РЕЛИГИОЗНОЕ ДВИЖЕНИЕ
(НАША АНКЕТА)
Ответ В. В. Розанова
КОММЕНТАРИИ
Религиозное движение (Наша анкета), Розанов Василий Васильевич, Год: 1913
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. На фундаменте прошлого (Статьи и очерки 1913-1915 гг.)
М.: Республика, СПб.: Росток, 2007.
События последнего десятилетия расслаиваются в их впечатлении на душу, в их воздействии на жизнь, на две группы: оживления общей народной жизни, государственной жизни, множества единичных умов, единичных дум. Нас ‘встрясло’, — вот сущность революции, или, как теперь выражаются пренебрежительно, ‘псевдореволюции’. ‘Псевдо’ или не ‘псевдо’, а только ‘встрясло’ и кое-кто, кому следовало, ‘получил тумака’ в голову и несколько опамятовался… Опамятовался от чванства, самодовольства, от ‘На— вуходоносорова звериного образа’, говоря языком гимназических историй Ветхого Завета. Всему этому следовало быть, следовало случиться в нашем ‘залежавшемся’ быту, в нашей обломовщине.
Примем спокойно и стойко, что ‘тумак’ был необходим. Меня манит в нем самый процесс давания, т. е. вот то всеобщее оживление, которое мы пережили. Россия, без сомнения, в 1913 году моложе, чем она была в решительно старческие годы 1900-1903.
Революция в ее темных движениях произошла от некоторой пустоты, лежавшей на том месте, где у всякого человека и всего общества должно бы лежать дорогое и святое содержание. Суть догадки о революции и ее крушении, о том, ‘зачем она была?’ и, раз возникнув, ‘почему она не удалась?’, лежит в том, что историею были опустошены некоторые драгоценные кусочки в человеческой груди, без которых дальше нельзя было жить, это с одной стороны, а с другой — без которых невозможно ничего прочного и жизненного создать. От этой-то пустоты, с одной стороны, мы рванулись, и с другой — мы не успели.
Что же это такое?!..
Волнующийся, туманный, неопределенный, безграничный религиозный мир, — не как ‘исповедание религии’, — это слишком грубо и осязательно, не как церковь, — это уже строительство, построенное, конец, — а как безвестный и безграничный питомник всего этого, родник всего этого, как те ‘два электричества’, из которых родятся молнии и электрическое освещение, трамваи и состояние нашего здоровья. Это — просто душа, слушающая не одни медные звуки, глаз, видящий не одни цветные формы, совесть, страдающая не в единственном случае, когда ‘мне больно’ или ‘мне выгодно’. ‘Религия’ не удваивает только человеческое существование: она расширяет его в тысячу раз, человек религиозный — в тысячу раз более богат, более могуществен, более счастлив, хоть он в то же время и в тысячу раз более несчастен, грустен, нежели ‘человек нерелигиозный’. Вот разница и определение. Эпиктет — шире, могущественнее, счастливее, хоть в то же время и грустнее, чем первый патриций в Риме.
Вся красота и значительность ‘Дневника’ Никитенки происходит от налета религиозности, на нем лежащего, от налета на нем нравственного чувства и внутреннего долга. Отсюда же особенный колорит, лежащий на Новикове. Договорить ли: целебные лекарства, вырабатываемые в истории, недействительны, если в их микстуру не замешана частица этой ‘соли’. Реформа, реакция, революция, бунт, государственность — все не ‘солоно’, всем нельзя жить, ничего нельзя осуществить, если в это шумное и огромное не положена щепотка ‘соли’… Какой?! Чего?! Просто дико ответить: если ко всему этому не прибавлено безмолвной кой у кого молитвы и не разлито по всему этому деликатности, человечности, нежности, трогательности.
Мы — люди и совершаем человеческую историю: если мы не нежны, мы никогда ничего не сумеем ‘перевернуть’. Раскровяним кулаки, убьем, убьемся, а ‘переворота’ не совершим.
‘Переворот’ совершит только деликатный, революция — от него. Петр, в сущности, никакого переворота не совершил, и единственно от грубости: какой же это ‘переворот’, когда сейчас же после него пошли Екатерина I, Анна Иоанновна, и так все дальше в том же жестоком, грубом деревянном роде, как и при Петре: пока пришли относительно мягкие Екатерина II и Александр I, и при них ‘переворот’ начался.
Какая разница революции и реформации? Та, что первая протекает в жестких частицах человеческого существа и действует на жесткие стороны жизни и жесткими же средствами. И это все не нужно, потому что, прежде всего, неудачно. Какая же ‘удача’ французской революции, когда на нее и на Францию сел верхом Наполеон? Комизм, а не ‘удача’. И оттого, что — грубо. Напротив, пуритане и Кромвель переворот совершили, и на них никто верхом не сел. ‘Читайте ‘Отче наш’ и осматривайте, сух ли порох в пороховницах’. Это совсем не то, что ‘на вас смотрят сорок веков с этих пирамид’. Вот разница Кромвеля и Наполеона, реформации и революции, истории и оперетки.
Мною получено из Москвы письмо, которое я не могу не рассматривать как ‘первую ласточку’… За этою ‘ласточкою’ поднимутся и прилетят такие же: годы 1905-1906, да и все, что с ними связано и за ними последовало, так качнули многие личные существования, многие единичные биографии, что явилась жажда крепко строить и религиозно жить, но вот не в официальном и казенном смысле, а внутреннем. Явилась мысль нового воспитания, явилась мысль новой школы: именно такой, которая взаимодействовала бы с этим нежным могуществом, заложенным в человека, в ребенка еще, и, культивируя эту силу, застраховывала человека и всю его последующую жизнь от подчинения и порабощения грубым стихиям действительности. Но все это гораздо лучше, чем я умею, выражено в письме, из которого я позволю себе привести отрывки: ‘Я остановилась (пишет женщина) на мысли создать школу, в которой воспитание и обучение велись бы людьми искренно верующими.
Жизнь, ее ужасными толчками, привела меня к полному отрицанию всего существующего направления духа и мысли как в школах, так и в обществе, за их атеизм и бездушие. Непрерывно растущее число самоубийств среди молодежи, однообразно мотивируемое пустотой и отсутствием смысла и цели жизни, нельзя объяснить ничем иным, как полной атрофией религиозного чувства, неизбежно влекущей за собою упадок духа и утрату воли к жизни. Не знаю, чувствует ли теперь себя какой-нибудь отец гарантированным от того, что и из его детей кто-либо не захочет отвергнуть жизнь и умереть. Я лично, мать взрослой дочери и юноши-сына, такой уверенности не испытываю и, тем более, не могу считать себя вправе ‘laisser faire, laisser passer’. Для меня бесспорно, что при существующем позитивно-научном, глубоко антирелигиозном духе наших школ юношество поневоле проникается безверием и нигилизмом, а потому против этого надо начинать со школы. Полемизировать с нашими педагогами, стремиться переделать их было бы, конечно, напрасной затратой сил и времени. И вот я решила, что надо ‘действовать’, т. е. подобрать группу солидарных учителей и воспитателей, людей искренно религиозных и серьезных, и открыть с ними школу. Прилагаю вам свою брошюру ‘Новая школа-семья и мотивы ее возникновения’. Дело налаживается уже сейчас. Большое участие встретила я в московском религиозно-философском кружке, и несколько опытных и убежденных педагогов согласились взять на себя руководство гимназией, нами открытой.
Все это дело у меня и близких моих друзей возникает из самых глубоких побуждений сделать все посильное, чтобы предохранить детей и юношество от растлевающего духа современности’.
Так пишет г-жа Г-чъ, написавшая в оправдание и для пропаганды своей мысли книжку ‘Новая школа-семья и мотивы ее возникновения’. Эпиграфом к книжке взяты известные стихи Тютчева:
Не плоть, а дух растлился в наши дни,
И человек отчаянно тоскует
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Безверием палим и иссушен,
Невыносимое он днесь выносит…
И сознает свою погибель он,
И жаждет веры…
Стихи эти все объясняют, стихи эти написались пятьдесят лет назад, но именно сейчас чувствуется их особенная правда, их горячая приложимость ко времени и людям.
Дело это только требует великого труда, энергии и религиозных сил.
Дай Бог успеха этому новому, смелому начинанию, полагающему в основу школы религию. Все это очень идет, все это во времени и представляется мне очень даровитым русским делом, и вполне обещающим. Я думаю, не ошибется каждый, кто ему поможет.
Голос Москвы. 1913. 14 июня. No 136.