Речь защитника
Речь защитника
——
Речь защитника, Прыжов Иван Гаврилович, Год: 1871
Время на прочтение: 31 минут(ы)
Господа судьи, я очень сожалею, что должен низвести дело с той высоты, на которую вознес его мой предшественник 500, с той высоты, на которой исчезают все юридические вопросы, все отдельные фактические подробности, и остаются только те глубокие общественные вопросы, имеющие существенное значение не только для этого дела, но и для всякого, кто принимает участие в будущих судьбах нашего государства. Этою речью мой предшественник оказал громадную услугу не только своему клиенту, не только всем остальным подсудимым, но и всякому, кто захочет серьезно подумать о тех общественных бедствиях, образцом которых служит настоящее дело. Я должен возвратиться к предметам более скромным, на ту юридическую почву, на которую встал защитник первого подсудимого, Успенского 501. Я должен обратиться к мелким фактическим подробностям, должен обратиться к ним потому, что самое отношение подсудимого Пры-жова к настоящему делу — другое, чем отношение подсудимого Кузнецова. Подсудимый Кузнецов признал в главных чертах все те обвинения, которые на него взведены. Подсудимый Прыжов оспаривает многие из них и признает только некоторые обстоятельства, которые приведены против него обвинительною властью. Я начну со стороны юридической. Защитник Успенского обратил уже ваше внимание на то, что в настоящем деле следует прежде всего дать себе отчет, с чем мы имеем дело, с тем ли заговором, который предусмотрен в статье 249 Уложения, или с противозаконным тайным обществом. Я прибавлю только несколько слов к тому, что было сказано, моими товарищами по защите об этом предмете. Обвинительная власть, сколько я мог заметить, старалась установить, хотя и не указывала на это прямо, различие между понятием о тайном обществе и понятием о заговоре, выраженном в ст. 249. Отличительный признак последнего понятия г. прокурор видит в совершении действий, имеющих характер приготовления к государственному преступлению. С этой точки зрения обвинительная власть напирала на сбор денег и распространение прокламаций и старалась доказать, что в настоящем случае не только был составлен заговор, но и были предприняты разные преступные действия, клонившиеся к осуществлению цели заговора. Мне кажется, что это различие, которое обвинительная власть старалась провести между двумя статьями закона, не имеет достаточного основания. В самом деле, легко можно убедиться в том, что как ст. 249, так и ст. 318, замененная мнением Государственного совета 27 марта 1867 года, применяются, между прочим, к преступным действиям, совершенным с политическою целью, что одного совершения таких действий недостаточно для подведения преступления под ст.249 Уложения. В пункте 1 отд. 11 упомянутого мною мнения Государственного совета прямо говорится о действиях направленных, к ниспровержению или изменению порядка государственного устройства. Если мы сравним 249 статью с законом 27 марта 1867 года, то мы придем к следующему результату. Законодательная власть пришла к убеждению, что в ст. 249 и 318 (в прежней ее редакции) государственные преступлении слишком обобщены, что не сделано никакого различия между разнообразными группами и оттенками их. Вследствие этого и в виду судебной реформы, которая совершилась незадолго перед тем и, возвысив доверие к суду, позволила расширить пределы его власти, наше законодательство, по примеру других, которые вступили раньше его на эту дорогу, решилось предоставить суду более простора в применении наказании и в характеристике государственных преступлений. Законодатель пришил к убеждению, что нельзя ставить на одну доску того, кто первый внес и государство зародыш смут и беспокойства, первый составил тайное общество, с те ми людьми, которые ему безусловно подчинились, с теми людьми, которые, не зная вполне его намерений, служили ему орудием, притом, может быть, только в некоторых узких, неважных отраслях того дола, которое он затеял. Между тем, ст. 249, исходя из других взглядов, сливала государственные преступления в одно безразличное целое, карала одними и теми же строгими наказаниями участников заговора, а ст. 318, ссылаясь на ст. 249, ставила наравне с этими заговорщиками всех членов тайного общества, которое имело в виду какие-нибудь вредные для спокойствия и безопасности государства цели. Следовательно, закон был совершенно безусловен и не оставлял суду никакой свободы действий, он относился одинаково ко всем нарушителям закона, как бы различна ни была мера нарушения. Отчасти это объясняется тем, что прежде государственные преступления редко доходили до судебного ведомства, они доходили до него лишь тогда, когда были направлены против самых основ государственного порядка, когда заключали в себе значительную опасность для государства. В настоящее время дело совсем другое. В настоящее время до суда доходят государственные преступления самой различной, часто второстепенной важности. Вот те причины, которые заставили законодателей вступить на этот путь, предоставив суду, как это сделано законом. 27 марта 1867 года, полную возможность соразмерить наказание с важностью преступления и степенью в нем участия каждого отдельного лица. С первого взгляда может показаться, что различие между ст. 249 и мнением Государственного совета 27 марта следует искать в том, что статья 249 предусматривает заговор, бунт против власти верховной, а мнение Государственного совета 27 марта имеет в виду преступление, направленное против одной из второстепенных основ государственного порядка. Мне кажется, что и это предположение опровергается буквальным смыслом мнения Государственного совета 27 марта, в котором говорится о действиях или учениях, направленных к ниспровержению или изменению, какими бы, то ни было средствами, порядка государственного устройства. Очевидно, что это определение чрезвычайно широко. Под него подходят и такие общества, которые направлены против самых главных основ государственного порядка и верховной власти, если только к ним не присоединяются какие-нибудь особые признаки, увеличивающие их важность. Следовательно, и здесь мы не находим точки опоры, на которой можно было бы установить правильное различие между ст. 249 и мнением Государственного совета 27 марта. Это различие заключается именно и исключительно в том, на что указал мой товарищ по защите, т. е. оно соответствует различию между заговором и тайным обществом. Заговор — это кружок людей, которые поставили себе строго определенную задачу, которые стремятся во что бы то ни стало прямо и непосредственно к своей: цели, подчиняя ей все свои остальные действия и намерения. Тайное общество в отдаленном будущем может иметь те же самые цели, но оно действует средствами не прямыми, идет путями косвенными и разве со временем представляет себе перейти к другому способу действий, более близкому к. понятию о заговоре. Я полагаю, гг. судьи, что убедиться в этом можно еще посредством одного способа. Следует, мне кажется, обратить внимание на самые наказания, которые назначаются разбираемыми мною законами. Максимум наказания и по ст. 250, и по закону 27 марта почти один и тот же, более строгое наказание, по ст. 249, возможно только тогда, когда совершился переход от приготовления к покушению. Пока этого нет, законодатель не делает разницы в отношении высшей меры наказания между тайным обществом и заговором или другим преступлением. Затем вся разница заключается в том, что когда мы имеем дело с заговором, то законодатель не позволяет итти далее известного минимума, когда же дело идет о тайном обществе, законодатель предоставляет суду гораздо более простора в определении степени наказания, сообразно с мерою виновности каждого лица и с значением того общества, которое преследуется. На основании всех этих соображений я считаю себя в праве вывести положительное заключение, что в данном случае не может быть и речи о применении ст. ст. 249 и 250, а может быть применено мнение Государственного совета 27 марта 1867 года, и притом применено с той свободой действия, с той полнотой власти, которая предоставляется этим мнением суду.
Я перехожу к другому вопросу, столь же важному, — вопросу об участии Прыжова в тех действиях, которые составляют предмет обвинения. С первого взгляда может показаться, что участие Прыжова весьма ясно, что подробности не имеют здесь существенного значения, что человек, который стоял вместе с другими во главе предприятия, который принимал участие в кружке отделения, где сосредоточивалась как будто верховная власть общества, — что этот человек должен быть признан виновным, по крайней мере, настолько же, как и те, которые руководили вместе с ним действиями тайного общества. Может даже показаться, что Прыжов стоял к делу ближе, чем стоял Кузнецов, столь же близко, как Успенский. Прыжов был вовлечен в дело тем же способом, как и Успенский, как к тому, так и к другому прямо, непосредственно явился Нечаев и прямо предложил принять участие в тайном обществе. Затем, как тот, так и другой никогда не были ни в каком второстепенном или третьестепенном кружке, как тот, так и другой были прямо введены в то господствующее отделение, от которого исходили, должны были исходить или предполагалось, что исходят, все распоряжения по обществу. Повторяю, с первого взгляда это может показаться весьма веским доводом против Прыжова, но он теряет всякую силу, если сравнить то идеальное отделение, которое должно было существовать на основании правил и мысли Нечаева, с тем реальным, действительным отделением, картину деятельности которого мы видим в журналах, которые были прочитаны перед нами. Прежде чем обратиться к этому способу оценки действий отделения, я постараюсь очертить его с другой стороны, весьма знаменательной. Из кого был составлен кружок отделения? Когда составляется кружок людей, которому поручается дело большой важности, то следует ожидать, что будут соблюдены, по крайней мере, два элементарных правила — осторожности и благоразумия. Во-первых, необходимо, чтобы в этот кружок были введены люди, которые стоят выше остальных членов организации и по своим способностям, и по положению, и по энергии своей натуры, во-вторых, что еще более важно, между этими людьми должно быть безусловное согласие, твердая решимость итти к общей, ясно означенной цели, между ними не должно быть возможности недоразумений. Посмотрим, были ли эти два самых элементарных условия соблюдены. Кто заседал в кружке отделения? Нечаев, подсудимый Успенский, о котором я не буду ничего говорить: его личность достаточно рельефно обрисована его защитником. Затем подсудимый Кузнецов, личность, которая вам также очерчена, человек развитой, умный, обладающий некоторым влиянием на своих товарищей, но человек, поставленный в чрезвычайно узкий круг действий, человек, влияние которого исчерпывается академией, который никаких отношений к другим сферам общества не имеет, человек, мягкость натуры которого так ясно обрисовалась перед нами во всем том, что он говорил здесь на суде. Такой человек не был способен итти в один шаг с Нечаевым, быть вместе с ним распорядителем дел общества. Если мы пойдем далее, мы увидим еще более разногласия, еще менее соответствия между целью и личным составом отделения. К отделению принадлежала Беляева. Мы ее не видели здесь, мы имеем о ней неполные сведения, но мне кажется, что и этих неполных сведений, которые я извлеку только из судебного следствия по настоящему делу, достаточно, чтобы определить, что она такое. Она — мещанка, не получившая никакого образования, по словам Прыжова, женщина добрая, впечатлительная, но совершенно простая. Деятельность ее в отделении совершенно невидная, и в журнале, который был здесь прочитан, почти никаких следов ее не заметно. Все ограничивалось тем, что она однажды объявила, что она была на женских курсах. Вот единственный признак деятельности этого важного лица, этого опасного заговорщика, который введен в самый главный кружок организации. Может быть, она способствовала ей денежными средствами, может быть, она привлекала новых членов общества? По второму предмету у нас нет никаких сведений, по первому же: мы видим, что она внесла 1 р. серебра, и этим ограничивалось нее ее материальное пособие обществу. Затем в отделение вступает человек другого рода, человек, обладающий образованием и несомненными способностями, по человек совершенно противоположный Нечаеву, — Иванов. Я не буду подробно останавливаться на характеристике Иванова: она была очерчена еще раньше, чем ее коснулись обвинение или защита, она была очерчена в высшей степени рельефно двумя свидетельскими показаниями Лунина и Енкуватова. Что же мы видели из этих показаний? Убеждений определенных, как говорят свидетели, у него не было, но у него была одна черта, лежавшая более в его натуре, чем выработанная размышлением, но, тем не менее, черта в высшей степени симпатичная, которая обуславливала весь его образ действий. Эта симпатичная черта была глубокое уважение к личности, защита во что бы то ни стало ее свободы. Этот человек, в высшей степени молчаливый, сдержанный, не любивший спорить, становился самым ярым спорщиком, когда дело касалось этой близкой для него, любимой его черты. Тогда он ненавидит всех, кто восстает против этого блага, тогда он презирает всех, кто эксплуатирует других, хотя бы без всякой материальной для себя пользы, тогда он становится в оборонительное положение и не позволяет затрагивать того, что для него всего дороже на свете. И этот человек, качества которого не могли не быть известны Нечаеву, которого Нечаев ввел в общество, этот человек становится не во главе кружка, где бы мог играть роль более скромную, он становится рядом с Нечаевым, в то отделение, где облекается в форму закона воля самого Нечаева. Может быть, его образ мыслей переменился, может быть, он решился подчиниться Нечаеву, может быть, Нечаев произвел на него такое сильное, такое глубокое впечатление, что все его заветные мнения и убеждения исчезли под влиянием Нечаева? Но если это влияние было так велико, то оно не прекратилось бы так скоро бесследно. Между тем, что же мы видим из журналов отделения, этих бесспорных документов? Мы видим, что 4 ноября, менее чем через месяц после того дня, когда Иванов был введен в кружок отделения, и, может быть, месяца через два после того, как он познакомился с существованием общества, он выступает против Нечаева, выступает не по какому-нибудь существенно важному вопросу, а по поводу предположения о раскидывании и наклеивании прокламаций в здании Петровской академии и, что всего характеристичнее, выступает потому, что жалеет кухмистерскую.
Итак, вы видите, что человек, который, по-видимому, посвятил себя делу громадной важности, решился объявить войну всему существующему порядку вещей и вступить в борьбу с государством, этот человек, когда от него требуют повиновения, отказывает в нем потому, что ему жаль учреждения, вполне полезного, вполне необходимого для бедных студентов, но учреждения, важность которого ничтожна в сравнении с важностью тех интересов, служению которым он себя как будто бы отдал. Что это показывает? Это показывает, что в кружке отделения никогда не было никакого единогласия, что этот кружок был организован без того единодушия, без которого немыслимо никакое явное и тем более тайное дело продетого, которое было предпринято Нечаевым. Следовательно, если в такое отделение вступает подсудимый Прыжов, то мы имеем право думать, что он, будучи, невидимому, одним из руководителей общества, на самом деле мог стоять весьма далеко от всех замыслов, от всех предприятий Нечаева. Для того, чтобы убедиться еще более в том, как ничтожна была в сущности деятельность отделения, необходимо обратить внимание на его журналы. Прежде всего поражает нас то, что в полтора или два месяца отделение почти не подвинулось вперед. В конце ноября дело стоит на том же пункте, на котором стояло 8 октября. Прибавилось только несколько личностей, но эти личности постоянно исходят из одного и того же очень тесного кружка, обладающего, может быть, большими увлечениями, но не располагающего никакими другими средствами, — из кружка учащейся молодежи. Затем в одном из журналов кружка мы встречаем следующую фразу, которая при другой обстановке могла бы показаться даже смешною. В конце журнала мы читаем: ‘Решено возбудить общественное мнение’. Итак, существует организация, кружки второстепенные, третьестепенные, над ними стоит кружок отделения, и этот кружок отделения, действующий уже несколько времени, приходит к убеждению, что ему нужно возбудить общественное мнение, т. е. сделать тот первый шаг, без которого немыслимо никакое тайное общество, имеющее целью изменение существующего порядка. Затем говорят о том, что нужно войти в сношение с ремесленными школами, принять такие-то меры и такие-то меры, но нет ни малейшего следа, чтобы эти меры были приняты, чтобы эти сношения были завязаны. Это не более, как самое полное, бесплодное толчение воды, движение на одном месте. Вот что показывают нам журналы отделения. Следовательно, выводить из принадлежности к этому отделению Прыжова то важное участие в деле, которое приписывает представитель обвинительной власти, положительно немыслимо. Я упомяну еще об одном факте, касающемся этого вопроса. Обвинительная власть говорит, что, должно быть, отделение имело большое значение, если Иванов так горячо настаивал на том, чтобы в отделение был введен его друг Долгов. Мне кажется, это объясняется гораздо проще. Иванов чувствовал, что он составляет меньшинство в отделении. Была, вы помните, речь о том, что каждый раз, когда происходило какое-нибудь разногласие, то большинство решало в пользу Нечаева, а если нет, то Нечаев приносил приказание от комитета. Вот для того, чтобы найти себе более прочную поддержку, чтобы образовать устойчивое меньшинство, а может быть и большинство, Иванов и старался ввести в кружок отделения своего близкого друга, товарища своего по академии, человека приблизительно тех же убеждений, как и Иванов. Вот, гг. судьи, одна сторона дела, имеющая весьма большое значение.
Затем я считаю себя обязанным проследить одну за другою все улики, которые были выведены против Прыжова. Обвинительная власть признает, что Прыжов находился в положении несколько исключительном, что он не прошел тех последовательных ступеней, которые проходили другие члены организации, что в то время, когда он вошел в общество, он не был обязан составить около, себя самостоятельный кружок, и что даже когда он был членом отделения, лица, которые должны были входить в состав его кружка, подыскивались и подсылались к нему Нечаевым, но он сам их не вербовал и никакого кружка сам не организовал. Обвинение признает это, но говорит, что не придает этому особой важности, как потому, что на Прыжове были другие важные, серьезные занятия, так и потому, что в конце концов около Прыжова кружок все-таки образовался, что из показаний Николаева, который принадлежал к этому кружку, ясно видно, что в этом кружке происходили прения, что он действовал так же, как и все остальные. Мне кажется, что это опровергается фактами. Николаев не показывал того, что говорит обвинительная власть. Николаев говорит, что он никаких отношений к Прыжову, как к главе кружка, не имел, что Прыжов не читал ему правил организации, что он никогда от Прыжова приказаний не получал и никогда с ним ни о чем не совещался, следовательно, не стоял в таких отношениях, которые в других кружках устанавливались между членами. Затем мы имеем показания Рипмана и Енкуватова. Мы видим, что их деятельность, как членов кружка Прыжова, равнялась нулю, что роль Прыжова ограничивалась указанием лишь тех мест, в которые они должны ходить, чтобы познакомиться с известной стороной народной жизни, никаких других отношений он к ним не имел. Что касается до четвертого члена мнимого кружка, то он не был здесь спрошен, и потому я считаю себя в праве о нем умолчать. Участие или, вернее, отсутствие участия в деятельности кружка Прыжова было, конечно, такое же, как и тех, о которых я говорил. Есть еще некоторые мелкие подробности, которые приводятся уликой против Прыжова. Но, прежде чем перейти к разбору каждой из них в отдельности, я укажу на то, что все эти подробности не играли бы никакой роли в настоящем деле, если бы они не были рассказаны самим Прыжовым. Так, например, Прыжов приложил несколько печатей к бланкам комитета. Обвинительная власть говорит, что об этом показывал здесь Лихутин. Но, если я не ошибаюсь, на суде Лихутин ничего об этом не сказал, и даже никакого вопроса, сюда относящегося, ему не было предложено. Мы имеем не показания Лихутина, а одно только сознание самого Прыжова. Не будь этого сознания, о печатях нельзя было бы и говорить. Мне кажется, что одного такого факта достаточно, чтобы уничтожить то значение, которое придает обвинительная власть накладыванию печатей. Я не буду останавливаться на том, насколько правдоподобно объяснение Прыжова, что он считал прикладывание, печатей за пустяки, за форму, лишенную серьезного значения, не буду останавливаться потому, что он представил это объяснение в той неясной форме, с которой вы теперь достаточно знакомы и которая зависит от болезненного состояния Прыжова. Затем говорят, что он рассылал прокламации. Опять-таки об этом говорит один он, никто другой. Свидетели Соловьев и Попов показали, что они подучили прокламации, но ни один из них не заподозрил, что прокламация прислана Прыжовым. Обвинительная власть им хочет верить тому объяснению, которое дал об этом подсудимый Прыжов, она не может допустить, что такая прокламация, как та, о которой идет речь, могла рассылаться в шутку. С первого взгляда объяснение Прыжова может показаться странным, но, оно подтвердится вполне, когда я постараюсь очертить перед вами личность Прыжова, теперь я укажу только на одну черту, делающую его объяснение весьма, вероятным. Вы помните эту прокламацию, вы знаете ее содержание. Я думаю, что эта прокламация никогда никем не принималась за нечто серьезное. Нельзя предположить, чтобы она могла иметь на кого-нибудь какое-нибудь действие, а если могла, то разве на кого-нибудь, поставленного весьма высоко, ведущего свой род от древних княжеских линий. Но какое влияние могла она иметь на Попова, торгующего чаем, на Соловьева, торгующего книгами? Конечно, никакого. Говорят также, что она являлась средством запугивания, но она могла иметь это значение разве в отношении к лицам, облеченным некоторою властью, если притом они настолько не привыкли рассуждать, что могли видеть в этой прокламации что-нибудь серьезное, что-нибудь исходящее от действительной силы, но у таких людей, как Попов и Соловьев, в том скромном положении, в которое они поставлены, даже это чувство не могло возбудиться. Они просто испугались того, что у них явилась в руках такая опасная вещь, и затем в них могло зародиться только одно желание или изорвать ее, как сделал один ив них, или донести начальству, как сделал другой. Затем говорят, что Прыжов сжег весьма важный документ, указывают на то, что Прыжов старался скрыть это обстоятельство, что он отрицал его на вопрос, предложенный ему одним из членов суда, и сознался только впоследствии времени, когда объяснение Успенского сделало это сознание необходимым. Если Прыжов отвечал отрицательно на вопрос члена суда, то это объясняется тем, что вопрос не имел прямого отношения к этому случаю и потому он мог не понять сразу, о чем идет речь. Вы поверите этому, если вы припомните, что он говорил вам о том состоянии, в котором он был после начатия этого дела в течение восьми месяцев и из которого он только теперь постепенно и понемногу выходит. Сверх того, разве объяснение, данное Успенским вчера или третьего дня, ставило Прыжова в необходимость признать, что он сжег документы? Что сказал Успенский? Он сказал, что был составлен отчет, что этот отчет должен был быть отвезен в Женеву, что для исполнения этого поручения был избран Прыжов. Следовательно, Прыжов мог признать, что он должен был везти отчет, но ему не было надобности показывать, что он его сжег. Ведь Успенский не сказал, что он его сжег, он и не мог этого сказать, так как это было после ареста Успенского. Успенский даже не сказал, что отчет был в руках Прыжова. Следовательно, после объяснения Успенского он мог совершенно спокойно сказать, что никаких бумаг не сжигал. Если он сознался, что он сжег пакет, то, мне кажется, нет никакого основания считать это сознание вынужденным. Объяснение Прыжова о причинах, по которым он сжег пакет, вполне правдоподобно. Была ли это записная книжка Нечаева или отчет, составленный самим Нечаевым или кем-либо другим, во всяком случае, этот отчет, посланный тем лицам, от которых исходила, может быть, инициатива всего дела, посланный тем лицам, которые считали себя в праве контролировать действия Нечаева, несомненно, должен был содержать в себе значительную долю неправды и преувеличений и мог содержать в себе список лиц, вовсе к делу неприкосновенных, которые один раз сказали, неосторожное слово, выразили либеральную мысль, и которых Нечаев поэтому счел возможным включить в число лиц, принадлежащих или, по крайней мере, готовых принадлежать к обществу. Здесь вовсе не идет дело о списке лиц, бывших у Герцена, а об отчете, составляемом Нечаевым или по его поручению, — отчете, который, если бы попал, в руки правительства, действительно, мог бы иметь те гибельные последствия, о которых говорил Прыжов.
Мне остается, гг. судьи, коснуться только одной стороны деятельности Прыжова, той стороны, которую обвинительная власть признает самою существенною, именно его агитации в народе. Ведь Прыжов, говорят нам, был избран членом общества именно с этой целью. Оттого он и был освобожден от всех других, занятий, свойственных остальным членам общества, чтобы он мог вполне исключительно посвятить себя трудам в народе. Но, прежде чем говорить об этих трудах, нужно посмотреть, чем они выразились. Общество существовало месяца два-три, Прыжов принимал в нем участие почти столько же времени. Что же он в это время сделал? По собственным словам его, к которым я буду иметь случай возвратиться, он обладал громадным запасом сведений всякого рода, относящихся до народа, до Москвы и ее окрестностей, он имел бездну знакомых в самых разнообразных кругах, начиная с литературного, ученого и кончая самыми последними слоями общества. Как же он воспользовался этими сведениями для целей общества? Он сделал только одно: сообщил список мест, в которых собирается так называемая преступная часть общества. Правда, как на основании революционного катехизиса, так и на основании общих правил организации, в состав программы общества входили сношения с этой частью общества, но я буду иметь случай указать, что Прыжов не разделял этих воззрений и разделять их не мог. Следовательно, для него попытка сблизиться с этой частью общества была попыткой, в высшей степени странной, чтобы не сказать — смешной. Могут сказать почему он прямо не отказался? Но это вопрос другой, к которому мы возвратимся. Дело в том, что его убедили, чтобы он представил требуемый от него список. Какие же места показаны в этом списке? Это мы можем видеть не только из объяснения самого подсудимого, но и из показаний Рипмана и Енкуватова. Мы знаем, что Прыжов, вводя их в кабак на Хитровом рынке, строго запрещал им говорить что бы то ни было, предупреждая, что каждое сказанное слово могло указать посетителям этих мест, что они не принадлежит к их среде, что они — лица другого общественного положения, и должно было сделать их подозрительными, а в этих местах от подозрения до насильственных мер, конечно, весьма недалеко. Представляя этот список, Прыжов хорошо знал, что пользоваться им нельзя, что если в некоторых названных им местах можно появляться под условием сохранения строгого молчания, то в других опасно уже самое появление постороннего лица. Если Прыжов и мог прежде входить в некоторые из этих мест в то время, когда он занимался изучением народа, то теперь, когда население их изменилось, он сам не мог без опасности посещать эти места. Таким образом, соображая характер этих мест с показаниями Рипмана и Енкуватова, нельзя не притти к убеждению, что Прыжов не хотел подчиняться требованиям Нечаева, что он исполнял их только по форме. Если бы он хотел быть полезным обществу теми данными, теми сведениями, которые он приобрел путем долголетнего изучения народной жизни, то, конечно, гораздо проще указать не на те места, где собирается преступная часть общества, а на те, где собирается часть населения, голодная, ничего не имеющая, недовольная своим положением, где пропаганда могла иметь гораздо больший успех и, следовательно, быть более действительною с точки зрения общества. Между тем он этого не делает.
Я сожалею, что не было собрано сведений о том, что именно за места были указаны Прыжовым, но я знаю, что в числе указанных Прыжовым мест упоминалось о таком кабаке, который тогда уже вовсе не существовал, но на который он указал чисто по прежним сведениям, не позаботившись проверить их, что доказывает, что он сообщил этот список для того, чтобы исполнить одно из самых постоянных и настоятельных требовали, с которыми обращался к нему Нечаев. Но, быть может, обвинительная власть заметит, что есть еще указание на деятельность Прыжова, а именно, что он предлагал поставить человека на Каменном мосту и в Охотном ряду. Но для того, чтобы знать, что в Охотном ряду и на Каменном мосту собираются громадные толпы народа, для этого не надо быть близко знакомым с Москвою: для этого достаточно побывать в ней проездом. Следовательно, то, что предлагал в этом отношении Прыжов, могло быть точно так же предложено всяким другим членом общества. Я думаю, что предложение это не могло иметь никакого серьезного значения, что он сделал его только для того, чтобы показать, что он что-нибудь да делает для общества. Точно то же можно сказать о тех местах кучеров и дворников, которых он будто бы требовал. Тут даже трудно понять, требовал ли он людей для занятия известных мест, где они могли бы иметь известное влияние, или требовал этих мест для занятия их известными людьми. Затем я не стану останавливать вашего внимания на обстоятельстве относительно невест и женихов. Это, конечно, могло быть сказано только в шутку, без всякой серьезной цели. В заключение обвинительная власть указывает на сбор денег по поручению отделения, но Прыжовым собрано всего-навсего 23 руб., т. е. сумма, совершенно ничтожная, если принять в, соображение его громадные разносторонние связи.
Вот, гг. судьи, краткий обзор тех улик, которые приведены были обвинением против Прыжова. Затем мне остается сделать краткий очерк деятельности Прыжова и сказать, чем же, наконец, был Прыжов для общества. Я указывал до сих пор на то, что он [не] делал, теперь я должен сказать о том, что он делает, и затем уже перейти к разъяснению тех сторон в настоящем и прошедшем Прыжова, которые сделали возможным поступление его в организацию. Относительно деятельности Прыжова в организации мы имеем два весьма драгоценных показания, — показания Успенского и Кузнецова, — Вполне согласные между собою и со всем тем, что постоянно говорил сам подсудимый. Кузнецов определяет деятельность Прыжова таким образом: ‘Прыжов рассказывал очень много, приводил очень много сведений, но сведений неопределенных, не называл ни времени, ни места, не имел цифр, так что только возбуждал воображение членов, ничем его не удовлетворяя’. С другой стороны, Успенский говорит: ‘Да, Прыжов был человек драгоценный для организации. Но почему им дорожили? Не потому, чтобы ожидали от него деятельного участия, а потому, что в нем видели живой, постоянно обновляющийся запас сведений, необходимых, для Нечаева и для общества’. Успенский сказал прямо, что Прыжов, может быть, помимо своей воли, мог быть полезен обществу сообщением сведений, которые накопились у него в продолжение нескольких лет, с тем, чтобы общество, по своему усмотрению, со своей точки зрения, могло этими сведениями пользоваться. Мне кажется, что эти два показания указывают нам, хотя кратко, но чрезвычайно рельефно, ту роль, которую играл в обществе Прыжов. Успенский прибавляет еще другую, как нельзя более характеристическую черту, он говорит, что Прыжов был чрезвычайно добрый, чрезвычайно услужливый, готовый на всевозможные угождения человек, исполнявший, поручения не потому, что видел в этих поручениях что-либо необходимое для целей общества, а потому, что ему давали их лица, к которым он был близок и которым он не хотел отказывать. Это показание Успенского тем более драгоценно, что оно подтверждается показанием, данным в вашем присутствии свидетелем Поповым. Вы помните, что свидетель Попов, на мой вопрос о характере Прыжова, весьма торжественно, с напоминанием о принятой им присяге, с полной искренностью сказал, что знал его за человека честного, хорошего, готового услужить, подать руку помощи каждому. Эти показания вполне между собою совпадают и указывают, что он мог действовать в иных случаях не как член общества, а как друг и близкий человек Нечаеву и Успенскому.
Здесь, гг. судьи, я перехожу, наконец, к самому печальному моменту во все время, пребывания Прыжова в обществе, — я не говорю: во все время деятельности, потому что я деятельности его не вижу, — а именно к участию его, хотя совершенно пассивному, в убийстве Иванова. Вы, гг. судьи, конечно заметили ту разницу, которая существует между способами участия Прыжова и способом участия почти всех остальных подсудимых, хотя и между этими остальными подсудимыми есть, в свою очередь, весьма существенное различие. Если подсудимые Успенский и Кузнецов знали о намерении Нечаева убить Иванова накануне того дня, когда совершилось убийство, то Прыжов об этом накануне ничего не знал. Вы помните, что за два дня до этого события происходило так называемое теоретическое объяснение между Успенским и Нечаевым, и хотя по этому предмету сначала произошло как бы недоразумение, но потом оказалось, что кроме Успенского, и Нечаева в этом объяснении никто не участвовал. Затем, 20 ноября, происходит другое совещание, уже более близкое к делу, потому что от теоретического вопроса переходят к практическому — к способам исполнения, и в этом совещании участвуют Успенский и Кузнецов. Прыжов был только в самом начале и ушел в то время, когда разговор перешел из области намеков в область более определенную, и когда Кузнецов находил еще возможным не понимать, о чем идет речь, и играть роль человека, который не знает, чего от него хотят. Следовательно, когда Прыжов пришел в квартиру Кузнецова 21 ноября, он не знал, что было решено в его отсутствие. Затем, как же он действует 21 ноября? Об этом есть весьма подробные сведения, исходящие не от него, а от других лиц. Прежде всего, он подходит к Кузнецову и говорит ему: ‘Нечаев с ума сошел, он задумал такую вещь, которую исполнить невозможно. Нужно его отговорить’. Прыжов и Кузнецов начинают отговаривать Нечаева. Нечаев их ругает. Прыжов несколько раз после того возвращается к этому предмету, но вмешательство его каждый раз ничем не оканчивается. Наконец настает минута действовать, Прыжов принимает в этом одно только участие: он остается в квартире Кузнецова, и когда туда приходит Иванов, то он передает ему дрожащим, взволнованным голосом, как это удостоверил подсудимый Николаев, приказание комитета явиться в грот и взять оттуда типографский станок. Затем они садятся вместе в экипаж и едут вместе в Петровскую академию. Дорогой они останавливаются в кабаке, и здесь Прыжов имел в виду, как он показывал, принять меры к спасению Иванова. Отсюда они отправляются в грот, и здесь, как вы знаете, участие Прыжова было совершенно пассивное, то есть, лучше сказать, он никакого участия не принимал не только в убийстве, но и в приготовлениях к убийству, в навязывании веревок к кирпичу и в действиях, последовавших за убийством, то есть в укрывательстве трупа Иванова в пруду. Но как бы мало ни было участие Прыжова, тем не менее, можно подумать, что он был сознательным участником этого дела, что он знал о намерениях Нечаева, что это видно из того волнения, с которым он говорил Иванову о необходимости ехать в академию. Но если припомнить все сказанное мною прежде, если припомнить то, что сказал Прыжов о физическом и умственном состоянии, в котором он находился в то время, то мы поймем, что в уме его, до самого конца совершения события, мысль об этом событии не укладывалась в определенную форму. Он старался не верить и действительно не мог поверить тому, что должно было произойти. Как ни тяжело было Кузнецову согласиться с Нечаевым, как ни долго боролся против него Успенский, но, тем не менее, 21 ноября, когда они собрались в квартиру Кузнецова, для них было ясно, что они хотят делать, зачем они сошлись, Прыжов же узнал об этом только в самый день 21 ноября, и ему план этот показался до такой степени ни на чем не основанным, так мало вызываемым необходимостью и до того противным всякому чувству гуманности и любви, которую они питали к Иванову, что он не поверил этому. Он говорил, что не понимает подобного плана, что признает Нечаева за человека сумасшедшего. Затем, правда, устанавливается более определенный план, принимающий более ясные очертания, может быть, и в главах самого Прыжова, но тем не менее он все-таки продолжает думать, что этот план не осуществится, что, может быть, хотят запугать Иванова При торжественной обстановке в уединенном месте, запугать возможностью близкой смерти, но все же остановятся тогда,, когда нужно будет приступить к последнему шагу, когда нужно будет перейти границу, отделяющую мысль от исполнения, и я думаю, что этим вполне объясняется то состояние, в котором находился Прыжов до самого момента и в самый момент преступления. Я должен коснуться здесь предмета щекотливого, предмета, которого подсудимый не соглашался позволить мне коснуться. Я напомню вам об ответе Успенского, ответе весьма знаменательном, на мой вопрос о водке, за которой кто-то для кого-то посылал и то время, когда собирались ехать в грог. Если вы припомните этот ответ в его весьма многозначащей неясности, и если вы его сопоставите с тем, что на пути в академию была сделана остановка у кабака возле острога, тогда вам сделается еще более ясною возможность того колебания, того неопределенного состояния духа, в котором находился Прыжов. Отчасти именно вследствие отказа подсудимого представить те сведения, которые он мог бы представить, я поставлен в невозможность утверждать, что участие Прыжова в убийстве было участием бессознательным. Я не говорю этого, я не прошу вас признать, что он сам не понимал, что делал, я не прошу об освобождении его от всякой ответственности, я хочу только объяснить, каким образом человек, подобный Прыжову, мог решиться принять какое-либо участие, хотя и самое пассивное, в таком деле, как убийство Иванова, и, с другой стороны, объяснить то, почему я считаю себя в праве просить вас о применении к Прыжову не той ответственности, которая по закону полагается для сообщников или пособников преступления, а ответственности меньшей. Что же, собственно говоря, сделал Прыжов? Он, если и не знал твердо, определенно о плане Нечаева, то, по крайней мере, догадывался, что может быть предпринято ужасное дело, и, конечно, имел возможность воспрепятствовать его исполнению, он мог по дороге в академию, в кабаке, в котором остановился Иванов, сказать ему: ‘Не ходи в грот, там тебе грозит опасность’. Но вы помните, что показывал Прыжов о той боязни, которую он испытывал, зная, что возле него стоит человек, в кармане у которого лежит револьвер, человек, которого он теперь вполне понимает, но которому тогда он мог приписать такие намерения, которых тот вовсе не имеет. Если таким образом Прыжов имел возможность предупредить Иванова о готовящемся преступлении и не предупредил его, если он сделал это даже с намерением, сознательно, но если при этом ни принимал никакого участия в самом совершении преступления, если и то время, когда он читал Иванову приказ отправиться в академию, в уме его сохранялось сомнение в возможности осуществления плана, — то мне кажется, что представляется полная возможность применить к нему статью о попустителях, т. е. признать его виновным только в том, что он, имен возможность предотвратить преступление, с намерением или, по крайней мере, заведомо, как сказано в законе, этого преступления не предупредил. Если вы, гг. судьи, отвергнете эту точку зрения, которую я постараюсь еще более выяснить, то вам остается, во всяком случае, признать, что участие Прыжова в деле не было необходимым.В самом деле, какое же участие Прыжова было в настоящем деле? Нельзя сказать даже, чтобы он привез Иванова в академию, потому что он исполнял это поручение вместе с Николаевым, с тем самым, который вызвал Иванова от Лау. Далее этого участие его в убийстве не простирается, да в этом его даже никто и не обвиняет. Остается еще один факт, который может быть приведен против Прыжова, это — чтение или сообщение на словах того приказа, вследствие которого Иванов отправляется в академию. Но, конечно, вы признаете, что это вовсе не было необходимо для того, чтобы завлечь Иванова, и если это поручение было возложено на Прыжова, то на это имелись две причины. Во-первых, та, что Нечаев хотел на каждого, кроме Успенского, который и без того был с ним совершенно согласен, возложить какое-либо поручение, имеющее отношение к делу, и таким образом заранее сделать каждого с ним солидарным. На Николаева возлагается поручение поехать к Лау и привезти Иванова, на Кузнецова—сначала следить за Николаевым, а затем встретить Прыжова, Николаева и Иванова в лесу, когда они подъедут к гроту, наконец, на Прыжова возложено было поручение объявить этот приказ. Другая причина может быть та, что по правилам, принятым в отделении, Прыжов был тем лицом, которое должно было входить в непосредственные сношения с Ивановым. На эту мысль наводит то, что накануне события Прыжов, стоявший далее, чем все другие, по отношению к Иванову, посылается к нему для того, чтобы поговорить с ним о намерении его не подчиняться комитету. Вот две причины, по которым на Прыжова возложено было объявление приказа. Но если вы припомните с какою готовностью Иванов последовал за Николаевым из квартиры Лау, если вы припомните, наконец, то, что обыкновенным способом сношений между членами организации было предъявление бланки комитета, требовавшее безусловного подчинения, независимо от того, кто предъявлял эту бланку, то вы, конечно, согласитесь, что участие Прыжова в данном случае вовсе не было необходимым, что поручение это могло быть точно так же исполнено и другими лицами, и что, следовательно, если вы не найдете возможным признать его виновным только в попустительстве, то у вас является полная возможность признать его виновным только в пособничестве, которое не было необходимым. Прыжов и все другие после страшного дела возвращаются на квартиру Кузнецова, и тут происходит то событие, которое осталось до известной степени неразъясненным, но о котором все подсудимые дают вполне сходные показания. Они все предполагают, что выстрел, сделанный Нечаевым в квартире Кузнецова, был сделан не без намерения. Сам Прыжов выразил эту же
мысль тотчас после совершения этого действия, он подошел к Успенскому и сказал: ‘Что же, Нечаев хотел меня убить? Если нужно, я готов пожертвовать своею жизнью’. Следовательно, у Прыжова тут же родилась мысль, что Нечаев хотел убить его, и что выстрел этот не мог быть ничем иным, как наказанием за то слабое участие, которое он принимал в убийстве Иванова, желанием устранить его, как человека, не внушающего к себе доверия. Вы знаете, как немного нужно было для Нечаева, чтобы поселить в нем недоверие к известному лицу и вследствие этого недоверия осудить его на смерть. Если Нечаеву для устранения Иванова достаточно было самого легкого подозрения в том, что он может встретить в этом человеке сопротивление своей воле, если такого легкого подозрения достаточно для того, чтобы побудить его на убийство Иванова, то понятно, что та роль, которую играл Прыжов во время и после совершения преступления, должна была наводить Нечаева на мысль, что и этого человека необходимо устранить, и чем скорее, тем лучше. Если эта мысль не была приведена окончательно в исполнение, то, вероятно, только потому, что он не надеялся встретить себе поддержку в других, и что после первого промаха он не знал, как снова приняться за дело, наконец, быть может, в роковую минуту рука Нечаева остановилась перед вторичным посягательством в один и тот же день на жизнь человека.
Теперь мне остается рассмотреть самый важный вопрос, вопрос о том, каким образом Прыжов мог вступить в организацию. Какие мотивы им руководили во всем том, хотя и весьма немногом, что было сделано им для организации? Прыжов резко отделяется от остальных подсудимых по настоящему делу. Вам указывали на то, что остальные подсудимые все люди очень молодые, что Прыжов один достиг довольно зрелого возраста, вам говорили, что он не принадлежит к числу тех школяров, из среды которых Нечаев преимущественно вербовал членов общества, что он вступил в общество под влиянием других побуждений. Я не отвергаю, что побуждения и мотивы, руководившие им, были другие, но я не вижу основания утверждать, что в таком деле, как настоящее, единственным оправданием для подсудимых могла служить их молодость, я надеюсь доказать, что к одному и тому же результату могут привести самые разнообразные причины. Прыжов не говорил вам о своем прошлом потому, что ему трудно об этом говорить, вы слышали, с каким трудом он давал ответы, когда от него требовали объяснений. Между тем прошедшее Прыжова богато материалами для объяснения того участия, которое он принял в обществе. Прыжов — сын народа, как он выражается, и вот первая причина, по которой он готов был подать руку Нечаеву, когда он познакомился с ним. Прыжов окончил курс наук в гимназии. Только события 1848 года и принятые вслед за тем ограничительные меры лишили его возможности получить высшее образование. Он рано посвятил себя одной отрасли науки, он любил только те занятия, которые относятся к истории, в особенности к русской, и другими предметами занимался лишь настолько, насколько они имеют отношение к этому постоянно любимому им предмету. Не имея возможности поступить на историко-филологический факультет, он поступил на факультет медицинский, единственный, в который ему открыт был доступ, но эта дорога не соответствовала его призванию, и он оставил ее. Затем, в течение 20 лет, он ведет жизнь двойственную. С одной стороны, для того, чтобы иметь средства к жизни, он поступает на службу в московскую Гражданскую палату, где занимает весьма скромную должность, служит там, как мы знаем из показания свидетеля Попова, экзекутором, получает жалованья ЗЗ рубля в месяц. Рядом с этою деятельностью, конечно, для него в высшей степени тягостною, идёт другого рода деятельность, также чрезвычайно тяжелая, хотя по совершенно другим причинам: он, несмотря на все неудачи, несмотря на все трудности, с которыми ему приходится бороться, продолжает занятия по русской истории, но он идет при этом не потому пути, который пробит другими историками: он не старается разрабатывать историю с точки зрения государственной, а старается изучать самый народ. Конечно, начатом пути он находит весьма мало научных пособий: не только почти ничего не было сделано раньше его в этом отношении, но и в самых исторических материалах он находил весьма скудные указания на то, чем был наш народ в прежние времена. Ему оставался один только путь: он должен был познакомиться с самим народом, так как в низших классах этого народа сохранились почти в целости весьма ‘многие черты, которые характеризовали его несколько столетий тому назад. И вот Прыжов предпринимает целый ряд самых трудных работ: он обходит пешком деревни, лежащие около Москвы и даже далее, ‘поражается видом тех суеверий, которые господствуют в деревнях, поражается теми разнообразными предрассудками и несчастными привычками, которые господствуют повсеместно в народе. Он знакомится с влиянием юродивых и тем слепым поклонением, которое они встречают в народе. Последствием всего виденного, всех перечувствованных впечатлений является прежде всего та книга, которая сделала его известным в литературе, которая имела весьма большой успех в Москве, — жизнеописание юродивого Ивана Яковлевича и других многочисленных московских и подмосковных юродивых. В материальном отношении эта книга не доставила ему никакой пользы, несмотря на то, что она очень-успешно расходилась в московском обществе, весьма заинтересованном этим предметом и тем отношением, в которое встал к нему Прыжов, эта книга не дает ему никакого дохода потому, что он за бесценок принужден уступить ее одному книгопродавцу. Затем, в одно из своих странствований он встречается с другою язвою нашего общества — с нищими, наблюдает их, ходит вместе с ними по монастырям, видит, что под их лохмотьями скрывается такая же бездна фальши, порока, как и нищеты, и результаты своих наблюдений излагает в другой книге, испытывающей ту же участь книгопродавческом мире, — в книге ‘О нищих на Руси’. Затем он поднимается выше на литературной лестнице, пишет для ‘Вестника Европы’ статью о русских кликушах и, наконец, приступает к выполнению обширного труда — приготовляет историю кабаков в России. Он печатает только первый том, и в предисловии, весьма кратком, но довольно значительном, из которого я позволю себе прочитать два-три слова, очень ясно указывает на ту точку зрения, на которой он стоял и которая мешала ему воспользоваться плодами своих трудов. Он издает первый том, в котором заключается, так сказать, официальная сторона историй кабаков: указы и различные распоряжения правительства по этому предмету. Второй том касается той стороны дела, которую он глубоко изучил, той внутренней жизни, которая сосредоточивается в кабаках, и тех, невидимых связей, которые существуют между кабаками и русским народом. Прыжов говорит, что целью его было изучать ‘питейное дело’ со стороны той плодотворной жизни, на которой произрастали кабаки, сивуха, целовальники, взглянуть на него глазами миллионов людей, которые, не умудрившись в политической экономии, видели в пьянстве божье наказание и в то же время, испивая смертную чашу, протестовали, этим против различных общественных благ, иначе — пили с горя. Очевидно, история кабаков показала Прыжову, как велики должны быть те страдания, которые вели и ведут народ к кабакам, которые заставляют его пить смертную чашу. Эта сторона дела должна была составить самую важную часть его труда. Очевидно также, что помешало ему ее исполнить, познакомить общество с результатами его изысканий. Я сам видел громадные рукописи Прыжова о быте русского народа, о русских сказках, о малороссийских типах: во всех этих трудах он встречается с одним и тем же вопросом и теоретически и практически. Его поражает масса страданий, постоянно подавляющих русский народ, поражают затруднения, в которые поставлен народ окружающими его условиями и в которых, надо сказать, главную роль играет природа страны. Прыжов не мог не видеть этих условий и затруднений. В истории кабаков он отдает полную справедливость реформам настоящего царствования, он понимает вполне, какую громадную тяжесть эти реформы сняли с народа. Но он не может не видеть, что все-таки народные страдания остаются почти в той же силе, потому что завещаны слишком продолжительною историею, которую сразу изменить нельзя. С другой стороны, Прыжов знал и видел затруднения, встречающие каждого исследователя народного быта, народной истории. Вы помните перечень имен, приведенный им в начале судебного заседания, — перечень лиц, пострадавших по поводу занятий своих русскою историею. Итак, поставленный в неблагоприятные условия, Прыжов должен работать каждый день для того, чтобы обеспечить себе существование в течение этого дня. С другой стороны, в его голове роятся обширные планы, обширные системы реформ мира. Он думает, что у него есть сила хотя сколько-нибудь осветить мир нашей народной жизни и тем устранить некоторые из тех зол, которые в нем господствуют.
Но вместе с тем, под влиянием условий общих, среди которых он живет, под влиянием условий более частных, под влиянием жизни, не давшей ему возможности усидчивого труда, под влиянием материальных и физических условий, сломивших его натуру, сделавших его прежде всего болезненным, Прыжов видит постоянно и во всем препятствия к осуществлению той мысли, служению которой он себя посвятил. Вот то положение, в котором он находился, когда встретился с Нечаевым. Это положение с точки зрения материальной сделалось еще хуже в последнее время потому, что в 1867 году была закрыта московская Гражданская палата, и он остался без всяких определенных средств к жизни. Он должен был писать мелкие статейки, чтобы как-нибудь пробиваться. В это время он встречается с Нечаевым. Нечаев, как палате уже известно, обладал способностью применяться к тем людям, с которыми имел дело. Он принял в отношении Прыжова совершенно другой способ действий, нежели в отношении к другим подсудимым, молодым, увлекающимся, которых он ввел в организацию. Прежде всего, между Нечаевым и Прыжовым была одна точка соприкосновения. Эта точка соприкосновения заключалась в общности происхождения и в общности основной мысли. Но, однако, эта общность не была так велика, как показалось с первого взгляда Прыжову, но, во всяком случае, она проложила дорогу к сближению его с Нечаевым. Но этого было мало. Нечаев успел подействовать на Прыжова еще с другой стороны. Прыжов — человек народа, который, вследствие неблагоприятных обстоятельств, не мог пойти по избранному пути так далеко, как бы ему хотелось. Он видит перед собою человека моложе его 20 годами, бескорыстно посвящающего себя тому делу, за которое и он стоял, который все сделал сам, пробил себе дорогу чрез все препятствия, без всякой внешней помощи, который 16 лет не знал грамоты, а в 20 с небольшим знал немецких философов и мог цитировать целые места из ‘Критики чистого разума’ Канта. Все это действует на Прыжова и прокладывает дорогу к тому влиянию, которое Нечаев умел себе присваивать. Но вместе с тем Нечаев, как человек, понимающий людей, должен был понять натуру Прыжова, он должен был понять, что в нем преобладают болезненная раздражительность, чувствительность и крайняя впечатлительность, готовность принимать на веру весьма многое и придавать громадные размеры тому, что этих размеров на самом деле не имеет, и, наконец, стремление облегчить как можно скорее положение народа. Вот этими-то качествами Прыжова воспользовался Нечаев, чтобы сделать его орудием для достижения своей цели, но, конечно, не для того, чтобы открыть ему все, к чему он стремился. Если бы он открыл все, то, конечно, не подействовал бы на Прыжова, человека хотя и увлекающегося, но, во всяком случае, многое видевшего и пережившего. На него прокламации действовать не могут. Действительно, было время, когда они могли быть чем-то увлекающим, когда они имели интерес новизны, но это время давно прошло, и теперь прокламации ищут успеха в той безобразной резкости выражений, которая отличает последнюю прочитанную на суде прокламацию. Они никак не могли подействовать увлекательно на человека, который привык ценить значение слова, который не может увлечься известной фразой только потому, что она крайне резка. Прыжов не мог удовлетвориться одним разрушением, он, задумавший обновление народа, создавший для этого целую систему, не мог удовлетвориться одним голым отрицанием, одним полным разрушением. Ему необходимо было знать, что последует за этим разрушением, и будет ли новое здание более соответствовать народному благу, народным нуждам, как он их на самом деле изучил и знал. Следовательно, Нечаев должен был скорее скрывать от Прыжова свои затаенные мысли, чем развивать их перед ним. Если Нечаев рассчитывал на народное восстание, то он не мог увлечь Прыжова указанием на то, что народные массы, восставшие сто лот тому назад при Пугачеве, а два столетия тому назад увлеченные Стенькой Разиным, что эти массы, под руководством людей мыслящих, могут создать что-нибудь стройное. Прыжов должен был понять, что эти стихийный массы, к несчастью, недалеко еще ушедшие от того, что они были несколько столетий тому назад, не могут в минуту восстания создать ни чего стройного, правильного, систематического, под чьим бы они в эту минуту ни были руководством. Следовательно, с этой стороны Нечаев не мог влиять на Прыжова. Одно средство убеждения у него оставалось: это — неопределенность, таинственность, в которую он облекал свои планы. Он говорил: ‘Будем действовать вместе. Вы знаете, что народ страдает, что реформы ему мало помогают. Постараемся найти другое средство, более радикальное’. И Прыжов мог пойти с Нечаевым, не спрашивая, какая же у него конечная цель. Если бы она была ему объяснена настолько, насколько она была объяснена некоторым другим, то я могу сказать с полной уверенностью, основываясь на том, что я изложил, что Прыжов не остался бы на этой дороге. Говорят, что между Прыжовым и Нечаевым господствовала полная откровенность, в доказательство приводят то, что иногда Нечаев поверял Прыжову тайны своей бедной семейной жизни, что с ним он говорил откровенно о петербургской радикальной партии. Но об этой откровенности мы узнали опять-таки от самого Прыжова. Сверх того, если Прыжов указал, что Нечаев раз, против обыкновения, был откровенен и сказал о радикальной партии, то ведь это была, может быть, откровенность только мнимая. Кто знает, не было ли у Нечаева тут задней мысли, которой теперь определить с точностью нельзя? Наконец рассказ о семейной жизни, я полагаю, был вовсе не доказательством близости, а одним из средств к сближению. Нечаев знал, что этим рассказом, этим контрастом между своим прежним бедственным положением и забитостью, в которой он рос, и тем миром цивилизации, в который он проник ценою упорного труда и энергии, он сильнее всего подействует на Прыжова. Вот почему Нечаев говорил об этом только Прыжову и никому другому. Затем, если по справедливому замечанию моего товарища по защите, г. Спасовича, для молодого человека кажется долгою та дорога, которая ведет к постепенному улучшению народного быта, то мне кажется, что к такому же результату может притти человек уже не молодой, если он был поставлен в такие условия, как Прыжов, условия в высшей степени неблагоприятные. Он работал 20 лет без всякой материальной и нравственной поддержки, не приобрел себе громкого имени, не приобрел известности в публике, не заработал даже достаточно грошей, на которые мог бы жить, не имея определенных занятий. С другой стороны, живя 20 лет и пережив много реакций, он мог думать, что положение вещей мало изменяется к лучшему, что желательно ускорить эту перемену, и вот, под влиянием того отчаяния, которое овладевает человеком, в течение 20 лет ничего не достигшим для самого себя и потерявшим способность видеть, что достигается другими кругом него, под влиянием этого двойственного отчаяния и вышла решимость последовать за Нечаевым к тому неопределенному, но хорошему будущему, которое Нечаев ему указал. Мне кажется, гг. судьи, мне не остается ничего прибавить к характеристике Прыжова и степени его деятельности во время бытности его в организации. Указания, которые я сделал, достаточны для того, чтобы видеть в Прыжове человека надломленного, порывистого, подготовленного к увлечениям политического свойства, но не к роли заговорщика, сознательно идущего к насильственному перевороту. Если вы примете эту основную исходную точку, то для вас остальное сделается ясным, вы поймете, почему он не имел кружка, почему он не читал правил, почему относился насмешливо к прокламациям, почему Нечаев возлагал на него только такие поручения, которые мог бы возложить на всякого другого, почему он свел Рипмана и Енкуватова в такое место, где им сделалось дурно, где они не могли оставаться долее одной минуты, почему он мог не понять, что творилось вокруг него в день убийства Иванова, и сделался совершенно пассивным, хотя и преступным в глазах закона участником дела, от которого так далек был по всей своей прошедшей жизни. Конечно, он рисковал кое-чем, вступив в общество, как вчера заметил прокурор. Но если он рисковал, то рисковал не с какой-нибудь личной целью, в чем вы, конечно, могли убедиться, если он рисковал, то рисковал вследствие той неопределенной преданности идеалам будущности, которые он ценил так высоко. Если, гг. судьи, вы можете отнестись — и, надеюсь, отнесетесь — с снисхождением к Кузнецову, который представляет собой так живо один род людей, увлеченных Нечаевым в дело организации, то, мне кажется, столько же оснований отнестись снисходительно и к подсудимому Прыжову, который, несмотря на свою сравнительную опытность, несмотря на свои лета и положение в обществе, точно так же, хотя по совершенно другим причинам, мог поддаться обаянию тех картин, которые рисовал ему Нечаев. Это обаяние и та болезненность натуры, которая позволила Прыжову вступить в организацию, не вникнув в истинные ее цели, довели его до преступления, которое сделало его до такой степени несчастным в настоящее время. Мне кажется, гг. судьи, что, как бы снисходителен ни был ваш приговор, во всяком случае, он будет выше действительной вины Прыжова.
‘Голос’ 1871, No 193. Стенографический отчет. Защитником Прыжова был известный либеральный юрист и публицист К. К. Арсеньев.
500. Спасович Владимир Данилович — защитник Кузнецова.
501. Урусов Александр Иванович — защитник Успенского.