Река Счастья
Река Счастья
Рассказ Артема Веселого.
I.
I.
II.
II.
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/01-69.jpg)
Андре с малых лет зарабатывает свой хлеб…
Рис. В. Доброклонского.
III.
III.
IV.
IV.
Река Счастья, Веселый Артем, Год: 1924
Время на прочтение: 7 минут(ы)
‘Смена’, No 4, март, 1924 год, стр. 8-9
Нагруженные зноем и холодом, грохотом и угаром, бегут года. Зиму топчет весна. И весну смывают ливни. Гонятся ураганы на просторах. Кипельная пена клочьями залепляет глаза. И дремучие рыбы резвятся в зеленых морских пучинах.
Как сорванные с якорей корабли, бегут года. Солнечные дороги. Бесконечные пути. Гавань их — вечность.
Мозе Андре никогда не думал о том, хорошо или плохо он живет. Все люди его масти жили так. Так жили и раньше. Старик Мак-Сики говаривал, что много думают только люди, которым легко достается кусок хлеба и жизнь которых беззаботна и светла, как жизнь рыб.
Андре — кочегар. С малых лет он зарабатывает свой хлеб. Ему некогда думать о пустяках. Могучую грудь, жилистую шею и вытянутые непосильной работой, свисающие ниже колен, руки — вот все, что имеет он.
Годы плаванья чередовались с длительными голодовками. Томительно тянулись месяцы безработицы. Шумные, портовые кабаки менялись на кочегарки океанских пароходов.
Переливались люди, страны, города. Торопливо уползали сверкающие зеленью материки. В широкой зыбке океана качались нарядные корабли.
Но Андре был кочегаром. Он ничего не видел. Щестнадцать часов каждодневно метался в аду кочегарки, в реве гигантских ветрогонок. Из угольных ям подтаскивал к топке восьмипудовые кадки. Забывшие сладость отдыха, руки цепко держали грибок: подламывали скипевшийся шлак, разгребали ровный слой жара. Как удары бича, хлопала ругань старшин. И три десятка таких же прокопченных и задымленных кочегаров локоть в локоть стояли в ряд и, не разгибаясь, беспрерывно подкидывали в топки лопаты угля или разгребали жар. Гудящие спины и плечи отдыхали в короткие минуты, когда потрескавшиеся в кровь губы припадали к холодному крану в стене. Тускло сочился свет угольных лампочек.
Шестнадцать часов каждодневно.
Остальное время Андре мертвецки спал в темном, промозглом кубрике, а когда там было невыносимо жарко, уползал в трюм на кучи угля.
Наверху, на палубе, молодой кочегар появлялся редко: когда от большой жары терял сознание и падал. В таких случаях всегда подбегал раз’яренный старшина Джон. Его проклятия и угрозы лились, как тропические ливни. Джон грозился выгнать лентяя и дармоеда в первом же порту, хватал Андре в охапку, засовывал головой в чугунную кадку, которой выбрасывали шлак, давал сигнал продолжительным свистком и лебедка тащила наверх.
Полдюжины ведер воды, вылитой на черную, кудрявую голову, приводили кочегара в себя. Глаза слепило тропическое солнце и сверкающее море. Грудь, как парус, вздымалась от синего ветра.
— Сакраменто дьяволо.
— Хеви. Го.
— Живо.
Боцман награждал негра парой пинков, Андре покорно лез в кадку. Гремела лебедка, бросала обратно в брюхо кочегарки.
И в самую последнюю минуту он успевал разглядеть пассажиров, которые в сверкающих белизной белых одеждах под растянутыми тенетами качались в тростниковых креслах, пили холодные цветные воды, звенели смехом и рюмками.
Ни в каких других случаях Андре не полагалось показываться наверху.
В короткие часы отдыха, уплетая бобовый суп, который кочегары для вкуса сдабривали машинным маслом, молодой кочегар никогда не задумывался над тем, почему одни сушат свои глаза и сердце у топок, другие качаются в тростниковых креслах и звенят смехом и рюмками. Стоит ли над этим думать, когда это началось не вчера и не нынче, когда нужно итти спать. Ведь через шесть часов пора вставать на вахту. И уходил в трюм спать. Там уже храпели десятки глоток также, как и его, пропыленные угляной пылью.
Ударить показавшегося на глаза чернокожего считали обязанностью все, начиная от первого помощника и кончая коком [кок — повар на корабле], любившим плескать кипятком на черные икры. Только где-нибудь в черном углу корабля, среди своей работы, он чувствовал себя в безопасности.
Пустынны и глухи северные моря. Щирококрылы льдистые ночи. Рыбачьи шхуны, кутаясь в туманы, как призраки скользят в свинцовых беспредельях. Уныло воет ветер в оснастке корабельной. В серых льдах тоскует глаз. Тоскует сердце в северных, задумчивых морях.
И в жарких краях, подожженных солнцем, плывут горячие, сверкающие дни. Смуглые океаны кутаются в шелка ветров. В корчах переплетаются экваториальное и индийское течения. Бумажные, промасленные фонари качаются над дверями кабаков. На затертых циновках в блаженном успокоении добрые люди отдыхают от трудового дня. Сладок накур кальяна и гашиша. Глазасты ночи, синие и просторные.
Кое-что и Андре видел на своем коротком веку. Годы странствований и для него не прошли бесследно.
Берега далекой Индии он знал, как свою родную лагуну [лагуна — залив]. Порты от Берингова моря до Огненной Земли пьяный — он мог перечесть по пальцам, потому что бывал в них по нескольку раз. Пеструю гавань Сиднея он знал не менее хорошо, чем кабаки Уайтчапеля [квартал воров и нищих в предместьях Лондона]. Не было такого порта, где бы он не встречал препятствий.
Мир не так то уж велик, как выходило по рассказам старого Ака-Улу, никогда не выходившего за крайние хижины своей деревни. Ах, как красиво говорил старый жрец. Он знал много сказок. И слова в нем были запрятаны, как огонь в камень.
Пятнадцатилетним парнем увезли Андре из Южной Африки, из деревни Домереро Гаяна. Пять лет скитаний и бешеной борьбы за кусок хлеба не скрутили его мускулистой шеи. Побывав в южных и северных портах, он кое-чему успел научиться и теперь всякий раз безбоязненно смеялся, вспоминая хитрость Ака-Улу.
Андре был молод. Но он уже успел познать всю терпкую сладость пьянства и тайных пороков. В огромную глиняную кружку виски любил подсыпать перцу, соли, горчицы. Пил жадно и много. Глушил мысль. Пьяные сны в об’ятиях дешевой портовой красавицы всегда были такие сладкие.
Томительны месяцы и годы дальнего плавания. Веселы короткие, пьяные радости. И часто гроши, заработанные каторжным трудом, спускались в неделю в кругу голоштанных приятелей.
Так жили все. Так жил и Андре.
Вечерний гул утихающей работы заметал порт. Взмахивая усталыми крыльями, возвращались на покой рыбачьи лодки. В полных корзинах ворошилась еще не уснувшая рыба. На горизонте петушиным гребешком качалось падающее солнце. В гавани свечами горели тысячи мачт. В частой оснастке мошками бились корабельные фонари.
В подвальном портовом кабачке ‘Звезда Востока’ пьяно и угарно. За мраморными столиками пируют дети ночных улиц и моряки.
Тут можно видеть сухопарых английских матросов — лучших боксеров, суетливых, никогда не расстающихся со своими ножами — итальянцев и необщительных молчаливых норвежцев.
Андре в кругу собутыльников за столиком в углу. Плакал пьяными слезами и на плохом английском языке рассказывал о своей собачьей жизни. Больше двух месяцев он шляется без работы и никак не выбраться из этого проклятого Триеста.
Хозяин — саженный детина с разбойничьей рожей — командует за своей стойкой, как капитан с мостика. Прислуга мечется между столиками, едва успевая менять кружки.
Густо накурено.
На разных наречиях слышатся выкрики, разговор. В потоках густого, тяжелого говора серебряным ручьем звенит бойкая речь итальянцев. Как доской по тихой воде, хлопает забористая ругань северян.
Внимание всех было привлечено танцевавший на столе красавицей Жозефиной, когда дверь с визгом распахнулась и во главе кучки от’явленных гуляк ввалился известный в гавани боксер Мак-Сики, только-что возвратившийся из полугодового плавания.
— Хау-ду-ю-ду [Как поживаете], — громко приветствовал он всех.
— Браво.
— Еще виски сюда.
Всегдашние его партнеры по боксу Уильям Мальм и Ники Хиггс раздвигали столы и стулья, очищая место для боя. Но Мак решительным жестом остановил их.
— Друзья мои, сегодня я не хочу драться. Сегодня я хочу вам что-то рассказать.
Хриплые, пропитые глотки приветствовали это заявление.
Мак-Сики, отмахиваясь от облепивших его красавиц, влезает на стол.
— Друзья, поднимайте ваши отяжелевшие головы от кружек… они глубже и грознее океана. Откройте, сведенные горем, почернелые рты и слушайте… Только сегодня утром наш транспорт ‘Император Индии’ вернулся в порт. С самой весны мы плавали в русских водах… Вы все меня видите не в первый раз. Я плаваю двадцать лет. Срок достаточный для разглядывания всяких интересных вещей. Порты востока и запада я знаю лучше, чем содержание своих карманов. Но все это маленькие пустяки перед тем, что видел я в Красной Руссее.
Подавшись вперед, Андре внимательно слушал. И хмель из его головы выскочил. Мак-Сики был простой моряк, чернокожий — не было повода не верить ему. А рассказывал он такое, что сжимались кулаки и слезы набегали на глаза. Засыпанная угольной пылью мысль пробивалась сверкающим родником.
Ехать!?
Туда, в загадочную ‘Руссею’. Что он мог терять? Рискнуть шкурой было не страшно! Слишком дешева была эта шкура: ссадины и синяки никогда не сходили с нее. А выиграть можно многое. Настоя- щие моряки никогда не задумываются над опасностью. Море смывает с их сердец плесень трусости и мускулистый ветер сдувает пыль сомнений. Решил рискнуть и Мозе Андре.
Из кабака он шел поздно ночью в тяжелом раздумьи. Деревянные башмаки гулко стучали по плитам мостовой. Эту ночь он задумался над своей жизнью в первый раз.
Утро было малоутешительно.
В гавани Андре разыскал три тяжелых транспорта. Они готовились к отплытию на восток. По заведенным порядкам, со всех кораблей, идущих на восток, на добрую половину убиралась постоянная команда и пополнялась фашистами.
Наняться на корабль не было никакой надежды. Но Андре, недолго думая, все-таки пошел на один из транспортов. Дежуривший у входного трапа парень, в клетчатой кепке, не захотел даже выслушать черномазого и, наградив его парой пинков, проводил на берег. Толкнулся на другой. Работы и тут не дали. Но, проходя по палубе, он заглянул в открытый люк: запас угля был незначителен, значит корабль не уйдет ни в какое плаванье, пока не сделает полную нагрузку чернослива [Так моряки между собой называют уголь]).
Кочегар не унывал.
Он уселся на поломанный якорь в той части порта, где стояла на мертвых якорях угольная баржа и терпеливо стал ждать.
Ждать пришлось до позднего вечера, когда корабль подтянулся к барже. Всегда, в случаях спешной нагрузки большого количества угля, на барже своих людей не хватало. Прихватывали с берега из праздно-шатающихся, а в них недостатка не было.
И на этот раз на берегу было нанято двадцать человек на погрузку угля. Среди них был и Андре.
Работа была нехитрая.
Десятка три молодцов, вооруженные железными лопатами, быстро насыпали чугунные кадки черносливом. Лебедка, как котенка, подхватывала кадку, несла ее в своем клюве через всю палубу и опрокидывала в люк.
Работали на три лебедки.
Мелькали лопатки в привычных руках. Гремели кадки. Огни газовых фонарей плавали в угольной пыли, как в густом тумане.
Андре перебросился парой слов с рядом работавшими товарищами. Те утвердительно кивнули. Выбрав удобную минуту, когда надсмотрщик ушел в другой конец, негр прыгнул в кадку. В момент дюжина лопаток засыпали его с головой.
Затрещала лебедка. Кадка поднялась в воздух, стукнулась о край люка и опрокинулась. Вместе с тучей угля Андре полетел в угольную яму. Подобное положение было ему не в диковину и там, вдали от враждебных ненавидящих глаз, он чувствовал себя хорошо.
Ночью, по работе машины и по качке, не трудно было догадаться, что транспорт вышел в открытое море.
Нет предела для человеческой воли и хитрости. Через шесть суток итальянский транспорт вошел в русский порт. Андре убежал с корабля в первую же ночь. Много дней скитался на берегу. Крючники с большим вниманием разглядывали его и кормили хлебом. Наконец, попался среди рабочих старый солдат из военнопленных. Он кое-как умел говорить и по-французски и по-английски. Андре попал в международное бюро помощи морякам.
Хорошо зажил Андре. Своими глазами увидел, что это такая за Руссея.
Удивляли и радовали его новые порядки. Он мог сколько угодно ходить по тротуару, где ходят белые, и никто не гнал его палками на мостовую.
Скоро он получил работу кочегара в порту и работал тоже вместе с белыми. Те не проявляли желания пустить в ход кулаки или насмешки. Относились к нему, как к ребенку, всячески заботились, угощали табаком и хлебом.
Припомнились тут ему слова собрата Мака-Сики, что сколько в мире ни есть интересных стран, а самая диковинная — это Красная Руссея.