестна. Оставляя Шлезвиг, Эдуард хотел проститься с ней, хотел, чтобы она писала к нему, и надеялся иметь через нее сведение об Эльмине. Сия жестокая женщина веселится отчаянием, действием ее коварства, под видом дружбы углубляет кинжал в сердце человека, который требовал от нее утешения, жалеет о нем для того, чтоб более терзать его, и входит во все подробности, чтобы долее наслаждаться местью. Несчастный Либерг не мог спастись от ее сетей, сам наслаждался своими мучениями, которые она умножала, и расстался с ней, думая, что он оправдал баронессу, и никак не воображая, что вверил тайну ее сопернице: тайну Эльминина портрета и кольца. Он уехал в ту же ночь из Шлезвига в Альтону.
Такие жертвы укротят ли ревность? остановят ли злословие, которое всегда быстро разливается и медленно отступает назад? Нет, самый Едуардов отъезд назвали верным доказательством Эльминина преступления, и муж ее, пылая гневом, объявил ей, что Либерг, по общему мнению, оставил ее тогда, когда удовлетворил страсти своей. Эльмина, растерзанная в душе и наконец уже явно больная, желала удалиться от света. Барон уехал с ней в деревню миль за 10 от Шлезвига, где несчастная через несколько месяцев умерла, свидетельствуясь одним Небом и Эдуардом в своей невинности!
Графиня Мильгаузен будучи с некоторого времени покойнее, присвоила себе через письма удивительную власть над Либергом, и надежда, быть когда-нибудь любимой, воскресла в ее душе. Она уведомила его об Эльминином отъезде, и так живо описала свое прискорбие, что Эдуард был тронут ее мнимой чувствительностью. Он отвечал ей с той нежностью, которую несчастная любовь обыкновенно изъявляет утешающей дружбе, и всякое ласковое выражение приводило в восторг графиню. Узнав об Эльмининой смерти, она уговорила мужа своего ехать в Альтону, чтобы приготовить несчастного Либерга к сему ужасному известию. Увидев ее, он затрепетал… смотрел и не мог спросить. Графиня, пораженная его бледностью и видом изнеможения, залилась слезами и хотела мало-помалу открыть ему печальную истину, но Эдуард вдруг собрал силы, не дал ей говорить и сказал: ‘одно слово: жива ли еще Эльмина?’ Нет, отвечала графиня слабым голосом. Эдуард погрузился в мрачную задумчивость, не слушал никаких утешений и с твердостью, которая была последним усилием отчаяния, велел людям своим готовиться к отъезду. ‘Дружба все извиняет’, сказал он графине: ‘дайте мне быть твердым! Ваше присутствие умножает горесть мою: одно слово может отнять у меня все силы. Только в Лилиенвизе могу сносить жизнь, а если умру, то хочу по крайней мере сомкнуть глаза среди милых воспоминаний’. Он бросился в карету и закрыл себе голову, чтобы не слыхать ничего и не видать противного ему света… Графиня оцепенела. Какой стыд! Какая награда за ее дружескую ревность? Она забывала, что действовала единственно для себя, и что Либерг, узнав истину, мог бы в одно время отомстить за Эльмину и кончить жизнь свою, которая тяготила его. Он приехал в Лиленвиз с ужасным волнением в душе, увидел там слезы, проливаемые об Эльмине, и сам облегчил ими сердце свое. Пламенное его воображение составило наконец призрак, которого описать невозможно. Смешивая жизнь с вечностью, воспоминания с надеждами, он занимался только прошедшим и будущим, и в том и в другом воображал Эльмину с собой, не думая о преграде между живыми и мертвыми.
Как скоро в Шлезвиге узнали о смерти баронессы Розен, так скоро все начали хвалить ее! Вспомнили ее нежную привязанность к родителям, покорность к воле грубого мужа, благодетельность и кротость, видели в ней одну мученицу несправедливости, и самые жестокие судьи признавались, что любовь, которой жертвуют спокойствием, жизнью и всем, кроме добродетели, достойна более сожаления, нежели укоризны. Одним словом, всякий желал ехать к Эдуарду, чтобы изъявить ему знаки уважения и самого искреннего участия. Но он никого не хотел видеть, презирая легкомысленную публику, которая убивает человека и после оплакивает жертву свою, не верил утешениям, не искал и не желал их. Горесть соединяла его с Эльминой: ему казалось страшно потерять ее.
Графиня Мильгаузен, волнуемая любовью, злобой, надеждой и отчаянием, жила уединенно, и приметно худела. Когда желание сохранить красоту приводило ее к зеркалу. она плакала с досады, видя на лице своем напечатленные знаки горести и тайных угрызений совести. Только однажды, употребив все способы искусства, графиня могла еще с улыбкой взглянуть на себя: она ехала в Лилиенвиз, в надежде, что Эдуард примет ее, но ей отказали. Она возвратилась с отчаянием в душе и с мыслью умножить свои злодеяния новыми, которые всякому другому показались бы напрасными. Можно ли было вредить сопернице во гробе? Можно ли истребить воспоминания любви, которая переживает надежду?
Через несколько месяцев подали Эдуарду письмо, надписанное неизвестной рукой. Он принудил себя распечатать его, и нашел в нем следующее: ‘После Эльмининой смерти, которой никто не был свидетелем, муж ее не возвращался в Шлезвиг. Говорят, что он путешествует: правда ли это? Честь оскорбленного супруга могла найти необыкновенный способ мести. Подумайте!’ — Чтобы изъяснить действие, произведенное в Эдуарде сей запиской, надлежало бы описать все мысли, которые представлялись душе его со времени Эльминой кончины: кто же может истолковать мечты пламенного воображения, которое в одном смешении, в одном хаосе идей находило средство избавляться от ужасного отчаяния? Эльмина, мертвая для света, жила в Эдуарде: он был в каком-то меланхолическом спокойствии. Письмо привело его в страшное волнение. Он думал о нем, мучился и всякую минуту ждал — а чего? не знал сам. — Через неделю Эдуард получил другое письмо той же руки: ‘Знайте, что о вас беспрестанно думают, расспрашивают, разведывают. Слух о путешествии барона Розена несправедлив. Все откроется. Будьте мужественны, и верьте тайному другу. Не выезжайте из Лилиенвиза, и ради Бога ничего не предпринимайте!’ Этот совет был нужен: Либерг справлялся о месте, где, как говорили, умерла Эльмина: он уже сомневался в ее действительной кончине, и хотел идти туда в крестьянском платье, закупить привратника, войти в замок, узнать все горестные подробности. Сам гроб Эльмины не устрашил бы его: он дерзнул бы нарушить спокойствие мертвых и в могиле искать уверения, не столь мучительного, как неизвестность. Состояние его в самом деле было несносно в сравнении с прежней горестью и с ее милыми привычками. Он день и ночь ходил по лесу вокруг замка, не мог вздохнуть свободно, кричал и сам ужасался своего крика, изнуренный усталостью, падал на землю, и сжимая голову обеими руками, напрасно хотел собрать идеи свои. Эдуард чувствовал, что мог навеки лишиться разума. Усердие слуг казалось ему тягостным: он спрашивал у них только, нет ли писем? и через неделю прислали ему из города следующую записку: ‘Приезжайте завтра в Шлезвиг, не показывайтесь никому, наденьте то же платье, в котором вы были в маскараде, вечно для вас незабвенном, войдите с приложенным билетом, замечайте, будьте скромны, и ни о чем более не думайте!’ Пусть решится судьба моя! воскликнул Эдуард, и хладнокровно зарядил пистолет, чтобы взять его с собой. Ожидал нетерпеливо следующего дня, однако был довольно спокоен, и ночью заперся в той комнате, где стоял Эльминин портрет. Он рассматривал его с восторгом: никогда еще ангельское лицо ее не делало в нем такого живого впечатления. Платье, надетое единственно для того, чтобы ему нравиться, маска, снятая при восклицании: будьте моим защитником! кольцо, бывшее на руке его, сей драгоценный залог, данный ему в утешение, темная надежда, которой он предавался, и которую в то же время хотел удалить от себя — все питало его воображение. Ему казалось, что Эльмина смотрит на него с улыбкой — и наконец благодетельный сон закрыл глаза Эдуардовы. Спи, несчастный!
На другой день Либерг приехал в город к самому началу маскарада, надел домину, маску и вошел в залу… Эта сцена вспоминает ему день счастья, и слезы текут из глаз его. Воображение взяло над ним такую власть, что он едва уже помнил, для чего приехал в маскарад, оперся на колонну и терялся в сладких мечтах. Вдруг является женщина… Эльминина роста, такая же стройная, и в том же платье, которое не выходило из его мыслей. Эдуард затрепетал… хочет идти и не может, следует за ней глазами, теряет ее из виду — вздыхает, и стоит неподвижно. Женщина опять является… Эдуард снова устремляет на нее глаза, и перестает сомневаться. Она смотрит во все стороны, кого-то ищет, ожидает, желает. Он подходит к ней… Маска видит его, останавливается… Оба смотрят друг на друга, и Либерг, следуя невольному движению, подает ей дрожащую руку, которую берут также с сильным трепетом. Их толкают, теснят: они не чувствуют — и говорят одними вздохами. Наконец Либерг произносит милое имя Эльмины, и незнакомка жмет его руку. Эдуард влечет ее в пустую залу, и бросается на канапе, они опять смотрят друг на друга. Либерг рыдает, холодный пот льется с его лица, маска взмокла на нем от слез, воск ее таял. Он говорит, и мешается в словах, просит, заклинает ту, которая его слушает, сказать ему хотя одно, одно слово. Она снимает перчатку, кладет руку себе на рот и показывает, что не может говорить. Эдуард едва понимает сей знак: он видит кольцо свое, отосланное им Эльмине, и не может владеть собой, ломает себе пальцы, смеется, и радость его ужасна. Незнакомка вскает, и движением руки велит ему следовать за собой. Она бежит, и нетерпеливый Эдуард хотел бы еще лететь с ней. Они входят в коридор, слабо освещенный, где никого не было. Либерг бросается на колени, говорит все, что может вдохнуть страсть и восклицает: ‘Ради Бога! Прекратите мое страдание! Дайте мне видеть черты ваши! Одно лицо Эльмины может удержать разум мой, которой готов навсегда меня оставит!’ Ему показывают, что желание его исполнится. Незнакомка дрожащей рукой берется за маску — останавливается, медлит… Эдуард снова умоляет ее… Маска падает на землю: он видит… на прекрасном теле… на белой шее… мертвую голову!.. С ужасом отступает назад, кричит… Мертвец зажимает ему рот… Он рвется из рук его… схватывает пистолет, взятый им с собой… взводит курок, приставляет себе ко лбу… Мертвец хочет вырвать его… выстрел раздается… Эдуард слышит звук, и без памяти падает на землю.
На крик его и выстрел сбежалось множество людей… Какое зрелище! человек лежит на полу без всякого движения. Снимают маску, узнают г. Либерга. Подле него плавает в крови своей женщина, которой страшная голова приводит всех в ужас, никто не смеет подойти ближе. Она стенает, бьется об землю, хватается руками за мертвый череп свой, и наконец срывает его… Сей череп был ничто иное, как двойная маска, под которой увидели графиню Мильгаузен в конвульсиях смерти. Пистолетный выстрел пришелся ей в самую грудь. Муж ее был между зрителями: он взял и повез ее домой, а все другие старались привести в память Либерга. Он опомнился, но разум его помрачился навеки.
Графиня Мильгаузен перед смертью открыла свои злодеяния в рассуждении несчастной баронессы Розен. Зная, что Эдуард беспрестанно смотрит на Эмилин потрет, она решилась разорвать сие милое для него очарование, от ревности к мертвой, от зависти к слезам, которые лились в память ее. Графиня именем Либерга требовала от барона Розена, чтобы он возвратил кольцо, данное им Эльмине. Она же писала к Эдуарду и те безымянные письма, которые заставили его приехать в маскарад, где надлежало ему испытать весь ужас адской мести. В те минуты, когда, при виде гроба, все мечты скрываются от человека, графиня не дерзала надеяться на милосердие Неба, гнушаясь сама собой.
Фьеве Ж. Ревность: [Повесть]: [Из ‘Nouvelle Bibliotheque des romans’. 1801. T.13] / Фьеве, [Пер. Н.М.Карамзина] // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 6, N 23. — С.171-206.