Речи (1863—1880), Тургенев Иван Сергеевич, Год: 1880 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 11 минут(ы)

И. С. Тургенев

Речи (1863—1880)

Полное собрание сочинений и писем в двадцати восьми томах.

Сочинения в пятнадцати томах.

Том пятнадцатый. Корреспонденции. Речи. Предисловия. Открытые письма. Автобиографическое и прочее. (1848-1883) Указатели.

M.—Л., ‘Наука’, 1968

СОДЕРЖАНИЕ

<Речь на обеде 19 февраля 1863 г.>

<Речь на обеде 19 февраля 1868 г.>

<Речь на международном литературном конгрессе 5/17 июня 1878 г.>

Речи и письма, связанные с чествованием Тургенева в 1879 году (Речь к московским студентам

<4/16 марта 1879 г.>…..

<Речь на обеде в 'Эрмитаже' 6/18 марта 1879 г.>

<Речь на обеде профессоров и литераторов 13/25 марта 1879 г.>

<Речь, подготовленная для обеда в Собрании петербургских художников 17/29 марта 1879 г.>

<Письмо к петербургским студентам>, 19/31 марта 1879 г.

<Письмо к представителям харьковской интеллигенции>, 8/20 апреля 1879 г.

<Письмо к ректору Киевского университета>, 4/16 мая 1879 г.

<Речь по поводу открытия памятника А. С. Пушкину в Москве>

<РЕЧЬ НА ОБЕДЕ 19 ФЕВРАЛЯ 1863 г. >

Я предлагаю соединить в одном заздравном тосте имена Н. И. Тургенева и Н. А. Милютина,— и прошу позволения прочесть несколько слов, объясняющих мое предложение.

Дело в том, что мы присутствуем теперь, в этой комнате, при совершении довольно редкого события. Окончательное торжество Истины и Правосудия, слава богу, не редкость — даже в наше время, но История не торопится — и редко удается отдельному человеку дожить до торжества тех начал, которым он посвятил свои силы и свои труды в молодости, не менее редко видим мы человека, в пору и вовремя призванного на совершение именно того дела, к которому он был как бы заранее предназначен, или, как выражаются англичане, the right man in the right place {настоящего человека на настоящем месте (англ.).}.— И то и другое совершилось над Н. И. Тургеневым и Н. А. Милютиным. Один из них- увидал наконец исполнившимся то, что легло в основание всей его деятельности, всей его жизни, о чем он мечтал на скамьях Геттингенского университета, что глубже и глубже проникало в его душу при сближении с тем великим человеком, которому Северная Германия обязана своим перерождением, о чем он первый, свободно и честно, заговорил в царских Советах — то, во что он не переставал верить, чему не переставал служить под ударами несчастья, в изгнании, в удалении от отечества. Другому удалось среди затруднений, недоразумений, клевет и борений всякого рода вынести на плечах своих великое дело (заметим мимоходом — он видит его окончательное утверждение тоже в удалении от родины) — и никто не упрекнет нас в лести, если мы прямо скажем, что на этот раз настоящий человек попал на настоящее место: это не одно наше личное убеждение, это голос несомненный и неподкупный, голос общественного мнения, общественного разума. В нынешний знаменательный торжественный день, конечно, не мы одни празднуем светлый праздник нашего возрождения, не мы одни поминаем добром начинателей и совершителей того дела, их сотрудников и помощников, нет во всей России такой бедной хижины, в которой крестьянин не помолился бы сегодня за царя, в котором он по справедливости признает своего Освободителя, а мы, воздав должную дань глубокой благодарности государю за твердость духа и мудрость, с которыми он осуществил свою истинно царскую мысль, теперь же предупредим нелицемерный суд потомства и запишем на скрижалях отечественной истории имена, которые должны навсегда на них остаться: имена начинателя и совершителя — Николая Тургенева и Николая Милютина.

<РЕЧЬ НА ОБЕДЕ 19 ФЕВРАЛЯ 1868 г.>

Николай Алексеевич! Четыре года тому назад мы праздновали в Петербурге сегодняшний знаменательный день, редакционная комиссия присутствовала на этом празднике в полном составе своих членов, а вы — один из главных начинателей и совершителей великого дела освобождения — вы были тогда в полном расцвете здоровья и сил, и мы радостно чествовали вас. Теперь нас немного, и собрались мы вокруг вас в чужой земле, болезнь временно отделила вас от того круга общественной деятельности, которого вы были средоточием и руководителем и к которому — мы твердо надеемся — вы рано или поздно вернетесь, но и в малом числе мы пьем за ваше здоровье с прежним душевным уважением — и пьем мы не одни. Мы знаем наверно, что в это самое мгновение многие из наших соотечественников вспоминают о вас и приобщаются к нашему искреннему привету. Скажем более: именно это удаление ваше от тревог современной жизни, это удаление ваше, в котором вы находитесь, дает нашему заявлению как бы некий оттенок того беспристрастного, справедливого суда, с которым отнесется к вам позднейшее потомство. С уверенностью в несомненной истине наших слов мы можем уже теперь воскликнуть: пока будут существовать на Руси свободные люди — в числе немногих имен, составляющих гордость России, имя Николая Милютина будет произноситься с особенным чувством благодарности и почета.

За ваше здоровье!

<РЕЧЬ НА МЕЖДУНАРОДНОМ ЛИТЕРАТУРНОМ КОНГРЕССЕ 5/17 ИЮНЯ 1878 г.>

Messieurs,

Parlant ici au nom de mes compatriotes, les delegues russes, je me hБte de vous rassurer en m’engageant a ne prononcer que de courtes paroles. Je me bornerai a un rapprochement significatif, qui prouvera des relations constantes entre nos deux peuples et la grande influence que le genie de la France a exercee de tous temps sur la Russie.

Je prends trois dates eloignees chacune d’un intervalle de cent ans.

Il y a deux cents ans, en 1678, nous n’avions pas encore de litterature nationale. Nos livres etaient ecrits en vieux slavon, et la Russie pouvait compter a bon droit parmi les nations a demi barbares, tenant autant a l’Europe qu’a l’Asie. Peu de temps avant cette annee, le tsar Alexis, deja touche par le souffle de la civilisation, avait fait construire au Kremlin de Moscou un theБtre, sur lequel se donnerent des drames spirituels dans le genre des mysteres, ainsi qu’un opera venu d’Italie: Orphee.— Ce theБtre, il est vrai, fut ferme apres sa mort, mais une des premieres pieces qui servirent a l’inauguration de la scene restauree fut le Medecin malgre lui, de votre Moliere, dont la traduction passe pour Йtre l’oeuvre de la grande-duchesse Sophie, fille du tsar Alexis et regente de Russie pendant la minorite de son jeune frere, devenu par la suite Pierre le Grand. Sans doute, les spectateurs d’alors ne virent qu’un amuseur dans l’auteur du Misanthrope, mais nous, nous sommes heureux de rencontrer ce grand nom des l’aube de notre civilisation naissante.

Cent ans plus tard, quand cette litterature s’essayait a vivre, en 1778, l’auteur de nos premieres comedies vraiment originales, von Vizine, assistait, a Paris, au triomphe de Voltaire a la Comedie-FranГaise, et il le decrivait dans une lettre publique et tres repandue oЫ perГait l’admiration la plus enthousiaste pour le patriarche de Ferney, maНtre et modele alors de notre litterature, comme de toutes les litteratures europeennes.

Cent annees se sont ecoulees encore et a Moliere avait succede Voltaire, a Voltaire a succede Victor Hugo. Les lettres russes existent enfin, elles ont pris droit de cite en Europe. Nous pouvons rappeler devant vous, non sans orgueil, des noms qui ne vous sont plus inconnus, ceux des poetes Pouchkine, Lermontoff et Kryloff, ceux des prosateurs Karamzine et Gogol, et vous avez bien voulu convoquer plusieurs ecrivains russes a cooperer au congres international de la litterature. Il y a deux siecles, sans trop vous comprendre, nous allions deja vers vous, il y a un siecle, nous etions vos disciples, aujourd’hui vous nous acceptez pour collegues, et il se produit ce fait singulier et nouveau dans les annales de la Russie, qu’un simple et modeste ecrivain, qui n’est ni diplomate ni militaire, qui n’a aucun rang dans letchinn, cette sorte de hierarchie sociale, a l’honneur de parler devant vous, au nom de son pays, de saluer Paris et la France, ces promoteurs des grandes pensees et des aspirations genereuses.

Перевод

Милостивые государи,

Выступая здесь от лица моих соотечественников, русских делегатов, спешу вас успокоить обещанием, что речь моя будет короткою. Я ограничусь несколькими сопоставлениями, доказывающими постоянно существовавшую связь между нашими двумя народами и то большое влияние, которое французский гений оказывал во все времена на Россию.

Я беру три эпохи, отстоящие одна от другой на сто лет.

Два столетия тому назад, в 1678 г., у нас не было еще своей литературы. Наши книги писались на старославянском языке, и Россия с полным основанием считалась страной полуварварской, относящейся столько же к Европе, сколько и к Азии. Несколько ранее этого года царь Алексей, уже тронутый дуновением цивилизации, построил в московском Кремле театр, на котором давались духовные драмы вроде мистерий, а также ‘Орфей’ — опера итальянского происхождения. Этот театр, правда, был закрыт после смерти царя Алексея, но одною из первых пьес, поставленных при его возобновлении, был ‘Лекарь поневоле’ вашего Мольера, переводчицей которого считается царевна Софья, дочь царя Алексея, бывшая правительницей русского государства во время малолетства своего меньшого брата, ставшего впоследствии Петром Великим. Без сомнения, тогдашние зрители считали автора ‘Мизантропа’ только забавником, но мы счастливы, встречая это великое имя уже на заре нашей нарождающейся цивилизации.

Сто лет спустя, когда наша литература становится уже жизнеспособной, в 1778 г., автор наших первых действительно самостоятельных комедий, Фонвизин, присутствовал при торжестве Вольтера в театре Французской комедии и описал его в опубликованном и весьма распространенном письме, где проглядывало самое восторженное восхищение перед фернейским патриархом, учителем и образцом нашей тогдашней литературы, как, впрочем, и всех европейских литератур.

Миновало еще столетие. За Мольером последовал у вас Вольтер, за Вольтером — Виктор Гюго. Русская литература наконец существует, она приобрела права гражданства в Европе. Мы можем не без гордости назвать здесь не безызвестные вам имена наших поэтов Пушкина, Лермонтова, Крылова, имена прозаиков Карамзина и Гоголя. И вы сами призвали нескольких русских писателей к участию и сотрудничеству в международном литературном конгрессе. Двести лет тому назад, еще не очень понимая вас, мы уже тянулись к вам, сто лет назад мы были вашими учениками, теперь вы нас принимаете как своих товарищей и происходит факт необыкновенный и новый в летописях России,— скромный простой писатель, не дипломат и не военный, не имеющий никакого чина по нашей табели о рангах, этой своего рода общественной иерархии, имеет честь говорить перед вами от лица своей страны и приветствовать Париж и Францию, этих зачинателей великих идей и благородных стремлений.

РЕЧИ И ПИСЬМА, СВЯЗАННЫЕ С ЧЕСТВОВАНИЕМ ТУРГЕНЕВА В 1879 ГОДУ

<РЕЧЬ К МОСКОВСКИМ СТУДЕНТАМ 4/16 МАРТА 1879 г.>

Мм. гг.! Вот уже второй раз, с тех пор как я живу в Москве, что вам угодно почтить меня проявлением своего сочувствия. Я глубоко этим тронут и искренне благодарю вас. Для начинающего писателя сочувствие молодого поколения, его сверстников, конечно драгоценно: оно служит ему сильным поощрением, но для писателя стареющего, уже готовящегося покинуть свое поприще, это сочувствие, так выраженное, есть, скажу прямо, величайшая, единственная награда, после которой уже ничего не остается желать. Оно доказывает ему, что жизнь его не прошла даром, труды не пропали, брошенное им семя дало плод. Я тем более горжусь и осчастливлен этим сочувствием, что сам был студентом Московского университета и всегда считал за честь принадлежать к этому рассаднику истинного просвещения, истинной духовной свободы. Желаю и вам, господа, пойти бодро вперед по стезе, проложенной вашими предшественниками, к той прекрасной цели, которая виднелась уже их глазам, но которая, должно надеяться, с каждым днем будет отступать всё менее и менее. Еще раз — благодарю вас, господа!

Иван Тургенев

<РЕЧЬ НА ОБЕДЕ В 'ЭРМИТАЖЕ' 6/18 МАРТА 1879 г.>

Г<оспо>да! Начну с просьбы: позвольте мне не говорить о моей благодарности. Это выражение слишком слабо и недостаточно. Такие дни, какие я прожил в Москве, такой прием останутся навсегда в моей памяти, и, как я уже имел честь сказать третьего дня гг. студентам, составляют лучшую награду писателя пред концом его поприща. Я предпочитаю осветить значение и смысл приема, которым вы меня удостоили, особенно вы, гг. молодежь. Нет никакого сомнения, что сочувствие ваше относится ко мне не столько как к писателю, успевшему заслужить ваше одобрение, сколько к человеку, принадлежащему эпохе 40-х годов,— оно относится к человеку, не изменившему до конца ни своим художественно-литературным убеждениям, ни так называемому либеральному направлению. Это слово ‘либерал’ в последнее время несколько опошлилось, и не без причины. Теперь, когда всё указывает на то, что мы стоим накануне хотя близкого и законно правильного, но значительного перестроя общественной жизни, это слово является чем-то неопределенным и шатким. Кто им, подумаешь, не прикрывается! Но в наше, в мое молодое время, когда еще помину не было о политической жизни, слово ‘либерал’ означало протест против всего темного и притеснительного, означало уважение к науке и образованию, любовь к поэзии и художеству и наконец — пуще всего — означало любовь к народу, который, находясь еще под гнетом крепостного бесправия, нуждался в деятельной помощи своих счастливых сынов. Мне сдается, что нынешнее молодое поколение поступает согласно с высказанным мною воззрением: оно поняло, в чем тут вопрос, протянуло руку старым либералам и старым художникам в моем лице, оно связует нить преданий, оно продолжает начатое дело, и если, как слышно, это сближение произошло вследствие недавнего поворота, то душевно радуюсь, что дожил до него. В сравнении с нами молодое поколение сделало много шагов вперед, оно до некоторой степени подготовило себя к той будущности, на которую я указывал, но только до некоторой степени. Надо докончить начатое, и докончить прямо, честно, по ?ткрытому пути. Задача его, правда, труднее и сложнее нашей: тогда вся сознательная жизнь общества текла, если можно так выразиться, по одному руслу, теперь она разветвилась или готовится разветвиться, как оно и следует в более зрелом возрасте государства. Сочувствую всем стремлениям молодежи, но полагаю, что она хорошо делает, сближаясь с нами: есть чему поучиться и у нас, стариков. Во всяком случае от души желаю, чтобы она так же честно и серьезно, так же избегая напрасных увлечений вдаль и по сторонам, но и не отступая также ни шагу назад, относилась к своим задачам, как то делали иные из моих сверстников, имена которых проложили славный след в истории русского просвещения. Стоит только вспомнить хоть тех из них, которые составляли некогда украшение и гордость Московского университета. Да возникнут же между вами новые Грановские и новые Белинские!— прибавлю я. Я уже не говорю о новых Пушкиных и Гоголях,— таких явлений надо ожидать с смирением и как дара… И так как я уже упомянул об университете, то позвольте мне окончить мою речь тостом за его процветание, неразлучное с правильным, всесторонним и мощным развитием нашего молодого поколения — нашей надежды и нашей будущности!

<РЕЧЬ НА ОБЕДЕ ПРОФЕССОРОВ И ЛИТЕРАТОРОВ 13/25 МАРТА 1879 г.>

Мм. гг.!

В ответ на всё слышанное мною, на все эти горячие приветствия, мне следовало бы только повторить то, что я сказал неделю тому назад в Москве участникам обеда, подобного сегодняшнему: благодарить невозможно — ибо где найти довольно сильные выражения? Такие часы не забываются до конца жизни, в них высшая награда для писателя, для всякого общественного деятеля. Но здесь, в Петербурге, в виду многих моих товарищей и друзей, тех людей ‘сороковых годов’, о которых так много стали говорить в последнее время и сближение с которыми, столь заметное в рядах современной молодежи, составляет событие — событие знаменательное,— в виду всех вас, гг., мне хочется поделиться с вами следующим, поистине отрадным соображением. Что бы ни говорили о перерыве, будто бы совершившемся в постепенном развитии нашей общественной жизни, о расколе между поколениями, из которых младшее не помнит и не признаёт старшего, а старшее не понимает и тоже не признаёт младшего,— что бы там ни говорили большей частью непризванные судьи,— есть, однако, область, в которой эти поколения, по крайней мере в большинстве, сходятся дружески, есть слова, есть мысли, которые им одинаково дороги, есть стремленья, есть надежды, которые им общи, есть, наконец, идеал не отдаленный и не туманный, а определенный, осуществимый и, может быть, близкий, в который они одинаково верят. Еще недавно, очень недавно нельзя было это сказать, но теперь это истина, это факт, видимый всякому непредубежденному глазу — и нынешний обед один из таких фактов.

Мне не для чего указывать более настойчивым образом на этот идеал, он понятен вам и в литературе, и в науке, и в общественной жизни. Говорящий в эту минуту перед вами написал 16 лет тому назад роман ‘Отцы и дети’. В то время он мог только указать на рознь, господствовавшую тогда между поколениями, тогда еще не было почвы, на которой они могли сойтись. Эта почва теперь существует — если еще не в действительности, то уже в возможности, она является ясною глазам мыслителя. Напрасно станут нам указывать на некоторые преступные увлечения. Явления эти глубоко прискорбны, но видеть в них выражение убеждений, присущих большинству нашей молодежи, было бы несправедливостью, жестокой и столь же преступной… Правительственные силы, которые заправляют и должны заправлять судьбами нашего отечества, могут еще скорее и точнее, чем мы сами, оценить всё значение и весь смысл настоящего, скажу прямо — исторического мгновения. От них, от этих сил зависит, чтобы все сыновья нашей великой семьи слились в одно деятельное, единодушное служение России — той России, какою ее создала история, создало то прошедшее, к которому должно правильно и мирно примкнуть будущее. А потому позвольте мне, человеку прошедшего, человеку 40-х годов, человеку старому, провозгласить тост за молодость, за будущее, за счастливое и здравое развитие ее судеб, и да совершатся наконец слова нашего великого поэта, да настанет возможность каждому из нас воскликнуть в глубине души:

В надежде славы и добра

Глядим вперед мы без боязни!

<РЕЧЬ, ПОДГОТОВЛЕННАЯ ДЛЯ ОБЕДА В СОБРАНИИ ПЕТЕРБУРГСКИХ ХУДОЖНИКОВ 17/29 МАРТА 1879 г.>

Г<оспода!>

Кажется, мне нечего говорить о моей благодарности, вы сами должны чувствовать, как она искрения и глубока. Вам угодно было чествовать мою прошедшую деятельность — и спасибо вам за это, что же касается до будущего, то хотя садовники и уверяют, что если на старых яблонях вырастут яблоки, то они даже вкуснее, чем на молодых,— но яблоня может наконец до того состариться, что годится только на топливо. Я сам еще не знаю, к какому разряду старых яблонь я принадлежу, и собственно для того, чтобы это узнать, я приехал в Россию. Не буду говорить о положении, в котором я ее нашел… Вам всем известно, что в эту минуту сверху веет как бы оттепелью, а снизу как будто сочатся и выступают свежие струи. Что это — весна? или только осенняя распутица с ее неизбежною грязью? Будем надеяться, что это — весна и что мы скоро увидим, как зазеленеет травка, пожелаем, чтобы ее не побил сверху мороз или не поглотил какой-нибудь провал снизу. Пожелаем также, чтобы не одна травка выступила наружу, но и более могучие растенья, и дай бог, чтобы нам скоро привелось собраться опять для чествования какого-нибудь еще неведомого избранника, который, быть может, ходит между нами и от которого мы увидим такие плоды, какие и не снились старым!

<ПИСЬМО К ПЕТЕРБУРГСКИМ СТУДЕНТАМ>

Милостивые государи!

Я получил ваше любезное приглашение присутствовать на музыкально-литературном вечере. К сожалению, состояние моего здоровья не позволяет мне исполнить столь лестное для меня желание ваших товарищей-студентов. Я почел бы за особенное удовольствие изъявить им, как я это сделал гг. московским студентам, всю мою благодарность за столь искреннее выражение их сочувствия к моей литературной деятельности и к тем принципам, которые постоянно руководили ею. Это сочувствие украсило мой нынешний приезд в Россию и оставило во мне неизгладимые следы. Я душевно радуюсь и за самого себя и за всё то хорошее, честное, новое, которое в живых чертах представляется мне всякий раз, когда я размышляю обо всем, что я видел и слышал здесь, в среде того юного поколения, правильное развитие которого так важно и в настоящем и в будущем. Это поколение, сколько я могу судить, на хорошей дороге, на дороге, которая одна может привести к желаемой всеми нами цели: к преуспеянию и упрочению нашего дорогого отечества, русской мысли и русской жизни.

Передайте вашим товарищам мой усердный поклон и примите уверение в моей сердечной преданности.

Ив. Тургенев

С.-Петербург, 19 марта 1879 г.

<ПИСЬМО К ПРЕДСТАВИТЕЛЯМ ХАРЬКОВСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ)

Милостивые государи!

Я получил чрез посредство В. П. Гаевского адрес с вашими подписями, которым вам угодно было меня почтить. Позвольте мне выразить вам всем мое искреннее спасибо и уверить вас, что в ряду тех изъявлений одобрения и сочувствия, которыми я был осчастливлен в течение моей последней поездки в Россию, ваше занимает одно из первых мест и будет мною навсегда храниться как драгоценный памятник духовной связи, существующей между лучшими моими согражданами и мною.

Я не ожидал такого венца моей литературной карьере: тем более был я им обрадован и тем сильнее моя благодарность. В ответ на сказанное вами могу только воскликнуть: да сбудутся наконец наши общие надежды, имеющие предметом одно благо и преуспеяние России! Эти надежды не напрасны, когда ими воодушевлены люди, подобные вам, служители науки, правосудия и просвещения.

Примите, милостивые государи, вместе с моими лучшими пожеланиями изъявление глубокого уважения

преданного вам

Ив. Тургенева

Париж. Воскресенье, 8/20 апр. 1879.

<ПИСЬМО К РЕКТОРУ КИЕВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА>

Я только на днях получил копию с определения Совета Киевского университета об избрании меня почетным его членом, а вслед за тем и самый диплом.

Позвольте, многоуважаемый г. ректор, обратиться к Вам с просьбою передать Совету выражение моей глубочайшей благодарности. В ряду тех изъявлений одобрения и сочувствия, которыми я был осчастливлен в течение моей последней поездки в Россию, Ваше занимает одно из первых мест — и полученный мною диплом будет мною навсегда храниться как драгоценный памятник духовной связи, существующей между лучшими моими согражданами и мною. Я не ожидал такого венца моей литературной карьере: тем более я им обрадован и тем сильнее моя благодарность. Мои труды не были напрасны: они оценены и признаны людьми, подобными Вам, честными служителями просвещения и науки, и я могу воскликнуть вместе с Шиллером:

‘Wer fur die Besten seiner Zeit gelebt,

Der hat geleblt fur aile Zeiten!’{*}

{* ‘Кто жил для лучших людей своего времени,

Тот жил для всех времен!’ (нем.).}

<4/16 мая 1879 r.>

<РЕЧЬ ПО ПОВОДУ ОТКРЫТИЯ ПАМЯТНИКА А. С. ПУШКИНУ В МОСКВЕ>

Мм. гг.!

Сооружение памятника Пушкину, в котором участвовала, которому сочувствует вся образованная Россия и на празднование которого собралось так много наших лучших людей, представителей земли, правительства, науки, словесности и искусства,— это сооружение представляется нам данью признательной любви общества к одному из самых достойных его членов. Постараемся в немногих чертах определить смысл и значение этой любви.

Пушкин был первым русским художником-поэтом. Художество, принимая это слово в том обширном смысле, который включает в его область и поэзию,— художество как воспроизведение, воплощение идеалов, лежащих в основах народной жизни и определяющих его духовную и нравственную физиономию,— составляет одно из коренных свойств человека. Уже предчувствуемое и указанное в самой природе, художество—искусство — является, правда, тоже как подражание, но уже одухотворенное в самой ранней поре народного существования, как нечто отличительно-человеческое. Дикарь каменного периода, начертавший концом кремня на приспособленном обломке кости медвежью или лосиную голову, уже перестал быть дикарем, животным. Но только тогда, когда творческой силою избранников народ достигает сознательно-полного, своеобразного выражения своего искусства, своей поэзии — он тем самым заявляет свое окончательное право на собственное место в истории, он получает свой духовный облик и свой голос — он вступает в братство с другими, признавшими его народами. Недаром же Греция называется родиной Гомера, Германия — Гёте, Англия — Шекспира. Мы не думаем отрицать важность других проявлений народной жизни — в сфере религиозной, государственной и др., но ту особенность, на которую мы сейчас указывали, дает народу его искусство, его поэзия. И этому нечего удивляться! искусство народа — его живая, личная душа, его мысль, его язык в высшем значении слова, достигнув своего полного выражения, оно становится достоянием всего человечества даже больше, чем наука, именно потому, что оно — звучащая, человеческая, мыслящая душа, и душа неумирающая, ибо может пережить физическое существование своего тела, своего народа. Что нам осталось от Греции? Ее душа осталась нам! Религиозные формы, а за ними научные, также переживают народы, в которых они проявились, но в силу того, что в них есть общего, вечного, поэзия, искусство — в силу того, что есть в них личного, живого.

Пушкин, повторяем, был нашим первым поэтом-художником. В поэте, как в полном выразителе народной сути, сливаются два основных ее начала: начало восприимчивости и начало самодеятельности, женское и мужское начало,— осмелились мы бы прибавить. У нас же, русских, позднее других вступивших в круг европейской семьи, оба эти начала получают особую окраску, восприимчивость у нас является двойственною: и на собственную жизнь, и на жизнь других западных народов со всеми ее богатствами — и подчас горькими для нас плодами, а самодеятельность наша получает тоже какую-то особенную, неравномерную, порывистую, иногда зато гениальную силу! ей приходится бороться и с чуждым усложнением и с собственными противоречиями. Вспомните, мм. гг., Петра Великого, натура которого как-то родственна натуре самого Пушкина. Недаром же он питал к нему особенное чувство любовного благоговения! Эта двойственная восприимчивость, о которой мы сейчас говорили, знаменательно отразилась в жизни нашего поэта: сперва рождение в стародворянском барском -доме, потом иноземческое воспитание в лицее, влияние тогдашнего общества, проникнутого извне занесенными принципами, Вольтер, Байрон и великая народная война 12-го года, а там удаление в глубь России, погружение в народную жизнь, в народную речь, и знаменитая старушка-няня с ее эпическими рассказами… Что же касается до самодеятельности, то она в Пушкине возбудилась рано и, быстро утратив свой ищущий, неопределенный характер, превратилась в свободное творчество. Ему и восемнадцати лет не было, когда Батюшков, прочитав его элегию ‘Редеет облаков летучая гряда’, воскликнул: ‘Злодей! как он начал писать!’ Батюшков был прав: так еще никто не писал на Руси. Быть может, воскликнув: ‘Злодей!’, Батюшков смутно предчувствовал, что иные его стихи и обороты будут называться пушкинскими, хотя и явились раньше пушкинских. ‘Le genie prend son bien partout ou il le trouve’ {Гений берет свое добро везде, где его находит (франц.).},— гласит французская поговорка. Независимый гений Пушкина скоро — если не считать немногих и незначительных уклонений — освободился и от подражания европейским образцам и от соблазна подделки под народный тон. Подделываться под народный тон, вообще под народность — так же неуместно и бесплодно, как и подчиняться чуждым авторитетам, лучшим доказательством тому служат, с одной стороны, сказки Пушкина, с другой — ‘Руслан и Людмила’, самые слабые, как известно, изо всех его произведений. С неуместностию подражания чужим авторитетам согласятся, конечно, все, но, быть может, возразят иные: если поэт в своих трудах не будет постоянно иметь в виду, иметь целью родной народ, он никогда не станет его поэтом: народ, простой народ его читать не будет. Но, мм. гг., какой же великий поэт читается теми, кого мы называем простым народом? Немецкий простой народ не читает Гёте, французский — Мольера, даже английский не читает Шекспира. Их читает — их нация. Всякое искусство есть возведение жизни в идеал: стоящие на почве обычной, ежедневной жизни остаются ниже того уровня. Это вершина, к которой надо приблизиться. И все-таки Гёте, Мольер и Шекспир — народные поэты в истинном значении слова, то есть национальные. Позволим себе сравнение: Бетговен, например, или Моцарт, несомненно, национальные немецкие композиторы, и музыка их по преимуществу немецкая музыка, между тем ни в одном из их произведений вы не найдете следа не только заимствований у простонародной музыки, но даже сходства с нею, именно потому, что эта народная, еще стихийная музыка перешла к ним в плоть и кровь, оживотворила их и потонула в них так же, как и самая теория их искусства,— так же, как исчезают, например, правила грамматики в живом творчестве писателя. В иных, еще более отдаленных от той ежедневной почвы, более в себе замкнутых отраслях искусства самое название ‘народный’ — немыслимо. Есть национальные живописцы: Рафаэль, Рембрандт, народных живописцев нет. Заметим кстати, что выставлять лозунг народности в художестве, поэзии, литературе свойственно только племенам слабым, еще не созревшим или же находящимся в порабощенном, угнетенном состоянии. Поэзия их должна служить другим, конечно, важнейшим целям — сбережению самого их существования. Слава богу, Россия не находится в подобных условиях, она не слаба и не порабощена другому племени. Ей нечего дрожать за себя и ревниво сберегать свою самостоятельность, в сознании своей силы она даже любит тех, кто указывает ей на ее недостатки.

Возвратимся к Пушкину. Вопрос: может ли он назваться поэтом национальным, в смысле Шекспира, Гёте и др., мы оставим пока открытым. Но нет сомнения, что он создал наш поэтический, наш литературный язык и что нам и нашим потомкам остается только идти по пути, проложенному его гением. Из выше сказанных нами слов вы уже могли убедиться, что мы не в состоянии разделять мнения тех, конечно, добросовестных людей, которые утверждают, что настоящего русского литературного языка вовсе не существует, что нам его даст один простой народ вместе с другими спасительными учреждениями. Мы, напротив, находим в языке, созданном Пушкиным, все условия живучести: русское творчество и русская восприимчивость стройно слились в этом великолепном языке, и Пушкин сам был великолепный русский художник.

Именно: русский! Самая сущность, все свойства его поэзии совпадают со свойствами, сущностью нашего народа. Не говоря уже о мужественной прелести, силе и ясности его языка, эта прямодушная правда, отсутствие лжи и фразы, простота, эта откровенность и честность ощущений — все эти хорошие черты хороших русских людей поражают в творениях Пушкина не одних нас, его соотечественников, но и тех из иноземцев, которым он стал доступен. Суждения таких иноземцев бывают драгоценны: их не подкупает патриотическое увлечение. ‘Ваша поэзия,— сказал нам однажды Мериме, известный французский писатель и поклонник Пушкина, которого он, не обинуясь, называл величайшим поэтом своей эпохи, чуть ли не в присутствии самого Виктора Гюго,— ваша поэзия ищет прежде всего правды, а красота потом является сама собою, наши поэты, напротив, идут совсем противоположной дорогой: они хлопочут прежде всего об эффекте, остроумии, блеске, и если ко всему этому им предстанет возможность не оскорблять правдоподобия, так они и это, пожалуй, возьмут в придачу’… ‘У Пушкина,— прибавлял он,— поэзия чудным образом расцветает как бы сама собою из самой трезвой прозы’. Тот же Мериме постоянно применял к Пушкину известное изречение: ‘Proprie communia dicere’, признавая это уменье самобытно говорить общеизвестное — за самую сущность поэзии, той поэзии, в которой примиряются идеальное и реальность. Он также сравнивал Пушкина с древними греками по равномерности формы и содержания образа и предмета, по отсутствию всяких толкований и моральных выводов. Помнится, прочтя однажды ‘Анчар’, он после конечного четверостишия заметил: ‘Всякий новейший поэт не удержался бы тут от комментариев’. Мериме также восхищался способностию Пушкина вступать немедленно in medias res, ‘брать быка за рога’, как говорят французы, и указывал на его ‘Дон-Жуана’, как на пример такого мастерства.

Да, Пушкин был центральный художник, человек, близко стоящий к самому средоточию русской жизни. Этому его свойству должно приписать и ту мощную силу самобытного присвоения чужих форм, которую сами иностранцы признают за нами, правда, под несколько пренебрежительным именем способности к ‘ассимиляции’. Это свойство дало ему возможность создать, например, монолог ‘Скупого рыцаря’, под которым с гордостью подписался бы Шекспир. Поразительна также в поэтическом темпераменте Пушкина эта особенная смесь страстности и спокойствия, или, говоря точнее, эта объективность его дарования, в котором субъективность его личности сказывается лишь одним внутренним жаром и огнем.

Всё так… Но можем ли мы по праву назвать Пушкина национальным поэтом в смысле всемирного (эти два выражения часто совпадают), как мы называем Шекспира, Гёте, Гомера?

Пушкин не мог всего сделать. Не следует забывать, что ему одному пришлось исполнить две работы, в других странах разделенные целым столетием и более, а именно: установить язык и создать литературу. К тому же над ним тоже отяготела та жестокая судьба, которая с такой, почти злорадной, настойчивостью преследует наших избранников. Ему и тридцати семи лет не минуло, когда она его вырвала от нас. Без глубокой грусти, без какого-то тайного, хоть и беспредметного негодования, нельзя читать слова, начертанные им в одном его письме, за несколько месяцев до смерти: ‘Моя душа расширилась: я чувствую, что я могу творить’. Творить! А уже отливалась та глупая пуля, которая должна была положить конец его расцветающему творчеству! Быть может, уже отливалась тогда и та, другая пуля, которая предназначалась на убийство другого поэта, пушкинского наследника, начавшего свое поприще с известного, негодующего стихотворения, внушенного ему гибелью его учителя… Но не будем останавливаться на этих трагических случайностях, тем более трагических, что они случайны. Из этой тьмы возвратимся к свету, возвратимся к поэзии Пушкина.

Здесь не место и не время указывать на отдельные его произведения: другие это сделают лучше нас. Ограничимся замечанием, что Пушкин в своих созданиях оставил нам множество образцов, типов (еще один несомненный признак гениального дарования!),— типов того, что совершилось потом в нашей словесности. Вспомните хоть сцену корчмы из ‘Бориса Годунова’, ‘Летопись села Горохина’ и т. д. А такие образы, как Пимен, как главные фигуры ‘Капитанской дочки’, не служат ли они доказательством, что и прошедшее жило в нем такою же жизнью, как и настоящее, как и предсознанное им будущее?

А между тем и Пушкин не избег общей участи художников-поэтов, начинателей. Он испытал охлаждение к себе современников, последующие поколенья еще более удалились от него, перестали нуждаться в нем, воспитываться на нем, и только в недавнее время снова становится заметным возвращение к его поэзии. Пушкин сам предчувствовал это охлаждение публики. Как известно, он в последние годы своей жизни, в лучшую пору своего творчества, уже почти ничем не делился с читателями, оставляя в портфеле такие произведения, как ‘Медный всадник’. Он до некоторой степени не мог не чувствовать пренебрежения к публике, которая приучилась видеть в нем какого-то сладкопевца, соловья… Да и как нам винить его, когда вспомнишь, что даже такой умный и проницательный человек, как Баратынский, призванный вместе с другими разбирать бумаги, оставшиеся после смерти Пушкина, не усомнился воскликнуть в одном письме, адресованном тоже к умному приятелю: ‘Можешь ты себе представить, что меня больше всего изумляет во всех этих поэмах? Обилие мыслей! Пушкин — мыслитель! Можно ли было это ожидать?’ Всё это Пушкин предчувствовал. Доказательством тому известный сонет (‘Поэту’, 1 июля 1830 г.), который мы просим позволения прочесть перед вами, хотя, конечно, каждый из вас его знает… Но мы не можем противиться искушению украсить этим поэтическим золотом нашу скудную прозаическую речь:

Поэт, не дорожи любовию народной!

Восторженных похвал пройдет минутный шум,

Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,

Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.

Ты царь: живи один. Дорогою свободной

Иди, куда влечет тебя свободный ум,

Усовершенствуя плоды любимых дум,

Не требуя наград за подвиг благородный.

Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд,

Всех строже оценить умеешь ты свой труд.

Ты им доволен ли, взыскательный художник?

Доволен? Так пускай толпа его бранит

И плюет на алтарь, где твой огонь горит,

И в детской резвости колеблет твой треножник.

Пушкин тут, однако, не совсем прав — особенно в отношении к последовавшим поколениям. Не в ‘суде глупца’ и не в ‘смехе толпы холодной’ было дело, причины того охлаждения лежали глубже. Они достаточно известны. Нам приходится только воззвать их в вашей памяти. Они лежали в самой судьбе, в историческом развитии общества, в условиях, при которых зарождалась новая жизнь, вступившая из литературной эпохи в политическую. Возникли нежданные и, при всей неожиданности, законные стремления, небывалые и неотразимые потребности, явились вопросы, на которые нельзя было не дать ответа… Не до поэзии, не до художества стало тогда. Одинаково восхищаться ‘Мертвыми душами’ и ‘Медным всадником’ или ‘Египетскими ночами’ могли только записные словесники, милю которых побежали сильные, хотя и мутные волны той новой жизни. Миросозерцание Пушкина показалось узким, его горячее сочувствие нашей, иногда официальной, славе — устарелым, его классическое чувство меры и гармонии — холодным анахронизмом. Из беломраморного храма, где поэт являлся жрецом, где, правда, горел огонь… но на алтаре — и сожигал… один фимиам,— люди пошли на шумные торжища, где именно нужна метла… и метла нашлась. Поэт-эхо, по выражению Пушкина, поэт центральный, сам к себе тяготеющий, положительный, как жизнь на покое,— сменился поэтом-глашатаем, центробежным, тяготеющим к другим, отрицательным, как жизнь в движении. Сам главный, первоначальный истолкователь Пушкина, Белинский, сменился другими судьями, мало ценившими поэзию. Мы произнесли имя Белинского — и хотя ничья похвала не должна раздаваться сегодня рядом с похвалою Пушкину, но вы, вероятно, позволите нам почтить сочувственным словом память этого замечательного человека, когда узнаете, что ему выпала судьба скончаться именно в день 26-го мая, в день рождения поэта, который был для него высшим проявлением русского гения! — Возвращаемся к развитию нашей мысли. Вслед за скоро прерванным голосом Лермонтова, когда Гоголь стал уже властителем людских дум, зазвучал голос поэта ‘мести и печали’, а за ним пошли другие — и повели за собою нарастающие поколения. Искусство, завоевавшее творениями Пушкина право гражданства, несомненность своего существования, язык, им созданный,— стали служить другим началам, столь же необходимым в общественном устроении. Многие видели и видят до сих пор в этом изменении простой упадок, но мы позволим себе заметить, что падает, рушится только мертвое, неорганическое. Живое изменяется органически — ростом. А Россия растет, не падает. Что подобное развитие — как всякий рост — неизбежно сопряжено с болезнями, мучительными кризисами, с самыми злыми, на первый взгляд безвыходными противоречиями — доказывать, кажется, нечего, нас этому учит не только всеобщая история, но даже история каждой отдельной личности. Сама наука нам говорит о необходимых болезнях. Но смущаться этим, оплакивать прежнее, все-таки относительное спокойствие, стараться возвратиться к нему — и возвращать к нему других, хотя бы насильно — могут только отжившие или близорукие люди. В эпохи народной жизни, носящие названия переходных, дело мыслящего человека, истинного гражданина своей родины — идти вперед, несмотря на трудность и часто грязь пути, но идти, не теряя ни на миг из виду тех основных идеалов, на которых построен весь быт общества, которого он состоит живым членом. И десять и пятнадцать лет тому назад — празднество, которое привлекло нас всех сюда, было бы приветствовано как акт справедливости, как дань общественной благодарности, но, быть может, не было бы того чувства единодушия, которое проникает теперь нас всех, без различия звания, занятий и лет. Мы уже указали на тот радостный факт, что молодежь возвращается к чтению, к изучению Пушкина, но мы не должны забывать, что несколько поколений сподряд прошли перед нашими глазами,— поколений, для которых само’ имя Пушкина было не что иное, как только имя, в числе других обреченных забвению имен. Не станем, однако, слишком винить эти поколения: мы старались вкратце изобразить, почему это забвение было неизбежно. Но мы не можем также не радоваться этому возврату к поэзии. Мы радуемся ему особенно потому, что наши юноши возвращаются к ней не как раскаявшиеся люди, которые, разочарованные в своих надеждах, утомленные собственными ошибками, ищут пристанища и успокоения в том, от чего они отвернулись. Мы скорее видим в том возврате симптом хотя некоторого удовлетворения, видим доказательство, что хотя некоторые из тех целей, для которых считалось не только дозволительным, но и обязательным приносить всё не идущее к делу в жертву, сжимать всю жизнь в одно русло,— что эти некоторые цели признаются достигнутыми, что будущее сулит достижение других — и ничто уже не помешает поэзии, главным представителем которой является Пушкин, занять свое законное место среди прочих законных проявлений общественной жизни. Была пора, когда изящная литература служила почти единственным выражением этой жизни, потом наступило время, когда она совсем сошла с арены… Прежняя область была слишком широка, вторая сузилась до ничтожества, найдя свои естественные границы, поэзия упрочится навсегда. Под влиянием старого, но не устаревшего учителя — мы твердо этому верим — законы искусства, художнические приемы вступят опять в свою силу и — кто знает? — быть может, явится новый, еще неведомый избранник, который превзойдет своего учителя и заслужит вполне название национально-всемирного поэта, которое мы не решаемся дать Пушкину, хоть и не дерзаем его отнять у него.

Как бы то ни было, заслуги Пушкина перед Россией велики и достойны народной признательности. Он дал окончательную обработку нашему языку, который теперь по своему богатству, силе, логике и красоте формы признается даже иностранными филологами едва ли не первым после древнегреческого, он отозвался типическими образами, бессмертными звуками на все веяния русской жизни. Он первый, наконец, водрузил могучей рукою знамя поэзии глубоко в русскую землю, и если пыль поднявшейся после него битвы затемнила на время это светлое знамя, то теперь, когда эта пыль начинает опадать, снова засиял в вышине водруженный им победоносный стяг. Сияй же, как он, благородный медный лик, воздвигнутый в самом сердце древней столицы, и гласи грядущим поколениям о нашем праве называться великим народом потому, что среди этого народа родился, в ряду других великих, и такой человек! И как о Шекспире было сказано, что всякий, вновь выучившийся грамоте, неизбежно становится его новым чтецом — так и мы будем надеяться, что всякий наш потомок, с любовью остановившийся перед изваянием Пушкина и понимающий значение этой любви, тем самым докажет, что он, подобно Пушкину, стал более русским и более образованным, более свободным человеком! Пусть это последнее слово не удивит вас, мм. гг.! В поэзии — освободительная, ибо возвышающая, нравственная сила. Будем также надеяться, что в недальнем времени даже сыновьям нашего простого народа, который теперь не читает нашего поэта, станет понятно, что значит это имя: Пушкин! — и что они повторят уже сознательно то, что нам довелось недавно слышать из бессознательно лепечущих уст: ‘Это памятник — учителю!’

ВАРИАНТЫ И ДРУГИЕ РЕДАКЦИИ

Раздел вариантов содержит материал беловых автографов и прижизненных изданий, а также тех автографов, которые служат единственным источником текста.

В этот раздел включаются варианты к следующим произведениям:

‘Из-за границы. Письмо первое’ — варианты белового автографа,

<Речь на обеде 19 февраля 1863 г.> — французский текст с переводом,

<Речь о Шекспире> — варианты первопечатного текста (СПб Вед),

<Речь на международном литературном конгрессе 5/17 июня 1878 г.> — русский текст,

<Речь по поводу открытия памятника А. С. Пушкину в Москве> — варианты белового автографа,

‘Образчик старинного крючкотворства’ — первоначальная редакция ‘Письма к издателю сборника’,

Письмо в редакцию <'Нашего века'> 11/23 апреля 1877 г. — варианты белового автографа,

Мемориал — конспективные записи,

‘Жил-был некакий мальчишка…’ — варианты чернового автографа.

Как и в предыдущих томах настоящего издания, из вариантов рукописных и печатных источников приводятся лишь те, которые имеют смысловое или существенное стилистическое значение.

Система подачи вариантов изложена в ранее вышедших томах издания — см. т. I, стр. 475-476, т. V, стр. 434, т. VI, стр. 400.

Источники текстов даются в следующих сокращениях (сиглах):

Рукописные источники

БА — беловой автограф.

ЧА — черновой автограф.

Печатные источники

К ВЕ — корректура в гранках ‘Вестника Европы’ с поправками Тургенева.

СПб Вед — ‘С.-Петербургские Ведомости’.

<РЕЧЬ НА ОБЕДЕ 19 ФЕВРАЛЯ 1863 г.>

Французский текст

Messieurs, je propose de reunir dans un meme toast les noms de M-rs Nicolas Tourgueneff et Nicolas Milutine — et je demande la permission de vous lire quelques lignes pour expliquer cette proposition.

Un fait assez rare se realise devant nos yeux, aujourd’hui meme, dans cette chambre. Je m’explique. Le triomphe, tardif quelquefois, de la justice et de la verite, ne saurait meriter cette epithete, meme de nos jours, mais ce qui est rare, en effet, c’est de voir un homme assister au triomphe, pour ainsi dire, palpable — des croyances et des principes, auxquels il a consacre ses forces, ses travaux, toute l’activite de sa jeunesse et de son age mur. D’autre part, il n’est pas moins rare de voir un homme appele, a point nomme, a l’accomplissement de l’oeuvre, pour laquelle il semblait predestine, il est rare, je le repete, de voir, comme disent les anglais: ‘the right man in the right place’ — (l’homme qu’il faut a la place qu’il lui faut).— L’un et l’autre de ces cas exceptionnels se sont realises pour M-r Tourgueneff et M-r Milutine. Le premier voit enfin s’accomplir ce qui avait ete le but supreme de toute sa vie, ce qu’il avait reve sur les bancs de l’universite de GТttingue, ce qui penetrait de plus en plus profondement dans son coeur sous l’influence bienfaisante du grand homme {Stein}, auquel le Nord de l’Allemagne doit sa delivrance et sa regeneration : il voit s’accomplir cet oeuvre dont il a ete le premier, le genereux et hardi interprete dans les Conseils de l’Empire — cet oeuvre, auquel il ne cessait de croire, auquel il ne cessait de travailler sous les coups du malheur, dans l’exil et loin de sa patrie.— Il a ete donne au second de porter jusqu’au bout, comme on dit en russe, sur ses epaules l’oeuvre de l’Emancipation, a travers mille luttes, mille entraves, en butte aux soupГons, a la calomnie, a la haine.— (Remarquons en passant que lui aussi voit l’achevement final de cette grande mesure loin de son pays.) — Certes, personne ne pourra nous accuser de partialite si nous proclamons hautement en sa presence qu’il a bien ete — ‘the right man in the right place’: — ce n’est pas seulement notre appreciation personnelle — c’est l’expression unanime et do jour en jour plus imposante de l’opinion publique.

Nous ne sommes pas les seuls aujourd’hui, messieurs, a celebrer cette date memorable, cette date qui sera celle de la regeneration de tout notre pays,— nous ne sommes pas les seuls a nous souvenir des nobles services rendus par les initiateurs, les precurseurs et les executeurs de cet oeuvre immense.— Il n’est pas de si pauvre cabane, ou le paysan russe n’adresse aujourd’hui au ciel des prieres ferventes pour son tsar, qu’il a justement surnomme son liberateur, — rendons a notre tour le tribut du a Cesar et ne craignons pas d’exprimer notre reconnaissance et notre admiration pour celui, dont l’energie et la sagesse ont accompli une pensee veritablement souveraine: mais qu’il nous soit en meme temps permis d’anticiper sur l’equitable jugement de la posterite, en inscrivant des a present sur les pages de notre histoire les noms qui doivent y rester a jamais : ceux de N. Tourgueneff et de N. Milutine, l’initiateur et l’executeur de la grande reforme nationale. Buvons a leur sante, Messieurs, et en y joignant celle de notre peuple desormais libre, rendons leur le plus grand honneur et le plus merite, auquel puisse pretendre un citoyen.

Перевод

Господа, я предлагаю соединить в одном заздравном тосто имена гг. Николая Тургенева и Николая Милютина и прошу позволения прочесть вам несколько строк, чтобы объяснить это предложение.

Перед нашими глазами, сегодня, в этой комнате совершается довольно редкое событие. Объяснюсь. Торжество, иногда запоздалое, справедливости и истины не заслуживало бы этого эпитета, даже в наше время, но что в самом деле редко — это видеть человека присутствующим на, так сказать, осязаемом торжестве тех убеждений и принципов, которым он посвятил свои силы, свои труды, всю энергию и своей молодости и зрелого возраста. С другой стороны, не менее редко случается видеть человека, вовремя призванного к свершению дела, к которому, он как бы предназначен судьбой, редко, повторяю, можно видеть, как говорят англичане, ‘the right man in the right place’ (‘настоящего человека на настоящем месте’). Оба эти исключительно редкие случая осуществились для г. Тургенева и г. Милютина. Первый видит, наконец, исполнившимся то, что было высшею целью всей его жизни, о чем он мечтал на скамьях Геттингенского университета, что глубже и глубже проникало в его душу, под благодетельным влиянием великого человека {Штейн.}, которому Северная Германия обязана своим освобождением и возрождением, он видит свершение того дела, которого он был первым, благородным и смелым проводником в царских Советах,— дела, в которое он не переставал верить, которому не переставал служить под ударами бедствия, в изгнании и вдали от своего отечества. Второму было дано вынести до конца, как говорится по-русски, на своих плечах дело освобождения сквозь тысячу борений, тысячу затруднений, будучи мишенью для подозрений, клевет и ненависти. (Заметим мимоходом, что он видит окончательное утверждение этого великого мероприятия тоже вдали от родины.) Конечно, никто не сможет упрекнуть пас в пристрастии, если мы открыто провозгласим в его присутствии, что он был вполне ‘the right man in the right place’,— это не только наша личная оценка, это единодушное и с каждым днем всё усиливающееся выражение общественного мнения.

Мы не одни сегодня, господа, празднуем этот памятный день, который будет днем возрождения всей нашей страны: мы не одни вспоминаем о благородных заслугах начинателей, предвестников и совершителей этого величайшего дела. Нет такой бедной хижины, в которой русский крестьянин не воссылал бы сегодня к небу горячих молитв за своего царя, которого он по справедливости назвал своим освободителем. Воздадим, в свою очередь, должную дань кесарю и не побоимся выразить нашу благодарность и наше восхищение тому, чья анергия и мудрость осуществили поистине царскую мысль, но в то же время да будет нам позволено, упреждая нелицемерный суд потомства, теперь же вписать на страницы нашей истории имена, которые должны навсегда на них остаться: имена И. Тургенева и Н. Милютина, начинателя и совершителя великой национальной реформы. Выпьем за их здоровье, господа, а также и за наш отныне свободный народ, воздадим им высочайшую и заслуженную честь, на которую только может притязать гражданин.

<РЕЧЬ НА МЕЖДУНАРОДНОМ ЛИТЕРАТУРНОМ КОНГРЕССЕ 5/17 ИЮНЯ 1878 г.>

Русский текст

M<илостивые> г<осудари>!

Призванный, после ораторов, которых вы сейчас выслушали, к довольно опасной, хоть и лестной чести говорить {сказа<ть>} от имени моих соотечественников, русских делегатов — я спешу успокоить, что не утомлю вашего внимания и произнесу лишь несколько слов. Я позволю себе указать на довольно знаменательное сближение, которое может служить добрым доказательством постоянных и тесных сношений между вашим и моим народом и великого руководящего влияния, которое фр<анцузский> гений всегда имел на Россию {на наш русский <не закончено.>}.

200 лет тому назад, около 1678 года, у нас не было еще литературы — все книги писались на старославянском языке {все книги ~ языке вписано.}. Россия, по праву, считалась еще полуварварским народом. Госуд<ар>ь царь Ал<ексей> Мих<айлович> — отец Петра Велик<ого> — около этого времени {После: времени — начато: тронут<ый>} (до него уже коснулось великое веяние цивилизации) устроил у себя с друзьями первый театр {После: театр — начато: а. и вскоре б. и когда в. правда}, на котором давались духов<ные> драмы вроде мистерий и одна опера — ‘Орфей’ {на котором давались ~ ‘Орфей’ вписано.}. Театр после его смерти, правда, закрыли на время — но одной из первых пиэс, данных после его возобновления, был перевод молиеровской ‘Medecin malgre lui’ {‘Bourgeois Gentilhomme’}, перевод, приписываемый одними историками известной принцессе Софье, дочери царя А<лексея> M<ихайловича>, другими — другой его дочери, Наталье {После: Наталье — начато: Мольер}. Тогд<ашние> зрители едва ли были в состоянии оценить велик<ого> Мол<ьера>, они видели в нем одного забавника: но нам приятно встретить уже тогда, в раннюю {первую} эпоху, преоб<разований>, его великое имя на русск<ой> земле {Тогдашние зрители ~ земле, вписано.}.

100 лет тому назад, в 1778 году, наша литература едва народилась — об оригинальности не могло быть и речи,— но в 1778 году один русский, V-Wis — автор наших первых самостоятельных комедий, находился в Париже, был свидетелем торжества Вольтера во Ф<ранцузском> театре и описал ого в одном из напечатанных его писем, в котором сквозь мизантропический тон, нашедший на него с годами, как на многих комиков, явно проглядывает благо<го>вение к Вольтеру, этому наставнику и светилу всех тогдашних ев<ропейских> литератур, и, конечно, и русской {и по преимуществу русской. Далее начато: Наконец в нынешнем <18>78 году [мы] [челов<ек>] русские предстоят перед вам<и>}.

Прошло еще столетие. Литература русская не только народилась, — она уже получила право гражданства в Европе — и мы можем с гордостью повторить перед вами не неизвестные вам имена наших великих писателей: Пушк<ина>, Гог<оля>, Лер<монтова>, баснописца Крылова. Вот несколько писателей {лите<раторов>} русских явилось на международный конгресс и впервые, с тех пор как существует мое отечество, русский частный человек, не дипломат, не воин, но писатель — и, comme tel, представитель до некоторой степ<ени> русского интеллигентного сословия (?), говорит перед парижской публикой. Вместе с другими своими соотечественниками он призван вами участвовать в реализации одной из тех великих идей, которые как бы служат достоянием Франции. Да, в нынешнюю минуту, в этом месте, при этом строе, который недавно водворился между нами, можно сказать, что Франция — родина этих великих идей, и мы с радостной благодарностью сознаем, что наши духовные связи не прекратились. Будем надеяться, что какие бы ни совершились событ<ия>,— эти связи будут постоянно крепнуть и расти!{так и будут постоянно крепнуть и расти!}

<РЕЧЬ ПО ПОВОДУ ОТКРЫТИЯ ПАМЯТНИКА А. С. ПУШКИНУ В МОСКВЕ>

Варианты белового автографа

Стр. 66.

²⁰ После: в самой природе — (вспомним, между множеством подобных указаний, подражательные звуки иных птиц и т. п.)

Стр. 67.

⁷ сейчас указывали / сейчас указали <>

^8-9искусство народа / поэзия, искусство народа

^11-13 достоянием всего человечества даже больше / достоянием других народов [дольше]

¹⁵ Что нам осталось / Вспомните, что нам осталось

^28-29 двойственною / двойною

³¹ а самодеятельность / а самостоятель<ность>

³⁶ натура которого как-то родственна натуре / натуре которого как-то родственна натура <>

^38-39 двойственная восприимчивость / двойная восприимчивость

Стр. 68.

⁸ быстро утратив / скоро утратив

Стр. 69.

^4-6 немецкие композиторы / немецкие музыканты <>

^7-8 заимствований у простонародной музыки / заимствований из простонародной музыки <>

¹⁰ в плоть и кровь / в сок и кровь <>

^27-28 После: на ее недостатки.— Одна сильная рука может, по [словам] выражению Гоголя, подставить зеркало собственной кривой роже. <>

Стр. 70.

⁷ эта прямодушная правда / эта постоянная правда

¹⁰ Слов: в творениях Пушкина — нет.

^13-14 патриотическое увлечение / патриотическое одушевление

¹⁵ французский писатель / французский поэт

^33-34 по отсутствию ~ моральных выводов вписано.

³⁶ заметил: ‘Всякий / воскликнул: ‘Какой бы

Стр. 72.

³ признак гениального дарования / признак несомненного дарования ²³

не чувствовать пренебрежения / но чувствовать некоторого пренебрежения

³³ Слов: (‘Поэту’, 1 июля 1830 г.) — нет.

Стр. 73.

^18-19 вступившая из литературной эпохи в политическую вписано.

Стр. 73—74.

^38-10 сам главный ~ к развитию нашей мысли.— вписано.

Стр. 74.

⁷ в день / в сегодняшний день

⁹ Возвращаемся / Возвратимся <>

^11-13 когда Гоголь стал со пошли другие / зазвучал голос поэта ‘мести и печали’, Гоголь стал властителем людских дум… а за ним пошли другие <>

¹⁶ несомненность своего существования / несомненность существования <>

²¹ После: ростом.— Стена теряет свою форму, разрушаясь: человек [становится телом ] улучшает ее, развиваясь. Падение — есть изменение вниз, рост — изменение вверх… <>

^31-32 отжившие или близорукие / отжившие и близорукие

^37-38 После: живым членом — а дело руководящей власти, власти понявшей и сознающей те идеалы — направлять по этому пути людей, останавливать безвозвратные и потому бессмысленные уклонения, сдерживать даже самые правдивые порывы — но и уступать им вовремя, признав их право и пользу. А потому слава нашему правительству, которое с самого начала нынешнего царствования, поняв свою историческую роль и вступив на путь преобразований, тем самым упрочило и поощрило рост России! И хотя в последнее время глубоко прискорбные события настолько замедлили этот поступательный ход, что, казалось, правительство остановилось, как бы в недоумении перед всем всплывшим наружу злом,— но нам отрадно заметить, что именно теперь, в тот момент, когда воздвигается статуя нашего поэта,— почти утраченное доверие правительства возрождается, послышался его призыв к обществу, к тем здравым силам, без которых немыслим никакой живой организм <>

³⁹ празднество / собрание

Стр. 75.

⁹ винить эти поколения / винить и эти поколения <>

²⁸ единственным выражением / единственным проявленном

²⁹ когда она совсем / когда она почти совсем <>

^31-32 поэзия упрочится /литература упрочится <>

³³ После: мы твердо этому верим — раны, нанесенные языку и словесности, заживут <>

Стр. 76.

² красоте формы / красоте форм

ПРИМЕЧАНИЯ

УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

Места хранения рукописей

ГБЛ — Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина (Москва).

ГПБ — Государственная публичная библиотека имени M. Е. Салтыкова-Щедрина (Ленинград).

ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский Дом) Академии наук СССР (Ленинград).

ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства (Москва).

ЦГИА — Центральный государственный исторический архив (Ленинград).

Bibl Nat — Национальная библиотека в Париже.

Печатные источники

Анненков — П. В. Анненков. Литературные воспоминания. Гослитиздат, М., 1960.

Алексеев — М. П. Алексеев. И. С. Тургенев — пропагандист русской литературы на Западе. В кн.: Труды Отдела новой русской литературы Института литературы (Пушкинский Дом). Изд. Академии наук СССР, вып. I. M.—Л., 1948, стр. 37-80.

Белинский — В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, тт. I-XIII. Изд. Академии наук СССР, М., 1953-1959.

Б Чт — ‘Библиотека для чтения’ (журнал).

Васильев, Описание торжеств — П. П. Васильев. Описание торжеств, происходивших в честь И. С. Тургенева во время пребывания его в Москве и Петербурге в течение февраля и марта 1879 г. Казань, 1880.

ВЕ — ‘Вестник Европы’ (журнал).

Гальп-Кам, Письма — Письма И. С. Тургенева к Полине Виардо и его французским друзьям. Изд. Гальперина-Каминского, М., 1900.

Герцен — А. И. Герцен. Собрание сочинений в тридцати томах, тт. I-XXX. Изд. Академии наук СССР, М., 1954-1965.

Гоголь — Н. В. Гоголь. Полное собрание сочинений, тт. I-XIV. Изд. Академии наук СССР, M.—Л., 1937-1952.

Звенья — ‘Звенья’. Сборник материалов и документов по истории литературы, искусства и общественной мысли XIV-XX вв., под ред. В. Д. Бонч-Бруевича, А. В. Луначарского и др., тт. I-VI, VIII-IX. ‘Academia’, M.-Л., 1932-1951.

Историч Вестн — ‘Исторический вестник’ (журнал).

Клеман, Летопись — М. К. Клеман. Летопись жизни и творчества И. С. Тургенева. Ред. Н. К. Пиксанов. ‘Academia’, M.-Л., 1934.

Лит Арх — ‘Литературный архив’. Материалы по истории литературы и общественного движения, тт. I-VI. Изд. Академии наук СССР, M.—Л., 1938-1961 (Институт русской литературы — Пушкинский Дом).

Лит Наcл — ‘Литературное наследство’, тт. 1-78. Изд. ‘Наука’ (ранее: Журнально-газетное объединение и издательство Академии наук СССР), М., 1931-1967. Издание продолжается.

Мин Г — ‘Минувшие годы’ (журнал).

Москв — ‘Москвитянин’ (журнал).

Моск Вед — ‘Московские ведомости’ (газета).

Н Вр — ‘Новое время’ (газета).

Некрасов — Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем, под общ. ред. В. Е. Евгеньева-Максимова, А. М. Еголина и К. И. Чуковского, тт. I-XII. Гослитиздат, М., 1948-1953.

Никитенко — А. В. Никитенко. Дневник в трех томах, тт. I—III. Гослитиздат, Л., 1955-1956 (Серия литературных мемуаров).

ОЗ — ‘Отечественные записки’ (журнал).

Орл сб, 1955 — ‘Записки охотника’ И. С. Тургенева (1852-1952). Сборник статей и материалов. Под ред. М. П. Алексеева. Орел, 1955.

Письма Mаркевича — Письма Б. М. Маркевича к графу А. К. Толстому, П. К. Щебальскому и друг<им>. СПб., 1888.

Полонский — Я. Полонский. И. С. Тургенев у себя в его последний приезд на родину. ‘Нива’, 1884, NoNo 1-8.

ПСП — Первое собрание писем И. С. Тургенева 1840-1883 гг. Изд. Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым, СПб., 1884 (на обложке: 1885).

Пушкин — Пушкин. Полное собрание сочинений, тт. I-XVI и Справочный. Изд. Академии наук СССР, 1937-1959.

Р Арх — ‘Русский архив’ (журнал).

Р Вед — ‘Русские ведомости’ (газета).

Р Вестн — ‘Русский вестник’ (журнал).

Революционеры-семидесятники — И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников. ‘Academia’, M.-Л., 1930.

Р Мир — ‘Русский мир’ (журнал).

Р Мысль — ‘Русская мысль’ (журнал).

Р Обозр — ‘Русское обозрение’ (журнал).

Р Пропилеи — ‘Русские пропилеи’. Материалы по истории русской мысли и литературы. Собрал и подготовил к печати М. О. Гершензон, т. III. М., 1916.

Р Сл — ‘Русское слово’ (журнал).

Р Ст — ‘Русская старина’ (журнал).

Салтыков-Щедрин — Н. Щедрин (M. E. Салтыков). Полное собрание сочинений, тт. I-XX. Гослитиздат, M.—Л., 1934-1941.

Сб ГПБ, 1955 — Сборник Государственной публичной библиотеки им. M. E. Салтыкова-Щедрина, вып. III, Л., 1955.

Сев В — ‘Северный вестник’ (журнал).

СПб Вед — ‘С.-Петербургские ведомости’ (газета).

С Пчела — ‘Северная пчела’ (газета).

Стасов — В. В. Стасов. Собрание сочинений, тт. I-IV. СПб., 1894-1906.

Стасюлевич — M. M. Стасюлевич и его современники в их переписке. Под ред. М. К. Лемке, т. III. СПб., 1912.

Т и круг Совр — Тургенев и круг ‘Современника’. Неизданные материалы, 1847-1861. ‘Academia’, M.-Л., 1930.

Т и Савина — Тургенев и Савина. Письма И. С. Тургенева к М. Г. Савиной. Воспоминания М. Г. Савиной об И. С. Тургеневе. С предисловием и под редакцией А. Ф. Кони. Изд. гос. театров, Пгр., 1918.

Толстой — Л. Н. Толстой. Полное собрание сочинений (Юбилейное издание. 1828-1928), под общ. ред. В. Г. Черткова, тт. 1—90. Гослитиздат, M.—Л., 1928-1958.

Труды ГБЛ — Труды Публичной библиотеки СССР им. В. И. Ленина, вып. III-IV. ‘Academia’, M., 1934-1939.

Т, Письма — И. С. Тургенев. Полное собрание сочинений и писем в двадцати восьми томах. Письма, тт. I-XIII. ‘Наука’ (ранее изд. Академии наук СССР), M.—Л., 1961-1968.

Т, ПСС, 1883 — Полное собрание сочинений И. С. Тургенева. Посмертное издание Глазунова, тт. 1-10. СПб., 1883.

Т сб — ‘Тургеневский сборник’. Материалы к полному собранию сочинений и писем И. С. Тургенева, вып. I-IV. ‘Наука’, М.—Л., 1964-1968. Издание продолжается.

Т сб (Алексеев) — И. С. Тургенев (1818-1883-1958). Статьи и материалы под ред. академика М. П. Алексеева. Орел, 1960.

Т сб (Бродский) — И. С. Тургенев. Материалы и исследования. Сборник под ред. Н. Л. Бродского. Орел, 1940.

Т сб (Пиксанов) — ‘Тургеневский сборник’. Изд. ‘Огни’, Пгр., 1915 (Тургеневский кружок под руководством Н. К. Пиксанова).

Т, Соч, 1865 — Сочинения И. С. Тургенева (1844-1864), чч. 1-5. Издание братьев Салаевых, Карлсруэ, 1865.

Т, Соч, 1874 — Сочинения И. С. Тургенева (1844-1874), чч. 1-8. Издание братьев Салаевых, М., 1874.

Т, Соч, 1880 — Сочинения И. С. Тургенева (1844-1868-1874-1880), тт. I-X. Издание книжного магазина наследников братьев Салаевых, М., 1880.

Т, Сочинения — И. С. Тургенев. Сочинения под ред. К. Халабаева и Б. Эйхенбаума, тт. I-XII. M.—Л., ГИЗ и ГИХЛ, 1929-1934.

Т, СС — И. С. Тургенев. Собрание сочинений в двенадцати томах, тт. I-XII. Гослитиздат, М., 1953-1958.

Успенский — Г. И. Успенский. Полное собрание сочинений, тт. I-XIV. Изд. Академии наук СССР, М., 1940-1954.

Фет — А. А. Фет. Мои воспоминания (1848-1889), чч. I и II. М., 1890.

Чернышевский — Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений в пятнадцати томах, тт. I-XV (и т. XVI — дополнительный). Гослитиздат, М., 1939-1953.

Halp-Kam, Corr — Е. Halperine-Kaminsky. Ivan Tourgueneff d’apres sa correspondance avec ses amis francais. Paris (Bibliotheque Charpentier), 1901.

Mazon — Manuscrits parisiens d’Ivan Tourguenev. Notices et extraits, par Andre Mazon. Paris, 1930 (Bibliotheque de l’Institut francais de Leningrad, Tome IX).

Пятнадцатый том завершает собою серию сочинений настоящего издания. Состав этого тома сложен как в жанровом отношении, так и по хронологическому охвату. Входящие в него произведения объединяются лишь одним общим для них признаком: они не имеют самостоятельного художественного значения или, по крайней мере, художественных заданий (последнее относится к эпиграммам, альбомным записям, сатирическим стихотворениям и пародиям). В жанровом отношении том представляет те разделы критико-публицистической и автобиографической прозы, какие но вошли в том XIV, а хронологически обнимает произведения, написанные с 1848 года до конца жизни писателя.

В первом из семи разделов тома (‘Корреспонденции’) содержится, в частности, впервые введенное в собрание сочинений Тургенева газетное сообщение об оперном творчестве композитора В. Н. Кашперова и о постановке его оперы ‘Мария Тюдор’ в Милане (1860), атрибуция этой заметки, как несомненно написанной Тургеневым, вместе с тем решает и вопрос о статье ‘Сочинения Д. В. Давыдова’ (‘Отечественные записки’, 1860), ошибочно приписанной Тургеневу М. О. Гершеизоном (см. об этом: Т, Сочинения, т. XII, стр. 524—525).

Во втором разделе особый подраздел составляют речи, произнесенные (или заготовленные для произнесения) Тургеневым на чествованиях его, происходивших в Москве и Петербурге в марте 1879 г., к ним присоединены три открытых письма Тургенева в ответ на приветствия, связанные с этими же его чествованиями. Впервые публикуется текст речи, подготовленной для произнесения на обеде в Собрании петербургских художников (стр. 62). Среди вариантов к текстам этого раздела печатаются отрывки из речи о Пушкине, не вошедшие ни в произнесенный Тургеневым, ни в напечатанный текст речи,— отрывки, вносящие новые и существенные черты в понимание этого, во многих отношениях программного, выступления.

Из вошедших в третий раздел предисловий четыре: к ‘Стихотворениям А. А. Фета’, к французским переводам драматических произведений Пушкина, к переводам его же стихотворений и к трем письмам из переписки Пушкина — включаются в собрание сочинений Тургенева также впервые.

Из открытых писем (раздел четвертый) впервые включаются в собрание сочинений письма: редактору парижского журнала ‘Revue Europeenne’ (стр. 139), издателю английской ‘Pall Mail Gazette’, редактору парижской газеты ‘Le Temps’ (стр. 161), членам ‘Художественной беседы’ в Праге, редактору парижского журнала ‘Le XIX-e Siecle’ (стр. 181), Комитету ‘Общества вспомоществования студентам Санкт-Петербургского университета’, Киевскому драматическому обществу. Впервые публикуется письмо в редакцию еженедельной газеты ‘Неделя’.

Впервые включена в собрание сочинений и большая часть текстов пятого раздела (автобиографические материалы — см. ‘Содержание’). Исключение составляет лишь автобиография, написанная в 1875 г. для выпуска VI ‘Русской библиотеки’ М. М. Стасюлевича (1876) и включавшаяся в собрание сочинений Тургенева.

Записи Тургенева о ходе и лечении его последней болезни — ‘Скорбные листы’, ведшиеся им в течение 72 дней, со 2 августа по 12 октября (с припиской 25 октября) п. ст. 1882 г. и опубликованные в книге Maron, стр. 175—187,— в издание не включены, так как, при всем своем психологическом значении, имеют слишком специальное медицинское и физиологическое содержание.

Включенные в шестой раздел эпиграммы (на Кетчера, Кудрявцева, Боткина, Дружинина, Никитенко) и экспромт ‘Отсутствующими очами’ не сохранились в автографах и не предназначались Тургеневым к печати. Однако свидетельства о принадлежности их Тургеневу достаточно авторитетны. Введен в издание (впервые) фельетон-пародия ‘Шестилетний обличитель’, напечатанный в ‘Искре’, в 1859 г. Впервые публикуется по автографу ИРЛИ, ускользавшему до сих пор от внимания исследователей, сатирическое стихотворение политического содержания ‘Когда монарх наш незабвенный’, написанное весною 1856 г. и направленное одновременно против Николая I и К. С. Аксакова. С другой стороны, исключена входившая ранее в издания (Т, Сочинения, т. XI, стр. 250) пародия на стихотворение Фета — ‘Я долго стоял неподвижно…’, опубликованная в книге Maron, стр. 94, якобы по автографу. При проверке выяснилось, что стихи Фета и пародия на них записаны не Тургеневым, а неизвестною рукою, и принадлежность пародии Тургеневу ничем не может быть доказана. Впервые вводятся (по рукописям) в издание сочинений Тургенева его альбомные записи.

Последний раздел (‘Записки общественного назначения’) содержит два документа, уже публиковавшиеся и входившие в собрания сочинений Тургенева, и третий — обращение к членам русской колонии в Париже по поводу реорганизации кассы взаимопомощи, впервые включаемый в собрание сочинений.

Ряд произведений Тургенева, разных жанров, различного содержания и значения, оригинальных и переведенных им, на русском и французском языках, в этот том и вообще в настоящее издание не включен. Основания к этому кратко изложены во вступительной статье к комментариям последнего тома художественных произведений — т. XIII, стр. 537—538. К тому, что сказано там, следует добавить, что Редакционная коллегия издания решила не давать в нем раздела ‘Dubia’. Поэтому в том XV не введены некоторые вещи, в сочинении которых участие Тургенева несомненно или возможно, но ввиду наличия соавторов не может быть текстуально точно установлено. Таковы коллективные сатирические стихотворения, написанные совместно Тургеневым, Некрасовым и Дружининым: ‘К портрету Краевского’ (приписывалось и А. И. Кронебергу), ‘Загадка’ (на И. П. Арапетова) и ‘Послание к M. H. Лонгинову’.

По этим же причинам нет в издании и предисловия к роману Б. Ауэрбаха ‘Дача на Рейне’ (1868), написанного Тургеневым совместно с Л. Пичем.

Не вошли в том и вообще в издание и такие произведения в стихах и в прозе, для которых авторство Тургенева не может считаться доказанным. Всем дубиальным, не вошедшим в издание произведениям редакция издания предполагает посвятить специальные публикации и статьи в Тургеневских сборниках.

Из числа произведений, вошедших в настоящий том, нет почти ни одного, которое бы Тургенев включал в прижизненные издания своих сочинений (не в счет предисловия к изданиям 1865 и 1874 годов, имевшие временное значение и не повторявшиеся). Исключение составляют статьи, отобранные, очевидно, самим Тургеневым, а именно: ‘Пергамские раскопки’, речь на обеде 13/25 марта 1879 г. в Петербурге, речь по поводу открытия памятника Пушкину, предисловие ‘От издателя’ к ‘Новым письмам А. С. Пушкина’, письмо к редактору, ‘Вестника Европы’ от 21 ноября / 3 декабря 1875 г., письмо ему же от 2 января н. ст. 1880 г. Они вошли в том I издания И. И. Глазунова (1883 г.), вышедший в свет уже после смерти писателя.

Большая часть остальных произведений пятнадцатого тома была перепечатана из периодических изданий М. О. Гершензоном в третьем томе сборника ‘Русские Пропилеи’ (М., 1916). В собрание сочинений Тургенева все они — и другие, отмеченные в примечаниях к настоящему тому — включены впервые в издании: Т, Сочинения, т. XII. В последнем каждое произведение сопровождено подробным комментарием, в который введены, полностью или в извлечениях, многие материалы — архивные документы, статьи из периодической печати, современной Тургеневу, письма, мемуары и пр. Обилие материалов и основательность комментария в этом издании позволяют редакции настоящего тома отослать к нему читателей за дополнительными сведениями, не делая каждый раз ссылок на него.

Характеризуя в самой общей форме содержание пятнадцатого тома, можно отметить, что почти весь он посвящен критико-публицистической деятельности Тургенева — его печатным выступлениям в русской и западноевропейской периодической печати, корреспонденциям, заметкам, предисловиям, письмам в редакцию, — его устным выступлениям в общественных собраниях всякого рода. Произведения этого тома показывают, что Тургенев внимательно следил за общественной и литературной жизнью России и Западной Европы и па каждое событие, каждое заметное явление литературной жизни, каждое выступление прессы, касавшееся его лично, реагировал выступлениями в печати. Эта сторона его деятельности в 60-е и особенно в 70-е годы была настолько характерной, что Некрасов в своей сатирической поэме ‘Современники’ (1875), изображая библиографов, открывших новый, по их мнению, поэтический талант-самородок, иронически писал:

Позавидует Бартенев,

И Семевский затрещит,

Но заметку сам Тургенев

В ‘Петербургских’ поместит…

(Некрасов, т. III, стр. 100),

В либеральной газете ‘С.-Петербургские ведомости’ Тургенев напечатал, действительно, в эти годы ряд заметок и писем в редакцию.

Настоящий том, заключающий собою собрание Сочинений Тургенева, содержит три указателя:

1. Алфавитный указатель всех произведений Тургенева, помещенных в издании.

2. Алфавитный указатель имен, упоминаемых в текстах издания, исключая имена литературных и иных персонажей.

3. Указатель произведений Тургенева, не вошедших в настоящее издание, а также приписываемых ему и коллективных вещей, неосуществленных замыслов и сделанных им переводов с русского языка на иностранные и с иностранных на русский.

В работе по подготовке текстов тома и составлению комментариев к ним приняли участие как сотрудники Тургеневской группы ИРЛИ, так и приглашенные лица. Ввиду большого количества мелких произведений, из которых состоит том, причем многие из открытых писем носят одинаковые заголовки, редакция нашла целесообразным вместо перечисления заглавий всех вещей, подготовленных каждым из участников, отметить это участие в конце каждого комментария инициалами его составителя, именно: А. Б.— А. И. Батюто, А. П.— А. И. Понятовский, Г. Г. — Г. Я. Галаган, Г. К.— Г. В. Коган, Г. П. — Г. Ф. Перминов, Г. С.— Г. В. Степанова, Д. К.— Д. М. Климова, Е. Г.— Е. А. Гитлиц, Е. К.— Е. И. Кийко, Е. X.— Е. М. Хмелевская, И. Б.— И. А. Битюгова, И. Ч.— И. С. Чистова, Л. К.— Л. И. Кузьмина, Л. Н.— Л. Н. Назарова, Л. Р.— Л. И. Ровнякова, М. Р.— М. Б. Рабинович, Н. В.— Н. Ф. Буданова, Н. И.— Н. В. Измайлов, H. M.— H. H Moстовская, Н. Н.— Н. С. Никитина, Н. Ф.— H. H. Фонякова, П. З.— П. Р. Заборов, Т. Г.— Т. П. Голованова, Т. Н.— Т. А. Никонова, Т. О.— Т. И. Орнатская, Ю. Л.— Ю. Д. Левин.

Указатели составлены: первый — Е. М. Хмелевской, второй — А. Д. Алексеевым совместно с другими участниками издания, третий — Н. С. Никитиной. Редактор тома — Н. В. Измайлов, им же написаны вступительные статьи к вариантам и примечаниям. В редакционно-технической подготовке тома к печати принимала участие Е. М. Хмелевская.

РЕЧИ

<РЕЧЬ НА ОБЕДЕ 19 ФЕВРАЛЯ 1863 г.> {*}

{* Тексты этой речи (русский и французский) подготовил к печати А. Б. Муратов.}

Печатается по автографу русского текста речи. Французский текст ее с переводом см. в разделе ‘Варианты и другие редакции’ (стр. 261—264).

Автограф русского текста, без заглавия и подписи, хранится в ИРЛИ (архив Н. А. Милютина, 4977.XXVIб.69). Автограф французского варианта — там же (архив бр. Тургеневых, ф. 309, No 1256). В левом верхнем углу первого листа помета М. А. Милютиной: ‘Париж, 19 февраля 1863 г.’ — и заголовок неизвестной рукой: ‘Слово, произнесенное И. С. Тургеневым’.

Французский текст впервые опубликован в газете ‘Речь’, 1916, No 147, 31 мая.

В собрание сочинений оба текста впервые включены в издании: Т, Сочинения, т. XII, стр. 214—217, где русский текст и опубликован впервые.

Об обеде, на котором была произнесена речь, Тургенев через три дня сообщал И. П. Борисову (см.: Т, Письма, т. V, стр. 105). Обед происходил в узком дружеском кругу: он был рассчитан, по словам М. А. Милютиной, ‘всего на десять человек’ (ЦГИА, ф. 869, оп. 1, ед. хр. 1147). Интимный характер обеда подчеркивает и Н. А. Милютин в письме к П. П. Семенову от 5(17) апреля 1863 г.: ‘Мы здесь отпраздновали этот день по-домашнему, причем чествовали первого по времени эмансипатора Ник. Ив. Тургенева’ (ИРЛИ, ф. 274, оп. 3, No 199).

Первый публикатор французского текста Н. О. Лернер считал, что речь была произнесена Тургеневым по-французски (‘Речь’, 1916, No 147, 31 мая). Однако дневниковые записи Ф. Н. Тургеневой позволяют утверждать, что Тургенев говорил на обеде по-русски (см.: Лит Насл, т. 76, стр. 365—366). Тургенев, по-видимому, одновременно приготовил два текста речи: русский — для произнесения — и французский — для передачи Тургеневым, поскольку речь в значительной мере посвящена Н. И. Тургеневу.

Речь Тургенева в равной мере посвящена двум деятелям крестьянской реформы — Н. И. Тургеневу и Н. А. Милютину. С ними писателя связывали не только дружеские отношения (с первым он познакомился в 1845 г., со вторым — во второй половине 50-х годов), но и общие интересы, сопряженные с делом освобождения крестьян.

Из писем Тургенева 1861 года и публикуемой речи видно, что Тургенев с интересом и вниманием следил за деятельностью редакционных комиссий но составлению положений 19 февраля 1861 г. Среди участников подготовки крестьянской реформы, кроме Н. А. Милютина и Н. И. Тургенева, было несколько друзей и знакомых Тургенева: Ю. Ф. Самарин, К. Д. Кавелин, В. А. Черкасский, Н. Н. Тютчев, И. ГГ. Арапетов и другие. Не раз писатель бывал на ежегодных банкетах в качестве лица, непосредственно содействовавшего делу освобождения крестьян. Не случайно именно к Тургеневу обратился Милютин, приглашая его с собой в Польшу, куда был назначен для проведения аналогичной реформы (см.: Т, Письма, т. V, стр. 231).

Стр. 43. …на скамьях Геттингенского университета… — Образование, начатое в Московском университете, Н. И. Тургенев завершил в 1812 г. в Геттингене.

Стр. 43. …с тем великим человеком, которому Северная Германия обязана своим перерождением…— Имеется в виду Карл фон Штейн (1757—1831), прусский министр, способствовавший участию Германии в борьбе против Наполеона в 1813 г.

Стр. 43. …заговорил в царских Советах… — В 1819 г. Н. И. Тургенев представил Александру I записку о необходимости освобождения крестьян, которая не имела последствий, в 1821 г. он выступил в Государственном совете защитником проекта закона о запрещении продажи крестьян без земли. Борьба за этот закон окончилась для Тургенева неудачей вследствие сопротивления крепостников (см.: С. С. Ланда. О некоторых особенностях формирования революционной идеологии в России…— В кн.: ‘Пушкин и его время’. Вып. I. Л., 1962, стр. 82—98).

Стр. 44. …настоящий человек попал на настоящее место…— И. А. Милютин (1818—1872), товарищ министра внутренних дел в 1859—1861 гг., был фактическим руководителем всех подготовительных работ по проведению крестьянской реформы 1861 г.

Стр. 44. …дань глубокой благодарности государю…— И. С. Тургенев произносит традиционный для всех обедов в честь 19 февраля тост за Александра II (см., например: Р Ст, 1884, No 3, стр. 677).

Стр. 44. …имена начинателя и совершителя…— Тургенев перефразирует строку из стихотворения Пушкина ‘Художнику’ (1836): ‘Здесь зачинатель Барклай, а здесь совершитель Кутузов’.

Т. О.

<РЕЧЬ НА ОБЕДЕ 19 ФЕВРАЛЯ 1868 г.>

Печатается по тексту первых публикаций: Р Ст, 1884, No 1, стр. 178—179, ПСП, стр. 132—133.

В собрание сочинений впервые включено в издании: Т, Сочинения, т. XII, стр. 538.

Автограф неизвестен.

Обед, на котором была произнесена эта речь Тургенева, состоялся 19 февраля (2 марта) 1868 г. в Баден-Бадене, в семье Милютиных (см.: Т, Письма, т. VII, стр. 69).

Об Н. А. Милютине см. в примечаниях к ‘Речи на обеде 19 февраля 1863 г.’ (наст. том, стр. 300).

Стр. 52. Четыре года тому назад ~ знаменательный день…— Речь идет о ежегодном традиционном обеде в Петербурге 19 февраля ст. ст., в данном случае — 19 февраля 1864 г.

Стр. 52. …редакционная комиссия ~ в полном составе своих членов…— Список членов Редакционных комиссий по составлению Положений 19 февраля 1861 г., присутствовавших на обеде в 1864 г., см.: Р Ст, 1884, No 1, стр. 673.

Стр. 52. …болезнь временно отделила вас со рано или поздно вернетесь…— Н. А. Милютин больше не оправился от болезни, явившейся следствием нервного удара, перенесенного им в конце 1866 г.

Т. О.

<РЕЧЬ НА МЕЖДУНАРОДНОМ ЛИТЕРАТУРНОМ КОНГРЕССЕ 5/17 ИЮНЯ 1878 г.>

Печатается по тексту первой публикации: ‘Le Temps’, 1878, 19 Juin {В русских переводах речь Тургенева была опубликована в ряде русских газет. См., например: ‘Русские ведомости’ (1878, No 148, 13 июня), ‘Современные известия’ (1878, No 161, 14 июня).}.

Русский текст публикуется (в разделе ‘Варианты’, стр. 265) впервые — по черновому автографу, хранящемуся в Bibl Nat, Slave 78, фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, No 240.

В собрание сочинений впервые включено в издании: Т, Сочинения, т. XII, стр. 220—223.

Речь была прочитана Тургеневым на открытом заседании Международного литературного конгресса, созванного по инициативе Общества французских литераторов — ‘Societe des gens de lettres’ — для обсуждения вопросов, связанных с международной охраной прав литературной собственности. Конгресс состоялся в Париже в июне 1878 г. Россию на конгрессе представляли И. С. Тургенев, П. Д. Боборыкин, M. M. Ковалевский, Л. А. Полонский (сотрудник ‘Вестника Европы’), Б. А. Чивилев (корреспондент одесской газеты ‘Правда), В. В. Чуйко. Почетным президентом конгресса был избран В. Гюго. Тургенев был вице-президентом конгресса, деятельно участвовал в его работе и неоднократно председательствовал на заседаниях. По словам участника конгресса И. Д. Боборыкина, ‘из всех представителей иностранных бюро не было положительно ни одного, не только равного Тургеневу по таланту и имени, но и подходящего к нему’ (Р Вед, 1878, No 155, 20 июня).

Первое заседание конгресса, на котором присутствовало около 150 человек, состоялось 30 мая/11 июня 1878 г. в Париже. На нем были избраны три комиссии для разработки вопросов, связанных главным образом с ограждением прав литературной собственности и изучением экономического положения писателей в различных странах {Подробно о работе конгресса см.: Congres litteraire international de Paris. Paris, 1879, Л. А. Полонский. Литературный конгресс — ВЕ, 1878, No 8, стр. 674—716, No 9, стр. 354—391, П. Д. Боборыкин. Международный литературный конгресс. Письма I—III.— Р Вед, 1878, NoNo 155, 165, 182, 185, 20 июня, 1, 18 и 21 июля, В. В. Чуйко. На конгрессах.— ‘Труд’, 1892, No 11, стр. 381—400.}.

На четвертом заседании конгресса с речами выступили Э. Абу, В. Гюго, Тургенев и другие писатели.

В. Гюго в своей речи охарактеризовал литературу как двигатель прогресса и отметил ее громадное гуманистическое значение.

Тургенев, выступив после Гюго, поставил перед собой задачу показать определяющее влияние французской литературы на русскую. За исходную точку своего обзора он взял 1878 год — год литературного конгресса — и выделил в истории русской литературы три момента (1678, 1778 и 1878 гг.). Эта ‘периодизация’ повлекла за собою ряд ошибок и явных натяжек, вызвавших негодование критиков {См., например: М. П. Драгоманов. Знакомство с И. С. Тургеневым. — Революционеры-семидесятники, стр. 166—167.}. Сам Тургенев в письме к Н. В. Ханыкову от 14/26 июня 1878 г. признал, что в произнесенном им ‘комплиментике’ содержится ряд хронологических и иных неточностей, и объяснил это тем, что надо было ‘всё подтянуть к 1878-му г.’ (Т, Письма, т. XII, кн. 1, стр. 334—335).

Русский вариант речи Тургенева несколько отличается от французского его текста. Очевидно, на основании русского текста был написан и французский, предназначавшийся для чтения в аудитории, где большинство составляли французы. Сопоставление обоих вариантов (речи показывает, что во французском тексте Тургенев несколько смягчил хвалебный тон в оценках французской литературы и в определении ее влияния на русскую.

Речь Тургенева была сочувственно воспринята французами. ‘Моя коротенькая речь имела здесь успех поистине неожиданный и незаслуженный. Очень чувствительна Франция и благодарна за всякую крупицу сахару, которую ей кладут в рот’,— писал Тургенев П. В. Анненкову 14/26 июня 1878 г. (Т, Письма, т. XII, кн. 1, стр. 333). В России она, однако, была встречена отрицательно, в связи с чем в другом письме Тургенев заметил: ‘Признаюсь, если б я мог предвидеть тот ливень грязи, которую выпустили на меня мои соотечественники по поводу невиннейшей речи, произнесенной мною, я бы, конечно, не участвовал в этом деле…’ (там же, стр. 335).

Русские критики ставили в вину Тургеневу преувеличение влияния французской литературы на русскую и недооценку самобытности и оригинальности русской литературы. Отрицательное отношение к речи Тургенева, особенно резко выраженное в органах славянофильского толка, разделялось и многими критиками других направлений {См.: Людовик <Ш.-Л. Шассен>. Хроника парижской жизни.— ОЗ, 1878, No 7, стр. 120—124.}.

С резкой статьей, направленной против Тургенева, выступил Б. В. Стасов {Читатель <В. В. Стасов>. По поводу одного русского на литературном конгрессе (Письмо к редактору).— H Вр, 1878, No 821, 13(25) июня, перепечатано, Стасов, т. III, стр. 1433-1435.}. Оспаривая основные положения речи, он горячо доказывал, что в России еще до Петра I существовали самобытная литература и живой русский язык. По словам Стасова, ‘обязанность хорошего, знающего русского литератора на всемирном конгрессе должна была бы состоять именно в том, чтоб показать роль, силу, красоту и значение русского национального творчества’, а не утверждать без всяких оснований, что ‘всякий раз тот или другой француз задавал тон русской литературе: в 1678 году — Мольер, в 1778 году — Вольтер, в 1878 году. — Виктор Гюго’ {Стасов, т. III, стр. 1434.}. ‘Письмо’ Стасова в ‘Новом времени’ было сопровождено редакционной заметкой, в которой выражено согласие редакции с мнением Стасова.

Отрицательно оценил речь Тургенева Е. Марков в фельетоне ‘По белу свету’ (‘Голос’, 1878, No 166, 17/29 июня). По его мнению, в числе имен, являющихся украшением русской литературы, Тургеневу следовало бы, наряду с перечисленными им писателями, назвать также имена Л. Н. Толстого, А. Н. Островского, Н. А. Некрасова и M. E. Салтыкова-Щедрина ‘в качестве представителей самобытных жанров’ (там же).

П. Д. Боборыкин по поводу речи Тургенева заметил, что в ней было ‘гораздо больше желания понравиться французам, чем фактической правды’ (Р Вед, 1878, No 185, 21 июля).

С еще большим раздражением откликнулся на речь Тургенева анонимный сотрудник ‘Гражданина’ (‘Гражданин’, 1878, No 23—24, стр. 477).

В защиту Тургенева против В. Стасова и некоторых других критиков выступил анонимный сотрудник ‘Голоса’.

‘Не понимаю, почему непатриотично сказать несколько любезностей стране, созвавшей конгресс, и тем вызвать ответный порыв любезностей?— писал он.— Отчего пострадает честь России, если будет признан факт неоспоримого влияния, оказанного на нашу литературу старейшими и более развитыми литературами?’ (‘Голос’, 1878, No 167, 18/30 июня).

Критикам реакционной прессы, намеренно искажавшим подлинный смысл речи Тургенева, возражал и Л. А. Полонский. Выступив в ‘Вестнике Европы’ с двумя большими статьями, посвященными литературному конгрессу, он писал: ‘Признаюсь, я не понимаю тех возражений, какие были сделаны у нас двумя-тремя писателями против речи г. Тургенева. Говоря после В. Гюго, среди собрания, в котором на одного иностранца было пятьдесят французов, обращаясь к хозяевам, пригласившим к себе гостей, он не мог не выразить сочувствия к Франции <...>. Ведь он же вовсе не хотел сказать и не сказал, будто всем своим литературным развитием мы обязаны одной Франции. Он только в виде примеров, наиболее знакомых и дорогих французам, указал на имена Мольера, Вольтера, Виктора Гюго’ (ВЕ, 1878, No 8, стр. 698).

Стр. 55. Несколько ранее этого года ~ опера итальянского происхождения.— О репертуаре придворного русского театра, основанного в 1672 г., см.: И. Забелин. Домашний быт русских цариц в XVI и XVII ст. М., 1869, стр. 464—493. Представление об Орфее на сцене московского театра исследователи относят к 1673 или 1675 г. По предположению А. Н. Веселовского, это представление было подражанием балету ‘Орфей и Эвридика’, сочиненному А. Бухнером в 1638 г. (см.: П. О. Mорозов. История русского театра до половины XVIII столетия. СПб., 1889, стр. 189—190).

Стр. 55. …но одною из первых пьес ~ царевна Софья, дочь царя Алексея…— В письме к Н. В. Ханыкову от 14/26 июня 1878 г. Тургенев отметил следующие фактические неточности, допущенные им в речи, касающиеся перевода пьесы ‘Le Medecin malgre lui’: ‘…перевод мольеровской комедии сделан, вероятно, великой княжной Натальей Алексеевной — не Софией — и представлен в первый раз около 1702-го г.’ (Т, Письма, т. XII, кн. 1, стр. 335, 665). В русском варианте речи, касаясь вопроса об авторе перевода ‘Le Medecin malgre lui’, Тургенев более осторожно пишет, что он приписывался ‘одними историками — известной принцессе Софье, дочери царя А<лексея> M<ихайловича>, другими — другой его дочери, Наталье’ (см. наст. том, стр. 265).

Стр. 55. …в ~ весьма распространенном письме…— Речь идет о письме Д. И. Фонвизина к П. И. Панину от 20/31 марта 1778 г., в котором подробно описано чествование Вольтера в Comedie Francaise 19/30 марта 1778 г. (см.: Д. И. Фонвизин. Сочинения, письма и избранные переводы. СПб., 1866, стр. 330-335).

Н. Б

РЕЧИ И ПИСЬМА, СВЯЗАННЫЕ С ЧЕСТВОВАНИЕМ ТУРГЕНЕВА В 1879 г.

Речи и письма, публикуемые в этом томе (стр. 57—65), связаны со знаменательным эпизодом литературной и общественной биографии Тургенева — публичными чествованиями писателя во время его пребывания в Россия в феврале-марте 1879 г.

Бурные овации, которыми был встречен приехавший на родину Тургенев, не были подготовлены заранее и явились неожиданными как для него самого, так и для чествовавшей его русской общественности, об этом свидетельствует ожесточенная полемика, возникшая вокруг этих чествований в печати. Авторы статей и корреспонденции о чествованиях стремились уяснить смысл оказанного Тургеневу приема и его общественное значение {Материалы о чествованиях Тургенева в 1879 г. собраны в брошюре: Васильев, Описание торжеств. О полемике, развернувшейся вокруг этих чествований, см. ниже, стр. 314—318.}.

По приезде из Петербурга в Москву 14/26 февраля Тургенев был неожиданно приглашен на обед, устроенный в его честь 15/27 февраля M. M. Ковалевским и группой молодых профессоров Московского университета. На этом обеде с приветственными речами выступили Ковалевский, А. И. Чупров, Н. В. Бугаев, А. Н. Веселовский, П. Д. Боборыкин. Ковалевский ‘приветствовал дорогого гостя горячим обращением к нему, как к гражданскому и эстетическому воспитателю тех поколений, к которым принадлежат все присутствовавшие на обеде’ (Р Вед, 1879, No 42, 17 февраля) {См. также: Максим Ковалевский. Московский университет в конце 70-х и начале 80-х годов прошлого века (Личные воспоминания). ВЕ, 1910, No 5, стр. 212.}.

18 февраля ст. ст. Тургенев присутствовал на заседании Общества любителей российской словесности и был восторженно встречен публикой, среди которой было много студентов. По свидетельству корреспондента ‘Русских ведомостей’, ‘обширная университетская физическая аудитория далеко не могла вместить всех желающих <...> Едва показалась величественная фигура И. С., как своды зала огласились громом оглушительных рукоплесканий. Крики ‘браво’ перекатывались в продолжение нескольких минут из конца в конец, возобновляясь всё с новою силою’ (Р Вед, 1879, No 45, 21 февраля). С хоров с приветственной речью обратился к Тургеневу студент Московского университета П. П. Викторов, представлявший наиболее радикальную часть студенчества. Он приветствовал писателя прежде всего как автора ‘Записок охотника’. Его речь свидетельствовала не только о признании больших общественно-литературных заслуг Тургенева, но и о наличии тех разногласий общественно-политического характера, которые существовали между ним и молодежью {Подробно о П. П. Викторове, его речи и воспоминаниях см.: Н. В. Алексеева. Воспоминания П. П. Викторова о Тургеневе.— Т сб (Алексеев), стр. 288—343.}.

4/16 марта Тургенев присутствовал в Благородном собрании на концерте, устроенном в пользу недостаточных студентов Московского университета, где он прочел речь, известную в печати как речь к московским студентам (см. наст. том, стр. 57). Московские чествования Тургенева закончились обедом, данным в честь писателя в гостинице ‘Эрмитаж’ группой профессоров и литераторов 6/18 марта (см. наст. том, стр. 58).

Петербургские чествования Тургенева начались 9/21 марта. В этот день Тургенев участвовал наряду с M. E. Салтыковым-Щедриным, Ф. М. Достоевским, Я. П. Полонским и другими писателями в литературном чтении, устроенном Литературным фондом {Подробнее об этом см.: ‘Молва’, 1879, No 68, 11 марта, ‘Голос’, 1879, No 70, 11(23) марта.}. Появление на эстраде Тургенева, читавшего рассказ ‘Бурмистр’, било встречено взрывом аплодисментов.

Торжественный прием был оказан Тургеневу на литературном обеде в ресторане Бореля 13/25 марта (см. наст. том, стр. 60) и на литературном вечере, устроенном 15/27 марта слушательницами Женских педагогических курсов, состоящих при Александровской женской гимназии {См. об этом: ‘Петербургский листок’, 1879, No 53, 17/29 марта, ‘Молва’, 1879, No 74, 17 марта.}.

На этом вечере слушательницы Педагогических курсов поднесли Тургеневу лавровый венок, к которому была пришита лента с надписью ‘от слушательниц Педагогических курсов’ и адрес. Слушательницы Высших женских курсов также поднесли писателю лавровый венок и адрес. ‘Из всех наших писателей Вы, Иван Сергеевич, творец Лизы, Аси, Натальи, Елены и Марианны, лучше всех поняли сердце русской женщины, Вы отнеслись к ней беспристрастно, не скрыли ее недостатков, по зато и поведали всему миру то хорошее, что в ней кроется’,— говорилось в этом адресе.

По словам корреспондента ‘Новостей’, ‘пи одному русскому писателю никогда не выпадало на долю такого всеобъемлющего, дружеского признания его литературных и гражданских заслуг со стороны всего читающего общества, каким пользуется теперь Тургенев’ (‘Новости’, 1879, No 70, 18 марта, стр. 5).

16/28 марта, в зало Благородного собрания, состоялся второй литературный вечер в пользу Литературного фонда, в котором приняли участие Тургенев, Достоевский, А. Н. Плещеев, Я. П. Полонский и другие писатели. Тургеневу, читавшему рассказ ‘Бирюк’, группа молодых женщин поднесла большой лавровый венок с адресом. В заключение Тургенев прочел вместе с М. Г. Савиной сцены из комедии ‘Провинциалка’, причем Тургенев читал роль графа, а Савина — Дарьи Ивановны {Подробно об этом вечере см.: ‘Голос’, 1879, No 77, 18(30) марта, и ‘Петербургский листок’, 1879, No 52, 15(27) марта.}.

17/29 марта петербургские художники дали в честь Тургенева обед, на котором он не мог присутствовать по болезни (см. наст. том, стр. 62). За три дня до отъезда Тургенева за границу студенты Петербургского университета и Горного института обратились к нему с просьбой принять участие в организуемом ими литературно-музыкальном вечере. Писатель, вынужденный отказаться от этого предложения, ответил студентам письмом (см. наст. том, стр. 63). 21 марта/2 апреля друзья и почитатели Тургенева проводили его за границу.

По свидетельству П. Л. Лаврова, Тургенев привез из России множество поднесенных ему адресов, авторы которых призывали писателя возглавить оппозиционное по отношению к политике русского самодержавия общественное движение. К сожалению, эти адреса не сохранились. Некоторые из них Лавров процитировал в своих статьях о социалистическом движении в России {Bericht uber den Fortgang der sozialistisclieu Bewegung.— ‘Jahrbuch fur Sozialwissenschaft und Sozialpolitik’. Zurich, 1879.} и ‘И. С. Тургенев и развитие русского общества’ {‘Вестник народной воли’, 1884, перепечатано, Революционеры-семидесятники, стр. 19—79.}.

В условиях роста недовольства среди широких слоев русской общественности политикой царского правительства, в обстановке все усиливавшегося революционного движения приезд Тургенева в Россию был использован либеральной интеллигенцией для антиправительственных манифестаций.

‘В марте 1879 г.,— писал по этому поводу Лавров,— русские либералы, храбрость которых возросла, воспользовались отдаленными предлогами, чтобы устроить в обеих столицах довольно значительную демонстрацию в пользу своих идей. К ним присоединились в этом случае те из социалистов, которые имели мало склонности к кровавым мерам. Известный русский романист Тургенев, большею частью живший за границей, приехал па месяц в Россию <...> Под предлогом приветствий старому, либералу, отнесшемуся к русской общественной ‘Нови’ с большой симпатией и смелее, чем его товарищи по профессии, начался ряд оваций, и в ряде речей и адресов профессора, представители литературы и искусства, делегации и группы учащейся молодежи обоего пола выражали самые смелые речи и тем самым вынуждали виновника праздника к смелым речам’ (‘Каторга и ссылка’, 1925, No 1, стр. 73—74). Этого же вопроса Лавров коснулся в статье ‘И. С. Тургенев и развитие русского общества’, в которой он отметил, что ‘приезд Ивана Сергеевича в Россию сделался удобным поводом к либеральным демонстрациям, но эти демонстрации <...> устроились тем скорее и успех их был тем значительнее, что дело шло о писателе, действительно любимом всеми группами русской интеллигенции. Не только либералы более взрослого поколения видели в нем наиболее честное и чистое воплощение своих стремлений, но и радикальная молодежь разглядела в Иване Сергеевиче подготовителя ее борьбы, воспитателя русского общества в тех гуманных идеях, которые, надлежащим образом понятые, должны были фатально привести к революционной оппозиции русскому императорскому самодурству’ (Революционеры-семидесятники, стр. 48—49).

Таков, по мнению Лаврова, общественно-политический смысл чествований Тургенева в России в 1879 г., истолкованных в либеральной историографии как примирение молодого поколения с ‘людьми сороковых годов’ {Подробнее о политическом характере чествований Тургенева см. в комментариях М. К. Клемана к ‘Речи московским студентам’ 4 марта 1879 г. (Т, Сочинения, т. XII, стр. 542—551).}.

Тургенев казался многим либералам, недовольным политикой русского самодержавия и напуганным характером и размахом революционного движения в России, наиболее авторитетной фигурой, способной объединить и возглавить различные общественные группировки, жаждущие либерально-демократических преобразований в стране.

Чествования Тургенева в 1879 г. получили живой отклик в переписке его современников.

Так, П. В. Анненков 2 апреля 1879 г. писал В. М. Михайлову:

‘Замешкался ответом к Вам, носясь всё это время душой, мыслию да и пером по Петербургу. Там происходит теперь нечто совсем новое. Невиданная еще овация всем обществом коллежскому секретарю из дворян, И. С. Тургеневу, похожая на прием, сделанный парижанами старику Вольтеру. Весь театр, не исключая и дам, подымается и кричит, узнав, что в одной из лож показался Тургенев. Слушательницы учебных курсов подносят ему <...> лавровые венки, сопровождая их речами, в которых называют его своим спасителем. Студенты толпятся у его подъезда, на улицах неизвестные люди из интеллигенции снимают шляпы при встрече с ним, на обедах в честь его с первых ложек супа начинает развиваться энтузиазм и к соусу уже превращается в неудержимый поток. Сам Спасович гремит на всю залу. Звездоносцы и разночинцы, тузы и пигмеи, молодые и старые торопятся сказать ему наиболее крупную хвалу и перещеголять друг друга в выражениях восторга и признательности. Если не построили ему еще триумфальной арки, то только потому, что у него нет парадного экипажа, а на извозчике проезжать через нее — неловко. <...> Словом, происходит полная реабилитация людей 40-х годов, устранение всех их врагов, публичное признание их заслуг и отдается им глубокий, всесословный и общерусский поклон даже до земли и до метания’ (Т сб (Бродский), стр. 57—58).

Н. Б.

<РЕЧЬ К МОСКОВСКИМ СТУДЕНТАМ 4/16 МАРТА 1879 г.>

Печатается по автографу: ЦГАЛИ, ф. 2086, оп. 2, No 154.

Впервые опубликовано: Р Вед, 1879, No 58, 7 марта.

В собрание сочинений впервые включено в издании: Т, Сочинения, т. XII, стр. 223.

Речь к московским студентам была произнесена Тургеневым на концерте, состоявшемся в Благородном собрании в пользу недостаточных студентов Московского университета. По сообщению ‘Русских ведомостей’, учащаяся молодежь явилась на этот вечер ‘в огромном числе’. От имени студентов Тургенева приветствовал H. H. Чихачев, заявивший, что молодежь видит в Тургеневе не только выдающегося художника, но и представителя ‘поколения сороковых годов’, ‘лучшую традицию которого современное поколение принимает, как драгоценное наследство, заботясь лишь о дальнейшем ее развитии’. Чихачев назвал Тургенева в ряду тех, кто впервые проникся живым чувством к угнетенному народу, его горю и страданиям <...>, кто личным, а не книжным только обращением к народу, наметил грядущим поколениям великую цель: обеспечить за народом полную свободу развития’ (Р Вед, 1879, No 57, 6 марта).

В ответ на это приветствие растроганный писатель и произнес комментируемую речь.

Речь к московским студентам была тепло встречена молодежью, о чем свидетельствует следующий адрес, обращенный от имени харьковских студентов к Тургеневу:

‘Милостивый государь Иван Сергеевич!

Мы, нижеподписавшиеся харьковские студенты, с живейшим удовольствием присоединяемся к московским нашим товарищам и спешим выразить Вам те чувства глубокого уважения и признательности, которые, мы уверены, разделяет с нами вся грамотная Россия. Ваши теплые слова о молодежи, произнесенные в Москве, тем более дороги, что нам именно теперь весьма редко приходится слышать, не говорим сочувственное, а хотя бы беспристрастное слово… Конечно, Ваши слова есть только констатирование того, что, между прочим, выражено в целом ряде Ваших сочинений, имевших благотворное влияние на образование и развитие наших стремлений и идеалов, но нам было приятно услышать из Ваших уст то, в чем мы были давно убеждены’ {ИРЛИ, ф. 7, No 131, лл. 1—1об. (адрес подписали свыше 600 человек). Публикуется впервые.}.

Стр. 57. Вот уже второй раз со своего сочувствия.— Тургенев имел в виду прием, оказанный ему молодежью 18 февраля 1879 г. на заседании Общества любителей российской словесности при Московском университете (см. выше, стр. 309).

Н. Б.

<РЕЧЬ НА ОБЕДЕ В 'ЭРМИТАЖЕ' 6/18 МАРТА 1879 г.>

Печатается по тексту: Р Вед, 1879, No 59, 8 марта.

Впервые опубликовано в ‘Современных известиях’, (1879, No 65, 7 марта), с грубыми опечатками и искажениями текста, частично исправленными Тургеневым в письме к Н. П. Гилярову-Платонову от 7/19 марта 1879 г. и в приложенной к этому письму газетной вырезке речи из ‘Современных известий’ (ГЛМ, оф. 2097/1,2, Т, Письма, т. XII, кн. 2, стр. 44, No 4782).

В собрание сочинений впервые включено в издании: Т, Сочинения, т. XII, стр. 223—225.

Отрывок чернового автографа хранится в Bibl Nat, Slave 78, фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, No 348.

По сообщению корреспондента ‘Русских ведомостей’, на прощальном обеде, устроенном в честь Тургенева перед отъездом его из Москвы, собралось ‘до ста человек, преимущественно из представителей науки, литературы, искусств, прессы и адвокатуры, а отчасти суда и администрации. Тут можно было видеть представителей противоположных научных, литературных и политических лагерей. Всех их хоть временно объединяли любовь и уважение к автору ‘Записок охотника». Среди выступавших были С. А. Юрьев, профессора К. А. Тимирязев, Н. В. Бугаев, Н. С. Тихонравов. Ф. Е. Корш и Г. Ф. Миллер посвятили Тургеневу написанные по этому случаю стихи (см. Р Вед, 1879, No 59, 8 марта).

Вслед за Тургеневым, произнесшим комментируемую речь, выступили, в частности, ректор университета Н. С. Тихонравов и Ф. Н. Плевако. Первый назвал Тургенева ‘дорогим и любимым наставником’ молодежи, второй характеризовал русскую литературу как ‘главный проводник у нас идеи общечеловеческой справедливости’, а Тургенева — как ‘живой голос народа’.

Речь Тургенева на обеде в ‘Эрмитаже’ вызвала отклики в печати. С большой статьей об итогах чествования Тургенева в Москве выступил П. Д. Боборыкин, назвавший речь Тургенева на обеде 6/18 марта ‘историческим документом’ {П. Д. Боборыкин. Хорошая реакция.— Р Вед, 1879, No 62, 11 марта.}.

С большим сочувствием отозвался о речи Тургенева анонимный фельетонист ‘Голоса’, отметивший, что это речь ‘тонкого и глубокого наблюдателя общественных явлений и — что гораздо ценнее — речь честного, по своим убеждениям, общественного деятеля…’ (‘Голос’, 1879, No 72, 13(25) марта).

Выступление Тургенева с декларацией либеральной программы вызвало злобные нападки со стороны Б. М. Маркевича, печатавшего свои фельетоны на страницах ‘Московских ведомостей’ под псевдонимом ‘Иногородный обыватель’ (Моск Вед, 1879, No 70, 20 марта). Маркевич стремился зачеркнуть общественное значение творчества Тургенева и представить его как ‘чистого художника’, живущего вдали от России и не понимающего стоящих перед ней задач.

Н. Б.

<РЕЧЬ НА ОБЕДЕ ПРОФЕССОРОВ И ЛИТЕРАТОРОВ 13/25 МАРТА 1879 г.>

Печатается по тексту первой публикации: ‘Молва’, 1879, No 72, 15 марта.

В собрание сочинений впервые включено в издании: Т, ПСС, 1883, т. I, стр. 432—434.

Автограф неизвестен.

Обед в ресторане Бореля в Петербурге, устроенный 13/25 марта 1879 г. в честь Тургенева группой профессоров и литераторов, занимает центральное место в цепи петербургских чествований писателя: именно на нем наиболее отчетливо проявился общественно-политический характер чествований Тургенева.

Подробные отчеты об обеде у Бореля поместили все ведущие петербургские газеты. На обеде присутствовали виднейшие представители петербургской интеллигенции в области науки, литературы, искусства, в том числе Н. И. Костомаров, К. Д. Кавелин, А. Н. Бекетов, Я. К. Грот, Н. С. Таганцев, В. Д. Спасович, Д. В. Григорович, А. А. Потехин, Ф. М. Достоевский, Я. П. Полонский, И. Ф. Горбунов и др. Первую речь произнес В. Д. Спасович, назвавший Тургенева ‘une force naturelle enorme’ — огромной природной силой. Он призывал Тургенева снова вернуться к литературной деятельности, охарактеризовав ее как общественно полезную и необходимую {См.: Васильев, Описание торжеств, стр. 16—20.}.

Выступивший далее Н. С. Таганцев отметил большое воспитательное значение произведений Тургенева, а Д. В. Григорович охарактеризовал нравственную личность писателя. К. Д. Кавелин приветствовал Тургенева от имени ‘людей сороковых годов’. ‘Вы сделали нас, людей сороковых годов, понятными и сочувственными подрастающим поколениям, которые недавно так горячо приветствовали Вас в Москве,— сказал, обращаясь к Тургеневу, Кавелин.— Благодаря Вам, окончился у нас разрыв поколений, над которым скорбно задумывались лучшие русские люди <...]> нарождающиеся деятели узнали себя в деятелях, сошедших со сцены, дети узнали и признали отцов, отцы — детей’ {Там же, стр. 22—23.}.

В числе приветствовавших Тургенева были также профессор А. Д. Градовский, ректор университета А. Н. Бекетов, академики Я. К. Грот, М. И. Сухомлинов и др.

Слова Тургенева в его ответной речи о существовании общественного идеала — не отдаленного и не туманного, а определенного, осуществимого и, может быть, близкого вызвали со Стороны присутствовавшего на обеде Ф. М. Достоевского вопрос: каков же идеал Тургенева? В отчете об этом эпизоде ‘Вестник Европы’ между прочим заметил: ‘И. С. Тургенев успел дать ответ, но этот ответ мог быть только виден находившимся вблизи, так как ответ был без слов: Тургенев опустил низко голову и развел руками <...>. Тем и кончился этот характерный эпизод, в противность ожиданиям оратора, рассчитывавшего совсем на другой эффект: если, мол, Тургенев промолчит, то тем самым признается, что никаких у него идеалов нет, и покроется стыдом…’ (ВЕ, 1879, No 4, стр. 822).

Своеобразную позицию в отношении к чествованию Тургенева заняла редакция ‘Отечественных записок’, отсутствовавшая на литературном обеде в ресторане Бореля. Решительно отвергая упрек в недоброжелательном отношении к Тургеневу, анонимный автор ‘Внутреннего обозрения’, помещенного в апрельской книжке ‘Отечественных записок’, признал большие литературные заслуги Тургенева, но в то же время отказался видеть в нем ‘примирителя’ между двумя поколениями, ‘…у нас никогда розни поколений не было,— писал он,— а была борьба идей новой и старой за преобладание или, лучше сказать, спор об этом, неизбежный всегда, когда наступающий новый порядок вещей стоит в прямом противоречии со старым, как было у нас при уничтожении крепостного права. Все деятели сороковых годов как в литературе, так и во всех других сферах деятельности, последовавшие за новою идеею, не только не стояли в разрыве с новым поколением, но стояли во главе угла нового порядка, начиная с первого момента эмансипации’ (ОЗ, 1879, No 4, отд. II, стр. 225).

Полемика по поводу чествований Тургенева носила острый политический характер. Речь шла не только о признании или непризнании исторических заслуг Тургенева, но и об определенной общественно-политической программе, которую выдвигала в ту пору русская либерально-демократическая интеллигенция.

Эта мобилизация сил передовых кругов русской общественности очень встревожила M. H. Каткова. На страницах ‘Московских ведомостей’ и других реакционных изданий началась кампания против Тургенева, являвшегося в глазах ‘охранителей’ лидером либеральной оппозиции. Наиболее резкими из этих печатных выступлений были статьи анонимного автора в ‘С.-Петербургских ведомостях’, Незнакомца (А. С. Суворина) в ‘Новом времени’ и ‘Иногородного обывателя’ (Б. М. Марковича) в ‘Московских ведомостях’ {СПб Вед, 1879, No 77, 19(31) марта, Незнакомец (А. С. Суворин). Современные идеалы и Тургенев.— H Вр, 1879, No 1096, 18(30) марта, Моск Вед, 1879, No 81, 31 марта. Об идейном единстве этих авторов см.: А. Лукин. Московские письма.— ‘Молва’, 1879, No 74, 17 марта.}. Все эти авторы стремились дискредитировать Тургенева в глазах широкой общественности, представить его как писателя, чуждого современной России и не понимающего ее. С декларацией подобных идей выступил анонимный публицист ‘С.-Петербургских ведомостей’, который, в связи с чествованием Тургенева профессорами и литераторами, писал: ‘По освобождении крестьян, Тургенев <...> спокойно поселился за границей, вместе с теми тысячами русских, из высшего общества, которые экспатриировали вместе с новыми порядками <...>. Он жил за границей как иностранец <...>. Когда соловей поет во время тяжкой работы землепашца, он несомненно услаждает его слух и даже чарует его, но не подвигает вперед его тяжелого труда. Так точно и Тургенев с своими работами в Париже не был деятелем в тяжелой работе нашего внутреннего строя. Это не черта русского политического деятеля. Долгая жизнь за границей, в конституционных землях — еще не подвиг’. Выступая против ‘деятелей примирения сороковых годов с семидесятыми на почве quasi-европейского конституционализма’, публицист ‘С.-Петербургских ведомостей’ ставил себе целью доказать несостоятельность политической программы лидеров либеральной оппозиции, ее чуждость всему строю русской жизни. ‘Западный конституционализм,— писал он,— противен натуре русского и никогда к нам не привьется <...>. Мы, конечно, хотим улучшения нашего общественного строя и наших порядков, по улучшения постепенного, разумного,— улучшения, вызываемого жизнью и не ведущего к правонарушениям’ (СПб Вед, 1879, No 77, 19/31 марта).

С резкой отповедью в адрес ‘С.-Петербургских ведомостей’ и ‘публицистов так называемого охранительного направления’ выступил анонимный публицист ‘Голоса’. Находя вполне естественными овации ‘в честь русских талантливейших писателей, которые не торговали своим пером, которые в художественных формах выражали жизнь, потребности, идеи русского народа, которые поставили беллетристику в уровень с литературою образованнейших народов, вынесли ее на человеческую почву’, автор статьи язвительно высмеивал реакцию ‘охранителей’ на чествование Тургенева. ‘Вот эти-то ‘патриоты’,— писал он,— <...> усмотрели в обеде, данном в честь Тургенева, ‘анархическое проявление’ и ‘польскую интригу!»(‘Голос’, 1879, No 84, 25 марта/6 апреля).

На статью ‘С.-Петербургских ведомостей’ откликнулась также газета ‘Новости’. Автор статьи в ‘Новостях’, коснувшись сравнения Тургенева с соловьем, заметил: ‘Извольте видеть, Тургенев не более, как соловей, которому всё равно, где бы ни петь и что бы ни петь! Он не деятель в ‘тяжелой работе’ нашего внутреннего строя, после того, как он одними своими ‘Записками охотника’ сильнее и вразумительнее сотней трактатов дискредитировал в сознании русского общества крепостное право!! Кто же после этого у нас может назваться общественным деятелем в ‘тяжелой работе нашего внутреннего строя?» (‘Новости’, 1879, No 72, 20 марта).

В своем очередном фельетоне А. С. Суворин, расценивая восторженный прием, выпавший на долю Тургенева, как примирение западников и славянофилов, в то же время стремился представить славянофильские идеи как общенародные, ‘русские, самобытно выработанные, не без участия, разумеется, европейского образования’. Пропаганде славянофильских идей служило и сделанное Сувориным противопоставление Тургенева Достоевскому как выразителю ‘русского начала’ {Незнакомец. Современные идеалы и Тургенев.— Н Вр, 1879, No 1096, 18(30) марта.}.

В выступлениях реакционных газет против Тургенева самая активная роль принадлежала ‘Московским ведомостям’, где Б. М. Маркевич отозвался на чествования Тургенева фельетонами {Моск Вед, 1879, No 70, 20 марта и No 81, 31 марта, перепечатано: Письма Маркевича, стр. 298—318.}, полными злобных нападок на писателя. Напуганный словами фельетониста ‘С.-Петербургских ведомостей’ о том, что литературный обед в ресторане Бореля возник ‘во имя идеи примирения русского общества и молодежи с Тургеневым на почве западного конституционализма’, Маркевич направил свои удары как в сторону русских либералов-конституционалистов, так и в сторону Тургенева как предполагаемого лидера либеральной оппозиции.

Травля Тургенева, развернутая в 1879 г. на страницах ‘Московских ведомостей’, завершилась фельетоном Б. М. Маркевича, опубликованным газетой 9 декабря 1879 г. (No 313). В этом фельетоне, равнозначном полицейскому доносу, Маркевич обвинял Тургенева в связях с революционным движением и в заискивании перед молодежью. (Ответ Тургенева на фельетон Маркевича см. в этом томе, стр. 184).

Стр. 61. ‘В надежде славы ~ без боязни!’ — Тургенев перефразирует строки из стихотворения Пушкина ‘Стансы’ (1826):

В надежде славы и добра

Гляжу вперед я без боязни.

Н. Б.

<РЕЧЬ, ПОДГОТОВЛЕННАЯ ДЛЯ ОБЕДА В СОБРАНИИ ПЕТЕРБУРГСКИХ ХУДОЖНИКОВ 17/29 МАРТА 1879 г.>

Печатается по беловому автографу: Bibl Nat, Slave 78, фотокопия: ИРЛИ, Р. I, оп. 29, No 402.

Публикуется впервые.

Рукопись не датирована, но, как видно из ее содержания, относится к пребыванию Тургенева в России весною 1879 г.

12/24 марта Тургенев был избран почетным членом Общества петербургских художников, а 14/26 марта писателя официально пригласили на предстоящее чествование, и он дал согласие на нем присутствовать {См.: Васильев, Описание торжеств, стр. 31.}. Это и дает основание предполагать, что комментируемая речь была подготовлена Тургеневым для произнесения на обеде, устроенном петербургскими художниками. Однако неожиданная болезнь помешала Тургеневу присутствовать на этом обеде, и чествование состоялось без него.

Как свидетельствует информация ‘С.-Петербургских ведомостей’, на обеде в честь Тургенева собралось около 60 человек. С приветственной речью в адрес отсутствовавшего писателя выступили Н. Н. Каразин и В. И. Немирович-Данченко. Речь Немировича-Данченко, который назвал Тургенева ‘политическим деятелем’, вызвала в печати полемику {См.: СПб Вед, 1879, No 77, 19(31) марта, ‘Новости’, 1879, NoNo 72, 74 и 75, 20, 22 и 23 марта.}.

И. Б.

<ПИСЬМО К ПЕТЕРБУРГСКИМ СТУДЕНТАМ>, 19/31 МАРТА 1879 г.

Печатается по тексту первой публикации: ‘Петербургский листок’, 1879, No 60, 27 марта/8 апреля.

В собрание сочинений впервые включено в издании: Т, Сочинения, т. XII, стр. 556.

Автограф неизвестен.

История письма такова. Студенты Петербургского университета и Горного института, за три дня до отъезда Тургенева из Петербурга, обратились к нему с просьбой принять участие в организуемом с благотворительной целью литературно-музыкальном вечере. Тургенев ответил им отказом, сославшись на нездоровье (см.: ‘Петербургский листок’, 1879, No 60, 27 марта). Подлинная причина отказа Тургенева была, однако, иной.

В анонимных воспоминаниях ‘Бывшего студента Горного института’, опубликованных уже после смерти Тургенева в ‘Общем деле’, утверждалось, что от участия в литературно-музыкальном вечере Тургенев отказался, прямо заявив, что ему ‘положительно запрещено являться среди молодежи и принимать ее овации’ {‘Общее дело’, 1883, No 56, перепечатано: Революционеры-семидесятники, стр. 83—84.}. Политический характер чествований Тургенева, его сближение с молодежью в обстановке всё усиливавшегося революционного движения и растущего недовольства демократической интеллигенции очень тревожило правительство. ‘В Петербурге седого путешественника окружили шпионами,— писал П. Л. Лавров.— Ему запрещено было там являться среди молодежи и принимать ее овации. Ему советовали под рукою уезжать <...>. Но тронуть писателя, знаменитого по всей Европе, не решились’ (Революционеры-семидесятники, стр. 51—52).

‘Безумные овации Тургеневу в Москве и здесь…— с негодованием отмечал К. П. Победоносцев в письме к Е. Ф. Тютчевой от 17(29) марта 1879 г.— Этот седой безумец Тургенев, как ворона, захваленная лисицей, приходит в умиление, произносит речь, поклоняется в восторге молодому поколению’ {Опубликовано М. Л. Семановой — см.: Ученые записки Ленинградского пед. ин-та им. А. И. Герцена, кафедра русской литературы, 1957, т. 134, стр. 184.}.

Необычное место публикации письма Тургенева петербургским студентам (газета ‘Петербургский листок’) М. К. Клеман справедливо объяснял ‘тем обстоятельством, что все другие газеты не решались печатать письмо — после запрещения Тургеневу, выступать перед молодежью публикация его обращения к студентам могла повлечь за собою цензурные неприятности’ {Т, Сочинения, т. XII, стр. 556.}. В подобной обстановке Тургенев покинул 21 марта/2 апреля 1879 г. Петербург и выехал за границу.

Многочисленные адреса, поднесенные Тургеневу, носили явно политический характер. Один из подобных адресов — от студентов Горного института — приводит по памяти анонимный мемуарист в своей (упоминавшейся выше) статье, опубликованной в No 56 журнала ‘Общее дело’ за 1883 г. {Перепечатано: Т, Сочинения, т. XII, стр. 555.} В нем выражается радость по поводу того, что, как узнали его авторы, Тургенев намеревался ‘возвратиться в Россию и принять в делах ее личное, непосредственное участие’.

По свидетельству П. Л. Лаврова, Тургенев задумывался над тем, чтобы окончательно переселиться в Россию. ‘Верил ли он сколько-нибудь в то, что <...> при заострившейся борьбе вообще возможно, что ‘Отцы и дети’ 1879 года ‘поймут’ его и пойдут за ним?..— писал Лавров.— Ответить решительно на это я не могу, но… сомневаюсь… Допускаю лишь, что совершенно согласно с общими чертами его характера, он, при самомалейшей надежде на развитие общественной силы в России, где бы то ни было и в каком бы то ни было направлении <...> ему симпатичном — готов был не только сочувствовать, но и содействовать всякому такому движению, хотя не верил ни в прочность его, ни в состоятельность людей, к которым примыкал, и готов был при первом проявлении этой несостоятельности погрузиться снова в свой скептицизм’ (Революционеры-семидесятники, стр. 53—54).

Н. Б.

<ПИСЬМО К ПРЕДСТАВИТЕЛЯМ ХАРЬКОВСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ>, 8/20 АПРЕЛЯ 1879 г.

Печатается по копии: ГПБ, ф. 171 (В. П. Раевского) No 291.

Впервые опубликовано: Сб ГПБ, 1955, стр. 80.

В собрание сочинений включается впервые.

Автограф неизвестен.

Адрес харьковской интеллигенции Тургеневу с 50-ю подписями был получен и переслан в Париж писателю В. П. Гаевским (см. письмо последнего к Тургеневу от 31 марта/12 апреля 1879 г.— Лит. Насл, т. 76, стр. 325).

Этот адрес, долгое время считавшийся утраченным, был недавно обнаружен в архиве III отделения (ЦГАОР, ф. 109, 3 эксп., 1879, д. 22, лл. 15—16, копия) и опубликован в томе 76 ‘Литературного наследства’ (см. там, стр. 326). Он, подобно приведенным выше материалам, связан с чествованиями Тургенева в России в 1879 г. и содержит оценку общественной и литературной деятельности писателя.

Тургенев послал свой ответ харьковской интеллигенции в письме к В. П. Раевскому (см.: Т, Письма, т. XII, кн. 2, стр. 62).

Ответ Тургенева не был переслан В. П. Раевским по назначению, так как политический характер речей и адресов, обращенных к писателю в этот его приезд в Россию, возбуждал резкое недовольство правительственных сфер. В подобной ситуации Гаевский, опасаясь последствий, вернул письмо Тургеневу, оставив себе копию {См. письмо Гаевского Тургеневу от 16 апреля 1879 г., Сб ГПБ, 1955, стр. 81.}.

Н. Б.

<ПИСЬМО К РЕКТОРУ КИЕВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА>, 4/16 МАЯ 1879 г.

Печатается по тексту первой публикации: ‘Университетские известия’, Киев, 1879, кн. 9, ч. 1, стр. 4—5.

В собрание сочинений включается впервые.

Беловой автограф хранится в Киевском городском государственном архиве (ф. 16, оп. 318, No 60, л. 12).

Письмо представляет собою ответ на официальное сообщение Совета Киевского университета об избрании Тургенева почетным членом университета, состоявшемся 23 марта 1879 г. Предложение об избрании Тургенева почетным членом Киевского университета мотивировано было в выступлении профессора H. H. Шиллера. ‘Несколько дней тому назад,— сказал он,— представители мысли обеих метрополий нашего отечества с сердечным радушием приветствовали своего гостя И. С. Тургенева <...>. Чествовался в лице писателя и гражданин, идеи которого воспитали несколько поколений в понятиях истины и правды, в чувствах добра и изящества. <...> Не сомневаюсь поэтому, что я выражу мысль и симпатии, общие для всех членов Совета, когда позволю себе предложить им принять участие в этом празднике русского таланта избранием его в почетные члены нашего ученого учреждения. К этому предложению присоединились профессоры А. А. Котляревский, И. И. Рахманинов, Н. В. Бобрецкий, В. А. Субботин, В. Б. Томса, П. В. Павлов, К. А. Митюков и П. П. Алексеев’ (‘Университетские известия’, Киев, 1879, No 7, стр. 6—7).

Письмо Тургенева было прочтено на заседании Совета Киевского университета 18 мая 1879 г. (см. там же, No 9, стр. 4).

Стр. 65 . …будет мною навсегда ~ согражданами и мною.— Этими словами буквально повторено выражение Тургенева в его письме к представителям харьковской интеллигенции от 8/20 апреля 1878 г. (см. стр. 64).

Стр. 65. ‘Wer fur die Besten ~ Zeiten!’ — Неточная цитата из драмы Шиллера ‘Валленштейн’ (пролог, стихи 48—49). У Шиллера:

Den wer den Besten seiner Zeit genug

Getan, der hat gelebt fur aile Zeiten.

H. Б.

<РЕЧЬ ПО ПОВОДУ ОТКРЫТИЯ ПАМЯТНИКА А. С. ПУШКИНУ В МОСКВЕ>

Печатается по тексту первой публикации: ВЕ, 1880, No 7, стр. IV—XIII (в разделе ’26-ое мая 1880′), под заглавием: ‘Речь И. С. Тургенева, читанная в публичном заседании Общества любителей российской словесности по поводу открытия памятника А. С. Пушкину в Москве’.

В собрание сочинений впервые включено в издании: Т, ПСС, 1883, т. I, стр. 417—430.

Беловой автограф (БА) с поправками, с подписью: И. Тургенев, хранится в Bibl Nat, Slave 77, описание см. Mazon, стр. 92, фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, No 242.

Открытие памятника Пушкину в Москве, работы А. М. Опекушина, состоялось 6/18 июня 1880 г. Связанные с ним торжества носили характер широкой литературно-общественной демонстрации, заранее предусмотренный ее устроителями, почему и речи, произнесенные по поводу этого события, вызвали многочисленные отражения в печати {См.: В. И. Mежов. Puschkiniana. Библиографический указатель статей о жизни А. С. Пушкина, его сочинений… СПб., 1886, NoNo 496—1398 за 1880 Г., сборник ‘Венок на памятник Пушкину’, составленный Ф. Б. (Ф. И. Булгаковым), СПб., 1880.}. Первоначально открытие памятника было приурочено к годовщине дня рождения Пушкина — 26 мая/6 июня. Но в связи со смертью имп. Марии Александровны, последовавшей 22 мая, торжество было отложено до 6/18 июня.

Прибыв из Петербурга в Москву 18/30 апреля, Тургенев включился в работу образованного Обществом любителей российской словесности комитета по организации Пушкинского празднества и 29 апреля / 11 мая писал M. M. Стасюлевичу: ‘На меня навалили трудную работу: написать небольшую брошюру о значении Пушкина, которую будут раздавать бесплатно: эту-то брошюру я прочту в виде речи на заседании Общества любителей словесности, которое будет иметь место накануне праздника открытия — т. е. 25-го мая, и эту же брошюру я Вам доставлю в ‘Вестник Европы’…’ (Т, Письма, т. XII, кн. 2, стр. 243).

На другой день после этого письма Тургенев выехал в Спасское. Пробыв по дороге два дня в Ясной Поляне у Л. Н. Толстого, писатель 4/16 мая приехал в Спасское и тотчас принялся за работу над речью о Пушкине. Работа ‘пошла скорее’, чем предполагал Тургенев, но ее характер и назначение изменились коренным образом, ‘…так как,— писал он 7/19 мая Стасюлевичу,— она <речь о Пушкине> вышла уже вовсе не для народа <...>, а для людей культурных, то я написал Юрьеву (президенту Общества любителей р<оссийской> словесности), что я не согласен ни печатать ее отдельно, ни раздавать бесплатно’ (там же, стр. 247—248). С. А. Юрьеву он в тот же день пояснял свой отказ от брошюры для народа и бесплатной ее раздачи тем, что подготовленную им речь ‘литератор и культурный человек написал для своих же собратьев’ (там же, стр. 248).

Через два дня — 9/21 мая — речь была написана вчерне (этот черновик до нас не дошел), а 10/22 мая Тургенев принялся за ее переписку, которую окончил 13/25 мая. В тот же день ‘переписанная и выправленная’ речь была отправлена Стасюлевичу (см.: там же, стр. 253). Но еще до этого Тургенев писал ему: ‘Дело в том, что штука вышла длинная и я в чтении 25-го мая чуть не на целую треть ее сокращу. Места, которые впервые появятся в ‘Вестнике Европы’, я обвел карандашом. Так как я на такие отвлеченности мастер средственный, то даю Вам право, в случае нужды, делать надлежащие поправки. Будьте так добры, засядьте за это вместе с А. Н. Пыпиным — а если бы Анненков к тому времени подъехал — то это было бы совсем чудесно — и такому, триумвирату я бы вручил свою голову, не только свое писание’ (там же, стр. 249).

Беловой автограф речи с многочисленными поправками Тургенева и с местами, обведенными карандашом для пропуска их при ее произнесении, но вошедшими затем полностью в печатный журнальный текст, сохранился в Парижском архиве Тургенева (см. варианты БА, стр. 267).

После отправки рукописи речи в Петербург Тургенев переписал ее вновь и 17/29 мая отправил в Москву С. А. Юрьеву — устроителю и председателю в заседании ОЛРСл, где речь должна была быть прочтена (см. Т, письма, т. XII, кн. 2, стр. 2о9). Пропуски, известные по сохранившемуся беловому автографу, где они обведены карандашом, заключают следующие места текста:

Стр. 66—67, строки 14—22, Художество, принимая это слово ~ первым поэтом-художником.

Стр. 69, строки 3—17: Позволим себе сравнение ~ народных живописцев нет.

Стр. 70, строки 31—40: Он также сравнивал ~ такого мастерства.

Стр. 71, строки 32—36: Быть может, уже отливалась ~ его учителя…

Стр. 74, строки 2—10: Мы произнесли имя Белинского ~ к развитию нашей мысли.

Стр. 75, строки 27—32: Была пора, когда изящная литература ~ поэзия упрочится навсегда.

Эти пропуски в общей сложности составляют около одной пятой текста речи. При произнесении речи Тургенев, по-видимому, восстановил мнение Мериме об ‘Анчаре’ (стр. 70) и воспоминание о дне смерти Белинского (стр. 74) {На это указывает изложение речи Тургенева, составленное, очевидно, по живой записи и напечатанное в сборнике ‘Венок на памятник Пушкину’, стр. 47—52.}.

В печатном тексте ‘Вестника Европы’ все эти пропуски были восстановлены, с небольшими лишь переделками сравнительно с текстом белового автографа.

Несравненно существеннее другие вычерки, не отмеченные в сохранившейся рукописи, но сделанные, вероятно, согласно приведенной выше просьбе Тургенева, Стасюлевичем и Пыпиным при участии Анненкова, приехавшего в Петербург из-за границы 16/28 мая {См. письмо Анненкова к Стасюлевичу от 25 мая н. ст. из Берлина — Стасюлееич, т. III, стр. 386—387, и неизданные письма Стасюлевича к Анненкову от 16/28 и 17/29 мая (ИРЛИ, ф. 7, No 91, лл. 76-78).}.

Текст речи, пересмотренный в редакции ‘Вестника Европы’, был отослан в Москву, куда Тургенев приехал из Спасского 25 мая/6 июня. Об этом он писал Стасюлевичу 28 мая/9 июня: ‘Великое спасибо за присланную ‘речь’ и за сокращения, которые приняты мною обеими руками. Другой, конечно, редакции не будет!..’ (Т, Письма, т. XII, кн. 2, стр. 264). Между тем исключенный большой пассаж (см. вариант к стр. 74, после строк 37—38) имеет принципиальное значение. В нем Тургенев дал политическую характеристику революционного движения, с одной стороны, и реакции конца 70-х годов, с другой, а также воздал неожиданно ‘славу нашему правительству!), в чем нельзя не видеть намека на деятельность М. Т. Лорис-Меликова, направленную к сотрудничеству правительства с умеренно-либеральными кругами, и отставку министра народного просвещения Д. А. Толстого {См.: Т, Письма, т. XII, кн. 2, стр. 236.}.

В условиях отнюдь не затихшей борьбы между правительством и революционным движением, колебаний и неопределенности правительственного курса, очень скоро перешедшего от либеральных обещаний к открытой реакции, слова Тургенева, будь они произнесены, должны были прозвучать не только декларацией самого умеренного либерализма, но и как преждевременный аванс, выданный правительству таким авторитетным деятелем прогрессивного направления, каким был писатель. Понятно, что Стасюлевич и Пыпин уловили опасность этого выступления и убедили Тургенева его исключить — как из речи в Москве, так и из публикации в ‘Вестнике Европы’.

Речь Тургенева, произнесенная 7 июня в зале Благородного собрания (теперь — Дом Союзов), по словам рецензента, ‘вызвала громкие аплодисменты’ {См.: ‘Венок на памятник Пушкину’. СПб., 1880, стр. 47 и 52.}.

Московские торжества должны были стать демонстрацией единения всех сил русской интеллигенции — от либеральных западников во главе с Тургеневым до славянофилов, возглавляемых Иваном Аксаковым, и примыкавших к ним писателей консервативного лагеря, среди которых первое место занимал Достоевский. Надпартийный характер этого общелитературного праздника особо подчеркивался его организаторами. Как сообщал Тургенев Стасюлевичу в письме из Москвы от 29 апреля / 12 мая 1880 г., ‘надобно, чтобы манифестация была полная и чтобы все литераторы и др. явились сюда в полном сборе. Ко всем посланы приглашения. Никаких стеснений не будет — и враждебный элемент устранен’ (Т, Письма, т. XII, кн. 2, стр. 243). Под ‘враждебным элементом’ здесь разумеется крайне реакционное крыло литературы и журналистики во главе с M. H. Катковым. Такая направленность, по мысли устроителей праздника, соответствовала новому и, как им казалось, либеральному и примирительному правительственному курсу. Но ‘враждебный элемент’ все же присутствовал: Катков, сначала устраненный, принял участив во всех торжествах и произнес речь, призывавшую также к примирению и поддержке правительства. Видимость единения прогрессивных общественно-литературных сил была в общем соблюдена, но вместе с тем обнаружились глубокие противоречия между разными общественно-литературными направлениями, в особенности между западником Тургеневым и близким к славянофильству Достоевским. Речи обоих виднейших писателей современности из числа присутствующих на празднике составили бесспорно два его центра, две вершины, но речь Достоевского, убежденная и страстная, произвела несравненно более яркое и глубокое впечатление, чем изящная, проникнутая высокой и тонкой культурой, по очень сдержанная и по тону и по выводам речь Тургенева. В последующих отзывах печати выделялись именно эти две речи, но говорилось больше (а во многих статьях — исключительно) о речи Достоевского.

В речи Тургенева были использованы основные положения двух его лекций о Пушкине, прочитанных в Петербурге перед немногочисленными слушателями 19 и 22 апреля (1 и 4 мая) 1860 г. (см.: Т, Письма, т. IV, стр. 65—66 и 469—470). В 1863 г. Тургенев обещал статью о Пушкине редактору ‘С.-Петербургских ведомостей’ В. Ф. Коршу, но статья не была написана (см. там же, т. V, стр. 87, 520). Большой отрывок из лекций 1860 г. включен в ‘Воспоминания о Белинском’ (см. наст. изд., т. XIV, стр. 37—41). Позднее, уже в 1878 г., Тургенев предложил Стасюлевичу для ‘Вестника Европы’ статью о Пушкине — но и этот замысел не был осуществлен (см.: Т, Письма, т. XII, кн. 1, стр. 290), и только такое событие большого общественно-литературного значения, как открытие памятника Пушкину, побудило его написать давно задуманную работу.

Отзывы печати о Пушкинском празднике и в частности о речи Тургенева были, естественно, разноречивы.

‘Вестник Европы’ в редакционной статье, принадлежащей самому Стасюлевичу и, вероятно, Пыпину, наиболее отчетливо выразил представления либеральной общественности о смысле праздника, пользуясь при этом некоторыми из тех политических формул, которые содержались в полном тексте речи Тургенева, за исключением его хвалы правительству {См.: С Пушкинского праздника. 5—8 июня.— ВЕ, 1880, No 7, стр. XXI-XXXV.}. В целом статья представляла собою своего рода комментарий к речи Тургенева.

Г. У. (Гл. И. Успенский) в статье ‘Пушкинский праздник (Письмо из Москвы)’, напечатанной в ‘Отечественных записках’ (1880, No 6, отд. II, стр. 173—196), характеризуя основные черта речи Тургенева, остановился на тех ее местах, которые возбудили ‘особенное внимание публики’ (объяснение охлаждения к поэту ‘общественного внимания’). По словам рецензента, ‘подлинными выражениями сочувствия приветствовался И. С. Тургенев, когда он сказал, что и великого поэта можно было забыть в виду новых и трудных задач времени и <...> что новому поколению не в чем раскаиваться <...> и не грех ждать лучшего будущего’ (стр. 193).

Редактор журнала M. E. Салтыков (Щедрин), разгадывая смысл речей Тургенева и Достоевского, как попытки использовать Пушкина в целях пропаганды своих собственных идей — либерально-западнических одним и славянофильско-мессианских другим,— не был удовлетворен статьей своего сотрудника и, выразив это, в частности, в письме Н. К. Михайловскому, писал ему: ‘Хорошо, кабы Вы написали об этих речах в июльской книжке ‘Отеч<естественных> зап<исок>‘. Пожалуйста, если можете’ {Салтыков-Щедрин, т. XIX, стр. 160.}.

Михайловский выполнил эту просьбу, и в ‘Литературных заметках’ (ОЗ, 1880, No 7, стр. 122—134, с подписью: H. M.), выделив среди прочих выступлений речь Тургенева, решительно оспаривает один из ее главных тезисов — о возрождении в последние годы интереса к Пушкину и возвращении общества к поэту и к поэзии. Тезис этот, по мнению критика, ни на чем не основан, если только не является ошибочным выводом из тех оваций, ‘предметом которых были прошлой зимою (1879 г.) гг. Тургенев и Достоевский. Пушкин тут не при чем, конечно…’ (стр. 130).

Не удовлетворила речь Тургенева и критиков противоположного лагеря — людей, близких к славянофильству. Это выразил впоследствии Н. Н. Страхов. ‘Главный пункт,— отмечал он,— на котором остановилось общее внимание, состоял в определении той ступени, на которую Тургенев ставил Пушкина. Он признавал его вполне народным, т. е. самостоятельным поэтом. Но он ставил еще другой вопрос: есть ли Пушкин поэт национальный <...>. Все это и другое подобное было иным не совсем по душе. В группе деятельных участников торжества пронеслось чувство некоторой неудовлетворенности, неясной досады’ {Н. Н. Страхов. Биография, письма и заметки из записных книжек Ф. М. Достоевского. СПб., 1883, стр. 309.}.

Неудовлетворенность речью Тургенева отмечают многие мемуаристы {См.: А. Ф. Кони. На жизненном пути. Том II. М., 1916, стр. 97—98, Л. Ф. Нелидова. Памяти И. С. Тургенева.— ВЕ, 1909, No 9, стр. 234, M. M. Ковалевский. Воспоминания об И. С. Тургеневе.— Мин Г, 1908, No 8, стр. 13.}. Да и сам Тургенев, через несколько дней после произнесения речи, отправляя текст ее на прочтение М. Г. Савиной, писал ей из Спасского 11/23 июня 1880 г.: ‘По Вашему, желанию, посылаю Вам мою речь: не знаю, насколько она Вас заинтересует (на публику она большого впечатления не произвела)…’ (Т, Письма, т. XII, кн. 2, стр. 2711,

Стр. 68. …Батюшков ~ воскликнув, ‘Злодей!’…— Тургенев неточно цитирует показание П. В. Анненкова в ‘Материалах…’ (Сочинения Пушкина, т. I, 1855, стр. 55), в котором речь шла не об элегии ‘Редеет облаков летучая гряда’, написанной на юге, а о послании к Юрьеву ‘Любимец ветреных Лаис’, написанном Пушкиным незадолго до ссылки.

Стр. 68. ‘Le genie ~ il le trouve’.— Сентенция, принадлежащая, по преданию, Мольеру (в несколько иной редакции — от первого лица: ‘Je prends mon bien…’).

Стр. 69. …мы не в состоянии разделять мнения ~ с другими спасительными учреждениями.— Имеется в виду учение Славянофилов.

Стр. 70. Proprie communia dicere…— Точнее: Difficile est proprie communia dicere (Трудно выражать самобытно общие понятия).— Сентенция из ‘Науки поэзии’ Горация, ст. 128.

Стр. 70. …in medias res (в сердцевину вещи).— Выражение Горация из ‘Науки поэзии’ (ст. 148).

Стр. 70. …на его ‘Дон-Жуана’…— ‘Дон-Жуаном’ Тургенев называет трагедию Пушкина ‘Каменный гость’.

Стр. 71. …за несколько месяцев до смерти: ‘Моя душа ~ я могу творить’.— Тургенев, очевидно, по памяти и потому не совсем точно цитирует фразу из письма Пушкина к H. H. Раевскому-сыну от второй половины июля 1825 г. (Пушкин, т. XIII, No 193). Точный текст: ‘Je sens que mon ame s’est tout-a-fait developpee — je puis creer’ (‘Чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития, я могу творить’). Отрывки из этого письма, включая приведенную Тургеневым фразу, напечатаны впервые Анненковым в ‘Материалах…’ (Сочинения Пушкина, т. I, 1855, стр. 135—136) с прямой датировкой 1825 годом, вторично — во французском оригинале — в приложении III к тому же изданию ‘Материалов’ (стр. 444—445). Следующим, IV приложением, напечатано здесь известное письмо Жуковского к С. Л. Пушкину о последних часах Пушкина. В редакционной заметке ‘Современника’ (1837, т. V), напечатанной Анненковым на стр. 446, сказано: ‘Россия потеряла Пушкина в ту минуту, когда гений его, созревший в опытах жизни, размышлением и наукою, готовился действовать полною силою’. Кажущаяся связь этих слов со словами из письма к Раевскому, очевидно, и ввела в заблуждение Тургенева, отнесшего и раннее письмо к Раевскому ко времени ‘за несколько месяцев до смерти’ поэта. Перевод принадлежит, вероятно, самому Тургеневу. Ошибочное представление о том, что слова Пушкина написаны незадолго до его смерти, глубоко вошло в память Тургенева и он не раз повторял его, утверждая, что Пушкин погиб на пороге нового, высшего этапа своей деятельности, к которому предшествующее его творчество было лишь приготовлением. См. наст. том, стр. 81, 84, 109.

Стр. 72. ‘Летопись села Горохина’.— Так Тургенев называет ‘Историю села Горюхина’, соответственно публикациям того времени.

Стр. 72. Как известно, он в последние годы ~ как ‘Медный всадник’.— Тургеневу еще не был известен факт запрещения ‘Медного всадника’ (см.: Т. Г. Зенгер. Николай I — редактор Пушкина.— Лит Насл, т. 16—18, стр. 521—524).

Стр. 72. …Баратынский ~ в одном письме ~ это ожидать?— Письмо Е. А. Баратынского, которое в пересказе приводит Тургенев, обращено к его жене, А. Л. Баратынской. Оно относится к первым месяцам 1840 г. и напечатано впервые и ‘Сочинениях’ Баратынского, изд. 1869 г., стр. 423—424,— издании, подготовленном при участии Тургенева (см. наст. изд., т. XIII, стр. 689—690).

Стр. 73. Одинаково восхищаться ~ записные словесники…— Измененная автоцитата из отрывка лекций о Пушкине 1860 г., включенного в ‘Воспоминания о Белинском’ (наст. изд., т. XIV, стр. 40).

Стр. 73. Поэт — эхо по выражению Пушкина…— Указание на стихотворение Пушкина ‘Эхо’ (1831).

Стр. 74. …поэта ‘мести и печали’ — Н. А. Некрасова.

Стр. 75. …еще неведомый избранник…— Цитата из стихотворения Лермонтова ‘Нет, я не Байрон, я другой…’ (1832).

Н. И.

РЕЧИ И ПИСЬМА, СВЯЗАННЫЕ С ЧЕСТВОВАНИЕМ ТУРГЕНЕВА В 1879 ГОДУ

Читайте также: