M. A. АЛДАНОВ
M. A. АЛДАНОВ
<,Рец. на кн.:>, Ив. Бунин. Жизнь Арсеньева. Ч. 1. Истоки дней
Париж, 1930
<,Рец. на кн.:>, Ив. Бунин. Жизнь Арсеньева. Ч. 1. Истоки дней
Париж, 1930
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Рец. на кн.: Ив. Бунин. Жизнь Арсеньева. Ч. 1. Истоки дней, Алданов Марк Александрович, Год: 1930
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Серия ‘РУССКИЙ ПУТЬ’
И. А. БУНИН: PRO ET CONTRA
Личность и творчество Ивана Бунина в оценке русских и зарубежных мыслителей и исследователей
АНТОЛОГИЯ
Издательство Русского Христианского гуманитарного института, Санкт-Петербург, 2001
‘Жизнь Арсеньева’ хорошо известна читателям ‘Современных записок ‘. Хорошо известен и успех, выпавший на долю этой книги. Немного можно было бы указать в новейшей русской литературе примеров столь заслуженного успеха. Но лишь теперь, прочтя книгу не в отрывках, а сразу и целиком, мы можем судить по-настоящему о красоте и силе нового произведения И. А. Бунина. Думаю, что ‘Жизнь Арсеньева’ занимает первое место среди его книг. Этим сказано, какое высокое место она занимает в русской литературе.
Мне уже приходилось указывать на редкую особенность творческого пути Бунина, — его безпрерывный художественный подъем, каждое новое его произведение лучше предыдущих. Отметим теперь и другое. На смену шедеврам, густо окрашенным в черный цвет, на смену книгам пессимистическим, чуть только не мизантропическим (‘Петлистые уши’, ‘Хорошая жизнь’, ‘Господин из Сан-Франциско’) пришла одна из самых светлых книг русской литературы. Знаю затасканность подчеркнутого мною слова, однако другого я не нахожу.
Бунин говорит в ‘Жизни Арсеньева’: ‘Необыкновенное впечатленье произвели на меня ‘Старосветские помещики’, ‘Страшная месть’, ‘Тарас Бульба’, но опять-таки лишь некоторыми своими местами, да своим общим высоким складом и смыслом’. В ‘Жизни Арсеньева’ тот же высокий склад — и его обаянию, его чарам поддаешься с первой строчки книги. Она волшебно обращает в красоту все, вплоть до осенней грязи (которой придается неожиданный эпитет: ‘синяя грязь’), вплоть до коробочки с ваксой. ‘За всю мою жизнь не испытал я от вещей, виденных мною на земле, — а я видел много, — такого восторга, такой радости, как на базаре в этом городе, держа в руках коробочку ваксы. Круглая коробочка эта была из простого лыка, но что это было за лыко и с какой несравненной художественной ловкостью была сделана из него коробочка! А самая вакса! Черная, тугая, с тусклым блеском и упоительным спиртным запахом!..’
Не помню, кто назвал Бунина ‘писателем для писателей’. И действительно, многое в его творчестве могут оценить только беллетристы. Все сказано об изобразительном искусстве Бунина.
При этом часто имеют в виду его картины природы. По-моему, бунинские картины города им нисколько не уступают. Автору ‘Петлистых ушей’ принадлежит лучшее в русской литература описание Невского проспекта. В ‘Жизни Арсеньева’ высокохудожественных картин так много, как ни в одном другом произведении Бунина. Приведу только одну страницу в качестве образца его изумительного искусства:
‘Резко, попугаями, вскрикивали, вылетая на арену под гогот публики и со всего размаху шлепаясь с притворной неловкостью животом в песок, широкоштанные клоуны с мучными лицами и оранжево-огненными волосами, за ними тяжело вырывалась старая, белая лошадь, на широчайшей вогнутой спине которой стоя неслась вся осыпанная золотыми блесками коротконогая женщина в розовом трико, с розовыми тугими ляжками под торчащей балетной юбочкой… Музыка с беззаботной удалью нажаривала: ‘Ивушка, ивушка, зеленая моя’, чернобородый красавец-директор во фраке, в ботфортах и в цилиндре, стоя и вращаясь посреди арены, равномерно и чудесно стрелял длинным бичом, лошадь, круто, упрямо выгнув шею, вся завалившись наискось, тяжким галопом мчалась по самому краю круга, женщина выжидательно пружинила на ней и вдруг с каким-то коротким, кокетливым криком взвивалась и с треском прорывала бумажный щит, вскинутый перед нею шталмейстерами в камзолах… А когда она, стараясь быть легче пуха, слетала наконец с лошади на изрытый песок арены, с чрезвычайнейшей грацией приседала, делала ручками, как-то особенно вывертывая их в кисти, и, под бурю аплодисментов, с преувеличенной детскостью, уносилась за кулисы, музыка вдруг смолкала (хотя клоуны, расхлябанно шатаясь по арене с видом бесприютных дурачков, картаво кричали: ‘еще полпорции камаринского’)’…
Удаются ли Бунину отдельные люди так, как ему удаются ‘предметы’? Он почти не пользуется приемом ‘душевного монолога’. В ‘Петлистых ушах’ убийство сделано как бы составной частью страшного петербургского пейзажа. Внешнее описание порою делает чудеса и в ‘Жизни Арсеньева’: ‘Он (мещанин Ростовцев) вошел, спокойно нахмуренный, снял в маленькой прихожей картуз и чуйку и остался в одной легкой серой поддевке, которая вместе с вышитой косовороткой и ловкими опойковыми сапогами особенно подчеркивала его русскую ладность. Сказав что-то сдержанно-приветливое жене, он тщательно вымыл и туго отжал, встряхнул руки под медным рукомойником, висевшим над лоханью в кухне. Ксюша, младшая девочка, потупив глаза, подала ему чистое длинное полотенце. Он не спеша вытер руки, с сумрачной усмешкой кинул полотенце ей на голову, — она при этом радостно вспыхнула, — и, войдя в комнату, несколько раз точно и красиво перекрестился и поклонился на образничку в угол’… — К этому нечего прибавить: и без ‘освещенных внутренностей’ человек показан так, как показан цирк в строках, приведенных выше.
‘Жизнь Арсеньева’ не воспоминания, не автобиография. По крайней мере мемуарами их можно считать лишь в такой же мере, как ‘Героя нашего времени’ или ‘Детство, отрочество и юность’. Излагать содержание книги незачем: ее, конечно, прочтет всякий образованный русский. Я не буду останавливаться и на идейном содержании ‘Жизни Арсеньева’. Мысли Бунина не книжные, и в теоретическом отвлечении о них говорить трудно, по-настоящему их может оценить только тот, кто хорошо знает этого необыкновенно даровитого человека, — человеческая талантливость И. А. Бунина ведь равна его огромному литературному таланту. Она и в его страстности, и в его пристрастиях, и в его острой ненависти ко всякой фальши (или ко всему тому, что кажется фальшью Бунину).
‘Общий вывод’ книги, результат жизненного опыта автора, думаю (хоть, разумеется, не ручаюсь), следующий: люби жизнь, — много в ней и скверного, и страшного, — но ведь самое скверное и самое страшное: ‘огромный бархатно-фиолетовый ящик с мерзкими серебряными лапками’, люби жизнь, — она все-таки того стоит, — относись к ней просто, как относились к ней предки, и не старайся облагодетельствовать человечество, — оно как-нибудь обойдется и без тебя.
Впервые: Современные записки. 1930. Кн. 42. С. 523—525. Печатается по этому изданию.
‘Жизнь Арсеньева’ хорошо известна читателям ‘Современных записок’. — Первые четыре книги ‘Жизни Арсеньева’ печатались в ‘Современных записках’ в 1928—1929 годах (кн. 34, 35, 37, 40).
Но лишь теперь, прочтя книгу <,…>, целиком… — Издание 1930 г. включало лишь четыре книги ‘Жизни Арсеньева’, пятая была написана позднее.
Мне уже приходилось указывать на редкую особенность творческого пути Бунина… — В рецензии на ‘Избранные стихи’ Бунина М. Алданов написал: ‘Литературная судьба Бунина довольно необычна. Он долго ждал признания, и в том, конечно, виновата критика, проглядевшая или недооценившая его первые произведения. С некоторым правом можно утверждать, что каждое его новое произведение лучше предыдущих: самые современные свои страницы он написал в пору войны, затем в эмиграции и, пожалуй, высшей своей точки искусство Бунина достигло в неоконченной еще ‘Жизни Арсеньева’. История русской литературы, кажется, почти не знает примеров такого беспрерывного подъема’ (Последние новости. 1929. 18 июля).