М. А. Осоргин
Реки
ПРИМЕЧАНИЯ
Реки
(1936, 16 ноября, No 5715)
Реки, Осоргин Михаил Андреевич, Год: 1936
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Осоргин М. А. Воспоминания. Повесть о сестре
Воронеж: Изд-во Воронежск. ун-та, 1992.
Завернув с оживленной улицы в коротенький пустой переулок, вдруг наткнулся на струю свежести, впутавшуюся в волосы и закатившуюся за воротник. И тотчас на лбу разгладилась морщина, в которой обычно прячутся и сидят с упорством самые невеселые мысли: их тоже смыло воздухом. Действительно, в конце переулок отсекался набережной. Я подошел к низкой каменной ограде и, поставив локти, голову устроил поудобнее. По благоустроенной, то есть обращенной в каменную канаву, реке плыл пароход и кланялся трубами под каждым мостом. Ни ила, ни песку, ни травинки, ни тростника, ни загиба, ни затона, ни стрекозы, ни плывущей ветки, ни всплеска рыбы. И все-таки это — река. И все-таки — немножко простора для глаз и для дыхания, встреча неба с водой.
На заре культуры люди знали, что нельзя жить без близости реки. Благодаря этому даже большой современный город носит на брюхе светлую опояску. Есть своя быстрая речка у горного жителя, без реки не обойдется и поселок приморский. Река должна быть в каждой биографии, без нее серо детство и неблагословенна молодость, старость без нее наступает раньше, и еще раньше мысль делается сухой и несвободной. В преддверии любой веры должен быть свой Иордан. Море приносит человеку больше соленых слез, чем счастья, — светлые гении рождаются при слияньи рек в широком и спокойном водном просторе. Многие нежные цветы не выдерживают морского климата, — ко все пышно цветут при поливке речной водой.
Хотелось бы окунуться во все красивейшие и полноводнейшие реки мира и пройтись по их берегам, пусть даже топким и населенным гадами. Только такое крещенье и такая прогулка вернут человеку светлое лицо и зазеленят в его сердце настоящую, а не вымученную надежду на то, что нависшие скалы не обрушатся и не разверзнется земля, превратив наше бытие в пустыню — до полного отдыха земли и до новых засевов.
Европейские реки забавны и симпатичны, российские прекрасны, сибирские велики. И у каждой реки свое лицо.
Темза — от поверхности до дна англичанка, солидная, практичная, хорошо одетая, тяжеловатая. В будни работает, по праздникам отдыхает. Любит туманы, неспособна на неблагоразумие, зажиточна и скучновата. Сена — образец легкомыслия и малой опрятности, и это, главным образом, от ее свободолюбия, где можно, она старается быть пейзанкой, одеваться в зелень, живописничать, забавляться рыбой. Даже в Париже она не всегда сдержанна и причиняет хлопоты, — но немедленно подчиняется окрику, будучи от природы законопослушной. Парус ей почти неведом, ее лодки нелепы и бессмысленны, как все, что делается во Франции из дерева, — за исключением фигурной мебели. Хотя она — ручеек, но не прочь казаться стихией. От старых времен осталась способность ее берегов смотреться в воду. Шпре — не река, а недоразумение, никто никогда ее не видал, хотя берлинцы слыхали ее название. За отсутствием реки в Берлине, немцам дарован Рейн, превосходно обсаженный городками и протекающий между рядами цветных открыток. Настоящее призвание Рейна — вино, но ему приходится служить по части пограничной, и это — единственный чиновник Германии, не поражающий грубостью. В Рейне водятся осетры и почти нет коробок из-под сардин, так как пикникующее население приучено бросать их в специальные мусорные корзинки. Вообще же Рейн — настоящая река, бесспорная, заслуживающая лучшей участи. И еще есть в Европе река Дунай, о которой нельзя говорить иначе, как серьезно и почтительно: она использована тремя столицами и семью государствами, что лишает ее цельности и самостоятельного значения, ее прошлое печально, будущее неясно. Об Эльбе и Висле не принято говорить, да в сущности и нечего сказать, если не заниматься историей. Не говорят и о Западной Двине, так как Рига стоит не столько на ней, сколько на море. Зато нельзя не говорить о Тибре, вода которого напоминает борщ и не менее сложна по составу. Итальянцы, за исключением живущих по течению Арно, считают Тибр рекой величественной (их сбивает история). И действительно — его нигде нельзя перешагнуть, хотя не стоит переплывать, но, как все в Италии, он по-своему живописен, смугл и хочет быть современным. Говорят, что некогда в нем жил ерш, сейчас не попадаются на удочку даже макароны. Тибр давно был бы уничтожен декретом, если бы без него была мыслима затибрская сторона — Трастевере, — без которой, в свою очередь, немыслим Рим.
На этом заканчивается список рек юмористических и начинается федеративная республика.
Кама впадает в Каспийское море. В Каму близ Казани впадает Волга. Но так как у Волги, протекавшей по более цивилизованным губерниям, оказалось больше нужных связей в учено-географическом мире, то ее именем названо и течение Камы от впадения Волги до Астрахани.
По крайней мере для нас, патриотов Прикамья, в этом не было никогда сомнения. Каким образом полноводнейшая река, берущая начало в отрогах Уральского хребта, может быть притоком реки сравнительно мелководной, родившейся в болотах Тверской губернии? При этом несправедливая версия уменьшает длину величайшей реки Европы.
Но водный патриотизм хорош тем, что он облекает своей любовью каждую светлую речку, большую или малую, и каждую ее струйку. Кама, Волга, Ока, Белая, как и Днепр, и Урал, и Вятка, и Москва-река, и Дема и тысяча (а не сотня) других, — одинаково милы русскому сердцу. И десятки тысяч (а не тысячи) озер и прудов. С улыбкой снисхожденья сибиряк поставит во главе нескончаемого списка, — по праву и по склонности, — Лену, Обь, Енисей, Амур.
И тут память рисует правый — гористый и левый — луговой берега, острова, перекаты, затоны, голубые и зеленые дали, превращающие большой приречный город в случайную картинку, которой могло бы и не быть, но которая тоже радует взор. Связь с миром существ сухопутных дают плавучие пристани, где толпятся жители тутошние, пришедшие показать себя и посмотреть людей проезжих, непоседливых, видавших виды. Весной на проезжий народ нападают девочки с цветами, летом бабы с плетушками лесной земляники, малины, смородины, к осени — с брусникой, грибами, в Сибири — желтой морошкой. Местные плюшки и калачики, берестяные бураки и бурачки, казанское мыло, расписные татарские туфли и сафьяновые сапожки, шарфы, деревянные игрушки, кустарные чудеса, мужичок из еловых шишек, медведь и кузнец, матрешка, филигрань, чугунный чертик, слюдяная пепельница, книжечка из каменной соли со старообрядческим крестом. На больших пристанях берег завален горами ящиков, чайных цибиков, под Астраханью — зелеными холмами арбузов. Все это погружает на пароходы народ босяцкий, грузчики с мягкими стегаными спинами, с большим крюком на короткой веревке, которым они взмахивают без промаха, подставляя спину под кладь. Пахнет водой, свежим деревом, навозом и ситным хлебом. Разом — богатство и беднота, культура и непролазная грязь.
Только большая река дает понятие о настоящей свободе и просторе, какого никогда не даст море, отрывающее от живой жизни и земли. Этот простор так захватывает, что делается понятным и не кажется смешным гигантское преувеличение Гоголя, влюбленного в свою реку: ‘Редкая птица долетит до середины Днепра’, — так сказать о птицах, перелетающих океаны! ‘Без меры в длину, без конца в ширину’, — потому что нет меры для мысли, скользящей свободно по водной глади. Мало кто знает верховья Камы, за Пермью, прямо к северу. Там сближаются лесистые берега, и кажется, что река внедряется в суровую бесконечность, что время останавливается и возврата нет. Стальная вода чистоты изумительной кажется бездонной, и мир навсегда уходит в первобытность. Там каждый шаг вглубь — тайна, и ее не хочется разгадывать, она ничего не скажет уму, но держит пленником своей красоты и великой важности. А если выйдешь на берег, чтобы заблудиться среди первой сотни пихт и елей, и если пробьешь среди них неведомую дорогу, то она когда-нибудь, скоро или нескоро (потому что там времени нет), выведет к затерянному в лесах озеру, окруженному топью, никогда ничего не видавшему, кроме неба и ближних деревьев, еще ни разу не оцарапанному лодкой, оно полно рыбой, не знавшей ни сети, ни крючка, ни человеческой жестокости, — как не знал ее и житель тех мест, добродушный медведь.
В реки великие впадают малые речки и речонки, их соперницы по красоте и мистике: луговые, лесные, горные. Еще много таких, берега которых не рублены и не заселены, вода которых на всем протяжении не видала мельницы и запруды. По берегам незабудки и болотные купавки, на воде тростник, в заводях водяные лилии. Мир комаров, мошкары и хищных стрекоз, то стоящих в воздухе с мертвой неподвижностью, то мелькающих стрелой. Мир птичек, высматривающих рыбу, музыкальных лягушек, водяных крыс. Мир спящих на припеке щук, нарисованных черточками на отмели пескариков, гуляющих голавлей, выходящих на разбой шересперов, под корягой ютящихся налимов и беззаботных серебряных уклеек. Густо населенный живой мир, о каком и отдаленного представления не имеют европейские речки в самых глухих углах. Потому что им легендарной покажется щука в малой речонке, с трудом повернувшая в берегах, или рыболовный крючок, на котором попавший голавлик тут же схвачен окунем, на ходу проглоченным другим жадным хищником, или целое стадо раков, выползших на свет костра, или сом, утянувший селезня за перепончатую лапу.
И вот если пойти вниз по течению этой речушки, путаясь в прибрежных кустах, отдыхая под ивами и осокорями, опять пробираясь по кочкам, крутя, как крутит и вьется река, без внимания минуя селенья, — доберешься до широкого разлива, где она впадает в другую, а та в еще новую, шире и привольней, с новым именем и иной красой берегов, с лодками и плотами, если дело по весне, — пока, наконец, призрачный путь, на который не хватит пары болотных сапогов, не выведет к речному морю, вроде того, на котором стоит Нижний Новгород. Тут воду покроет нефть, и идти дальше не потянет. Тут проще издали любоваться беляной, самым изумительным по красоте и художественности деревянным созданием человеческих рук. Водяной замок из свежепиленого и струганого дерева, из золотого смоляного кружева, плавучая фантазия, с которой, — если подплыть к ней ближе в лодке, — можно услыхать отборнейшую российскую брань. Все это, конечно, было, и возможно, что кружевных замков больше нет, а если и есть, то отборное русское слово заменилось готовыми плакатами. Но это и неважно: в памяти живет прежнее. Вода в реке течет и меняется, и для каждого времени своя поэзия. Кто-нибудь напишет о нынешнем с той же любовью, с какой мы пишет о минувшем. В Каме перестанут садиться на мель многопудовые белуги, — как вымерли мамонты и пещерные медведи. В Волгу, загрязненную и замасленную, перестанут смотреться Жигули. Народятся певцы гранитных берегов, — воспел же Пушкин петербургскую Неву! Поют же современники славу каналам и искусственным водным системам!1 Не спилены ли по течению Белой столетние буки, стволы которых когда-то я измерял детскими объятиями? Осталось ли что-нибудь от заповедного леса на берегу реки-Москвы близ деревни Барвихи, где не было прохода и лежали стволы выше человеческого роста в поперечнике? Водятся ли по-прежнему змеи на отлогом берегу Камы под Пермью, куда уносила меня легкая лодочка? Стоят ли огромные коряги в самом устье аксаковской Демы, на которых ночью мы зажигали костры? Жив ли еще судак, порвавший струнный поводок на безымянной речке в Тульской губернии? И заколол ли, наконец, мой приятель-фабричный шереспера в солнечный день прямо с берега самодельной острогой под местечком Пушкино на реке Уче? И так же ли прекрасна и девственна на Урале река Чусовая? ‘Тихий Дон’ не стал ли только литературой? Не найдено ли, наконец, подлинное устье Лены в безграничном лабиринте течений и островов?
В реке порабощенной и приобщенной к цивилизации первыми вымирают русалки, за ними водяные лилии, за ними ясность струй. Их заменяют моторной лодкой, береговым гранитом и перекидными мостами. В роли бескорыстного созерцателя в дальнейшем выступает фотограф-любитель. Речка незавоеванная фотографии не поддается: мешает ее подлинная одежда.
С чего мы начали? С того, что река должна быть в каждой биографии и что в преддверии каждой веры есть свой Иордан. Так оно и остается, — только история жизней проще штампуется, а Иорданы становятся водопроводами. Так кажется поклоннику живой природы, — но он может и ошибаться.
1 По всей вероятности, М. А. Осоргин подразумевает официозную книгу ‘Беломоро-Балтийский канал имени Сталина: История строительства’ (М., 1934) под редакцией М. Горького, Л. Авербаха, С. Фирина. В издании приняло участие более 30 писателей.