Аксаков Иван Сергеевич
Речь о А. С. Пушкине
ПРИМЕЧАНИЯ
Речь о А. С. Пушкине, Аксаков Иван Сергеевич, Год: 1880
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Аксаков К. С., Аксаков И. С. Литературная критика / Сост., вступит, статья и коммент. А. С. Курилова. — М.: Современник, 1981. (Б-ка ‘Любителям российской словесности’).
Сорок три года тому назад такими, между прочим, стихами проводил Пушкина в могилу один из лучших и умнейших наших поэтов, Тютчев:
Тебя как первую любовь
России сердце не забудет… {1}
Это не общее место. Это верно схваченная, и_с_т_о_р_и_ч_е_с_к_а_я, выдающаяся черта отношений к Пушкину русского общества. В самом деле, наша связь с ним не какая-либо рассудочная, на отвлеченной оценке основанная, а сердечная. теплая, живая связь любви и до сих пор. Такой связи не было и нет у русского общества ни с одним поэтом. Одним ли художественным достоинством и значением Пушкина в искусстве в_о_о_б_щ_е может быть объяснена такая живость и прочность сочувствия? Не таятся ли причины этого явления еще в чем-либо другом: в его историческом для нас значении, в самих п_с_и_х_и_ч_е_с_к_и_х свойствах его художественной природы, в той народной стихии, наконец, которой вся обвеяна и согрета его поэзия?
Пушкин не только наша неизменная любовь, но еще и п_е_р_в_а_я любовь. На заре нашего народного самосознания русское общество в нем впервые познало, говоря его же стихом, тот ‘первый пламень упоенья’, который оставляет неизгладимый след в благодарной памяти сердца. А память сердца в жизни исторического народа не исчерпывается сроком нескольких поколений. Таково свойство высоких созданий вполне искреннего искусства, что они на вечные времена запечатлеваются духом истины, духом жизни, давшим им бытие. Таково свойство и созданий Пушкина. На их художественной вековечной прелести лежит еще и неотъемлемая, вечная же и_с_т_о_р_и_ч_е_с_к_а_я печать весны и ее свежести, какой-то новоявленной радости, первого озарения русских сердец светом неложного русского искусства.
Отчего же ‘неложного’? Отчего, говоря о Пушкине как о поэте, мы все, без различия, сознательно и невольно, прибавляем эпитет: ‘истинно русский’, ‘истинно народный’? Зачем нужна эта оговорка? В чем именно смысл той исторической минуты, печать которой легла на его творениях?..
Есть такие счастливые на земле страны, где совершенно праздны, да и немыслимы, вопросы: народен или ненароден такой-то поэт или писатель?! где нет погони за ‘народностью’, где народность есть именно та самая стихия, которой о_б_р_а_з_о_в_а_н_н_ы_й, органически правильно сложившийся слой народа (т<,о>, е<,сть>, — общество) естественно живет, движется и творит, — которая, другими словами, проявляет себя свободно и разнообразно в личной сознательной деятельности народных единиц: и в искусстве, и в науке, и в жизни!.. В тех счастливых странах народность в литературе познается не по внешним приметам, не по употреблению только, например, простонародного говора, не по выбору содержания из простонародного быта, не по тому, наконец, доступна ли книга разумению каждого, знающего грамоту, крестьянина. Без сомнения, гётевского Фауста или идеалов Шиллера с Пигмалионом {2}, лобызающим мрамор, не поймет даже и немецкий, не обучавшийся в гимназии пахарь, но кто же когда-либо решался или решится утверждать, что Гёте и Шиллер поэты не национальные? Разве их великие творения не заклеймены насквозь печатью германского н_а_р_о_д_н_о_г_о духа, подобно тому как творения Шекспира — духа британского? Этого мало: разве не германский народный дух сказался в германской философии, в таких силачах абстрактной логической мысли, как Кант или Гегель? И с другой стороны, разве эта печать сколько-нибудь мешает им при этом иметь значение м_и_р_о_в_о_е? Напротив: только потому, что на их творениях лежит п_е_ч_а_т_ь д_а_р_о_в и_х н_а_р_о_д_н_о_г_о д_у_х_а, могли эти великие поэты и мыслители явить миру новые стороны духа общечеловеческого, обогатить такими многоценными вкладами сокровищницу общечеловеческого сознания. Кажется, это ясно, и было бы даже совестно толковать такую простую до пошлости истину, если б даже и в наши дни не возникали порою какие-то странные недоразумения по вопросу о народности…
История судила России иной путь развития. Переходу в русском народе от общности непосредственного бытия к высшей жизни и деятельности народного духа в сфере л_и_ч_н_о_г_о сознания рано или поздно надлежало, разумеется, совершиться — и он совершился, но поздно и не мирным органическим процессом, а мучительнейшим из переворотов. Кто бы ни был в том виноват, сам ли народ, Петр ли Великий, могло ли бы или не могло оно совершиться иначе, эти вопросы теперь излишни, важен самый исторический факт. А факт таков (и этого не отринет ни один историк), что русская земля подверглась внезапно страшному внешнему и внутреннему насилованию. Рукой палача совлекался с русского человека образ русский и напяливалось подобие общеевропейца. Кровью поливались, спешно, без критики, на веру, выписанные из-за границы семена цивилизации. Все, что только носило на себе печать народности, было предано осмеянию, поруганию, гонению, одежда, обычай, нравы, самый язык, — все было искажено, изуродовано, изувечено. Народность, как ртуть в градуснике на морозе, сжалась, сбежала сверху вниз, в нижний слой народный, правильность кровообращения в общем организме приостановилась, его духовная цельность нарушена. Простой народ притаился, замкнулся в себя, и над ним, ближе к источнику власти, сложилось общество: вольные и невольные отступники его духа. Русский человек из взрослого, из полноправного, у себя же дома попал в малолетки, в опеку, в школьники и слуги иноземных всяких, даже духовных дел мастеров. Умственное рабство перед европеизмом и собственная народная безличность провозглашены руководящим началом развития.
Только такому могучему народному организму, каков русский, под силу вынести и перебыть подобное испытание, которому, впрочем, конец далеко еще не настал. Тяжко пришлось русским людям, но обращаться вспять было уже нельзя, — да и нежелательно. Оставалось идти вперед, овладеть сокровищами и орудиями европейского просвещения и трудным подвигом самосознания расторгнуть оковы народного духа, воссоединить разрозненные слой, одним словом, возвратить русской народной жизни свободу, цельность, правильность и плодотворность самобытного органического роста. Вот этой-то, выпавшей в удел русскому обществу исполинской задачей и объясняется то странное явление, которому почти нет подобного в других странах, именно: что сама народность а народе становится объектом сознания, внешней целью, искомым, что возможны у нас вопросы о народности художника, мыслителя и государственного деятеля, что приходится учиться ей в истории и у простого народа, что в русской земле могло возникнуть отдельное р_у_с_с_к_о_е же направление — в литературе, в политике, в жизни, и стоять о_с_о_б_н_я_к_о_м, как нечто оригинальное и даже исключительное!..
Перенесемся, однако, мыслию к началу этого тяжкого и тернистого поприща. Устремившись из своей тесной национальной ограды в пролом, сделанный мощною рукою Петра, русское общество, сбитое с толку, с отшибленной исторической памятью, избывшее и русского ума и живого смысла действительности, заторопилось жить чужим умом, даже не будучи в состоянии его себе усвоить. Нескладно и безобразно залепетало оно дикою смесью простонародного говора, церковнославянского языка и изуродованной иностранной речи. Чужой критериум, чужое мерило, чужие формы, чужое миросозерцание. Жизнь наводнилась ложью, призраками, абстрактами, подобиями, фасадами — и колоссальным недоразумением между народом и его так называемой ‘интеллигенцией’ официальной и неофициальной, консервативной и либеральной, аристократической и демократической.
Но деятельность духа все же началась! Русская земля не оскудела в нужный час талантами. Мысль была еще слишком слаба, наука на степени школьного знания, — но поэзия обогнала тугой рост русского просвещения, и в этом ее особенное историческое у нас значение. Первый русский ученый, явивший образцы самостоятельного русского помышления, Ломоносов, был и первый по времени русский поэт, ускорявший работу научного анализа поэтическим вдохновением. Затем, от Ломоносова до Карамзина (впрочем, также полухудожника), не приходится назвать почти ни одного видного деятеля науки, тогда как за то же время целый преемственный ряд более или менее замечательных поэтических дарований не перестает возделывать умственную и нравственную почву русского общества. Таким образом, русской литературной поэзии выпал жребий, в течение довольно долгой поры, за недостатком у нас воспитания научного, служить почти единственным орудием, по крайней мере, эстетического воспитания и образования в русском обществе. Конечно, форма, содержание, вся окраска в этой поэзии была еще не русская, и только мощный талант Державина метал иногда, из-под глыб всяческой лжи, молнии истинно русского Духа. Но при суждении о литературных талантах той эпохи не следует упускать из виду те нравственные путы, которыми они были обмотаны, ту трату сил, которая требовалась им для борьбы с подавлявшей их самих ложью. Все же, несмотря на фальшь, авучавшую а тогдашней поэзии, покорялся искусству самый материал его — слово, и русскому слуху стала опознаваться в стихотворной форме сила и гармония русского языка в такое еще время, когда в прозе царила самая неуклюжая, варварская речь. Только в поэзии находило себе некоторое удовлетворение угнетенное русское чувство и отдыхало от отрицания, господствовавшего в мышлении и в жизни, — хотя, по истине, отдыхало лишь в новом самообольщении. На крыльях лирического восторга уносилось оно в какую-то чужую псевдоклассическую, населенную призраками высь, далеко над настоящей русской землей, дичась всякой жизненной правды. Так было особенно в XVIII веке, в эпоху ‘наших Пиндаров’, ‘наших Горациев’, ‘наших Северных Бардов’ и т. д.
Из псевдоклассических высот поэты стали, наконец, при помощи романтических ходуль касаться дола. И хотя Жуковский, благородный Жуковский, с ‘его стихов пленительною сладостью’ а (по выражению Пушкина), равно и Батюшков, ‘наш Парни российский’ {4} (как величал его Пушкин же, впрочем, еще в 1814 году, еще мальчиком), хотя оба они резко отделяются от всех своих предшественников, однако же и они, когда спускались на землю, то на какую-то чужую, не русскую. Их местами прелестная, хотя вообще однозвучная поэзия лишена внутренней силы и совершенно б_е_з_л_и_ч_н_а в смысле н_а_р_о_д_н_о_с_т_и… Вообще надобно заметить, что время Александра I было в некоторых отношениях едва ли не хуже времени Екатерины. В XVIII веке русские люди еще только перерядились, и в ином вельможе из-под пудреного парика и французского кафтана торчал порою чуть не прямой русский мужик, а щеголеватый французский жаргон сменялся подчас истою простонародною речью. К началу XIX века русские люди успели уже переродиться и так вошли в иноземные обычая, нравы, понятия, что приобрели даже развязность и ловкость ‘почти’ европейского человека. Простонародная или коренная народная речь не только ими забывается, но даже поражает их как бы новизной. Они и патриоты, и, пожалуй, ревнители ‘всего отечественного’, но даже и не подозревают, в простодушной надменности своего европейского просвещения, всей глубины своей духовной розни с народом. Прежняя грубая, внешняя ложь сменилась ложью сугубою, внутреннею, б_л_а_г_о_о_б_р_а_з_н_о_ю. Язык, литература, поэзия — все получает вид гладкой, порой даже изящной н_е_р_у_с_с_к_о_с_т_и или безличности. Вспомните, например, даже официальные, печатные, всенародные от лица власти объявления, где благодаря, конечно, стилистам того времени, русский царь именует себя ‘начальником столь достойной и благородной нации’, вспомните письма и повести Карамзина, повесть об Усладе самого Жуковского {5} и пр<,очее>, и пр<,очее>,. Даже гроза 1812 года не прибавила костей и мускулов, не придала правды слогу тогдашних писателей, не только в прозе, но и в поэзии.
В 1819 году в торжественном заседании нашего же Общества любителей российской словесности и в этом же самом зале рассуждалось ‘о господине Буало и гении Корнеля, сих вечных образцах искусства’. Расширяя, однако, число образцов и поприще для русской литературы, ученый, достойный всякого уважения, председатель общества Мерзляков вещал, между прочим, в своей речи таким образом: ‘Почтенные мужи!.. Птичка научила человека радоваться и воспевать свою радость… Пусть на цветущем поле нашей словесности резвятся в разновидных группах Амуры, Зефиры и Фавны’ {6}. Вы улыбаетесь и снисходительно припоминаете, что все это ведь говорилось 61 год тому назад…
И в том же самом 1819 году раздаются в слух русского общества такие, например, стихи 20-летнего Пушкина:
Художник-варвар кистью сонной
Картину гения чернит
И свой рисунок беззаконный
На нем бессмысленно чертит,
Но краски новые, с годами,
Спадают ветхой чешуей,
Созданье гения пред нами
Выходит с прежней красотой {7} и пр.
Стихи также написаны 61 год тому назад, но здесь искусство достигло того зенита зрелости и совершенства, с которого никакое уже время не сводит.
Точно д_е_н_ь, б_е_л_ы_й д_е_н_ь, настал для русского общества с появлением Пушкина. Призраки, обманные очертания ночи отшатнулись, уступив место правде дня с ее простотою и красотою. Творчеству русского духа, по крайней мере в сфере поэзии, возвращена свобода и полноправность. Поэтическое откровение опередило работу нашего народного самосознания и разрешило задачу, — до теоретического разрешения которой мысль и наука только т_е_п_е_р_ь дорастают. Какая богатырская сила таланта нужна была для того, чтобы, подобно подземному ключу, поднять, своротить все эти плотные наслоения лжи и пробиться наружу таким величавым потоком русской поэзии? Но одного свойства силы было здесь недостаточно. Только великий, всесовершенно искренний и цельный мастер-художник, только (говоря поэтической метафорой) жрец чистого искусства, никаких задач вне искусства не знающий, но притом с живой русской душой, мог совершить такой великий исторический общественный подвиг. Пушкин как художник стоит уже не на относительной, а на абсолютной высоте, не подлежа сравнению ни с каким иностранным поэтом, не как ‘наш Гораций’, ‘наш Парни’ или наш Байрон’, а сам по себе, как Пушкин. Правда русской народности могла завоевать себе всемирное гражданство в искусстве только через безусловную в самой себе правду искусства. И именно потому, что Пушкин был служителем чистого, т<,о>, е<,сть>, искреннего в себе самом искусства, не обращал поэзию у_м_ы_ш_л_е_н_н_о в орудие разных предвзятых идей и теорий, ни политических, ни социальных, не сузился в доктринера, не ставил себе внешнею целью ‘пользу’, не послушался толпы сторонников грубого утилитаризма, а неуклонно слышал в душе своей иной божественный голос: ‘не о хлебе едином жив будет человек’, — т_о_л_ь_к_о п_о_т_о_м_у и явился он таким беспредельно п_о_л_е_з_н_ы_м общественным деятелем. Да, потому именно и стало велико и бессмертно историческое дело Пушкина, что он мог с полной искренностью и полным правом сказать о себе:
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв… {8} —
Какой еще ‘пользы’ нужно? Да ведь такие стихи, такие звуки — благодеяние!
Не совершил бы Пушкин своего подвига, сказал я, если б он не был цельный художник с живою русскою душою. Эта русская стихия видится мне не в одном только русском языке, доведенном Пушкиным до изумительного совершенства, силы, образности и мужественной красоты, и не во внешнем только содержании его некоторых творений, но еще более во внутренних сторонах его творчества. Вообще можно лишь удивляться, каким образом, при его французском воспитании дома и в лицее, при раннем, к несчастию, растлении нравов, обычном в то время вследствие безграничного господства в русском обществе французской литературы XVIII века, при соблазнах и увлечениях света, — мог не только сохраниться в Пушкине русский человек, но и образоваться художник с таким русским складом ума и души, с таким притом глубоким сочувствием к народной поэзии — в песне, в сказке и в жизни?.. Внешнюю разгадку этого явления следует искать, прежде всего, в деревенских впечатлениях детства и в его отношениях к н_я_н_е. Но и няня и детские впечатления деревни таились тогда в воспоминаниях почти каждого отъявленного отрицателя русской народности, так что такая русская бытовая черта в поэзии Пушкина является уже сама по себе нравственною его заслугою и оригинальною особенностью. В самом деле, от отрочества до самой могилы этот блистательный прославленный поэт, ревностный посетитель гусарских пиров и великосветских гостиных, ‘наш Байрон’ притом, как любили его называть многие, не стыдился всенародно, в чудных стихах, исповедывать свою нежную привязанность — не к матери (это было бы еще не странно, так и многие поэты делали), а к ‘мамушке’, к ‘няне’, и с глубоко искренней благодарностью величать в ней первоначальную свою музу… Так вот кто первая вдохновительница, первая муза этого великого художника и первого истинно русского поэта, это — няня, это простая русская деревенская б_а_б_а!.. Точно припав к груди матери-земли, жадно в ее рассказах пил он чистую струю народной речи и духа! Да будет же ей, этой няне, и от лица русского общества вечная благодарная память! Невозможно не помянуть здесь этой няни собственными стихами Пушкина, в которых к тому же так звенит русскими струнами его душа… Вот что еще в лицее, воспевая одновременно с товарищами разных Эльвин и Дорид, еще в 1816 г., писал он:
Ах, умолчу ль, о мамушке моей,
О прелести таинственных ночей,
Когда в чепце, в старинном одеянье,
Она, духов молитвой уклоня,
С усердием перекрестит меня
И шепотом рассказывать мне станет
О мертвецах, о подвигах Бовы…
От ужаса не шелохнусь бывало,
Едва дыша, прижмусь под одеяло,
Не чувствуя ни ног, ни головы…
Пред образом простой ночник из глины
Чуть освещал глубокие морщины {9}.
Заметьте, что в это время в нашей литературе если и встречалось благосклонное упоминание о русской женщине из простонародья, то не иначе как о ‘простодушной поселянке’… Но каким зрелым художественным совершенством звучат стихи 1821 года:
Наперсница волшебной старины,
Друг вымыслов игривых и печальных,
Тебя я знал во дни моей весны,
Во дни утех и снов первоначальных.
Я ждал тебя. В вечерней тишине
Являлась ты веселою старушкой
И надо мной сидела в шушуне,
В больших очках и с резвою гремушкой.
Ты, детскую качая колыбель,
Мой юный слух напевами пленила,
И меж пелен оставила свирель,
Которую сама заворожила… {10}
А эти стихи:
Подруга дней моих суровых,
Голубка дряхлая моя,
Одна, в глуши лесов сосновых,
Давно, давно ты ждешь меня.
Ты под окном своей светлицы
Горюешь, словно на часах,
И медлят поминутно спицы
В твоих наморщенных руках… {11}
За полтора года до смерти, посетив свое родное Михайловское, так вспоминает он об ней:
Вот смиренный домик, —
Где жил я с бедной нянею моей.
Уже старушки нет, уж за стеною
Не слышу я шагов ее тяжелых,
Ни утренних ее дозоров.
И тут же три зачеркнутые стиха:
А вечером, при завываньи бури,
Е_е р_а_с_с_к_а_з_о_в, м_н_о_ю з_а_т_в_е_р_ж_е_н_н_ы_х
О_т м_а_л_ы_х л_е_т и н_и_к_о_г_д_а н_е с_к_у_ч_н_ы_х {12}.
Не к ней ли относятся и эти два стиха, вложенные Пушкиным в уста Татьяне:
Где ныне крест и сень ветвей
Над бедной нянею моей… {13}
Многие ‘народность’ поэзии Пушкина усматривают именно в русских сказках и других его произведениях в так называемом ‘простонародном’ роде. Но русская, стало быть, и вполне народная стихия слышится у Пушкина едва ли не наиболее там, где он не ставит себе ‘народность’ внешнею целью, где он вполне свободен и искренен в своем творчестве и отдается без стеснений движениям своей русской души. Оставляя в стороне вопрос, в какой степени верна самая задача: воспроизвести в формах современной литературной поэзии русский народный эпос, — скажу только, что не все создания Пушкина в этом направлении представляются одинаково удачными, но все обличают великого мастера и свидетельствуют, как все глубже и глубже проникал его художественный взор в красоты русского народного эпоса, в золотую руду народного слова. Он даже пришел вообще к убеждению, что рифмованный, точно размеренный стих слишком тесен для русской поэтической речи и будет когда-нибудь заменен иною, более широкою и свободною формой стиха. Некоторые же простонародные его сказки действительно Образцовы, как, например, сказка о Кузьме Остолопе {14}, о Золотой Рыбке. Припомним, кстати, что, кроме записных ученых, едва ли кто из русского общества был в то время так коротко знаком с народными старинными сказаниями и былинами, едва ли не Пушкин первый заставил признать их художественное достоинство и значение для русского языка. Когда однажды критики напали на Пушкина за его стих:
Людская молвь и конский топ,
утверждая, что это ‘не по-русски’ {15}, Пушкину пришлось уличать критиков в безграмотности и невежестве цитатами из ‘Сборника’ Кирши Данилова {16}. Замечательно при этом и увещание Пушкина к критикам: ‘Не д_о_лжно стеснять свободу нашего богатого и прекрасного языка!’
Никто до Пушкина не воспроизводил ни в стихах, ни в прозе нашей простой сельской природы с такою простотою истины и с такою теплотою сочувствия. Если встречались, бывало, в нашей литературе описания, то или отрицательной окраски, или природы в_о_о_б_щ_е, а не именно русской, или же она одевалась каким-то буколическим покровом, а русские мужики являлись в виде Менандров и Дафнисов. И среди всей этой поэтической неправды вдруг такие стихи:
Был вечер. Небо меркло. Воды
Струились тихо. Жук жужжал.
Уж расходились хороводы,
Уж за рекой, дымясь, пылал
Огонь рыбачий… {17}
Или… Но не достало бы и времени приводить примеры. Ваша память сама вам их подскажет. В стихах Пушкина, и теперь захватывающих сердце, не только видится, но и ощущается во всем веянии своей жизни сама родная наша природа. Что же должны были испытывать русские люди, впервые в русской печати прочитавшие такие воспроизведения русской природы? Не своего ли рода эмансипацию русского угнетенного чувства? Не казалось ли им, что они точно возвращаются, после долгой где-то отлучки, на родину, домой, домой!..
Но еще более важны внутренние, нравственные черты его поэзии, чисто русского народного свойства. Я вижу их прежде всего в этом известном русском н_а_р_о_д_н_о_м отвращении от всякого фразерства, от всего напыщенного, ходульного, — отвращении, так положительно выразившемся у Пушкина дивной простотой и трезвостью творчества. Пушкин как художник тем именно дорог и замечателен и отличается от большинства многих европейских поэтов, что он всегда и_с_к_р_е_н_е_н, всегда п_р_о_с_т, всегда с_в_о_б_о_д_е_н, н_и_к_о_г_д_а н_е п_о_з_и_р_у_е_т, н_е р_и_с_у_е_т_с_я, н_е н_я_н_ч_и_т_с_я, н_е н_о_с_и_т_с_я с с_в_о_и_м ‘я’. Он если и выставляет себя, то непременно хуже, легкомысленнее, чем он есть, но не так, как другие, которые не прочь наделить себя даже порочными качествами, но непременно к_р_а_с_и_в_ы_м_и: гордостью, презрением, ненавистью к людям и т. п. Эта черта в Пушкине в высшей степени симпатична и в высшей степени наша, народная, русская.
Не глубокая ли также русская психическая черта в Пушкине — это чувство реальной, жизненной правды, чуждающееся фальшивых идеалистических прикрас, но в то же время, сквозь отрицательные стороны предмета, умеющее распознать положительные его стороны, с присущей им красотой? Пушкин п_е_р_в_ы_й в нашей литературе отнесся не только к русской природе, но и к воспроизведенным им явлениям русской бытовой жизни с их положительной стороны, и притом с такою верностью, которой мог бы позавидовать любой реалист нашего времени. Вспомните его изображения русской уездной сельской жизни в ‘Онегине’, его ‘Капитанскую дочку’ и множество других: сколько в них правды, и как эта правда согрета и освещена теплым светом сочувствия, но в то же время ограждена в читателе от ложной окраски тонкою, незлобивою и_р_о_н_и_е_й! Вот эта способность ш_у_т_к_и, это присутствие иронии в уме — тоже коренная, народная черта истинно русского человека: это постоянно присущий русскому человеку антидот {18} против всякой излишней, а потому и фальшивой идеализации и против собственного самообольщения. Такая ирония — свойство широкого ума — не есть ‘отрицание’ и не противоречит любви. Она дает лишь усматривать человеку, в свете любви, оборотную, юмористическую сторону иной истины, отразившуюся вместе с положительной ее стороной в явлениях ли жизни, в собственной ли душе. Такой грациозной шуткой и доброй умной иронией, прикрывающей иногда легкой формой, глубокую серьезную мысль и целую перспективу мыслей, обилует поэзия Пушкина, особенно же ‘Евгений Онегин’ и именно в изображении ‘героев’. Татьяна, например, о которой он сам сказал:
…Я так люблю
Татьяну милую мою {19},
является в самом реальном освещении ‘барышней уездной’
С печальной думою в очах,
С французской книжкою в руках,
и в то же время с книжкою гаданий и снов Мартына Задеки, с простонародными страхами и суевериями. Начертанное с искренним сочувствием изображение Ленского, этого возвышенного душою поэта, предназначенного такой трагической участи, вводится самим автором в должные размеры двумя стихами:
Он пел поблеклый жизни цвет —
Без малого в осьмнадцать лет…
Пушкин не был поэтом ‘отрицания’, — но не потому, что был не способен видеть, постигать отрицательные стороны жизни и оскорбляться ими, но потому, прежде всего, что не таково было его призвание, как художника, что ему дан был от природы иной талант: усматривать в явлении предпочтительно его положительные, человечные черты и на них предпочтительно отзываться, минуя те стороны, где даже ирония не у места, где уже нужен бич сатиры (требующий специального дара) или вмешательство власти. Так, из истории Петра Великого он останавливается на пире, заданном Петром в честь примирения его с подданными, из деяний Наполеона — на его посещении чумных в Яффе {20}. Еще потому, может быть, что Пушкин своим русским умом и сердцем шире понимал жизнь, чем многие писатели, окрашивающие ее явления сплошною черною краскою. Здесь же, кстати, можно привести и собственные слова Пушкина в одной из его журнальных статей: ‘Нет убедительности в поношениях и нет истины, где нет любви’ {Сочин. Пушкина, изд. 1870 г., т. V, стр. 421 {21}.}.
Да кстати припомним, что он первый понял, первый оцепил и взлелеял Гоголя.
Что особенно поражает в Пушкине и является также русскою психическою чертою, тесно, впрочем, связанной с чувством реальной правды, это отсутствие м_е_ч_т_а_т_е_л_ь_н_о_с_т_и, в смысле немецкого Schwarmerei {Грезы (нем.). — Ред.}, и скажу более, даже отсутствие с_т_р_а_с_т_н_о_с_т_и. Я, конечно, разумею здесь исключительно сферу искусства. Пушкин представляет в себе удивительное, феноменальное и глубоко трагическое сочетание двух самых противоположных типов как ч_е_л_о_в_е_к_а и как х_у_д_о_ж_н_и_к_а: знойный африканский темперамент и чисто русское здравомыслие, поражающее в самых молодых его произведениях и потом все более и более развивавшееся, страстность п_р_и_р_о_д_ы и воздержность колорита в п_о_э_з_и_и, самообладание мастера, неизменно строгое соблюдение художественной меры, легкомыслие, внутренность, кипение крови, необузданная чувственность в жизни и в то же время серьезность и важность священнодействующего жреца, способность возноситься духом до высот целомудренного искусства и писать такие стихи, как ‘Пророк’, ‘Отцы пустынники’, ‘Ответ митрополиту Филарету’ {22} и проч.
Он сам сильнее всех сознавал в себе эту двойственность:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В забавах суетного света
Он малодушно погружен,
Молчит его святая лира.
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира.
Быть может, в_с_е_х н_и_ч_т_о_ж_н_е_й он {23}…
Что должен был испытывать в глубине своего духа носитель таких великих божественных даров в те минуты, когда сознавал свое ‘ничтожество’?..
Некоторым покажется, пожалуй, странным эпитет ‘важный’, и они укажут на множество стихов эротического и вообще легкомысленного содержания. Правда, их немало, но все эти стихотворения запечатлены характером шалости, забавы молодого таланта, хотя бы иногда и непозволительной, в которой и сам Пушкин потом горько раскаивался. Все же это только избыток жизни, плеск играющих волн на поверхности глубоких вод. Но поэт весь преображался, лишь
…божественный глагол
До слуха чуткого коснется, —
и становился ‘взыскательным художником’, для которого
Прекрасное должно быть величаво {25}.
И никогда в своем храме, пред алтарем, не священнодействовал он пороку как принципу, не служил умышленному холодному разврату и божественным глаголом не сеял коварно безнравственности. Напротив, все его сколько-нибудь серьезные произведения оставляют здоровый след в душе читателя. Он как художник сам творит, в той или другой форме, суд над своими героями, и даже Онегин, многими своими сторонами вполне сочувственный Пушкину, обличен и пристыжен Татьяной, — простой, в русской деревне возросшей, умной Татьяной. Эта, бесспорно из всех героинь Пушкина им наиболее любимая и чтимая, остается, как известно, верна своему долгу. Такая простая по-видимому, но в сущности трагическая нравственная развязка романа навлекла и на Пушкина, и даже на бедную Татьяну упреки некоторых русских критиков, так что со стороны Пушкина это был своего рода смелый поступок художественной правды!
При всех таких русских свойствах поэзии Пушкина можно ли толковать с_е_р_ь_е_з_н_о о каком бы то ни было влиянии на него Байрона? Не было гениев более друг другу, по природе своего творчества, противоположных. Впечатлительный Пушкин, разумеется, восхищался Байроном, мог даже увлекаться им временно и называть его властителем дум (впрочем, не лично своих, а ‘наших’, т<,о>, е<,сть>, века), мог иногда заимствовать у него какую-либо внешнюю черту или форму, именно в ‘Бахчисарайском фонтане’ (на что и сам указывает), но Пушкин же и судил его строго. Он называет Байрона ‘поэтом гордости’, ‘мрачным как море’ {25}. Пушкин же был поэтом дневного белого света, а личной гордости в нем нет и тени. Но уж чему он вовсе не был причастен, так это б_а_й_р_о_н_и_з_м_у, т<,о>, е<,сть>, тому направлению в умах и жизни, которое было навеяно мощной, субъективной поэзией Байрона. Он обличил и осудил это направление и в лице Алеко в ‘Цыганах’ (‘гордого человека’, который ‘лишь для себя хочет воли’), и в лице самого Онегина (как я уже говорил), этого ‘москвича в гарольдовом плаще’, вечно, по словам Пушкина же, ‘преданного безделью’ и ‘томящегося душевной пустотой’. Но нигде так гениально, умно, метко и притом сжато не заклеймен этот тип со всеми своими разветвлениями (долго и потом лелеянный в нашем обществе и литературе), как в следующих стихах. Онегин оставил у себя в библиотеке только
Певца Гяура и Жуана,
Да с ним еще два-три романа,
В которых отразился век,
И современный человек
Изображен довольно верно:
С его безнравственной душой.
С_е_б_я_л_ю_б_и_в_о_й и с_у_х_о_й,
М_е_ч_т_а_н_ь_ю п_р_е_д_а_н_н_о_й б_е_з_м_е_р_н_о,
С е_г_о о_з_л_о_б_л_е_н_н_ы_м у_м_о_м,
К_и_п_я_щ_и_м в д_е_й_с_т_в_и_и п_у_с_т_о_м! {26}
Много и прекрасно было говорено об о_б_ъ_е_к_т_и_в_н_о_с_т_и Пушкина, т<,о>, е<,сть>, об этой способности постигать предмет в нем самом, как он действительно есть, и воспроизводить его в его собственной правде. Я позволю себе только высказать мнение, что эта способность опять-таки гнездится в глубинах русского духа. Едва ли не воспитывается она в русском народе самым общинным и хоровым строем его жизни, мало благоприятствующим развитию субъективности и индивидуализма. Думаю также, что и самый наш внешний простор, ширь этого народного союза и братского чувства в объеме свыше полусотни миллионов сердец, все это не может из способствовать некоторой широте духа и многосторонности понимания. Нам легче быть объективнее, чем кому другому. Кроме того, русский человек, непричастный истории европейского Запада, поставлен в выгодное относительно его положение уже потому, что может обозревать его извне, судить о нем с той свободой и всесторонностью, которой мешают национальные междоусобные пристрастия местных западных писателей. Русское искусство и в этом отношении предварило нашу русскую науку, еще далеко не освободившуюся из своего духовного плена… Образцом такого объективного постижения являются у Пушкина все его воспроизведения европейской жизни. Возьмите, например, его ‘Сцены из рыцарских времен’ — это мастерское творение, еще недостаточно оцененное критикой, ‘Скупой рыцарь’, ‘Каменный гость’, самое послание к Юсупову с блестящим очерком Европы конца прошлого века {27}, и пр<,очее>, и пр<,очее>,. Самые заимствования у иностранных писателей (и не у одних только европейских) и так называемые ‘подражания’ становятся у Пушкина, опять-таки вследствие его объективной способности, вполне самостоятельными созданиями и даже выше, большей частью, подлинников или образцов. Таковы: ‘Пир во время чумы’, стихотворение из Вуньяна {28}, подражания Алкорану {29}, ‘Песни западных славян’, заимствованные у Мериме, и множество других.
Не могу пройти молчанием упрек, делаемый Пушкину в аристократизме или чванстве своим старинным родом, выразившемся будто бы, между прочим, в его ‘родословной Езерского’ {30}. Упрек истинно забавный и относительно аристократизма несправедливый уже потому, что наши аристократы, к сожалению, весьма мало интересуются своими историческими предками. Пушкин действительно знал и любил своих предков. Что ж из этого? Выло бы желательно, чтоб связь преданий и чувство исторической преемственности было доступно не одному дворянству (где оно почти и не живет), но и всем сословиям, чтобы память о предках жила и в купечестве, и в духовенстве, и у крестьян. Да и теперь между ними уважаются старинные ч_е_с_т_н_ы_е р_о_д_ы. Но что в сущности давала душе Пушкина эта любовь к предкам? Давала и питала лишь живое, здоровое и_с_т_о_р_и_ч_е_с_к_о_е чувство. Ему было приятно иметь через них, так сказать, реальную связь с родной историей, состоять как бы в историческом свойстве и с Александром Невским, и с Иоаннами, и с Годуновым. Русская летопись уже не представлялась ему чем-то отрешенным, мертвою хартиею, но как бы и семейною хроникою. Зато уж как и умел он воспроизвести в своей поэзии простую прелесть летописного языка и самый образ русского летописца (в ‘Борисе Годунове’)! Он и в современности чувствовал себя всегда как в исторической рамке, в п_р_е_д_е_л_а_х ж_и_в_о_й, п_р_о_д_о_л_ж_а_ю_щ_е_й_с_я и_с_т_о_р_и_и. Посмотрите, как чутко отзывается он на все истинно великие русские события своей эпохи, как горячо принимает к сердцу и честь, и славу, и самое внешнее достоинство России, какой негодующий стих бросает он в ответ ‘Клеветникам России’, скликавшим всю Европу в новый против нас крестовый поход! Пушкин был живой русский, и_с_т_о_р_и_ч_е_с_к_и ч_у_в_с_т_в_о_в_а_в_ш_и_й человек и не принадлежал к числу доктринеров, которые не смеют отдаться самым простым, естественным движениям русского чувства без справок с своей доктриной, Пушкин любил русский народ не отвлеченно, а вместе с той реальной исторической формой, в которую он сложился и в которой живет и действует в мире, — любил и р_у_с_с_к_у_ю З_е_м_л_ю и р_у_с_с_к_о_е г_о_с_у_д_а_р_с_т_в_о, содержа их в своей душе в том тесном любовном союзе, в каком содержит их и душа народа, вопреки всех временных ошибок и уклонений государственной власти. Но никогда не слагал он хвалебных од живым носителям этой власти, а если и ‘пел’ их, то повинуясь лишь искреннему, прекрасному движению сердечного сочувствия и т_а_й_н_о, между ближайшими друзьями, не предназначая стихов для печати.
На лире скромной, благородной,
Земных богов я не хвалил
И силе, в гордости свободной,
Кадилом лести не кадил.
Свободу лишь умея славить,
Стихами жертвуя лишь ей,
Я не рожден царей забавить
Стыдливой музою моей {31}.
Но в то же время он ‘Елисавету тайно пел’. В день лицейской годовщины 19 октября 1825 г., в послании к друзьям, за кого предлагает и пьет первый кубок сосланный, у себя в деревне, поэт?
Друзья мои, простим ему гоненье:
Он взял Париж и основал Лицей! {32}
Его стихи ‘Друг и Поэт’ {33}, где воспевается посещение Наполеоном чумных, были вызваны великодушным поступком государя Николая Павловича, который, узнав о появлении холеры в Москве, помчался в Москву (а холера считалась тогда наравне с чумой), куда и приехал вечером, в оцепленный город, — на что и намекается стихами:
Или Москва пустынно блещет,
Его приемля, и молчит…
Но никто не разумел этого намека, даже стихи были напечатаны без подписи Пушкина в ‘Телескопе’. Один Погодин был посвящен Пушкиным в тайну и открыл ее печатно лишь после смерти нашего благороднейшего из поэтов. Сохраняя всегда во всем полную нравственную свободу и независимость художника, Пушкин не был певцом ни официальных торжеств, ни официального величия, был чужд и слепого, узкого национального эгоизма, Россия для него имела широкое историческое ‘предназначение’ не только славянское, но и мировое. Он возглашает не проклятие Наполеону, виновнику памятного ему нашествия на Москву 1812 года, а хвалу:
Хвала! Он р_у_с_с_к_о_м_у н_а_р_о_д_у
Высокий жребий указал
И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завещал {34}, —
а когда в 1829 году русские войска двинулись к Константинополю, он напоминал им, что они только ‘снова обрели старый, олеговский еще путь’ {35}… Да, Пушкин был живой русский, исторически чувствовавший человек. Историческое чувство, историческое сознание!.. Да ведь это значит — уважение к своей земле, признание прав своего народа на самобытную историческую жизнь и органическое развитие, постоянная память о том, что пред нами не мертвый материал, из которого можно лепить какие угодно фигуры, а живой организм, великий, своеобразный, могучий народ русский, с его тысячелетнею историей! Да не в том ли вся сумма наших бед и зол, что так слабо в нас во всех, и в аристократах, и в демократах, русское историческое сознание, так мертвенна историческое чувство!
Я, конечно, не исчерпал своей задачи, но, кажется, все же несколько уяснил, в чем я вижу русскую стихию поэзии Пушкина. Это был первый истинный, великий поэт на Руси я первый истинно-р_у_с_с_к_и_й поэт, а по тому самому и народный, в высшем значении этого слова. Он и до сих пор самый русский из всех наших поэтов. Он первый внес п_р_а_в_д_у в мир русской поэзии и разрешил плен русского народного духа в доступной ему сфере искусства. Как орел парит над нами и до сих пор его поэтический гений, широко простирая крылья, никем доселе не опереженный, — вовеки гордость, слава и любовь русской земли!
Не все, конечно, стороны народной жизни и духа нашли себе выражение в созданиях Пушкина, тем не менее мы еще только теперь начинаем дорастать нашим сознанием до смысла всех тех откровений, которые таятся в глубинах его поэзии. И не одному только искусству указал он путь, но всей вообще русской мысли, во всех ее разнообразных проявлениях, в слове и в жизни.
Пусть же воздвижение ему памятника станет в самом деле событием и новой эрой в нашей общественной жизни. Пусть изваянный в меди образ этого всемирного художника и русского народного поэта неумолчно зовет чреды сменяющихся поколений к труду народного самосознания, к плодотворному служению и_с_т_и_н_е на поприще п_р_а_в_д_ы н_а_р_о_д_н_о_й, — чтобы сподобиться наконец русской ‘интеллигенции’ стать действительным высшим выражением русского народного духа и его всемирно-исторического призвания в человечестве!
Произнесена 7 июня 1880 г. на заседании Общества любителей российской словесности при имп. Московском университете, посвященном открытию памятника поэту в Москве. Печатается по кн.: Сочинения И. С Аксакова, т. 7, с. 813-838.
1 Неточная цитата из стихотворения Ф. И. Тютчева ’29 января 1837′.
2 См., например, стихотворение Ф. Шиллера ‘Триумф любви’.
3 Строка из стихотворения Пушкина ‘К портрету Жуковского’.
4 Строка из стихотворения ‘К Батюшкову’.
5 Имеется в виду ‘Марьина роща. Старинное сказание’.
6 Неточная цитата из ‘Речи о начале, ходе и успехах словесности’ Мерзлякова А. Ф. (1778-1830) — поэта, переводчика, критика и теоретика литературы, профессора, зав. кафедрой красноречия, стихотворства и языка российского в Московском ун-те (1804-1830). — См.: ‘Труды Общества любителей российской словесности при имп. Московском ун-те’, ч. 13. М., 1819, с. 22-23, 29. Председателем Общества в 1811-1826 гг. был Прокопович-Антонский А. А. (1763-1848) — профессор, зав, кафедрой сельского хозяйства и минералогии Московского ун-та, в 1817-1828 гг. — проректор и ректор университета. Мерзляков был так называемым временным председателем, то есть имел право вести васедания Общества в отсутствие его председателя. 7 декабря, когда он произносил свою ‘Речь’, председательствовал Прокопович-Антонский.
7 Неточная цитата из стихотворения ‘Возрождение’.
8 Заключительные строки стихотворения ‘Поэт и толпа’,
9 Строки из стихотворения ‘Сон (Отрывок)’.
10 Стихотворение ‘Наперсница волшебной старины…’ написано в 1822 году.
11 Строки из стихотворения ‘Няне’.
12 Неточная цитата из стихотворения ‘…Вновь я посетил…’. Разрядка И. Аксакова.
13 ‘Евгений Онегин’, гл. 8, строфа XLVI.
14 Имеется в виду ‘Сказка о попе и о работнике его Балде’, которая увидела свет под заглавием ‘Сказка о купце Кузьме Остолопе и работнике его Балде’ (‘Сын Отечества’, 1840, т. 2, ? 5, с. 5-10). Изменения в названии и в тексте пушкинской сказки были сделаны ее первым публикатором В. А. Жуковским из цензурных соображений. В таком виде сказка печаталась до 1882 года.
15 Это сказал Дмитриев М. А. (1796-1866) в своем разборе VI и V глав ‘Евгения Онегина’ (см.: ‘Атеней’, 1828, ? 4, с. 87-88).
16 Пушкин это сделал в своем примечании 31 к ‘Евгению Онегину’. Ниже — неточная цитата из этого примечания.
17 ‘Евгений Онегин’, гл. 7, строфа XV.
18 Антидот (греч.) — противоядие.
19 ‘Евгений Онегин’, гл. 4, строфа XXIV. Далее цитируются гл. 8, строфа V, и гл. 2, строфа X.
20 Имеются в виду стихотворения ‘Пир Петра Первого’ и ‘Гений’.
21 Заключительные слова статьи ‘Александр Радищев’. Ссылка И. Аксакова неточна, должно быть: Пушкин А. С. Полн. собр. соч., I. 5. Спб., 1871, с. 421.
22 Имеется в виду стихотворение ‘В часы забав и праздной скуки…’, явившееся ответом Пушкина на стихотворное поучение Московского митрополита Филарета (1782-1867), которое было написано по поводу ранее вышедшего стихотворения Пушкина ‘Дар напрасный, дар случайный…’.
23 Строки из стихотворения ‘Поэт’. Разрядка И. Аксакова. Далее цитируется это же стихотворение.
24 Строка из стихотворения ’19 октября’ (‘Роняет лес багряный свой убор…’).
25 Поэтом гордости Байрон назван в ‘Евгении Онегине’ (гл. 1, строфа LVI), мрачный как море — перефразировка слов из стихотворения ‘К морю’:
Он был, о море, твой певец
. . . . . . . . . . . . . . .
Как ты, могущ, глубок и мрачен…
28 ‘Евгений Онегин’ гл. 7, строфа XXII. Разрядка И. Аксакова.
29 Имеется в виду стихотворение ‘К вельможе’. Юсупов Н. Б. (1751-1831) — князь, дипломат екатерининского времени, позднее заведовал императорскими театрами и Эрмитажем.
28 Имеется в виду стихотворение ‘Странник’, в основу которого положен сюжет первой главы ‘Путешествия пилигрима’ Дж. Беньяна (1628-1688) — английского проповедника и писателя.
29 То есть цикл стихотворений ‘Подражание Корану’.
30 Имеется в виду неоконченная поэма ‘Езерский’, часть которой под названием ‘Родословная моего героя (Отрывок из сатирической поэмы)’ была опубликована в 1836 г. в журнале ‘Современник’. На упоминаемый И. Аксаковым упрек Пушкин в свое время ответил стихотворением ‘Моя родословная’.
31 Строки из стихотворения ‘Кн. Я. Плюсковой’. Из этого стихотворения и процитированные ниже слова ‘Елисавету втайне пел’. Здесь Пушкин имел в виду свое сочувственное отношение к идее свержения Александра I и возведения на престол его жены Елизаветы, выдвигаемой некоторыми декабристами.
32 Неточная цитата из стихотворения ’19 октября’ (‘Роняет лес багряный свой убор…’).
33 Имеется в виду стихотворение ‘Герой’, построенное в виде диалога ‘поэта’ и ‘друга’.
34 Строки из стихотворения ‘Наполеон’. Разрядка И. Аксакова.
35 Перефразировка слов из стихотворения ‘Олегов щит’.