Речи на Лондонском съезде РСДРП 1907 г., Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1907 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 25 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Г. В. ПЛЕХАНОВ

СОЧИНЕНИЯ

ТОМ XV

ПОД РЕДАКЦИЕЙ

Д. РЯЗАНОВА

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

МОСКВА 1926 ЛЕНИНГРАД

Речи на Лондонском съезде РСДРП 1907 г.
(Протоколы Лондонского съезда РСДРП 1907 г.)

Вступительная речь

Речь при обсуждении порядка дня

‘ по отчету думской фракции

‘ об отношении к буржуазным партиям

‘ о рабочем съезде

РЕЧИ НА ЛОНДОНСКОМ СЪЕЗДЕ РСДРП 1907 ГОДА

Вступительная речь

Товарищи! ЦК нашей партии поручил мне открыть нынешний съезд, первый всероссийский съезд. С удовольствием исполняя это, чрезвычайно лестное для маня, поручение, я прежде всего поблагодарю вас за те проявления симпатии, с которыми вы меня встретили. Эти проявления особенно тронули меня потому, что, как мне показалось, они отчасти шли от тех лиц, с которыми мне пришлось в течение последнего года сломать не одно копье по тактическим вопросам. И они дают мне основание думать, что у нас все-таки живо сознание взаимной нашей связи, сознание того, что мы стоим под одним знаменем, под красным знаменем пролетариата. Что между нами существуют большие разногласия, — это неоспоримо, но мы все-таки должны сделать попытку столковаться, а для того, чтобы столковаться, нам необходимо рассмотреть спорные вопросы спокойно, sine ira et studio. И это облегчается для нас тем обстоятельством, что в нашей партии почти совсем нет ревизионистов. Российский пролетариат стонет под двойным игом — деспотизма и капиталистической эксплуатации. Эта истина одинаково и хорошо сознается, я думаю, каждым из нас. Но одной этой истины недостаточно для ясного понимания наших задач. Уже в 1889 г. на Парижском международном социалистическом съезде я сказал, что наше освободительное движение восторжествует как движение пролетариата или совсем не восторжествует. И события подтверждают мои слова. Но сил одного пролетариата недостаточно для решительной победы в предстоящей нам буржуазной революции. Пролетариату необходимы союзники. Какие именно? Я не хочу здесь сейчас решать этот вопрос, его решит съезд. Но что союзники необходимы, это сознают все, и это уже большой шаг вперед в смысле соглашения между нами. Будем же рассуждать спокойно, чтобы наша партия стала после съезда более единой, чем до него. Я приветствую представителей национальных организаций, впервые присутствующих на нашем съезде с решающими голосами, и приглашаю вас, товарищи, приступить к занятиям.

Да здравствует российский, да здравствует международный пролетариат! Да здравствует социалистическая революция! (Аплодисменты.)

Речь при обсуждении порядка дня

Товарищи! Наши противники утверждают, что если мы отказываемся от выработки здесь на съезде так называемых ими теоретических положений, то это происходит потому, что мы боимся встретиться с ними в области теории. Я полагаю, что история наших взаимных отношений должна была бы показать нашим противникам, что мы люди не робкие и что у нас нет никакого основания чувствовать страх перед ними.

Однажды Бисмарк, споря с Либкнехтом в немецком рейхстаге, сказал: ‘Мы, немцы, никого не боимся кроме бога!’ Либкнехт ему ответил: ‘А мы, социал-демократы, не боимся даже бога!’ Мы, российские социал-демократы меньшевики, еще бесстрашнее: мы не боимся не только бога, но даже и товарищей-большевиков, которые страшнее бога. (Аплодисменты.) Что касается лично меня, о котором тоже говорили наши противники, то я приехал на съезд, несмотря на плохое состояние здоровья, не потому, что я избегаю встречи с товарищами-большевиками, а потому, что я люблю встречаться лицом к лицу со своими противниками. Повторяю, мы вас нисколько не боимся, товарищи, хотя вы и хотите запугать нас, крича, что если не будут выработаны желательные для вас теоретические указания, то пролетариат будет иметь право обвинять нас в измене. Это сильно, но слишком неосновательно, чтобы на этом останавливаться. Если бы мы хотели избежать обсуждения руководящих принципов, если бы мы хотели отступить от вас, то нам выгоднее всего было бы отступить в бесплодные пустыни отвлеченных рассуждений. Но мы не хотим затеряться в этих пустынях и потому говорим вам: при обсуждении каждого отдельного вопроса поднимайтесь на всю достижимую для вас теоретическую высоту, но не вдавайтесь в отвлеченности. Ведь именно эти отвлеченности!, эти абстрактные споры нас и поссорят, и мы не исполним воли пославших нас, как выразился предыдущий оратор. Именно распри из-за отвлеченностей были бы изменой тем людям, которые послали вас сюда, товарищи-большевики: (Крики справа: Не ‘люди’, — товарищи’!) Ну да — товарищи! Но ведь и товарищи тоже люди.

То, что вы называете выработкой теории, уподобило бы нас английскому парламенту XVII века, вырабатывавшему и принимавшему большинством голосов английский prayer book, т. е. молитвенник. Политическая партия такими делами заниматься не может.

Нас обвиняют в ревизионизме. Но ревизионисты утверждают, что ссылки на теорию Маркса — бесполезны, мы же стараемся все конкретные политические вопросы разбирать во всеоружии марксовой теории. Это, как видите, большая разница.

Здесь говорят, что спорить о Государственной Думе значит спорить о ‘мнимой величине’. Государственная Дума — мнимая величина?! Но ведь в Думе заседает т. Алексинский. Неужели он — тоже мнимая величина? (Смех.) А наша избирательная кампания? Неужели и она представляет собою мнимую величину? Нет, товарищи! Дума стала фактом, с которым мы не можем не считаться. Конечно, права Думы, например ее бюджетное право, могут быть названы мнимыми. Но ведь это надо еще показать народу, а показать ему это можно только путем опыта, ради которого нам необходимо поддерживать Думу в ее столкновениях с правительством.

Думу, эту ‘мнимую величину’, могут не сегодня — завтра разогнать и тогда она станет нулем. Но мы не можем отнестись к этому безразлично. Нам придется определить, как нам отнестись к разгону Думы, как нам ответить на ее разгон. Т. Ленин сказал: ‘Наши западные товарищи прониклись бы большим уважением к нам, если бы услышали, что мы занимаемся выработкой теоретических положений’. Совершенно напротив: западные товарищи с изумлением пожали бы плечами и сказали бы: ‘Странные люди эти россияне! Дела у них непочатый угол, а они, подобно средневековым схоластикам, тратят время на бесплодные споры о том, сколько ангелов может поместиться на конце булавочного острия’. И это не потому, что наши западноевропейские товарищи относятся отрицательно к теоретическим спорам. Ничуть не бывало! Некоторые из них поднимаются в своих спорах на гораздо большую высоту, чем многие и многие из наших товарищей. Но они умеют в то же время ставить свои споры на конкретную почву. А у нас именно этого-то и не вышло бы, если бы мы приняли ваше предложение.

Кстати о Ленине. Он приписал мне следующее рассуждение: так как у нас совершается буржуазная революция, то мы должны заключить союз с буржуазией. Я, открывая съезд, сказал не так. Я сказал вот что: сил одного пролетариата недостаточно для решительной победы над реакцией, ему нужны союзники. И наш съезд должен будет решить, где ему следует искать союзников. Я категорически заявил, что, открывая съезд, я считаю преждевременным высказывать свой собственный взгляд на этот вопрос. Таким образом т. Ленин совершенно извратил смысл сказанного мною. А что нам придется толковать здесь о союзниках, это знаете вы все, и тут я был совершенно неоспоримо прав. (Аплодисменты.)

Речь по отчету думской фракции

Товарищи! Я уже говорил вам, что я приехал на съезд больным. При других обстоятельствах я совсем не взял бы слова, но я вынужден говорить по двум причинам. Во-первых, ораторы, критиковавшие думскую фракцию, бросили несколько упреков также и в мою сторону. Я должен возразить им. Однако не бойтесь, я не буду касаться вещей, имеющих личный характер, я останусь на принципиальной почве. Во-вторых,— и это главное, — сегодня у нас историческое заседание, и если бы я лежал на смертном одре, то я и тогда считал бы себя обязанным говорить, чтобы предостеречь вас от страшной ошибки,, которую некоторые из вас собираются здесь совершить.

Я уже сказал, что я буду держаться принципиальной почвы. Но прежде чем взглянуть с точки зрения принципа на вопрос, занимающий и разделяющий нас, я сделаю несколько замечаний частного характера.

Вопрос о народовой демократии не есть принципиальный вопрос, как справедливо заметил здесь т. Куявский. Если бы наши польские товарищи своевременно снеслись на этот счет с нашей фракцией, то она, конечно, охотно приняла бы к руководству их указания. Но они этого не сделали, и винить за это нашу фракцию едва ли основательно.

Что народовая демократия организовала гражданскую войну среди польского пролетариата, что она проливала кровь польских пролетариев, это знаем мы все, без различия фракций, и точно так же все, без различия фракций, мы одинаково возмущаемся этим. Стало быть, тут мы с вами спорить не станем, тут мы согласимся с тем, что нашей фракции лучше было бы, пожалуй, воздержаться от парламентских сношений с народоеой демократией. Но, повторяю, т. Куявский справедливо заметил, что вопрос этот имеет лишь второстепенную или даже третьестепенную важность.

Не имеет принципиального значения и тот вопрос, который поднял здесь т. Либер. Признаюсь, мне также было жаль, что запрос о седлецком погроме сделан был народовцами, а не социал-демократами. Тут со стороны нашей фракции было, пожалуй, некоторое упущение. Но отчего произошло оно? Нашего брата, великоросса, знающего другие виды угнетения, но не испытавшего национального гнета, можно было бы,— допустим это,— не без некоторого основания заподозрить в недостаточно внимательном отношении к тем случаям, в которых проявляется этот последний. Но наша фракция состоит не только из великороссов: в ней есть грузины, армяне, латыши и евреи. А в Центральном Комитете, постоянно сносившемся с нашей фракцией, был представитель Бунда. Я полагаю, что никого из этих товарищей нельзя заподозрить в равнодушном отношении к тому гнету, который давит их национальности. И если, несмотря на это, наша фракция все-таки упустила случай сделать запрос о седлецком погроме, то ясно, что невозможно обвинить ее в подобном равнодушии. Тут опять был лишь некоторый промах, на который следует по-товарищески обратить внимание, но ввиду которого нет оснований горячиться. Не такие вопросы вызывают споры между нами, не такие вопросы разделяют нас. Наши товарищи вполне могли бы поступить так, как этого хотелось бы т. Либеру, нимало не отказываясь при этом от своих тактических взглядов. В этом, я надеюсь, никто не сомневается. Ведь главное дело в том, что ораторам, нападавшим на наших товарищей во фракции, не нравятся их тактические взгляды. Стало быть, тут и заключается настоящая суть нашего спора.

Тактические взгляды наших товарищей называют оппортунистическими. Правильно ли это? Нисколько! В них нет и следа оппортунизма.

Здесь я, вполне разделяющий эти взгляды, вижу себя вынужденным сделать два замечания по адресу т. Тышко.

Т. Тышко с неудовольствием заметил, что мы имеем претензию быть единственными марксистами в партии. Нам чужда подобная претензия. Но само собою разумеется, что когда мы встречаемся с так называемыми критиками Маркса, то мы не можем причислять их к лагерю марксистов. Ведь и т. Тышко не решится назвать марксистами, например, эмпириомонистов. (Смех на левой стороне.)

В своей речи т. Тышко, обращаясь ко мне, напомнил о том времени, когда я боролся с жоресизмом и восставал против Мильерана. Он отозвался с большой похвалой о статьях, написанных мною в то время. Я благодарю его за комплимент. Но если за этим комплиментом скрывается тонкий намек на то, что я теперь отказался от моих тогдашних взглядов, то т. Тышко очень ошибается. Я стою теперь на той же самой точке зрения, на которой стоял тогда, когда я боролся с жоресизмом. Тому, кто находит это странным, тому, кто думает, что только жоресист мог прийти к моему взгляду на наши задачи по отношению к Думе и к буржуазным партиям, я напомню о вожаке французских марксистов Жюле Гэде. На Парижском международном съезде я вместе с ним боролся против жоресизма. И тот же самый Жюль Гэд вполне одобряет теперь мои тактические взгляды. Что же? Скажут ли мои противники, что Жюль Гэд тоже стал жоресистом?

Один из товарищей заметил здесь: ‘Плеханов теперь не тот, что был прежде’. И я знаю, что многие из присутствующих на съезде разделяют это мнение, я уверен, что многие из них тоже готовы сказать обо мне: ‘был конь, да изъездился’. Я, конечно, изъездился в известном отношении. Прежде я был здоров, а теперь мое здоровье очень расшатано. Но что касается моих политических взглядов, то я остаюсь и, конечно, останусь таким же, каким я был с тех самых пор, когда сложились мои социал-демократические убеждения. В этом вы можете быть уверены. Но,— странное дело! — чуть ли не с тех же самых пор, как сложились мои социал-демократические убеждения, я стал слышать от некоторых моих товарищей упреки в том, что я не верен им, чуть ли не с тех же самых пор вокруг меня раздается неодобрительный ропот: ‘Плеханов уже не тот, Плеханов изменился’. Приведу наиболее пикантные примеры. Во время голода 1891 г., я написал в одной из своих статей, что наши социал-демократы должны выставить требование широкой государственной помощи голодающим крестьянам. Это огорчило часть наших тогдашних социал-демократов. Они опасались, что если голодные крестьяне будут накормлены, то остановится развитие у нас капитализма, и они строго осудили мою непредусмотрительность, решив, ‘что я уже не тот’, что был прежде. (Смех.) Потом явились ‘экономисты’. Эти тоже находили, что я отстал от движения, и в доказательство приводили мой взгляд на политическую борьбу. Они упрекали меня в том, что я хочу будто бы ‘взять самодержавие на уру’. Кто скажет теперь, что этот упрек был основателен? Ведь теперь против меня выдвигают как раз противоположное обвинение: теперь часть товарищей сердится на меня за то, что я недостаточно громко кричу ‘ура!’ при нападении на самодержавие. Но и этот упрек тоже совершенно пустяковый. Я совсем не прочь крикнуть ‘ура!’ Но я думаю, что и это надо делать умеючи, т. е. кстати. А когда люди кричат ‘ура!’ некстати, то получаются очень плохие последствия. Вспомните генерала Реада, воспетого А. Толстым:

А Реад возьми нас спросту

Поведи нас прямо к мосту,

Нутка, на ура!

Вы знаете, что вышло:

Вот ура мы зашумели,

Да резервы не поспели.

Я нахожу, что товарищи-‘большевики’ усвоили себе тактические взгляды генерала Реада, и действительно отказываюсь ‘шуметь’ ура! по их приглашению, но это вовсе не значит, что я ‘уже не тот’: я вообще никогда не разделял тактических взглядов генерала Реада. Некоторые ‘большевики’ причисляют меня к числу ‘кадетообразных соглашателей’. Какое же соглашение имеют они в виду? Очевидно, соглашение с абсолютизмом. Но ведь это же чистейшая нелепость! Разве я, разве мои товарищи-меньшевики заикались когда-нибудь о подобном соглашении? (Крик справа: ‘Было!’) Товарищ! Вы кричите: ‘было!’, и я уверен, что вы совершенно искренно кричите это. Но ведь и та старушка, которая подложила вязанку дров в костер, сжигавший Гуса, тоже была совершенно искрения, и мне, подобно Гусу, остается только воскликнуть — ‘святая простота!’ Люди, не отличающиеся такой простотой, понимают, что для нас речь идет не о соглашении с царизмом, а о способах наиболее успешной борьбы с ним.

Но довольно обо мне. Т. Данилова горько упрекнули здесь в том, что он пил кадетский чай. В том же упрекали товарищей Церетели и Джапаридзе. Это, конечно, большое преступление, и я, следуя правилу: amicus Plato, sed magis arnica veritas, поспешил спросить их: ‘Как же вы могли поступить так?’ Но т. Джапаридзе возразил мне, что за каждый стакан этого несчастного чая с ‘их было взыскано по пяти копеек. Принимая во внимание, что в нынешнем обществе имеет значение не столько вещество товара, сколько его меновая стоимость, выходит, что чай-то они пили как будто свой собственный. Однако я еще больше непримирим, нежели т. Алексинский. Я говорю им: ‘Положим, что чай был в самом деле ваш собственный. Но ведь пили-то вы его из кадетских стаканов. А разве это позволительно? Если вы хотите соблюсти верность принципам, то вам следует всюду ходить, подобно раскольникам, со своей собственной посудой’. Я надеюсь, что меня одобрят товарищи справа. (Крики справа: ‘Это не серьезно!’) Это не серьезно? Конечно, нет! Но я не виноват в том, что чай,— этот приятный напиток,— дал вам повод для таких нападений на нашу фракцию, которые, очевидно, казались вам вполне серьезными. Я действительно смеюсь, но смеюсь потому, что ваша так называемая критика представляет собою не критику, а то, что Немцы называют NЖrgelei.

Товарищи! На наших глазах совершилось событие огромной исторической важности. В лице социал-демократических депутатов российский пролетариат впервые открыто выступил на сцену парламентской борьбы. Мне трудно описать то радостное волнение, с которым я читал речь т. Церетели. И кто знает? Может быть, подобное волнение испытывали многие из вас, товарищи, сидящие здесь на правой стороне. Но когда социал-демократическая фракция приходит к вам с отчетом о своей деятельности, вы забываете об ее огромных заслугах и награждаете ее лишь мелочными упреками! Вы берете всерьез доводы, выдвинутые против нее т. Алексинским. Тут происходит нечто, заставляющее вспомнить речь Марка Антония у Шекспира. Юлий Цезарь сделал то-то и то-то, о’ был великий человек, ‘но Брут сказал: он был честолюбив, а Брут, известно, честный человек!’ Так и у нас. Наша фракция имеет за собой множество заслуг, но т. Алексинский сказал, что она пропитана духом оппортунизма, а т. Алексинский, известно, крайний революционер, он хороший судья в этих вопросах. И вы слушаете т. Алексинского, вы серьезно спрашиваете себя: можем ли мы, не изменяя принципам революционной социал-демократии, одобрить деятельность нашей фракции? Это поистине невероятно!

В чем состоит мнимая вина фракции?

Говорят: она не изложила в Думе нашей программы. Но наша программа была изложена нашими представителями уже в первой Думе, излагать ее во второй — значило бы вдаваться в ненужное и потому скучное повторение. И такое повторение было тем менее уместно, что следовало прежде всего дать надлежащий отпор представителю старою порядка. В ответ на речь Столыпина надо было говорить не об отношении пролетариата к буржуазии, не о нашей конечной цели, а о том, что сознательный пролетариат непримирим в своем отношении к старому порядку, о том, что он борется и будет бороться с ним не на живот, а на смерть. Так и поступил т. Церетели и, конечно, он очень хорошо сделал.

Наших товарищей упрекают, далее, в том, что они в Думе охотно опираются на законную почву, но на что же прикажете опираться им, когда дело идет о том, чтобы разоблачать лицемерное законолюбие Столыпина? Наши ‘большевики’ смотрят на закон глазами анархистов. Они боятся слова: закон. Мы его не боимся. Мы знаем, что всякий закон, хоть отчасти полезный для пролетариата, завоевывается путем жестокой борьбы, и мы находим, что нелепо пренебрегать подобными завоеваниями.

Как расходятся с нами в этом случае товарищи-‘большевики’, видно из следующего. В резолюции, принятой Московским, — как известно большевистским — окружным комитетом по поводу Государственной Думы, сказано: ‘Признавая, что всякая легальная деятельность в Думе может совершаться лишь в пределах служения реакции, мы будем рассматривать всякую попытку работы в пределах положения о Государственной Думе, как заговор против народа и революции’. (Громкие и продолжительные крики справа: ‘Это неверно!’ Костров: ‘Прочтите подпись!’ Голоса справа: ‘Это написал Данилов!’ ‘Вы сами сочинили эту резолюцию! Эта резолюция была принята по поводу булыгинской Думы!’ Председатель тщетно старается восстановить спокойствие. Обращаясь к нему, оратор говорит: ‘Дайте им кончить, когда они кончат, я буду продолжать’.) Вы говорите, что я сам сочинил эту резолюцию. (Показывает резолюцию присутствующим.) Вот она, эта резолюция. Скажите также, что я не только сочинил ее, но и гектографировал. Но вы и сами не верите тому, что говорите. А что касается крика: ‘Эта резолюция была принята названным комитетом по поводу булыгинской Думы’, то ведь он вовсе не опровергает меня. Резолюция утверждает, что всякая легальная деятельность в Думе есть заговор против народа и революции. А это чистейший анархизм, независимо от того, когда именно была принята эта резолюция. И этот-то анархизм выразился здесь в том упреке, что Церетели и другие наши товарищи в Думе слишком охотно становятся на законную почву. Утверждают, далее, что, требуя парламентской анкеты, наша фракция должна была изложить и те тактические соображения, которые побуждают ее выставлять такое требование. Но и это пустяки. Для нас самих, конечно, очень важно знать, почему именно мы выставляем в Думе то или другое требование. Но нет никакой надобности говорить депутатам других партий: мы требуем этого потому, что таков характер нашей тактики. Депутатам других партий нет до этого ‘потому что’ ровно никакого дела. Вы, как видно, хотите, чтобы наши думские ораторы уподоблялись в своих речах тому плохому трагическому актеру, который должен был воскликнуть:

Не подходи ко мне с отвагой,

Не то заколю тебя сею шпагой!

и который, заучив на память то, что было напечатано в скобках для его собственного руководства, громогласно прибавил стоявшие в скобках слова: ‘указывая на оную’, т. е. на шпагу. Мы не охотники до такого искусства!

Т. Либер был прав, когда сказал, что т. Алексинский в своей критике деятельности фракции очень широко замахнулся, а ударил совсем слабо. Когда я прослушал до конца речь т. Алексинского, я подумал то же самое и мне почему-то вспомнилась та купчиха у Островского, которая говорила своей служанке: ‘И всегда ты так, сначала напугаешь до смерти, а потом скажешь какой-нибудь вздор’. Товарищи-большевики продолжают упрекать нас в том, что мы уклонились от прений о текущем моменте. Мы действительно сделали это. Я уже имел случай сказать вам, почему мы это сделали. Я уже сказал, что это произошло отнюдь не из боязни встретиться с большевиками на теоретической почве. Теперь я повторю вот что. Пользуясь большинством голосов, вы хотели заставить съезд принять ваш революционный катехизис, подобно тому, как в XVII веке английский парламент составлял по большинству голосов английский prayer book, т. е. молитвенник. Мы не хотим молиться по-вашему. У нас тем менее поводов хотеть этого, что в сущности вы очень неустойчивы в своих революционных взглядах. (Крики справа: ‘Ого!’). Да, очень неустойчивы! И вот вам весьма наглядное доказательство.

Теперь вы обвиняете нас в том, что мы будто бы изменили резолюциям, принятым нашим Стокгольмским съездом. Но тут нам бьют челом нашим же добром. Стокгольмские резолюции выработаны нами, меньшевиками, и когда мы предлагали их в Стокгольме, большевики называли их оппортунистическими. А теперь они находят, что это хорошие резолюции и настойчиво требуют от нас верности им. Как же это так? Ведь если эти резолюции с вашей точки зрения хороши, то люди, предложившие их, не могли быть признаны,— с той же точки зрения, — оппортунистами. Но в том-то и дело, что вы изменились со времени Стокгольмского съезда.

В Стокгольме, восставая против бойкотистов, мы говорили, что социал-демократия, в интересах политического воспитания народа, должна ‘планомерно использовать все конфликты, возникающие как между правительством и Думой, так и внутри самой Думы в интересах расширения и углубления русла революционного движения’. Для этого, говорили мы, ей следует обострять и расширять эти конфликты, стараясь в каждом данном случае связывать политические задачи движения с социально-экономическими! требованиями рабочей и крестьянской массы. Составленную в этом духе резолюцию об отношении к Государственной Думе большевики громили тогда как недостойную революционного пролетариата. Теперь они находят ее достойной того же самого пролетариата, ясно, что большевики уже ‘не те’, что они отказались от некоторых из своих тогдашних заблуждений. Что же касается нашего мнимого отклонения от этой резолюции, то оно представляет собою чистейший вымысел.

В Стокгольме я так формулировал свой взгляд: ‘Т. Руденко сказал, что в комиссии он формулировал наш спор словами: ‘Нам надо решить, стоит ли Дума на столбовой дороге революции’, и что на этот вопрос т. Ленин ответил: нет. Это в самом деле было так. И это хорошо характеризует разницу наших взглядов. По-нашему Дума стоит на столбовой дороге революции. Не следует обходить ее. Ленин говорит: ‘В Думе много наивных крестьян, которые рядом с самыми детскими требованиями выставляют радикальное требование относительно земли’. Это верно. Но как же нам отнестись к таким крестьянам? Оставить ли их на жертву их политическим предрассудкам, на жертву их политической наивности, или позаботиться о том, чтобы в процессе борьбы разрушились эти предрассудки? А позаботиться об этом нельзя, повернувшись спиной к Думе. Газеты рассказывали как-то о крестьянах, которые говорили своему депутату: ‘Ты идешь в Думу. Умри же там за наше дело, а если изменишь нам, то не возвращайся домой: мы тебя здесь убьем’. Неужели вы не понимаете, что мы обязаны подойти вплотную к этим людям, что мы обязаны принять участие во всех тех конфликтах, которые они будут переживать, и воспользоваться этими конфликтами для развития их политического самосознания? Когда такие люди откажутся от своей политической наивности,— а они откажутся от нее в процессе борьбы и благодаря борьбе,— тогда Дума перерастет самое себя и тогда пробьет час для созыва Учредительного Собрания’.

Я и теперь строго держусь этого взгляда. И если бы вы опросили товарищей Церетели, Джапаридзе и других ‘меньшевиков’-депутатов, Разделяют ли они этот взгляд на Государственную Думу, как на орудие политического воспитания народных масс, то они, без всякого сомнения, сказали бы, что совершенно разделяют. Мы-то остались такими же, какими были в Стокгольме, а вот т. Алексинский сильно изменился: в Стокгольме он был очень горячим бойкотистом, а теперь он, по-видимому, совсем покинул идею бойкота. История разберет, кто был прав и кто ошибался. Но надо восстановить, кто и что говорил: надо отдать каждому то, что ему принадлежит.

Именно потому, что я продолжаю твердо стоять на своей стокгольмской точке зрения, я предложил ‘полновластную Думу’ в качестве избирательной платформы. Большевики увидели в моем предложении новое доказательство моего оппортунизма, а т. Алексинский сказал здесь, что мою платформу с презрением отвергла либеральная буржуазия. Так ли это, т. Алексинский? Точно ли с презрением? Почему отвергла либеральная буржуазия мою платформу? Потому что она увидела в ней ‘псевдоним Учредительного Собрания’, как выразился один из ее публицистов. А как относится либеральная буржуазия к Учредительному Собранию: с презрением или же со страхом? Кажется, что именно со страхом. Стало быть, и мою платформу, требовавшую Учредительного Собрания, хотя бы и под псевдонимом, буржуазия отвергла со страхом, а не с презрением. Если наша буржуазия боится Учредительного Собрания, то тем хуже для нее. Мы обязаны разъяснить народу, почему она его боится. И поскольку мы разъясним ему это, поскольку мы подвинем вперед развитие его сознания,— ровно постольку мы будем действовать в духе стокгольмской резолюции. Но ведь это значит, что я, предложивший лозунг: ‘полновластная Дума’, дал нашим практикам прекрасный повод для воздействия на народ в указанном резолюцией духе. Где же мой оппортунизм?

Здесь-то и обнаруживается с поразительной ясностью правильность сделанного Аксельродом замечания о том, что когда мы предаем анафеме кадетов, то наша анафема еще не имеет обязательной силы в глазах массы. Большевики,— которые хотя и изменились со времени Стокгольмского съезда, но еще далеко не усвоили себе правильных тактических воззрений,— делают в политике ту самую ошибку, которая в логике называется petitio principii, как известно, эта логическая ошибка состоит в том, что человек опирается, как на доказанное, на такое положение, которое еще надо доказать.

Вполне подобно этому, тактика большевиков предполагает в народе такую степень политического сознания, на которую нам еще нужно поднять его своей агитацией. Русский крестьянин… (Крик со скамьи большевиков: ‘Вы его не видели!’) Слушайте, что я говорю. Русский крестьянин не знает, что такое Учредительное Собрание по той простой причине, что он не изучал Великой французской революции. Его надо еще привести к идее Учредительного Собрания, надо сделать эту идею наглядной, так сказать неизбежной для него. Но и ему, не знающему, что такое Учредительное Собрание, легко понять, что такое полновластная Дума, и когда он начнет борьбу за такую Думу, он будет созревать и для усвоения идеи Учредительного Собрания, потому что ведь и на самом деле такая Дума, которая имела бы полную власть, обладала бы властью Учредительного Собрания, была бы таковым. Нам надо помнить основное положение исторического материализма: не сознание определяет собою бытие, а бытие определяет собою сознание. Двиньте народную массу на такую дорогу, которая ведет к Учредительному Собранию, и ей постепенно уяснится идея такого Собрания.

Вместо того, чтобы говорить революционные фразы, старайтесь поставить массу в такое политическое положение, которое революционизировало бы ее политическое сознание. В этом вся тайна успеха.

Маркс говорит где-то, что тактика французского Конвента представляет собою маяк, к которому должны обращаться во время революционных бурь взоры революционеров всех времен и народов. Он имел в виду, конечно, тактику монтаньяров. Но монтаньяры умели подходить к массам. Рассказывают, что чуть ли не накануне взятия Тюильри Робеспьера спросили, республиканец ли он. Не желая запугивать своих слушателей, еще не окончательно разделавшихся с монархическим предрассудком, он осторожно ответил: я за самодержавие народа. (Вячеслав: ‘Неверно, это было не в Конвенте!’) Об этом факте, как факте, спорить здесь неудобно. Поэтому я оставлю и этот факт, и самого Робеспьера и сошлюсь на человека, гораздо более близкого к нам, нежели монтаньяры,— на нашего учителя Энгельса. (Алексинский: ‘Не приемли имени господа бога твоего всуе!’) Но этот господь недавно вашим стал. (Алексинский: ‘А это аргумент от метрического свидетельства!’) Не физического, а идейного!

В июне 1887 г. Энгельс писал к Зорге: ‘Массы учатся только благодаря последствиям своих собственных ошибок’. В другом месте (письмо к Зорге от 29 ноября 1886 г.), он говорит: ‘Чтобы развиваться, массы должны иметь время и возможность, а возможность они получают лишь тогда, когда они имеют свое собственное движение, в котором они толкаются вперед ‘ умудряются опытом благодаря своим ошибкам и потерям’.

В применении к Государственной Думе это значит, что только опыт,— и именно опыт с этой Думой,— ‘умудрит’ массу и заставит ее усвоить себе наши политические взгляды. Нужно, чтобы народ увидел Думу в ее политическом действии, необходимо, чтобы он пережил конфликты Думы с правительством. Только тогда будет он достаточно ‘умудрен’ опытом, только тогда откажется он от тех иллюзий, которые связываются у него с нынешней нашей конституцией. Массы учатся только благодаря последствиям своих собственных ошибок, только посредством опыта. Вы же, большевики, хотите затенить для массы этот необходимый опыт революционной фразеологией, радикальными резолюциями. Вы забываете сказанное тем же Энгельсом о том, что в деле революционной фразеологии анархисты уже совершили все человечески возможное, так что тут нам нельзя конкурировать с ними. (Аплодисменты.)

Наша тактика, так сильно возмущающая вас, представляет собою последовательное применение основных положений исторического материализма к революционному воспитанию народа. В Стокгольме я говорил, что Государственная Дума должна послужить орудием народного воспитания, средством выяснения народу того, какою должна быть нужная для него конституция. Мне возражали товарищи Винтер и Орловский. Они говорили, что революционное воспитание народа уже закончено, что вооруженное восстание представляет собою уже достигнутую ступень нашего революционного движения, — подлинное выражение Винтера,— и что оно теперь есть дело нескольких месяцев. Эти несколько месяцев давно прошли, а вооруженного восстания все нет и нет. Кто же был прав? я или товарищи Винтер и Орловский? После разгона Думы т. Ленин писал, что народ, т. е. широкие массы, еще не дорос в массе,— так выразился этот товарищ,— до сознательной революционной деятельности в 1906 году и что народу еще был нужен опыт кадетской Думы. Еще раз: кто же был прав в Стокгольме? Но далее тот же Ленин писал, что народ уже усвоил себе идею Учредительного Собрания и что, ввиду этого, можно назначить вооруженное восстание на середину или на конец августа. И это наглядно показывает, как мало понял т. Ленин тогдашнее настроение народа. Все дело в том, что революционное воспитание было далеко еще не закончено, что его необходимо было продолжать, между прочим, также и посредством новой Думы. Т. Ленин оказался лжепророком, подобно товарищам Винтеру и Орловскому. У нас, к сожалению, любят пророчествовать, при чем пророчествующие товарищи нисколько не смущаются, когда последующие события показывают, что их пророчества были ложны. Они не похожи на библейского пророка Иону, который, раз оказавшись лжепророком по отношению к судьбе Ниневии, почувствовал себя, как вы знаете, сконфуженным до самой последней степени.

Большевики идут по пути революционного авантюризма. Они так относятся к нам, как относилась некогда в Союзе Коммунистов фракция Виллиха-Шапера к фракции Маркса. Виллих и Шапер требовали немедленного ‘выступления’, они, по словам Маркса, говорили: ‘Мы должны теперь же достичь господства или нам не остается ничего делать’, а Маркс указывал им на неподготовленность немецкого пролетариата и обвинял их в том, что, подобно демократам, они на место революционного развития подставляли революционные фразы.

Своей тактикой большевики прокладывают, сами этого не замечая, путь для анархо-социализма. Я нисколько не удивлюсь, если в их среде явятся синдикалисты. (Крики справа: ‘А у вас уже есть Хрусталев!’)

Если бы мы приняли лозунг: ‘вооруженное восстание’, то наш народ не пошел бы за нами, а между тем ваша тактика имела бы некоторый смысл только в том случае, если бы вооруженное восстание в самом деле было уже достигнутой ступенью движения. Вот яркий пример. Незадолго до открытия второй Думы один из большевиков, именно т. Петр Ал., писал в ‘Сборнике первом’, что если Дума опять будет состоять в своем большинстве из либералов и они выставят опять требование ответственного министерства, то противодействовать осуществлению этого требования мы, конечно, не будем, но в противовес ему следовало бы выставить идею образования революционного исполнительного комитета из нашей фракции (Алексинский: ‘Неверно: из думской левой! Оратор, не расслышав этого замечания, отвечает). Он этого не писал? Ну, так я предлагаю вам поспорить об этом со мною в печати, а теперь скажу, что это и есть авантюристская тактика немедленного призыва к восстанию. И люди, рекомендующие такие призывы, ссылаются на Маркса: Но Маркс говорил совсем не то, он говорил: сначала воспитайте массу, а потом зовите ее к выступлению. Вот каковы те незрелые, запутанные идеи, во имя которых вам предлагают осудить деятельность нашей фракции в Думе, т. е. совершить крупнейшую политическую ошибку! Я не знаю, согласится ли на это большинство съезда. Но если согласится, то пусть помнит оно, что этим будет оказана огромная услуга реакции и той самой буржуазии, с которой оно хочет воевать.

Как люди дисциплины, мы, конечно, преклонимся перед постановлением съезда. Но этим постановлением съезд нимало не убедит нас в своей правоте. Мы будем продолжать считать это его постановление крупнейшей ошибкой. И в этом случае с нами согласится весь рабочий Интернационал. Кроме синдикалистов и анархистов, вас решительно никто не одобрит! (Аплодисменты меньшевиков и бундистов.)

Речь об отношении к буржуазным партиям

Товарищи! Я начну свою речь одним частным замечанием терминологического свойства.

Т. Ленин напал на ‘плехановскую ‘Современную Жизнь’, которая будто бы постоянно говорит о политическом реализме. Это неверно фактически. Я никогда не говорил о политическом реализме. И если бы т. Ленин был не совсем беззаботен насчет философии, то он знал бы, что я и не могу употреблять термин ‘реализм’. Термином этим сильно злоупотребляют в философии, и мы, материалисты, — ведь я, как вам известно, материалист,— относимся к нему с большим недоверием. Так основательны ленинские нападки! Впрочем, если понимать термин реализм в том смысле, в каком употребляет его здесь т. Либер, то, конечно, и я реалист. Либер говорит: ‘Наша тактика должна основываться на реальном соотношении общественных сил, а не на субъективных желаниях наших’. Это неоспоримо. Однако ведь это-то и есть марксистская тактика, марксистская же тактика есть тактика современных материалистов. Этой тактики мы всегда держались и именно этим вызывали неудовольствие наших противников. Правда, нас упрекают теперь не за марксизм, а во имя марксизма. Товарищ Роза Люксембург утверждает, что мы составили себе известную схему на основании действий Маркса в 1847—1848 гг. и ни за что не хотим отступить от этой схемы. И потому мы, по ее словам, сами являемся какими-то окаменелостями, — почтенными окаменелостями: этот комплимент согласна сделать нам т. Роза Люксембург, — но все-таки окаменелостями. Это было бы жаль, но так ли это? Посмотрим: о какой схеме идет речь у т. Розы Люксембург. Эта схема может быть определена словами: поддержка пролетариатом революционной буржуазии в интересах революции. И эту схему Роза Люксембург объявляет ошибочной.

В 1847—1848 гг. Маркс считал буржуазию революционной и потому,— и только потому, — советовал пролетариату идти рядом с ней в ее борьбе со старым порядком. Но Маркс ошибался. Германская буржуазия не была революционной. Тем более ошибаемся мы, считая революционной российскую буржуазию. Так говорят нам. И так сказала т. Роза Люксембург. Но тут очень большое недоразумение. Маркс уже в сороковых годах не смотрел на германскую буржуазию, как на революционный класс. Вот вам доказательство. В полемике с К. Гейнценом он писал:

‘Германии, как я уже показал это в своих ‘Немецко-Французских Летописях’, не везет на особый, христианско-германский лад. Ее буржуазия явилась на сцену так поздно, что она начинает борьбу с абсолютизмом и стремится к завоеванию политической власти в такой момент, когда во всех развитых странах буржуазия уже ведет ожесточенную борьбу с рабочим классом и когда ее политические иллюзии уже пережиты в европейском сознании. В нашей стране, — где еще не уничтожена политическая гниль абсолютизма с его придатком полуфеодальных и сословных отношений, — отчасти уже существует, благодаря развитию промышленности и зависимости Германии от мирового рынка, новейшая противоположность между буржуазией и пролетариатом и вытекающая из нее борьба, о чем свидетельствует восстание рабочих в Силезии и Богемии. Таким образом немецкая буржуазия уже попала в антагонизм с пролетариатом прежде, чем она организовалась политически, как класс. Война между ‘подданными’, наперекор всем Гамбахским песням, вспыхнула еще раньше, чем удалось разделаться с государями и дворянством. Чтобы объяснить себе это полное противоречий положение, которое, разумеется, отражается и в немецкой литературе, г. Гейнцен не умеет придумать ничего лучшего, как свалить ответственность за него на своих противников и выставить его результатом контрреволюционной деятельности коммунистов. Между тем немецкие рабочие прекрасно знают, что абсолютизм ни на минуту не поколеблется и не может колебаться попотчевать их на службе буржуазии бичом и пулями. С какой же стати предпочли бы они грубый гнет абсолютного правительства, с его полуфеодальной обстановкой, непосредственному господству буржуазии? Рабочие прекрасно знают не только то, что буржуазия должна будет сделать им более значительные уступки, чем абсолютизм, но и то, что она против своей воли создает, в интересах собственной промышленности и торговли, почву для сплочения рабочего класса, сплочение же рабочих есть первое условие их победы. Рабочие знают, что уничтожение буржуазных имущественных отношений не достигается сохранением феодальных. Они знают, что революционное движение буржуазии против феодальных сословий и абсолютной монархии может лишь ускорить их собственное революционное движение. Они знают, что их собственная борьба против буржуазии может начаться лишь в тот день, когда победит буржуазия. И все-таки они вовсе не разделяют буржуазных иллюзий г. Гейнцена. Они могут и должны признать буржуазную революцию необходимым условием рабочей революции. Но и они не могут ни на одну секунду видеть в ней свою конечную цель’.

Маркс смотрел на германскую буржуазию совершенно так, как смотрим мы на российскую. Он видел ее половинчатость и все-таки считал необходимым поддерживать ее в ее хотя бы и половинчатой борьбе со старым порядкам. Нам говорят: в то время германское рабочее движение было еще в зародыше. Положим. Но это, как известно. не помешало Марксу надеяться, что буржуазная революция в Германии послужит лишь прологом — пролетарской. Вы видите — лишь прологом, и все-таки надо поддерживать буржуазию. Так обстоит дело с так называемой схемой. Это вовсе не схема, а метод,— наш материалистический метод в его применении к политике. И Маркс применял его не только к Германии. Вот что он говорит об Англии, где тогдашняя буржуазия уж, конечно, не была, по его мнению, революционной. ‘Что рабочие смотрят именно так, — продолжает он в споре с К. Гейнценом, — это блестяще доказали английские чартисты во время недавнего движения против хлебных законов. Ни одной минуты не верили они измышлениям и фантазиям буржуазных радикалов, ни на одну минуту не отказывались они от своей борьбы против них, но они вполне сознательно помогали своим врагам одержать победу над ториями, а на другой день после отмены хлебных законов на поле битвы стояли друг против друга уже не тории и фритредеры, а фритредеры и чартисты. И последние завоевали места в парламенте против буржуазных демократов’.

Таков метод, — повторяю, метод, а не схема, — Маркса. Мы верны ему. Т. Роза Люксембург ему изменяет. Это жаль. Т. Абрамович назвал ее бланкисткой. Это не точно. Ее взгляды это все-таки марксизм, — бланкизм надо целиком оставить товарищам-большевикам. И это не ‘окаменелый’ марксизм. Это марксизм испарившийся, улетучившийся в жару революционной фразеологии.

Т. Либер спросил т. Розу Люксембург, на каком стуле она сидит. Наивный вопрос! Т. Роза Люксембург не сидит ни на каком стуле. Она, подобно рафаэлевой мадонне, носится на облаках… отрадных мечтаний. (Аплодисменты.)

Нам говорят: вы делаете пролетариат орудием буржуазии. Это совсем не верно. Мы делаем буржуазию орудием пролетариата. Прошли те времена, когда пролетариат служил орудием буржуазии, миновали без возврата. Теперь пролетариат является демиургом нашей революционной действительности. Теперь он — главная сила. И это дает ему особые права, это налагает на него особые обязанности. Гегель говорит в своей ‘Философии историк’, что народ, являющийся носителем великой исторической идеи, может рассматривать все другие народы, как орудие для осуществления его великой цели, он может топтать их ногами и может употреблять их, как средства. Мы стоим не на национальной, а на классовой точке зрения. Но и мы думаем, что пролетариат, этот носитель великой идеи нашего времени, может топтать ногами все отжившее и пользоваться всем существующим для своей великой цели. Он может, и он должен поступать так, ибо он был, есть и будет главным двигателем революции в настоящее время! (Аплодисменты.)

Речь о рабочем съезде

Товарищи! Мы разбираем сегодня поистине оригинальное ‘казусное’ дело. Перед нами фигурирует в качестве подсудимой идея рабочего съезда. А судьей является съезд Российской Социал-Демократической Рабочей Партии. Это политический парадокс, о происхождении которого очень стоило бы распространиться. К сожалению, у меня нет на это времени. Я вынужден ограничиться рассмотрением нескольких упреков, делаемых с разных сторон нашей уважаемой подсудимой. Ее обвинители говорят: она родилась во время упадка революционного движения. Вы, говорят нам, стремитесь и здесь встать на легальную почву. Хорош упрек! Я уже заметил в одной из своих предыдущих речей, что только анархисты могут ставить нам в вину это стремление опереться на закон. С нашей точки зрения закон, немного облегчающий движение рабочего класса, есть драгоценное завоевание этого класса, и мы не можем, мы не имеем права пренебрегать подобными завоеваниями. Аксельрод уже указал здесь на то, как Маркс и Энгельс дорожили возможностью найти законную опору для рабочего движения. Но к Марксу и Энгельсу редко возвращаются мыслью наши товарищи, а если возвращаются они к ним, то не всегда удачно, как это показывает пример т. Розы Люксембург. Я сошлюсь на писателя, ближе нам по времени, — на Каутского. Вот, что писал он нашему Стокгольмскому съезду о значении легальных организаций.

‘Задачи современной русской социал-демократии, думается мне, имеют некоторое сходство с теми задачами, которые стояли перед нами, австрийскими социалистами, три десятилетия назад. Конечно, наряду с чертами сходства имеются налицо и отличия в ситуации. Но положение кажется мне сходным в том отношении, что и в Австрии 30 лет тому назад правительство делало невозможной какую бы то ни было политическую организацию пролетариата, а между тем потребность пролетариата в такой организации была крайне настоятельна. Конспиративная организация не могла бы охватить масс, легальная — была невозможна. Что делать?

‘Мы соединили конспиративную организацию с легальной. Товарищи основывали совершенно легально профессиональные союзы и больничные кассы. Но в членах этих организаций они старались воспитывать социал-демократический дух. Затем уполномоченные этих организаций начинали тайно собираться, и таким образом в каждом месте образовывался конспиративный коллектив, превращавший все легальные организации в органы единого политического организма, действовавшие единообразно и планомерно.

‘Связь между отдельными местностями поддерживалась время от времени тайными съездами, непрерывно же — политическою еженедельною газетою. Газета эта была не только органом пропаганды, но и орудием организации. В каждом месте, где существовала партийная организация, редакция имела своего корреспондента, каковым состояло доверенное лицо, уполномоченное местными товарищами. Таким образом редакция центрального органа стала центральным пунктом, в который сходились все нити всей организации, редакция стала действительным руководителем партии. Ей была известна партийная жизнь всех отдельных местностей, она отовсюду получала сведения и справки, давала всюду своп указания. Такой политический организм, не нуждавшийся в особом тайном уставе, развивавшийся совершенно непринужденно, сам собою, оказался неприступным и неразрушимым и в то же время достаточно сильным для установления единства партийной политики по всей стране.

‘Так, вопреки запрещению политической организации, был создан партийный организм, в котором были организованы массы. Легальная пресса и легальные экономические организации пролетариата были дополнены конспиративным аппаратом и таким образом использованы для образования партии’.

Итак, если рабочий съезд явится новым шагом по пути легализации рабочего движения, то бояться этого значит впадать в анархизм.

Далее. Нам кричат: ‘Ваша идея утопична. Вы собираете рабочий съезд, чтобы он помог вам изжить ваши фракционные распри’. Это сказал т. Либер. Сегодняшняя речь т. Либера была, к сожалению, далеко не из лучших его речей. Если бы люди, с более или менее полным правом представляющие более сознательный слой пролетариата, пришли к менее сознательным слоям и сказали им: ‘Помирите нас! Прекратите наши распри!’, то это, разумеется, было бы смешно и нелепо. Но дело обстоит совсем не так: не за тем хотим мы созвать рабочий съезд. Для нас он будет лишь одним из проявлений самодеятельности пролетариата. Теперь, когда порвалась та цепь, которая сковывала в течение веков население Российской Империи, все зашевелилось, все пришло в движение. Собираются на съезды дворяне, собирается торгово-промышленная буржуазия. Почему же не собраться пролетариату? И почему нам не поставить на его обсуждение то, что Лассаль назвал идеей рабочего сословия? Будьте уверены, товарищи, что если встанет перед рабочим съездом эта идея, то он решит ее в социал-демократическом смысле. И это будет огромным шагом вперед, одним из тех шагов, по поводу которых Маркс говорил, что каждый из них важнее целой дюжины программ. Но это-то как будто и пугает вас. Вы видите в рабочем съезде попытку разрушить нашу партию. У нее было много ошибок, но у нее гораздо больше заслуг, и она должна существовать в интересах дальнейшего развития пролетариата. Но она не должна мешать росту его самодеятельности, а ваша оппозиция рабочему съезду именно мешает этому развитию. Ваша резолюция говорит, что идею рабочего съезда можно обсуждать в органах партийной печати, но нельзя агитировать за нее в широких массах. Я прекрасно знаю, что так называемые опасные идеи ‘опасны’ именно тогда, когда они распространяются в широких массах. Но социал-демократия не должна бояться широких масс. Манифест Коммунистической Партии говорит, что пролетариат не может выпрямиться, не может пошевелиться без того, чтобы не затрещала по всем швам вся возвышающаяся над ним общественная надстройка. Неужели же наш пролетариат не может двинуться, не может пошевелиться без того, чтобы не перепугалась, не пришла в замешательство Российская Социал-Демократическая Рабочая Партия?!

Это было бы слишком печально!.. (Аплодисменты.)

Г. В. ПЛЕХАНОВ

Речи на Лондонском съезде РСДРП 1907 г.(Протоколы Лондонского съезда РСДРП 1907 г.)

РЕЧИ НА ЛОНДОНСКОМ СЪЕЗДЕ РСДРП 1907 ГОДА

Вступительная речь

Речь при обсуждении порядка дня

Речь по отчету думской фракции

Речь об отношении к буржуазным партиям

Речь о рабочем съезде

Читайте также:

Речи на Лондонском съезде РСДРП 1907 г.
(Протоколы Лондонского съезда РСДРП 1907 г.)