(Из воспоминаний)
————————————————————
Репин-иллюстратор, Лазаревский Иван Иванович, Год: 1948
Время на прочтение: 9 минут(ы)
В начале девятисотых годов я принимал довольно близкое участие в работе издательства М. О. Вольфа. Один из сыновей М. О. Вольфа, Л. М. Вольф — молодой и энергичный человек, — заботился о развитии художественного отдела издательства. Он пытался поднять на более высокий уровень иллюстрированный журнал ‘Новый мир’, выпускавшийся издательством. С этой целью Л. М. Вольф ввел в журнале отдел очерков о деятельности наиболее крупных русских художников, приурочивая эти очерки к разным юбилейным датам. Некоторые из очерков были написаны мною.
Работая над ними, мне приходилось часто посещать художественный отдел петербургской Публичной библиотеки. Известно, что во главе этого отдела многие годы стоял В. В. Стасов. Это давало мне возможность довольно часто пользоваться его советами и указаниями в поисках тех или иных материалов и, в частности, связанных с моими очерками о художниках.
Как-то весной 1901 г., когда я занимался в библиотеке, ко мне подошел Стасов и сказал, что в ноябре этого года исполняется тридцать лет художественной деятельности И. Е. Репина и было бы уместно мне написать по этому поводу очерк для ‘Нового мира’.
Редакция ‘Нового мира’ охотно приняла мое предложение поместить очерк о Репине. Набросав план очерка, я решил его показать предварительно самому художнику на случай возможных исправлений. Для этого я поехал к Репину в его профессорскую квартиру в здании Академии художеств. Оказанный Репиным прием смутил меня. Можно было подумать, что этому уже давно признанному и прославленному в России и за границей художнику как-то особенно важно появление во второстепенном журнале, каким на самом деле являлся вольфовский ‘Новый мир’, очерка о его работах. К тому же автором очерка должен был быть не именитый искусствовед, а молодой человек, только начинавший свою искусствоведческую деятельность.
Репин наговорил мне такую кучу любезностей, столько лестного о моей работе в журнале ‘Искусство и художественная промышленность’, где я тогда сотрудничал, что я совсем растерялся, чувствуя всю незаслуженность слов художника. Мне даже подумалось, что Репин просто иронизирует надо мной. Но он говорил, казалось, совершенно искренно. Репин не оставил у себя плана очерка и только быстро пробежал его глазами. Я не знал, что и думать. Сконфуженный, но никак не польщенный, отправился я восвояси.
На другой день в библиотеке я передал Стасову подробности посещения Репина. Стасов много смеялся над моим рассказом. ‘А не говорил ли вам Илья, что вы — представитель шестой державы?’ — спросил Стасов. ‘Говорил’, — вспомнил я. ‘Ну, конечно, — продолжал Стасов, — у Ильи какое-то преклонение перед печатным словом. Ему все кажется, что печать и все работники печати — это что-то такое замечательное и что он не достоин внимания с их стороны. Не нужно было и ездить к нему. Дайте-ка ваш план лучше мне’.
Стасов вернул план через несколько дней основательно искромсанным и исправленным, одновременно он дал мне список репинских произведений, репродукции с которых, по его мнению, непременно должны были иллюстрировать очерк. В 1901 г. в 69-м номере ‘Нового мира’ этот очерк и появился в свет.
Тотчас же, как только Репин получил экземпляр журнала, он послал редакции ‘Нового мира’ и мне письма с выражением признательности. Оба письма, помнится, были полны самоуничижения художника и такой благодарности, словно очерк мог иметь какое-либо значение в истории его замечательного творческого пути.
В редакции ‘Нового мира’ были в восторге от письма Репина, принимая все слова художника за чистую монету. Тогда же Л. Вольф решил в своей подарочной серии книг для юношества издать произведение какого-либо из русских классиков с иллюстрациями Репина. Федор Густавович Беренштам [Беренштам Федор Густавович (1862 — 1937) — архитектор-художник. С 1894 по 1912 г. библиотекарь Академии художеств.], консультант издательства, посоветовал издать ‘Тараса Бульбу’ Гоголя, так как недавно перед тем видел у Репина рисунок, иллюстрирующий один из эпизодов этой повести. Беренштам, по-видимому, имел в виду иллюстрацию Репина ‘Андрей и панночка’. Она была исполнена художником еще в 1890 г. (экспонировалась на выставке 1936 г. и хранится в Гос. Русском музее). Передать заказ художнику поручили мне.
Я принял поручение без всякого энтузиазма. Подбирая материал для своего, хотя и краткого, очерка возможно тщательнее, я, естественно, постарался познакомиться и с иллюстрациями Репина. Просмотрел все издания толстовских произведений, сборник Тургенева и Толстого ‘Рассказы для детей’ [‘Рассказы для детей И. С. Тургенева и гр. Л. Н. Толстого’ с рис. Васнецова, Репина, Маковского и Сурикова. М., 1883.], кое-что в доступных мне частных собраниях: у Е. Рейтерна [Рейтерн Евграф Евграфович (1836 — 1922) — сенатор, член совета Академии художеств. Владел замечательной коллекцией гравюр и рисунков русских художников. Теперь его собрание в Гос. Русском музее.] иллюстрацию к рассказу Гаршина ‘Художники’, у антиквара Ф. Шилова [Шилов Федор Григорьевич (род. в 1880 г.) — петербургский антиквар-букинист. Обладал небольшим собранием рисунков русских художников.] иллюстрацию к рассказу Лескова ‘Лев старца Герасима’, у Е. Тевяшова [Тевяшов Евгении Николаевич (1846 — 1914) собрал прекрасную коллекцию русских иллюстрированных изданий XVIII и первой половины XIX в., а также гравюр и рисунков русских художников, главным образом, связанных с иллюстрацией и украшением книги.] рисунок к ‘Трем пальмам’ и ‘Пророку’ Лермонтова (воспроизведенные литографским способом) и, наконец, у Стасова я видел фотографии иллюстраций Репина к ‘Запискам сумасшедшего’. Все это в большой степени разочаровало меня в иллюстраторских способностях Репина. Успокаивало меня единственно то, что для предстоящей работы художнику придется иметь дело с типами и пейзажем Украины и ее прошлым, которые он так превосходно знал и любил. Это заставило меня предполагать, что иллюстрации к ‘Тарасу Бульбе’ могли бы получиться у Репина наиболее удачными из всех его иллюстрационных работ.
В квартире Репина телефона не было. Я собирался писать художнику с просьбой меня принять, как встретил его в Публичной библиотеке. Я решил выждать, когда Репин уйдет из стасовского отделения. Мне не хотелось говорить с ним при Стасове и вот по каким, не лишенным интереса, причинам. Стасов с чрезвычайным предубеждением относился к книжным иллюстрациям. Он считал их совершенно излишними. По мнению критика, человек своими, так сказать, мыслями и фантазией должен представлять себе образы и картины литературного произведения. Для себя лично Стасов в каждой иллюстрации чувствовал навязывание ему чуждых зрительных восприятий. Поэтому он к художникам-иллюстраторам относился с полнейшей холодностью и безразличием. Стасов делал исключение лишь для Доре, для Каульбаха с его иллюстрациями к ‘Рейнекелис’ и для иллюстраций к ‘Фаусту’ Делякруа. Он настолько не признавал искусства иллюстрирования, что в своих многочисленных трудах почти никого не отмечал из числа весьма интересных русских иллюстраторов, которые работали в его время, как, например, Агина, Тимма, Степанова, Петра Соколова и целого ряда других.
Пренебрежительное, я сказал бы, отношение Стасова к искусству иллюстрирования порой принимало даже острую форму. Когда известный библиофил В. А. Верещагин подготовлял свой труд ‘Русские иллюстрированные издания XVIII — XIX ст.’, он обратился к Стасову за помощью и советами. Вопреки своему обыкновению всегда откликаться на подобные просьбы, Стасов на этот раз начисто отказался чем-либо служить Верещагину. ‘Никакие просьбы, рекомендации и уверения, — пишет Верещагин в предисловии к своему исследованию, — не могли сломить его ничем не объяснимое нежелание оказать мне хотя бы самое незначительное содействие и открыть доступ именно в тот отдел, ознакомление с которым было бы, вероятно, наиболее полезным для моей работы’.
Как видно, я имел основание при Стасове не начинать разговора с Репиным об иллюстрациях.
Лишь только дежурный курьер дал мне знать, что Репин вышел от Стасова, я быстро спустился в вестибюль, встретил художника и попросил разрешения приехать к нему, чтобы переговорить об одном издательском начинании. Репин назначил свидание на следующий день.
В условленный час я был в репинской мастерской. С первых же слов моего предложения Репин замахал руками, отказываясь наотрез под предлогом чрезвычайной загруженности и своими работами и академическими делами. Кроме того, Репин заявил, что он давно не брался за иллюстрации вообще и не чувствует к ним никакого влечения. [В одном из писем тех лет Репин писал: ‘А я, последнее время, особенно не переношу иллюстрационных тем’ (письмо к Стасову от 7 декабря 1905 г.).] На эти слова я ответил художнику, что мне известно о существовании исполненной им иллюстрации к ‘Тарасу Бульбе’ и что именно к иллюстрированию этой повести я и предполагал его склонить.
— Откуда вам известно? — воскликнул Репин. — О, люди печати, люди печати. Вы все знаете, вам все ведомо. Преклоняюсь, преклоняюсь. Вы меня ловите. Правда, я много раз перечитывал эту изумительную повесть. Какая красота, какие типы, какие образы! Как бы хотелось приобщиться к этому титаническому произведению гения Гоголя. Но, вижу, нет сил. Не скрою, у меня есть иллюстрация к ‘Тарасу Бульбе’. Но ведь только одна. А вам нужно всю повесть разрисовать (запомнилось особенно это ‘разрисовать’).
И смотрит на меня беспомощным взглядом. Я долго старался уговорить Репина взять свой отказ обратно. Наконец, Репин спросил меня о сроке. Я почувствовал, что лед сломан, и уверил художника, что условия всецело зависят от него самого.
Репин встал и подошел к большому полушкафу-полукомоду. Вынул толстую папку. ‘Это все еще подготовительное к ‘Письму’, — проговорил он, имея в виду картину ‘Запорожцы, сочиняющие письмо турецкому султану’. Открыл папку и стал перебирать листы рисунков и некоторые из них показал мне.
Не могу забыть того впечатления, которое оставило во мне знакомство с ними. Острота глаза художника, уменье подчеркнуть самое характерное, глубочайшая психологичность, почти предельная скупость средств, громадная сила зрительного воздействия. В рисунках преобладали типы украинцев, но встречались и пейзажи Украины. Видно было, что хотя пейзажи и не имели непосредственного отношения к картине, но художник не мог их не замечать, занося на их фоне фигуры украинских казаков. Мое искреннее восхищение, видимо, было приятно Репину, и он уже совсем мягко сказал: ‘Знаете, я не скажу ни да, ни нет. ‘Тарас Бульба’ — это все же так увлекательно. Хотелось бы, как хотелось бы. Но не знаю, не знаю. Я вам сообщу немного после’.
На этом мы расстались.
Меня все же не очень успокоило показанное Репиным. Все это были результаты того, что Репин видел своими глазами, того, что давали ему сама жизнь и природа. Но все же искусство иллюстратора, по-видимому, оставалось чуждым Репину.
Прошло недели две после нашего разговора об иллюстрировании ‘Тараса Бульбы’. Мне что-то было нужно в библиотеке Академии художеств. У самых библиотечных дверей, в одной из музейных зал Академии, сталкиваюсь с Репиным.
— Вот, вот, как раз я вам хотел писать, — здороваясь, проговорил Репин. — Не сердитесь, не сердитесь, — продолжал он. — Но отказываюсь. Не выходит. Это ведь очень не просто. И гораздо сложнее, нежели я предполагал. Я совершенно понимаю теперь, что мне не дано быть иллюстратором. Это ужасно, когда художник чувствует, что он не может передать на бумаге или на полотне то, что у него там, в голове, в мысленных стремлениях, в его творческой лаборатории. Так и у меня с иллюстрациями. Вы знаете, я это время пересмотрел все, что только мною было сделано по части иллюстраций. Вот Федор Густавович и Трофим [Трофим — служитель библиотеки Академии художеств. Великолепно знал библиотечные сокровища и умело в них разбирался.] скажут вам, что подбирали для меня все напечатанное из моих иллюстраций, а я припомнил и все остальное и даже мои давнишние иллюстрации к ‘Вечерам на хуторе’. [Репин тут, по всей вероятности, имел в виду четыре иллюстрации к ‘Сорочинской ярмарке’ (1870 г.) и иллюстрацию к ‘Страшной мести’ (1890 г.).] Нет, не то все это, и как еще не то. И как далеко от того, что мне самому-то хотелось сделать. Настолько не то, что я был бы истинно счастлив, если бы в один прекрасный день все мои иллюстрации пропали, сгорели и я уж не знаю, что с ними сделалось бы, лишь бы они больше не существовали.
— А ведь как мне хотелось иллюстрировать то одно, то другое, — продолжал Репин, взяв меня под руку и пойдя со мной по музейным залам. — Вспоминаю, как обаятельный Дени Рош [Дени Рош (Denis Roche) — известный в те годы переводчик на французский язык произведений многих русских писателей. Репинский эпитет ‘обаятельный’ очень подходил к этому скромному, умному и чрезвычайно доброжелательному ко всем человеку.] не так еще давно через нашего общего знакомого Ф. Д. Батюшкова попросил меня исполнить иллюстрацию к его переводу рассказа Чехова ‘Мужики’. Я с наслаждением согласился. Я так люблю Чехова — этого тончайшего мастера слова. И с каким увлечением принялся за работу. И был в известной степени ею удовлетворен и даже разрешил опубликовать рисунок в журнале Поссе. [Репродукции иллюстраций к ‘Зазубрине’ Горького и к ‘Мужикам’ Чехова были помещены в мартовской книжке журнала ‘Жизнь’, редактором которой был В. А. Поссе. (Подробности об этих иллюстрациях см. И. Зильберштейн. Репин и Горький. М., изд. ‘Искусство’, 1944, стр. 30 — 32).] И что же — как-то недавно мне попался на глаза этот журнал, и я чуть что не с отвращением увидел мой рисунок и мне стало ужасно как не по себе: ведь под ним навсегда стояла моя подпись.
— Есть же счастливцы, которым дан дар иллюстратора. Вы смотрите — Доре, что за дивный талант, что за фантазия, какие сцены, какие способности у человека перерабатывать то, что ему дает литературное произведение. И творить на этом поистине чудеса. А Каульбах? А Гранвилль, не стыжусь сказать, что я его недавно узнал по-настоящему. Что за выдумщик, что за хитрец.
— Вы назвали только троих иллюстраторов, — вставил я. — И только имена иностранцев. Неужели и вы, так же как и Владимир Васильевич Стасов, считаете, что у нас, у русских, не было и не существует художников-иллюстраторов, достойных внимания.
— Ах, нет, что вы, — воскликнул Репин. — У Владимира Васильевича ведь всегда так — или все, или ничего. Я люблю Агина, хотя он, по-моему, излишне грубоват, но как он остер в типах держимордовской России, а Боклевский, а Тимм, а в наше время Михаил Александрович Зичи — ему бы иллюстрировать да иллюстрировать, а он всякими глупостями занимается (тут Репин, очевидно, имел в виду серию эротических иллюстраций Зичи к лермонтовскому ‘Демону’, которые произвели очень отрицательное впечатление на общественность того времени).
— Но немного у нас все же хороших иллюстраторов, — продолжал Репин, — особенно если посравнить с иностранцами. Да, вот еще кто мог бы быть замечательным иллюстратором — это московский художник Шмельков, да уж очень у него мало было культуры и при том пил ужасно. А как рисовал, какие типы, как смешон. Хвала вам, что вспомнили о нем, как он стоит того. Его же совсем забыли. [Шмельков Петр Михайлович (1819 — 1890) — художник, автор множества бытовых рисунков (часть их находится в Третьяковской галерее). Репин тут имеет в виду статью Н. Некрасова о Шмелькове, помещенную в 19 журнала ‘Искусство и художественная промышленность’ за 1900 г., и меня как секретаря редакции.] Все это так. Но у меня-то все плохо. Никуда не годно, не только что плохо. Чудесное искусство иллюстратора мне недоступно. Как я это чувствую. Нет, нет, вы меня не перебивайте и не старайтесь уж уговаривать взяться за иллюстрации к ‘Тарасу Бульбе’. К ‘Тарасу Бульбе’ — сказали тоже. Какая это махина, иллюстрировать ‘Тараса’. И какой я наивный, подумал, что справлюсь. И сколько помарал бумаги, сколько порвал, — прибавил он вдруг строгим голосом, словно подчеркивая, что это ‘марание’, это истребление уже набросанных образов стоило художнику не мало.
— Бодливой корове бог рог не дает, — помолчав, прибавил Репин. — Это я к тому, что как многое в жизни моей до смерти хотелось иллюстрировать. Особенно тогда, когда я еще не чувствовал всей своей слабости иллюстратора. Вот — Пушкин, его ‘Повести Белкина’ и среди них больше всего ‘Станционный смотритель’. Как загорелось во мне. Тоже сколько перепортил бумаги, и никакого толка. Я даже клочка не оставил — все уничтожил. Нет, навсегда довольно об иллюстрациях. Если во мне и есть талант, то это талант художника видящего, а не фантазирующего. Смею вас уверить, что больше никогда не притронусь к недоступной мне иллюстрации.
Но после отказа от иллюстрирования ‘Тараса Бульбы’ и зарока более никогда не приниматься за иллюстрацию, Репин все же еще раз взялся за иллюстрацию: в конце 1907 г. он исполнил одну, а в 1908 г. три иллюстрации к произведению Леонида Андреева ‘Рассказ о семи повешенных’. Художественный уровень их был все таким же.
Мои воспоминания о Репине-иллюстраторе не должны оставить впечатления недооценки художника как мастера рисунка. Но Репин-рисовальщик и Репин-иллюстратор не поддаются даже сравнению между собой.
Напоминаю слова умного и тонкого В. А. Серова, который в мае 1904 г. писал о Репине как о ‘самом верном рисовальщике’, но тут же прибавлял: ‘иллюстрации не в счет’. [С. Эрнст. В. А. Серов. П., 1921, стр. 104.] И не подпишемся ли мы все под этими последними серовскими словами?
Впервые: Репин — иллюстратор: (Из восп.) //Репин. Статьи и материалы. В 2 т. М., Л., 1949. Т. 2.